1

Снег в этом году держался до середины апреля, а когда он наконец растаял, образовалась такая грязь, что всем было бы впору превратиться в ангелов и летать по небу. С Ладоги в Неву пошёл лёд, ему было тесно в реке, и льдины наскакивали друг на друга, переворачивались, бились о сваи мостов. Почти неделю Нева хрустела и царапала набережные. Потом ледоход кончился, и появилось солнце. Вместе с травой начали зеленеть старые памятники. Они на время теряли своё величие и солидность. Екатерина Вторая в садике на Невском напоминала горничную в зелёном чепце, а полководцы Кутузов и Барклай де Толли стояли около Казанского собора, словно стрелки Робин Гуда на опушке леса.

Дни удлинялись. Женщины отмывали окна от зимней копоти. Закатное солнце плавило чистые стёкла в рамах и бабушки, гуляющие с внучатами, говорили, что в этих домах с вечерними пылающими стёклами живут волшебники. К ночи дома на улицах темнели, а воздух ещё долго оставался голубым и прозрачным, что означало приближение белых ночей. По утрам над городом качались серые тучи, приплывшие с Финского залива.

Десятиклассник Гектор Садофьев просыпался в восемь часов от звона будильника. Он лежал в кровати и смотрел, как зелёным парусом надувается на окне занавеска. Он вставал, отодвигал занавеску и видел, как шевелится внизу серенький Невский, как роняют искры троллейбусы, как в окнах дома напротив тоже отодвигаются занавески, а над крышами летят чайки. Чайки летели прочь от Невы, в сторону мясокомбината, куда по утрам привозили свежую рыбу. Гектор с грустью думал, что ленинградские чайки выродились, забыли про океаны, про волны до неба, про косяки живых рыб, ленивое кружение над мясокомбинатом и ожидание рыбьих отходов — вот что стало для них главным.

Старинные часы в прихожей били восемь. Они всегда отставали на несколько минут от будильника. Били часы глухо и таинственно, словно шёпотом напоминали, что пора ехать на дуэль или закладывать тройку и мчаться в пригородную церковь, где ждёт венчания чья-то обманутая дочка.

В этот ранний час у двери появлялся бородатый эрдельтерьер Карай и сурово смотрел на проснувшегося Гектора. Карай знал, что если Гектор долго возится в своей комнате, значит, их утренняя прогулка будет короткой. Выходя утром, днём и вечером гулять с Караем, десятиклассник Гектор Садофьев надевал резиновые сапоги, шлёпал по грязным лужам в дальний конец двора и там, спрятавшись за угол, выкуривал сигарету.

Вернувшись домой, Гектор брал Карая на руки и ставил в ванную. Потом включал тёплую воду и мыл ему лапы. Карай иногда рычал и показывал жёлтые зубы, которые Гектора совсем не пугали. Карай появился в доме, когда Гектор пошёл в первый класс.

Подёргав руками на уровне плеч и сделав несколько приседаний, Гектор вышел в прихожую и остановился перед большим зеркалом. Позади него в зеркале отражались красные обои, стеллажи с книгами и старое вытертое кресло. Кресло пахло псиной. Когда Гектор был в хорошем настроении, он видел в зеркале высокого светловолосого пария, худощавого и мускулистого. Грустны, всезнающи и ироничны были серые глаза парня. Зеркальное изображение гипнотизировало Гектора. Но иногда по утрам там возникал худой сутулый тип с остроугольной нижней челюстью и бесцветными глазами. «Неужели это я?» — в бешенстве думал Гектор. Он падал на пол, двадцать раз отжимался, делал стойку на руках, хватал гантели, бежал в ванную, включал холодный душ, и… физкультурный азарт проходил.

Так, по-разному, видел себя в зеркале десятиклассник Гектор Садофьев.

В тот год в Ленинграде считались модными прямые синие джинсы, цветастые рубашки «батники» с одинокой никчёмной пуговицей на воротнике, светлые замшевые ботинки и тёмные очки «поларойд». Молодые люди, имеющие на себе перечисленные предметы, толпились по вечерам около станции метро «Гостиный двор», неподалёку от бывшей Думы и посматривали по сторонам с непонятным презрением, которое озадачивало прохожих. Именовались эти люди «центровыми».

В тот год группа «Битлс» выпустила свою предпоследнюю пластинку «Эбби-роуд», и сосед Гектора — студент консерватории Юрка Тельманов — худой и длинноволосый, скрючившись над пианино, сыграл её Гектору всю, время от времени шепча: «Господи! Какая гармония! Садофьев! Идиот… Неужели ты не чувствуешь?..» Гектор смотрел на белые Юркины пальцы, снующие по затёртым клавишам, и завидовал. Так хорошо ему самому никогда не сыграть.

В тот год школьный дневник Гектора, который уже не надо было сдавать на проверку классной руководительнице, украшали следующие афоризмы и изречения:

1. «И проснулся мудрец, когда все отошли ко сну…» (Написав это, Гектор увидел дремлющий за партой класс и себя, юного, но с огромной белой бородой, потягивающегося и расправляющего плечи.)

2. «Жизнь создаёт больше железных механизмов, чем прекрасных зданий». (Эта мысль, правда, была Гектору не очень понятна. Он давно забыл, где её вычитал. Но она предполагала некоторый горький житейский опыт, которого пока у Гектора не было и который ему приходилось себе придумывать.)

3. «Всё уходит, а что-то остаётся…» (Это была самая любимая фраза, хотя в памяти подчас оставалось то, чего в жизни вовсе и не было: какие-то милые симпатичные женские лица, кружевные зонтики над головами, лунный свет в парках, голубые пруды с красными заплатками из листьев, лебеди с длинными белыми шеями, органная музыка среди осеннего леса, верные друзья, чистый звон фужеров с шампанским, верховые прогулки вдоль утренних полей и многое другое оставалось в памяти, а что-то уходило, уходило…)

В тот год почерк у Гектора вдруг резко изменился. Если раньше он выводил дрожащие витиеватые буквы, то теперь буквы стали приземистее и крепче.

В середине апреля весна — девушка-босоножка — бегала по грязи, но скоро грязь высохла, небо прояснилось, и ветер принялся разносить по улицам пыль. Гектор перестал мыть Караю ноги, и на ковре в прихожей тот оставлял вереницы серых пыльных следов.

На улицах появились люди с пилами, садовыми ножницами и лестницами. Они превращали деревья в многоруких языческих идолов. Внизу валялись свежеспиленные ветки. Потом неожиданно пошёл дождь. Он смыл с памятников купоросную зелень, прошёлся прозрачной дробью по крышам и окнам, и на ветках в лужах распустились маленькие зелёные листья.

Такая удивительная весна была в тот год — грязь, пыль, дождь, распустившиеся ветки в лужах.

 

2

Иногда, когда Гектор собирался в школу, на кухне появлялась мать. В розовом стёганом халате, зевающая и скучная, она садилась за стол напротив Гектора, наливала в чашку кофе и грустно смотрела на сына.

— Ты так смотришь, словно провожаешь меня по крайней мере в Антарктиду, — как-то сказал ей Гектор.

— Я не представляю, как ты будешь сдавать экзамены… Ты же совсем не занимаешься…

— А тебе, мама, и не надо ничего представлять… Сдавать-то я буду, а не ты…

— Ты последнее время мне ничего о себе не рассказываешь, — вздыхала мать. — Я ничего-ничего не знаю…

— Лучше бы ты спала по утрам, — советовал Гектор. — Тогда тебе чего-нибудь бы снилось… А завтрак я сам себе прекрасно готовлю…

— Хорошо бы, ты ещё и посуду за собой мыл…

— Ладно, теперь я буду мыть за собой посуду…

— Я вчера нашла в твоём портфеле сигареты, — сказала мать, — болгарские сигареты по кличке «Трезор» с красным кружком на пачке…

— А что ты искала в моём портфеле? — быстро спросил Гектор.

— Я искала авоську, которую дала тебе, чтобы по пути из школы ты зашёл в овощной магазин. Деньги, кстати, я тебе тоже дала…

— Мамочка, я опаздываю! — Гектор целовал мать в щёку. — А сигареты не мои. Неужели ты думаешь, — я стал бы их от тебя прятать?

— Но если я ещё раз найду у тебя в портфеле сигареты…

— Тогда я буду курить трубку! — Гектор выбегал из кухни, потому что часы в прихожей били половину девятого.

— Ты хоть сыт? — волновалась мать.

— Конечно, нет! — кричал, захлопывая дверь, Гектор. Обычно он съедал за завтраком яичницу из двух яиц с колбасой, бутерброд с сыром, смотрел, нет ли ещё чего-нибудь интересного в холодильнике, потом пил кофе или чай. Без двадцати одиннадцать на большой перемене Гектор отправлялся в школьную столовую и выпивал там стакан молока, закусывая парой булочек с маком. Иногда и заходил в столовую и после уроков, но это случалось в основном в те редкие дни, когда отец с матерью куда-нибудь уезжали, оставляя его одного.

В школу Гектор надевал джинсы, рубашку с пуговицей на воротнике и мышиного цвета пиджак с косо прорезанными по бокам карманами.

Идти до школы было пятнадцать минут.

Гектор шёл по утреннему Невскому мимо тира, пельменной, сберегательной кассы, мимо магазинов «Часы», Керамика», «Цветы», «Охотник», мимо зевающих подворотен, потом сворачивал на булыжную Колёсную улицу, где его уже много лет подряд встречала витрина замечательного магазина «Дары природы» — там красовалось чучело лося с голубыми стеклянными глазами и белые ватные куропатки таились по углам. Посередине стоял бочонок, на котором было написано «мёд». Обличие своё витрина менять не желала. Возвращаясь из школы, Гектор иногда заходил в «Дары природы» выпить стакан кислого, как уксус, яблочного сока. В магазине было всегда прохладно и чисто.

Гектор шёл по булыжной мостовой — чёрной и сверкающей, как начищенный флотский ботинок, кивал знакомым, высматривал девушек-одноклассниц, но их, как назло, не было.

Школа, где учился Гектор, была старым пятиэтажным зданием со стрельчатыми сводами потолков и недобро белеющими, похожими на окаменевшие привидения бюстами великих людей на фанерных тумбах. Бюсты — настоящие, мраморные — остались с той поры, когда школа была женской гимназией. Как-то на субботнике Гектор и его лучший друг Костя Благовещенский протирали мраморного Ломоносова и обнаружили у него на спине странную надпись, выцарапанную гвоздиком: «Леночка Нифонтова, 1913». Гектор и Костя так разволновались, что чуть не опрокинули Ломоносова.

Одна бабушка, поджидающая в вестибюле внучку первоклассницу, рассказала прогуливающему урок физики Гектору, что в тысяча девятьсот четырнадцатом году мимо окон гимназии уходили на фронт кавалергарды в розовых, как рассвет, мундирах. Бледные гимназистки высовывались из окон и бросали под ноги лошадям цветы. «Утром дворники сметали цветы в кучи… — шептала бабушка. — Я никогда не видела такого количества цветов…»

— А Леночка Нифонтова? — спросил Гектор. — У неё наверное, было такое лёгкое дыхание…

— Что-что? — не поняла старушка.

— Эх, кавалергарды! — сказал Гектор и спрятался за колонну. В вестибюль заглянул директор.

Сейчас мимо окон школы частенько проезжают пожарные на своих красных машинах. Иногда пожарные устраивают пятиминутные учения: мгновенно перегораживают улицу красно-белыми заборами, ставят на треноге дорожный знак-кирпич, открывают водопроводные люки, стремительно разматывают резиновые шланги-удавы и выпускают из машин в голубое поднебесье длинные лестницы.

Гектор учился в школе, где преподавание некоторых предметов велось на английском языке. Каждый год группа десятиклассников отправлялась в Англию, а равная ей группа английских школьников прибывала в Ленинград. В прошлом году у Гектора дома жил симпатичный парень по имени Ричард. Его отец владел крематориями в Манчестере, Ливерпуле и в Бирмингеме. Ричард оставил Гектору на память рекламные проспекты отцовской фирмы — цветные буклетики с фотографиями полиэтиленовых пакетов, наполненных жёлтым, похожим на стиральный порошок, пеплом. «Когда ты умрёшь, — пояснил Ричард, — и тебя кремируют, получится то же самое…» В каждый пакет была вделана фотография сожжённого в чёрной кайме и карточка с его именем и фамилией. Ричард сказал, что многие хранят пакеты с пеплом близких дома.

— А мы в России любим кладбища, — ответил Гектор. — Чтобы часовенка стояла, трава росла, птицы летали…

По-английски это звучало не так, как по-русски. Виделось поле, разбитое на зелёные прямоугольники, и стандартные надгробья.

— Ты боишься смерти? — вдруг спросил Ричард.

Гектор растерялся.

— Так сразу и не ответишь… Наверное, боюсь… — ответил он.

— А девушка у тебя есть? — спросил Ричард.

— Нет, — ответил Гектор.

Кроме буклетов отцовской фирмы, Ричард оставил Гектору собственную фотографию в картонной обложке, тиснённой вензелями. В чёрном фраке сидел маленький Ричард за двухрядным органом, а длинноногая девочка с пышными светлыми волосами перелистывала ноты.

— Сестра, — сказал Ричард. — Любит плавать в бассейне и гулять с собаками… Ты бы ей понравился…

— Конечно, — ответил Гектор. — Я тоже люблю плавать в бассейне, а гулять с собакой — моя прямая обязанность…

Около самой школы Гектор вдруг увидел двух своих одноклассниц и прибавил шагу, вспомнив, что первый урок сегодня математика, а одну из заданных на дом задач он вчера так и не решил…

Таня Соловьёва и Нина Парфёнова — так звали одноклассниц Гектора — заметили его раньше, когда он только сворачивал на Колёсную улицу. Гектор шёл вдоль витрины магазина «Дары природы», а Таня с Ниной по другой стороне мимо обыкновенного жилого дома с арками. Дом был проходной, и из арок всё время выходили люди.

— Садофьев идёт… — сказала Нина.

— Да? Где? — обрадовалась Таня. — Он мне должен рубль! И ведь не отдаст, пока не напомнишь…

— У наших мальчиков сейчас переходный возраст, — усмехнулась Нина. — Они начали потихоньку курить и пить вино… А денег на это им родители, естественно, не дают… Как-то не учитывают их новые потребности…

— Нинка! Ты вредная, — сказала Таня.

— А ты добрая, — ответила Нина. — Рубли раздаёшь…

Таня Соловьёва училась все десять лет неровно, но из-за двоек особенно не расстраивалась, а когда была моложе, просто-напросто вырывала страницы с двойками из дневника. Тогда она сидела с Гектором за одной партой, и из школы они частенько возвращались вместе. «Ау!» — говорила Таня и бросала листок из дневника в канализационный люк, как в почтовый ящик. В детстве Таня обожала Дюма. Толстый том «Трёх мушкетёров» она накрывала тонким учебником ботаники, а когда мама уходила в другую комнату, тут же меняла положение книг. До сих пор Таня помнила настоящие имена Атоса, Портоса и Арамиса, количество людей, погубленных проклятой миледи, а смерть д’Артаньяна, когда последнее ядро из голландской крепости выбило у него из рук маршальский жезл, потрясла её так, что, закрыв последнюю страницу (шёл какой-то урок), Таня забыла, что находится в классе. Звучала в ушах барабанная дробь, стояла перед глазами ненавистная голландская крепость, носились мушкетёры в ботфортах, умирающий д’Артаньян лежал на зелёной траве, а над крепостью медленно поднимался белый флаг… Таня громко заплакала, и учительница отпустила её домой.

Разговоры подруг о том, как надо худеть, вызывали у Тани смех. Самая худая и стройная девочка класса Инна Леннер утверждала, что для этого надо каждый день выпивать пять литров горячей воды, а потом ложиться на живот и делать какие-то сомнительные гимнастические упражнения. Таня всегда ела сколько хотела, а предупреждения матери, что к тридцати годам она превратится в бочку, всерьёз не принимала. До тридцати лет было ещё так далеко!

Нина Парфёнова — вторая одноклассница Гектора — была круглой отличницей. После Инны она была самой худенькой в классе. Про Нину говорили, что она просто сохнет от любви к математике. Волосы у Нины, как галочьи крылья, чернели и блестели вокруг головы, не создавая, однако, никакой пышности. Нина была претенденткой на золотую медаль, почти ни с кем не дружила, мальчики снились ей редко. Она не понимала Таню, которая после школы звонила из телефона-автомата какому-то Олегу, а потом долго шла рядом с Ниной взволнованная и задумчивая. Нина готовилась поступать в университет на недавно открывшееся отделение математической лингвистики и сейчас как раз пыталась объяснить Тане, что же это за наука, но Таня слушать не желала.

— Не понимаю, — говорила Таня. — Неужели это тебя на самом деле так волнует?

— А тебя? — спрашивала Нина. — Тебя разве не волнует — поступишь ты или нет?

Таня пожимала плечами.

— Математическая лингвистика, физическая лингвистика, скажи — ещё какая-нибудь биологическая лингвистика!

И Нина и Таня неплохо относились к Гектору. Таня иногда звонила ему домой, спрашивала, что задано по английскому, а потом переводила разговор на другие темы, кокетничала, сплетничала, но Гектор не звал её ни в кино, ни в кафе. Без особой, впрочем, грусти Таня вешала трубку и набирала номер какого-нибудь другого молодого человека. И Нина, сидя в классе, отвлекалась от мыслей о будущем — рушились многоэтажные формулы, затихал шорох перфолент, гасли огоньки вычислительных центров — и начинала задумчиво смотреть перед собой. А за следующей партой сидели Гектор Садофьев и Инна Леннер… Нине иногда хотелось поменяться местами с Инной, но она гнала прочь эти мысли, открывала учебник по математическому анализу, углублялась в чтение и забывала про всё.

…Гектор догнал Таню и Нину, когда часы перед школой показывали без десяти минут девять.

— Целую ручки! — как-то странно поздоровался он. — Ниночка, как ты думаешь, успею я списать у тебя алгебру?

 

3

Десятый год Гектор учился в одной школе. Когда отец отвёл его за руку в первый класс, шёл дождь, и Карай, который в то время был щенком, тоже был зачем-то приведён на школьный двор. Цветы в руках у учеников намокли, гладиолусы уронили головы, водосточные трубы бубнили и плевались, заглушая речь директора. Вниманием будущих одноклассников Гектора завладел Карай, который в самые неподходящие моменты принимался тявкать. Директор с крыльца недовольно смотрел на легкомысленного папашу, притащившего зачем-то на школьный двор собаку.

Гектора посадили рядом с девочкой по фамилии Мережкина. Она вырывала из клетчатого, как платок, учебника арифметики страницы, делала из них самолётики и пускала их летать по классу… А Гектор рисовал на полях тетради чёртиков с рожками и хвостами. Вскоре Гектора и Мережкину рассадили. Новой соседкой Гектора оказалась строгая девочка по имени Юля. На уроках арифметики она закрывала свою тетрадь промокашкой, чтобы Гектор не подсматривал.

Дома Гектору был выделен старый письменный стол. «Теперь у тебя есть рабочее место! Гордись!» — сказал Гектору отец. Мать по телефону говорила подругам:

— Мы думали, сын у нас такой умный, такой развитый, думали, круглым отличником будет, а он одни двойки носит… Чёртиков на полях рисует… Я спрашиваю: «Зачем рисуешь?», а он отвечает: «Они двойки отпугивают…» Когда тройку получит, дома праздник… А что такое четвёрка, мы не знаем…

До сих пор Гектор помнил, как однажды отец пришёл к школе встретить его, а он стоял на втором этаже рядом с бюстом Менделеева и не выходил на улицу, потому что получил сразу две двойки — по арифметике и по чистописанию. Карай носился по школьному двору, отец курил, прислонившись к дереву (сейчас это дерево доросло до второго этажа), а Гектор ходил по длинным коридорам со стрельчатыми сводами потолков и ждал, когда они уйдут.

Вскоре учительница стала оставлять Гектора, Мережкину и прочих двоечников после уроков, и они сидели в классе, писали в тетради буквы, а учительница подходила к ним, наклонялась: Гектор до сих пор помнил, как она брала его руку в свою и говорила: «Осторожненько веди линию… Раз! Главное, не вылезти из клеточки… Осторожненько…» Она была очень красивая, та первая учительница Гектора. И когда она наклонялась к нему и почти касалась его лица щекой, Гектор глубоко вздыхал и боялся выдохнуть, ручка в его руке дрожала, и линия выходила кривая. «Ну вот! — расстраивалась учительница. — У нас не чистописание, а какое-то кривописание получается…»

За десять лет в школе Гектор много раз влюблялся в девочек-одноклассниц. Периоды нежной влюблённости и тоски чередовались у него с периодами ровной доброжелательности ко всем девочкам класса.

Симпатичная девушка казалась Гектору существом умным, возвышенным и ироничным. Себя он автоматически считал глупее её. Даже самые некрасивые, толстые девицы временами казались ему интересными. Прогуливаясь по Невскому проспекту, Гектор дерзко смотрел в глаза идущим навстречу девушкам, но стоило какой-нибудь из них отреагировать на его взгляд, Гектор сразу же терялся и краснел — ему казалось, что его ударило током.

На истории, математике и химии Гектор сидел с Инной Леннер. Инна занималась художественной гимнастикой. На физкультуре она пленяла всех грацией и длинными тёмными волосами. С десяти лет Инна питалась по какой-то диете, на ужин выпивала только стакан кефира, о том, как и зачем надобно сохранять худобу, могла говорить часами. Гектор давно привык к этому совместному сидению с Инной, по сегодня волосы Инны пахли яблоками, а лицо было белее обычного. Иногда, забывая про историю, Гектор рассматривал Инну в профиль, в такие минуты лицо у Инны розовело, а глаз сам собой начинал косить в сторону Гектора.

Через две парты от них сидел Костя Благовещенский и внимательно следил за этими косящими, скользящими взглядами.

Костя Благовещенский не вышел ростом. Он гораздо ниже Гектора, но зато в плечах шире. Костя тёмно-рус, с седой прядкой над ухом. В детстве Костя закрашивал эту прядку карандашом.

— Слушай, — спросил на перемене Костя у Гектора, — о чём ты разговаривал с Инкой? Я смотрел на вас пол урока, а вы всё разговаривали, разговаривали…

— А что, — ответил Гектор, — нам разве нельзя разговаривать?

— Конечно, нельзя, — сказал Костя. — Ты ведь знаешь…

— Мы говорили о тебе, — засмеялся Гектор.

— Обо мне? — растерялся Костя.

В тот день после уроков Костя ждал Инну на углу Невского — и Колёсной. Спрятавшись в подъезде с красно-голубыми изразцовыми стенами, слушая шарканье ног, детские голоса и гул лифта, он смотрел сквозь пыльное стекло в тяжёлой старинной двери, как Инна шла вместе с Гектором мимо магазина «Дары природы». На углу около аптеки Гектор распрощался с Инной, и она побежала через улицу, и длинные волосы оторвались от спины и поплыли по ветру. Перебежав через дорогу, Инна поправила волосы и пошла медленно, глядя под ноги, словно желая что-то найти. Костя вышел из подъезда, догнал Инну, но она была молчаливой и рассеянной.

Дом её, в десяти минутах ходьбы от Невского, чёрный как ночь, крепостной стеной опоясывал маленький независимый городок — парк с беседками, детский сад, двухэтажный гастроном и комбинат бытовых услуг.

Хлопнула дверь наверху, на этаже, где жила Инна. Погас красный глаз лифта, но Костя всё стоял на первом этаже и думал, о чём же всё-таки говорили сегодня на истории Гектор Садофьев и Инна Леннер…

 

4

Кабинет истории — комната светлая. В шкафах лежал карты древнего мира и современные, переселения народов и наступления полководцев обозначены разноцветными стрелками. Окна в кабинете истории закрываются тяжёлыми малиновыми занавесками — это когда показывают кинофильмы.

Алле Степановне Ходиной — преподавательнице истории в десятом «Б» классе тридцать пять лет. Мужа у Аллы Степановны не было, жила она невесело, но работу свою любила. Сегодня Алла Степановна спрашивала тех, кому хотела повысить оценки за полугодие. Машинально отметив про себя, что большинство девочек сегодня пришли с другими причёсками, нежели вчера, Алла Степановна вызвала Инну Леннер — благоухающую, в туфлях, за которыми Алла Степановна стояла недавно в очереди три часа но так и не купила. Алла Степановна с неудовольствием отметила, что Инна даже не удосужилась как следует почистить их — от вчерашнего дождя на туфлях остались белые разводы.

Перед каждым уроком Алла Степановна подкрашивала в учительской перед зеркалом ресницы и брови, чем смешила учительниц постарше.

— Аллочка! Они вам ещё не звонят домой? — спрашивала классная руководительница десятого «Б» Сусанна Андреевна Ельнинская. — Письма не пишут? Записки в карманы не суют?

— Они друг другу записки пишут, — отвечала Алла Степановна, — а телефона, к счастью, у меня нет…

— Пишите заявление на имя директора, — смеялась Сусанна Андреевна. — Пусть ставят…

— Мне бы квартиру однокомнатную получить, — вздыхала Алла Степановна. — А телефон, чёрт с ним…

Большинство десятиклассников (даже те, которые собирались поступить в гуманитарные вузы) как-то очень уж спокойно относились к истории, и это озадачивало Аллу Степановну. Нет, она не начинала свирепствовать, ставить за урок по десять двоек и стучать указкой по столу. Алла Степановна такого себе никогда не позволяла.

— Скажите-ка мне, — обратилась однажды к классу Алла Степановна. — Кто из вас читал прекрасную книгу «История Франции»? Она совсем недавно вышла…

Руку поднял один Костя Благовещенский.

— А кто читал «Анжелику»? — спросила Алла Степановна.

Руки подняли почти все.

— А Костя читал её на французском! — хихикнула Таня Соловьёва.

— Я вас поняла, — вздохнула Алла Степановна. — Вы люди с примитивным вкусом… Вы самые настоящие мещане. Объективному историческому исследованию вы предпочитаете вульгарную «Анжелику». Среди вас нет поэтов и философов… А ведь вы так молоды! И ещё собираетесь в гуманитарные вузы!

Класс удивлённо молчал.

— Не обижайтесь! — сказала Алла Степановна. — «Анжелика» всё-таки лучше, чем ничего!

Будучи женщиной наблюдательной, Алла Степановна быстро уяснила, кто кому симпатизирует в десятом «Б»…

Вот и сейчас.

Костя Благовещенский смотрел на вызванную к учительскому столу Инну. Инна смотрела в пол и кусала губы. Гектор Садофьев смотрел то на Инну, то на Таню Соловьёву, то в окно. Таня Соловьёва поглядывала на Гектора и совсем не обращала внимания на сидящего рядом с ней Костю Благовещенского. Нина Парфёнова, отложив учебник по высшей математике, переводила взгляд с Гектора на Благовещенского и при этом украдкой зевала.

Всё это забавляло Аллу Степановну, но она не знала, как бы так посадить Инну на место и не поставить ей двойку. С двойкой Инне нечего думать о пятёрке за полугодие.

— Леннер! — сказала Алла Степановна. — Вы молчите, словно я спрашиваю у вас что-то неприличное… Неужели вы не можете ответить, кто такой Столыпин?

Инна молчала. Она не могла ответить, кто такой Столыпин.

— Стыдно, Леннер… — вздохнула Алла Степановна. — Так воинствующе ничего не знать…

Инна в страхе смотрела на руку Аллы Степановны, держащую ручку. Ручка медленно поплыла по направлению к журналу. Инна зажмурилась. Но ручка, сделав пируэт, изменила направление и мирно опустилась на стол. Алла Степановна взяла карандаш.

— Смотрите, Леннер… — сказала Алла Степановна. — Я вам ставлю двойку карандашом… Скоро я снова спрошу вас, причём буду гонять по всему материалу, вы мне будете на карте показывать столыпинские переселения, и если не покажете, я сделаю двойку чернильной и жирной… Ясно?

Инна пошла на место со скорбно опущенной головой, но Алла Степановна знала, что Инна сейчас счастливо улыбается и, усевшись на место, будет с превеликим трудом скрывать эту свою улыбку.

— А сейчас, — сказала Алла Степановна и посмотрела на часы. — Сейчас мы вызовем… — Она оглядела класс. Никто не хотел быть вызванным. Все сидели, опустив глаза, и только мечтательный Костя Благовещенский сидел, подперев щеку рукой и улыбаясь, покусывал карандаш. Алла Степановна почему-то решила, что он сочиняет стихи, а отвлекать человека в такой момент посчитала неудобным. Впрочем, пятёрка в полугодии у Кости выходила и так. Можно было его и не спрашивать.

— Садофьев! — сказала Алла Степановна. — Я читала вчера на ночь «Илиаду» и вспомнила, что давно тебя не спрашивала… — Алла Степановна на секунду закрыла глаза. — Так погребали они конеборного Гектора тело… — нараспев произнесла она и вздохнула. — Как всё-таки красиво…

Гектор недовольно пошёл к учительскому столу.

 

5

Мать Гектора, Татьяна Михайловна Садофьева (в девичестве Щукина), выйдя замуж, стала вдруг мечтать о том, как родит сына, уйдёт с работы, будет его воспитывать и в конце концов воспитает гения. Поначалу она довольно последовательно осуществляла эту программу. Сына родила, с работы ушла, а потом отчего-то заскучала. Когда Гектору исполнилось четыре года, его отвели в детский сад, который находился на Суворовском проспекте, а Татьяна Михайловна вернулась на старую работу в Пушкинский Дом, в отдел современной поэзии…

Родила Татьяна Михайловна Гектора, когда училась на четвёртом курсе филологического факультета Ленинградского университета. Отец Гектора, Александр Петрович Садофьев, учился там же, только на факультете журналистики. Познакомились они на литературном вечере в актовом зале, где было так тесно, что Татьяне Михайловне пришлось сидеть на коленях у Александра Петровича.

— Вам понравилось? — спросила она, когда вечер закончился и все вышли из зала на Университетскую набережную — прямо в белую ночь, где парили над Невой мосты, точно тушью вычерченные в голубом воздухе.

— Нет, — ответил, поднимая воротник, Александр Петрович. — Всё это не то… Понимаете, не о том они пишут!

— Вы, наверное, чем-то расстроены? — спросила Татьяна Михайловна.

Александр Петрович закурил, глядя на жёлтый купол Исаакиевского собора.

— Ничем я не расстроен…

— По-вашему, не пишут у нас хороших книг?

— Не знаю…

— Но ведь когда-нибудь напишут?

— Конечно, — впервые улыбнулся Александр Петрович. — Я вот и напишу…

Гектор родился через полтора года. Татьяна Михайловна и Александр Петрович долго думали, как назвать ребёнка. Александр Петрович хотел назвать девочку Ксенией, а мальчика Вениамином. Но сразу после родов жены Александр Петрович угодил в больницу с приступом аппендицита, а Татьяне Михайловне не нравилось имя Вениамин. Оно напоминало ей слово «веник». «Гектор Александрович Садофьев» — гордо записала Татьяна Михайловна в свидетельство о рождении. Ей было очень смешно, что сын её, который пока только орал да пачкал пелёнки, уже числится в зелёном документе с гербом по имени-отчеству.

— Редкое имя… Защитник родного очага, храбрый воин, верный муж… Когда я читала «Илиаду», я влюбилась в шлемоблещущего Гектора и возненавидела Ахиллеса, Пелеева сына…

— А может, будем звать его просто шлемоблещущим Гришей? — уныло предложил Александр Петрович. После операции он похудел, а под глазами синели круги.

— Нет, — ответила Татьяна Михайловна, снисходительно глядя на мужа. — Ты, Саша, сейчас похож на юного Вертера… Тебе вырезали какой-то паршивый аппендицит, а я родила сына… Весом в три шестьсот! И вот ты ходишь бледный, скорбный, охаешь, а я не сплю ночами, стираю пелёнки и ношусь в эту чёртову молочную кухню… Так кто из нас должен выбирать имя для мальчика?

— Ты пользуешься моментом, — вздыхал Александр Петрович. — Проклятый аппендицит!

— Ничего подобного! — смеялась Татьяна Михайловна. — Просто сейчас такая ситуация, когда стало ясно, кто из нас на что способен…

— А Сарпедон, Одиссей, Агамемнон? Чем тебе эти имена не понравились? — спросил муж и, не дожидаясь, что ему ответит Татьяна Михайловна, ушёл на кухню, которая напоминала парусный бриг, столько пелёнок висело на верёвках. На кухонном столе стояла машинка Александра Петровича, и оттуда до поздней ночи раздавался её стрекот.

Через неделю в газете, где работал тогда Александр Петрович, появился его юмористический рассказ под названием «Крестины». Там речь шла о глупой молодой матери, которая назвала дочь не то Писистратой, не то как-то ещё. Рассказ с удовольствием читали в метро и в автобусах. Даже передали по радио. Татьяна Михайловна кормила Гектора, а диктор читал на всю комнату этот рассказ, и интонации его были отвратительными, а голос каркающим. Словно противный грязный ворон летал по комнате и хлопал крыльями. Татьяна Михайловна почувствовала себя тогда опозоренной и преданной.

— А коляска? — ответил на её обиженные речи муж, окончательно оправившийся после аппендицита. — В чём бы ты возила Менелая, если бы не этот рассказ?

Целый год Александр Петрович дразнил жену, называя Гектора всевозможными греческими и негреческими именами.

Время шло. Неожиданно Александр Петрович поругался с главным редактором своей газеты и ушёл с работы. В доме не стало денег. Татьяна Михайловна покупала квашеную капусту, солёные огурцы и картошку. Ещё она покупала мороженое филе трески и бочечную селёдку. У всех знакомых давно были телевизоры и холодильники, а у них продукты мёрзли между рамами, телевизор же они ходили смотреть к соседям.

Стрекот пишущей машинки… Временами он приводил Татьяну Михайловну в бешенство. Когда она считала копейки, оставшиеся до какого-то мифического гонорара, когда маленький Гектор болел свинкой, машинка бодро выстукивала на кухне главы повести, которую почему-то нигде не хотели печатать.

Татьяна Михайловна, уложив Гектора, приходила на кухню, останавливалась у мужа за спиной и смотрела, как появляются на бумаге чёрные строчки.

— Ну разве можно так писать? — спрашивала она. — Разве можно так отвратительно писать? Прочитай эту фразу вслух… Это же ужасно… Зачем ты ушёл из газеты?

— Ужасно? Правда? — растерянно спрашивал Александр Петрович. — А как надо?

Татьяна Михайловна жалела мужа.

— Я пошутила… — говорила она. — Всё нормально…

Это было тяжёлое время, но продолжалось оно, к счастью, не очень долго.

Когда Гектор был совсем маленький и не умел писать, он просил, чтобы ему покупали тетрадки, и тут же начинал выводить в них волнистые линии. На вопрос матери, зачем он это делает, Гектор отвечал, что пишет повесть.

Татьяна Михайловна рассказала об этом мужу, и тот задумался.

— А если бы я был моряком, — сказал Александр Петрович, — он бы садился в корыто и говорил, что плывёт на корабле…

За свою сознательную жизнь Гектор переменил в мечтах, наверное, сотню профессий. Кавалерист, альпинист, водолаз, геолог, воздухоплаватель, спортсмен-легкоатлет, разведчик, художник, путешественник и т. д. Гектору казалось, что он может быть кем угодно, что залог успеха в нём самом, а не в выбранной специальности. Однажды Гектор сказал об этом Косте Благовещенскому.

— Ах ты, самоуверенный подросток! — засмеялся Костя.

— А ты? — спросил Гектор. — Ты разве не самоуверенный подросток?

— Я другое дело, — ответил Костя. — Я насчёт себя не обольщаюсь… И потом… Жизнь у меня другая…

Гектор пожал плечами.

Заканчивая десятый класс, Гектор Садофьев собирался поступать в университет на филологический факультет на отделение русской литературы.

— Коси, коса, пока роса… — говорил Костя Гектору.

 

6

Весенний Ленинград довольно непривлекателен. В новых районах, которые мало чем отличаются от новых районов других городов, белые блочные дома, лужи, утопающие в грязной воде дощечки, очереди возле пунктов приёма стеклотары. В центре почище, но дома угрюмы. Дума стоит набычившись, шпиль Адмиралтейства спрятан в тумане, как спица в сером клубке. Ходят слухи, что Нева из берегов вылезет и всё затопит. Середина апреля, а листья только-только начали распускаться. Но всё равно утром Гектор просыпался от криков птиц — воробьи на карнизах будили Гектора. И глухой восьмикратный бой часов, и яростный звон будильника были теперь ему не в тягость. Зимняя спячка кончилась.

Когда появлялось солнце и дома высыхали, Гектор с удивлением обнаруживал, что все они разного цвета, все с каким-то орнаментом, у многочисленных атлантов, поддерживающих балконы, с усов капала вода, а выражение лиц у атлантских гологрудых дев было скорбное.

Гектор жил на Невском в старом доме, в квартире с высокими окнами, два из которых смотрели в асфальтированный двор, где не было ни одного дерева, а два других на проспект, точнее, на пельменную и тир.

Гектор занимал крохотную комнату, передняя стена которой представляла собой окно с огромным мраморным подоконником. Если смотреть с Невского, комната эта — стеклянный выступ — держалась на трёх атлантах, и в детстве Гектор боялся, что в один прекрасный день атланты уйдут и комната свалится вниз. В комнате, кроме письменного стола, помещался шкаф, кровать и несколько книжных полок. На шкафу лежал череп и стоял глобус. Все, кто приходил в гости к Гектору, говорили, что это комната великого человека — спартанца и аскета.

Этажом выше точно такую же комнату занимал рояль студента консерватории Юрки Тельманова. Юркин репертуар был безграничен. Этюды, рапсодии, концерты просачивались сквозь толстые стены, и в квартире Гектора несколько часов в день звучала фортепианная музыка. У Гектора дома, правда, тоже было пианино, но стояло оно в комнате матери, и играл Гектор на нём редко. Ему больше нравилось приходить к Юрке и играть на рояле, который казался летящим конём, тогда как пианино напоминало ленивого, глухого осла.

Гулять с Караем Гектор иногда уходил в далёкий Овсянниковский садик — для Карая это был праздник. Слыша слово «Овсянниковский», он поднимал бородатую голову и в восторге смотрел на Гектора. Когда же слышал фразу «только во двор», горестно вздыхал и равнодушно стоял потом на асфальте, подняв ногу около водосточной трубы.

Невский… Каменные пасти дворов, мусорные бачки, асфальт… И ещё полутёмные подъезды, бесконечные кружева лестниц, пыльные чердаки, хлопающие двери. На асфальте можно играть в классики, прыгать через скакалочку, но самые главные игры — прятки, стрелки — это только в подъезде. В подъезде Гектор в первый раз закурил, в подъезде спрятался, разбив первое в жизни стекло, в подъезде поцеловал девочку в дрожащие губы, но это было давно, в игре со стендалевским названием «Красное и чёрное».

— Гетька! Ты столько гуляешь, почему ты такой бледный? — спрашивала мать. — И почему я никогда не вижу тебя во дворе? Где ты пропадаешь?

Хорошо и привольно было в подъезде до двенадцати лет.

И Ленинград виделся не городом, а крышами, ступенчато убегающими от чердачного окна, проходными дворами — вбежал в один на Невском, а выбежал где-то на Второй Советской, — асфальтовым пятаком, грубо изукрашенным цветными мелками.

В тринадцать лет Гектор начал присматриваться к парням и девушкам на Невском. Ноги сами несли его в сторону центра, где заканчивалось строительство станции метро «Гостиный двор», где покупались и продавались пластинки, где красивые, как богини, девушки сидели на скамейках и курили, а ветер шевелил их распущенные волосы. Во дворе же, где жил Гектор, теперь по вечерам бренчала гитара, пелись тоскливые песни: «Чудится мне твой овал лица, с тобой мне хочется потанцевать…», звенели на клёшах колокольчики. А иногда дворовая компания отправлялась в Овсянниковский сад, и сигареты тушились о добродушные морды коней-качалок, а по деревянному полу беседки гулко каталась пустая бутылка, и гитара начинала звучать пронзительней и злее.

В семнадцать лет, выходя на Невский, Гектор здоровался со многими людьми, как из центра, так и из окрестных дворов. Люди из центра говорили о поп-музыке, о женитьбах и разводах великих музыкантов, о длине их волос, напевали вполголоса различные мелодии, смотрели с интересом на финские автобусы, величественно проплывающие мимо. Люди же из окрестных дворов предпочитали слушать Окуджаву, говорили больше о ночных уличных битвах, о новых приключенческих фильмах, об армии, которая вот-вот грядёт повесткой, и тогда — прощай, мама!

Почти невозможно было знакомиться с девушками в окрестных дворах, но легко и просто можно было знакомиться с ними в центре. Некоторые девушки даже звонили Гектору домой, но разговоры получались бессодержательными, потому что девушки помалкивали, а Гектор не знал, что им сказать. Особенно, когда поблизости находились родители.

Первого мая родители собирались в Ригу к знакомым, и Гектор оставался один.

Ему и раньше случалось оставаться одному, но тогда дело ограничивалось танцами до упаду, музыкой на полную мощность, робкими поцелуями в прихожей. В десять часов все разбегались…

Скалился со шкафа череп. Гектор шёл на кухню мыть посуду.

…Новую знакомую Гектора звали Оля. Он познакомился с ней две недели назад в центре. Гуляя но Невскому, Гектор постоянно видел Олю около метро «Гостиный двор», и они задумчиво смотрели друг на друга сквозь начинающие зеленеть деревья, сквозь толпы идущих вдоль витрин Гостиного двора людей. Если Оля была не одна, Гектор к ней не приближался. Он шёл мимо, в спину дул ветер, и Гектору казалось, что Оля нежно смотрит ему вслед и светлые волосы её безумствуют на ветру.

Была Оля но крайней мере лет на пять старше Гектора…

Последний раз он встретил её на танцах в Институте связи имени Бонч-Бруевича. Оля стояла у входа на каменных ступеньках в толпе жаждущих попасть. Гектор вывел её из толпы и затащил в здание института через окно на первом этаже во дворе.

— Какой, однако, ловкий! — сказала Оля. — Учишься, что ли, здесь?

— Я учусь не здесь, — ответил Гектор. Держась за руки, они шли с Олей по темнеющему коридору, и её рука дрожала в его руке, как пойманная рыба, и сердце у Гектора билось часто-часто, а впереди, в проёме, уже полыхал вовсю свет и раздавался топот ног. Оля и Гектор оказались в зале с колоннами, где играла группа под названием «Белые ночи», а народ плясал и размахивал руками.

Оля внимательно смотрела по сторонам, и Гектору не нравилась эта её внимательность.

— Я сейчас уйду… — тихо сказал Гектор.

— Что? Зачем? — спросила Оля. — Тебе не нравится, как они играют?

— Мне нравишься ты, — сказал Гектор. — Но мня не нравится, как ты смотришь по сторонам…

— Вольному воля, — усмехнулась Оля.

— Иначе, — сказал Гектор.

— Что иначе?

— Вольному — Оля…

— Куда ты так спешишь?

— Сейчас тебя, наверное, пригласят…

Оля посмотрела на него с любопытством.

— Сколько тебе лет?

— Скажи мне, сколько тебе лет, и я скажу тебе, кто ты… — засмеялся Гектор. — Приходи ко мне первого мая… Я тебе всё расскажу… — Гектор взял её за руку.

Оля подошла так близко, что в её глазах Гектор увидел себя — перевёрнутого и уменьшенного в тысячу раз.

— Первого мая… — вздохнула Оля. — До первого мая ещё надо дожить… Но я тебе позвоню…

— Пока! — Гектор повернулся и, задевая танцующих, пошёл к выходу.

На улице было необыкновенно тепло, звёзды мерцали, но Гектор почему-то дрожал…

 

7

Преподавательница английского языка Валентина Дмитриевна Ильюшина рассказывала про жизнь и творчество Джорджа Гордона Байрона. Солнце светило в окна класса, и лица учеников казались одухотворёнными. Валентина Дмитриевна любила английский язык, любила английскую литературу, любила английских поэтов, а Байрона в особенности, любила она всю свою группу и каждого ученика в отдельности, поэтому она была такая сияющая, такая счастливая, что на уроках её все сидели тихо и не разговаривали…

Байрон в Англии, Байрон в Турции, Байрон в Испании, Байрон в Греции… Там похоронены лёгкие Байрона… Как похоронены? А где же сам Байрон? Ах, увезли… На телеге, тогда железных дорог в Греции не было, везли накрытое попоной тело Джорджа Гордона. По горам, козьими тропами везли тело Байрона греки в коротких штанах и с длинными ружьями за плечами. Текли слёзы по загорелым бородатым лицам… Ах, Байрон, Байрон, зачем ты бросил родную холмистую Англию, зачем оставил свою жену «Принцессу параллелограммов», зачем скакал на хромой ноге по белу свету, на что сдались тебе все эти турчанки, испанки, гречанки, француженки, итальянки, албанки? Зачем написал ты столько стихов и поэм? Зачем писал ты их днём и ночью, на земле и на море, при солнечном свете и при лунном, даже на кораблях писал при сильнейшей бортовой качке, когда дыбились волны и свеча но хотела гореть, и все корабельные доски протяжно плакали… Почему десятиклассник Гектор Садофьев должен сидеть на уроке английской литературы и, открыв рот, слушать твою биографию? Может, он хочет, чтобы у него была такая же биография… Может, он уже придумал себе в сто раз более интересную биографию, чем у тебя, Байрон… И ему скучно, скучно…

Ах, Байрон, Байрон…

«Тоска какая», — написал записку Гектор и передал её Косте Благовещенскому. Костя сидел рядом и слушал Валентину Дмитриевну в отличие от Гектора внимательно.

«Байрон не тоска!» — криво нацарапал Костя на обратной стороне записки. Гектор скатал записку в шарик и выбросил в форточку. Ау, записка!

Впереди сидит Инна Леннер. Белеет шея одинокая… А что, если дать ей щелчка?

Байрон и современное ему английское общество…

— Байрон — лишний человек! — сказал кто-то.

— Поэт не может быть лишним… — возразила Валентина Дмитриевна.

— Лишними могут быть только его герои! — усмехнулся Костя Благовещенский.

— Поэт творит и живёт, — сказала задумчиво Инна Леннер. — То, что он написал, будет нужно потомкам, а то, что он живёт, мешает современникам…

— «Чайльд Гарольд»… Краткое содержание поэмы… — сказала Валентина Дмитриевна.

Гектор развеселился и написал новую записку: «Идёт по горам Байронишка в коротких, коротких штанишках!» Передал записку Инне. Инна прочитала записку, повернулась и покрутила у виска пальцем.

«Инна Леннер съела кернер…» Гектор поперхнулся. Он забыл, что такое кернер. Кернер… Кернер… Ах, эта такая штучка, ей намечают дырки перед тем, как сверлить… Тюк молоточком, а потом сверло ровно идёт, не кривляется…

— Зачем ты съела кернер? — тревожно прошептал Гектор.

— Что? — удивилась Инна.

…Валентина Дмитриевна пересказывала поэму «Манфред».

