На залитой солнцем Старой площади возле миллионерского «вольво-960» Аристархов ощутил себя полнейшим идиотом. Площадь была пуста. Никто не следил за капитаном, никто не преследовал его. Некогда в Германии замах был на трагедию. Сейчас в России недостало даже на фарс. Аристархов испытал отчаянье, близкое к безумию. Молодой, полный сил, он стоял посреди залитой солнцем Старой площади — одинокий, никому не нужный. Даже бандиту с большой дороги Тер-Агабабову.

Усаживаясь за руль «вольво», Аристархов понял, что отныне его отчуждение от окружающей жизни сделалось абсолютным и непереносимым. На житейском уровне — в полку, у Лены в мастерской, в келье — он как-то приспособился к повсеместному убожеству и ничтожеству, смирился с ними, частично отнёс их на счёт собственной неприспособленности к новой жизни. Аристархов видел одну её сторону. Кто-то, возможно, видел другую.

Но только что он побывал в верхней части механизма, переделывающего жизнь страны на новый лад. И всё — жизнь, страна, люди, он сам — ни на что не годный, ни к чему её способный, — всё вдруг предстало ему до боли омерзительным. Капитан как бы примерил на себя весь стыд России и сейчас опускался в глубь земли (Старой площади), как былинный Святогор под тяжестью этого узелка.

Аристархов подумал, что существует некий предел мельчения человеческой личности. У него было ощущение, что своего предела он достиг. Мельчиться далее — уж лучше умереть.

С этой мыслью капитан стронул «вольво», встроился в круговое движение на Лубянской площади.

Конечно же, путь его лежал в галерею, где сегодня заканчивалась, а может, и не заканчивалась выставка работ Лены.

Аристархов не особенно верил в судьбу, в рок, переставляющий людей подобно шахматным фигурам по клеткам времени и пространства. Однако вворачиваясь в узенький суставчатый переулочек, где находилась галерея «Красный сапог», как бы почувствовал над собой не каменную десницу, нет, но воздушное дуновение судьбы. Лена не хотела, чтобы он сегодня приезжал. Он не хотел ни звонить, ни приезжать. А вот поди ж ты, тут как тут. Как снег на голову.

Медленно протискиваясь по заставленному машинами переулку, Аристархов думал, что посреди необъятной земной тверди России у него лично остались всего три точки прикрепления. Вот эта галерея «Красный сапог» с «Дорогой листьев», дом, где наверху мастерская Лены, келья в монастыре. Капитан, похоже, сильно приблизился к Господу, уподобился евангельской птице небесной. За вычетом трёх земных точек в подлунном мире ему оставался вертолёт, то есть воздух. Он пережил порыв странного, устремленного снизу вверх ветра, как бы выдувающего его из кабины тяжеленного, вероятно, бронированного «вольво-960». Глаза капитана сделались горячими. Он как сквозь увеличительно стекло увидел, сколь интересен и прекрасен мир. Слёзы пересилили небесный ветер, удержали Аристархова в пределах земного притяжения. Он понял, что сегодня же, прямо сейчас, как только её увидит, сделает Лене предложение.

Увеличительные слёзы сообщили глазам капитана неожиданную дальнозоркость. Высматривая местечко где приткнуться, он точно в синюю грозовую тучу врубился взглядом в «БМВ», откровенно стоявший у самого входа галерею.

«Ну да, — Аристархов тупо затормозил прямо посреди переулка, так что ехавшим сзади пришлось сигналить и матерясь его объезжать, — там же, наверху, какая-то совместная мясная контора…» Только ведь контора над галерей «Вертолёт». При чём здесь находящаяся совершенно в другом месте галерея «Красный сапог»? Капитан сказал себе, что это случайное совпадение. Мало ли в нынешней открытой Европе Москве синих, как грозовая туча, «БМВ»? Он не помнил цифр на номере той машины, но помнил буквы, свидетельствующие, что машина из земли Рейн-Вестфалия — из самого железного сердца Германии, где выплавлялась сталь и изготовлялись мясорубки для других — русских — сердец. Чтобы в Москве были два «БМВ» одинакового цвета из Рейн-Вестфалии и чтобы один стоял возле галереи «Вертолёт», а другой — возле «Красного сапога»? У капитана закружилась голова.

Он уронил руки и голову на руль.

Надо было ехать прочь, немедленно ехать прочь. Но капитан не тронулся с места, совмещая в душе отчаяние с жестоким азартом.

Так бывало в Афганистане, когда начальник разведки получал из конфиденциальных источников сведения, что там-то и там-то пройдёт (а может, и нет) караван с оружием (а может, и не с оружием). Вертолётам категорически запрещалось в одиночку охотиться за караванами, но Аристархов и начальник разведки клали на все запрещения с прибором. Летели в барханы, сидели в засаде, а когда караван появлялся (если появлялся), взлетали и разносили его ракетами и из пулемёта. А уж потом смотрели, с оружием он или с курагой?

Афганские воспоминания захватили капитана. Они было потускнели в его памяти, а тут вдруг словно шлифовальный круг прошёлся по меди. Они заблистали солнцем, огнём, звёздами, заскрипели песком, задышали разогретыми моторами, кровью, потом и водкой. Капитан словно рухнул с моста в водоворот. Воспоминания сделались ярче яви. Они звали его. Он тонул, растворялся в них, плача и наслаждаясь.

Опомнился Аристархов в сумерках, когда увидел Лену, немца и Маратика — хозяина галереи, — спускающихся по ступенькам. Лена была в длинном белом свитере. Она показалась капитану невыразимо прекрасной и лёгкой. Он подумал, что не ценил, совершенно не ценил Лену. Как, впрочем, всё, что достаётся слишком легко. Немец держал пальцами за золотое горло цельную бутылку шампанского. Может, это показалось Аристархову, но взгляд Лены тревожно скользнул по крышам стоявших в переулке машин. «Я на «вольво»!» — Чуть не крикнул Аристархов.

Маратик остался на ступеньках.

Лена села к немцу в «БМВ».

Тёмно-синяя грозовая туча взревела — похоже, он принял в галерее лишнего, — рванулась с места, исчезла в вечерних московских улицах.

Аристархов был свободен как никогда в жизни. Из точек его прикрепления к земле две отпали. Он боялся, что взлетит вместе с бронированным «вольво» в воздух.

Можно было возвращаться в монастырь, но капитан зачем-то допоздна ездил по центральным магистралям. Уже совсем в ночи, когда подвыпившие девицы буквально бросались, размахивая сумочками, под колёса «вольво», чуя в Аристархове крутняка, он устремился к дому, где была мастерская Лены.

Капитан не вполне представлял, что ему там надо, въезжая в арку, освещая ближним светом фар мусорные бачки, заставляя ответно вспыхивать глаза кошек. Он до дна испил чашу горького и сладкого страдания, когда в свете фар «вольво» рубиново полыхнули световозвращающие задние фонари припаркованного у подъезда «БМВ».

Аристархов выключил свет, вышел из машины, закурил сигарету, подумал, что не смотреть ему больше из окон мастерской на оцинкованные крыши.