Окна кабинета английской литературы смотрели в парк. В парке ничего не происходило. А раньше на другой стороне улицы за парком находилась фуражная контора. С утра туда наезжали мужики на подводах, грузили мешки с овсом и увозили их куда-то. Лошади стояли и очереди, нюхали друг другу хвосты, а мужики сидели на скамеечках, курили и поплёвывали под ноги. Инночка Леннер… Выплюни кернер… Тьфу! Гектор представил, как белолицая, вежливая Инночка Леннер выплёвывает кернер, и он, громыхая, катится под стол. «Кто я? Что я?» — написал Гектор третью записку и передал её Косте Благовещенскому. Но Костя, увлечённый рассказами о Байроне, не спешил писать ответ. Гектор давно приметил Костину привычку внимательно слушать всё, что говорится о великих людях. По истории Костя получал исключительно одни пятёрки. «Садись, Благовещенский, — вздыхала Алла Степановна. — Садись, получай свою пятёрку, но не забывай, что основная движущая сила истории — народные массы… По крайней мере, на экзаменах в институт не забывай…»

Гектор задумался. Он вспомнил, как недавно подошёл к отцу и сказал:

— Мне кажется, что во мне сейчас расправляет крылья талант поэта…

— Это всем кажется в твоём возрасте, — усмехнулся отец.

— Но не того поэта, который пишет на бумаге стихи… Другого поэта… — возразил Гектор.

— Когда ты провалишься в университет, — сказал отец, — в тебе расправит крылья талант трагика… Но не того трагика, который всего лишь сочиняет трагедии… На твоём месте я бы больше занимался…

Гектор пожал плечами.

— Все скоро начнут заниматься, и я начну…

— Стоп, — сказал отец. — Пойми одну вещь… Ты сейчас, как стрела на взлёте… А до мишени ещё лететь и лететь… Ты будешь заниматься, я знаю, но по инерции… Как все… А чтобы поступить, придётся бороться, понимаешь, бороться! Нужна одержимость… А у тебя этого нет… Стихи вспомни: «Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал». А ты пока одни овалы рисуешь…

Ах, Байрон, Байрон, когда же ты наконец кончишься?

Спохватилась Валентина Дмитриевна за пять минут до конца урока. Прервав рассказ о Байроне, она вспомнила, что надо кого-нибудь и спросить.

— Лёша Казаков! — сказала она по-английски. — Расскажи-ка нам про Перси Биши Шелли… Я ведь на сегодня его задавала?

Лёша — классный комсорг — был высок, плечист и кудряв. В минуты задумчивости лоб его становился похожим на скомканный лист бумаги, так сильно Лёша собирался с мыслями. Черты лица у Лёши мелкие, и Гектор, видя его издали, узнавал только по шапке кудрявых волос, которые росли спирально вверх.

— Не знаю, Валентина Дмитриевна, — по-русски ответил Лёша, — не задавали вы этого…

— Как? — тоже перешла на русский Валентина Дмитриевна. — Не задавала? Что ты такое говоришь?

Лёша пожал плечами.

— Не задавали…

Валентина Дмитриевна посмотрела на группу. По скорбно изменившимся лицам она поняла, что, хотя все симпатии учеников на её стороне, глупая детская солидарность уже взяла верх. Теперь у кого Валентина Дмитриевна ни спроси, был ли задан на дом Перси Виши Шелли, ответ будет: не помню, не записал, не помню, не записала…

— Лёша, как же тебе не стыдно? — спросила Валентина Дмитриевна. — Лучше скажи, что не выучил, я тебе даже двойку не поставлю…

— Если бы вы его задали, я бы его выучил, — ответил Лёша. Он стоял совершенно невозмутимый и только смотрел не на Валентину Дмитриевну, а чуть выше, на край доски, где было написано: «Гуд бай, Лондон!» Почему Лондон? При чём здесь Лондон?

— Да как тебе не стыдно врать? — не выдержала Валентина Дмитриевна. — У меня же в журнале записано!

— Я не вру, — ответил Лёша. — Если бы это действительно было задано на дом, я бы выучил…

— Ох, Лёша… — Валентина Дмитриевна смотрела на него почти с восхищением. Потом оглядела группу: покрасневшую Инну, внимательно смотрящего в окно Гектора, Костю, ковыряющего ногтем стол.

Зазвенел звонок.

Все сидели, не двигаясь. Сонная апрельская муха ползла вверх по стеклу, но срывалась, падала и снова ползла вверх.

Все молчали.

Валентина Дмитриевна закрыла журнал.

— Ну а Байрон? — устало спросила она. — Байрона я вам на следующий урок задала? Или я про него сегодня вообще не рассказывала?

Лёша Казаков смотрел на Валентину Дмитриевну светло и чисто. Ей стало даже не по себе от этого его взгляда, и она снова заглянула в журнал.

— Лёша, — тихо сказала Валентина Дмитриевна, — я не пойду с тобой к директору, Лёша… Это не поможет… Но я скажу одну вещь, скажу сё в присутствии твоих товарищей… В те времена, когда я училась в школе, после такого случая ты бы не был больше комсоргом, Лёша… Всё. Идите…

— Валентина Дмитриевна! Я совсем не виноват, что вы не задавали Шелли, — ответил Лёша.

Двинулись разом стулья.

Ах, Байрон, Байрон…

 

8

Костя Благовещенский жил в пятиэтажном доме на улице Рижской, где тряслись и звенели трамваи, по обе стороны рельсов росли хилые деревья, вокруг дымили заводы — их трубы торчали на горизонте, как восклицательные знаки, указывающие, что именно здесь проходит та самая невидимая линия, где земля якобы сходится с небом. Костин район, хотя и не считался окраиной, почему-то удивительно напоминал пригород. Сразу за домом начинались поля — зимой белые, летом зелёные, осенью жёлтые. Туда ходили гулять с собаками, там шатались на ветру подозрительные постройки, оттуда по утрам доносились хриплые петушиные крики. Жил Костя на первом этаже, поэтому окна в его квартире почти вся время были прикрыты плотными тюлевыми занавесками. Только когда шёл дождь. Костя распахивал окна и сидел на подоконнике, наблюдая, как пенятся лужи, как рычат водосточные трубы, как прижимаются к стенкам, боясь замочить лапы, кошки, как голуби сидят на карнизах и печально качают головами.

Костин отец, в прошлом капитан танковых войск, а ныне смотритель теннисных кортов, был ещё и большим радиолюбителем. В комнате стояли гигантские, похожие тумбы для постельного белья магнитофоны, в специальных застеклённых шкафах прижимались друг к другу жестяные банки с записями. Плёнка тоже была не простая — чёрная, в красных цифрах, как в каплях крови. Её приносил отцу сотрудник какого-то НИИ, завсегдатай теннисного корта.

Записи были самые разные. Костя путался в плёнках, часто ставил наугад. Одни раз зазвучал оргáн невиданной чистоты, силы и мрачности. Костя замер, где стоял. Казалось, что нет ни стен, ни потолка. Костя головой задевал облака, смотрел вниз, прогоняя ресницами птиц, видел леса и реки, но взгляд не останавливался, и Костя видел черноту земли, видел огненное ядро, потом снова черноту и снова голубое небо…

Когда оргáн умолк, Костя дрожащими руками снял с магнитофона катушку.

«Плач вселенной» — было нацарапано иголкой на катушке.

— Выключи ты это, — говорила Косте мать, когда возвращалась вечером с работы. Она была преподавательницей русского языка в политехническом институте. — Выключи и приходи на кухню ужинать…

Где отец, мать не спрашивала. Она кормила Костю невкусным ужином, а потом они пили чай, и, выпив чашку, мать начинала курить, и сизый дым устремлялся к потолку. Сидеть задумчиво на кухне мать могла часами.

— А? Что? — спохватывалась она, когда Костя осторожно трогал её за плечо.

— Ужо половина десятого… — говорил Костя.

Мать начинала убирать со стола, а Костя уходил в комнату учить уроки. Если приходил отец, Костя перебирался с учебниками на кухню.

Кроме них, в квартире жила Костина бабка с материнской стороны — маленькая беловолосая старуха, похожая на мышку. Странной кличкой наградил Костя свою бабку — «Достоевщина». «Преступление и наказание» Костя прочитал необыкновенно рано — в тринадцать лет… Потом он сразу начал читать «Братьев Карамазовых».

Мать вздыхала, видя в глазах у Кости эти книжки.

— Ты хоть но ночам не читай, — просила она. — Глаза испортишь. Я уж не говорю о психике…

Если Благовещенские принимали гостей (что, впрочем, случалось редко), гости настораживались, когда Костин отец вдруг спрашивал: «А что, Достоевщина ужинала уже?»

Бабка обычно целыми днями сидела у себя в комнате. Но как призрак, у которого есть часы, в одно и то же время, три раза в сутки, появлялась она на кухне, зажигала конфорки, что-то жарила на толстых чёрных сковородках, потом уносила дымящиеся сковородки к себе в комнату. Костин отец называл эти кухонные посещения химическими атаками.

Ни мать, ни отец не помнили, из-за чего они поссорились с бабкой. Бабка, должно быть, тоже не помнила. В комнате у бабки стояла этажерка со старыми книгами, которые, как языками, дразнили Костю сафьяновыми закладками. По стенам внесла потрескавшаяся финифть — голубоватые голландские пейзажи с мельницами, фарфоровые блюдца и даже картина, писанная масляный красками — гордая-прегордая голова лошади. Называлась картина «Фаворит». Висели по стенам и фотографии в кожаных рамках. На одной фотографии гимназистка в чёрном платье с белым воротничком, с головой чуть повёрнутой влево и взглядом любопытным и живым напоминала Косте Леночку Нифонтову, которую он очень ясно себе представлял, — такую тоненькую светленькую девушку, бегающую по коридорам и грациозно делающую книксены. Одни раз она даже приснилась Косте. И подпись под фотографией в кожаной рамке была такая же старинная и смешная — Алиса Алябьева. Странно было Косте вспоминать, что у бабки его такое сказочное имя, что была она когда-то гимназисткой, может, тоже царапала гвоздиком на мраморном бюсте Ломоносова…

Иногда Костя уходил на корты к отцу — они находились недалеко от дома, обнесённые ржавой железной сеткой, — и смотрел, как теннисисты в белых шортах и теннисистки в белых юбочках, распускающихся на ветру, точно лилии, машут ракетками, прыгают, бегают, ловко отбивают мячики, стучат недовольно ракетками об землю, если промахиваются. Отец обычно находился в маленьком деревянном домике, где был письменный стол, заваленный радиодеталями, вился канифольный дымок над паяльником, а вдоль стен, сдвинув плечи, стояли шкафы с инвентарём. Теннисисты звали отца Михалычем, часто записывали играть на корты посторонних людей, для чего ставили Михалычу бутылку. Вино отец обычно распивал вечером в своём продуваемом насквозь смотрительском домике вместе с Семёновым — владельцем близлежащего незаконного курятника. Мать видела Семёнова один раз. Она сказала отцу: «Теперь я поняла, до чего ты докатился…»

Отец ответил:

— Завтра в шесть утра мы устраиваем на корте петушиные бои. Семёновский петух — главный фаворит. По этикету все зрители должны прийти с жёнами… Я тебя разбужу?

Мать ушла в другую комнату.

— Я пошутил, — засмеялся отец. — Никаких боёв но будет. Семёновский петух пока не в форме… У него повреждён гребень!

Мать молчала.

— Сын! — сказал отец. — Иди и попроси у матери для отца рубль… И… не смотри на отца так скорбно… Он своей жизнью вполне доволен…

После школы Костя никогда не спешил домой. Ему было смешно смотреть на одноклассников, несущихся после уроков домой обедать. За время учёбы в школе Костя разработал четырнадцать маршрутов возвращения домой. Через центр, через кладбище, через лавру Александра Невского, через сады и парки, через Ленинград народовольческий, извозчичий, кавалергардский, конногвардейский, чугунно-решётчатый, золотокупольный, в зависимости от настроения выбирал себе Костя дорогу домой.

Когда лил дождь, он заходил в глухие дворы, стоял около стен без единого окна и, задрав голову, смотрел в серое небо. Однажды, проходя мимо какого-то дома на Колёсной улице, Костя услышал, как звенит в открытом окне гитара и молодой хриплый голос поёт: «Под радостный крик встречай, материк, солдаты вернулись домой…» Был май, и солдаты действительно возвращались домой…

Иногда Костя уговаривал Гектора Садофьева сбежать с какого-нибудь урока, и они отправлялись на задний двор, неподалёку от школы, играть в футбол. Играли серьёзно, с остервенением. И когда начинался дождь и лужи взрывались под ногами, играть не прекращали. Из всех Костиных знакомых только Гектор был способен играть в футбол под дождём, вымокнув до нитки, спорить яростно, попал ли Костя в нарисованные на стене ворота.

Однажды Костя забрёл на задний двор цирка. Только что приехала труппа, и звери сидели в клетках или лежали, положив головы на лапы: львы и медведи со свалявшейся шерстью, пантеры, собаки и матрасные тигры. В клетке у пантеры прыгали воробьи, что-то склёвывали с грязного пола, а пантера грустно смотрела на мусорный бачок перед клеткой, откуда, как петля, свешивался капроновый чулок. Потом Костя прочитал в какой-то книге, что и зоопарках звери живут ровно в два раза меньше, чем им положено, а в цирке их хватает только на треть отпущенной жизни.

Костя любил Инну Леннер с шестого класса. Он помнил её с двумя крысиными косичками, помнил её с прыгалкой во дворе, помнил рисующую на асфальте перед школой принцесс с распущенными волосами. Позже, прогуливая физкультуру, Костя частенько смотрел в окна спортивного зала, прижимался лицом к стеклу, а там Инна в гимнастическом костюме, без сомнения, была самой стройной и грациозной девочкой класса. В седьмом классе Костя в первый раз позвонил ей по телефону и чуть не задохнулся от счастья, услышав её голос. Помнится, тогда они говорили, кто что видит из окна. Но сама Инна ни разу не звонила Косте.

Костя увидел её, гордо несущую перекинутую через плечо сумку около магазина «Дары природы». Всё тот же лось и те же куропатки с красными, как ягоды-бруснички, глазами… Инна шла вдоль витрины, как вдоль длинного зеркала, — на голове голубая косынка, лицо бледное. Метров четыреста оставалось до школы…

Костя перелетел через Невский под носом у завизжавшего тормозами троллейбуса, и Невский изумлённо вскинул брови карнизов. Мимо людей с угрюмыми лицами, мимо окон с горшками цветов на подоконниках, по мокрому асфальту догонял Костя ускользающую Инну Леннер.

Он тронул сё за плечо.

— Привет, — обернулась Инна. — Я была уверена, что встречу тебя сегодня…

 

9

Войдя в класс, Гектор первым делом прочитал на доске: «После литературы едем на завод! Английского, истории, химии не будет! Уррря!» Буквы плясали, как пьяные. Ещё на доске была нарисована собака с высунутым языком. Все в нетерпении ждали звонка, ждали урока литературы, уже сейчас мечтали, чтобы он побыстрее закончился, а потом — вон из школы — на завод, на фабрику, в музей, на выставку, на митинг, на диспут, на субботник, на экскурсию — куда угодно, лишь бы только уйти весенним утром из школы.

— На какой завод поедем? — спросил Гектор у Тани Соловьёвой.

— Не знаю, — ответила Таня и посмотрела на доску.

Столы и стулья в кабинете литературы бранчливо скрипели и двигались. Строго глядели с портретов бородатые классики. Особенно недоволен был Чернышевский. Класс неспешно рассаживался по местам. Гектор уронил ручку и полез под стол. Он увидел множество ног в чулках, в брюках, в джинсах. Гектор начал было отгадывать, где чьи ноги, но неудобно было сидеть под столом так долго.

— Чего ищешь? — спросила Таня Соловьёва.

— Определяю самые стройные ноги класса… — усмехнулся Гектор.

Таня посмотрела по сторонам.

— Они сегодня не пришли, — сказала Таня. — Гуляют где-то ножки…

Гектор весь в пыли вылез из-под стола.

— Я пошутил. Я искал ручку. Вот она!

— Я узнала, — сказала Таня. — Мы едем на Сестрорецкий инструментальный завод имени Воскова…

— Отлично, — сказал Гектор. — Давненько я не был в Сестрорецке…

— Женька Константинов пригласил всех после завода к себе на дачу…

— Женька! — закричал Гектор, но в это время зазвенел звонок. В класс вошла Алла Степановна Ходина, тогда как по расписанию должна была быть литература.

— Приветствую будущих абитуриентов! — угрюмо сказала Алла Степановна.

— А также будущих токарей и слесарей! — рявкнул с места Женя Константинов — отличник по физике, химии и математике. Два выдающихся ученика были в десятом «В». Нина Парфёнова и Женя Константинов. И сферы влияния между ними были разделены. Нина не знала равных по математике, а Женя терроризировал своими знаниями учительницу физики. В двенадцать лет Женя пересмотрел теорию относительности и написал об этом крупнейшим физикам и математикам мира. Женя высказал мысль, что вселенная есть замкнутая спираль, причём витки и антивитки движутся навстречу друг другу, и это создаёт иллюзию бесконечности, но во времени, а не в пространстве… Достигший световой скорости космический корабль, улетевший с Земли, на Землю и вернётся, и не застанет на Земле никаких изменений, вследствие этой самой временной бесконечности… Потому что любая бесконечность в конечном счёте есть неподвижность!

После того как в течение недели Женя разбил три стекла, уничтожил реостат и устроил небольшой пожар в кабинете физики, директор совсем было собрался перевести его в другую школу, но тут одна мировая знаменитость вдруг ответила на Женино письмо. Письмо пришло прямо в школу — огромный голубой конверт с заграничной маркой и личным почтовым штемпелем знаменитости. Письмо было написано на английском языке, и его немедленно перевели. Великий физик вложил в конверт свою фотографию с автографом. В чёрной как ночь, как сама вселенная мантии стоял этот величайший учёный на кафедре, а за спиной у него висел портрет пристыжённого Эйнштейна.

Фотографию директор забрал в школьный музей, а Женю простил.

Алла Степановна прочитала объявление на доске.

— Как видите, вас сегодня отменили… — лицемерно вздохнул Женя.

— Увы, не отменили. Ваша классная руководительница заболела, и на завод с вами поеду я, — мрачно ответила Алла Степановна.

— Когда? — хором спросил класс.

— Сейчас!

— А!!! — Столы задёргались, тетради и учебники моментально спрятались в портфели, в воздухе разлилось радостное благодушие, которым школьники встречают любое мероприятие в учебное время.

— Явка должна быть стопроцентной! Кто сбежит, будет иметь дело с директором, — предупредила Алла Степановна. — Я всех перепишу! На заводе! Где староста?

Гектор не помнил, когда последний раз был на заводе. Кажется, в первом классе их водили на молочную фабрику. Добрые женщины в белых халатах совали им в руки глазированные сырки, щедро сыпали в горсти изюм. Молоко лилось по трубам, как вода, простокваша булькала и кисла в огромном бассейне. По конвейеру шли бутылки с кефиром, автомат ловко запечатывал им горло, и бутылки, как живые, спрыгивали в ящики, которые проворно отвозились на тележках в сторону. На молочной фабрика Гектор сначала напился молока и сливок, потом отведал кефира, простокваши, ряженки, ацидофилина, творога трёх сортов, сметаны и ушёл с фабрики, унося в кармана пять глазированных сырков. Он скормил их Караю, который тогда был щенком и грустно лежал на подстилке, ещё сохранявшей запах матери — славной эрделихи-медалистки по имени Глория.

До вокзала доехали быстро и весело.

— Зачем вы все собираетесь в институты? — спрашивала в электричке Алла Степановна. — Идите на заводы… Я видела объявления, ученик токаря получает сто шестьдесят рублен… Неужели вы думаете, что из вас обязательно получатся учёные, художники, дипломаты, доктора наук, поэты и драматурги? Вы сейчас больны иллюзиями… Правильно, Садофьев?

В электричке было прохладно и свободно. Гектор сидел рядом с Таней Соловьёвой и смотрел в окно.

— Что вы говорите?

Все почему-то засмеялись.

— Садофьев витает в облаках, — сказала Алла Степановна. — Я спрашиваю, почему бы тебе не пойти работать на инструментальный завод?

— Я как-то не думал об этом, — ответил Гектор.

— Вот-вот, — сказала Алла Степановна. — В этом ваша беда… Вы живёте и не думаете…

— Здрасьте, — сказал вдруг Женя Константинов. — А кто в этом виноват? Алла Степановна! Вспомните, сколько раз вы нам говорили: «Если не выучите эти параграфы, нечего думать о поступлении в институт!» Нельзя же нам обманывать учителей! Они в нас душу вкладывают, а мы вдруг на завод…

— Какой ты, однако, Константинов, демагог, — покачала головой Алла Степановна. — Не волнуйся, я лично не обижусь, если ты пойдёшь на завод. А ну-ка, поднимите руки, кто сразу после школы пойдёт работать? Лес рук… — усмехнулась она. — Но ничего, через два месяца вы по-другому заговорите… Кстати, почему я не вижу нашего серьёзного Благовещенского?

— Его с утра не было, — быстро ответил кто-то. — Заболел, видать…

За окном показался Финский залив. Он то блестел на солнце, как оловянное блюдо, то пропадал куда-то, и появлялись сосны — могучие и зелёные. Соснам былр всё равно, какое время года и какая погода.

— А учись мы в сельской школе, вы бы, наверное призывали нас пахать землю, — сказал Женя Константинов.

— Вы люди, испорченные большим городом, — ответила Алла Степановна. — Даже иллюзии ваши рационалистичны. Мне страшно за вас…

— А как же ударные комсомольские стройки?.. — спросила Таня Соловьёва. — Там ведь работают такие, как мы…

— Да ладно вам, — смутилась Алла Степановна. — Всё я понимаю… И на заводах вы прекраснейше работать будете, и на стройках, и учиться тоже будете, а то, что сейчас паясничаете, ну так это пройдёт.

— А как же землю пахать? — не успокаивался Женя Константинов.

— Кстати, о земле, — ответила Алла Степановна. — Я, например, пахала землю на целине, если тебя это так интересует. И я бы не сказала, что это были самые чёрные дни в моей жизни…

— Потому что вы знали, что вернётесь домой, — сказал Женя.

— Нальёте в ванную тёплой воды… — продолжила Таня.

— Смоете трудовую грязь…

— И пойдёте показывать знакомым трудовые мозоли…

— Нет, вы невозможные люди, — вздохнула Алла Степановна.

— Давайте устроим диспут о выборе профессии? — предложил Женя.

— Давайте, — сказала Алла Степановна. — Только не сейчас.

— А когда?

— Когда половина из вас провалится в институты, вот когда. А сейчас вы уже выбрали себе профессии, причём наверняка без учёта общественной необходимости, и диспут на данном этапе вряд ли что-нибудь изменит…

— А что же тогда изменит? — спросила Таня Соловьёва.

— Жизнь, — ответила Алла Степановна. — Суровые-суровые будни. А они начнутся у вас ой как скоро!

 

10

— Сумасшедший! Тише! Мы упадом! Ой! — Инна, побледнев, вцепилась в железные поручни. Качели взлетали до предела. Казалось, ещё чуть-чуть, и они встанут дном к облакам, провернутся вокруг собственной оси. Остальные качели мирно дремали. Больше охотников кататься не было. В беседке у самой ограды сидел длинноволосый парень и играл на гитаре. Парень почему-то пел Лещенко. «В последних астрах печаль хрустальная цвела…» — пел парень. Иногда он прекращал петь и кричал: «Уронишь девку! Не пугай девку-то!» — и хлопал рукой но струнам.

Инна видела землю в странном наклоне, небо, солнце, на которое наплывала щекастая туча, видела колесо обозрения, лениво дёргающееся и поминутно останавливающееся. Цветные кабинки болтались на нём, как ёлочные игрушки. Качели раскачивались медленнее. Костя опомнился.

— Хорошо, хоть народу нет, кроме певца, — сказала Инна. — У меня, Костенька, не четыре руки, чтобы держаться за качели и за юбку…

Костя посмотрел на часы.

— Английский… Кстати, что нам задали?

— Текст на странице сто сорок шесть, — сказала Инна. — Рассказ О. Генри. По-английски он называется «Полдоллара», а по-русски «Без вымысла»… Какие всё-таки вруны эти переводчики! Еле нашла этот рассказ… Я сегодня отправлялась в школу со спокойное совестью…

Сначала они долго шли по Невскому, потом у Фонтанки свернули и сели на трамвай и трястись долго-долго, пока не въехали в липовую аллею Центрального парка культуры и отдыха.

Костя и Инна были одни и вагоне. Сквозь окна светло голубело небо и мутно голубел пруд. В парке почти никого не было. Только плавали в пруду три ранние утки. Потом откуда-то появились два чёрных лебедя с красными клювами. Костя и Инна шли по берегу пруда, смотрели на водоплавающих и молчали. Косте казалось, что всё, что он сейчас скажет, прозвучит глупо и совсем не так, как надо.

— Ты последнее время чего-то мне не звонишь, — сказала Инна.

Начал вдруг моросить дождь. Костя и Инна брели от одного выцветшего гриба к другому.

— Я звоню, — сказал Костя. — Я звоню и звоню, как колокольчик…

В глазах у Инны был холод.

— Я не поняла юмора, — сказала Инна.

— Тебе ведь всё равно, звоню я или нет, — сказал Костя.

— А зачем тогда я хожу с тобой по этому парку? — спросила Инна.

— Я не знаю, — ответил Костя. — Пока ещё не знаю.

Инна достала из сумки и протянула один бутерброд Косте.

— Мне их бабушка зачем-то в сумку пихает. Я их обычно отдаю гекторовскому Караю. Я ведь по Невскому в школу хожу…

— А сегодня?

— А сегодня я поехала в школу на трамвае и встретила тебя.

Костя попытался взять Инну под руку, но она не позволила.

— И решила отдать бутерброды мне? Гав! Гав!

Песчаные парковые дорожки вились вокруг пруда, потом выводили к колесу обозрения и к парашютной вышке, с которой никто не прыгал, и намокший парашют висел, как огромная выстиранная простыня.

— Прокатимся? — спросил Костя, когда они оказались около колеса обозрения.

Инна первой залезла в кабину.

— Нам, пожалуйста, шесть билетов, — попросил Костя у сонной билетёрши, ведавшей движением колеса. — Мы хотим подольше покататься…

— Ну-ну… — непонятно сказала билетёрша.

Когда колесо поползло вверх, Костя посмотрел на Инну и вдруг увидел, что она плачет. Растерявшийся Костя стал гладить Инну по голове, как маленькую девочку. «Ну не плачь, ну не надо…» — повторял он всё время. А Инна, как избалованная маленькая девочка, которая хочет, чтобы её подольше утешали, продолжала плакать, а колесо тем временем поднялось на высшую свою точку, и, гладя Инну по голове, Костя видел, как сидит внизу завёрнутая в полиэтилен билетёрша, как плавают лебеди в пруду, морщиня за собой воду, как бежит по песчаной дорожке мальчишка в белой куртке. В лицо Косте дул дождевой берёзовый ветер, и Костя подумал, что, наверное, отец вместе с владельцем незаконного курятника Семёновым давно начали запасать берёзовый сок, но Инна в этот момент вдруг перестала плакать и обняла Костю, губы её были сухими, а поцелуи неумелыми, и опешивший Костя вдруг обнаружил, что колесо снижается, а билетёрша смотрит на них с ухмылкой. Но вот колесо опять поползло вверх, Инна отвернулась к окну, в которое вместо стекла был вставлен ветер, а Костя сидел совершенно обалдевший и счастливый, и не знал, что делать дальше.

Потом они снова ходили по песчаным дорожкам, но на этот раз держась за руки, смеясь, обнимаясь, они разговаривали о школе, о предстоящих экзаменах, о том, кто куда будет поступать, и о том, как, в сущности, быстро пролетело время.

 

11

Третий день десятиклассник Гектор Садофьев сидел на всех уроках один. Третий день два его постоянных соседа — Костя Благовещенский и Инна Леннер отсутствовали.

Первое мая приближалось медленно, черепашьей поступью: 25, 26, 27… За шесть часов сидения в школе погода менялась несколько раз. Утро было серым, как солдатская шинель. Город ходил в ней до полудня. К полудню яростное солнце вознамерилось всё вокруг сжечь, но потом оно с неожиданной стыдливостью закрылось тучами, и хлынул дождь. На алгебре Гектора вызвали к доске, и он получил тройку, несмотря на трубные подсказки Жени Константинова.

А после четвёртого урока…

— Дети мои, — зашла в класс Алла Степановна Ходина. — Костю Благовещенского и Инну Леннер учительница химии встретила на Невском проспекте. Она, естественно, полюбопытствовала, почему они не на занятиях, но вразумительного ответа не получила. — Алла Степановна оглядела класс. Было тихо, только лупил в окна дождь. — И вот теперь директор всё знает, а мне велено поставить в известность об этом возмутительном прогуле вашу комсомольскую организацию. Всё!

— А Тристан и Изольда! — вдруг гневно закричал Женя Константинов. — А Орфей и Эвридика, Ромео и Джульетта, Руслан и Людмила? Мы составим директору ходатайство!

— Составляйте, что хотите, — устало ответила Алла Степановна, — единственное, о чём я жалею, это о том, что ваша классная руководительница по-прежнему болеет…

— Мы потребуем принятия закона в защиту любви! — не утихал Женя Константинов.

Алла Степановна вышла из класса. Пятым уроком была физика.

— Глупость какая, — сказала на перемене Гектору Таня Соловьёва. — Шляться по Невскому… Они, что, спятили?

В нарушение предписаний о непременном ношении школьной формы Таня была сегодня в голубом платье под цвет глаз, а сами глаза, широко расставленные, радостно и мечтательно поблёскивали.

Гектор пожал плечами.

— Ага… — засмеялась Таня. — Ты ревнуешь…

Гектор спустился на первый этаж в вестибюль, где сидела и зевала нянечка тётя Катя. Вестибюль украшала доска отличников, на которой ни разу не появлялась фотография Гектора. На доске зато много лет висела фотография Нины Парфёновой. Под фотографией последовательно сменялись цифры: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10. Десятиклассница Нина Парфёнова была пухлощёкой, шаловливой девчушкой с ямочками на щеках. Когда-то давным-давно, классе, кажется, в третьем, Гектор сидел с ней на одной парте и дивился, как Нина, высунув кончик языка, выводила на уроках чистописания прописные буквы. Они у неё никогда не вылезали из косых линеечек и были почти неотличимы от прописей. А Гектор, быстро- быстро всё написав, радостно захлопывал тетрадь — только брызги чернильные летели Нине на белый фартук. Нина копила в глазах слёзы, но не жаловалась.

В вестибюле стояло гигантское зеркало. Оно слегка кривило, и, когда мимо проходили люди, ноги у них словно подламывались. Первоклассником, становясь на линию, где плиточный пол вестибюля переходил и паркет, Гектор был зеркалу до половины, теперь он помещался в нём весь, от светлых замшевых ботинок до светлых волос, закрывающих уши, и индейской пряди, которая задумчиво торчала на затылке, словно не знала, куда ей падать — назад или вперёд. Встречая Гектора в коридоре, директор школы Тимофей Тимофеевич задумчиво ворчал: «Волосатик… Ах, волосатик… Ну, волосатик…», однако прямых указаний немедленно пойти и подстричься не давал.

Гектор отошёл от зеркала подальше и мысленно поставил рядом с собой Костю Благовещенского. Костя оказался гораздо ниже ростом, ботинки на нём были самые обыкновенные — чёрные. Лицо у Кости было широкоскулым, волосы тёмно-русые и стриженные не по моде, но густые, с седой прядкой над ухом, которую Гектор почему-то звал «лапкой-царапкой» и которой тайно завидовал. У себя Гектору седых волос отыскать не удалось… Гектор стал размышлять, что же нашла в Косте Инна Леннер, постоянная соседка Гектора на уроках истории, математики и литературы.

Зазвенел звонок, перемена закончилась, и Гектор снова поднялся на четвёртый этаж, где десятый «Б» класс заходил в кабинет биологии, на ходу обсуждая событие, а мраморные Менделеев, Чебышев, Ломоносов и Лобачевский с тоской смотрели вслед ученикам, словно хотели сняться с тумб, проследовать за ними и, выслушав все возможные и невозможные предположения, составить своё учёное мнение о происходящем.

«Если сравнить человека с насекомым, — сказала однажды разгневанная биологичка (Гектор записал эту фразу на обложке учебника биологии), — то стадия личинки придётся на детство, стадия бабочки на зрелость, а куколка — это подросток, считающий, что его не надо ничему учить, тогда как хитиновая оболочка покрывает не тело его, отнюдь нет, а мозг!»

Гектор сел за стол, открыл учебник биологии и, глядя на кроманьонцев, питекантропов и неандертальцев, принялся размышлять о дружбе и любви.

В детстве Гектор, помнится, дружил со своим соседом Вовкой Клепиковым, а потом отчего-то дружить перестал. Следовательно, дружба, думал Гектор, имеет временную протяжённость, начало и конец. Пять лет Гектору было хорошо и весело с Вовкой Клепиковым, а на шестой вдруг стало скучно. Но почему? «У нас произошло разделение по интересам, — ответил себе Гектор, — Вовка пошёл сражаться в подворотни, а я… А я… — Гектор задумался. — Кажется, я тогда встретил Костю Благовещенского, — вспомнил Гектор, — и поразился, сколько он всего читал, сколько неизвестных мне великих людей он знает… Я тоже стал читать… И потом… Потом… страшно мне было в подворотне… А потом отец привоз мне пластинку «Битлс» «Hard day’s night» на фирме «Capitol».

Недавно Гектор встретил Вовку Клепикова около хозяйственного магазина. Вовка стоял у входа, как шпион, с поднятым воротником и прятал на пузе два никелированных смесителя. Вовка подмигнул и показал их Гектору.

Гектор сразу вспомнил, что у них на кухне паршивый медный кран, вода из которого льётся тонкой струйкой в раковину, — рыдает, стонет, плачет, но не останавливается, как сильно кран ни закручивай. Гектор пригласил Вовку к себе домой, и тот моментально установил смеситель, на который теперь так и не нарадуются родители. Вовка денег не взял, и Гектор спустился с ним вниз, в подвальное кафе «Феникс», предварительно купив в гастрономе бутылку портвейна. Он мог бы купить и в кафе, но Вовка сказал, что незачем переплачивать. Вовка разговаривал с ним, словно ничего и не произошло, и Гектор задумался, остался ли у Вовки в душе след их старой дружбы. И пришёл к выводу, что остался, и доказательство этому, что, вот, сидят они в кафе «Феникс» и пьют портвейн, купленный в гастрономе на углу.

А на кухне у Гектора светится никелированный смеситель. «За нашу дружбу, которая возродилась сегодня как Феникс!» — поднял бокал Гектор. Вовка молча кивнул. «Пойду погуляю! — сказал недобро Вовка, когда они покончили с портвейном. — А ты, Геша, вали домой уроки учить… — И на секунду возник перед Гектором тот самый чужой Вовка, разбойничающий в подворотнях. Возник и сразу куда-то смущённо канул. — Пока Геш! — сунул Вовка Гектору свою каменную руку. — Если что, меня в ГипроНИИ ищи… Сантехник я там…»

Вторым и пока единственным другом Гектора был Костя Благовещенский. Гектор подумал, что настоящая дружба тем и отличается от ненастоящей, что нельзя ответить на вопрос: «Почему ты с ним дружишь?» «А может, я просто привык к Косте? — спросил себя Гектор. — Привык и обленился? Ведь дружба, — вспомнил Гектор чьё-то изречение, — есть размещение капитала души» А каждый вкладчик, — усмехнулся Гектор. — может быть прогрессистом и консерватором… Вдруг я консерватор?»

Третий день Гектор в школе один, и ему скучно. Образовался вакуум общения, который необходимо чем-то заполнить. На переменах Гектор курил в туалете с одноклассниками, говорил с ними о всяких пустяки но, как только речь заходила о Косте Благовещенском, он словно оживал. Стоя около кафельной стенки, слушал Гектор, как Женька Константинов называл Костю идиотом, кретином, тюфяком, слюнявым балбесом — и не только за то, что тот в данный момент гуляет с Инной по ровному, как стрела, Невскому проспекту, но и за его постоянные умничанья, ухмылочки, за его сидения в библиотеках, за его непонятную любовь к старинным книгам в чёрных, тиснённых золотом переплётах, за его чудовищнейшие и никчёмнейшие мысли, которые время от времени он вдруг высказывает на уроках или в сочинениях. «Чёртов выпендрёжник!» — закончил наконец Женя и внимательно посмотрел на Гектора. Но вовсе не собирался Гектор пресечь эту позорящую друга тираду.

Спокойно слушал этот бред Гектор, не порывался дать Женьке в морду или, на худой конец, просто выйти из туалета, хлопнув дверью. Костя словно открывался ему с новой, доселе неизвестной стороны. Словно камень уже лежал за пазухой у Гектора. Камень, на котором написано: «Бросить в Костю!»

Неожиданно Гектор понял, что ох как не нравится ему, что Инна Леннер третий день гуляет где-то с Костей Благовещенским.

Естественно, сегодня же Гектор позвонит Косте и всё ему расскажет и даст совет (вполне искренний), как наказания избежать, но… когда Гектор узнавал, что та или иная его знакомая завела дружбу с тем или иным парнем, он испытывал чувство утраты и грусти. И недоброжелательства к парню… Гектору казалось, что всё плывет мимо, мимо…

И ещё Гектор в тот день думал над изречением, записанным в дневнике: «Жизнь создаёт больше железных механизмов, чем прекрасных зданий…» «Почему? — Думал Гектор, — в нас самих так мало прекрасных зданий и так много железных механизмов? Даже если речь идёт о любви и дружбе…»

 

12

Костя Благовещенский выкуривал уже третью утреннюю сигарету. Он сидел в беседке около дома Инны Леннер и сквозь беседочные столбы, похожие на ноги слона, сквозь шевелящиеся на ветру осьминоги-кусты видел подъезд, откуда Инна должна была появиться. День обещал быть холодным, но солнечным. «Прощай, тепло в конце апреля…» — думал Костя, поднимая воротник школьного пиджака. В лицо ему дул ветер. Ветер свистел в беседку, как в свистульку.

Косте казалось диким, что он всю ночь просидел в этой беседке. Только поздно вечером, когда зелёная неоновая рыба на Иннином доме «Рыбная кулинария» махнула хвостом и щёлкнула зубами, Костя сообразил, что неплохо бы позвонить домой родителям. «Я сейчас в гостях у Петра Иванова. Буду у него ночевать!» — хрипло соврал он в холодную телефонную трубку. Тем временем удивительная неоновая рыба снялась с буквы Р, как с якоря, и, выплюнув в воздух фиолетовый пузырёк, пошла на снижение. Она летела медленно, хищно поводя лупоглазыми глазищами, нахально заглядывая в окна, паскудно при этом улыбалась, кусала подоконники.

Однако через минуту Костя забыл про рыбу, про холод в беседке, про всё. В окне третьего этажа появилась Инна. Она была в белой ночной рубашке, а распущенные волосы лежали на плечах, как кружевная цыганская шаль.

— Я ведь люблю её… — зачем-то сказал себе Костя. — Она манерна, она глупа, но я люблю её…

Инна смотрела в ночном сквер, на смутно белеющую беседку, кусты, лысые газончики. Потом поправила волосы и отошла от окна.

— Смотреть в ночной рубашке в окно… — усмехнулся Костя.

Костя устроился на жёсткой беседочной скамье, подложил под голову портфель и вспомнил, что ведь он сегодня ничего не ел, со времени Инниных бутербродов. Ему стало смешно.

— Загадка, — сказал он себе. — Голодный, холодный в беседке сидит, на окна глядит… Кто такой?

Окна в доме гаснуть не спешили. В окнах возникали меланхолические девушки, энергичные парни-спортсмены рвали на ночь глядя эспандеры, пришёл домой пьяный муж в сбитой на затылок шляпе. Только окна Инны «Леннер зеленели и желтели плотными льняными занавесками, точно в двух окнах росли буковые леса, а в третьем колосилась спелая рожь.

Время от времени Костя вставал и бегал по беседке, размахивая руками и тем самым согреваясь. В половине второго он вышел из беседки и решительно направился по Суворовскому проспекту мимо полуосвещённых витрин, где злобно блестели глазами и скалились манекены, мимо тёмных дыр дворов, мимо трамвайных линии, серебристо мерцающих в лунном свете, шёл Кости, пока наконец не оказался около собственной школы — дремлющего красного здания, как поплавок покачивающегося на волнах белой ночи. И окна смотрели черно и неприветливо, и единственное дерево на школьном дворе угрожающе махало ветвями, и кошка, сверкнувшая глазами где-то вдалеке у чугунной ограды, была угрюма и символична.

«Бред, — подумал Костя. — Я, Константин Благовещенский, самый умный и самый лучший из всех, живущих на свете, не сплю ночами, порхаю по городу как летучая мышь из-за этой Леннер, которая давно дрыхнет в своей постели… Инна! — поразмыслив, негромко продолжал Костя. — Хочешь, в честь тебя я разобью в этой школе все стёкла до последнего? Ты будешь феей освобождённых стёкол, Инна». Костя представил себе, как разбивается стекло, летят вниз осколки, а на волю из сонного мутного плена выпархивает, разминая хрустальные крылышки, прекрасная голубая фея с огромными глазами. И ещё Костя вспомнил, как классная руководительница Сусанна Андреевна Ельчинская написала на полях какого-то его сочинения: «Костенька! У тебя просто какое-то недержание воображения!»

Он шёл обратно к беседке, думая о мироздании, и открывающиеся истины были просты и величественны как стихи, сочинённые во сне.

Ночь была короткой, а утро длинным, сначала голубым, потом серым. Потухшая неоновая рыба давно воцарилась на место, а чёрный сонный Иннин дом, уткнувшийся в небо двумя башнями, напоминал склонённую голову пса-рыцаря в квадратном рогатом шлеме.

Костя дубел от холода и ругал себя последними словами.

…Инна появилась в розовом шерстяном платье и пошла прямо к беседке, где Костя дрожащими руками чиркал спичкой, пытаясь закурить.

— Ты появилась с перстами пурпурными, Эос… — еле выговорил он, стуча зубами.

 

13

Алла Степановна Ходина не знала, куда девать эти час сорок между четвёртым и шестым уроками. Жила бы она рядом со школой, сходила бы домой, там бы поела или почитала, но она, к сожалению, жила далеко от школы. Сидеть в учительской Алла Степановна не любила, туда вечно являлись многочисленные преподаватели английского, которые изъяснялись, как истые лондонцы, и Алле Степановне, которая сколько себя помнила, безуспешно изучала немецкий, слушать их было невмоготу.

Зимой она обычно отправлялась в пышечную на Невском. С половины одиннадцатого утра до часу там народу мало. Аллу Степановну знали в пышечной и всегда говорили: «Опять учительница пришла уроки прогуливать…» Алла Степановна скромно улыбалась, садилась за столик, выпивала две чашки кофе, пышек не ела (боялась потолстеть), курила сигареты, смотрела, как причудливо изрисованы морозом окна, как редкие посетители обжигаются кофе, быстро едят пышки, ругаются, что нет салфеток, вытирают руки носовыми платками и уходят; как уборщицы в белых халатах вытирают со столов, приговаривая: «А ты сиди, сиди, учительница, тебе ещё целый час сидеть…»

Весной Алла Степановна использовала этот час сорок для прогулок. Она садилась на троллейбус и уезжала в лавру Александра Невского, где бродила между могил, читала надписи, грустила или шла к речке, смотрелась в чистую воду, следила за маленькими трудолюбивыми рыбками-колюшками. Колюшки строили себе среди водорослей домики, и Алла Степановна им завидовала.

Прекрасно это было — раз в неделю оказаться в лавре Александра Невского. Когда шёл дождь, Алла Степановна пряталась под старым дубом, который, по преданию, посадил сам Пётр Первый. Дуб казался огромные зелёным зонтом. А иногда Алла Степановна усаживалась в мраморной беседке и читала книгу. Выглянет она из беседки — кресты, кресты, кресты…

Алле Степановне, признаться, крепко надоело замещать классную руководительницу десятого «В». Столь милые её сердцу доверчивые шестиклассники страдали от недостатка внимания. Алла Степановна иногда спускалась к ним на третий этаж и говорила, что скоро она вернётся, потому что классная руководительница десятого «Б» вот-вот выздоровеет, а оставлять десятый класс без присмотра никак нельзя, ведь у них там всегда что-нибудь случается, учиться им мало осталось, вот они и дурят напоследок…

Но на этот раз беседка оказалась занятой. Алла Степановна, вздохнув, собралась было повернуть восвояси, как вдруг её окликнули по имени-отчеству.

Она быстро обернулась.

— Это вы! — грустно сказала она. — Благовещенский и Леннер! Вы заняли мою последнюю крепость — мраморную беседку… Где… ваша совесть?

— Она спит, — усмехнулся Костя. — И разбудить её будет непросто…

— К вечеру от твоей воинственности и следа не останется, — сказала Алла Степановна. — Химичка нажаловалась на вас директору.

— Ну и как он?

— Костя, мне что-то не нравится твои тон… — сказала Алла Степановна.

Дождь прошёл, пахло землёй и зеленью. Гробницы и обелиски помолодели.

Белые ангелочки на могиле генерал-губернатора тянули пухлые ручки вверх, к радуге, которая пунктирно намечалась в небе.

— Бросьте вы. Алла Степановна, — сказал Благовещенский. — Можно ведь считать, что мы встретились после окончания школы. Или… Что мы совсем не встречались…

— Ишь ты, какой конспиратор…

— Хотите, мы уйдём? — спросил вежливо Костя.

— Я спрашиваю, когда в школу пойдёте?

— Алла Степановна, — улыбнулся Костя. — Вы напоминаете мне упрямого стрелочника, который непременно хочет загнать состав в тупик… Может, зайдёте в беседку?

Алла Степановна зашла в беседку и села рядом с ними.

Инна выглядела прекрасно. Костя, напротив, был небрит и лохмат. Из чего Алла Степановна сделала вывод, что Костя влюблён в Инну по уши, а она…

— Давайте побеседуем о превратностях жизни, — предложил хитрый Костя.

— И о том, что вам будет за ваши безобразные прогулы? — усмехнулась Алла Степановна.

— Что будет, то будет, — сказал Костя.

— Лучше бы вы пошли к директору прямо сейчас и покаялись… Может, он в хорошем настроении… Ты-то, Инна? — посмотрела на девочку Алла Степановна. — Ты-то чего геройствуешь?

— Кстати, я выучила первую русскую революцию, — сообщила Инна. — И про Столыпина я теперь тоже всё знаю… Мне, право, в тот раз так стыдно было, когда вы меня вызвали…

— А сейчас мы уходим, — сказал Костя Благовещенский.

— У нас много дел, — таинственно шепнула Инна.

Алле Степановне надоели эти кривляния, она отвернулась и достала книгу. Услышав шаги, украдкой оглянулась.

Костя и Инна, взявшись за руки, шли по аллее. Инна — тоненькая и взрослая, Костя — неуклюжий, лохматый, прямо какой-то беспризорник.

«Надо же, чтобы так с самого начала не везло…» — подумала про Костю Алла Степановна.

 

14

Лёша Казаков — комсорг десятого «Б» давно собирался наведаться в райком комсомола к своему приятелю инструктору отдела учащейся молодёжи Толику Ифигенину. Толик учился в университете на филфаке, а четыре года назад закончил ту же школу, где сейчас учился Лёша.

Шёл Лёша к Толику за советом. До конца занятий оставалось чуть больше месяца, потом экзамены в университет, а что Лёша туда поступит, уверенности не было. По опубликованным в газете прогнозам конкурс на отделение английской филологии ожидался сорок восемь человек на место.

По пути в райком Лёша прикидывал всевозможные «за» и «против». Он комсорг… Это, безусловно, хорошо… Ездил в Англию… Значит, доверяют… Имеет первый разряд по лыжам и второй по борьбе. Тоже плюсы. Вот только с английским не ахти… В Англии Лёша не понимал, что там бормочут эти англичане, да и Валентина Дмитриевна Ильюшина не хотела, чтобы он ехал. Она рекомендовала Благовещенского или на худой конец Садофьева… Но дудки! Толик Ифигенин тогда, кстати, здорово помог… Но почему, чёрт возьми, Лёшу не избрали секретарём комитета школы? Кто же там был против? А… Ходина, кажется, кричала, что Лёше нельзя доверить всю комсомольскую работу школы. Что мало у него такта и что он не любит людей… Каких таких людей? С ума сошла Ходина… И избрали молчаливую Аллочку Сироткину. Она, что ли, любит людей?

Лёша шёл по Невскому, и настроение у него было паршивое. «Слишком много умников развелось в нашем классе, — недовольно думал он. — У Инночки Леннер оксфордское произношение… Ах, ах! Благовещенский ловит всё на лету… Какая нечеловеческая память! Садофьев прекрасно разобрался в поэме Байрона… Я ставлю ему пять с плюсом!»

Помещался райком в старом доме с колоннами около кинотеатра «Призыв». Перед кинотеатром стеной стояли деревья, под ними скамейки, а в тени деревьев хоронились от солнца многочисленные разноцветные коляски. Лёша хмыкнул, подумав, что вскоре жёсткие скамеечные места матерей-колясочниц займут девочки из их класса.

В «Призыве» шли неплохие фильмы, во всяком случае, какой-то паренёк с афиши, прищурившись, целился Лёше и грудь из кольта, но Лёша твёрдым шагом прошёл мимо и открыл тяжёлую райкомовскую дверь.

Комната Толика находилась на втором этаже. Толик, голубоглазый, с вьющимися светлыми волосами, в очках с простыми стёклами, сидел за столом и листал календарь. В углу у окна приткнулся маленький столик с пишущей машинкой, там что-то печатала девушка с волосами, стянутыми в пучок, и с глазами, накрашенными до изумления.

— Приветствую тебя! — сказал Лёша, протягивая Толику руку. Толик руку пожал озабоченно, зачем-то посмотрел на дятла-девушку. Но она печатала себе и печатала.

— Из вашей школы до сих пор не поступило перспективных планов работы на летний семестр, — сказал Толик. — Что у вас там, ни одной ученической бригады не создано?

— Меня летний семестр не волнует, — ответил — Лёша. — Я летом к экзаменам готовиться буду… Я в вашем райкоме и на учёте-то состою последний месяц…

Толику явно не нравилось отсутствие всякого почтения в Лёшиных речах, а Лёша, наоборот, был очень доволен. Даже уселся в кожаное кресло и стал с треском вырывать из шва нитку.

— Ты мне мебель не порть! — сказал строго Толик и посмотрел на часы. — Может, пойдём съедим чего-нибудь?

— А девушка с нами не пойдёт? — Лёша посмотрел на приглянувшуюся ему девушку-дятла.

— Лидинька! — повернулся к ней Толик. — Будут звонить из КМО, поставьте на окно вот эту герань и попросите их позвонить минут через пятнадцать. Мы будем в кафе «Синяя птица» напротив…

Они вышли на горячий асфальт Невского. Колясок под деревьями прибавилось.

— Я в Будапешт летом, наверное, поеду, — сказал Толик. — На фестиваль молодёжи социалистических стран… Скоро уже…

Толик был в светлом костюме, причём в верхнем кармане у него сидел какой-то цветок. Красиво и элегантно выглядел Толик, не то, что Лёша в своём кургузом школьном пиджачке.

В кафе «Синяя птица» было холодно и сумрачно. Как раз то, что надо в такую жару. Скромный Толик заказал себе шницель и бутылку пива, а Лёша решил съесть обед из трёх блюд.

Толик закурил, пододвинул к себе пепельницу и положил на стол красивую зажигалку, внутри которой играла крыльями бабочка-махаон, — Лёшин подарок в Англии.

— Как у тебя дела? — спросил Лёша.

— У меня новый заведующий отделом, — ответил Толик — Раньше работал на заводе «Электросила»… Теперь по-новому работаем…

— Это хорошо или плохо?

Толик посмотрел в окно. Герань на подоконник ещё не прыгнула.

— Не понял ещё, — сказал Толик. — Кстати, теперь я курирую вашу школу… Эта Сироткина, ваш секретарь, как она? Я её видел, она всё время молчит…

— Она такая, — подтвердил Лёша. — Принципиальная… Молчит, молчит, а потом раскроет рот да как заорёт…

Толик покачал головой.

— Неплохая она, в общем-то, девчонка, — сказал Лёша, глядя, как выплывает из мрака официантка с подносом, на котором дымится обед из трёх блюд и могильно зеленеет бутылка пива.

— А в университете как? — спросил Лёша, тщательно протирая салфеткой ложку и вилку.

— Более или менее, — ответил Толик. — Сессию ещё надо сдать…

— Я ведь тоже думаю к вам поступать, — сказал Лёша.

— Вот как? На вечерний?

— Сначала на дневной…

— Не поступишь…

— А нельзя ли у вас какое-нибудь направление взять, характеристику?

— Только на комсомольско-молодёжную стройку, — улыбнулся Толик. — Поезжай, поработай годик, а там видно будет…

— Ишь ты какой, — сказал Лёша. — Годик…

Суп был невкусный.

— Чего там делается в школе? — спросил Толик. — Когда у вас заключительное собрание будет? Я к вам приеду, скажу чего-нибудь на прощание…

— Слушай, — сказал Лёша. — Неужели нельзя взять у вас какую-нибудь характеристику?

— Ты сам подумай, — вздохнул Толик. — Конкурс пятьдесят человек на место! Какая тут к чёрту, характеристика?

Лёша вздохнул.

— Как всё в мире несправедливо, — сказал он. — Помнишь Костю Благовещенского? Такого умника с оттопыренными ушами?

— Помню, — сказал Толик.

— Этот точно поступит! — почему-то начал злиться Лёша. — И никакая характеристика ему не нужна! Он неделями школу прогуливает, а я бегаю, взносы собираю, отчёты пишу! Я на собраниях выступаю, говорю чего-то, а он мне грамматику поправляет! «Не по-русски говоришь, комсорг!» А что я? Он меня всё равно переговорит… Эх!

— Ага! — засмеялся Толик. — Завидуешь товарищу, который способнее тебя!

— Завидую, — согласился Лёша. — Те, которые способное, тем и позволяется больше… И прощается тем больше… А я… Вот, допустим, я бы прогулял. Ау него, видите ли, любовь! Знаешь, учится с нами такая Инна Леннер?

— Знаю. Худенькая, чёрный одуванчик.

— Вот они с этим одуванчиком и прогуливают.

— Ничего, — засмеялся Толик. — Будет и на твоей улице праздник. И ты погуляешь.

— Погуляю, — согласился Лёша. — Не поступлю никуда и погуляю. А потом в армии пару лет погуляю…

— Ну ладно, — сказал Толик и посмотрел на свой пустой стакан. — Давай я тебе всё на пальцах объясню.

Лёша насторожился.

— Вот что, — повторил — Толик. — Настоящей комсомольской работы ты ведёшь. Думаешь, раз комсорг, значит тебе льгота в университет будет, а льготы нет! Английского, как я подозреваю, ты совсем не знаешь. Даже секретарём школьного комитета не избрали. Ну как от имени райкома комсомола тебя можно рекомендовать?

— Что же делать? — уныло спросил Лёша.

— Не знаю, — ответил Толик. — А вообще-то, заниматься надо больше, товарищ комсорг.

Лёша махнул рукой.

Официантка подумала, что это он её позвал, и быстро подошла с карандашом наготове. Рассчитались.

— Да не отчаивайся ты, — смягчился на прощание Толик. — Лучше подумай-ка над последним комсомольским собранием. Я, может, буду докладную писать, там тебя похвалю. А теперь глянь в окно, — сказал Толик. — Видишь герань? Значит, мне пора. — Толик пружинисто встал и, пожав Лёше руку, двинулся к выходу.

Лёша сидел за столом, смотрел Толику вслед и с ненавистью думал о многочисленных учебниках, которые скоро придётся читать день и ночь, день и ночь…

 

15

Белые ночи набирали силу, и день теперь тянулся до одиннадцати. Без дела и без мыслей выходил Гектор из своей квартиры, бежал вниз по лестнице, по старым промятым ступенькам, выходил прямо на Невский — вечерний, праздный, разодетый. Не было теперь надобности жечь неон, светло было в городе. Смущённо горели витрины — точно женщины в вечерних нарядах вышли на улицу, а на улице утро! На Невском Гектор превращался в барометр с нервно дрожащей стрелкой, которая всё воспринимает, всё фиксирует, всё чувствует, на всё обращает внимание, но не думает, совершенно не думает!

Слабый ветер в лицо — хорошо! Девушка оглянулась на Гектора и что-то сказала подруге — хорошо! А вот какой-то знакомец в чёрных штанах махнул рукой — хорошо!

Всё хорошо!

Ресторан «Универсаль»… Дальше… До «Гостиного двора» ещё остановки три или четыре. Каждый двор — проходной, каждый двор Гектор пролетал когда-то насквозь, как стрела, давно когда-то, в детстве.

А куда вообще идут по Невскому в девять часов вечера люди? Процентов семьдесят из них на Невском не живут и не работают… Люди гуляют… Гуляют, одолеваемые примерно теми же мыслями, что и Гектор, точнее, гуляют без целей и без мыслей…

У метро «Гостиный двор», где шумели деревья, где до позднего вечера бойко торговали пирожками, мороженым, конфетами, сигаретами и спичками, где шипели автоматы-аскеты, за три копейки наливающие полстакана газированной воды и неясно было, с сиропом она или без сиропа, там стояли центровые и ловили на себе взгляды людей, проходящих мимо. Гектор сразу увидел знакомого парня — невысокого, чёрного, по имени Коля, кличка у него почему-то была Серый. Рядом с ним стояли две девушки — одна очень симпатичная, другая не очень, и ещё двухметровый гигант Алик. Говорили, что Алик играл в баскетбол, а потом начал пьянствовать и его выгнали из команды. Серый был студентом-вечерником — изучал историю Древней Греции и к Гектору относился с особой симпатией.

Гектор: Серый! Как жизнь?

Серый: О, привет! Как идёт война? Как живёт прекрасная Елена?

Симпатичная девушка: Какая война? Какая Лена?

Несимпатичная девушка: Он, что, служил в армии?

Серый: Он всю жизнь будет служить в Троянской армии… А потом погибнет… Ему на роду написано…

Симпатичная девушка: Надо же… Как грустно…

Несимпатичная девушка (Гектору): Как тебя зовут?

Гектор: Меня зовут Петя.

Несимпатичная девушка: А меня Юна…

Гектор: Прекрасное имя… Такое молодое…

Серый: Он же, как лев-истребитель, на юниц рогатых нашедший… Тра-та-та чего-то там… Помню ещё, что пастух златокудрый не сберёг круторогую краву.

Юна: Пойдёшь с нами плясать?

Гектор: А куда?

Юна: В Академию художеств… К сфинксам…

Гектор: Пойду, если возьмёте…

Симпатичная девушка: Кстати, почему мы незнакомы? Я Катя…

Гектор: Меня зовут Гектор…

Юна: А мне сказал, что Петя…

Гектор: Двойное имя…

(Из метро выходит ещё одна девушка. Она подходит и закрывает Гектору руками глаза. Гектор оборачивается.)

Гектор: Оля?

Оля: Ага…

Гектор: Вольная Оля… Поехали с нами на танцы.

Алик (кричит на всю округу): Эй, кто хочет с нами на танцы?

Оля: Заткнись, болван!

Алик: Неужели мы возьмём с собой эту грубиянку?

Серый: Если поедем прямо сейчас, есть шанс успеть… Кто командует?

Юна: Вперёд!

(Гектор, Оля, Алик, Катя, Юна и Серый быстро исчезают в подземном переходе и оказываются на другой стороне Невского. Около сияющего консервными банками Елисеевского гастронома они садятся в переполненный десятый троллейбус.)

Серый: У кого есть мелочь?

Алик: Ни у кого!

Серый (отрывает билеты): Я ясновидящий… Я плачу за всех…

(На следующей остановке входит контролёр. Серый, торжествуя, предъявляет билеты. Троллейбус ползёт по Невскому, останавливаясь перед каждым светофором…

 

16

Александр Петрович Садофьев редко встречался с друзьями юности. Да и где они, эти друзья? Более или менее тесные отношения он поддерживал с Валерианом Луниным — главным редактором областной молодёжной газеты. Виделись они примерно раз в год. Когда-то оба они — Валериан Лунин и Александр Садофьев — работали в этой газете в отделе культуры и быта. Александр Петрович даже был одно время заведующим отделом, а Валериан Лунин ходил у него в литсотрудниках. Александр Петрович частенько переписывал за Лунина материалы (плохо писал Валериан), всячески его шпынял, предлагал ему взять для подписи под информациями псевдоним Декабристов. Честно говоря, останься Александр Петрович в газете — служить Лунину в другом отделе, а ещё лучше в секретариате (где писать необязательно), но Александр Петрович ушёл из газеты, Лунин же остался и стал со временем главным редактором. Иногда Александр Петрович приносил в газету отрывки из своих новых вещей. Лунин печатал их неохотно, держал по полгода, ссылаясь на засилье официальных материалов.

И вот Александр Петрович поднимался по ступенькам газетно-журнального комплекса, где когда-то прошла его молодость. С каждым этажом, с каждой лестничной площадкой (не говоря о буфете и столовой) были связаны какие-нибудь весёлые или грустные воспоминания. Здесь работала его любовь из пионерского журнала Ирочка (в Новый год вечером Александр Петрович стоял перед ней на коленях в тёмной комнате, держа в руках бенгальский огонь, и говорил, что бросит жену, сына, всё бросит и уедет с ней на Сахалин, куда она захочет, уедет!), а здесь он подрался со своим врагом-фельетонистом, когда тот при скоплении народа начал вдруг злобно кричать, что это непозволительная роскошь держать в газете писателя (слово это он произносил с омерзительным ехидством), что газете нужны строчки, строчки и ещё раз строчки, а вовсе не повести и романы. (Тогда Александр Петрович только-только опубликовал первый рассказ.) Вспоминалась и беготня по коридору с полосой, и десятикратные изменения названий, и унылые ночные дежурства в ожидании подписной полосы, и звонки в районные центры — слышимость отвратительная. «Михаил! Андрей! Вера! Рустам! Ирина! Николай! Устин! Маврину позовите! Что?! Где Маврина?!» — орал когда-то в трубку Александр Петрович. Вспоминались бесконечные летучки, уточниловки, топтушки, когда все они собирались в большом редакторском кабинете с окнами на мутную Фонтанку, слушали привычные разносы, расходились и после писали не лучше и не хуже. Вспомнил Александр Петрович и тогдашнего ответственного секретаря, дядю Витю, большого мастера играть в шашки и бить щелбаны, от которых потом колоколом гудела голова, а хорошие названия совершенно не придумывались. Впрочем, дядя Витя щадил дежурных редакторов.

Некоторые сотрудники узнавали Александра Петровича, радостно здоровались. Другие тоже узнавали, но почему-то не здоровались. Этим не нравилось, что Александр Петрович стал писателем, а они так и остались неизвестными газетчиками.

Проходя по коридору, Александр Петрович не удержался и заглянул в комнату отдела культуры и быта. Какая-то девушка в коротенькой юбке, перегнувшись через стол, поливала из бутылки кактус в горшочке на подоконнике. Александр Петрович не стал смущать девушку и тихонько закрыл дверь. Столы в отделе культуры и бы стояли так же, как и двенадцать лет назад. Мимо него дымя папиросой и размахивая полосой, как хвостом, пробежал какой-то тип в клетчатом пиджаке, в котором Александр Петрович безошибочно распознал «свежую голову». По-видимому, «свежая голова» обнаружил ошибку…

Все двери были просто деревянными, а редакторская обита красным дерматином. Девушка-секретарша болтала по телефону и не обращала на посетителя никакого внимания.

— Лунин у себя? — спросил Александр Петрович.

— Валериан Васильевич? — смерила его подозрительным взглядом секретарша. — У себя… А вам, собственно…

— Собственно, он-то мне и нужен, — сказал Александр Петрович и нагло открыл дверь кабинета.

Был Валериан Лунин в синем пиджаке со значком. На столе стояли три телефона и лежали стопой книги.

— Возьмёшь литсотрудником, а? — протянул Лунину руку Александр Петрович. — В отдел культуры и быта?

Но Лунин вышел из-за стола, и пришлось с ним обняться и поцеловаться.

— Возьму, возьму… — радостно говорил он, не отпуская руки Александра Петровича.

Лунин усадил Садофьева в кресло, сам уселся за стол, положил на стол сигареты и с интересом стал рассматривать Александра Петровича. Лицо его постепенно становилось серьёзным.

— А ты не меняешься совсем! — наконец сказал он. Радости в его голосе Александр Петрович не почувствовал. — Так ведь оно и понятно, — продолжал между тем Лунин. — Нет над тобой начальников… Когда хочешь проснёшься, куда хочешь пойдёшь… Мне бы так…

— Ладно тебе прибедняться, — сказал Александр Петрович.

— А я уже дед! — заулыбался Лунин, вытащил из ящика стола несколько фотографий новорождённой девочки, показал их Садофьеву.

— Поздравляю, — Александр Петрович вернул фотографии Лунину. Потом посмотрел в окно. По Фонтанке плыл старый буксир с красной полосой на трубе.

— Как отрывок-то мой? — спросил Александр Петрович. — Помнишь, три месяца назад приносил?

— Какой быстрый! — покачал головой Лунин. — После десятого мая только жди. — Он начал озабоченно листать календарь.

— Как служба? — спросил Александр Петрович. — Повышение не светит?

Лунин махнул рукой.

— А ты как? — поинтересовался он. — Книгу твою недавно в магазине видел.

— Купил хоть?

— Да нет, жду, когда принесёшь, подаришь…

Александр Петрович усмехнулся, вынул из портфеля книгу и надписал: «Валериану с чувством глубокой и искренней дружбы!» — протянул Лунину. Тот не ожидал, поэтому растрогался. Тоже полез куда-то в стол, шуршал там среди бумаг, потом извлёк брошюру «Железное слово», надписал нечто сходное и, по-редакторски размашисто расписавшись, протянул книжку Садофьеву. И мы, дескать, не лыком шиты, говорил его победный взгляд. Чтобы избегнуть разговоров о том, чем сейчас занимаются бывшие сокурсники (Александр Петрович этого не знал, а Лунин, напротив, ревностно за ними следил), Садофьев спросил:

— Домой собираешься?

— А что?

— Я думал, может, в буфет зайдём, коньяку по сто грамм выпьем…

— Дадим, дадим твой отрывок, — сказал Лунин, набирая какой-то телефонный номер.

— При чём здесь отрывок? — грустно улыбнулся Александр Петрович. — Годы-то идут. Стареем мы…

В дверь заглянула секретарша.

— Валериан Васильевич, — сказала она. — К вам тут один юноша пришёл, говорит, вы ему назначили.

Лунин, как птица, клюнул носом календарь.

— Ифигенин Анатолий, — растерянно сказал он. — Инструктор райкома комсомола…

— Звать?

— Зови через пять минут, — вздохнул Лунин.

Александр Петрович встал.

— Сиди, сиди! — замахал на него руками Лунин. — Он недолго.

— Ладно, — согласился Александр Петрович. — Подожду. А потом пойдём, а? В наш родной буфет? Зиночка ещё работает?

Лунин только успевал согласно кивать.

— Как в былые годы, да? — почти кричал Александр Петрович. — Как в молодости! А помнишь нашего ответсека?

— Дядю Витю? — умилился Лунин. — Как он щелбаны бил. А как в одном номере пятнадцать ошибок пропустили, помнишь?

— Конечно, помню, — хохотал Александр Петрович. — А всё-таки неплохая у нас была молодость, а?

— Неплохая, неплохая, — согласился Лунин.

…Внезапно Александр Петиович понял, зачем он сегодня пришёл к Лунину. Из-за какой-то непонятной грусти. Когда приходит эта грусть, Александр Петрович не находил себе места. Он пытался читать, подолгу гулял, вспоминал людей, с которыми в прошлом его что-то связывало. «Лунин, Лунин — вздохнув, подумал Александр Петрович, — сходим с тобой в буфет, по сотке выпьем, авось веселее станет».

Вторую неделю Александр Петрович не мог работать. Ни строчки не написал он за это время. «В деревню, в деревню надо собираться в глушь», — думал он, глядя из окна на печальную серую Фонтанку.

 

17

— Что это? — изумился Костя. Они стояли с Инной около её дома. Было без четверти восемь. Пора было прощаться.

— Это стихи, — ответила Инна. — Я их сочинила в четвёртом классе.

— Замечательные стихи, — Костя обнял Инну, но она высвободилась. — Особенно трогательно, что волки плачут в лесах…

— А мне плевать, что трогательно!

— Чего ты злишься?

— Так просто… Хочешь ещё одно стихотворение?

— Конечно, хочу.

— А говоришь, словно не хочешь.

Костя развёл руками.

— Ладно, слушай… — сказала Инна.

— Чего же в них ужасного? — засмеялся Костя. — Такие милые тени…

Инна молчала.

Костя осторожно взял её за руку.

— Первый стих ты сочинила зимой на даче, — стал говорить он, — когда тебя наказали или игрушку не купили; ты стояла в ночной рубашке у окна, а снег падал, и ты сочиняла. Во всяком случае, ты читала, а я это вот представлял…

— Дальше!

— Понимаешь, в первом стихотворении есть детская романтика, а второе так себе. Для мамы с папой…

— Надо же, какой ты умный, — сказала Инна, — Как ты любишь всё на свете по полочкам раскладывать. Романтика… Для мамы с папой… Откуда ты знаешь?

Костя вздохнул.

— У тебя тяжёлый характер.

— И это ты знаешь?

— Это я чувствую.

Костя и Инна стояли около чёрного дома — крепости, сражавшейся с белой ночью. Солнце золотило окна, голубой воздух был нежен и прозрачен, облака, заходящие для атаки справа, розовели, как птицы фламинго.

— Нам ведь можно разойтись и не ссорясь, — сказал Костя.

— Извини, — сказала Инна. — Ты, конечно, прав. Но как подумаю о том, что завтра в школе будет.

— Тридцать девять с половиной, — сказал Костя. — Чёрт возьми, как тепло на улице.

— Что значит тридцать девять с половиной? — удивилась Инна. — У тебя сейчас такая температура? И поэтому тебе тепло? Ты, наверное, согреваешь весь мир?

— Мы поцеловались с тобой тридцать девять с половиной раз, — сказал Костя. — После каждого поцелуя я перекладывал спичку из коробка в карман.

— А когда получилось полспички? Откуда взялась половина?

— Когда Ходина подошла к беседке.

— Дай мне эти спички.

— Может, лучше их разделим?

— А как же сломанная?

— Не знаю…

— А я знаю! — Инна быстро и неожиданно поцеловала Костю. — Всё! — сказала она. — Это полпоцелуя. Итого, имеем сорок. Гони двадцать спичек!

Голубым вечером Инна казалась совсем бледной. Они пошли медленно вдоль чёрного дома, чтобы сделать последний круг и расстаться. Инна чиркала спички, они вспыхивали, она бросала их на асфальт, и спички гасли сразу или медленно догорали, скрючиваясь в чёрные подковки. Костя шёл рядом мрачный.

— У тебя такой вид, словно я бросаю эти спички тебе за шиворот, — сказала Инна.

Костя пожал плечами.

— Я ненавижу эту липовую символику! — Инна растоптала последнюю спичку. — И вообще, — глаза у неё стали злыми, — что будут завтра говорить в классе? И что будешь обо мне рассказывать своим друзьям ты?

— Я? Рассказывать?

Они уже обогнули дом и снова приближались к подъезду. Свет в окнах ещё не зажигали, только на последнем этаже Инниного дома горело какое-то шальное окно. Костя даже удивился, что оно вспыхнуло так рано. Но оно вспыхнуло не зря. Тут же зажглись окна в доме напротив. Прошло некоторое время, и окна в Иннином доме начали загораться с удивительной быстротой.

— Я знал, — устало сказал Костя, — что ты затеешь этот разговор. И поэтому я ещё раз повторяю: я люблю тебя! Я скорее умру, но сделаю всё так, как ты захочешь.

— Слушай! Вернись наконец на землю! — Инна отчётливо выговаривала каждое слово. — Мне бы очень не хотелось, — чеканила она, — чтобы кто-нибудь узнал об этих сорока спичках.

— Я это понял, когда ты начала их жечь.

— А мне плевать! Я понимаю только слова!

— Кто посмеет предположить, что мы с тобой целовались, тому я набью морду.

— Даже Гектору? — усмехнулась Инна.

— Ага… «Кто-нибудь» — это, оказывается, он. Серебристый олень, золотые рога…

— Я хуже, чем ты думал?

— Нет, — ответил Костя. — Ты добрая девочка. Ты прогуляла три дня с человеком, который тебе… — Костины руки дрожали, вытаскивая из пачки сигарету.

Инна всхлипнула.

— Костик! Милый! Я идиотка… Только…

— Серебристый олень, золотые рога, — сказал Костя.

Инна опустила голову.

— Завтра мы скажем, что прогуливали порознь, — Костя равнодушно смотрел, как убираются восвояси облака-фламинго.

— А на Невском встретились случайно…

— Шли в школу…

— Но проезжала иностранная делегация, и проспект было не перейти…

— Пожалуй, — сказал Костя. — Я завтра в школу совсем не пойду. Приду послезавтра. Так будет интересней.

— А я всё разведаю и позвоню тебе! — Инна чмокнула его в щёку и исчезла в подъезде. Лязгнул лифт. Костя медленно пошёл к остановке троллейбуса. Его обгоняли машины, толкали пешеходы, а он медленно шёл, глядя под ноги, словно был один на улице.

 

18

Алла Степановна Ходина ненавидела дождь. Главным образом из-за его коварства. Она постоянно забывала дома зонт, и дождь настигал её неожиданно, когда она куда-нибудь спешила — опаздывала, и не было у неё времени пережидать в булочной или в подворотне. Гордо подняв мокрую голову, бомбя ногами лужи, она добиралась до места продрогшая, со слипшимися в сосульки волосами, в кофточке, которая утром была такая милая, а побывав под дождём, выглядела, как тряпка.

Жила Алла Степановна в старом доме на Кондратьевском проспекте. Она занимала комнату в коммунальной квартире, где в прихожей тускло горела лампочка, в ванной гремели тазы, а на кухне висела таблица, кому сколько платить за свет. Кроме Аллы Степановны, в квартире жили две старухи сестры (каждая имела по комнате), и ещё в двух смежных комнатах обитала студенческая молодая семья. Алла Степановна покупала их дочке Насте шоколадки и рассказывала сказки, когда юные родители уходили в кино на вечерний сеанс. Раз в неделю Алла Степановна мыла в общей кухне каменные полы и проклинала своё коммунальное житьё.

Комната её — непропорционально удлинённая — напоминала пенал. В углу «пенала» чудом сохранился изразцовый камин — ныне вещь уникальная.

На голубоватых изразцах были изображены парусники — надув круглые паруса, похожие на бочки, они плыли куда-то по горбатым морям-волнам.

Когда в комнате бывало холодно, Алла Степановна сидела в тёплом халате около батареи и смотрела на этот никчёмный изразцовый камин. И чудились ей малиновые отблески пламени, треск поленьев, прыганье искорок, слышались какие-то весёлые голоса, звон фужеров за стенкой. Ей казалось, что вот-вот раздастся в дверь осторожный стук, войдёт кто-то в кивере и с усами и пригласит её в компанию, которая расположилась за стенкой.

Но ничего этого сегодня не было. Лил дождь, и солнце сидело в тучах, как жёлтый крот в норе. Алла Степановна стояла около двери в шуршащем, как осенние листья, плаще и вспоминала, куда она положила зонт.

Алла Степановна шла звонить. Дома телефона не было, поэтому звонить приходилось с улицы.

Лужи пенились, как шампанское. Будка стояла на углу, и, конечно же, какая-то девица, опершись на зонт, как на шпагу, выясняла отношения с неким Игорем, который (даже если только половина упрёков, высказанных девицей, соответствовала истине) был редким прохвостом, Алла Степановна долбила ребром монеты в стекло, по которому сбегали ручейки, и глазами умоляла девицу побыстрее закончить разговор.

Наконец девица вылетела из телефона-автомата, как фурия, посмотрела на Аллу Степановну с такой ненавистью, словно это она — Алла Степановна — была мерзавцем Игорем. В будке нестерпимо пахло дешёвой косметикой. Алла Степановна прислонила к уху тёплую трубку и набрала номер.

— Сусанна Андреевна! Это вы? — закричала Алла Степановна, когда монетка, железно булькнув, провалилась в автомат. — Как хорошо, что я до вас дозвонилась!

Сусанна Андреевна — классная руководительница десятого «Б», слыла в школе неисправимой либералкой, портившей даже самые дисциплинированные классы. Она никогда не просила кого-нибудь наказать, отчислить или перевести в другую школу. На собраниях преподавателей Сусанну Андреевну постоянно осуждали за недопустимую мягкость, однако она исправляться не желала. В начале года, словно предвидя все неприятности, директор предложил ей передать десятый «Б» другому преподавателю, но Сусанна Андреевна отказалась.

На уроках литературы, которые вела Сусанна Андреевна, царила вольность, изумляющая различные комиссии. Директор классифицировал эту вольность как распущенность. Всевозможные реплики с мест на уроках Сусанны Андреевны сыпались, как горох из дырявого мешка, вызванный ученик, естественно, живо на них реагировал, а свою задачу педагога Сусанна Андреевна видела в том, чтобы реплики эти относились непосредственно к обсуждаемому произведению литературы (скажем, «Что делать?» Чернышевского). Иные реплики Сусанна Андреевна пресекала. Одним словом, никудышной и беспомощной была метода Сусанны Андреевны. Спасало её только то, что класс два года подряд занимал первые места на городских литературных олимпиадах по количеству награждённых дипломами. Дипломы эти красовались на стенде «Наши достижения» и радовали взгляд директора школы Тимофея Тимофеевича. На некоторое время он как бы забывал про Сусанну Андреевну и её непутёвый класс.

Возмущали всех преподавателей следующие факты.

Кто-то видел, как Сусанна Андреевна давала деньги в долг ученику.

— Ну откуда, откуда вы знаете, что он не на водку их потратит? — спрашивал строго Тимофей Тимофеевич. Сусанна Андреевна растерянно пожимала плечами.

— Рубль всего попросил… Говорит, свои деньги дома забыл.

— Вот-вот, — отвечал директор. — Рубль у вас, рубль у… — Он умолкал, так как больше никто из преподавателей денег в долг ученикам не давал.

Злили всех и те панибратские отношения, которые существовали между Сусанной Андреевной и учениками. В замечаниях, которые она изредка писала в дневники ученикам, она величала их как-то по-домашнему: Танечка, Инночка, Костенька, Женечка… «Костенька! Дневник — это документ!» — ласково напоминала она Благовещенскому, который вздумал записывать туда вместо домашних заданий полюбившиеся рубаи Омара Хайяма.

Не лучшим образом курировала Сусанна Андреевна и комсомольские собрания класса, и в результате собравшиеся комсомольцы затевали какие-то совершенно ненужные диспуты, на которых обсуждали проблемы житейские.

— Но ведь мы всё время говорим, что комсомол — школа жизни, — отвечала Сусанна Андреевна на упрёки директора. — Что толку, если они всем известные истины будут повторять как попугаи? Пусть мыслят!

Директор школы Тимофей Тимофеевич ждал с нетерпением, когда же надоевший ему десятый «Б» покинет школу. Он собирался предложить Сусанне Андреевне на будущий год четвёртый класс.

Было Сусанне Андреевне сорок девять лет, но выглядела она моложе. «Конечно, — вздыхали считающие до зарплаты рубли учительницы, — домработница домой приходит. С таким мужем до ста лет можно девочкой ходить. Для нас школа работа, для неё — развлечение. Говорят, она даже на рынок на машине ездит…»

Информируя Сусанну Андреевну о событиях, происшедших в её отсутствие, Алла Степановна надеялась тем самым избавить себя от дальнейшего участия в делах десятого «Б», а дело оставалось одно — наказание виновных.

Дождь барабанил в крышу с утроенной силой. «Алла! Выходи!» — выстукивал он тонкими мокрыми пальцами. Деревья трясли ветками с маленькими зелёными листьями, водосточная труба напоминала дракона, хвостом привязанного к крыше.

— До свидания, Сусанна Андреевна! Я побежала! — Алла Степановна повесила трубку. Она не сомневалась, что завтра Сусанна Андреевна появится в школе.

Когда Алла Степановна открыла дверь и вышла на улицу, дождь радостно лизнул её в лицо, словно преданный пёс.

 

19

Деньги, которые мучительно искались, чтобы заплатить за проезд в троллейбусе, обнаружились в изобилии, чтобы купить дешёвого портвейна «Деляр» по рубль двадцать девять.

— Вино моей юности! — усмехнулся Серый. Потом посмотрел на Гектора. — А вы, сударь, наверное, предпочитаете шампанское?

— Да, — просто ответил Гектор.

— Люблю скромных людей, — усмехнулся Серый.

Серый, Алик, Гектор, Оля, Юна и Катя сидели в кафе напротив сфинксов, привезённых когда-то давно в Петербург из стовратных Фив, ожидали, когда из открытых окон спортзала академии грянут нестройно три гитары и застучит, забесится ударник. Тогда начнутся танцы, тогда погасят свет, тогда распахнутся настежь окна, тогда сидеть все будут на полу вдоль стен, тогда синий сигаретный дым взметнётся к потолку, тогда станет всем хорошо и весело.

Гектор любил танцы, любил громкую музыку. Когда она гремела, он, обычно спокойный и уравновешенный, чувствовал, как поднимается в нём что-то сладкое и тягостное, ласково обволакивает мозг, выгоняет на лоб капли пота, перебивает дыхание, нарушает ритм сердцебиения. Как бы изменяется под действием музыки реальность. И девушка, на которую он бы никогда не обратил внимания, кажется в момент танца материализованной мечтой, единственной целью существования, всё забывается — детство, отрочество, юность, собственное честолюбие, стремление к великому, к прекрасному — всё ничто, всё дрянь, кроме музыки в голове и девушки напротив. Поэтому и танцевалось так исступлённо, словно последний раз в жизни.

Называлась группа «Сны», и состояла она из четырёх человек, незнакомых Гектору. Пока они только располагались в отведённом углу, усилители неслаженно выли, гитары резали воздух, как тупые ножи, а высокий парень в голубых штанах, как заклинание, бубнил в микрофон: «Раз… раз… раз-раз!»

— Пора! — сказал Серый.

В спортзале взревели в полный голос гитары, зачастил и мелким бесом заколотил по барабану ударник, все ринулись туда. Составленных в угол коней, бревно и даже узенькие брусья оседлали молодые длинноволосые люди. А девушки стояли пока у подоконников, курили вовсю, преувеличенно громко смеялись, совсем не вслушивались в музыку. Да и нечего было в неё особенно вслушиваться, поскольку все танцы под неё одинаковы, как близнецы. Лёд отчуждения между танцорами и исполнителями, между девушками и юношами растаял, словно в кипятке.

Играли «Сны» неплохо.

Гектор быстро потерял Алика и Серого в колышущейся толпе. Но, впрочем, это его не огорчило.

— Какие игруны! — сказал Гектор, когда «Сны» закончили первую песню. Одной рукой Гектор обнимал за талию Олю, целовал её в щёки, словно мёдом, а не пудрой были они намазаны, смотрел осоловело по сторонам сквозь табачный дым. Как-то незаметно оказались они с Олей в самом центре зала, где поплясывали, покрикивали, посвистывали и потоптывали юноши и девушки, ощутившие вдруг какую-то непонятную общность и любовь друг к другу. «Love me!» — было написано на майке у одной красивой девушки. «I am as good, as I should like to be!» — у другой. Виделось Гектору всё же нечто противоестественное в столь грубом и бесцеремонном вторжении шумовых эффектов в собственную психику, но была в этом и своеобразная прелесть — настало время сиюминутных откровений и липовых истин.

Потом появилась некрасивая Юна и потащила затанцевавшихся Гектора и Олю в тёмную, заляпанную красками аудиторию, где сидели, словно студенты на лекции, Алик, Серый, Катя, а на столе перед ними вместо конспектов стояли две открытые бутылки портвейна.

Серый: Где ты был, любитель шампанских вин?

Юна: Он «легко мазурку танцевал и кланялся непринуждённо».

Катя: В политехническом «Белые ночи» играет, а мы здесь пропадаем…

Серый (весело): А портвейн? Он не даст нам окончательно пропасть!

(Пьют из одного стакана по очереди.)

Серый (Гектору): Полегчало?

Алик: Пошли плясать!

(Веселье растёт. Каждая «забойная» песня сопровождается восторженными криками. Ударник стащил с себя рубашку, и толстая спина его заблестела, точно политая подсолнечным маслом. Оля и Гектор опять оказались в центре.)

Оля: Почему у тебя испортилось настроение?

Гектор: Не обращай внимания…

Оля: Что будет первого мая? Видишь, я не забыла…

Гектор: Всё нормально будет первого мая…

Оля: Ты пригласил меня к себе. Кто-нибудь ещё придёт?

Гектор: Не всё ли равно?

Оля: Ты мне можешь объяснить, что с тобой?

Гектор: Могу. Мой лучший друг увёл у меня девицу…

Оля: Ты давно знаком с Серым?

Гектор: Тысячу лет. Но… Я не хочу видеть его первого мая…

Им удалось пробиться к открытому окну. Окно смотрело во двор академии. Там белели гипсовые фигуры людей и коней с отломанными хвостами. У Гектора болела голова. Хотелось холодной воды. Без сожалений оставив красивую — в короткой юбке и в замшевой куртке Олю у окна, Гектор пошёл в тёмный коридор, который напоминал положенный набок колодец, и пропал в нём, утонул, как ведро, когда перетирается верёвка. Запутался Гектор в бесконечных лестницах и ответвлениях. Одни коридоры были высоченными, другие низенькими — то там, то здесь тлели красными точками сигареты, смеялись девушки.

Гектор вспоминал недавний разговор с отцом, когда тот поинтересовался, чем, собственно, собирается Гектор заниматься в жизни. «Я буду поступать в университет», — ответил Гектор. «Ну а если не поступишь?» — спросил отец. «Тогда буду поступать на следующий год и уже точно поступлю», — сказал Гектор. «Русский язык и литература — твоя страсть, твоё призвание? — спросил отец. Гектор пожал плечами. — Надо всё-таки иметь в жизни цель, — сказал отец. — А ты даже сформулировать её не можешь…»

«Где же она, моя цель? — шёл по коридору Гектор. — Где ты, где ты, моя цель? Куда ты летишь, стрела моя? — Гектор остановился. Впереди у подоконника целовались девушка с парнем. — И кто любовь моя? — подумал Гектор. — И где моё будущее?» — он вдруг вспомнил, как по утрам смотрелся в зеркало, и собственное изображение словно пропадало, растворялось в зеркале. Чемпионы мира по боксу, знаменитые артисты, гениальные разведчики водили там хороводы, полыхали ринги, неистовствовали толпы, прекрасные девушки с лицами сфинксов летали в Зазеркалье и протягивали Гектору свои красивые тонкие руки…

«Феерия, феерия, гриновский карнавал, — подумал Гектор. — Так можно представлять себе будущее в десять лет, но не в семнадцать! Что же я делаю? А вдруг я… Вдруг я просто-напросто бездарен? Я же ко всему отношусь спокойно! Все вокруг знают, что им делать дальше, а я… Я… же совсем об этом не думаю! Почему?! Надо сдать школьные экзамены, — сурово сказал себе Гектор, — потом сдать вступительные в университет. Надо полюбить, надо страстно, неистово полюбить русскую классическую литературу! Завтра же я начну перечитывать классиков! Завтра же я начну заниматься! Я поступлю в университет! Я стану самым главным знатоком русской литературы! — Гектор почти бежал, но коридор всё не кончался. — А ещё я встречу хорошую девушку, — подумал Гектор, — и влюблюсь в неё. Хотя такие вещи не загадывают…»

Но вот музыка смолкла, и Гектор остался один, совершенно один перед дверью, из-под которой выползала жёлтая змейка света. Дверь была приоткрыта.

Гектор постучал, а потом открыл дверь и оказался в небольшой мастерской. Кругом высыхали тёмно-зелёные глиняные фигуры. Они хранили вмятины от пальцев скульптора — герои, девушки, всадники, воинственно размахивающие саблями. Самый главный и злой всадник скакал прямо на Гектора. И скуластое лицо его в крыльях будёновки и лихой сабельный замах — всё пугало. «Зарублю!» — стращал всадник.

— Скажите, пожалуйста, — спросил Гектор у девушки, сидящей на подоконнике, — как мне отсюда выбраться?

— Выбраться? — посмотрела на него девушка. — Это так просто… — Она спрыгнула с подоконника. Она была ещё тоньше Инны Леннер, но волосы светлые и глаза голубые заставляли забыть про Инну, про Олю и всех остальных девушек.

— Скажите, пожалуйста, — спросил Гектор у девушки. — А можно мне отсюда не выбираться?

— Звучит пошло, — поморщилась девушка. — Но мило…

Гектор и девушка смотрели друг на друга, а между ними ярился и зверел всадник с саблей.

— Кто это? — спросил Гектор.

— Это мой диплом… Что? Не нравится? — ответила девушка. На бумажной полоске, приклеенной к подставке, было написано «Алина Дивина».

— Нравится, — ответил Гектор. — Мне нравится всё, что ты делаешь, Алина… Алина… — повторил Гектор. — Давай выпьем шампанского?

— Какое шампанское? Что ты мелешь?

— Мы выпьем его завтра, — сказал Гектор. — Или сегодня… — Он взглянул на часы. — Когда тебе угодно… Фужеры будут вызванивать твоё имя… Алии-и-и-на!

— Да откуда ты здесь взялся?

— Всё! Молчу! — Гектор медленно опустился на колени, якобы разглядывая глиняного всадника. — Зачем я сюда попал, Алина? Зачем я тебя увидел?

 

20

Буфет был закрыт наглухо. Не помогло даже магическое лунинское выстукивание. Не открывалась дверь. Не выглядывала пышечка-буфетчица в белоснежном халате.

Пришлось разойтись.

Александр Петрович спустился по ступенькам газетно-журнального комплекса вниз, на набережную, где прогуливался молодой человек с голубыми глазами — Толик Ифигенин.

— Вы куда идёте? — спросил Толик.

Александр Петрович неопределённо махнул рукой в сторону Невского.

— Нам по пути, — заявил Толик.

Они неспешно пошли по набережной.

— Как интересно, — сказал Толик. — Я ведь сына вашего в комсомол принимал…

— Он уже в десятом, — ответил Александр Петрович. — Через два месяца школу закончит.

— И куда он думает?

— Вроде на филфак собирается поступать…

— Филфак — это прекрасно, — сказал Толик. — А я вот хочу с филфака на журналистику перейти.

— Хлопотная это профессия, — улыбнулся Александр Петрович.

— Лунин считает, у меня получится…

— Ну, раз Лунин считает… — развёл руками Александр Петрович.

Они шли по набережной Фонтанки мимо крылатых львов, держащих в зубах цепи.

— Ну и о чём вы пишете? — поинтересовался Александр Петрович.

— О разном… В основном на темы комсомольской жизни. Я же в райкоме в отделе учащейся молодёжи работаю, поэтому о школьниках тоже пишу.

Александр Петрович и Толик шли теперь по Невском в сторону Адмиралтейства. Солнечный вечер — окна домах блестят, а с Невы поднимается холод и редкие льдины белеют в воде. Деревья около Невы дрожат, люди поднимают воротники.

На Невском появлялись красные флаги, гигантские транспаранты перегораживали Невский над троллейбусными проводами.

— Когда я сижу на комсомольских собраниях в школах, — сказал Толик, — я иногда просто не вижу там нормальных живых людей. Там сидят какие-то зевающие скучающие манекены. И мне становится грустно…

— Вы, наверное, преувеличиваете, — сказал Александр Петрович. — Не всё так мрачно…

— Понимаете, сейчас как-то немодно быть активным. Сейчас модно быть ироничным. Ну вот, скажем, ваш сын. Разве он откровенен с вами? Уверен, вы мало о нём знаете…

— Пожалуй, вы правы.

— Раньше комсомольские вожаки заламывали чубы на темя и рубили сплеча. Решительными и бескомпромиссными они были. Смело брались за любое дело, смело наказывали виновных. И никто за это на них не роптал. Так принято было.

— А сейчас?

— Сейчас, — повторил Толик, — сейчас надо как-по-новому работать. Я, кстати, на эту тему заметку Лунину принёс.

— Значит, скоро в газете прочитаем, — улыбнулся Александр Петрович.

— Дайте мне ваш телефон, — сказал Толик. — Я вас возьму с собой на комсомольское собрание в школу. Посмотрите, послушаете…

— Зачем мне это? — удивился Александр Петрович. — Вы же писатель, — улыбнулся Толик. — Пишете о молодёжи… Неужели вам неинтересно побывать на собрании?

— Интересно, — ответил Александр Петрович.

— Значит, пойдёте?

— Не обещаю.

Толик вздохнул.

— И всё-таки я вам позвоню.

Телефона Толик записывать не стал. Сказал, что запомнит. На прощание протянул руку и заглянул в глаза.

— Я читал все ваши книги, — тихо сказал Толик. — А одну, можно сказать, знаю наизусть. Про парня, который сразу после войны…

— До свидания! Вон мой троллейбус идёт! — Александр Петрович помахал Толику рукой.

— Я вам позвоню! — крикнул Толик.

В троллейбусе Александр Петрович смотрел в окно и вздыхал. «Сентиментальным становлюсь! — ругал он себя. — К Лунину зачем-то пошёл… А потом этот мальчишка мне нагло льстит, а я чуть не в слёзы… Книгу мою он наизусть помнит… И ведь не верю я ему, вот что самое смешное! В жизни, что ли, меня недохвалили? Критики недохвалили? Премию не дали?»

Александр Петрович приехал домой в десять часов. Жена что-то вязала у себя в комнате и смотрела телевизор. Взяв Карая, Александр Петрович отправился в далёкий, робко зеленеющий Овсянниковский садик, где Карая заждались его друзья — тигровый дог Тедди, овчарка Бенина и свирепый чау-чау Гошка. Вся компания дружно устремилась на газоны, и только Гошка, похожий на медведя, ходил почему-то по пешеходным дорожкам, никому не уступая дороги, что-то активно вынюхивал и сердито рычал, если кто-то случайно наступал ему на ногу.

Придя из Овсянниковского садика, Александр Петрович сел в кресло, положил на колени какую-то книгу и так глубоко задумался, что не обратил внимания на бледного, просветлённого Гектора, вернувшегося с танцев. Выпив подряд три стакана холодной воды, Гектор отправился к себе в комнату и рухнул там на кровать. Свет Гектор почему-то забыл выключить.

— Ты что, заболел? — спросил Александр Петрович, гася свет в комнате сына.

— Заболел, — невнятно ответил Гектор.

— А я с вашим комсомольским куратором познакомился, — сказал Александр Петрович. — Ифигенин. Знаешь такого?

— Знаю, — зевнул Гектор.

— Хитрый он, по-моему, — сказал Александр Петрович.

— Я заболел, — снова пробормотал Гектор.

— Тогда постели как следует постель и накройся одеялом, — посоветовал Александр Петрович. — И аспирин прими…

Уже лёжа в кровати, он вдруг сообразил, что сын его вовсе не заболел, а напился. «А может, влюбился? — подумал Александр Петрович. — Кто его знает…»

 

21

Обычно Инна приходила в школу за десять минут до начала уроков. Эти десять минут она проводила у большого зеркала в вестибюле. Где-то рядом хихикали и суетились первоклассники, хлопали двери, ходили учителя — Инна внимания на это не обращала. Она сосредоточенно причёсывалась, подкрашивала глаза, накладывала тени. И на первом уроке сидела рядом с Гектором Садофьевым прекрасная, благоухающая и свежая, словно только что свалившееся в росистую траву яблоко. Тёмные глаза Инны были безмятежны, движения лениво-грациозны, записи в тетрадях небрежны. Домашние задания у Инны от зубов не отскакивали.

— Теперь я понял, — сказал однажды Гектор, — что тебе больше всего пойдёт из одежды.

— Что? — поинтересовалась Инна.

— Врачебный халат! — заявил Гектор. — Ты будешь ходить по палатам и исцелять страждущих — смотреть им в глаза, и класть на лоб холодную руку, и говорить какую-нибудь глупость, как это и положено девушке…

— Они будут звать меня «сестричка-смерть», — сказала Инна.

— Иногда в тебе появляется что-то демоническое. Смотри, волосы шевелятся!

— Это сквозняк. Форточка открыта, и дверь открыта. Вот они и шевелятся…

— А любовь Благовещенского?

— При чём здесь любовь Благовещенского?

— Не знаю, — смеялся Гектор. — Он меня ест взглядом…

— Он, наверное, сегодня не завтракал, — отвечала Инна.

Такие беседы вели перед началом уроков Гектор Садофьев и Инна Леннер.

Родители Инны были медиками. Отец — хирург, мать — терапевт. Инна готовилась поступать в медицинский. Инне казалось, что ещё до её рождения было решено, что она станет врачом. В детстве Инна резала тупым скальпелем кукол и ругала «операционных сестёр», которыми были её подружки. Когда какая-нибудь из «сестёр» изъявляла желание побыть хирургом, Инна злилась, забирала скальпель и уходила.

Ещё Инне не очень нравилось, что на первом курсе студенты мединститута ходят в морги анатомировать трупы. Но что поделаешь? Через это ведь проходят вся будущие врачи…

Сегодня Инна пришла в школу перед самым звонком. Прошелестев мимо подруг-одноклассниц лакированно-клеёнчатым плащом (модной новинкой), взгляды к которому приклеивались, как мухи к липкой бумаге, Инна, стуча каблуками, поднялась на четвёртый этаж, ловко обогнула стоящую в задумчивости у окна Аллу Степановну Ходину и влетела в класс, как ремнём подстёгиваемая звонком. Проскочив между столами, Инна уселась на своё место рядом с Гектором.

— Любовь зла, — сказал Гектор. — Полюбишь и Благовещенского. Кстати, где наш Ромео? Или Отелло?

— Квазимодо, — усмехнулась Инна.

— Это слишком! — Гектор щёлкнул пальцами.

— Щёлкаешь, как бухгалтер счётами, — сказав Инна. — И задаёшь глупые вопросы. Он завтра придёт…

— Попроси мать, пусть достанет справку, — сказал Гектор. — И не жди от любви добра…

Звонок давно отзвенел, разговоры за столами велись на полтона ниже. Первым уроком должна была быть литература.

Сусанна Андреевна, которую никто не ждал, вошла в класс решительно и как-то торжественно.

— Инна… — было первое её слово.

Десятый «Б» замер.

…Костя Благовещенский брёл вдоль трамвайной линии в сторону гигантских труб, воинственно дымивших на горизонте. Время от времени налетал разбойник-дождь. Он разом вспенивал лужи, потом неожиданно прекращался, и на несколько минут выглядывало солнце. Тут же появлялись воробьи и голуби. Они хищно бросались на асфальт, склёвывали червей, неизвестно зачем выползших из-под земли, но солнце опять уходило в подполье, снова начинался дождь, голова у Кости не успевала высохнуть, мысли в ней становились тоже какими-то мокрыми, противными, беспомощными, как червяки на асфальте. Не знал Костя, куда идёт и зачем. Воображал Костя картины мрачные: прошедшие три дня окажутся единственными, Инна больше не захочет с ним встречаться, будет исступлённо и молча любить Гектора, который из дружеских чувств к Косте постарается держать Инну подальше, и это ещё больше осложнит странные отношения между Костей, Инной и Гектором. А о том, как встретят его в школе, как будет он объяснять свои прогулы, Костя совсем не думал. Не волновало его это.

Костя шёл и считал дни, оставшиеся до так называемого последнего звонка, когда десятиклассники проходят гуськом по всем школьным коридорам, остальные ученики стоят около окон и прощально машут им руками, иногда даже дарят цветы. Потом все идут в актовый зал, где директор произносит речь, после чего все радостно разбегаются.

Дней оставалось порядочно…

— Инна… — повторила Сусанна Андреевна. — Что же ты наделала?

— Что я наделала? — Инна смотрела на классную руководительницу чистыми глазами, и на щеках её не появлялся позорный румянец, бледными были щёки Инны.

— Где ты гуляла эти три дня? — спросила Сусанна Андреевна.

— Гуляла, — повторила Инна. — Эти три дня я болела… О чём завтра же представлю справку… Возвращаясь из поликлиники, я встретила Костю Благовещенского и остановилась с ним поговорить. Только я хотела спросить у него, почему он не в школе, появилась химичка. Не знаю почему, но она предположила самое нелепое будто я и Благовещенский прогуливаем вместе уроки, а её долг немедленно вернуть нас на путь истинный… Согласитесь, как-то не очень хочется объяснять такому человеку, что он ошибается, что он не прав, и так далее… Вот я и подумала, что справка с печатями объяснит всё гораздо лучше…

— Ты её принесла?

— Справка будет завтра, — спокойно ответила Инна. — Потому что сегодня я ещё считаюсь больной…

— В таком случае ты можешь идти домой. — Сусанна Андреевна смотрела в окно. Казалось, Инна её мало занимает. По стеклу ползли капли. Класс молчал, как на похоронах.

— Дождь, — сказала Инна, — такой сильный дождь. Мне не хочется выходить под дождь…

— Дождь, — повторила Сусанна Андреевна.

Казалось, окон нет, и капли летят в класс.

— Садись, Инна, — сказала устало Сусанна Андреевна. Открыла журнал. — Что у нас на сегодня? На чём мы в прошлый раз остановились?

— На Маяковском, — сказал Женя Константинов.

— Прекрасно, — обрадовалась Сусанна Андреевна Что ты, Женя, знаешь из Маяковского?

— Всё! — нагло ответил Женя.

— Всё? — удивилась Сусанна Андреевна.

— Хотите о дожде? — спросил Женя и, не дожидаясь согласия, продекламировал:

Некоторое время все сидели молча, потрясённые константиновскими познаниями. Сусанна Андреевна медленно подошла к столу, за которым стоял Женя, и вытащила из-под тетрадей том Маяковского.

— Женя сейчас как раз читал «Облако в штанах», — сказала Сусанна Андреевна. — Как раз на этой странице…

— Я пошутил, — ответил Женя. — Мы остановились Блоке… А Маяковский так… Любимый поэт…

— Блока ты так же хорошо знаешь?

— Я уже ответил Маяковского, — сказал Женя. — Два великих поэта за один урок, за какие-то жалкие сорок пять минут, это слишком много…

— Тогда будем повторять билеты, — сказала учительница.

— Странный человек наша Сусанна Андреевна, — шепнул Гектор Инне.

— Где я возьму эту проклятую справку? — испуганно спросила Инна.

Зазвенел звонок.

…Косте надоело идти по направлению к недостижимым трубам на горизонте, тем более что дома кончились, трамвайная линия змеилась вдоль полей, над которыми кружились белоносые грачи. Костя подождал трамвая и поехал в обратную сторону. Об Инне Костя больше не думал. Трамвай прозвенел мимо Костиного дома, мимо Костиной школы и через полчаса подобрался к зоопарку — утреннему, холодному и безлюдному. Костя побродил немного вдоль грязных и вонючих клеток, а потом отправился в тёплый лекторий смотреть фильм и слушать лекцию про парнокопытных.

В лектории заседали очкастые юные натуралисты, члены клуба любителей животных.

— Дело в том, что к парнокопытным относятся ещё и ослики, — говорил один из членов клуба. — В нашем зоопарке тоже есть ослик, но он получает самую плохую пищу, живёт в самой тесной клетке, а летом его даже не пускают на траву… Я предлагаю учредить для ослика ежемесячную стипендию. Пусть каждый член клуба сдаёт каждый месяц по пятьдесят копеек для помощи ослику…

Костя сдал рубль.

— Вы сразу за два месяца? — спросил юный натуралист.

— Нет, просто я очень люблю ослика, — ответил Костя и вышел под дождь.

 

22

Сусанна Андреевна, подхватив под руку Аллу Степановну, спустилась с ней на первый этаж и остановилась около кабинета директора. За дверью было тихо. По телефону никто не говорил. На машинке никто не печатал.

— Я ничего говорить не буду! — предупредила Алла Степановна.

— Не надо. Ты всё равно не умеешь с ним разговаривать… — Сусанна Андреевна решительно постучалась в дверь.

Тимофей Тимофеевич Егоров — директор средней школы с преподаванием ряда предметов на английском языке, английского языка не знал и отчаянно скучал, когда ему вместе с иностранными гостями приходилось присутствовать на уроках. Видя, что гости что-то бешенно строчат в свои блокноты, Тимофей Тимофеевич тоже с важным видом извлекал из внутреннего кармана красивую записную книжку и начинал выводить в ней столбики цифр — подсчитывать, хватит ли отпущенных школе средств на строительство нового спортивного зала. Строительство должно было начаться летом, и Тимофей Тимофеевич мечтал заодно побелить стрельчатые своды потолков и покрасить стены на всех четырёх этажах. Иностранные гости, как правило, являлись в школу без переводчиков, и всё переводили Тимофею Тимофеевичу учителя английского — самая неудобная для него часть преподавательского состава. Какими-то хитрецами были эти преподаватели английского. И главное, не ощущал Тимофей Тимофеевич над ними своей власти. Словно за крепостную стену, прятались они за проклятый английский язык, утверждали, что новые методы преподавания базируются на полной свободе поведения школьников в процессе усвоения материала, а плохая дисциплина и шум на уроках — это, дескать, разрядка, которая просто необходима для учеников. Разрядка якобы высвобождает скрытые ресурсы памяти. Не нравились Тимофею Тимофеевичу и иноязычные таблички на дверях классов, и стенды, на которых красовались чужие города и надменные испитые физиономии неизвестных Тимофею Тимофеевичу английских гениев. Или, допустим, начинал он кампанию против мини-юбок, вызывал к себе в кабинет самых заядлых нарушительниц, а на следующий день Инга Павловна — молодая учительница, преподающая физику на английском языке (Тимофей Тимофеевич активно протестовал против введения этого предмета), являлась в школу в такой короткой юбке, что прежние нарушительницы начинали считать себя невинными жертвами, и кампанию приходилось прекращать. А эти длинные волосы! Юрий Сергеевич — завуч по английскому — сам ходил патлатый, и Тимофей Тимофеевич подозревал, что старшеклассники, не желающие стричься, находят в нём тайного сторонника, который курит с ними в туалете и поругивает директора. Недавно Тимофей Тимофеевич узнал, что кто-то из десятого «Б» приволок на урок английского пластинку «Битлсов», а Валентина Дмитриевна Ильюшина, вместо того чтобы отругать нахала, поставила пластинку на проигрыватель, вся группа слушала, а потом переводили слова. В журнале же Ильюшина бессовестно записала: «Освоение разговорной речи». Не радовала Тимофея Тимофеевича и преподавательница литературы Сусанна Андреевна, жена большого начальника, готовая до слёз защищать самого последнего хулигана из своего класса. Не нравился Тимофею Тимофеевичу и сам десятый «Б» — класс нагловатый, дерзкий, хитренький.

— Да, да! — закричал Тимофей Тимофеевич, услышав стук в дверь. Увидев Сусанну Андреевну и Аллу Степановну, он не удивился. Он так и думал, что Сусанна Андреевна придёт защищать своих любимчиков. «А Xодину она захватила с собой как свидетельницу, — решил Тимофей Тимофеевич. — Свидетельницу её благородной борьбы с ретроградом-директором… Юные души… К ним надо относиться чутко! Ах-ах!» — Тимофей Тимофееви украдкой зевнул.

— Как здоровье? — Он за руку поздоровался с Сусанной Андреевной. — И вы, Аллочка, прекрасно выглядите, — повернулся к Ходиной. — Румяная такая… Греблей не занимаетесь?

— Чем? — испуганно спросила Алла Степановна.

— Шучу, шучу… — Тимофей Тимофеевич похлопал её по плечу с фамильярностью пятидесятилетнего мужчины, не желающего злоупотреблять своим служебным положением.

— И вы, Тимофей Тимофеевич, сегодня какой-то отчаянно нарядный, — сказала Сусанна Андреевна.

— Весна… — Тимофей Тимофеевич осторожно снял волосок с рукава нового костюма. — И ещё конец месяца… И всё ещё хочется нравиться женщинам… — Он отвернулся к окну, чтобы дать возможность учительницам переглянуться и хихикнуть.

— Весна… — повторила Сусанна Андреевна. — Все хотят друг другу нравиться…

Тимофей Тимофеевич сразу посуровел, шаги его стали тяжелее.

— Вы, конечно, пришли ко мне, чтобы выгородить Леннер и этого Благо…

— Благовещенского, — подсказала Сусанна Андреевна.

— Скажите, зачем вам это надо?

— Они не виноваты…

— В том, что прогуляли три дня? Значит, наши взгляды на вопросы дисциплины в средней школе расходятся…

— Тимофей Тимофеевич, зачем вам нужен скандал, когда до последнего звонка меньше месяца осталось?

— Чтобы другим неповадно было прогуливать! — усмехнулся Тимофей Тимофеевич. — Америку я открываю, правда?

— Но они не прогуляли. У Леннер, например, имеется справка…

— Какая справка?

— Что она три дня болела…

— Вот как? — задумался Тимофей Тимофеевич. — Что ж, она оперативная девица… А у этого Благовещенского тоже есть справка?

— Его сегодня вообще в школе нет, — ответила Сусанна Андреевна.

— Он, по-видимому, ещё болеет? — Тимофей Тимофеевич внимательно смотрел на Сусанну Андреевну. — Объясните мне, — сказал он, — почему вы, зная, что ученики вас обманывают, приходите сюда обманывать меня? Это называется ходить в дураках! Не быть дураком, а именно ходить в дураках! И благодарности от них вы никакой не дождётесь. Они будут потом над вами смеяться…

Сусанна Андреевна молчала.

— Алла Степановна! — Тимофей Тимофеевич перевёл взгляд на Ходину. — У вас, как я понял, свободный час. Не в службу, а в дружбу, принесите, пожалуйста, мне журнал десятого «Б».

Алла Степановна вышла.

Пока она ходила, Тимофей Тимофеевич успел позвонить в роно и узнать, когда приедет очередная комиссия. А Сусанна Андреевна стояла около окна и смотрела, как рабочие разгружают какие-то длинные серые трубы. Подготовка к строительству спортзала велась полным ходом.

— Спасибо! — поблагодарил Тимофей Тимофеевич, когда Алла Степановна протянула ему потрёпанный журнал десятого «Б». Тимофей Тимофеевич пригласил обеих дам сесть в кресла напротив его стола, а сам начал быстро перелистывать журнал.

— Итак, — улыбнулся он, открыв журнал на странице «Родители». — Леннер Уно Имантович, врач-хирург, место работы — Государственный медицинский институт доцент кафедры нейрохирургии… Мать — Леннер-Петрова Наталья Ивановна, место работы — консульская поликлиника… Кстати, что это за консульская поликлиника?

— Не знаю, — ответила Сусанна Андреевна.

— Не знаю, — ответила Алла Степановна.

— Подозреваю, что справка будет именно оттуда, — сказал Тимофей Тимофеевич. — И это совершенно естественно, дочь заболела, а мать врач…

— Что мы решили? — спросила Сусанна Андреевна.

— Знаете, — сказал Тимофей Тимофеевич, — мне ведь тоже с ними возиться неохота, но давайте внесём в дело ясность.

— Будете вызывать Инну?

— Нет, — ответил Тимофей Тимофеевич. — Хотите ну… Эксперимент, что ли?

Тимофей Тимофеевич не любил слово «эксперимент» и всегда стеснялся, когда сам произносил его.

— Эксперимент? — удивилась Сусанна Андреевна. — Какой эксперимент?

Тимофей Тимофеевич улыбнулся, пододвинул к себе журнал и поднял телефонную трубку. Обе учительницы услышали, как она загудела — тоскливо и протяжно.

Тимофей Тимофеевич набрал номер. Диск трещал, словно сыпался на паркет сухой горох.

— Уно Имантович? — деловито осведомился Тимофей Тимофеевич. — Здравствуйте… С вами говорит директор школы, где учится Инна… Егоров моя фамилия, звать Тимофей Тимофеевич. Нет, нет, что вы, ничего не случилось… Инна? Я думаю, на уроке… Где ж ей быть? Я осмелился вас побеспокоить по другому делу… Видите ли, мы сейчас проводим с выпускниками беседы о профессиях, для чего приглашаем… Что слышали обо мне от Инны? Это я энергичный? Хм… Вот как, энергичный… Что ж, очень приятно… Да. Да. Вы расскажете о профессии врача, в частности нейрохирурга, может, припомните какие-нибудь интересные случаи из практики… Несколько слов о мединституте… Мы будем вам очень благодарны… Да. Да. Минут сорок… Не больше… Просто беседа. Где-то в середине мая… Конечно, я понимаю. Позвоню за неделю и предупрежу… Кстати, почему у Инны такой усталый вид? Наверное, много занимается? Знаете, эти последние месяцы перед экзаменами… А сейчас, говорят, грипп какой-то свирепствует… Что? Наоборот, приходила домой поздно? Всё время задерживалась после уроков? Зачем? А… Выпускали стенгазету к Первому мая… Что? Классная руководительница сказала — сидите хоть до двенадцати, а чтоб газета в субботу висела? Ах ты, чёрт! Я обязательно с ней поговорю… Я имею в виду классную руководительницу… Конечно. Я тоже считаю, что газету вполне можно сделать дома. Да. Совершенно с вами согласен… Уно Имантович! Значит, договорились? Очень рад был познакомиться. Да. Хотя бы заочно. До свидания… Всего вам доброго… Спасибо… — Тимофей Тимофеевич устало положил трубку, захлопнул журнал.

— Что же это вы, Сусанна Андреевна, хотя нет, вы болели… Вы, Алла Степановна… Зачем заставляете бедных учеников три вечера подряд корпеть над стенгазетой, а?

 

23

В середине дня солнце решительно оттеснило тучи к горизонту, где они вытянулись в синюю полосу, которая светлела, светлела, а скоро исчезла совсем. Солнце ломилось в окна школы, бюсты великих людей постелили на паркет коврики-тени, очертаниями напоминающие кегли. На большой перемене десятиклассник Гектор Садофьев вышел на улицу. По асфальту бегал ветерок. Бородатый дед с клюкой кормил у чугунной ограды школьного двора голубей-бормотунов. Путь Гектора лежал в крохотный скверик на другой стороне, где стояли три колченогие скамейки и росли пять могучих клёнов, ветвями заслоняющие улицу. В сквере всегда было прохладно и сумрачно. Гектор любил сидеть на скамейке, курить, и смотреть в небо. Мимо шли люди, проносились машины, но ветки деревьев создавали иллюзию отрешённости от всего этого шума. Но только Гектор уселся на скамейку и достал сигареты, неизвестно откуда появилась Инна Леннер — в коричневом школьном платье, бледная и испуганная.

— Ты здесь! — сказала она. — Теперь я знаю, почему тебя не видно в школе на переменах. Ты сюда ходишь…

Гектор кивнул, досадуя в душе на появление Инны. Он не любил быть с ней наедине. Сразу словно что-то менялось в их отношениях, а что именно, он не мог понять. Нужны были иные слова, не те, которые он говорил ей в классе. Слишком серьёзной сразу делалась Инна.

— Я не за тобой шла, — продолжала Инна. — Я ходила в автомат звонить. Я думала, что мама ещё не ушла на работу, но подошёл папаша… Он сказал, что только что звонил директор!

— Директор? — удивился Гектор.

— Я чуть не умерла. Но он только попросил папашу выступить с какой-то идиотской лекцией, рассказать о профессии врача…

— Странно это, — сказал Гектор.

— Очень странно, — согласилась Инна. — Но я с папашей специально подольше поговорила, он ничего не знает.

— Позвони матери на работу…

Инна посмотрела на часы.

— Десять минут до звонка. Дай-ка сигарету…

Гектор протянул ей сигарету и зажёг спичку. Закурила Инна неумело.

— Ты разговаривал с Благовещенским? — спросила Инна.

— О чём?

— Знаешь о чём…

— Нет. Я звонил ему три раза, но его почему-то нет дома.

— Глупо всё вышло.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю… Всё…

— Позвони матери, пусть достанет справку.

— А что я ей скажу? Где я была эти три дня?

Гектор пожал плечами.

— Посоветуйся с мудрецом Костей.

— Бесполезно, — усмехнулась Инна. — И ты сам это прекрасно знаешь. Костю не волнуют такие мелочи…

— Восемь минут до звонка, — сказал Гектор.

— А что в классе хоть говорят? — спросила Инна. Вид у неё был такой печальный, что Гектор ответил ей почти ласково:

— Инна! О тебе мне никто ничего не говорил, поскольку все считают, что я тебе симпатизирую. На меня только посматривали скорбно. Говорили больше о Косте и, должен заметить, к сожалению, ничего лестного…

— А ты стоял и слушал?

— Да. Я стоял и слушал.

— Какой ты умный! Наш супермен! Стоял и слушал.

— Пока! — Гектор встал со скамейки.

— Гектор! — Инна схватила его за рукав. — Гектор! Тебя ведь напрасно подозревают в симпатиях ко мне, нет никаких симпатий, верно? Совсем ничего нет, да? А после этих трёх дней и не может быть ничего, да?

— Послушай, — ответил Гектор. — Я не знаю, как с тобой разговаривать. Если я скажу «да», ты ответишь, что я вру, если «нет» — обидишься. Может, вообще не стоит отвечать на этот вопрос?

— Ха-ха… — нервно засмеялась Инна. — Ты издеваешься надо мной! Ты знаешь всё, что я хочу тебе сказать И я… Я… не виновата, что у меня всё не так получается!

— Сейчас ты, наверное, заплачешь…

— Нет, — неожиданно успокоилась Инна. — Знаешь о чём я думаю?

— О чём?

— О собственной дурости.

— В чём же она заключается?

— Она заключается в том, что я прогуляла три дня с парнем, который мне совершенно не нравится.

— А зачем ты это сделала?

— Я это сделала, потому что я люблю тебя, Гектор! — Инна встала со скамейки. — А с Благовещенским у меня ничего не было и никогда не будет. — Ветер шевелил платье, волосы закрывали лицо. Разошёлся игрун-ветер. Кинозвезду какую-то напоминала Инна, только сзади не шумело море и не качал парусами бриг, уносящий любимого, а высилась мрачная кирпичная стена. Кралась вдоль стены кошка, стелилась по асфальту, но не было поблизости ни одной птички. Пусто было на асфальте.

Ветви клёнов неожиданно раздвинулись. В сквере появилась Сусанна Андреевна. Гектор машинально уронил сигарету под скамейку, а Инна так и предстала пред классной руководительницей с пылающим взором и с дымящейся сигаретой в руке.

— Прекрасно, — сказала Сусанна Андреевна. — Выяснение отношений в учебное время. А урок, между прочим, давно начался…

— Извините, Сусанна Андреевна, часы отстают, — ответил Гектор. — Инна, пойдём! Что сейчас, физика?

— Не всё ли равно? — сказала Инна. — Физика, не физика…

— Да вы что! С ума сошли? Как вы разговариваете с учительницей?

Гектор и Инна стояли около скамейки и смотрели в землю.

— А теперь приняли позы первоклассников, которых отчитывают, — усмехнулась Сусанна Андреевна. — Смешные вы всё-таки люди. Амбиций много, а соображения…

— Мы пойдём? — тихо спросила Инна.

— Идите! — ответила Сусанна Андреевна. — Директор прав. Нельзя вам верить. Вы всё время меня обманываете…

— Директор? — повернулась к ней Инна.

— Да, Инночка, директор! — ответила Сусанна Андреевна.

 

24

Так, совершенно неожиданно, почти в один день две любви свалились на десятиклассника Гектора Садофьева — своя и чужая. «Любить и быть любимым, — вспоминал Гектор на уроке физики слова какого-то классика, — какое счастье!» Гектор пока этого счастья не испытывал. Немного обалдевший, сидел он за столом и бессмысленно перелистывал учебник. Та замечательная ясность, которая посетила его вчера в Академии художеств, куда-то пропала. В портфеле у Гектора лежала книга русского писателя девятнадцатого века Василия Нарежного «Российский Жильблаз». С неё, собственно, Гектор собирался начать изучение классической литературы. Так приятно «Жильблаз» тяжелил портфель с утра, сейчас же Гектор поглядывал на него с недоумением. «Инна, Инна… — думал Гектор, — я же хотел, чтобы ты меня любила… Почему же я сейчас этому не рад? Инна, Инна…» Снова (уже во второй раз за несколько дней!) жизнь становилась непонятной и загадочной, и Гектор тайно радовался этому, и совсем не слушал учительницу физики, и совершенно забывал про «Российского Жильблаза», который, как в темнице, сидел в портфеле…

Учительница физики Инга Павловна говорила на английском языке о линзах, о лучах, которые, угодив в линзу, странным образом преломляются, видоизменяются, рассеиваются или же, напротив, собираются в мощнейшие пучки и жгут деревянную поверхность.

Гектор в ближайшие несколько дней собирался вообще не встречаться с Инной, а если она будет звонить по телефону, отвечать односложно: «Да. Нет. Не знаю…»

Ещё Гектор вспоминал своего лучшего друга Костю Благовещенского. А сегодняшняя сцена в сквере вызывала у него грусть и улыбку попеременно.

Потом Гектор начал думать об Алине Дивиной — дипломнице скульптурного факультета института имени Репина. Алина Дивина была старше Гектора лет на пять-шесть, с самого начала знакомства стала относиться к нему, как к мальчишке, что слегка Гектора уязвляло. Была Алина красива, голубоглаза, стройна, необыкновенна, что означало, как казалось Гектору, большое количество поклонников. Гектор заранее ненавидел этих поклонников.

И вообще всё, что произошло вчера вечером, казалось сном.

«Была ли девушка?» — спрашивал себя Гектор, смотрел по сторонам умудрённым взглядом, удивляясь, как после вчерашних переживаний он так и остался десятиклассником, так и сидеть ему ещё целый месяц за партой, потом сдавать экзамены, потом поступать в университет.

Была ли девушка?

Была ли она в этой, похожей на тюремную камеру, только с высоким потолком, мастерской, где носились и свистели шашками будённовцы, а лампа на столе горела тускло, и глина зеленела в корыте, и тени прыгали по стенам, а закат проплывал мимо, только краешком заглянув в маленькое окошко под самым потолком.

Была ли девушка?

И был ли тот странный момент, когда закат зарылся красным носом в Неву, небо стало голубым, а Гектору вдруг стало невыносимо жаль себя. И плакал ли Гектор, обнимая Алину Дивину? И спрашивала ли Алина: «Почему ты плачешь?» И отвечал ли ей Гектор: «Я плачу, потому что я никто… Я ничего не могу… Я никому не нужен…»

Была ли девушка?

Гладила ли она его по волосам как маленького? Говорила ли: «Ты просто глупый… Тебе ещё так мало лет… Так всем кажется в твоём возрасте…» И шептал ли он в ответ: «Всё звенит внутри… Звенит и звенит… Но жалость мне не нужна! Ты увидишь… Я сделаю всё! Ты увидишь… Я стану… Ты увидишь…» И качала ли Алина грустно головой: «Знакомо, мне всё это так знакомо…»

А потом Алина надела куртку, взяла Гектора за руку и вывела из мастерской. Пошли они тёмными коридорами по бесчисленным каменным и железным лестницам (каменные лестницы молчали, а железные гудели, точно просили перелить их в колокола), и наконец выбрались они на улицу, причём с какого-то тайного выхода, о котором Гектор и не подозревал, и оказались они около сарая, который Алина открыла ключом, и где окружённый разбитыми скульптурами, стоял мотоцикл «Ява» — красный, никелированный, одноглазый. И понеслись они по набережной мимо сфинксов (приподнимались сфинксы над своей гранитной постелью, рычали вслед), потом по ночным улицам Васильевского острова, вернее, по белоночным, потому что уже катастрофически не темнело, а был так, что зелёный свет светофора и цвет ночи оказались как бы в единой световой тональности. И Алина в кожаной куртке, и волосы её светлые, выбивающиеся из-под шлема, и Гектор, сидящий на заднем сиденье и обнимающий Алину за талию, и мотоцикл, то ревущий, как дикий зверь, то воркующий, как голубь, — всё это неслось с не позволительной скоростью, и город плясал вокруг, как клоун, кривляясь домами, крутясь юбками площадей.

Была ли девушка?

А Гектор млел, и не было у него сомнений, что Алина — богиня, что, если она захочет, мотоцикл полетит по воздуху, поплывёт по Неве, оставляя позади серебристый сияющий след.

А милицейские свистки, а сиреневые витрины, где царствовали манекены, а тихие переулки, куда они неожиданно заворачивали и где сильно пахло помойками, а люди высовывались из окон и кричали: «Спятили парни! Весь дом переполошили!», а езда по проходным дворам, когда арки сплетали над их головами каменные пальцы, а потом снова Невский — огненный червяк, движение тихое, плавное, потому что спешить на Невском никому не положено, и снова бешеная скорость на Университетской набережной вдоль Невы, помахивающей вслед голубым чепчиком. Зверел мотоцикл, и Гектор сладко обмирал от того, что держит за талию Алину — бессмертную богиню и скульпторшу, и сползала его рука куда-то ей на ноги, и оборачивалась Алина, смеющаяся и ещё более прекрасная, и щекотала ему волосами лицо. А мотоцикл тем временем выписывал волнистые линии, и то отшатывались, то наплывали каменные стены, о которые должны были расколоться их головы, и в страхе Гектор отталкивал Алину, и она тогда начинала смотреть на дорогу, и мотоцикл переставал вихлять и шёл ровно. И снова приехали они на Невский, и Алина остановила мотоцикл около подъезда Гектора, и сошла размяться на тротуар. Гектор стоял совершенно обалдевший, качающийся и бормотал какие-то нежности, поскольку был не в себе. А Алина поцеловала его в лоб и сказала: «Ну вот, покатались немножко, а теперь иди спать…», и снова села на мотоцикл. И хотел Гектор произнести какие-то необыкновенные слова, которые объяснили бы его любовь, всю её неизбежность для него и всю её ничтожность для Алины, но… не было необыкновенных слов, а те, которые приходили на язык, совершенно Гектора не устраивали. А мотоцикл рявкнул на прощание и исчез за поворотом на площадь Восстания, и Гектор поднял голову, и увидел, что в отцовской комнате горит свет, а в комнате матери темно, и снова Гектор оглянулся вслед мотоциклу. Но было пустынно на проспекте. Только светофор подмигивал Гектору красным глазом.

Была ли девушка?

 

25

— Чего мрачный такой сидишь? — спросил у Толика Ифигенина новый начальник — заведующий отделом учащейся молодёжи.

— А чего веселиться? — ответил Толик.

Оба они только что вернулись от первого секретаря, где было совещание.

— Ну поругали нас. Ну и что? — сказал заведующий. — Мы же работаем. Зарплату не зря получаем. Сегодня поругали, завтра похвалят…

— Надо работать так, чтобы не ругали, — ответ Толик. — Раз поругают, два поругают, а потом, как на футбольном чемпионате, попадём в аутсайдеры. Понимаешь, нельзя, чтобы ругали…

— Как же этого добиться?

— Я просил тебя показать мне все отчёты, — сказал Толик. — Перед тем как их сдавать. А ты не показал…

— Чего показывать-то? Там цифры одни…

— Цифры тоже надо уметь подавать, — усмехнулся Толик. — Завод «Электросила» одно — там тебя все знали, а райком комсомола — это совсем другое…

— Решил меня поучить? — усмехнулся заведующий.

— Нет, — ответил Толик. — Просто я хочу, чтобы ты быстрее уяснил структуру работы.

— Как цифры брать с потолка?

— Я этого не говорил.

— Конечно, не говорил, — ответил заведующий. — Не хватает ещё такое говорить. Но думаю, мы с тобой не сработаемся…

— Почему?

— Не сделаешь ты со мной карьеры.

— Что? Какой карьеры? — Толик медленно подняло из-за стола.

— Сиди-сиди, — сказал заведующий. — Я же это тебе не в укор говорю. Работал человек, — он усмехнулся, — старался, а его вдруг на совещании ругают… Потому что дурак начальник цифры не так назвал и всю демагогию убрал из отчёта.

— Что ты называешь демагогией? — спросил Толик.

— Ладно… — вздохнул заведующий. — Пойду я.

— А ты, оказывается, идеалист, — сказал Толик.

— Не злись, — ответил заведующий. — Лучше думай о том как привлекать через молодёжную печать общественность к воспитанию наших школьников.

Заведующий вышел.

Толик Ифигенин остался сидеть в кабинете, окна которого смотрели на кафе «Синяя птица». На столе перед Толиком лежал белый продолговатый конверт, прилетевший авиапочтой из города Ялты. Два Галилео Галилея с двух марок бесстрашно смотрели на Толика и словно говорили: «А всё-таки она вертится!»

Толик хмуро смотрел на письмо, не решаясь вскрыть его. «Ифигенину Анатолию» было чётко написано на конверте. Обратный адрес был не менее чёток — «г. Ялта, ул. Морская, дом 14. Ирине Васильевой».

…Толик вспомнил Ялту, Морскую улицу, тополя на обочине, двухэтажный дом с балконом, увитым плющом. Вечерами, когда по притихшей Морской улице уже никто не ходил, Толик стоял около этого дома — летал вокруг тополиный пух, шуршали шинами редкие машины. Толик находил крохотный камешек, бросал его в окно на втором этаже. Иногда камешек застревал в плюще, но иногда он долетал до окна, и стекло звенело нежно, потом лязгал шпингалет, и окно открывалось…

Толик познакомился с Ириной Васильевой год назад, летом, в молодёжном лагере «Спутник» в Гурзуфе. Ирина была там одной из самых симпатичных девушек — длинные иссиня-чёрные волосы, бронзовая кожа, прямой тонкий нос, зелёные глаза и улыбка — ласковая и тревожная. Словно не знала Ирина, что произойдёт с ней в следующий момент, и поэтому так улыбалась. Родом Ирина была из Ялты, до которой на автобусе из Гурзуфа полчаса.

Два дня они с Толиком смотрели друг на друга в столовой. Ирина спокойно и доброжелательно, а Толик краснея и стесняясь. Потом они стали ходить вместе купаться — далеко уходили на какие-то пустынные пляжи, где бегали ящерки и загорали на скалах любители одиночества. Толик в то лето стал страстным любителем стайерских заплывов. Чуть ли не в нейтральные воды он заплывал, еле-еле возвращался на берег, падал на песок и засыпал. Ира накрывала его влажным полотенцем, грустно смотре на море, ждала, когда Толик проснётся.

— Ты, наверное, боишься, что я заставлю тебя на себе жениться, — сказала однажды Ирина. — Или я тебе совсем-совсем не нравлюсь…

— Ты мне очень нравишься, — вспыхнул Толик. — И я ничего не боюсь. Просто я хочу быть честным. Время глупых игр прошло…

Они поцеловались.

— Мать стирала, стирала, — сказала Ирина. — Дома никого не было. Она меня неожиданно родила. За водой не сходить, она меня в мыльной пене искупала…

— Ты Афродита, — сказал Толик.

— У нас соседка Афродита, — ответила Ирина. — Гречанка… Злая как собака…

В тот же вечер Толик выгнал из трёхместной комнаты двух поляков, с которыми жил (кажется, для начала он отправил их в кино), накупил цветов, вина и привёл к себе Ирину. Но в тот вечер они не выпили ни рюмки. В тот вечер у них просто не было времени пить. В тот вечер звёзды висели над самым балконом и было тихо-тихо, словно ни одного человека в Гурзуфе не осталось. Поляки робко стучали в дверь, но Толик выскочил и сказал им, чтобы они ночевали, где хотят. Поляки стали возмущаться, тогда Толик по совету Ирины отдал им всё вино. Пробормотав «Добже…», поляки ушли.

Через несколько дней Толик позабыл, кто он и как ему следует себя вести. Он заваливал комнату Ирины букетами яростно ломал в окрестных садах розы, отбиваясь палкой от собак. Скупал на прогулочной яхте все места и катался с Ириной вдвоём, являлся в столовую, держа её под руку. В кино они отныне сидели под одним пончо. Поляки — соседи Толика — Ришек и Янек — ютились в мансарде под крышей, ночевали в плетёных креслах-качалках. На Толика косо посматривал старший, поляки просили, чтобы перевели в другую комнату, обстановка накалялась. Но тут к счастью, время Ирины подошло к концу, и она стала собираться в родную Ялту, до которой, впрочем, было очень недалеко. Прощание было драматическим. Упирающуюся Ирину запихали в рейсовый автобус, который рванул с места, словно гнались за ним сорок разбойников. Толик заорал вслед: «Осторожно вези! Башку проломлю, случится что! Там поворот опасный!» Вечером Ришек и Янек с триумфом вернулись в комнату, а Толик до утра бродил по Ботаническому саду, бранясь со сторожем и глядя на ночные цветы, которые, распускаясь, хлопали в ладоши. А на первом же утреннем автобусе Толик уехал в Ялту. Всю неделю обратно в лагерь возвращался он поздно ночью, поляков не беспокоил, шёл ночевать на мансарду. Толику даже нравились эти ночёвки под чёрным небом и звёздами. Завернувшись в шерстяной плед, раскачиваясь в кресле-качалке, он наблюдал, как ползут по морю пароходы — медленно и торжественно. Словно шагает кто-то огромный и освещает себе путь канделябром с тысячью свечей.

Когда настало время Толику уезжать из лагеря, когда уже был куплен авиабилет до Ленинграда, он надел свой лучший светлый костюм, новую голубую рубашку и галстук, купил на рынке огромный букет роз и поехал в Ялту. Времени у Толика было мало. Он трясся в автобусе, считал белые столбики на дороге и смотрел на часы. Толик знал, что когда-нибудь в его жизни наступит этот момент, но он не думал, что это произойдёт так далеко от родного города, не думал Толик, что будет он ехать в Ялту на автобусе, колоть руки букетом роз, и не будет у него никакой уверенности в успехе задуманного предприятия.

Розы слегка увяли, когда автобус остановился перед домом на Морской улице. Однако колючки их были по прежнему остры. «Закон любви, — думал Толик. — Вянут цветы, но крепнут колючки…» Около дома Ирины росли тополя. Был июнь, и тополиный пух носился, как снег. Он лез в глаза, в уши, в букет, отчего мгновенно седели красные розы. Дома у Ирины никого не было. Через час лепестки роз стали осыпаться. Пришла соседка. Толик спросил её, где Ирина. Соседка ответила, что Ирина уехала кататься на яхте.

— С кем? — спросил Толик.

— С подружкой своей Надькой, — ответила соседка.

Соседка взяла помойное ведро и понесла его на улицу. Толик достал записную книжку, вырвал листок и написал: «Ирина, я тебя люблю! Хоть ты и катаешься с Надька на яхте… Приезжай ко мне в Ленинград! Выходи за меня замуж…»

В автобусе на Симферополь возвращавшиеся домой и лагеря парни и девушки пели. Толик спал. В самолёте Толик тоже спал. Стюардесса разбудила его, и в окно Толик увидел Ленинград.

Через неделю пришло письмо: «Спасибо! Замуж не хочу, потому что не люблю тебя больше. Буду в Ленинграде, позвоню! Афродита».

Толик прочёл письмо и сказал себе, что тоже не любит Ирину, что это юг на него так подействовал, а сейчас плевать ему на Ирину.

И вот от неё пришло второе письмо…

Толик старался целый день не вспоминать об Ирине. Он ругал себя, что так глупо разговаривал сегодня с заведующим, перебирал какие-то незначащие бумажки, толкал пальцем молчащие телефоны, подсчитывал, сколько дней оставалось до поездки в Будапешт на фестиваль молодёжи соцстран.

Письмо лежало на столе…

Толик быстро вскрыл его. Всего два предложения там было: «Пятого июля выхожу замуж. В Ялту ко мне не приезжай. Ирина».

Толик разорвал письмо и бросил его в корзину.

«Прекрасно. Давно дуре пора…» И только потом до него дошло, что всё последнее время, начиная с достопамятного первого письма, он с нетерпением ждал отпуска, чтобы поехать к Ирине в Ялту…

 

26

«Вот как, значит, нужно убеждать подчинённых в собственной правоте», — грустно подумал Тимофей Тимофеевич, когда обе учительницы удалились и дверь за ними закрылась мягко, чуть слышно — так обычно уходят из директорского кабинета набедокурившие школьники.

С провинившимися старшеклассниками Тимофеи Тимофеевич разговаривал примерно так.

Если парень:

Тимофей Тимофеевич: Ну, входи, входи, Петров… Чего ты там топчешься? Вот странный человек! Будешь ведь сейчас доказывать, что ни в чём не виноват, а ведёшь себя с самого начала как виноватый…

Петров (смотрит на директора испуганно. Стоит перед столом, опустив глаза): Не делал я замыкания, Тимофей Тимофеевич, — мямлит Петров. — Ошиблась нянечка… Я, наоборот, хотел рубильник поправить… Иду мимо, а электрощит нараспашку…

Тимофей Тимофеевич: Ну ты, ясное дело, и кинулся сразу его чинить. А что комиссия из роно в кабинете физики сидит, не знал… А не знал, потому что прогуливал… Орёл! Да ты садись, Петров, закуривай… (Протягивая сигареты.)

Петров (в тоске): Что вы, Тимофей Тимофеевич, я не курю…

Тимофей Тимофеевич: Ладно тебе, не курю… А ногти почему жёлтые? Ты директора своего не обманешь! Твой директор во время войны в разведке служил! Так, говоришь, рубильник хотел поправить?

Беседа и дальше протекала так же спокойно и дружелюбно. Казалось, толкуют давно не видевшиеся дядя с племянником.

И, только прощаясь с окрылённым, считающим, что пронесло, Петровым, Тимофей Тимофеевич как бы вспоминал:

— Ах ты, чёрт! Петров! Забыл я совсем. Я же приказ о твоём отчислении написал…

Петров: Что? Какой приказ?

Тимофей Тимофеевич: Да ты подойди к столу, посмотри. Он у меня под стеклом лежит…

Бледный Петров подходил к столу и в ужасе смотрел сквозь стекло на написанный по всей форме приказ. Тимофей Тимофеевич сурово заголял ручку:

— Вот я сейчас подпишу его, Петров… Кто тогда тебя, отчисленного за прогулы и хулиганство, возьмёт. Справку дам, что прослушал девять классов. И… гуд бай! (Из всех английских слов Тимофей Тимофеевич знал только это и очень его любил.)

Петров начинал реветь басом, рвать пуговицы на пиджаке, обещать всё на свете.

Тимофей Тимофеевич: Смотри, Петров! Приказ я не подписываю, но и не уничтожаю. Видишь, кладу его в папку? Тебе ясно, что это означает?

Петров: Спасибо, Тимофей Тимофеевич!

Тимофей Тимофеевич: Ладно, иди… Про приказ не забывай, когда снова вздумаешь электрощит чинить. Эй, Петров! И подстригись малость. А то зарос совсем…

Петров: Завтра! Хотите наголо, Тимофей Тимофеевич.

Тимофей Тимофеевич: Наголо не надо. Под канадскую польку советую. Хорошая, по-моему, причёска…

С девицами, кстати сказать, попадающими в категорию нарушителей гораздо реже, Тимофей Тимофеевич разговаривал совсем по-иному.

Тимофей Тимофеевич: Ну входи, входи, Петрова… Что ты там топчешься, словно юбки собственной стесняешься? Краску-то с глаз зачем смыла? Думаешь, дурак старый твой директор, уже забыл, какая ты с утра была? Твой директор, Петрова, весь мир объездил… Танец живота наблюдал… Такое видел, что тебе и не снилось…

Петрова: Слушаю вас, Тимофей Тимофеевич…

Тимофей Тимофеевич: А у меня дело короткое. Видишь, сижу составляю списки старшеклассников — кто летом в Англию поедет, а кто в международный лагерь…

(Петрова настораживалась, изо всех сил тянула юбку к коленям, которые убежали от края на добрых полметра. Грустной становилась Петрова.)

Тимофей Тимофеевич: И пошлю я туда, Петрова, девушек выдержанных, успевающих и скромных… Нескромные пусть с родителями на дачу едут! Оценки твои смотрел я… Преподаватели о тебе неплохо отзываются… В общем, иди, Петрова… Просто мне на тебя посмотреть захотелось… А ты думала, я тебя из-за короткой юбки вызвал? Эх ты, Петрова…

Петрова: Да я только сегодня такую юбку надела, Тимофей Тимофеевич! И глаза я последний раз в седьмом классе красила!

Тимофей Тимофеевич: Иди-иди, Петрова… Посмотрю я на твоё поведение… Ладно…

Вот такая педагогика была у Тимофея Тимофеевича. Сам он не знал, соотносится ли она с опытом великих воспитателей, однако результаты эта педагогика давала отменные.

После того как удалились Сусанна Андреевна и Алла Степановна, Тимофей Тимофеевич подумал, а не пора ли сбить спесь с нагловатого десятого «Б»? Налицо был возмутительный прогул, причём прогул трёхдневный, ложь учительнице химии, ложь родителям, ложь перед всем классом классной руководительнице. И это наврала только одна Инна Леннер. А сколько ещё наврёт Благовещенский?

Леннер… Худая, черноволосая, бледная… Тимофея Тимофеевич начал припоминать длину её юбки, но так и не вспомнил. «А с другой стороны, ведь учиться им осталось всего месяц, — вздыхал Тимофей Тимофеевич. — Майские праздники на носу… Надо, значит, на этой неделе покончить с этим делом или вообще ничего не затевать…»

Тимофей Тимофеевич думал. И чем больше он думал, тем меньше хотелось ему заниматься этой историей. Он отчётливо представлял себе, как Леннер и Благовещенский будут у него в кабинете состязаться в благородстве, ехидничать, делать вид, что всё им нипочём. Знал эти штучки Тимофей Тимофеевич. И когда бывал в настроении, с лёгкостью их пресекал и повергал нарушителей дисциплины в глубокое уныние. Но в данном случае всё обещало быть сложнее. «В конце концов, есть классная руководительница, — подумал Тимофей Тимофеевич. — Пусть она решает…»

В этот самый момент зазвонил телефон. Тимофей Тимофеевич поднял трубку и услышал голос своего бывшего ученика — ныне ответственного комсомольского работника Толика Ифигенина.

 

27

Звонок, словно подавившись чем-то, умолк, последние школьники — десятиклассники и десятиклассницы неспешно вышли из столовой и медленно двинулись вверх по лестнице, мальчики поближе к перилам, девочки поближе к стенкам, так как знали девочки, что, если идти поближе к перилам, потянутся вверх любопытные взгляды мальчиков с нижних лестничных пролётов.

Алла Степановна и Сусанна Андреевна сидели на первом этаже, напротив столовой, и никак не могли расстаться. Обе безнадёжно опаздывали на уроки (откроется дверь, выглянет Тимофей Тимофеевич, спросит: «Почему не на уроках?» Что ответить?). Уже забухали мячи в старом спортивном зале, захлопали там в ладоши делающие упражнения школьники, уже донёсся оттуда зычный голос физкультурника Ивана Васильевича: «Делай раз-два! Три-четыре!», а Алла Степановна и Сусанна Андреевна все сидели на первом этаже, удивлённо глядя друг на друга.

— Знаете, Аллочка, — говорила Сусанна Андреевна, — час назад я встретила Инну Леннер и Гектора Садофьева в скверике около дома семь. Шла мимо, слышу там голоса… Странно, правда? Что случилось с Инной? Какая-то она нервная…

— Неугомонная скорее…

— Почему?

— Сусанна Андреевна! Не хочу вас обижать, но ваша любовь к ним слепа…

— Простите?

— Я хочу сказать, довольно нам головы ломать! Пусть Тимофей Тимофеевич вызывает родителей, беседует с ними… Нам-то что? Вернее, мне-то что? Надоели они мне, сил нет! Газету, видите ли, я их заставляю делать!

— Аллочка, — тихо сказала Сусанна Андреевна. — Не надо злиться. Сходим сейчас к директору и…

— Чёрта лысого! — неожиданно спокойно и грубо ответила Алла Степановна. — Никуда я не пойду!

— Почему? — растерялась Сусанна Андреевна.

— Почему? — усмехнулась Алла Степановна. — А вот почему… Потому что я и так всю жизнь за кого-то прошу, кому-то что-то делаю, за кого-то с ребёнком сижу, за кого-то часы читаю… Надоело! Даже в очереди все за мной место занимают и уходят, а я, дура, стою! Не пойду я с вами к директору за них просить! Потому что нет у меня иллюзий насчёт этих десятиклассников… Хуже они, чем вы о них думаете! Циничнее они… Почему же я должна за них биться? За их неправду биться? Не за что, думаете, мне больше биться? А мне, может, надоело жить в коммунальной квартире — знаете, как плачет за стенкой больной ребёнок, как кто-то про дверь забудет — открыта всю ночь, шаги по коридору: топ-топ-топ! А кто ходит, неизвестно, то ли муж соседкин экзамен сдал и напился, то ли ещё кто-нибудь ходит… Жизнь у меня не такая, чтобы для этих сытых недорослей свечой гореть! О себе мне надо переживать, а не о них! Не хочу! Никуда я не пойду! Вы классная руководительница — вы и идите! — На глазах у Аллы Степановны показались слезы. Чёрная едкая тушь уже начала проникать в глаза, и этим подхлёстывала их к ещё большему слёзорасточительству. — Не знаю, как вы, — продолжала Алла Степановна вопреки собственному желанию, — а я сыта этим классом по горло! А впрочем, вам-то что… Вы своих детей вырастили, а я своих ещё не рожала…

— Тише! — схватила её за руку Сусанна Андреевна. — Ну, хорошо-хорошо, я одна пойду… Я ведь думала…

— Что вы думали? Что они ангелы? Что они в вашей защите нуждаются? Чушь! Ни в чём не нуждается человек, который с такой лёгкостью врёт! Да и от кого их, собственно, защищать? От мнения коллектива? Плевать им на него, они сами этого мнения законодатели… От директора? Они сами защитятся, не беспокойтесь… Разве только от родителей… Чтобы мама не узнала! А впрочем, и на это им плевать! Понимаете вы, как всё странно получается, мы взрослые люди, собираемся врать, чтобы защитить своих учеников! А почему? Да потому, что они от нас этого хотят, и плевать им на нашу честность, на наше звание учителей. И мы почему-то им поддаёмся… Неужели вам не страшно? Почему они взяли такую силу?

— Что с тобой? — мягко спросила Сусанна Андреевна.

— Ничего, — ответила Алла Степановна. — Просто я не верю в искренность их чувств. Потому что, по-моему, настоящая любовь — это прежде всего смерть эгоизма, а для них нет. Для них любовь — продолжение эгоизма!

— Почему?

— Потому что, ещё не зная, что такое любовь, они прекрасно знают, что такое ревность, потому что в их чувствах нет доброты! Потому что слишком много думают они о себе! Слишком много знают наперёд!

— А ты видела когда-нибудь, чтобы девушка встала и всему классу сказала: «Я прогуляла три дня с парнем! Я его люблю!»

— О, господи, — застонала Алла Степановна. — Фокус-то в том, что не любит она Костю совсем. Плевать она на него хотела. И тем хуже, что она с ним прогуляла…

— Костя очень хороший и умный мальчик, — сказала Сусанна Андреевна.

— Я знаю, — ответила Алла Степановна. — Но женщины начинают ценить в мужчинах эти качества, к сожалению, слишком поздно. И… давайте больше не будем говорить на эту тему. Не пойду я с вами к директору…

— Когда твои шестиклассники подрастут, — сказав Сусанна Андреевна, — я посмотрю, как ты их защищать будешь… — Голос Сусанны Андреевны звучал спокойно и холодно. — Будешь, будешь, не беспокойся. А в принципе ты права. Во всяком случае, насчёт меня…

— Я вас не имела в виду…

— Имела! Ещё как имела! Но, впрочем, это не важно У меня, действительно, ничего нет. Только они. Эти Кости, Инны, Гекторы. А семья моя… Да, у меня прекрасная семья… О муже я не буду говорить, и сын… Сын женился пять лет назад и уехал. Куда-то на Север. Когда он уехал, — продолжала Сусанна Андреевна, — я пошла и попросила класс. Мне дали четвёртый «Б». Сейчас он десятый «Б»… Разболталась я, да? — улыбнулась Сусанна Андреевна. Хотела встать, но почему-то не встала. — но одну вещь я поняла… Какой бы ни была твоя собственная жизнь…

— Надо любить своего ближнего, — докончила Алла Степановна. — Но я его любить не буду, если мне его любить не за что.

— Не волнуйся, — сказала Сусанна Андреевна. — Я одна пойду к директору…

— А я пойду на урок, — сказала Алла Степановна. — В ваш любимый десятый «Б»…

Учительницы поднялись.

Алла Степановна с невысохшими глазами побежала в кабинет истории, где десятый «Б» вот уже пятнадцать минут радовался, что нет её, и надеялся, что она вообще не придёт. А Сусанна Андреевна решительно направилась в сторону директорского кабинета.

 

28

По утрам Александр Петрович Садофьев сидел за письменным столом и смотрел в окно. Из окна он видел четырёхугольный асфальтовый двор, помойку, около которой постоянно крутились голуби и кошки (причём кошки и голуби жили в мире), три серые стены — две обыкновенные, а одна глухая, почти без окон. Александр Петрович скучал, рассматривая эти стены…

В городе Александру Петровичу вообще работалось плохо.

Гораздо лучше чувствовал он себя в деревне в Калининской области, где из окна он видел траву, холм и три берёзы на холме. Когда садилось солнце, берёзы, как волейболистки в белых трусиках, отпасовывали его друг другу. Дом стоял в низине, и в мае разлившаяся речка, журча, подбиралась к самому огороду. По вечерам Александр Петрович выходил на крыльцо и смотрел на садящееся солнце, потом звал Карая и шёл с ним гулять по жёлтой дороге в сторону леса, который, как переводная картинка, то синел, то голубел, то чернел за полями.

Отношение к этому скрипучему дому в Калининской области у семьи Александра Петровича было сложное. Жена этот дом не любила, так как на дачу он был непохож, — до города далеко, снабжение плохое, лес какой-то дикий — делать там нечего. Собирать ягоды по одной штучке в лукошко Татьяна Михайловна ленилась, а искать грибы не умела, да и не видела в этом большого удовольствия.

Как-то так получалось, что Александр Петрович всё время уезжал в деревню без жены…

Гектор тоже отчаянно скучал в деревне. С местным парнями отношения у него никак на налаживались (с танцплощадки Гектор возвращался с синяками на физиономии, угрюмо ложился на свою кровать, на вопросы Александра Петровича не отвечал). Били Гектора из-а соседской девушки Наташи Пчёлкиной, с которой он целовался у изгороди на виду всей деревни, белея в ночи рубашкой.

— Она тебе сильно нравится? — спросил однажды Александр Петрович, когда Гектор пришёл домой, задумчиво потирая челюсть.

— Не в этом дело, — ответил Гектор. — Просто я хочу чтобы эти парни поняли, что я буду гулять с той девчонкой, которая мне нравится. Что это не их собачье дело… — Он подошёл к окну. — Видишь? — кивнул Гектор в сторону пчёлкинского дома, или, как его называли в деревне «улья». — Наташа ждёт…

— Вот что, — сказал Александр Петрович. — Сегодня ты к ней сходи, а завтра давай-ка ты в Ленинград. Это будет почётное отступление…

Гектор пожал плечами.

Сейчас, сидя в своей ленинградской квартире и глядя на вправленный в машинку белый лист бумаги, Александр Петрович думал о том, что скоро май, уже тепло, всё цветёт, а он по-прежнему сидит в городе и неизвестно сколько ещё просидит. Предстоящие вступительные экзамены сына в университет вносили в жизнь Александра Петровича некоторую неопределённость.

Александру Петровичу хотелось отрешиться от этих мыслей, хотелось написать первую фразу будущей вещи, но неожиданно этажом выше заиграл на рояле их сосед — студент консерватории Юрка Тельманов. Заиграл он как-то громко и нехорошо. Александр Петрович поморщился.

Семейство Садофьевых въехало в старый дом на Невском давно, и тогда наверху игрались элементарные гаммы, простенькие песенки, этюды Черни. Александр Петрович двигал по квартире мебель, а сверху раздавался марш Черномора. На ночь Юрка исполнял «Спи, моя радость, усни», утром играл «Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше…». Когда во дворе появлялась синеглазая девочка Аня в белом платье, Юрка играл тоскующего по родине Шопена, когда выходил из подворотни дворник, Юрка негодующе гремел Бетховена. Так вот, озорничая, Юрка осмыслял мир в детстве. Однако уже в те годы Александр Петрович заметил, что Юрка время от времени затевает импровизации, и получается у него это совсем неплохо.

Первую собственную пьесу Юрка сочинил лет десять назад. Александр Петрович хорошо запомнил тот день. Была осень, листья шуршали на Невском, и синеглазая девочка Аня в белом плаще весь день ходила по двору. Вечером пришла огромная крытая машина «Мебель». Аня переезжала на новую квартиру. Александр Петрович долго читал, думал о своих отношениях с женой, потом стал засыпать, но вдруг наверху услышал робкие звуки пианино. Клавиши перебивали друг друга, жаловались, потом верхние клавиши заплакали, а нижние их утешали, утешали, но не смогли утешить, не выдержали и зарыдали сами. Но вот они начали успокаиваться, убеждать друг друга, что жизнь, в сущности, такая и есть, что в ней часто придётся грустить, а радоваться придётся пореже.

Александр Петрович слушал, слушал, а потом заснул и спал всю ночь очень спокойно, и даже утром у него было хорошее настроение, хотя погода переменилась и пошёл нудный дождь.

Играл Юрка Тельманов всё. В последнее время пристрастился к современной музыке. Без гитар, истеричных криков и барабанов, в чистом, так сказать, виде, музыка эта звучала беззащитно и нежно.

Но то, что Юрка играл сейчас, слушать было невозможно.

Александр Петрович встал из-за стола, посмотрел на пишущую машинку и понял, что нельзя это терпеть. Он поднялся этажом выше и позвонил. Открыл Юрка, как всегда небритый и нестриженный, со взглядом блуждающим и диким.

— Как живёшь, сосед? — осведомился Александр Петрович, входя в Юркину комнату и с ненавистью глядя на рояль.

— Курсовую сочиняю, — ответил Юрка, собирая с пола исчирканные нотные листы.

— А мне можно чего-нибудь сочинить, а? — спросил Александр Петрович, ткнув наугад клавишу. — Какая? — спросил он у Юрки.

— Ми, — усмехнулся Юрка. — А что, здорово слышно стало?

— Здорово слышно было всегда, — ответил Александр Петрович. — Не в этом дело. Слушать стало невозможно.

— Хотите сказать, плохую вещь я сочиняю?

— Я в музыке не сильно разбираюсь, — начал было Александр Петрович, но Юрка прервал его:

— А вот, скажем, вы! Пишете-пишете и знаете, что до вас жил Лев Толстой, лучше которого вы никогда писать не будете… Детские разговорчики, да?

— Нет, — ответил Александр Петрович. — На эту тем даже стихи есть. Там и Лев Толстой, кстати. Прочитать?

Юрка кивнул.

— Надеюсь, я их не забыл, — сказал Александр Петрович.

— Так почему же у меня ничего не получается? — заорал Юрка. — Я же не бездарь!

— Не бездарь, — сказал Александр Петрович. — Но, помимо творчества, существует ещё, так сказать, ремесло, профессионализм. Вот ты сейчас мучаешься, сочиняешь, тебе кажется, что у тебя не получается ничего, а на самом деле просто умения не хватает. Ну вроде как писал акварели, а потом стены дома полез расписывать. Придёт умение, станешь работать спокойнее. А переживать нечего. Не ты первый, не ты последний… Всё равно будешь работать на том уровне, который тебе отмерила природа. И всё время тебе будет казаться, что ты плохо работаешь, и до этих пор ты будешь расти. И извини меня, но Бетховеном ты можешь и не стать…

— Но это же ужасно, что вы говорите.

— Возможно. Только я в отличие от тебя уже определил свой потолок. Впрочем, это приходит с возрастом. Но если бы в молодости я не думал, что буду писать лучше Льва Толстого, не было бы сейчас даже скромного Александра Садофьева…

— Ясно, — буркнул Юрка и огрел кулаком притихший рояль. Рояль застонал струнами. Юрка опомнился и погладил его, как бы прося прощения.

Александр Петрович сказал Юрке «до свидания» и вышел на лестницу. На подоконнике сидела кошка — чистенькая, ухоженная, доверчивая. К ней норовил подсесть бродячий кот — худой, полосатый, зеленоглазый и, по всей видимости, блохоносец. Услышав шаги, кот сыпанул вверх по лестнице, а кошечка так и осталась сидеть на подоконнике.

Вернувшись домой, Александр Петрович подумал, что в молодости сам процесс писания, бесконечное сидений за пишущей машинкой, почему-то доставлял ему больше удовольствия, чем сейчас. Тогда, закончив рассказ, он бегал по комнате, целовал жену, подбрасывал вверх сына, шёл в пивную на углу или просто гулял, счастливый, по городу. Теперь же он завёл себе норму — столько-то страниц в день. Конец одной главы — день на обдумывание новой. Всё почему-то теперь писалось сразу набело, править приходилось мало. Александр Петрович вспомним как когда-то давно он сам без всяких понуканий шесть раз заново переписывал один рассказ. Сейчас это казалось ему подвигом.

Он вдруг с грустью подумал, что перестал следить за своими героями, и из одной его книги в другую кочует стереотип — ироничный, но в то же время справедливый парень — рабочий, журналист, охотовед, агроном. Он был очень удобным героем, этот парень, как раз в духе современности, и было как-то не понять, где он шутит, а где говорит серьёзно.

Предполагалось, что за этой его иронией прячется истинное мужество и нежелание произносить громкие фразы о чести, долге, нравственности. Поэтому и был парень человеком нового типа, что все перечисленные качества уже в нём подразумевались, как руки, ноги, голова. Но сейчас Александр Петрович подумал, что постепенно проклятая ирония заняла какое-то гипертрофированное место в характере парня и что, если лишить его этой иронии, ничего и не останется, точнее, останется схема, бойко изрекающая расхожие истины на все случае жизни.

В молодости писал Александр Петрович о своём поколении, детство которого пришлось на Великую Отечественную войну. Однако посчитав, что тема эта им исчерпана, занялся он людьми науки, художниками, написал повесть о молодой прядильщице, повесть, которую сам он считал слабой, но про которую писали, что это «серьёзная, значительная работа писателя, вступающего в пору зрелости».

Александр Петрович снова смотрел на чистый лист бумаги. Не получалось начало. С одной стороны, это было даже хорошо. «Когда долго не можешь начать вещь, — думал Александр Петрович, — это значит, идёт её внутреннее осмысление, это значит, что ты не хочешь писать, как писали до тебя, или… Или ты просто разленился!» Но, с другой стороны, писать было пора, потому что как-то тревожно становилось Александру Петровичу, когда он долго ничего не писал.

«Это будет мой самый лучший роман! — решил Александр Петрович. — Пусть даже я буду писать его десять лет!»

Это неожиданное энергичное решение почему-то странным образом исключило всякую возможность немедленно сесть за машинку и начать работу. Прикрыв глаза-буквы пишущей машинки газетой, чтобы не смотрели укоризненно, Александр Петрович решил сходить в пивной бар на улице Маяковского, где продавали пиво трёх сортов, даже тёмный и редкий «портер». Даже раки варёные иногда заползали в эту удивительную пивную и хватали оранжевыми клешнями посетителей за полы пиджаков, не давая им уйти домой, к семьям. Собирался Александр Петрович посидеть там в прохладной тишине, попить тёмного «портера» да хорошенько обо всём подумать.

Но когда он был уже у двери, вдруг раздался телефонный звонок. Звонил новый знакомый, Толик Ифигенин. Он сообщил, что звонит из школы, где учится сын Александра Петровича, и сделал паузу… (Не удержался Александр Петрович и задал всё-таки тревожный родительский вопрос: «Что он натворил?») На что Толик ответил, что на этот раз натворили другие, что завтра в десятом «Б» классе в половине третьего состоится интересное комсомольское собрание — последнее в году, на которое Александр Петрович и может прийти, если, конечно захочет.

— Ладно, я подумаю, — сказал Александр Петрович.

— Я вам звоню не только по своей инициативе, — сказал Толик, — но и по просьбе директора. Он просил узнать, не согласитесь ли вы ну… выступить, что ли, перед учениками. Они ведь знают ваши книжки. Всё-таки такое время, школу заканчивают. Может, скажете несколько слов?

— А что именно я должен буду сказать?

— Ну не мне же вас учить, как выступать…

— Ладно, я подумаю, — повторил Александр Петрович. — Меня вообще-то давно в школу зовут.

— Договорились! — Толик повесил трубку, а Александр Петрович захлопнул дверь и спустился по лестнице вниз, на Невский, где светило солнце и люди были одеты совсем по-летнему.

 

29

Два дня оставалось до праздников. До последний весенних праздников перед экзаменами, а летом отдыха не будет, какое лето у абитуриента?

Таня Соловьёва изумляла класс своими весенним нарядами. В школьной форме Таню давно никто не видел. Тимофей Тимофеевич устал головой качать. Женя Константинов неожиданно объявил о своём решении никуда не поступать, а идти работать инструктором на собачью площадку. Он нагло врал, что возьмёт на площадку в качестве главного учителя своего пуделя Берга, которому в этом году исполнилось пятнадцать лет. Украшенный бойцовскими шрамами, неоднократно побывавший под машинами, кусанный, шпаренный, много раз чумившийся, Берг был пуделем-долгожителем. Встречаясь на улицах с Караем, Берг пыжился, порыкивал, скрёб лапой асфальт, должно быть, вспоминая, как нещадно драл Карая, когда тот был кобелём-подростком. На сук Берг не смотрел давным-давно.

Дни солнечные и дождливые по-прежнему чередовались, как полосы на шкуре зебры, весь Ленинград таскал в сумках и портфелях зонты. Разве только Алла Степановна была без зонта и, попадая под дождь, вспоминала о доброй дюжине зонтов чёрных и цветных, оставленных в гардеробах, трамваях, метро, в телефонных будках и магазинах самообслуживания.

В школе шла исподволь подготовка к выпускному вечеру. Десятиклассники фотографировались для памятных альбомов, сдавали по десять рублей на устройство вечера. Предполагалось провести его в школьной столовой, где столы украсят казёнными скатертями, где стены разрисуют лозунгами «Даёшь университет!», где ученики и учителя будут смотреть друг на друга немного озадаченно, а когда начнутся танцы, все мальчики, естественно, бросятся приглашать учительницу физики Ингу Павловну в такой короткой юбке, с такими длинными ногами, с такими удивительными глазами, с таким замечательным произношением, с такой тоненькой талией, ах, Инга Павловна, Инга Павловна… А девочки придут с причёсками, искрящимися от лака, в белых платьицах (а может, и не в белых, прошли времена), в глазах у девочек будут плавать рыбы ожидания, и мальчики будут целовать девочек в подъездах, на подоконниках, в пустынных парках, где шуршат мётлами дворники, подняв на утреннем холоде воротники.

Миновала история, на которой Алла Степановна рассказывала о революции тысяча девятьсот пятого года, о волнениях, на флотах, о стачках и уличных боях. Тридцать пар глаз кричали ей: «Посмотри на улицу! Видишь, сирень почти зацвела! Скоро пойдём ломать букеты!» Но не смотрела Алла Степановна на улицу, на зацветающую сирень и на учеников не смотрела, отчего как-то забеспокоилась Инна Леннер, однако следующая перемена была короткой, советчик-Гектор где-то прятался, а следующим уроком была физика… Стреляли линзы солнечными зайчиками… Ломались на корню лучи… М-м-м, Инга Павловна! И спрашивает Инга Павловна нараспев, плывут, плывут слова, как корабли по морю: «Сааадофьев…» На русском-то физика сложна, а на английском? Бедные-бедные абитуриенты, которые будут поступать в технические вузы…

И бродил в это время Костя Благовещенский около отцовских кортов, посматривал Костя на теннисистов, следил внимательно за кривыми прыжками мячика, за трепыханием сетки и не знал, что сейчас имя его склоняется кабинете у директора, где сидит Толик Ифигенин, бывший школьник, а ныне работник райкома комсомола, директор Тимофей Тимофеевич что-то в блокнот пишет, Алла Степановна Ходина в окно угрюмо смотрит, Сусанна Андреевна тоже в кабинете сидит и мнёт в руках синенький скромный платочек, Аллочка Сироткина — секретарь комитета, комсомольская богиня школы, здесь же, около окна, слушает, что говорят, и тяжело вздыхает. Подстриглась недавно Аллочка — коса её острижена, в парикмахерской лежит, лишь одно колечко рыжее (точнее, русое) на виске её дрожит. Как в песне поётся… И комсорг десятого «Б» Лёша Казаков с волосами кудрявыми, как горец в бараньей папахе, пристроился на кожаном диване и смотрит удивлённо на Толика Ифигенина.

А Толик пел как птица:

— Помните, Тимофей Тимофеевич, мы с вами недавно говорили, что неплохо к школьникам в канун выпуска разных интересных людей приглашать. Вы просили через райком посодействовать. Так вот, я писателя одного пригласил. Кстати, отца Гектора Садофьева… Пусть он на заключительном комсомольском собрании посидит, послушает, потом выступит. Я сам, естественно, приду, может, ещё кого-нибудь из райкома приглашу!

— А зачем? — спрашивала Аллочка Сироткина. — Ведь имеется комсомольская организация класса. Почему ты за неё всё решаешь?

— Я ничего за неё не решаю, — отвечал Толик. — Я просто советую, как сделать лучше! — и внимательно смотрел на Лёшу Казакова. И все тоже смотрели на Лёшу Казакова, но Лёша глаза отводил или же начинал старательно отряхивать штанину.

— Да что здесь такого? — строго спрашивал Толик. — Разобрать нарушивших дисциплину товарищей?

— Никто не против, — ответила ему Алла Степановна. — Только при чём здесь писатели, товарищи из райкома? Хитришь ты чего-то, Толик…

Толик развёл руками.

— Собрание само по себе, писатель сам по себе. Он же выступать придёт, о своих книгах рассказывать! А что на собрании посидит, так это, может, ему тему выступления подскажет!

— Не знаю, не знаю, — сомневалась Алла Степановна.

— В конце концов, ведь решено же провести собрание, где первым вопросом повестки будут разбираться прогульщики? Или не решено? — спросил Толик.

— Решено, — нехотя ответила Аллочка Сироткина.

— Решено, — вздохнул Лёша Казаков.

— Вами решено, не мной! — сказал Толик. — Так в чём же дело?

— Вот что! — сказал Тимофей Тимофеевич и хитро оглядел присутствующих. — Что касается, например, меня, то я давно вышел из комсомольского возраста. И вообще, мне в роно пора! — Он помахал всем рукой и вышел из кабинета.

Сразу стало тихо.

Сусанна Андреевна вздохнула.

— Наказание виновных видится мне делом второе степенным, — быстро сказал Толик. — Надо, чтобы комсомольцы приняли искреннее участие в собрании, чтобы высказались все, чтобы равнодушных не было!

— А чтоб все поискреннее высказывались, он писателя пригласил, — добавила Аллочка Сироткина. — Для пущей искренности…

— Почему вы так переполошились, не понимаю? — сказал Толик. — Если, по-вашему, никто не виноват, кто ж невиновных наказывать будет? Посидим, о жизни поговорим. Писателя послушаем. Почему вы так всего боитесь?

— Ты, Толик, хитришь чего-то, — сказала Алла Степановна. — Зачем тебе это собрание?

— Какие все подозрительные, — поморщился Толик. — Слова сказать нельзя. Завтра в половине третьего я приду. А отец Садофьева, может, ещё и не придёт. Неизвестно. А вы перепугались…

Зазвенел звонок.

— Ну вот, — сказала Алла Степановна. — Нам пора.

— Кто не хочет, может на собрание не являться, — посмотрел на неё Толик. — Что, Алла Степановна? Вышли вы из комсомольского возраста?

— Злой ты, — сказала Алла Степановна.

 

30

Из школы Инна и Гектор вышли вместе. Асфальт перед школой был разрисован цветными мелками. Длинноволосые, мечтательные девы с коронами, лопоухие ромашки, классики, надписи: «Ленка дура!», «Серёга осёл!» — всё это славное детское творчество цвело до первого дождя. А если не случится дождя, до утренней поливальной машины.

Гектору было жалко Инну. Комсомольское собрание, о котором объявил на последнем уроке Лёша Казаков, конечно, Инну не обрадовало. Но, с другой стороны, стремительное комсомольское собрание лучше, чем унылая и долгая возня с родителями, скорбные мамы, суровые папы. Так думал десятиклассник Гектор Садофьев. Не очень ему нравилось, что Инна, в данный момент какая-то озабоченная и некрасивая, идёт рядом с ним, демонстративно держит под руку, а их обгоняют одноклассницы и весело помахивают портфелями. Гектор был совсем не прочь погулять сегодня в весеннем парке с Таней Соловьёвой, посплетничать, полюбоваться на красноносых лебедей в пруду и на невиданную египетскую сирень «Клеопатра», которая, по словам Тани, необыкновенно рано распустилась в этом году. К тому же постоянно вспоминалась Алина Дивина, и было совсем не до Инны. Гектор чувствовал, что разговор, в сквере начатый и в сквере прерванный, не закончился. Инна всегда доводила до конца все разговоры. И сейчас она будет добиваться от Гектора ответа, потому что знает — сейчас всё ей простится, не бросит сейчас её Гектор. И не обидит. И Гектор заранее приготовился мямлить, что вообще-то он относится к Инне с симпатией даже, может, больше, чем с симпатией, но как-то сейчас не время, ой, не время, говорить о любви и дружбе, когда надо продумать, как вести себя на собрании, предупредить Костю. Да, да, Костю, с которым, кстати, она, Инна, а не он, Гектор, три дня прогуляла. И странно как-то, ей-богу, слушать о любви от девушки, которая только что прогуляла три дня с твоим другом.

«Конечно же, я заплачу, — думала Инна, — а он начнёт меня утешать, гладить по голове. Во-первых, потому что он добрый, во-вторых, я ему всё-таки небезразлична. Во всяком случае, до последнего времени была небезразлична. Но ничего… Переживу… Сейчас я скажу ему, чтобы он убирался куда-нибудь… И не шёл рядом со мной с сочувствующей рожей! Словно делает мне одолжение!» — Инна поднимала глаза, набирала в грудь воздуха и… только сильнее сжимала локоть Гектора.

«Так как же всё-таки быть? — размышлял, глядя под ноги, Гектор. — Через две улицы надо сворачивать — или я иду домой, или я её провожаю. Ну, допустим, провожаю её до дома. У подъезда говорю: «До свидания Инна…» — «И всё?» — спросит она. Я поцелую её в щёку. «Приходи вечером в беседку напротив дома, — скажет она. — В половине девятого…» — «Хорошо», — отвечу я. «Но только зачем мне приходить в беседку? — думал Гектор. — Зачем мне приходить туда белокурым вечером когда луна висит над одной башней её дома, а солнце над другой, и небо вокруг луны голубеет, а вокруг солнца розовеет… Ах, белые, белые ночи! Надо будет позвонить ей и сказать, что я заболел, что у меня температура, но она ведь не поверит…»

«Итак, сейчас поворот, — думала Инна. — Если он пойдёт со мной, значит… А если нет…»

— Ты сейчас домой идёшь? — остановился на углу Гектор.

— Домой, — ответила Инна. — Пойдём со мной, я научу тебя играть в нарды. У нас дома появилась такая замечательная игра.

— Но мне нужно сначала погулять с собакой, а потом к мамаше сходить на работу, какие-то книжки забрать.

— Думаешь, я навязываюсь? — спросила Инна. — Катись… Гуляй с собачкой, книжки читай. Только… не ври.

— Я не вру!

— Катись, катись! — Инна решительно пошла вперёд, зная что Гектор её догонит. И он догнал её около магазина «Дары природы».

Лось топтал ватных куропаток и понимающе смотрел на Гектора.

— Гектор, милый! — Инна плакала, оглядывались прохожие. — Ну сегодня, только сегодня проводи меня, пожалуйста! Гектор, милый, понимаешь, я загадала, загадала, а что загадала, не скажу. Ты только проводи, проводи меня сегодня до самого дома, ладно? А потом всё. Потом ничего не будет. Я брошу трубку, если ты будешь звонить, я пересяду за другой стол, только сегодня проводи, слышишь?

— Успокойся ты! — разозлился Гектор. — Конечно, я тебя провожу. И при чём здесь сегодня? Я всегда буду тебя провожать, и ты это прекрасно знаешь…

— Нет, только сегодня, только сегодня! — Инна схватила его за рукав. — Только сегодня и до парадной! Не надо идти ко мне домой! Никаких нардов! Только до парадной и только сегодня!

Они перешли Невский и оказались на улице под названием Мытненская. Людей на улице мало: Мытненская — учрежденческая улица. Висят на стенах таблички с десятикратными сокращениями. Вылетел из подворотни мотоцикл, и Гектор снова вспомнил Алину Дивину — странную девушку, с которой он, сам не знал, увидится ещё или нет. А Инна совсем успокоилась. Гектор шёл рядом, держал её за руку, загадка исполнилась, а добровольно Гектор её провожает или нет — это Инну не волновало. Главное, вот он, рядом!

Когда они подошли к парадной, неожиданно грохнул наверху лифт, а потом остановился на первом этаже, и из него вышел Костя Благовещенский. В руках Костя держал огромнейший букет цветов.

— Привет! — сказал он. — Святое семейство в сборе, ха-ха!

 

31

Из школы Толик Ифигенин на всякий случай заскочил в райком. Рабочий день ещё не кончился. Машинистка Лидинька значительно сообщила, что заходил заведующий спрашивал, где Толик, она ответила, что поехал в школу, он сказал, что, как только приедет, пусть зайдёт к нему. Лидинька строила из себя бесконечно преданного друга. Когда Толик просил её что-нибудь отпечатать, она подходила к столу, наклонялась, якобы рассматривая бумаги, слегка касалась Толика грудью. Духами, лосьонами кремами, пудрой пахло от Лидиньки.

— Злился? — спросил Толик, застёгивая верхнюю пуговичку рубашки и приглаживая рукой волосы.

— Не поймёшь, — ответила, играя ресницами, Лидинька. — Он ведь у нас никогда не злится и не радуется… Не поймёшь…

Райком находился на солнечной стороне улицы, и впору было ходить по кабинетам в тёмных очках. Даже в сумрачные коридоры пробиралось солнце, словно вор, шарило там лучиками по сейфам.

Толик внимательно оглядел себя в зеркале и поднялся на второй этаж. На подоконниках мрачно зеленели фикусы. Толик постучал. Дверь неожиданно открыл сам заведующий. Был он в белой рубашке, пиджак висел на спинке стула. Пропустив Толика вперёд, заведующий закрыл за ним дверь, потом взял со стола пачку папирос, закурил и предложил Толику.

— Спасибо, — отказался Толик. — У меня сигареты…

Из окна Толик видел улицу. Там стояла бочка с квасом. Две очереди росли в сторону, как рога. В одной стояли кружечники, в другой — бидонщики.

— Зачем звал? — спросил Толик.

— Так просто, — ответил заведующий. — Садись…

Новый заведующий отделом учащейся молодёжи Александр Терещенко часто с грустью вспоминал родной завод «Электросила», где он работал учеником слесаря, потом слесарем, потом был бригадиром, потом освобождённым секретарём комитета комсомола. Заводскую жизнь он знал, потому что это была его жизнь, и, даже работая секретарём, часто приходил в цех, когда не хватало слесарей.

— Слушай, — спросил Терещенко у Толика. — Где ты такие замечательные рубашки достаёшь?

— Рубашки? — удивился Толик.

— Ага, — подтвердил Терещенко и потрогал Толика за воротник.

— Это испанская рубашка, — ответил Толик. — Я купил её у спекулянта за двадцать пять рублей… Осуждаешь?

— Нет, — сказал Терещенко. — Завидую…

— Лучше не завидуй, — сказал Толик. — Купишь одну такую рубашку, вторую захочется, потом брюки, в которых три года ходил, вдруг нравиться перестанут. Джинсов захочется. И пошло-поехало. Всю одежду придётся менять…

— Убедил, — сказал Терещенко. — Как там дела на школьном фронте? Без перемен?

— Я тут задумал статью в газету написать. Поехали завтра со мной на собрание в школу?

— А что там случилось? — спросил Терещенко.

— Всего-навсего прогул. Мальчик и девочка прогуляли три дня.

— И всё?

— Всё.

— Зачем же мне туда ехать? Я сам, когда в школа учился, с девочками прогуливал.

— На собрание писатель придёт. А потом, может, выступит.

— Ну и что он скажет? Что прогуливать нельзя? Что прогульщики бяки? Ай-яй-яй!

— Не так уж и важно, что он скажет, — ответил Толик. — Главное, что мы его привлекли, что мы с молодёжью работаем, воспитываем её. А я об этом в газете напишу.

— Бедные-бедные мальчик и девочка, — сказал Терещенко. — Попались они тебе под горячую руку. — Терещенко смотрел на Толика с недоумением. Впрочем, с первого дня своей работы в райкоме с недоумением смотрел он на инструктора Толика Ифигенина. Не мог до сих пор Терещенко определить своего отношения к Толику. И не только из-за этой его непонятной улыбки, из-за этих его энергичных выступлений на собраниях, когда вроде говорит Толик много и по делу, а если вдуматься, ничего не говорит, из-за этих его удивительных костюмов, рубашек с запонками: белоснежных, небесно-голубых, фламинго-розовых, из-за этих холёных, тщательно подпиленных пилочкой ногтей, из-за этой его предупредительной вежливости, которая в любую минуту могли обернуться грубой фамильярностью, если чувствовал Толик свою неуязвимость. Временами находила на Толика какая-то подкупающая искренность, голос его звенел, щёки его краснели, и казалось, никто так не радеет за дело и не переживает за него, как Толик. Эта искренность и сбивала с толку Терещенко.

— Ладно, — сказал Терещенко. — Писатель, газета — это прекрасно. Ну а мальчик с девочкой как?

— Что как? — спросил Толик.

— Не жалко тебе их? Одно дело — простое собрание, другое дело — газета. Ты же их на всю область прославишь. Верно, прогуливать плохо, только так ли уж сильно они провинились?

Толик растерялся.

— Но если так подходить к делу… И потом… Собрание-то живое будет. А заметка в любом случае дела не испортит. В крайнем случае, можно фамилии не указывать.

— Сам смотри, — сказал Терещенко. — Я же деталей не знаю…

— Странная позиция, — сказал Толик.

Терещенко пожал плечами.

— Понимаешь… По-моему, несерьёзно всё это. Мальчик, девочка прогуляли. Ну и что здесь такого?

— Ну, а если все станут прогуливать? Кто тогда учиться будет? — спросил Толик.

— Ладно. Хватит говорить на эту тему, — сказал Терещенко. — Я свою точку зрения высказал.

— Я так и не уяснил, — спросил Толик, — осуждаешь ты меня или нет?

— Сам смотри, — повторил Терещенко. — В конце концов, ты школьников лучше меня знаешь. Я-то в вечерней учился. И потом не могу же я запретить тебе писать заметки в газету. Да и не собираюсь…

— Три месяца, — сказал Толик, — мы вместе работаем, а я до сих пор тебя не понимаю. Прости за откровенность. Что ты собираешься делать дальше?

— Институт закончу, — ответил Терещенко. — А там видно будет. Кажется мне, что как-то мы не так работаем.

— Будешь обстановку оздоровлять?

— Да, если угодно.

— Ну-ну, — усмехнулся Толик.

— А я, между прочим, не шучу, — сказал Терещенко.

Толик посмотрел в окно.

— Квас кончился, бочку закрыли, — сказал он.

— Какую бочку? — удивился Терещенко.

Толик кивнул в окно.

— Кстати, — сказал Терещенко. — Бумагу прислали. На фестиваль думаешь собираться?

— Думаю, — грустно ответил Толик.

— Мне недавно сон приснился, — сказал Терещенко. — Представляешь себе, сложнейшую слесарную операцию во сне в мельчайших подробностях вспомнил…

Толик понял, что разговор «по душам» Терещенко решил пока отложить.

— Ты обедал? — спросил Толик. — Пошли в «Птицу» пообедаем?

— Пошли, — согласился Терещенко, стряхивая пепел в горшок с кактусом. От бесконечного дыма кактус пожелтел, некогда острые его иголки поникли.

— Ах, Будапешт, — сказал Толик. — Ты случайно не знаешь, сколько нам денег будут обменивать?

— Понятия не имею, — ответил Терещенко.

 

32

Лёша Казаков с утра был в трансе. Бараньи колечки стояли дыбом, лицо горело, словно уже успел Лёша поваляться на даче под солнышком. К концу дня стал Лёша нервным и испуганным.

Во-первых, появившийся призрак — Благовещенский — сразу же поволок Лёшу в туалет и там, стуча кулаками по белому кафелю, сказал, что, если посмеет Лёша на собрании унизить Инну, Костя его убьёт. Во-вторых, проходящий по коридору Тимофей Тимофеевич сообщил Лёше, что отец Гектора Садофьева будет точно. Весть об этом всех развеселила, а Гектора привела в отчаянье. Снова Лёша был зван в туалет, где ему пришлось объяснять что он, Лёша, здесь ни при чём, а виноват во всём Толик Ифигенин, который сам позвонил отцу Гектора. Костя и Гектор с сожалением отпустили Лёшу из туалета.

Инна Леннер, однако же, по-прежнему сидела рядом с Гектором, уделяла Косте ноль внимания, как будто не с ним, а с Гектором эти три дня прогуляла. В середине дня Костя уже поглядывал на Гектора как-то удручённо, словно и не друзья они вовсе. На перемене Таня Соловьёва подошла к Гектору, уныло стоящему у окна, и сказала:

— Ну что, понял, что нечего лезть в чужие дела? Они прогуливают, а ты при чём?

— Ладно, я, — ответил Гектор. — А вот при чём здесь мой папаша?

— Я читала недавно его книжку, — сообщила Таня, с хрустом надкусывая яблоко. — Там его фотография была… Ничего он… С бородой… Ты на него не похож…

— Сбрил он бороду. — Гектор отобрал у Тани половину яблока. — Ты права, нечего мне в чужие дела лезть. Сейчас чего-нибудь придумаю…

— Давай-давай, придумывай, — недоверчиво усмехнулась Таня, доставая второе яблоко. Поесть она любила. Кроме яблок, в портфеле у Тани можно было обнаружить половинки шоколадок в скрипучей фольге, конфеты, орешки, овсяное печенье и т. д.

На следующей перемене Гектор решительно подошёл к Косте Благовещенскому, увлечённо читающему на первом этаже какую-то книгу.

— Ты почему на меня зверем смотришь? — спросил Гектор.

— Что? — Костя всегда мучительно отрывался книги.

— А вот то! — захлопнул ему книгу Гектор. Костя даже страницу не успел запомнить. — Иди за мной!

Они зашли в кабинет математики.

— Следи за мной внимательно, — сказал Гектор. — Видишь, я беру свой портфель и переношу его на твоё место. Это значит, что отныне с Таней Соловьёвой буду сидеть я! А твой портфель я отношу на моё старое место. Значит, с Инной теперь будешь сидеть ты!

Зазвенел звонок. Учительница математики первым делом вызвала Костю к доске решать логарифмы. Логарифмы Костя, яростно кроша о доску мел, решил, словно не прогуливал эти три дня, а изучал в тиши библиотеки таблицы Брадиса. Однако получил Костя почему-то четвёрку.

— Какой ты противный! — шепнула Инна Косте, когда он сел на своё новое место рядом с ней. — Ты заставил его уйти.

— Это он заставил меня пересесть, — ухмыльнулся Костя. — Он сказал мне, что давно мечтает сидеть с Таней Соловьёвой.

— С этой бочкой? С этой пожирательницей яблок? Ах, какой он противный! — чуть не задохнулась Инна.

— Так кто из нас более противный? — уточнил Костя. Пожалуй, впервые за эти дни ему стало весело.

— Вы оба очень противные! — проникновенно сказала Инна и ещё хотела что-то добавить, но тут её вызвали к доске, и Инна, к немалому удивлению учительницы математики, считавшей, что прогулы неизбежно влияют на уровень знаний, так блестяще решила задачу о трёх велосипедистах, выехавших куда-то из пунктов А, Б и В, что пришлось поставить Инне пятёрку.

А Таня весь урок с возмущением рассказывала про Гектору некоего молодого человека по имени Андрей, но Гектор так рассеянно слушал, что не понял, чем же этот Андрей провинился. Гектор весь урок посматривал на третий от учительского стол, где сидели Инна и Костя, и по тому, как поначалу негодующе качала головой Инна, Гектор понял, что она злится, но потом вроде она успокоилась и даже немного поговорила с Костей, который к концу урока обнаглел настолько, что снова стал читать книгу, положив её на колени, в то время, как весь класс записывал в тетради домашнее задание. И ещё Гектор вспомнил, как безнадёжно стояли они вчера втроём в подъезде, как Костя разделил огромный букет цветов на две части и одну протянул Инне: «Тебе, любимая девушка!», другую Гектору: «Тебе, искренний друг!..»

— Знаете что? — сказала тогда Инна. — Давайте поднимемся ко мне? Могу я пригласить вас в гости?

— Конечно, можешь, — сказал Гектор.

— Ещё как можешь! — подтвердил Костя.

И Инна радостно вызвала лифт, но как только она туда зашла, а следом за ней Костя, Гектор неожиданно с грохотом захлопнул лифт и, помахав им ручкой, выбежал на улицу.

Гектор пришёл домой и сразу же отправился гулять с Караем в Овсянниковский садик, где хулиганы в беседках поплёвывали сквозь зубы и слушали дребезжащие от неоднократных переписываний магнитофонные записи. На задумчивого Гектора и Карая, обнюхивающего кустики, хулиганы поначалу внимания не обратили. Зачем-то Гектор зашёл в будку телефона-автомата неподалёку от беседки и позвонил Косте.

— Привет! — сказал Костя. — Она меня отправила за тобой… Вот сумасшедшая!

Один из хулиганов подошёл к Караю, стоящему около будки, и стал его поглаживать, пуская сигаретный дым Караю в нос.

— Эй! Эй, друг! Тебе чего надо? — спросил Гектор, приоткрывая дверь.

— Да ничего мне не надо! — ответил по телефону Костя. — Знаешь, как это чудовищно — навязываться человеку, который видеть тебя не хочет!

Почему-то Гектор обрадовался, когда узнал, что Инна Костю выгнала. Гораздо хуже было бы, если бы Кости дома в данный момент не оказалось и длинные гудки звучали бы в трубке, рождая всевозможные мысли.

— Пока! — сказал Гектор и повесил трубку. После чего попытался выйти из будки, но обнаружил, что хулиган придерживает дверь ботинком и продолжает гладить Карая, зачем-то собирая в горсть куцую эрдельтерьеровскую бороду. Карай вопросительно посматривал на Гектора. Гектор снова попытался выйти, но нога хулигана в чёрном ботинке опять этому воспрепятствовала. Видимо хулигану доставляло удовольствие смотреть, как морщится и отворачивается Карай, и он упрямо продолжал дышать на него дымом.

— Фас! — заорал из будки Гектор, и Карай тут же тяпнул хулигана. Хулиган вскрикнул и попытался ударить Карая ногой, но Гектор дверью будки свалил хулигана и тот рухнул на асфальт. Жалобные его стоны разъярили Карая. Он сверлил повысыпавшихся из беседки, как из мусорного ведра, хулиганов глазами-буравчиками и рычал! Хулиганы на бегу строились полукругом, намереваясь взять Гектора и Карая в железное кольцо. «Карай! За мной!» — воинственно крикнул Гектор и очень быстро побежал прочь от хулиганов по газону на людные песчанки дорожки, где гуляли бабушки с детьми и иногда прохаживались милиционеры.

Не ожидавшие подобной трусости, хулиганы на минуту остановились, и Гектору удалось от них оторваться. Выкрикивая страшные угрозы, хулиганы теперь бежали сзади, но Гектор уже выскочил на улицу, добежал до остановки, запрыгнул в уходящий трамвай — двери чуть не прищемили Караю хвост. Трамвай набирал скорость. Через окно Гектор любовался, как суетятся хулиганы возле остановки, сбивая с какого-то пожилого человека берет, как шляпку с опёнка. Гектор смотрел на Карая, счастливого, свесившего язык до самого трясущегося трамвайного пола. Карай и не подозревал, что в ближайшие недели он не будет ходить гулять в Овсянниковский садик. По крайней мере с Гектором.

Все ученики десятого «Б» были комсомольцами. Во что выльется завтрашнее собрание, Гектор представлял себе с трудом, потому что публично Инну во лжи никто не уличал. Сусанна Андреевна побеседовала с Инной наедине и сказала, что доставать справку теперь не имеет смысла. Гектор очень хотел застать дома отца и отговорить его идти завтра на собрание, но на письменном столе лежала записка, где отец сообщал, что вернётся домой поздно. Как поведёт себя на собрании Костя, Гектор догадывался: Костя будет сначала молчать, а потом начнёт грубить, хамить, и может так всех разозлить, что ему дадут строгий выговор. Повестка дня гласила: «Личное дело комсомолки Леннер», имя Кости там не упоминалось. В этом Гектор тоже видел какой-то подвох.

«Что же это за собрание будет?» — думал Гектор, сидя в своей крохотной комнате на плечах у атлантов и глядя в окно. Карай после битвы с хулиганами спал тут же, у Гектора в комнате.

До самого вечера Гектор читал вузовский учебник «История русской литературы XIX века». Почему-то спать захотелось необыкновенно рано, и Гектор улёгся в кровать на розовеющие под вечерним солнцем простыни и, отложив вузовский учебник, почитал на сон грядущий книгу «Аэций — последний римлянин». В десять часов Гектор спал, хотя в комнате было светлым-светло, верхний сосед Юрка Тельманов играл Моцарта, а нижние соседи смотрели по телевизору футбольный матч. Тюлевая занавеска на окне в комнате Гектора ходила туда-сюда. В одиннадцать часов к Гектору зашёл отец. Он постоял около кровати, на которой спал сын, тихонько позвал Карая, потом поднял брошенную на пол книгу «Аэций — последний римлянин» и ушёл, притворив за собой дверь.

Проснулся Гектор, как всегда, от звона будильника от боя часов, от пения птиц, от суеты Невского, от Юркиных аккордов над головой.

 

33

Толик Ифигенин спешил на собрание. Он специально вышел из райкома пораньше, чтобы пройтись по Невскому и продумать своё выступление. До Толика вдруг дошло, что не знает он, о чём говорить на собрании. Но это Толика не особенно беспокоило. В подобных случаях он привык полагаться на вдохновение. Толик презирал людей, которые не умели выступать. Не ведал Толик и волнения перед аудиторией. В первый год работы в райкоме Толик придумал для себя своеобразную тренировку — просыпаясь, скажем, ночью, он быстро продумывал выступление на какую-нибудь тему, мгновенно намечал основные тезисы. В метро, на улице, дома — в любой ситуации — Толик, по примеру древних римлян, совершенствовал ораторское искусство. Как-то в магазину гневной речью осадил здоровенного мужика, который лез без очереди. В другой раз убедил не сдавать в милиция мальчишку-восьмиклассника, из-за которого чуть не столкнулись два самосвала. Сейчас Толик мог выступать по любому поводу. Особенно удавались ему выступления перед большими аудиториями. Единственно нужные слова приходили сами, голос начинал проникновенно звенеть, слушали Толика всегда с удовольствием.

И вот сегодня Толик спешил на собрание в свою бывшую школу — свежий, энергичный, и портфель прыгал у него в руке, точно была рука на пружине.

Спешил на собрание и Александр Петрович Садофьев. Шёл он навстречу Толику с противоположного конца Невского. Александру Петровичу было интересно посмотреть на сына, сидящего за партой, на его класс, на его школу. Настроение у Александра Петровича было хорошее — роман о современной молодёжи наконец-то был начат. Сейчас он писал главу, где главный герой — школьник-десятиклассник — как раз избирается на комсомольском собрании комсоргом. Александр Петрович полагал, что вскоре герой вступит в конфликт с руководством школы, будет отстаивать истину, которую доказать, увы, не сможет, и уйдёт учиться в техникум. Но всё это произойдёт в будущем, а сейчас Александру Петровичу очень хотелось побывать на комсомольском собрании. Неподалёку от школы он вспомнил, что не взял с собой даже блокнота. Он сунулся было в канцелярский магазин, но там был перерыв. Александр Петрович посмотрел на витрину, где частоколом стояли гиганты карандаши, и пошёл дальше.

Спешила на собрание и Алла Степановна Ходина, однако неудобно было ей там появляться с самого начала. Собиралась Алла Степановна сбегать в пышечную на углу, выпить там чашку кофе, сигаретку выкурить, а уже потом вернуться в школу, подняться на четвёртый этаж, постучать в дверь десятого «Б» и спросить: «Разрешите поприсутствовать, товарищи комсомольцы?» Алла Степановна простила Инну за её ложь насчёт стенгазеты, в конце концов, это была простая отговорка.

Сусанна Андреевна тоже спешила на собрание. Она хотела дождаться Толика Ифигенина, обсудить вместе с ним и с Лёшей Казаковым, как вести собрание, но Толика не было, а Лёша где-то прятался. Сусанна Андреевна собиралась быть на собрании с самого начала, брать иногда его в свои руки, подсказывать, что и как надо делать. На всех комсомольских собраниях своего класса присутствовала Сусанна Андреевна. Иногда собрания выходили на удивление вялыми, а иногда страсти кипели, собрания затягивались на два-три часа…

Тимофей Тимофеевич Егоров сидел у себя в кабинете и думал: то ли заскочить на собрание в самом конце, то ли плюнуть на всё и уехать домой. Ждал Тимофея Тимофеевича на школьном дворе недавно купленный серенький «Москвич», и автомобилист в нём явно пересиливал должностное лицо. Но Тимофею Тимофеевичу было очень интересно, чем же закончится собрание, потому что, пожалуй, это было первое мероприятие в школе, к которому он руку не приложил. «Неизвестно, как там у них всё обернётся, — думал Тимофей Тимофеевич. — Собрание-то неподготовленное… Быстрее бы хоть начинали…» Фары «Москвича» отражали солнце, Тимофей Тимофеевич стал думать, где бы достать для своего любимца финские покрышки с шипами…

Не спешил на собрание только десятый «Б»…

Не спешил Гектор Садофьев, любезничающий у окна с Таней Соловьёвой.

Не спешила главная виновница Инна Леннер, наводящая перед зеркалом красоту, словно не собрание предстояло, а конкурс на звание «мисс десятый «Б»…

Не спешил Костя Благовещенский, читающий на первом этаже роман «Прощай, оружие!».

Не спешил Женя Константинов, вымогающий в кабинете физики телефон у молоденькой лаборантки.

Не спешила отличница Нина Парфёнова, быстро пишущая в тетрадь домашнее задание по математике.

Не спешил и комсорг — Лёша Казаков, в данный момент беседующий с Толиком и не обращающий внимания даже на то, что прибежал посланец и сообщил, что отец Садофьева уже сидит в классе, а Сусанна идёт по коридору.

— Пусть идёт, — сказал Лёша и сделал знак посланцу удалиться. Перед началом собраний всегда просыпался Лёше эдакий начальник.

…Наконец Лёша направился в сторону кабинета географии, где сидел его родной десятый «Б». Перед дверью он остановился. Внимательно оглядел паркетный пол, бюсты великих людей на тумбах, стрельчатые своды потолков, английскую надпись на двери «Кабинет географии». За дверью было шумно и весело, словно не собрание намечалось, а показ мультфильмов. Вздохнув, Лёша толкнул дверь и вошёл в класс.

— Ура! — сказал кто-то. — Первый среди равных прибыл!

Собрание началось…

 

34

Александр Петрович Садофьев, как и положено постороннему, сидел на последней парте. В спину ему грозно целился кинопроектор, высовывающий из чехла свой дулообразный нос с чёрной пластмассовой нашлёпкой. Стены кабинета географии были увешаны картами: политическими, физическими, климатическими, этнографическими… Зеленела травой Англия, в сиреневых льдах покоилась Гренландия, Греция желтела, залитая солнцем. На климатических картах границы отсутствовали — там дули муссоны и пассаты, срывали крыши с домов ураганы, тёплые течения ласкали извилистые побережья. Аравийский полуостров куском выгоревшего верблюжьего одеяла лежал на карте. Исходили криком на Бермудских островах белые чайки. В льдистых фиордах хозяйничали бородатые норвежцы. Ставили капроновые сети, и тыкались в их сети синие стрелки Гольфстрима…

Виновница собрания — прогульщица Инна Леннер была хорошо знакома Александру Петровичу. Вот уже семь лет она кормила Карая по утрам бутербродами. Карай и Гектор выходили по утрам гулять на Невский и Карай зорко высматривал Инну в толпе, а когда Инна появлялась, начинал повизгивать и облизываться. Бутерброды Карай съедал мгновенно, после чего интерес к Инне у него пропадал, и Карай тянул Гектора обратно во двор. Всё это Александр Петрович наблюдал из кухонного окна.

В данный момент Инна тоже смотрела в окно. Удручённая и одинокая, сидела она за своим столом. Но вот взгляд её неожиданно повеселел — пожарники, замечательные пожарники мчались на красных помидорин машинах по булыжной улице. Всего секунду держались они в кадре окна — сверкнули каски, полыхнули машины, сипло гаркнула сирена — и всё, исчезли пожарники за поворотом, снова тихо стало на булыжной улице, но Инна улыбалась, забыв про собрание, и снова задумчиво смотрела в окно…

Второй провинившийся — друг Гектора Костя Благовещенский в это время читал. Александр Петрович улыбнулся, это было на Костю похоже. Костя приходил в гости к Гектору, брал с полки книгу и садился на диванчик читать. Гектор в это время говорил по телефону с девочками, слушал пластинки или упражнялся с гантелями. Потом отнимал у Кости книгу, и они шли гулять. Иногда Костя заходил, когда Гектора дома не было. Отсутствие Гектора Костю не сильно огорчало. «Я его подожду, можно?» — спрашивал Костя, поглядывая на книжные полки. «Конечно, можно, — отвечал Александр Петрович. — Если хочешь есть, сходи на кухню…» Но Костя почему-то никогда не ходил на кухню. Александр Петрович спокойно работал, а Костя спокойно читал до тех пор, пока не появлялся Гектор. Хлопала дверь, включалась музыка, звенели на кухне тарелки — и всё это сопровождалось весёлым свистом.

Александр Петрович осматривал класс, пока выбирали секретаря собрания и президиум. В президиум избрали классную руководительницу Сусанну Андреевну Ельчинскую, предложили пройти туда и Александру Петровичу, но он отказался. Ироничный сын его Гектор обернулся и покачал головой. Потом шепнул что-то на ушко своей соседке. Голубоглазая соседка хихикнула. Закачалась в ушке бирюзовая серёжка. Ещё посадили в президиум Нину Парфёнову — скромницу и отличницу, и Вову Кузьмина — высокого большерукого парня с румяными щеками и спокойным взором. Вова так уверенно и привычно занял своё место, что Александр Петрович понял — что бы ни случилось, Вова не вымолвит ни слова.

Секретарём собрания провозгласили Женю Константинова.

Этого парня Александр Петрович сразу вспомнил. Лет пять назад, вернувшись раньше времени из командировки, Александр Петрович приехал с вокзала домой и увидел там Женю и Гектора. В зубах у них дымились огромные трубки, сами они счастливо посмеивались, а на письменном столе стояла открытая бутылка кагора…

— Ну что? — спросила Сусанна Андреевна. — Будем начинать?

Комсорг Лёша Казаков вздохнул и встал.

— Хотелось бы мне, — сказала Сусанна Андреевна, — чтобы вы серьёзно отнеслись к этому собранию. Это наше последнее собрание…

— Прежде всего, — начал Лёша Казаков, — я предупреждаю всех присутствующих, что, говоря о каких-то общих чертах, свойственных нашему коллективу, и что-то обобщая, я себя ни в коем случае от коллектива не отделяю и коллективу себя не противопоставляю. Всё сказанное в равной степени будет относиться и ко мне…

— Как же так? — попытался возмутиться Женя Константинов. — Ты комсорг! Мы на тебя равняться должны! А ты такие вещи говоришь…

— Отвяжись, — устало сказал Лёша.

— Что это значит «отвяжись»?

— Это значит «замолчи»!

Женя развёл руками. Но класс равнодушно следил за перебранкой, и Женя примолк. По-настоящему остроумным он становился, только когда был в центре внимания. Бывает такое остроумие, которому внимание необходимо, как вода рыбе.

— Ладно, — вздохнул Женя. — Слово имеет наш комсорг Алексей Казаков. Регламент выступлений десять минут. Кто хочет принять участие в прениях, записывайтесь заранее! — Женя важно снял с руки часы и положил их перед собой на стол.

Класс молчал.

— В общем-то, дело ясное, — начал Лёша. — Ну, подумаешь, прогуляла девушка, ну, подумаешь, прогуляла с парнем, ну, подумаешь, обманула родителей и преподавателей — мелочи всё это… Ведь каждый из нас прогуливает и обманывает…

— Зачем же мы тогда здесь собрались? — засмеялся Костя Благовещенский. — Обманщики и прогульщики?

Книга, которую он читал, теперь лежала на столе обложкой вверх. «Прощай, оружие!» — прочитал название Александр Петрович и сразу вспомнил отступающие и наступающие по пыльным дорогам войска, вспомнив двадцатилетних сумрачных героев, вспомнил кафе и мраморные столики, за которыми они сидели вместе со своими подругами, прислонив к спинкам стульев костыли, а официанты, шатающиеся после контузий, приносили им в бутылках и графинах белые и красные итальянские вина. Вспомнил Александр Петрович и расстрелы у реки, и снегопад, и дождь в Швейцарии, и молодую женщину, умирающую от родов…

Александр Петрович перевёл взгляд на Костю. Костя страдал. Высокие страсти мира книжного трагически совпадали с заботами и делами мира окружающего.

— Поступок Леннер, — продолжал Лёша Казаков, — есть иллюстрация всеобщего нашего отношения к таким вещам, как школа, преподаватели, родители. Все мы до пятого класса думали, что школа существует для того, чтобы её прогуливать, преподаватели и родители, чтобы их обманывать. Есть такие философские категории — единичное, особенное, общее. Так вот, случай с Леннер, думается мне, является тем единичным, которое определяет общее. И поэтому… — Лёша растерянно оглядел класс. — Поэтому… Давайте высказываться… Кто хочет выступить?

Раздался стук. Вошли Алла Степановна и Толик Ифигенин — тщательно причёсанный, с лакированным кожаным портфелем в руке.

— Разрешите поприсутствовать? — спросила Алла Степановна.

— Кто за то, чтобы разрешить присутствовать на нашем комсомольском собрании Алле Степановне Ходиной и Анатолию Ифигенину? — строго спросил из президиума Женя Константинов.

— Небольшая поправка, — вмешался Толик. — Во-первых, собрание открытое, так что голосовать необязательно. Алла Степановна задала вопрос из вежливости. Во-вторых…

— Раз собрание открытое, нечего опаздывать! — неожиданно начал упорствовать Женя. — Давайте голосовать! Кто за то, чтобы разрешить?

— Хорошо, хорошо, голосуйте, — пожал плечами Толик.

Проголосовали.

Толик занял место Нины Парфёновой, а Алла Степановна села рядом с Александром Петровичем. От Аллы Степановны пахло духами, пудрой, лаком для волос, немножко табаком, выглядела она очень хорошо — румяная, с распущенными каштановыми волосами, было в её облике нечто легкомысленно-опереточное, не увязывающееся со стандартным представлением об учительнице. Где очки? Где строгий взгляд? Казалось, оставила Алла Степановна за дверью корзину с голубыми фиалками, прикрыв её смешной шляпой с накрахмаленным бантиком. Алла Степановна и Александр Петрович посмотрели друг на друга, сделали попытку улыбнуться, но потом разом засмущались. Алла Степановна стала с преувеличенной энергией рыться в своей сумочке, а Александр Петрович заинтересованно листать записную книжку, которая была в данный момент ему совершенно не нужна. Александр Петрович вдруг почувствовал, что краснеет. Всё это были какие-то милые, но давно забытые эмоции. Александр Петрович удивился.

— Что дальше будем делать? Леннер пусть выступит или как?

Лёша толкнул сидящего за столом президиума Женю Константинова.

— Предлагаю предоставить слово комсомолке Леннер! — сказал Женя.

— А можно я потом? — спросила Инна. — Я ещё в готова…

— Тогда предоставим слово товарищу из райкома! — сказал Женя.

— Странно мне, — поднялся Толик. — Странно мне присутствовать на таком собрании… Я не понимаю, где я? Не говорю о соблюдении уставной формы собрания — это не главное, говорю о вас! Что за кривляния? Что за смешки? Вы же не дети! Будто не знаете, зачем вы здесь собрались?

— А действительно, зачем? — спросил Костя Благовещенский.

— Почему ты меня перебиваешь? — возмутился Толик.

— Не знаю, — задумчиво ответил Костя. — Наверное, защищаю честь класса. Нельзя же на нас так орать.

— Если вы сейчас же не прекратите эти глупые выходки, я уйду с собрания и напишу докладную в райком!

— А я позову директора! — добавила Сусанна Андреевна. — Он, кстати, ещё не ушёл…

Напоминание о директоре успокаивающе подействовало на разгорячённые головы. Стало тихо. Толик нервно поправил галстук.

— Можно я выступлю? — спросил Костя Благовещенский.

Толик Ифигенин покачал головой и выразительно посмотрел на Александра Петровича. Александр Петрович сделал вид, что не заметил этого зовущего к совместному негодованию взгляда.

— Вот сидим мы здесь, — начал Костя, — и всё ждём, когда же начнётся настоящий серьёзный разговор о нашем отношении к школе, о том, что нельзя обманывать учителей и родителей и прогуливать тоже нельзя… Но не начнётся этот разговор, вот в чём беда! Я могу объяснить почему. Прогуливать нельзя, обманывать нельзя — это истины, известные всем с первого класса, не требующие доказательств. То есть аксиомы. Условия, во многом определяющие наше существование на данном этапе. Назовём условно этот этап «школа». Можно повторять эти истины тихим голосом, как это делает Сусанна Андреевна, за что большое ей спасибо, а можно кричать их в рупор, стуча себя в грудь и смахивая негодующую слезу, как это намерен делать сегодня уважаемый товарищ Ифигенин. Но в любом случае говорить об этом скучно… Скажите мне, — обратился Костя к классу, — кто из вас ни разу не прогуливал?

— Я! — поднял руку Женя Константинов.

Все хмыкнули.

— Все, значит, прогуливали, — сказал Костя. — Так почему же вы должны здесь сидеть и обсуждать меня. Только из-за того, что я попался, а вы нет? Тогда это нечестно. То, что я совершил, ведь в вашем понимании не преступление и не проступок, достойный осуждения. Родителей моих надо было вызвать, замечание в дневник записать, но зачем же провоцировать негодование коллектива? Мне кажется, сборища, где все судят одного за то, что сами спокойненько делают, только воспитывают лицемерие!

— Договорился до чего! — удивилась Сусанна Андреевна. — Сядь лучше, Костя!

— Костя у нас добрый христианин, — сказала Таня Соловьёва. — Помните, как Христос защищал блудницу?

— Блудница — это, по-видимому, я? — повернулась к Тане Инна.

— Я этого не говорила, — ответила Таня. — Просто много ты о себе, Инночка, думаешь. И защитников у тебя целый класс. Личико надо было хоть смиренное сделать, а то сидишь, нос воротишь. Противно!

— На собрании мы или на базаре? — посмотрел на Таню Костя Благовещенский. — Успокойся, Таня. Шоколадку лучше съешь…

— Когда надо будет, тогда и съем! — ответила Таня. — Я на диете не сижу и ангела из себя не строю!

— А кто из себя ангела строит? — повернулась к ней Инна.

— Ты строишь! — ответила Таня. — За любовь она видите ли, страдать собралась, мы, негодяи такие, обсуждать её должны! Да кому ты нужна!

— Товарищи комсомольцы! — сказала с укором Сусанна Андреевна. — Вам не кажется, что мы существенно отклонились от повестки собрания? Давайте ближе к делу…

— А мы и так ближе некуда, — ответил Костя Благовещенский. — Вы меня, Сусанна Андреевна, перебили, а я ещё хотел сказать, что подобные собрания позволяют запросто сводить счёты. Понимаете…

— Какой! А? — хлопнула Таня рукой по столу. — Это я здесь свожу счёты? Да я вообще сейчас отсюда уйду.

Костя вздохнул и сел.

— Извини, Таня, — сказал он.

— Второй раз предлагаю предоставить слово комсомолке Леннер! — проговорил из президиума Женя Константинов и помахал в воздухе карандашом, что, по-видимому, должно было означать требовательный стук по воображаемому графину. — Кто за это предложение?

Инна встала.

— Я каюсь, — грустно сказала Инна, и сразу в классе стало тихо. — Каюсь, что из-за меня сидят здесь люди, портят себе нервы. Я ни от чего не отказываюсь. Да, три дня прогуляла. В тот день с утра дождь шёл, настроение паршивое, а первый урок — физкультура. Около «Даров природы» Костю встретила. Думала, часок погуляем, а вон как вышло. Теперь уже ничего не поправишь. Накажите меня, как считаете нужным. Чего ещё говорить? — Инна поправила волосы. — Могу, конечно, пообещать, что больше прогуливать не буду. Хотя всего-то три недели учиться осталось. А раньше я совсем не прогуливала… — Инна улыбнулась.

— А теперь, позвольте, я скажу!.. — решительно поднялся Толик Ифигенин. — Я недолго… — Он зачем-то снял с руки часы и переложил их в ладонь. — Мы сейчас прослушали два выступления, — сказал Толик. — Одно свелось к вопросу: «А кто вы здесь такие, чтобы меня наказывать?», другое к просьбе: «Наказывайте побыстрей только хватит ломать комедию!»

Класс зашумел.

Толик поднял вверх руку.

— Во всяком случае, я понял так. — Толик некоторое время внимательно смотрел, как бежит по циферблату красная секундная стрелка. — Что ж, если честно, я ничего другого и не ожидал услышать. И отношения класса иного к этим высказываниям не ожидал. Почему? Да потому, что нет у вас настоящего коллектива! Вам в лицо ваши же товарищи говорят обидные вещи, а вы и ухом не ведёте! Значит, вы не уважаете друг друга. И школу и любите, и учителей! И вот результат! Вы молчите на комсомольском собрании. Ни слова не говорите ни в защиту, ни в осуждение Благовещенского и Леннер, хотя, я уверен, между собой вы им косточки, ох, как перемыли!

— Тем более незачем нам повторяться! — сказал кто-то с последней парты.

Гектор поднял руку. Александр Петрович испуганно посмотрел на сына.

— Мы вышли из возраста, когда обсуждается вопрос, можно ли дружить мальчику и девочке, — сказал Гектор. — Большинство из нас знает, можно или нет. А Толик, по-моему, хочет, чтобы мы порассуждали именно на эту тему. А если вдуматься в суть дела? Разве Костя и Инна систематически прогуливают? Единственный случай. Вот пусть классная руководительница и решает, какие на них наложить взыскания в административном порядке. А что касается разговоров о нашем коллективе… Толик напоминает мне человека из восточной сказки, который видит дерево и тень от дерева и пытается всех убедить, что дерево — это тень, а тень — это дерево… У меня всё!

— Кто ещё хочет высказаться? — спросил Женя Константинов. — Никто? Тогда я скажу… — Женя старательно откашлялся. — Мне, — громко сказал Женя, — абсолютно наплевать, как они эти три дня прогуляли: совместно или раздельно. Не занимает меня этот вопрос. И кого этот вопрос занимает, пусть тот поднимет руку, и мы дадим ему возможность выступить.

Александр Петрович задумчиво посмотрел в окно. В кабинете географии стояла тишина.

— Рук нет! — констатировал Женя Константинов. — А посему, товарищи комсомольцы, какие будут предложения?

— Есть предложение перейти к следующему вопросу повестки, — быстро сказал Гектор.

— Кто за предложение? — спросил Женя.

— Единогласно, — сказала Нина Парфёнова. — Организация школьного субботника.

— Какие будут предложения? — осведомился Женя.

— Есть предложение провести субботник в субботу восьмого мая после уроков, — сказала Нина Парфёнова.

— Кто за это предложение? — спросил Женя.

— Единогласно! — подал из президиума голос Вова Кузьмин.

Женя изумлённо посмотрел на Вову и выронил ручку. Класс радостно засмеялся. В дверь постучали.

— Да, да! — закричал Женя.

Вошёл Тимофей Тимофеевич.

— Ну как? — спросил он. — Когда решение будете зачитывать? Я послушаю…

— Только что зачитали, — сказал Женя. — Постановили провести субботник в субботу восьмого мая после уроков!

— И всё? — удивился Тимофей Тимофеевич.

— Вы же сами, Тимофей Тимофеевич, не любите, когда решения длинные…

— А почему вы тут так долго сидели? — спросил Тимофей Тимофеевич, на этот раз обращаясь непосредственно к Сусанне Андреевне. — И почему товарищ из райкома такой суровый сидит?

— Меня пригласили принять участие в комсомольском собрании, — ответил Толик. — А здесь было чёрт знает что! Расскажи кому, не поверят!

— Мы решали два важных вопроса, — сказала Сусанна Андреевна. — Можно ли дружить мальчику и девочке и надо ли нам всем любить друг друга…

— И пришли к выводу, — добавила Алла Степановна, — что дружить можно, а любить друг друга просто необходимо…

— А прогуливать можно? — строго спросил Тимофей Тимофеевич?

— Прогуливать, оказывается, можно, — сказал Толик Ифигенин. — Причём совершенно безнаказанно…

Тимофей Тимофеевич ещё раз оглядел класс.

Снова стало тихо.

— После праздников, — сказал Тимофей Тимофеевич, — я вам аттестацию устрою. Может, ещё кое-кого до экзаменов не допущу. А к вопросу о прогульщиках мы ещё вернёмся…

И тут случилось то, чего Александр Петрович никак не мог себе представить.

— Спа-си-бо! Спа-си-бо! Спа-си-бо! — троекратно и удивительно синхронно проскандировал десятый «Б».

Тимофей Тимофеевич махнул рукой и вышел из кабинета. Толик Ифигенин устремился за ним.

Больше всего Александр Петрович боялся, что сейчас, про него вспомнят.

— Можно я сегодня не буду выступать? — спросил он у Аллы Степановны. — В любой другой день, в любое время, только не сейчас…

Сусанна Андреевна хотела было постучать рукой по столу и привлечь внимание учеников к Александру Петровичу, но Александр Петрович и Алла Степановна так энергично замахали руками, что Сусанна Андреевна на секунду растерялась. Этой секунды оказалось достаточно, чтобы столы разом сдвинулись. Все пошли к двери.

Так неожиданно закончилось комсомольское собрание.

 

35

Как-то так получилось, что Алла Степановна Ходина и Александр Петрович Садофьев вместе вышли из здания школы. Точнее, Александр Петрович всё время шёл следом за Аллой Степановной и догнал её на первом этаже посреди светлого коридора, окна которого смотрели в физкультурный зал. Там под музыку разминались юные гимнастки.

Александр Петрович и Алла Степановна молча шагали по серому, разрисованному, как щёки индейского вождя, асфальту. Быстро шагали они, не оглядываясь на красное строгое здание школы. У перекрёстка, где находилась милая сердцу Аллы Степановны пышечная, остановились. Алла Степановна начала прощаться с Садофьевым, но тот неожиданно спросил:

— А куда вы так спешите?

— В пышечную, — призналась Алла Степановна.

— Вы боитесь, что она закроется?

— Нет, не боюсь, — ответила Алла Степановна.

— Или вас там кто-нибудь ждёт?

— Никто меня там не ждёт…

— Тогда можно, я пойду с вами?

— Конечно, можно. — Алла Степановна толкнула массивную дверь. Несмотря на свой странный, внушительный вид, дверь завизжала, как поросёнок.

Народу в пышечной почти не было. Каменный узорчатый пол был чист. За стойкой на железном квадратном подносе плотными рядами лежали посыпанные сахарной пудрой пышки. Кофеварочная машина дышала ровно. За угловым столиком сидели две старухи и о чём-то шептались. Прохладно и сумрачно было в пышечной.

Толстая женщина в белом халате приветливо кивнула Алле Степановне.

— Два кофе, пожалуйста, и шесть пышек, — сказал Александр Петрович.

— Много, — возразила Алла Степановна.

— Не волнуйтесь, — ответил Александр Петрович. Он вспомнил, что дома его ждут бифштексы из домовой кухни и невкусный суп в эмалированной кастрюле (суп обычно Александр Петрович выливал Караю, а жене говорил, что они с Гектором весь его съели).

— Ну как вам наше собрание? — спросила Алла Степановна, когда сели за стол.

— Я не жалею, что пришёл, — ответил Александр Петрович. — Хотя, наверное, странно это со стороны выглядело — какой-то посторонний человек сидит, слушает…

— Но вас никто особенно не стеснялся…

— И слава богу! — Александр Петрович смотрел на руки Аллы Степановны. Маленькие руки, аккуратные, серебристая ложечка в них так и вертелась.

Тихо вдруг стало в пышечной.

— Я всё жду, — сказала Алла Степановна. — Когда вы спросите меня о своём сыне?

— О сыне? — рассеянно переспросил Александр Петрович.

— Да, о сыне.

— Знаете, — Александр Петрович впервые посмотрел Алле Степановне прямо в глаза. — Он меня сегодня как-то не интересует.

— Напрасно… — загадочно улыбнулась Алла Степановна.

Дверь пискнула.

В пышечную зашли Гектор и Инна.

— Пойдёмте отсюда! — Александр Петрович взял Аллу Степановну за руку. — Пойдёмте!

На Невском около троллейбусной остановки они встретили несчастного Костю Благовещенского…

 

36

В это утро будильник не звенел. В это утро Юрка Тельманов на рояле не играл. Этим утром начался последний апрельский день. Воскресенье. Потом будет первое мая, потом второе, третьего мая Гектор пойдёт в школу, а из Риги вернутся его родители. Они уехали вчера. Хотели взять с собой Гектора, но выяснилось, что ему необходимо заниматься, заниматься и ещё раз заниматься. Гектор с чувством процитировал Сусанну Андреевну.

Проснулся он в это утро от боя часов в прихожей. Часы сурово пробили десять. Всё в комнате вдруг покраснело — под окном остановился автобус с красной крышей. Гектор лежал в кровати и думал об Алине Дивиной. «Как странно, — думал Гектор, — почти неделю я её не видел, но сколько слов, мыслей и чувств своих я ей адресовал… Как замечательно отвечал я сам себе за неё… А сегодня мне предстоит убедиться, что она совсем другая… И… может, не стоит сегодня идти к ней? — думал Гектор, в волнении глядя на люстру. — Но воскресенье, — думал Гектор, — это день, когда встречаются с любимыми девушками…»

Гектор решил, что пойдёт сегодня в Академию художеств пешком через центр. По Невскому через Дворцовый мост, по Университетской набережной мимо дома Меншикова пойдёт он сегодня в академию. Гектор утешал себя, что, хоть сегодня и воскресенье, дипломники в преддверии защиты с днями недели не считаются.

Пришёл Карай. Он криво улыбался и зубами стаскивал с Гектора одеяло. Карай хотел гулять. Карай тоже знал, что сегодня воскресенье, а по воскресеньям Гектор всегда водил его в далёкий Овсянниковский сад.

— Мы сегодня пойдём в Таврический, — сказал Гектор. — Я боюсь, что в Овсянниковском нас с тобой плохо встретят…

Карай поднял уши. Он не знал слова «Таврический».

— Это ещё дальше, чем Овсянниковский, — пояснил Гектор. — Мы поедем туда на автобусе… А если нас не пустят, возьмём такси. Сейчас я встану…

Карай ушёл в прихожую и лёг около двери. Рядом с дверью в стене был вбит гвоздь. На гвозде висел поводок Карая. Одним глазом Карай смотрел в комнату Гектора, другим косил на поводок. В мудрых глазах пса была печаль. Гектор был старше Карая на семь лет. Сейчас Гектору было семнадцать, а Караю десять, что по собачьему счёту значило лет пятьдесят пять.

Гектор медленно убирал постель, потом долго умывался, гремел на кухне тарелками и хлопал холодильником. Из кухни Гектор вышел с дымящейся сигаретой. Карай зубами стал стаскивать с гвоздя поводок.

На площадке Гектор увидел Юрку Тельманова. Как всегда небритый и нестриженный, он бежал по лестнице вверх, прыгая через три ступеньки.

— Где ты был, павиан бесхвостый? — спросил Гектор, поймав Юрку за фалду пиджака. — Почему сегодня не играл на рояле? Курсовую сдал, что ли?

— В курсовой конь не валялся, — ответил Юрка.

— А где ты был? — не отставал Гектор.

— У любимой девушки! — хихикнул Юрка, вырываясь.

— Врёшь! — убеждённо сказал Гектор. — Никакая девушка не пустит к себе такого пса, как ты! Мамаша послала тебя в магазин, а ты в очереди стоять не захотел! Ты почему не бреешься?

— Это в тебе ярится девственник! — засмеялся Юрка и побежал дальше. Гектор растерянно посмотрел ему вслед.

— Сам ты девственник! — заорал он, но в ответ только дверь хлопнула. — Почему это во мне должен яриться девственник? — удивлённо спросил Гектор у Карая.

Это было утро последнего апрельского дня. И снова голодные чайки летели высоко в небе, а сытые голуби бродили по асфальту. И знакомые дома стояли на Невском — те же витрины, те же подворотни, где гулко раздавались шаги, а сказанное слово вылетало на Невский точно из рупора. Гектор неожиданно подумал, что всё — школа кончается, двадцатого мая последний звонок, потом экзамены, потом другие экзамены… Целый месяц в одиночестве он будет сидеть в своей маленькой комнате на плечах у атлантов, вставать в шесть часов утра, дуреть над учебниками, а чайки спокойно будут лететь мимо. А голуби будут сидеть у него на подоконнике. И гулять будет не с кем. Карай уедет в деревню. Гектору стало грустно. Допустим, он поступит, будет учиться пять лет, и только тогда догонит Алину Дивину. А Алине в это время будет уже под тридцать. «А вдруг я не поступлю? — со страхом подумал Гектор. Ему виделось скорбное лицо матери, сочувствующие лица бывших одноклассников, которых он иногда будет встречать на улицах. Гектор гнал прочь эти тоскливые мысли. — Надо всегда идти до конца! — убеждал он себя. — Если решил поступить, занимайся день и ночь! Если полюбил девушку, нечего её бояться. Плевать, что она старше! Надо смело идти к ней!»

Пока же Гектор шёл к стоянке такси. Народу на стоянке не было, и до Таврического сада доехали быстро. Счётчик щёлкал копейки, как орехи, шофёр хмуро рулил, между окнами гулял сквозняк, а под колёсами шуршал асфальт, бубнила брусчатка, вздрагивали трамвайные рельсы. Быстро доехали до Таврического сада…

Изысканную узорчатую решётку портила картонка с грозным предостережением: «Гулять с собаками строго запрещено! Штраф!» Посвистывая, Гектор прошёл мимо картонки, отстегнул поводок, и Карай, мелькая пушистыми лапами, побежал по газону — до того выстриженному, что даже слон не оставил бы на нём следов. Зелёным языком газон дотягивался до дворца, окружённого кудрявыми клумбами. А там фонтан лениво пошевеливал в воздухе тонкими струями. Скоро у Карая появилась приятельница — огненно-рыжая борзая с белым треугольником на груди и с мордой, похожей на шило. Гектор не понимал, как в такой крошечной головке помещается мозг. «Наверное, борзая может думать только о напёрстках! — подумал Гектор. — И ещё бегать. Мой Карай в сравнении с ней — неторопливый Сократ!» Прогуливала борзую седая красивая женщина — вся в замше, с загорелым лицом и накрашенными губами.

— Юноша! — сказала она. — Вы не боитесь, что вас оштрафуют?

— А вы? — спросил Гектор. — Вы не боитесь?

— Я не боюсь, у меня есть разрешение, — похвасталась дама.

Она гордо смотрела на Гектора, и Гектор вспомнил, что где-то видел эту женщину.

— С печатью, — продолжала она. — А у вас нет разрешения! И пёс ваш мне незнаком… Его, кстати, пора выщипывать…

Их прервал разбойничий свист, такой неуместный в тихом Таврическом саду. Наперерез собакам бежала растрёпанная дворничиха.

— Ай-яй-яй! — сказал Гектор. — Как не стыдно топтать газоны?

— Твоя собака? — перевела дух дворничиха.

— Понятия не имею, чья это собака, — ответил Гектор, пряча за спину поводок.

— Издеваешься… Хамишь! — констатировала дворничиха. — Хамишь!

Гектор притих.

Дворничиха снова засвистела.

— Сейчас милиционер придёт…

Дворничиха жадно глядела на Гектора. Но ни за руку, ни за воротник его не схватила. Далековато стоял Гектор, внимательно изучающий местность. По тропинке надо ему бежать, если что, мимо беседки, потом вдоль решётки к выходу, потом через дорогу, а там подворотня и проходной двор. Два проходных двора! Гектор повеселел.

— Ну ладно, хватит свистеть! — строго сказал он.

Свисток у дворничихи во рту задрожал от гнева.

— Анна Петровна! — неожиданно сказала хозяйка борзой. — Действительно, хватит свистеть. Я оглохла от вашего свиста… — Голос седой женщины звучал внушительно, грубо, но в то же время и как-то очень интеллигентно. — Не надо свистеть. Давайте простим этого молодого человека…

Дворничиха перестала свистеть.

— Анна Петровна! Ну не будьте такой противной! — Седая женщина вытащила из кошелька рубль и сунула дворничихе в фартук. Дворничиха сделала вид, что не заметила.

На газоне появилась девочка в коротеньком платьице.

В руках девочка держала огромного кота.

— Объявлений не читаешь? — загремела дворничиха.

— Читаю! — ответила девочка. — Я с котом не гуляю, я его несу!

— Куда несёшь?

— Куда надо несу!

Девочка, по-видимому, была опытной нарушительницей.

— Спасибо! — поблагодарил Гектор седую красивую женщину. — Я отдам вам мелочью, ладно?

— Прекрати! — сказала женщина. — Гуляй спокойно…

Гектор неожиданно вспомнил, где видел эту женщину. Первый раз её голубые глаза взглянули на него с экрана лет десять назад. Гектор после фильма всю ночь не спал, плакал и спрашивал у матери, зачем это дядя в цилиндре застрелил молодую красивую тётю. И почему тётя, умирая, протянула ему руку, а дядя стал эту руку целовать… Гектор вспомнил эту женщину в длинном белом платье — надменно и холодно рассматривала она в лорнет с балкона танцующих. Гектор вспомнил, как она, уже немолодая, усталая, равнодушная, уходила от мужа, к какому-то другому мужчине, а её муж после этого куда-то уехал. Гектор вспомнил её, стреляющую из пистолета в царского сановника. Вспомнил её, поднимающую бунт на корабле. Вспомнил её с факелом на средневековой площади. Потом снова, молодую, голубоглазую, плачущую над письмом, где сообщалось, что жених её погиб в бою…

— Ну, узнал, узнал, — сказал седая женщина. — Молодец. До свидания…

— Подождите! — закричал Гектор. — Вы…

— Я… Я… — ответила женщина и взяла борзую за поводок. — Мне пора…

— До свидания! Спасибо вам! — сказал Гектор и побежал к беседке, где Карай единоборствовал с огромным котом. Кот словно меч заносил над мордой Карая когтистую лапу, а Карай скалил зубы и рычал. Вокруг них бегала девочка и кричала: «Хватит! Хватит!»

 

37

— Почему ты так поспешно смылась после собрания? — Костя Благовещенский стоял в телефонной будке, изучая искорябанные телефонными номерами и разными надписями стены. Чернила можно было отмыть, поэтому надписи увековечивались ключами, заколками, пилками для ногтей, спицами, тоненько выцарапывались иголками, даже одну выжженную надпись обнаружил Костя на стенке.

— Мне кажется, — голос Инны звучал спокойно и равнодушно, — я тебе уже всё объяснила…

— Что ты мне объяснила?

— Видишь ли, Костя, — сказала Инна, — сначала происходит объяснение действием, а если его недостаточно — словами…

— Ага…

— Да. Я специально пошла с Садофьевым в пышечную.

— Тогда надо было в ресторан. Это было бы эффектнее.

«Света — дрянь!» — в сердцах нацарапал кто-то на самой трубке. Костя засмеялся.

— Я очень рада, что тебе весело, — сказала Инна.

— Мне совсем не весело.

— Тогда почему ты смеёшься?

— Я из автомата звоню, тут такие вещи интересные написаны. Я и не подозревал, что в автоматах страсти бушуют.

— Ты хочешь, чтобы я повесила трубку?

— Инна!

— Дура я, да?

— Нет. Ты искренняя.

— Искренняя дура?

— Смотри. Я тебе позвонил. Твоя первая фраза. «Я тебе всё объяснила…» А вдруг я звонил, чтобы узнать домашнее задание?

— Но я же знаю, зачем ты звонишь…

— Инна, что ты сейчас делаешь?

— Ничего. Чулки штопаю.

— А могла бы соврать, что куда-нибудь идёшь… Скажем, в Дом кино на американский фильм. Я бы поверил. Видишь, нет в тебе кокетства.

— Это плохо?

— Не знаю. Например, в том, с кем ты ходила в пышечную, кокетства хоть отбавляй.

— Так…

— Но я не говорю, что это недостаток. Значит, чулки штопаешь? А может?..

— Нет.

— Что нет?

— А ты не знаешь?

— Я хотел сказать, может, не стоит чулки штопать?

— А встретиться с тобой?

— Я вообще-то свободен…

Инна засмеялась.

— Костик, — спросила она. — Зачем ты мне звонишь?

— Чтобы ты не думала, что я тряпка, что я из-за тебя переживаю, не сплю ночами и так далее…

— А я ничего и не думаю… Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что я тебя совсем не знаю… Вот мы даже с тобой разговариваем, а я не понимаю, когда ты серьёзно говоришь, а когда шутишь… А иногда я тебя слушаю, слушаю и ничего не понимаю…

— Инна!

— Не перебивай меня, пожалуйста! Я так не могу! Когда мы прогуливали, я на тебя специально орала. Потому что ты тогда сразу внимательней становился. А потом я не так что-нибудь скажу, глупость какую-нибудь скажу, а ты улыбнёшься незаметно, дескать, вот дура! Угораздило да меня в неё влюбиться!

— Инна!

— Не перебивай! А ты… Ты… Ты сказал в жизни хоть одну глупость? Неужели тебе не надоело быть таким умным? А? Мне бы на твоём месте надоело!

— Инна!

— А вот Гектор… — Инна замолчала.

— Что Гектор?

— Ничего! Больно много думаешь ты, Костенька…

— Инна!

— Подожди, сейчас я соберусь с силами…

В трубке шуршало, словно ворочался там и шевелил усами таракан. Костя так сильно прижимал трубку к уху, что ему казалось, будто этот проклятый таракан уже переполз из трубки к нему в ухо.

— Костик! — наконец сказала Инна. — Я тебя не люблю… Я не виновата… И ты это знаешь…

Костя подумал, что, пожалуй, самое лучшее сейчас повесить трубку, написать на стене: «Инна — дрянь!» — и уйти, но не мог он повесить трубку, не мог он не слышать её голоса.

— Инна! — сказал Костя. — Ты хорошо меня слышишь, Инна?

— Хорошо…

— Подожди, я тоже соберусь с силами, ладно?

— Ладно…

— Иди ты… Инна! — проорал Костя в трубку и с яростью посадил её на рычаг. Он действительно собрался с силами. Аппарат застонал, внутри его что-то металлически запротестовало.

«Хорошо, — подумал Костя, — что я звоню ей не из дома».

Этот разговор происходил в воскресенье днём, в то самое время, когда Гектор Садофьев мчался на такси в сторону Академии художеств, а рядом с ним на сиденье сидел, высунув язык, Карай.

Костя вышел из будки, весело насвистывая. Он вдруг вспомнил, что его дома ждёт не дождётся замечательный учебник «История Древнего Востока». Костя подумал, что всё чепуха в сравнении с Древним Востоком. Костя собирался поступать в университет на восточный факультет, изучать древние языки, стать специалистом по истории, обычаям и культуре мёртвых ныне стран. Костя шёл по улице и старался не думать, совершенно не думать об Инне. Приходили на помощь калейдоскопы азиатских базаров и караваны верблюдов. Осеняли Костю финиковые пальмы, утешали Костю моложавые шейхи в чалмах, украшенных рубинами. Для Кости плескались в гаремах фонтаны. Танцевали обнажённые гибкие женщины. По мановению Костиной руки другие женщины в паранджах стелили на пол ковры, ставили на низкие столики носатые инкрустированные кувшинчики, приносили чеканные ножны и кривые блестящие сабли. Белые скакуны горячились у выхода из шатра. Бородатые мудрецы водили пальцами по книгам, исписанным непонятными волнистыми буквами…

— Почему ты хочешь поступать именно на восточный? — постоянно удивлялась мать. — Мне кажется, это твоё увлечение быстро пройдёт, через месяц тебе станет скучно. Ты начнёшь жалеть…

— Мне никогда не станет скучно, — отвечал Костя. — Верь мне, я стану великим востоковедом! Просто ничего другого мне в жизни не остаётся…

— Очередной комплекс? — качала головой мать.

— Ты сама в этом виновата! — говорил Костя. — Посмотри на меня — рост маленький, физиономия отвратительная, ещё эта прядь седая!

— Ты сам не знаешь, чего хочешь! — качала головой мать.

— Почему? — возражал Костя. — Знаю. И время, которое мои сверстники тратят на гулянки-танцы-девушек, я как ты можешь заметить, трачу на изучение Древнего Востока…

— А вот этого я что-то не замечаю, — говорила мать.

— Понимаешь, Древний Восток для меня и вино, и девушка, и танец.

— Ты всё придуриваешься, придуриваешься. Неужели не надоело? — спрашивала мать.

— Молчи, мама, — отвечал Костя. — Ты родила великого востоковеда, ты оказала услугу человечеству.

Мать уходила в другую комнату.

После телефонного разговора с Инной Костя вернулся домой, пообедал, потом сел в троллейбус и поехал в библиотеку имени Салтыкова-Щедрина.

 

38

Александр Петрович и Татьяна Михайловна Садофьевы остановились ночевать в кемпинге, не доезжая километров двухсот до Риги. В кемпинг их поманил знак-указатель — ложка с вилкой и синяя тарелка, где было написано очень сложное латышское название озера.

Татьяна Михайловна и Александр Петрович поселились в хорошем двухместном номере с окнами, смотрящими в лес. Машина осталась на стоянке. Небо над зубцами ёлок краснело и синело. Белые ночи в Латвии буйствовали не так, как в Ленинграде. Вокруг кемпинга цвели яблони. Некоторые даже роняли лепестки, и ветер резвился маленькими белыми парашютиками. Озеро со сложным названием никак о себе не напоминало. Должно быть, оно пряталось за лесом.

Александр Петрович оглядел комнату, крепко потрогал рукой письменный стол (стол не качнулся, а такие столы Александр Петрович уважал), потом посмотрел на часы. Спать было рано. Александр Петрович сел за стол, положил на полированную поверхность ладони. Дерево было тёплым. «А где бумага? — невесело подумал Александр Петрович. — Где гусиное перо? Как всё-таки хорошо быть поэтом! Тогда письменный стол не нужен… Тогда вид его не вызывает угрызений совести…»

— Ты идёшь? — услышал Александр Петрович голос жены.

— Куда?

— Господи! Ужинать!

— Иду! — ответил Александр Петрович.

Ресторан находился внизу. Там горели свечи. Стены были украшены чеканкой. Суровые длинноволосые девушки возлагали венок из ромашек на голову коленопреклонённого героя. Рядом в густой траве лежал меч.

Александр Петрович неожиданно заказал бутылку коньяка.

— Зачем? — укоризненно посмотрела на него жена.

— Ладно, ладно, — сказал Александр Петрович. — А знаешь, за что мы будем пить сегодня?

— Понятия не имею!

— Мы будем пить за нашего сына… За то, что он вырос.

— Почему тебя вдруг стал волновать наш сын?

— Должно же было это когда-нибудь произойти…

— Неправда! Что случилось?

— Я ходил в школу на комсомольское собрание.

— Тебя вызывали?

— Нет. Скорее пригласили. Гектор там ни при чём…

— А что за собрание?

— Благовещенский прогулял.

— И всё-таки, — сказала Татьяна Михайловна, — за Гектора уместнее было бы пить, когда он сдаст экзамены за десятилетку, а ещё лучше после экзаменов в университет. Три месяца назад ещё я тебе говорила, что со мной в Пушкинском Доме работает жена заведующего кафедрой русской литературы. Я думаю, нам следует пригласить её с мужем к себе. Вот тогда бы ты мог выпить с чистой совестью…

— А сейчас я буду пить с грязной совестью?

— Прекрати!

— Ну, приглашай, приглашай. Только профессор наверняка не пьёт.

— Танька жаловалась, что пьёт. Старый, а всё равно пьёт…

— А Танька?

— Что Танька?

— Танька молодая?

— Ах, вот что тебя волнует…

— Давай пригласим одну Таньку?

— Когда их звать?

— Ты же знаешь, через неделю я уезжаю.

— Мог бы и подождать. Не понимаю, чего ты так рвёшься в своё Неелово?

— Хотилово, — улыбнулся Александр Петрович.

— Всё равно, — ответила жена.

— Если ты считаешь, что моё присутствие необходимо, я приеду на пару дней…

Татьяна Михайловна сердито смотрела на мужа.

— Мне кажется, — медленно сказала она, — тебя не очень-то волнует, поступит он или нет…

— Но согласись, его это должно волновать чуть больше, — ответил Александр Петрович.

— Он обязательно должен поступить! В конце концов, это наш родительский долг!

— Родительский долг — понятие растяжимое, — усмехнулся Александр Петрович. — Надо дождаться, чтобы ребёнок получил диплом, женился, потом надо будет купить ему квартиру… Внуки пойдут, кто будет нянчить? И всё это родительский долг…

Появился наконец официант с подносом. Расставив фужеры, рюмки, тарелки с закусками, он удалился.

Александр Петрович разлил по рюмкам коньяк.

— Не смотри на меня так, — сказал Александр Петрович жене. — Когда ты так на меня смотришь, мне кажется, что я пью не коньяк, а твою кровь…

— Саша! — сказала Татьяна Михайловна. — У тебя портится настроение… Надеюсь, не я тому виной?

— У меня прекрасное настроение! Да… — словно вспомнил Александр Петрович, — Как ты думаешь, почему он не поехал с нами? Всё-таки Рига, белокурые латышки, синяя река Даугава… Туда и обратно на машине…

— Он же сказал, что ему надо заниматься.

— Чушь! — засмеялся Александр Петрович. — Наверняка замыслил привести в наше отсутствие девицу. Но, впрочем, я его не осуждаю. Это вполне естественно…

Татьяна Михайловна пожала плечами.

— По-моему, ты ошибаешься. Положить тебе сёмги? Я её терпеть не могу!

— Положи, — вздохнул Александр Петрович. — Положи мне сёмги и ради бога не волнуйся насчёт своей Риги. Напиваться я не собираюсь, завтра утром поедем.

— А озеро? Озеро мы так и не увидим?

— Озеро нам приснится…

— Как и семейная жизнь, — тихо вздохнула Татьяна Михайловна. — Где моя рюмка?

 

39

На этот раз здание академии встретило Гектора строго. Без музыки. В вестибюле сидели молодые люди и девушки. Одни срисовывали на огромные белые ватманы хитрые потолочные своды. Других больше занимали колонны. Благостную тишину нарушал только скрип грифелей. Будущие абитуриенты в отличие от Гектора времени даром не теряли. Карай озирался по сторонам, но, будучи псом воспитанным, вид сохранял равнодушный.

— С собакой? — спросила у Гектора вахтёрша.

— С собакой, — ответил Гектор.

— С собакой нельзя, — сказала вахтёрша.

— Но это моя натура, — возразил Гектор и пошёл по длинному коридору.

— По второй лестнице иди! — крикнула вахтёрша. — На первой защита дипломов!

Но Гектор не знал даже, где первая лестница. Он быстро вспомнил, что подобное неумение ориентироваться называется «топографическим кретинизмом». Зато ему понравилось в академии, что немногочисленные встречные совсем не удивляются, что по учебному заведению бродит не известный никому человек с собакой.

На повороте встретилась девушка в брюках небесной синевы. Девушка смотрела в окно и разворачивала конфету «Мишка». Карай громко вздохнул, девушка отдала конфету ему. Карай проглотил конфету, только зубы щёлкнули, и требовательно посмотрел на девушку. Гектору был хорошо знаком этот его взгляд. Этим взглядом Карай отчасти восполнял своё неумение говорить. Со второй конфетой девушка замешкалась. Карай начал порыкивать.

— Прелесть какая! — сказала девушка. По-видимому она никуда не спешила. Ростом девушка была с Гектора, однако худобы поразительной. Если бы девушка захотела, она бы, наверное, могла спуститься с крыши сквозь водосточную трубу.

— Как мне найти Алину Дивину? — спросил Гектор. — Она скульптор. Дипломница. Пятый курс…

— Шестой, — поправила девушка и с любопытством посмотрела на Гектора.

— У вас так долго учатся? — удивился Гектор.

Карай понял, что третьей конфеты не будет, и грустно улёгся на каменные плиты пола, положив голову на лапы.

— Я в этих коридорах путаюсь, — сказал Гектор.

— Поднимись по железной лестнице на последний этаж, — сказала девушка. — Там будут двери. У неё, по моему, вторая от начала…

— Спасибо!

— Один вопрос. Зачем тебе нужна Дивина?

— А если я не отвечу?

— Достать зеркало?

— Зачем?

— Ты посмотри на своё личико.

— У меня, наверное, молоко на губах не обсохло, да?

— Нет, — засмеялась девушка. — Просто у тебя очень влюблённая физиономия. Откуда ты знаешь Алину?

— Неважно. А вы её не любите?

— Не люблю? — переспросила девушка. — Нет, я её очень люблю. И поэтому советую тебе… Нет, я ничего тебе не советую…

Девушка достала сигарету. Гектор поднёс горящую спичку.

— Ах эта первая любовь… — сказала девушка. — Привет Алине! — и засмеялась.

Гектор пожал плечами.

Девушка пошла прочь по коридору. Казалось, окно разбилось и небо пролилось девушке на ноги — так волшебно голубели её брюки.

Караю не понравился долгий подъём по железной лестнице. Карай, как, впрочем, и все собаки, не любил высоты. А железная лестница к тому же ещё гремела и просматривалась насквозь. Только почувствовав под ногами твёрдый каменный пол, Карай повеселел. Гектор сразу узнал этот приземистый мрачный коридор. Топографический кретинизм кончился.

Замка на двери не было.

…Алина Дивина сидела на высоком табурете, усталая и прекрасная, и читала толстую книгу. И верный глиняный будённовец охранял её, размахивая саблей. Лицо Алины — белое, в веснушках (умилился Гектор), глаза — синие и спокойные, волосы светло-русые кольцами лежат на плечах. Была Алина в чёрном свитере под самый подбородок. И смотрела Алина на Гектора без радости.

— Привет! — сказал Гектор, удивляясь, как пошло, как отвратительно звучит это, в общем-то, обыкновенное слово. — Извини, я с собакой… Это Карай…

— Я очень рада, — сказала Алина.

— Чему? — спросил Гектор.

— Точнее, я совсем не рада, — ответила Алина.

Гектор взял книгу, которую она читала.

— «Смерть короля Артура», — сказал он. — Толстая книга, а так странно называется… Смерть можно описать одной строчкой — король Артур умер…

— Всё на свете можно описать одной строчкой, — сказала Алина. — Зачем ты пришёл?

— Пришёл и пришёл…

— Зачем?

— Я… — Гектор растерялся, он не знал, как пригласить Алину к себе домой. — Я…

— Неужели ты пришёл объясниться мне в любви?

— Ага…

Алина пожала плечами и снова взялась за книгу.

— Как мотоцикл? — спросил Гектор.

— У меня отобрали права, — ответила Алина. — На год. Теперь я езжу на трамвае.

— Давай сейчас сядем на трамвай и поедем ко мне, — сказал Гектор. — Быстро-быстро доедем…

Алина тихонько засмеялась.

— Знаешь, — сказал Гектор. — Я шёл сюда и надеялся, что ты не такая красивая. Тогда мотоцикл ревел, улицы качались, я думал, мне всё показалось.

— Хочешь, я прочитаю тебе, как изъяснялись в любви средневековые рыцари? — спросила Алина.

— Ты жалеешь, что процедура упростилась? — Гектор неожиданно подошёл к табуретке и обнял Алину. Но руки её, сильные, как клещи, впились ему в плечи.

— Ты забыл, — сказала Алина, — что, во-первых, я скульптор — это значит, я могу руками гнуть подковы, а во-вторых, я старше и сильнее тебя… Мне, кстати, двадцать четыре года, и я не желаю играть в твои игры!

— Мне семнадцать, — ответил Гектор. — Я не скульптор, я младше и слабее тебя, но, как говорили рыцари, клянусь честью, я стащу тебя с этого табурета! — Гектор обнял Алину, прижал её к себе, потом ногой выбил табурет, и оказалось, что Гектор стоит посреди мастерской, будённовец от удивления чуть саблю не роняет, Карай лает, а Алина бьётся в руках у Гектора, как вытащенная из воды русалка.

— Ты спятил!

— Женщина старше и сильнее меня, — бормотал Гектор. — Сгибающая подковы…

Алина наконец вырвалась.

— Ты наглец!

— Ага! — обрадовался Гектор. — Я слышу голос женщины, которая забыла, что она старше и сильнее меня. Мы едем ко мне?

— Что?

— На трамвае?

— Отстань, пожалуйста, от меня!

— Почему мы не едем?

— Как тебе не стыдно?

— Я тебе не нужен, — грустно сказал Гектор. — Я всё понимаю… Семнадцать лет, и так далее… Но я же не виноват, что мне семнадцать лет…

— Когда мне вернут права, мы покатаемся на мотоцикле, — смирила гнев Алина. — А сейчас иди домой.

— Когда тебе вернут права, мне будет уже восемнадцать лет… У тебя есть телефон?

— Нет.

— Тогда запиши мой.

— У меня нет бумаги.

— Это не страшно… — Гектор написал свой телефон углём на стене мастерской. Цифры получились огромными. — Если ты сегодня не позвонишь мне, я завтра снова приду к тебе в мастерскую, — сказал Гектор.

— Иди, — сказала Алина. — Мне надо работать. Иди…

Спускаясь по лестнице, Гектор почему-то вспомнил девушку в небесных брюках…

 

40

В день демонстрации на Невском подняли полотняные паруса навесы, под сенью которых продавали лимонад, конфеты, сигареты и коржики. Около навесов радостно суетились голуби.

Первое мая оказалось днём солнечным и тёплым. Гектор включил телевизор, потом сел на кухне завтракать, размышляя, как, в сущности, бездарно проводит он время в отсутствие родителей. Вчера, вернувшись из академии, Гектор принялся читать «Портрет Дориана Грея», и пустынный Невский, и белая ночь за окном встретили Гектора, когда он закрыл книгу и принялся ходить по комнате. И жизнь его вдруг сверкнула чужой радужной гранью, и, зачарованный, он следил, как блекнут краски и осыпается позолота, как снова он становится самим собой — десятиклассником Гектором Садофьевым. «Фантазия — цветная паутинка, — думал Гектор. — Смахнёшь её с глаз, и снова всё серое…» И ещё Гектор подумал что, пойди он к Алине после того, как прочитал «Портрет Дориана Грея», он повёл бы себя по-другому. Гектор набрал телефонный номер Кости Благовещенского, но потом посмотрел на часы и положил трубку. Было поздно. Дориан Грей лежал на ковре с ножом в сердце. Костя уже, должно быть, спал, и снилась ему Инна…

«Интересно, — подумал Гектор. — Маленькое смятение в душе, и я звоню Косте Благовещенскому… Почему? А потому, что он наверняка читал эту книжку! И он мне что-нибудь скажет, и я с ним не соглашусь, а потом пойму, что он всё-таки прав! Хватит! Больше я ему не буду звонить… Но Инна! Почему же она… Бедный умный Костя… Всё читает, всё знает… Пусть читает! Что же я за человек? — иногда задавал себе вопрос Гектор. — Вот Костя — он читает книги, готовится к экзаменам, любит Инну Леннер… А я? Я читаю книги? Да, но гораздо меньше Кости… Готовлюсь ли я к экзаменам? Да, готовлюсь потихоньку, но… Если, скажем, идёт по телевизору интересный фильм, я буду его смотреть… Во мне нет целеустремлённости… Люблю ли я Алину Дивину? Как-то неуверенно я её люблю… И здесь нет во мне целеустремлённости! Что же делать?»

В этот день Гектор положил на свой письменный стол все имеющиеся в доме учебники по литературе, историю русскому языку и английскому языку. Учебников набралось много. Гектор вышел в прихожую и посмотрел на себя в зеркало. «Слушай! — сказал Гектор своему отражению. Все эти учебники станут для тебя отныне самыми любимыми книгами! Иначе ты пропал! Понял? Так жить нельзя!»

Гектор вспомнил, чем закончилась его попытка заниматься в библиотеке Салтыкова-Щедрина. Вместо хрестоматий Гектор почему-то набрал поэтических сборников декадентов. Но их стихи его мало тронули.

— Хотите, я сейчас напишу стихотворение? — спросил Гектор у девушки, сидящей рядом.

— Это ваше личное дело, — ответила девушка.

— Я напишу стихотворение, которое бы украсило этот сборник, — сказал Гектор.

Девушка была в чёрном строгом платье.

— Вы напишете стихотворение, которое украсило бы сборник Волошина? — тихо спросила она, посмотрев на обложку.

— Да! — твёрдо сказал Гектор.

— Простите, но вы кретин! — сказала девушка.

Гектор обиделся.

На следующий день он сочинил стихи и показал их Косте Благовещенскому. Костя ухмыльнулся… К концу дня Костя написал поэму.

Гектор завёл тетрадь. Он подсовывал её соседу (а сидеть Гектору приходилось почти со всеми одноклассниками) и просил сочинить стихотворение. Большинство отказывались, но те, кто брался за это нелёгкое дело, писали вещи удивительные…

сочинила весёлая Таня Соловьёва.

написала в эту тетрадь Инна Леннер, которая приходила в школу заплаканная, когда у неё в аквариуме умирала рыбка.

таким четверостишием украсил тетрадь самый молчаливый человек в классе, Вова Кузьмин.

Первое мая оказалось телефонным днём.

Первый звонок раздался, когда Гектор, вернувшись с утренней прогулки с Караем, решал задачи по физике. Приятный молодой мужской голос спрашивал Александра Петровича.

— Нет его, он в Ригу уехал, — ответил Гектор. — Послезавтра вернётся…

— Жаль, — сказал приятный голос, — Гектор, ты, что ли?

— Я…

— Ифигенин беспокоит, узнал?

— Ты же назвался…

— Приедет отец, скажи, что я звонил, хотел с праздником поздравить… И тебя поздравляю!

— Я тебя тоже…

— Отец не говорил, как ему собрание?

— Ничего не говорил…

— Куда поступать будешь?

— В университет…

— Все, как с цепи сорвались — в университет да в университет… Ладно, занимайся!

— Подожди! — крикнул Гектор. — А ты считаешь, что нормально закончилось?

— Знаешь, я как-то об этом не думаю…

— Совсем не думаешь?

— Совсем не думаю.

— Ты хочешь сказать, что это тебя совсем не занимает?

— Господи! Неужели ты думаешь, что у меня нет других дел! Только и должен я думать о вашем собрании? Что ты ещё мне хочешь сказать?

— Не знаю…

— Ну тогда пока! — сказал Толик и повесил трубку.

Гектор почесал затылок.

«Зачем решать задачи по физике, когда их можно будет списать у Константинова?» — подумал Гектор.

Примерно через час позвонила Инна Леннер.

— Это ты, соколик? — спросила она.

— Да, ласточка моя! — ответил Гектор.

— Чем ты занимаешься?

— Ничем, — ответил Гектор. — Точнее, решаю задачи по физике. Но если надо, я могу их и не решать…

— Решай, решай… Я сейчас с родителями ухожу в гости.

— Наверное, к декану лечебного факультета? — спросил Гектор.

— Хм…

— Я отгадал?

— Я вспомнила, зачем тебе звоню, — сказала Инна. — Я хочу поздравить тебя с праздником.

— Спасибо, и тебя тоже…

— Вчера Благовещенский обругал меня.

— Ты в расстроенных чувствах?

— Напротив, я в восторге. Теперь, как только я услышу его паскудный голос, буду вешать трубку…

— Ну-ну…

— Ты помнишь, за день до собрания ты провожал меня домой, помнишь?

— Помню.

— Так вот. Тогда я загадала. Знаешь, что я загадала?

— Что же ты загадала?

— То, что я загадала, — сбудется! — сказала Инна.

— Вполне возможно, — ответил Гектор.

— И не прикидывайся, будто не знаешь, что я загадала! Пока! — Снова в трубке гудки.

В четыре часа, когда Гектор на кухне пил кофе, ел бутерброды с колбасой и читал воспоминания Авдотьи Панаевой, позвонил Костя Благовещенский.

— Представляешь, — сказал он. — Пошёл в Салтыковку, она закрыта… И второго будет закрыта, и третьего…

— Не говори мне про Салтыковку.

— Почему?

— Салтыковка — боль моя и стыд мой…

— Почему ты туда не ходишь?

— Не хожу вот, — ответил Гектор.

— Чем занимаешься? — спросил Костя. — Ходил к своей великой скульпторше?

— Ходил…

— Ну и как?

— Никак. Всё равно, что не ходил…

— Ей много лет, да? Она тебя считает сопляком, да? Отсылает учить уроки? Да?

— У меня синяки на плечах…

— Врёшь, поди…

— Нет. Я к ней полез, а у неё руки железные…

— Ладно. Знаешь, что я читаю в Салтыковке?

— Свод ассирийских законов?

— Нет, жизнеописание султана аз-Захира-Бейбарса. Отличная вещь!

— Султан бил барсов?

— Я вчера с Инкой поругался… Ты в курсе?

— Да. Она сказала, что будет бросать трубку, как только услышит твой паскудный голос…

— Так и сказала «паскудный»?

— Ага…

— Ладно… Когда много читаешь, кажешься себе стариком. У тебя так не бывает?

— Я кажусь себе героем.

— Поэтому тебя девки и любят! Из тебя, как из мутного зеркала, глядят на них разные персонажи… Вчера ранний Печорин, сегодня, скажем, Дориан Грей…

— Что-о?

— Прочитал, да?

— Откуда знаешь?

— На столе твоём видел…

— Прочитал… Заходи ко мне?

— Сейчас попробую Инке позвонить, а потом, может, заскочу. Пока! — Снова в трубке гудки.

И последний звонок настиг Гектора в десять часов вечера. Звонила Оля.

— Как договаривались. Сегодня первое мая, — сказала она.

Сердце у Гектора забилось тяжело, как будто к нему подвесили гирю. Почему-то стало жарко.

— Я рад, — сказал он. — Я… страшно рад, что ты позвонила.

— Это всё, что ты хочешь мне сказать?

— Нет, что ты… Я рад…

— Из чего делаю вывод, что ты звонка моего не ждал совершенно… Или ты ждал чьего-то другого звонка?

— Нет. Честно, нет…

— Я шучу, — засмеялась Оля. — Кстати, куда ты пропал тогда в академии? Меня бросил…

— Мне надо было уйти…

— Мальчик! — сказала Оля. — А ты, в общем-то, молодец! Ты меня неплохо подурачил… Знаешь, я в самом деле подумала, что ты взрослый.

— Всё остаётся в силе. Я тебя жду!

— У тебя, наверное, ещё не было девушки, Гектор? — Оля засмеялась. — Я позвонила тебе из любопытства. В каком ты классе?

— В шестом.

— Это скучно… И так знакомо… Я к тебе не приеду.

— Мы можем просто посидеть. Посмотреть телевизор…

— И потом, ты не нашенский мальчик. Я это поняла в академии… Маленький ты ещё… Глупенький…

— А ты — нашенская девочка?

— Мы друг друга встречаем по одёжке и провожаем по одёжке.

— Меня сегодня учат все, кому не лень.

— Спокойной ночи! — Оля повесила трубку.

Всё… Гудки наполнили уши Гектора. И белая ночь за окном, и пустая квартира, и красная косичка заката вертится в небе так и эдак. И Карай, с которым надо идти гулять…

Звонил Ифигенин. У него какое-то дело к отцу. Чего-то он от отца хочет.

Звонила Инна. Она наверняка загадала, чтобы Гектор на ней женился по достижении совершеннолетия. На меньшее Инна размениваться в своих загадках не будет.

Звонил Костя Благовещенский. Проверял, не вместе ли случайно находятся в данный момент Инна и Гектор. Не попивают ли они на кухне кофе? Бедный Костя.

Звонила Оля. Зачем звонила Оля? Скорее всего просто так, от нечего делать…

Не позвонила только та, чьего звонка Гектор ждал весь этот день. Не позвонила Алина Дивина…

…Гектор шёл за Караем по своему родному двору, по потрескавшемуся, как кожа старого слона, асфальту, наступая на панцири люков «Молоканов и K°, 1900», шёл Гектор вслед за Караем. А Карай обнюхивал углы, рыкал на кошек и радовался, что прогулка продолжается так долго.

 

41

Внезапно все спохватились: через двадцать дней экзамены! Время, как старший в группе цирковых наездников, стояло в центре и оглушительно щёлкало бичом. А всадники неслись по кругу, опилки летели из-под копыт. И билеты стремительно доучивались, и «шпоры» мелким почерком дописывались, и предпринимались безуспешные попытки узнать заранее темы экзаменационных сочинений по литературе. Женя Константинов публично поклялся классу сообщить эти темы за день до сочинения. Но Жене никто не поверил…

Какая тишина стояла теперь в кабинетах, где занимался десятый «Б»! Как резво бегали ручки по тетрадкам! Легко и спокойно стало работать учителям. Их внимательно слушали и иногда даже просили объяснить, что непонятно. А какая идиллия царила теперь вечерами у десятиклассников дома! Только страницы учебников тихонько шуршали… И телефоны звонили меньше, и магнитофоны играли реже, и лампы на письменных столах горели теперь допоздна…

Про собрание не вспоминали совсем, словно и не было никакого собрания. Инна теперь смирно сидела на всех уроках рядом с Костей Благовещенским и иногда даже с ним разговаривала. Интересовалась Инна почему-то культом древней богини Астарты, и Костя, заикаясь от счастья, объяснял, объяснял, что это за богиня… Гектор сидел с Таней Соловьёвой и иногда возвращался вместе с ней домой через парк, где дорожки окончательно просохли, деревья обросли листьями, а главное, начали работать аттракционы: колесо обозрения, парашютная вышка и новый иностранный агрегат под названием «Турбо». Люди сидели в кабинах «Турбо», как звери в клетках, но если клетки зверей обычно стоят на месте то клетки «Турбо» вертелись в воздухе, ухали вверх-вниз, мелко тряслись, и люди в них смеялись весело и тревожно. Гектор иногда прыгал с парашютной вышки. Грохоча ногами по железным ступенькам, поднимался он наверх и, пока ему пристёгивали парашют, смотрел сверху на Таню, которая махала ему рукой. Несколько секунд летел Гектор в пустоте, потом — дёрг! — натягивался канат, и штопаный парашют медленно полз вниз на усыпанную жёлтыми опилками площадку, где стоял хмурый товарищ в кепке и говорил всем одно и то же: «Ноги подогни! Подогни ноги, понял!» — после чего расстёгивал на приземлившемся крепления, и прыгун, гордый, уходил.

Как-то раз Гектор даже забрёл к Тане в подъезд, и Таня положила ему на плечи руки, и глаза ресницами прикрыла, и губы чуть-чуть приоткрыла — выглянули влажные белые зубки, но Гектор только сглотнул судорожно, а потом сказал: «Холодно в этом проклятом подъезде…»! И Таня улыбнулась грустно и понимающе.

Гектор не видел с тех пор Алину Дивину. Раз, проснувшись в три часа ночи, услышал он под окнами мотоциклетный рёв и подбежал к окну, и высунулся по пояс, но это кто-то чужой с рюкзаком за спиной ехал на обшарпанном «Иже», и торчали из рюкзака удочки. Гектор отправился в академию, но на мастерской висел гигантский замок, а из соседней мастерской доносилось звяканье стаканов и грубые голоса. В деканате сказали, что Алина Дивина диплом уже защитила и мастерскую сдала. И ещё пожаловались, что до сих пор не вернула Алина Дивина книги в библиотеку. Была надежда увидеть Алину на церемонии вручения диплома где-то через недельку. Это сообщила Гектору девушка необыкновенной чудобы, которая кормила Карая конфетами «Мишка». Девушка была ласкова и приветлива, спросила, куда Гектор дел своего замечательного пса. В это время сзади подошёл некто с бородой и раздражённо спросил: «Эй! Ты позировать сегодня собираешься или нет?» — «Собираюсь», — ответила девушка и посмотрела на Гектора. А Гектор почему-то стал смотреть в окно.

— Привет Алине! — сказала девушка и пошла по коридору. А Гектор вспомнил одну скульптурку в углу мастерской у Алины. Худая-худая обнажённая девушка стояла на коленях и тянула куда-то руки.

Но не было уже в коридоре девушки, которая кормила Карая конфетами…

Как-то вечером мать сказала Гектору, что ему звонила какая-то неизвестная юная леди (мать знала всех одноклассниц по голосам), но это могла быть вовсе не Алина, а Оля. Олю же Гектор избегал, хотя постоянно видел её в центре рядом с Аликом и Серым. Оля делала Гектору приветственные знаки, один раз даже хотела его догнать, но Гектор спрятался за дерево, и Оля вернулась к Алику (а может, к Серому), который равнодушно жевал резинку и смотрел по сторонам.

А в школе всё шло своим чередом.

Вещала задумчиво на уроках литературы Сусанна Андреевна Ельчинская, декламировала Блока, и дрожал и пел её голос, и все сидели тихо-тихо…

Методично дочитывала курсы истории и обществоведения Алла Степановна Ходина. Она сказала, что больше никого спрашивать не будет, и назвала всем приблизительные оценки за полугодие. Всё ясно стало с историей и обществоведением…

Красавица длинноногая Инга Павловна заявила вдруг на английском языке, что холодной рукой поставит двойки всем, кто не будет знать на экзаменах закона Гей-Люссака. Выучить на английском языке закон Гей-Люссака было так же трудно, как выучить самый сложный и непонятный сонет Шекспира, скажем, за номером девяносто восемь, где речь идёт о розах, рыцарском турнире, апрельском солнце и девушке в белой шали, простаивающей дни и ночи у ограды и ожидающей своего возлюбленного…

А на переменах мальчики играли в «слона». Обхватив, друг друга четверо цепочкой, становились к стенке, другие четверо по очереди разбегались и на них запрыгивали, причём задача нижних четверых была дойти до угла коридора и обратно (если не удастся раньше сбросить верхних), а верхние не хотели, чтобы их сбрасывали и всячески этому препятствовали, закреплялись намертво — давили нижних, искали в цепочке самое слабое звено (допустим, всю свою тяжесть концентрировали на Жене Константинове, отчего слабели его руки), и ломался «слон», а это означало, что нижние проиграли и надо им снова становиться к стенке… С изумлением смотрели учителя на «слона», бредущего на подламывающихся ногах по коридору. Густо краснел опытнейший «слонист» Лёша Казаков и давал команду разворачиваться…

Некоторое оживление произошло за неделю до последнего звонка. В этот день Инна Леннер подошла к столу, за которым сидели Гектор и Таня, и бросила на стол газету.

— Вот, — сказала Инна. — Почитайте, пока время есть…

Таня и Гектор побежали глазами по серым газетным строчкам.

— Это же про собрание! — удивилась Таня.

— Гляди-ка ты! — откликнулся Гектор. Он рассматривал карикатуру. Пузатый капиталист с огромной сигарой во рту срывал с дерева мешки. Рядом стоял худющий пролетарий и тоже тянулся к мешкам. Но в отличие мешка капиталиста, на котором был изображён знак змеевидного доллара, на мешке, к которому тянулся рабочий, было написано: «Инфляция. Рост цен. Безработица».

— Ифигенин! — прочитал Гектор подпись под статьёй.

— Смотри, сколько начирикал! — сказала Таня.

Статья занимала целый подвал. Называлась она:

«Собрание, которого не было».

«Я помню своё первое комсомольское собрание, — так вдохновенно начал статью Толик. — Жду начала собрания, — читала вслух Таня. — Класс великолепен в своём равнодушии».

— Очень интересно? — спросил Гектор.

— Не мешай! — сказала Таня.

«Были речи. Были стилистически не очень точные, но довольно убедительные речи в защиту провинившихся. Были даже вдохновенные скандирования, перед которыми дрогнули самые строгие (я, естественно, имею в виду взрослых, присутствующих на собрании, поскольку назвать взрослыми десятый «Б» остерегаюсь)».

— Какой Толик хитрый, — сказала Таня. — Ни одной фамилии в такой большой статье. Зачем он её написал?

«Я смотрел в лицо непроницаемого десятого «Б», и виделся мне фантом хитрого-прехитрого человечка, ловко убежавшего от полемики, равнодушно прослушавшего выступления и под конец оправдавшего провинившихся, — а вдруг и со мной такое случится?»

— Есть такой аэропорт в Лондоне — Хитроу, — сказал Гектор. — Там опять бастуют диспетчеры… И фамилия есть такая Хитрово… Или Хитрого?

Зазвенел звонок. Столы задвигались. Гектор вспомнил, что совершенно не учил физику. Ой, Инга Павловна!

«И эта всеобщая весёлость меня насторожила. Да, было весело. Да, были потуги на искренность. Короче, было всё, не было только… комсомольского собрания. Хотя начал его комсорг Алексей Казаков неплохо…»

— Где Казаков? — громко спросил Гектор. — Где наш неплохой начинатель?

— Как ловко Толик всё повернул, — сказала Таня. — Писатель… Интересно, что мы дальше делать будем?

— Ничего, — ответил Гектор.

— Не будем его опровергать?

— Ну а кто будет этим заниматься?

— Все вместе!

Гектор в ответ развёл руками.

— Вот-вот, — усмехнулась Таня.

— Время сейчас не такое, — ответил Гектор. — Все же день и ночь занимаются…

 

42

Александр Петрович собирался в Хотилово. Машина стояла около подъезда. Карай неистовствовал. Он тоже уезжал. Александр Петрович и Гектор носили к машине сумки, вещмешки с книгами, консервами и всякой рухлядью, ненужной в городской квартире. Татьяна Михайловна простилась с мужем ещё утром, перед уходом на работу.

— Я всё забываю тебе передать привет от Ифигенина — сказал Гектор отцу. — Он звонил первого мая…

— Он заходил ко мне, — рассеянно ответил Александр Петрович.

— Заходил?

— Заходил.

— Зачем?

— Что? А… Не помню… Так просто заходил… Я ошейник новый случайно не забыл?

— Зачем приходил Ифигенин?

— Или я его в рюкзак сунул? — Мысленно Александр Петрович уже был в Хотилове, в бревенчатом доме, стоящем напротив остановки в низине, где недалеко течёт речка, виднеется на бугре церковь, где письменный стол поскрипывает, когда Александр Петрович опирается на него локтями.

— Ифигенин, наверное, просил мне ничего не говорить?

— Ты о чём?

— Хочешь, я скажу, зачем он приходил? Он показывал тебе статью!

Александр Петрович вздохнул.

— Ну и что?

— У нас никто не понял, зачем нужна эта статья? Комитету комсомола положено делать оргвыводы, а какие оргвыводы можно сделать, когда учиться три дня осталось?

— Это уже ваше дело…

— Значит, ты читал статью ещё до того, как она была напечатана?

— Читал.

— И ты считаешь, что Ифигенин прав?

— Ифигенин способный человек…

— Ты же был на собрании! Ты всё видел! А что он написал?

— Почему ты так переживаешь? Считай, что это просто его журналистский опыт…

— И ты не выгнал его, когда он пришёл с этой статьёй?

— А, собственно, почему я должен был его выгонять?

— Я бы на твоём месте его выгнал…

Александр Петрович пожал плечами.

— Ты же был на собрании! Неужели ты ничего не понял?

— Когда я приеду, у тебя будет аттестат, — сказал Александр Петрович. — Если в университет не поступишь, хочешь, устрою к Лунину в газету?

Гектор смотрел на отца и думал, что, как только машина скроется за поворотом, он закурит сигарету, а потом пойдёт в свою комнату, поставит новую пластинку и откроет окно.

— И всё-таки, — сказал Гектор. — Я бы на твоём месте не стал помогать ему с этой статьёй…

— У нас ещё будет время об этом поговорить…

— Нет, — сказал Гектор. — Мы больше об этом никогда не будем говорить…

— Кстати, — сказал Александр Петрович. — Эта учительница… Алла Степановна… У неё есть телефон!

— Телефон? — удивился Гектор. — Ты хочешь ей позвонить?

— Не твоё дело, что я хочу, — ответил отец. — Узнай, пожалуйста, её номер и пришли мне его в письме… Я ей позвоню из Хотилова…

— А как я должен узнать её номер? Подойти и спросить?

— Подойди и спроси…

— А если телефона нет?

— Тогда пришли мне её адрес, — Александр Петрович постучал по ветровому стеклу. Карай залаял.

— Наверное, мне не следует задавать этот вопрос, — тихо сказал Гектор. — Но зачем тебе её адрес?

Александр Петрович с интересом посмотрел на сына.

— Я сейчас сам заеду в школу…

— Ты… Ты… — Гектор вдруг покраснел. — Я… никогда не говорил с тобой на эту тему… Но ты… считаешь мою мать своей женой?

— Ого! — Александр Петрович вертел на пальце брелок с ключами от машины. Звенели ключи, как колокольчики. — Я не заслужил этого упрёка, — сказал Александр Петрович.

— Я и так всё время молчу, — сказал Гектор. — Но я же вижу, вижу, что мать несчастна!

— Ты ошибаешься, — ответил Александр Петрович. — У неё есть муж, сын, работа, деньги, хорошие книги… Она не так уж несчастна. А что касается адреса учительницы, то это… Ну, это, одним словом, не то, что ты думаешь… Впрочем, я признателен тебе за заботу о моей нравственности… — Александр Петрович неловко обнял сына. Потом сел в машину и включил мотор. Гектор стоял около машины и внимательно смотрел на отца. Александр Петрович махнул рукой и улыбнулся. Гектор тоже махнул рукой.

Машина тронулась. Потом постояла немного у светофора и исчезла за поворотом на площадь Восстания.

 

43

Всё, что продолжается слишком долго, постепенно превращается в привычку. Последний, девятый, экзамен по истории и обществоведению Инна сдала самой первой. Она вышла в коридор — пустой и ровный, посмотрела на мраморного Чебышева, понимающе усмехающегося сквозь пенсне, и неожиданно рассмеялась. Всё! Это было как сон! Сегодня вечером Инна получит аттестат, завтра ещё какие-то справки и характеристики — и со школой покончено! В солнечных лучах плясали вальс пылинки.

Выпускной вечер начнётся в семь часов. До семи Инна вымоет голову и расчешет волосы. Она не будет делать причёску, прелесть её волос в свободном падении, как выразился когда-то давно Костя Благовещенский. Инна вспомнила, что он отвечает сразу же за ней. Она побежала по ступенькам вниз — на школьный двор, на горячий асфальт, на улицу, вдруг изменившуюся и переставшую быть родной. Десять лет изо дня в день ходила Инна по этой улице. Сначала маленькая девочка с бантом, как парашют над головой, потом девушка-подросток — пугливая и молчаливая, теперь почти взрослая девушка, уверенная и цветущая, с волосами до середины спины, с белым лицом и надменной улыбкой, с головой, чуть склонённой вправо, со взглядом резкий и чарующим. Инна шла по улице, и разомлевший асфальт, не желая расставаться, хватал её за подошвы. И щедро бросал под ноги нарисованные цветы.

Костя Благовещенский вышел в коридор, но Инны не было. Костя бросился к окну, но увидел только дворника, поливающего асфальт из шланга. Струя радужно переливалась на солнце, словно хрустальная рюмка на длиннейшей ножке. Костя подумал, что примерно через неделю отнесёт документы на восточный факультет, с завтрашнего дня начнёт ходить к отцу на теннисные корты. Там тень, там тишина, там интеллигенты в белых шортах машут ракетками и подыгрывают плохо играющим девушкам, которые надувают губки и сердятся! «Аркадий Аркадьевич! Вы мне совсем не режете! Так неинтересно!» А Аркадий Аркадьевич — загорелый бог с белыми зубами, словно сошедший с рисунков художников и анатомов эпохи Возрождения, на сто процентов состоящий из мышц и мускулов — кандидат наук, а может, недавно вернувшийся из Африки инженер, улыбается иронично и отечески, хотя по возрасту совершенно не годится девушке в отцы. И сияющая с хромом и никелем машина Аркадия Аркадьевича, где руль в кожу одет и где шкуры барсов на сиденьях, тут же рядом с кортом стоит и как бы договаривает то, что сам Аркадий Аркадьевич рассказывать о себе стесняется. А белая юбка девушки нервно прыгает вокруг стройных ножек, и Аркадий Аркадьевич сатанеет, режет, подкручивает, и девушка проигрывает позорно и снова сердится: «Аркадий Аркадьевич! Вы меня совсем не жалеете! Так неинтересно…»

Без всякой симпатии относился Костя к Аркадию Аркадьевичу — его накрахмаленному теннисному костюму, к его ракетке фирмы «Шлезингер», к тапочкам «Данлоп». Обычно Костя посиживал с книжкой в тени, но иногда брал ракетку и начинал яростно сражаться с Аркадием Аркадьевичем. «Молодой, прыгаешь хорошо, бегаешь, как лошадь, а играть не умеешь! — сказал однажды Косте Аркадий Аркадьевич. — Смотри, я на месте стою, а ты носишься и всё равно к мячу не успеваешь… В игре главное дело — удар и правильно выбранная позиция при приёме!» Выслушав это, Костя взглянул на календарь. Времени не было. Но Костя на полдня отложил в сторону книги школьные и взялся за книги теннисные. Через две недели Аркадий Аркадьевич сказал ему: «Делаешь успехи». Костя спал и видел, когда же придёт день, когда он выставит Аркадия Аркадьевича в сухую, но экзамены, экзамены всё осложняли… Костя, как спринтер, пробежал по Невскому, но Инну так и не догнал.

Лёша Казаков, заработавший после статьи в газете кличку «Неплохой зачинатель», был очень доволен, что получил по истории пятёрку. Доволен он был потому, что историю совсем не знал, и вообще не нравился Лёше этот предмет — история, куда больше привлекало его обществоведение. Недавно Лёша был в райкоме у Ифигенина. Толик ходил по кабинету, напевал себе нос: «Грядут, грядут перемены, грядут…» Судя по мотиву, перемены ожидались невесёлые…

— Какие перемены грядут? — спросил Лёша.

— Увидишь, увидишь, — ответил, усаживаясь стол, Толик. Вид у Толика был растрёпанный и мечтательный. И рубашка на нём была какая-то слишком алая. Казалось, поднеси к ней спичку — вспыхнет спичка.

— Завидую я тебе, — вздохнул Лёша. — Мне экзамены сдавать, а тебе в Будапешт на фестиваль ехать…

— А ты не завидуй, не завидуй, — усмехнулся Толик.

— Как же не завидовать-то?

— А так… Не поеду я на фестиваль…

— Не пускают?

— Сам не хочу! Понимаешь, не хочу! И не могу!

В кабинет зашла секретарша.

— Толенька, — по-домашнему сказала она. — Автобус пришёл. Вы на стадион поедете? Терещенко отказался…

— А вот на стадион я хочу! — воскликнул Толик. — Я сейчас! — Он стал бегать по кабинету, набивать портфель бумагами.

— В Ялту я еду, старина, в Ялту, — сказал Толик. — А в Будапеште успею побывать, не беспокойся за меня…

— А что там, на стадионе? — поинтересовался Лёша.

— О… Там великий футбольный матч. А потом встреча с игроками сборной. Везучий ты человек… — посмотрел Толик на Лёшу. — На стадионе, кстати, будет университетский секретарь. Я тебя с ним познакомлю…

— Спасибо, — сказал Лёша. — Только я так и не понял, почему ты не едешь на фестиваль?

— Слушай, а какое твоё дело? Чего ты ко мне привязался?

Лёша вдруг обратил внимание, что на стенке висит очень красивый календарь, где изображены представители австралийской фауны: кенгуру, райские птицы, утконосы и пеликаны. Пятое июля в календаре почему-то обведено фломастером всех цветов радуги. Красным, синим, жёлтым цветом было обведено это число. Последняя, самая жирная обводка — густо-чёрная.

— Ты до пятого или после пятого уезжаешь? — спросил Лёша.

— Пятого я должен быть там, — ответил Толик. — Если только… — Он посмотрел на Лёшу удивлённо. — Что ты меня всё время выспрашиваешь? Почему ты такой любопытный? Радуйся, что едешь на стадион и помалкивай! Пятое июля, пятое июля…

Дальше всё было как в сказке. На небольшом автобусе Лёша вместе с высокопоставленными молодыми людьми доехал да стадиона, где сидели они в отдельной ложе, потом, после матча, Лёша своими глазами видел игроков сборной, которых хлопали по плечам, говорили, что всё отлично, что сыграли они молодцами, только вот жаль, гол за минуту до конца пропустили… Потом Лёша оказался в какой-то невообразимой бане, там градусник показывал 125 градусов, усталость сняло как рукой, а потом все сели за стол… Поздно вечером (на автобусе!) Лёша был доставлен домой…

…Лёша шагал по ровному школьному коридору и думал, что же случилось с Толиком? Почему он так странно себя ведёт? Что за таинственное пятое июля?

Гектор тоже получил пятёрку. Он подождал, пока закончила отвечать Таня Соловьёва, и пошёл вместе с ней в кафе-мороженое, где взял бутылку шампанского и выстрелил пробкой в потолок по случаю окончания средней школы. Потом туда же ввалились Вова Кузьмин и Костя Благовещенский, скромно вошла Нина Парфёнова, а следом за ней ворвался Лёша Казаков. Фужеры зазвенели, начались разговоры. Скоро добрая половина десятого «Б» пировала в кафе-мороженом, и кончилось всё тем, что возник внезапно на пороге директор школы Тимофей Тимофеевич Егоров и страшно, точно в рупор, прокричал: «Вы мне это прекращайте! А то аттестаты осенью получите!» Силён ещё был (хотя и на излёте) авторитет директора, поэтому и впрямь было всё прекращено, столы поставили на место, а девушки попрощались и убежали делать причёски и наряжаться в белые платья.

А в семь часов стояли все чинно в актовом зале в окружении учителей и родителей, слушали, как называются имена, фамилии, отчества, смотрели, как поднимается обладатель аттестата на сцену, как вручают ему светло-коричневую книжицу, пожимают руку и желают всяческих успехов. Гектор скинул серый школьный пиджак и явился на выпускной вечер в отцовском. Пиджак сидел хорошо, и джинсы сумрачно голубели, и взгляд у Гектора был задумчив. Он смотрел на мать, которая стояла у окошка и беседовала о чём-то с матерью Инны Леннер.

Но какими сегодня были девушки! О как блестели покрытые лаком причёски, как разнообразны были наряды, в которых одна вещь обязательно была белой. У кого кофточка, у кого брюки, а у кого только шарфик, повязанный вокруг шеи. Но всех превзошла Инна Леннер. Ах, Инна, Инна… Разве можно так дерзко смотреть по сторонам, разве можно, чтобы так благоухали волосы, разве можно надевать на выпускной вечер такую коротенькую белую юбку, а вместо туфель — сандалии, заплетающиеся ремешками чуть ли не до колен. И когда назвали фамилию Инны, и пошла Инна получать диплом, разные чувства отразились на лицах у присутствующих: изумление (Тимофей Тимофеевич), зависть (большинство одноклассниц), страдания (Костя Благовещенский), негодование (Таня Соловьёва). И только один Гектор, для которого, собственно, и был придуман бессонной ночью этот наряд, остался равнодушным.

А потом все перебрались в столовую на первом этаже, где хлопотали вовсю самые активные матери выпускников и всплёскивали руками: «Ах, родненькие! Ах пришли уже! А мы ещё цветочки не поставили!» И бежали матери за цветочками, а некоторым детям было слегка неудобно, что одета мать как-то не так, что старая она, оказывается, что суетится она и бегает, хотя это совсем не нужно…

За стол Гектор уселся вместе с Костей Благовещенским, Лёшей Казаковым, Аллой Степановной Ходиной, Ниной Парфёновой (бросала Нина из-под ресниц кокетливые взгляды, а ещё отличница), красавицей Ингой Павловной (что-то сонно выглядела Инга Павловна) и учителем физкультуры Иваном Васильевичем, предмет которого в аттестате не присутствовал, но который был большим энтузиастом выпускных вечеров. Сидел Гектор в этой честной компании и, не обращая внимания на круглые от возмущения глаза Ивана Васильевича, наливал вино в рюмки женщин (оживала Инга Павловна, брала рюмку, смотрела смущённо на Гектора). Иван Васильевич, в конце концов, махнул на всё рукой и выпил три рюмки подряд, после чего строгий взгляд его потеплел и появилась в нём даже некоторая тревога, так как знал Иван Васильевич, что не вечна бутылка вина, одиноко стоящая на столе.

— Инга! — сказала Алла Степановна. — Разве мы такими были в их годы?

Инга Павловна: Я сюда прямо с дня рождения прибежала… Гектор! Не наливай больше! Пожалуйста, пожалуйста, я всё равно больше пить не буду!

Гектор: Инга Павловна! Вы же видите нас в последний раз… Хотите, я вспомню на прощание закон Гей-Люссака?

Нина Парфёнова: Иван Васильевич, куда вы?

Иван Васильевич: Я пойду за другой стол. Там одни девушки сидят… Кто так глупо рассаживал?

Гектор: Инга Павловна! Вы — Дориан Грей в женском обличье! Вы моложе и прекраснее всех десятиклассниц! Инга Павловна, сколько вам лет?

Алла Степановна: Боже мой, Садофьев, сколько пыла… Посмотрите на этого юного гусара! Сейчас он скажет что за углом ждёт машина…

Нина Парфёнова: Вы совсем забыли про бедную старую одноклассницу… Мне, наверное, придётся залезть в багажник этой машины…

За другими столами тоже велись оживлённые разговоры.

Все были увлечены. И только Тимофей Тимофеевич смотрел внимательно на лица пирующих и ждал, когда же начнут эти лица внушать ему опасения своей нетрезвостью, чтобы немедленно объявить танцы, прогнать всех в актовый зал, а оттуда — с богом! — любоваться на Алые паруса. (Знал Тимофей Тимофеевич, что в полночь проплывёт по Неве какая-то яхта, а все десятиклассники будут орать и приветствовать её.) Пусть ходят по городу до пяти утра.

Алла Степановна: Послушайте, десятиклассники! Почему вы до сих пор не предложили тост за вашу классную руководительницу Сусанну Андреевну?

Гектор (поднимая бокал шампанского): Предлагаю всем выпить за нашу дорогую Сусанну Андреевну!

Все радостно подхватывают, вылезают из-за столов, устремляются к Сусанне Андреевне с фужерами в руках. Сусанна Андреевна со всеми чокается, плачет. А почему? Почему она плачет в такой весёлый и светлый вечер? Никто Сусанну Андреевну не утешает, все отбегают от неё, словно волна отходит.

Лёша Казаков: За нашего директора! За Тимофея Тимофеевича!

Костя (встаёт): За всеми нами любимую Аллу Степановну Ходину!

Инга Павловна (шёпотом): А за меня? Ага, за меня боитесь выпить…

Алла Степановна: Тебя хотят похитить… Это гораздо почётнее.

Гектор: Скажите, Алла Степановна, как вы каждый год выносите эти выпускные вечера? Вам, наверное, очень грустно?

Алла Степановна: Нет… Это как ритуальный танец… У меня когда-то тоже был выпускной вечер…

Костя: Я люблю вас, Алла Степановна! И вас люблю, Инга Павловна!

Алла Степановна: Костик больше всех молчал, зато больше всех пил…

Лёша Казаков: И я вас тоже люблю… Ей-богу, Алла Степановна, я полюбил вас после пятёрки по истории…

Алла Степановна: Упаси бог! И потом… Не нравится мне твоя любовь… Отвечал-то ты на тройку…

Костя: За Леночку Нифонтову!

Гектор: Да! Как же мы про неё забыли?

Алла Степановна: Началось…

Костя: Вы ничего не знаете! За Леночку Нифонтову пили кавалергарды! Из-за неё стрелялись поэты!

Гектор: У неё было самое лёгкое дыхание! Она не шла, она летела…

Тимофей Тимофеевич посчитал момент подходящим и объявил, что все желающие приглашаются на танцы в актовый зал. Оттуда уже доносились громовые раскаты какой-то посредственной бит-группы. Все стали доедать и допивать с утроенной скоростью. Потом столы опустели. А наверху в актовом зале уже ревела музыка и вовсю топали вступающие в самостоятельность ноги.

Поднимаясь в актовый зал, Гектор думал об Алле Степановне, отце, которому зачем-то понадобился её адрес. Сегодня Алла Степановна была непроницаема, как сфинкс, и не видел Гектор смятения на её лице. «Прощайте, Алла Степановна… — думал Гектор. — Последний раз нынче с вами видимся!»

Первый танец Гектор танцевал с Ингой Павловной. Бит-группа играла плохо. Больше всех безобразничал пианист. Гектор забрался на сцену и сказал ему: «Иди потанцуй! Я малость поработаю…»

— А умеешь? — засомневался пианист.

— Как ты, сумею, — усмехнулся Гектор.

— Что играть будете? — спросил он у музыкантов.

Они повернули свои волосатые головы в его сторону.

— Ты откуда? — спросили они.

— Вольный стрелок… — Гектор небрежно кинул пиджак на спинку стула, словно всю жизнь промышлял игрой на пианино. — Давайте-ка битловское что-нибудь, — сказал Гектор. Эти вещи он знал. Выучил по нотам, которые брал у Юрки Тельманова.

Парни переглянулись и сказали, какую песню будут играть. Предупредили, чтобы Гектор не глушил солиста.

— Я буду играть тихо, как мышь, — ответил Гектор. Первый раз готовился познать он славу пианиста. Грянули гитары. Подобрав ритм, Гектор играл, как по английским нотам, взятым у Юрки Тельманова. Изящные фортепианные вариации кружевами ложились на волчий гитарный вой. Глаза Инги Павловны, стоящей у окна, поплыли на Гектора, но Гектор только улыбался, внутри у него всё звенело, он играл и играл, и парни подстраивались под него, и даже певец, сидящий за ударником, запел лучше. «Об-ла-ди! Об-ла-да!» — пел певец и стучал в барабан. Но игра на пианино, оказывается, отнимала гораздо больше сил, чем думал Гектор, и после третьей песни он спрыгнул со сцены, и вернулся изгнанный пианист, и музыка вновь зазвучала, но всем уже стало скучно. Танцевать надоело.

— Сегодня ты прекрасен… — Инна Леннер взяла Гектора под руку и отвела в сторону. — Если бы мы учились ещё год, тебе была бы обеспечена пятёрка на физике…

— Спасибо… — Гектор оглядывался, искал Ингу Павловну. Но не было её.

— Где же она? — спросил Гектор.

— Она ушла, — ответила Инна. — Все учителя ушли…

Они спустились вниз на школьный двор. Одиноко качалось на школьном дворе дерево. Дремал, прислонившись к нему, Костя Благовещенский.

— Вперёд! На Алые паруса! — крикнул Лёша Казаков, и десятый «Б» нестройно двинулся вперёд по улице, потом вышел на Невский и влился в толпу остальных ленинградских десятиклассников, идущих по направлению к Неве, где в двенадцать, а может, в час проплывёт яхта с алыми парусами, которую большинство из них не заметит, так как все на набережной не поместятся.

А вот и дом Гектора проплыл мимо. Стегнул по ушам из Юркиных окон Шопен, но надо идти вперёд, вперёд, на площадь Восстания, куда умчалась от Гектора на мотоцикле Дивина, которая недавно защитила диплом и уехала куда-то, но Гектору так и не позвонила. Ау, Алина!

Дальше, дальше по Невскому, где каждый дом, как стихотворение, выученное в детстве. Мелькают в толпе знакомые лица — с этим ты живёшь в одном дворе, с этим учился в старой школе до третьего класса, а с этой замечательной девушкой по имени Галя, кажется, ходил в детский сад. Что за праздник! Алые паруса! Изъять бы каким-нибудь образом мысли у этих идущих по Аничкову мосту юношей и девушек — такая радуга получится, так украсит она белую ночь! А сегодня проводы белых ночей одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года… И на будущий год другие десятиклассники пойдут так же весело, а сегодняшние будут смотреть на тех, других, из окон — кто понимающе, кто с улыбкой, а кто с горечью. Ибо чистота мечты не есть гарантия её осуществления.

Казанский собор. Суровые Кутузов и Барклай Толли смотрят на десятиклассников, а на плечах у героев-полководцев вереницами сидят голуби. А впереди светло торчит Адмиралтейская игла, и поворот к Зимнему, а там набережная, там газоны, на которых уже сидят, там переполненные скамейки, неужели оттуда будет видно, как проплывёт эта невиданная яхта?

Но Гектору не хотелось смотреть на яхту. Не хотелось петь под гитару, не хотелось слушать, как договариваются девочки встретиться у кого-то дома через три месяца и робко смотрят на мальчиков: «Придёте?» Ах девочки, ах, хранительницы классных традиций…

Гектору хотелось забраться на крышу Зимнего и оттуда посмотреть на Ленинград, а точнее на набережную, заполненную десятиклассниками, посмотреть и запомнить, потому что сам он — возгордившаяся частичка этой толпы, так доверчиво ожидающей яхты, поющей под гитары и уверяющей себя в вечной дружбе. «А завтра? Что будет завтра?» — думал Гектор. Но никто, конечно бы, не пустил в это ночное время Гектора Садофьева на крышу Зимнего дворца. И Гектор развалился лениво под деревом на жёстком газоне. А рядом лежал какой-то парень и посапывал. Гектор сорвал травинку и стал щекотать ему лицо. А когда парень проснулся, сказал Гектор: «Чего спишь? Вон, яхта идёт!» Сказал просто так, но действительно полетели вдруг вдоль набережной крики: «Яхта! Яхта!», и сопровождался путь следования яхты многоголосым криком, а Гектор в это время лежал на траве под деревом, смотрел на светлое небо, которое, начиная с завтрашнего дня, начнёт темнеть на минуту раньше, смотрел на розоватое облако, а крик тем временем зазвучал на высшей своей ноте — яхта поравнялась с Гектором, только разделяли их газон, толпа на набережной и гранитный парапет.

Ушла яхта…

 

44

Много было работы на следующее утро у ленинградских дворников. Засветло вышли они, недовольные, на улицу, а навстречу им по асфальту уже шуршали неторопливые окурки, пустые сигаретные пачки, пёстрыми жучками ползли скомканные конфетные обёртки.

В семь утра вернулся домой Гектор Садофьев. Светло было у него в комнате, наверху играл тихонько на рояле Юрка Тельманов, а над крышей соседнего дома маленький самолётик чертил в небе косую белую линию.

«Вот и всё, — подумал Гектор, укладываясь в кровать. — Вот и всё…» Он хотел заснуть, но солнце золотило выглядывающие из-под одеяла пятки, и воспоминания, которые ещё не успели стать воспоминаниями, ходили перед глазами, и сон улетел, как воздушный шар с пустой корзиной, а Гектор остался на земле. Вернись, вернись, шар!

Все эти дни Гектор старался не думать об Алине Дивиной. Он учил наизусть билеты, яростно писал «шпоры», вызубрил даже ненавистный закон Гей-Люссака на английском языке. Но потом экзамены кончились, и был выпускной вечер. На выпускном вечере Гектор возгордился, заиграл на пианино по выученным наизусть нотам, захотел любви и поклонения. Гектор вспоминал, как он лежал, покусывая травинку, под деревом, а яхта с розовыми парусами проплыла по Неве. Потом появилась Инна. Все куда-то ушли, а Гектор по-прежнему лежал под деревом с дурацкой травинкой в зубах и смотрел на опустевшую набережную. Легко было и грустно. И ничего не хотелось.

Инна села на траву рядом с Гектором.

— Где наши? — спросила она.

— Понятия не имею, — ответил Гектор.

— Ты видел яхту?

— Почему?

— Нет?

— Я её себе зато представил… Моя яхта наверняка лучше той, которая проплыла. На той яхте в будни возят свинину из Павловска!

— Зато там была Ассоль, — сказала Инна. — Она стояла с распущенными волосами на носу яхты… Она была в белом-белом платье… — Инна так посмотрела на Гектора, что он понял: если сразу с Инной не расстаться, то потом тем более не удастся. И Гектор шёл с Инной по голубоватым ленинградским улицам, по горбатым спинам неразведённых мостов и держал Инну за руку, и пальцы их нежно переплетались…

А потом Инна сидела в кресле около окна напротив зеркала и расчёсывала волосы. И тихо было у неё в доме.

— Зеркала, как люди, — сказала Инна. — Ночью они спят, а днём бодрствуют… Я сейчас разбудила зеркало… Оно… не хотело просыпаться…

Гектор курил, прислонившись головой к мягкому ковру, смотрел в окно — на Инну не смотрел, на кухне шипела кофеварка.

— Это слёзы, — сказал Гектор. — Ты смотришь сквозь них, и всё расплывается…

— Я давно у тебя не был… — Гектор обводил взглядом стены. Те же любимые картинки Инны: цветущая яблоня на фоне голубого неба, кентавр, стреляющий из лука. Мэрилин Монро в страусовых перьях. Те же прекрасные мягкие игрушки сидят на шкафу. Мишки и пёсики с добрыми понимающими лицами смотрят на Инну, которую помнят девочкой с бантом, и как бы спрашивают: «Ах, Инна! Ах, зачем ты?»

— Лучше у меня стало или хуже? — Инна прислушается, как там ведёт себя на кухне кофеварка. — Интересно, где сейчас Благовещенский?

— Пойдём на кухню кофе пить…

Гектор пошёл вперёд. Инна за ним.

— Я думала, — сказала Инна ему в спину. — Я думала, что… больше не захочу тебя видеть! Но я… Я, оказывается, всё равно люблю тебя…

Гектор остановился, обернулся, но Инна толкнула его в плечо.

— Иди, иди, — сказала она. — И не говори мне больше о Благовещенском!

На кухне совсем светло. Розовеет кафель.

— Мне нравится твой дом, — сказал, выглядывая в окно, Гектор. — Он такой большой и чёрный…

— Что ты будешь делать, если никуда не поступишь? — спросила Инна.

— Не знаю… Отец говорил, что попробует устроить меня стажёром в газету…

— Фу!

— Вспомнила статью Ифигенина?

— Ага…

— Понимаешь, я сам не знаю, что будет… Но… наверное, ведь жизнь-то не кончится, даже если не поступишь.

— Не кончится, — вздохнула Инна. — Ведь, наверное, половина из нас никуда не поступит. Но всё-таки лучше поступить.

— Можно я тебя поцелую?

— Хватит меня целовать, — сказала Инна. — Сейчас я займусь уборкой… А ты уходи, ладно? И не обижайся… Только не обижайся…

Они целуются. Гектор уходит.

Он идёт по пустынным улицам мимо домов, мимо витрин, откуда улыбаются отвратительные манекены, мимо подворотен, где хозяйничают в мусорных бачках голодные кошки.

Когда Гектор подошёл к своему подъезду, его кто-то окликнул. Гектор задрал голову и увидел Юрку Тельманова. Юрка курил и стряхивал пепел прямо на Невский.

— По роже вижу, — сказал Юрка. — Идёшь от любимой девушки. Мать твоя два раза приходила. Ей почему-то кажется, что на проводах белых ночей невинных десятиклассников грабят и убивают… А тела сбрасывают в Неву! Я ей сказал, чтобы она спала спокойно… Не хочешь поиграть в четыре руки?

— Нет.

— Ну и дурак! Заходи, я сыграю тебе курсовую… Только сейчас закончил… Кстати, неплохо получилось!

— Я спать хочу! — зевнул Гектор.

— Какой болван! Отказываешься быть первым слушателем!

Голоса их гулко разносились по Невскому.

— Поздравляю тебя с аттестатом! — спохватился Юрка. — Покажи хоть, как он выглядит?

Гектор достал аттестат из внутреннего пиджачного кармана и показал Юрке.

— Молодец! — похвалил Юрка. — Когда-то у меня был точно такой же…

— Спокойной ночи! — Гектор зашёл в подъезд.

— Уже утро!

…Гектор поднялся и задвинул шторы. Солнце сразу прекратило золотить пятки. Недавний поступок казался сейчас Гектору нечестным и недостойным. Достойным его, Гектора Садофьева, было добиваться любви неприступной Алины Дивиной, о которой он думал всё это время. Изо всех сил старался Гектор забыть Дивину и полюбить Инну, но ничего не получалось…

«Дивина, Дивина…» — думал Гектор, засыпая…

 

45

Почти месяц Александр Петрович жил в Хотилове. По утрам делал гимнастику — бегал по лужайке перед домом, а Карай лаял и хватал его за пятки. Вдоль забора прохаживались чужие куры. Петух недовольно тряс гребнем. Иногда Карай бросался на них, и они, квохча, взлетали на забор, оставляя плавать в воздухе белый пух.

Дом старился. Нужно было чинить крыльцо, шпаклевать потолок, нужно было сдирать с крыши поросшую мхом дранку и стелить ребристый шифер, по которому дождевая вода стекает весёлыми ручейками, а то того и гляди с потолка закапает…

Но пока хорошо работалось, Александр Петрович откладывал хозяйственные хлопоты. Сразу после завтрака садился он за машинку, в три часа обедал, потом спал, потом уходил гулять с Караем в лес, а потом снова работал. Александр Петрович писал роман. Действие происходило в небольшом районном центре. Александр Петрович размышлял о поколении, к которому принадлежал герой его нового романа. «Не всё же время воевать и восстанавливать промышленность, — думал Александр Петрович. — Мы мечтали о времени, в котором живут они, когда не надо думать о еде, о сапогах, промокающих в дождь, о комнате в общежитии, так напоминающем казарму… Но ведь… — Александр Петрович удивлялся неожиданному повороту мысли. — Но ведь нам проще было жить! Мы видели развалины… У нас есть с чем сравнивать сегодняшний день!»

Частенько в Ленинграде, сидя у себя в комнате, Александр Петрович слушал, как его сын Гектор говорит по телефону с друзьями и подругами. «Где же искренность? — вздыхал Александр Петрович. — Какие-то английские словечки, якобы умные фразы, которыми так удобно ничего не выражать… Разве можно так разговаривать?»

Александр Петрович сам не заметил, как один из отрицательных героев усвоил манеры и повадки Гектора. Александр Петрович вспоминал свой разговор с сыном перед отъездом. «Какой странный парень, — думал Александр Петрович. — Молчал, молчал, и вдруг на тебе! Выдал… Осудил за статью Ифигенина и упрекнул меня в безнравственности… Гектор, Гектор — думал Александр Петрович. — Какой же ты пока глупый… Маменькин сыночек… Обиделся за маму… — Александр Петрович вспомнил строгий взгляд Гектора и подумал, что не сумел бы объяснить сыну своё отношение к жене. Не сумел бы объяснить то, что копилось годами и в результате превратилось в ровное спокойное отчуждение. — В мёртвое море, — подумал Александр Петрович, — вроде и вода есть, и берега, и лёгкая зыбь бегает, а всё равно море мёртвое…» Но говориться этом с Гектором Александр Петрович не мог и не хотел. Он до поры до времени успокаивал себя, что сын взрослеет и вскоре сам поймёт, что к чему. Но…

Александр Петрович с интересом следил, что читает Гектор. Никакой системы… Переводная литература, русская классика, какие-то сомнительные издания начала века (откуда он их берёт?), яркие английские журналы, где красивые женщины курят белоснежные сигареты, пьют и красивых бокалов, а рядом стоят красавцы-атлеты парни и ласково смотрят на женщин. Почётное место на полки Гектора занимала книга «Сексопатология женщины».

— А почему именно сексопатология? — спросил Александр Петрович. — Поверь мне, это довольно редкое явление… Нормальные женщины тебя уже не интересуют?

Гектор покраснел.

— Эта книга здесь уже год валяется, — ответил он. — Я не помню, кто её мне притащил…

Однажды Гектор принёс тяжеленный том «Истории воздухоплавания» 1911 года издания.

— А это зачем? — поинтересовался Александр Петрович. — Решил стать лётчиком?

— Интересно, — ответил Гектор. — Тогда авиация только начиналась, тогда такие вещи интересные происходили! Один французский лётчик во время полёта над Ла-Маншем оставил штурвал и пошёл чинить крыло. А самолёт летит! Только-только он исправил крыло, самолёт перевернулся, и лётчик полчаса висел над водой, держась за стойки… А самолёт летит! Потом ему каким-то чудом удалось вернуться в кабину и выровнять самолёт… Разве это не интересно? В конце концов, этот лётчик погиб во время спирального полёта вокруг Эйфелевой башни. Разбился… Тогда люди не просто летали! Тогда за этим стояло что-то ещё… Зачем взлетать по спирали вокруг Эйфелевой башни?

— Ты забиваешь себе голову разной чепухой, — сказал Александр Петрович.

— То, что для меня интересно, для меня не чепуха… — ответил Гектор.

Так дома появилась книга про отравителей Борджиа…

Однажды Александр Петрович спросил у сына, нравится ли ему современная литература?

— Какая литература? — переспросил Гектор.

— Скажем, современная проза, — уточнил Александр Петрович.

Гектор снисходительно улыбнулся. Александр Петрович пожалел, что задал этот вопрос.

— Мне нравятся русские классики, — ответил Гектор. — Они умели исповедоваться… А современные писатели, если исповедуются, автоматически становятся в позу. Мне кажется, любая исповедальность сейчас не больше, чем поза…

— По-твоему, нельзя писать от первого лица?

— «Я» русских классиков было мягким, добрым, осторожным в суждениях, отзывчивым, — сказал Гектор. — Их «я» страдало и переживало, заставляло плакать, грустить, одним словом, было прибавлением к «я» читателя… А «я» современных исповедальников мне чуждо! Больно уж они нахальные…

Однажды Александр Петрович зашёл в комнату к сыну и увидел, что Гектор читает Шопенгауэра. Александру Петровичу стало смешно. Он подумал, какие отклики находят в сознании Гектора такие категории, как «воля», «рефлексия» и т. д. «Бедный Гектор!» — подумал тогда Александр Петрович. Вскоре он застал Гектора с произведением Юма…

Молодой герой Александра Петровича иначе смотрел на жизнь. Это был парень, живущий в реальном, а не в выдуманном мире, как Гектор. Если Гектор, как казалось Александру Петровичу, шёл по тропе познания в тесноватой кольчуге из слова «интересно», то парень, наоборот, старался разобраться во всём. Если Гектор строил из себя эдакого всепонимающего, всё испытавшего и всё познавшего странника, то парень был искренним, честным, простым. Он влюблялся и писал стихи, говорил, что думал, сознавал, что, да, пока он молод, многого пока не знает и многому готов учиться… Гектор ломал себя, витийствовал, парень же мужественно преодолевал трудности сам, не впадал в истерику, жил так, как подсказывала ему совесть, без оглядки на эталон, которому во что бы то ни стало надо соответствовать. Такой герой казался Александру Петровичу очень симпатичным. Роман двигался вперёд, настроение у Александра Петровича было хорошее.

Карай лежал под письменным столом. Ему так хорошо спалось под стук пишущей машинки! Вот только хозяин бы не наступал ногой на ухо…

В обеденный перерыв Александр Петрович пошёл на почту звонить. Поговорив с женой о том, о сём, Александр Петрович спросил, как дела у Гектора.

— Аттестат получил, всё нормально, — сказала Татьяна Михайловна. — Просит сорок рублей на джинсы и хочет на неделю уехать к Благовещенскому на дачу заниматься. Знаешь, мне этот Благовещенский давно не нравится…

— Знаю. От него вином пахнет! — вспомнил Александр Петрович.

— Как ты думаешь, отпустить?

— Отпусти, — посоветовал Александр Петрович. — Всё равно он первую неделю после экзаменов заниматься не будет.

— А деньги дать?

— Дай. Только пусть он тебе джинсы покажет. А то я знаю эти покупки…

— Ладно, — вздохнула Татьяна Михайловна. — Ну а ты-то там как?

— Как всегда, — ответил Александр Петрович. — Знаешь, погода только плохая…

Помолчали.

— Тань, — сказал вдруг Александр Петрович. — А сына-то мы всё-таки вырастили…

Татьяна Михайловна всхлипнула и повесила трубку.

«Восемнадцать лет, — подумал Александр Петрович. — Мы ведь прожили восемнадцать лет… Таня, Таня… Гектор, Гектор…»

…Вечером, когда Александр Петрович вернулся с прогулки, у калитки его встретила почтальонша.

— Письмо вам, — сказала она. — Хотела в ящик бросить, а потом смотрю, вы идёте… Дай, думаю, в руки вручу… — Она протянула Александру Петровичу письмо. — Из Ленинграда…

— Большое спасибо, — поблагодарил Александр Петрович.

— Как вам тут живётся-то одному? — спросила почтальонша.

— Хорошо, хорошо живётся… — Александр Петрович смотрел на письмо, и руки у него чуть заметно дрожали.

— До свидания. — Почтальонша вздохнула, взвалила на плечо сумку и пошла по улице. Александр Петрович стоял у калитки и неловко вскрывал конверт. Карай сидел рядом и строго смотрел на удаляющуюся почтальоншу.

 

46

Костя Благовещенский не любил заниматься дома. Из комнаты в кухню как тень ходила полуслепая белая старуха, и Костя не мог слушать шарканье её ног, бормотание, смотреть, как неуклюже жарит она яичницу, а потом ест, и крошки хлеба остаются у неё на подбородке. Старуха из дома никуда не выходила. Продукты ей покупала мать. Раз в месяц старухе приносили пенсию.

По утрам Костя отправлялся либо на теннисные корты к отцу, либо в библиотеку Салтыкова-Щедрина, где хорошо и спокойно было сидеть за большим столом, смотреть, как бесшумно снуют по толстым коврам умные юноши и девушки с пирамидами книг, разговаривают все шёпотом, куда ни посмотри — шорох страниц и головы склонённые.

На кортах, впрочем, заниматься тоже было неплохо. Смуглый бог Аркадий Аркадьевич куда-то исчез, и с белокурой Линой играл теперь другой партнёр — молчаливый седой старик с каменным лицом. Играл старик резко и без изящества — на выигрыш. Казалось, совсем его не занимает прелестница Лина. Когда старик принимал подачу (а подавала Лина хорошо), он напоминал коршуна, готового спикировать на жертву. Так же безжалостно смотрел старик на Лину, а руки его, сухие, как когти, сжимали ракетку. После игры старик переодевался в красивый серый костюм, садился в машину и уезжал. А Лина оставалась грустная сидеть на скамейке. Один раз Косте показалось, что она плачет.

На следующий день Костя рискнул сыграть со стариком и, конечно же, проиграл.

— Вы, наверное, бывший чемпион мира? — спросил Костя.

— Знаешь, сколько мне лет? — засмеялся старик.

— Пятьдесят пять? — предположил Костя.

— Семьдесят шесть!

— Представляю, каким вы были в молодости, — сказал Костя.

— И в молодости, — повторил старик. — В молодости я спортом не занимался…

Солнце скрылось. Стало прохладно. Старик посмотрел на часы.

Костя поёжился. Он всегда неловко чувствовал себя в теннисных шортах и в светлой продувной рубашечке. К Лине, например, Костя боялся приближаться. Ему казалось, что ноги у него какие-то тонкие и белые, и живот как-то слишком выпирает. «Не эллинского я телосложения…» — с грустью думал Костя.

— Ты абитуриент? — спросил старик, кивая на разложенные на траве учебники.

— Да.

— А куда будешь поступать?

— На восточный факультет.

— На восточный? — обрадовался старик. — А как ты относишься к женщинам? Вернее, как они к тебе относятся?

— При чём здесь женщины?

— Когда выучишь санскрит, — улыбнулся старик, — ты прочитаешь в древних тибетских книгах, что науку избирают те, кого в молодости отвергает женщина…

— А вы знаете санскрит?

— Я знаю санскрит.

— Значит, вас в молодости отвергали женщины?

— Ты невнимательно меня слушал… Не женщины… Женщина!

— А как будет на санскрите женщина? — спросил Костя.

Старик поднял с песка прутик и нарисовал сложный знак-строку.

— Но знание древних языков и чужая мудрость счастья не приносят, — сказал старик. — Даже покоя не приносят.

— Вы говорите загадками.

— А что Аркадий Аркадьевич? — неожиданно спросил старик. — Загорать уехал?

— Вы его знаете?

Старик засмеялся.

— Лина — моя бывшая жена, — сказал он. — И моя бывшая студентка. Я женился на ней, когда мне было семьдесят… Самый жениховский возраст! Аркадий Аркадьевич тоже был когда-то моим студентом. Даже моим учеником… Лина ушла от меня к нему, а теперь вот хочет вернуться… Но я её не беру! И мы играем в теннис… — Старик улыбнулся. — Счастливый человек подобен пустому сосуду. Ему нечего сказать людям, кроме того, что он счастлив. Это пословица. И утешение. Будешь ещё играть?

Озадаченный Костя проиграл старику два раза подряд и решил, что теннис не для него. «Моё место — библиотека!» — решил Костя и стал одеваться.

— Ты молодец! — сказал старик. — Не спрашиваешь, где я преподаю, и не просишь, чтобы я тебе помог.

— Зачем мне помогать? Я сам, наверное, поступлю.

— А сейчас куда пойдёшь?

— Звонить ей…

— Ступай…

— Мне почему-то кажется, что это неправильная пословица: счастливый человек подобен пустому сосуду… Наоборот!

— Возможно, — согласился старик. — Но всё же, на мой взгляд, основной двигатель литературы, искусства, любого прогресса — несчастные люди! Разве от хорошей жизни, от полноты счастья, от любви едут, скажем, на Северный полюс? Знаешь, какой в Арктике ветер? Как руки коченеют… Как собаки на снег умирать ложатся? Чтобы примус разжечь, надо руки отогреть… А пальцы не шевелятся… А знаешь, как руки отогреваются? Надо собаке брюхо вспороть и сунуть туда руки… Подходишь к ней с ножом, а она на тебя смотрит… Она же твои нарты тащила… А потом собаку эту и съедаешь… Давай ещё сыграем?

— Вы были на Северном полюсе?

— Я был недалеко от полюса.

— Я вам завидую. Только…

— Что «только»?

— Вы любите Лину?

— Иди звонить, — улыбнулся старик.

Костя положил ракетку в чехол и пошёл в сторону дома. «Интересно, — подумал Костя, — доживу я до семидесяти шести лет?»

Когда Костя пришёл домой, ему позвонил Гектор Садофьев.

— Привет, дачник! — сказал Гектор.

— Я не дачник, — я мещанин, — ответил Костя.

— Пусть так, — не стал спорить Гектор. — Только я собрался ехать к тебе на дачу.

— Я очень рад, но у меня нет дачи. И ты вроде это знаешь…

— Да? А я сказал маме, что есть.

— А зачем ты ей это сказал?

— Потому что я на десять дней испаряюсь из Ленинграда!

— Куда?

— Тебе скажу: в Крым!

— По морю соскучился?

— Страстно!

— Значит, у меня на даче есть где купаться?

— У тебя замечательная дача, Костик!

— Ты никуда не поступишь, дурак!

— Мы будем дружно заниматься, когда я вернусь целых двадцать дней! Неужели этого мало?

— Давай встретимся?

— Через полчаса около Думы. Только… Вот… Это, значит… Да…

— Что ты хочешь сказать? — Деньги у тебя есть?

— Да. Сорок семь рублей.

— Принеси их мне, ладно? Я потом отдам.

— С первой зарплаты?

— С первой стипендии…

— Зачем же ты всё-таки едешь в Крым?

— Пока доберёшься, догадаешься…

— Я уже догадался… — Костя повесил трубку.

Единственный друг — Гектор Садофьев собрался в Крым, у Инны Леннер дома трубку не поднимали. Из остальных одноклассников за это время звонил только Лёша Казаков.

Костя задумался, как легко они расстались, как вдруг перестало существовать то, что называлось некогда десятым «Б». Костя шёл по светлому Невскому, и мысли в голове путались. Старик, Лина, Аркадий Аркадьевич, Гектор, Инна… Один! Костя остался совершенно один! Костя скучал по школе! Костя думал, что, если он поступит на восточный факультет, появится новый коллектив, новые друзья, а старых школьных он будет постепенно забывать, забывать… Косте это казалось ужасным. Мысли его обрывались на этом «поступлю». О том, что будет, если он не поступит, думать не хотелось. «Должен! Должен! Должен поступить!» — топал Костя по асфальту. «Но каков Гектор! — удивлялся Костя. — Решил благородно безумствовать накануне вступительных экзаменов… что же с ним произошло? Ведь он всегда был таким нерешительным. Всегда во всём сомневался, сто раз на дню менял свои решения. Наверное, это всё несерьёзно, — решил Костя. — Я приду к Думе, а он уже передумал…»

Каждый вечер Костя набирал номер Инны и, когда она отвечала, вешал трубку. «Она дома, — радовался Костя. — Как хорошо, что она дома!»

Образовавшийся вакуум общения отчасти восполняли беседы с матерью за ужином, когда Костя, уже не стесняясь, брал из пачки «Беломор» и курил, размышляя, как бы ещё раз наведаться в комнату старухи, взять какую-нибудь интересную книгу. Вместо изъятых книг Костя ставил в старухин шкаф тома Большой Советской Энциклопедии, и старуха ничего не замечала.

— Как у тебя дела? — иногда спрашивала мать и внимательно смотрела на Костю сквозь очки. Глаза у матери в очках были необыкновенно большими и добрыми.

— Занимаюсь, — отвечал Костя. — Только мне надоело сто раз читать одно и то же. Если на экзаменах будут спрашивать по программе, я всё сдам на «отлично»…

— Ты так уверен?

— И потом мне надоело думать: поступлю, не поступлю, что будет, если не поступлю? Я к первому августа, наверное, психом стану.

— Всё-таки странно, что ты так упорно хочешь поступать на восточный, — говорила мать. Она сидела на кухне, маленькая, сухонькая, с морщинистым лицом, в волосах буйно светилась седина.

— Не странно это, не странно, — отвечал Костя. — Понимаешь, у меня нет, например, никакого желания изучать литературу как предмет. Книгу, я имею в виду художественную, можно прочесть, но на кой чёрт её изучать?

— То же самое ты скоро станешь болтать и про свой Восток, — говорила мать. — Вечно у тебя какие-то дурацкие теории…

— Это не теории, — возражал Костя. — Что значит быть литературоведом? Знать о книжке больше, чем написано в книжке? Зачем копаться в чужом воображении? Зачем тупо размышлять над каждой строчкой? Это, в конце концов, неэтично по отношению к писателю! Литературоведение — это когда ищешь в чужих книжках подтверждение собственным мыслям! А изучая какую-нибудь древнюю культуру, её язык, я буду объективен. Пусть уж лучше я буду разбираться в каменных топорах, но не в книгах!

— Странный подход, — пожимала плечами мать. — Как можно сравнивать книги и каменные топоры?

— А вот и можно, — смеялся Костя. — И человек, который изучает каменные топоры, больше учёный, нежели человек, который изучает книги. Потому что человек, изучающий каменные топоры, кое-что знает о книгах, а человек, изучающий книги, ни черта не знает о каменных топорах…

— А из книг? — улыбнулась мать. — Из книг разве нельзя узнать о каменных топорах?

— Я не имею в виду научную литературу, — отвечал Костя. — Я имею в виду художественную…

— В общем, поняла я твою теорию, — вздыхала мать. — Лучше быть первым парнем на деревне, чем последним в городе… Так?

— Лучше быть самим собой, — ответил Костя. — И зависеть только от бесстрастных исторических фактов. От костей, найденных у первобытного костра.

— В таком случае ты заблуждаешься насчёт истории, — сказала мать.

— Поживём — увидим, — ответил Костя.

 

47

Рейс на Симферополь задерживали три раза. Гектор торчал в аэропорту с шести утра, так как прочитал на обратной стороне чудом купленного накануне билета, что регистрацию необходимо пройти за час до вылета. Он сидел в мягком аэропортовском кресле и слушал, как объявляют посадки на Красноярск, Благовещенск (сразу вспоминался Костя со своей несуществующей дачей), Магадан, Петропавловск-Камчатский. «Наверное, — думал Гектор, — они считают тех, кто летит в Симферополь, бездельниками, любителями красивой жизни, поэтому хотят сначала отправить тружеников в далёкие северные районы…» Рядом расположился матрос. Он покрутил ручку транзисторного приёмника. Запела трагическая певица Далида. Гектор Далиду любил. «Каждое чувство, — считал семнадцатилетний Гектор Садофьев, — однозначным быть не может… Не имеет права быть однозначным! Всегда есть оборотная сторона медали! И истинное искусство, — делал вывод Гектор Садофьев, — должно ходить по круглому ребру этой медали, туда-сюда заглядывая…»

«Ничто не вечно…» — пела на французском Далида. «Ничто не вечно…» Матрос-тихоокеанец задумчиво её слушал. Музыкальная муха медленно ползла по сверкающей шпаге-антенне.

«Ничто не вечно…»

«Может, сдать билет и поехать домой? — подумал Гектор, глядя на эту муху. — Зачем мне в Крым? Ах, Алина, Алина…»

«Ничто не вечно…»

Самолёты разбегались и исчезали в небе. Даже в Париж к тоскующей Далиде улетел самолёт.

«Ничто не вечно…»

Посадку на Симферополь объявили в четыре часа дня. На крыльях старичка Ту-104 солнце пасло свои заячьи стада, весело зеленела вокруг взлётной полосы трава, и любопытный локатор вертел головой над стеклянной диспетчерской. Гектор смотрел в круглое окно и думал о птицах, из-за которых разбиваются самолёты. Птицы эти — голуби, скворцы и галки — гуляли по полю, не обращая внимания на ревущие моторы. Появилась стюардесса с конфетами. Самолёт поскакал на взлёт. Гектору стало не по себе, когда самолёт, не успев толком взлететь, начал качать в воздухе крыльями, переваливаться с боку на бок, а земля внизу в это время напоминала выколачиваемый ковёр.

«Ничто не вечно…»

Пульсировала в голове трусливая мыслишка, что, хотя разбивается один самолёт из миллиона, всё-таки есть же этот проклятый один самолёт, и где гарантия, что он не тот, на котором сейчас летит в Симферополь бывший десятиклассник Гектор Садофьев.

Гектор вытащил из кармана купленную в аэропорту «Неделю» и начал читать статью про дельфинов.

Самолёт точно иголка проткнул облака и теперь купался в свежем солнечном свете. Не верилось, что за бортом — минус тридцать пять. Грешная земля осталась далеко внизу, завёрнутая в облака, словно ребёнок в пелёнку. Всё осталось внизу.

«Ничто не вечно…»

…Вчера Гектор стоял около Думы и ждал Костю Благовещенского. Костя вручил ему деньги, вложенные в белый конвертик, и взглянул на Гектора сожалеюще.

— Ты хоть раньше бывал в Крыму? — спросил Костя.

— Не бывал, — ответил Гектор.

— А как ты будешь её там искать? — спросил Костя. — Среди волн и песка?

— Я позвонил ей домой, — ответил Гектор. — Мне сказали, что она уехала в Керчь в археологическую экспедицию…

— А в городе ты её дождаться не можешь?

— Нет. Я уже решил.

— Надоело ходить в мальчиках? Захотелось стать мужем?

— Неделю, понимаешь, я там буду, всего неделю! И я там буду заниматься…

— А ты, наверное, неспроста решил туда ехать, — пристально посмотрел на него Костя. — Что произошло?

— Ничего, — соврал Гектор. — Совершенно ничего не произошло. Просто я хочу её увидеть. Что могло произойти?

— Не знаю… Накануне вступительных экзаменов в Крым обычно не ездят…

Ветер шевелил тёмно-русые Костины волосы, и тонкий солнечный лучик, как спица, воткнулся в седую прядь.

— Нет, — сказал Гектор и удивился, как глухо, как отвратительно прозвучал его голос. — Ничего не произошло….

— Она… на даче? — спросил Костя.

— Я не знаю. Я давно её не видел.

— А когда ты её последний раз видел?

— На выпускном вечере, — ответил Гектор. — Когда ты дремал под дубом…

— Я, наверное, съезжу к ней на дачу, — сказал Костя.

— Это твоё дело.

— Она про тебя спросит…

— Соври ей что-нибудь… И вообще…

— Что «вообще»?

— Мы теперь не школьники, за одной партой не сидим…

Костя вздохнул.

— Я прекрасно понимаю, что ты хочешь сказать… Только один вопрос… Ты знаешь, что я хочу спросить…

— Последний раз я видел её на набережной, — ответил Гектор. — Я сидел на газоне под деревом, а она прошла мимо…

…Гектор выбрался в узкий самолётный коридор и пошёл в гудящий, словно холодильник, тамбур. Около покрытой инеем двери закурил. Гектор задумался, почему он соврал вчера Косте, когда они стояли около Думы, а мимо шли прохожие и задевали их плечами. Тем более что врать-то было бессмысленно. Гектор вспомнил чистенький белый конверт, который вчера протянул ему, Костя, вспомнил седую прядку, высвеченную солнцем. «Это же мой самый близкий друг, — неожиданно подумал Гектор. — Кроме него, у меня нет друзей…»

Моторы гудели ровно.

Так отношения Гектора и Инны, которые Гектор считал исключительно их отношениями, прямо коснулись Кости Благовещенского, о котором Гектор совершенно не думал, когда целовал Инну на мягком диване, а мишки и пёсики смотрели на них со шкафа. И когда Инна встала с дивана и громко щёлкнула кнопка на её белой юбке, Гектор тоже не думал о Косте Благовещенском, оставшемся дремать на школьном дворе под сенью единственного дерева. «Почему же я его не разбудил? — с отчаянием спрашивал себя Гектор. — И зачем я его обманул? И ещё взял у него деньги… И обязан врать всем, что я у него на даче… Что дальше будет? Ах, Инна, Инна…»

…Жарким июльским днём притащился Гектор в Академию художеств, нашёл деканат скульптурного факулм тета, где секретарша долго рылась, ворча, в каких-то папках, пока наконец не разыскала домашний адрес и телефон Алины Дивиной, выпускницы, защитившей диплом на «хорошо», но так и не пожелавшей сдать книжки в библиотеку. С негодованием поведала об этом Гектору секретарша. Гектор позвонил Алине из автомата, неподалёку от академии. Усмехаясь, смотрел на Гектора каменный сфинкс. Равнодушно плескалась Нева. «Алину? — спросил мужской голос. — Алина позавчера уехала в Керчь, если не ошибаюсь, на археологические раскопки».

Гектор пошёл пешком через весь Невский домой, а когда подошёл к своей двери и забренчал ключами, в голове у него уже созрел план действий. Гектор позвонил на работу матери, сказал, что ему надо сорок рублей на джинсы и что он поедет на дачу к Косте Благовещенскому заниматься, потому что дома невозможно заниматься — звонят, звонят…

«Что же я делаю? — думал в ужасе Гектор. — Куда я еду? Зачем я еду?»

Вечером Гектору позвонила Инна…

«Нет, надо ехать! — решил Гектор. — Видеть Инну, видеть Костю… Это выше моих сил… Ах, Алина, Алина… Где искать тебя в Керчи? На каких археологических раскопках?»

Ночью Гектор лежал и разговаривал сам с собой.

«Болван! — говорил себе Гектор. — Если ты уедешь, то потеряешь время и никуда не поступишь!»

«Но если я останусь, — отвечал себе Гектор, — я всё равно не смогу заниматься, потому что перед глазами будут стоять Инна и Костя…»

«Ну а Алина, — спрашивал себя Гектор. — Ты же её совсем не знаешь! Вдруг ты её придумал?»

«Алина — символ, — отвечал себе Гектор. — Алина — призрак… Алина — любовь моя… Я увижу её, и мне всё станет ясно… В конце концов, разве это так много — неделя?»

…На следующее утро Гектор отправился в центральную кассу Аэрофлота — в чёрный дом на углу Невского и улицы Герцена. Второй день стояла жара. Мужчины вышли на улицы в рубашках с короткими рукавами, а девушка в лёгоньких платьицах, которые хулигански задирал на перекрёстках ветер.

К окошкам было не пробиться. Гектор выяснил только, что в Симферополь можно улететь первого августа. «Первого августа я должен писать сочинение в университете, — подумал Гектор, — неужели придётся ехать в аэропорт?» Толика Ифигенина он увидел случайно. Толик, весело насвистывая, сбегал вниз по лестнице со второго этажа — оттуда, где находилось кассовое начальство.

— Куда лететь собрался? — спросил Толик.

— В Крым!

— А когда?

— Завтра!

— Тебе же надо экзамены сдавать.

— А я на недельку…

— Гляди-ка ты! Молодой, да ранний!

— Мне действительно надо…

— Билет уже купил?

Гектор тоскливо вздохнул.

— Я, наверное, поеду сразу в аэропорт…

— Желаю удачи, — усмехнулся Толик.

— Твоя статья произвела в классе странное впечатление, — сказал Гектор. — Зачем ты её написал?

Толик посмотрел на часы.

— Может, увидимся в Крыму, — сказал он. — Я уже сегодня буду в Ялте…

— Мне не хочется говорить тебе гадости, — Гектор смотрел Толику в глаза, — но…

— Раз не хочется, не говори, — сказал Толик. — И потом, у меня много дел… — Он опять посмотрел на часы.

— У нас был неплохой класс…

— Вот именно — был! — усмехнулся Толик. — Сейчас-то чего об этом говорить?

…Самолёт коснулся серой посадочной полосы и побежал по ней, дрожа, словно приземлился первый раз в жизни. Стюардесса попросила всех оставаться на своих местах.

«А ведь я так и не сказал ему, что он подлец, — подумал Гектор. — Что мы хотели подловить его в подворотне и набить морду… Ведь только из-за этой его поганой статьи Косте записали в характеристику, что он «не всегда ведёт себя корректно», а Инне, что она «временами недисциплинированна, легко поддаётся влияниям…». А я ему, гаду, ничего не сказал… Почему? Ах, Алина, Алина…»

Глядя в самолётное окно, Гектор удивился, до чего же странно ведут себя деревья в симферопольском аэропорту. Они словно наклонили зелёные головы и к чему-то прислушивались. Аэропорт казался вымершим. И только, ступив на трап, Гектор понял, в чём дело. По аэропорту гулял ветер. Гектор ни разу в жизни не сталкивался с таким ветром — злым, горячим, сильным. Ветер ударил в лицо бензином, разогретыми самолётными моторами, остывающими шасси, горелой травой. Волосы у девушки, идущей впереди, сначала испуганно забились на ветру, потом перелетели дружно на одну сторону и встали параллельно плечам. Однако в стороне у пивного ларька, хорошо защищённого мохнатыми кустами, ветра не чувствовалось. Гектор поставил чемодан на землю и вздохнул. Рядом с ларьком на фанерном щите была изображена карта местных авиалиний Крыма. Гектор отыскал Керчь и отметил, что это совсем не близко. Из Симферополя в Керчь летали самолёты Ан-2. Ближайший самолёт отправлялся туда завтра вечером. Ветер и не думал прекращаться. Птицами взмывали в воздух газеты. Рядом Гектор обнаружил другой щит — на этот раз с картой морского сообщения Крыма. В Керчь можно было уплыть на корабле, но для этого, как минимум, нужно было попасть на пристань. Гектор пошёл в троллейбусную кассу и узнал, что через пятнадцать минут уходит троллейбус в Ялту.

…Пока было светло, Гектор смотрел в окно на незнакомые деревья, похожие на огромные еловые шишки, на солнце, которое, как красный воздушный шар, летало над пологими горами. Потом стало темно, троллейбус помчался по горной дороге, запахло морем. «Фрунзенская, Алушта, Массандра, Гурзуф, Ботанический сад…» — Гектор слышал эти названия сквозь сон, а когда открывал глаза, видел белые каменные стены вокруг дороги, редкие фонари, фары встречных машин, чёрную зелень вокруг. Снились Гектору ветер и Алина Дивина, целующая его в губы.

Татьяна Михайловна Садофьева сидела одна в большой комнате с окнами на вечерний притихший Невский. Перед ней на столе стояла бутылка шампанского, торт и коробка шоколадных конфет. На кухне тоненько свистел чайник. Татьяна Михайловна Садофьева справляла своё сорокалетие. Часы в прихожей пробили восемь. В восемь часов в Хотилово закрывается почта. Значит, муж не сможет позвонить. Оставалась, правда, надежда на телеграмму, но Татьяна Михайловна не помнила случая, чтобы муж прислал ей к дню рождения поздравительную телеграмму. Почему же он должен делать исключение сегодня?

Тяжело в собственный день рождения сидеть в одиночестве в пустой квартире и слушать, как наверху сосед Юрка Тельманов играет вальс «Прощание славянки». Татьяна Михайловна вспомнила, что последний раз Юрка играл этот вальс, когда его забирали в армию. Что они там вытворяли наверху! Потом Татьяна Михайловна вернулась мыслями в Пушкинский Дом. Сослуживцы подарили ей красивую авторучку с золотым пером, букет роз и пожелали весёлого дня рождения. Конечно, можно было пригласить сослуживцев домой, но, признаться, обстановка в Пушкинском Доме мало напоминала рабочую. Не видела Татьяна Михайловна разницы, где общаться с сослуживцами — на работе или дома. Недавно Татьяна Михайловна защитила кандидатскую диссертацию о Тютчеве. «Надо же, — сказал ей после банкета муж. — А я-то думал, что о Тютчеве всё давно известно… Докторскую тоже будешь защищать о Тютчеве?» «Докторскую я буду защищать о тебе! — усмехнулась Татьяна Михайловна. — Подумаешь, Тютчев…» «А что твой начальник? — спросил Александр Петрович. — Почему не пришёл на банкет?» «Он уже месяц лежит в больнице, — ответила Татьяна Михайловна. — У него инсульт…»

Теперь Татьяна Михайловна получала на пятнадцать рублей больше и перешла в маленький отдельный кабинетик — сумрачный, с серыми потрескавшимися стенами, смотрящий мутным единственным окном в чахлый сквер, где зевали и шевелили спицами старухи. Почётное место в этом кабинетике занимала кофеварка. Она стояла в стеклянном шкафу, окружённая книжками старых и современных поэтов.

В квартире было непривычно тихо. Сорок лет… Восемнадцать из них Татьяна Михайловна носит фамилию Садофьева, у неё спокойный муж и взрослый сын, живут в достатке, мебель крепкая, книги хорошие. Татьяна Михайловна налила в фужер шампанского и пошла в прихожую. Там дремало и видело сны большое зеркало. Бегали по зеркалу тени. Словно колоду карт, тасовало зеркало изображения всех, кто когда-то в него смотрелся. Татьяна Михайловна включила свет и увидела в зеркале грустную женщину — пока ещё стройную, с правильными чертами лица и удачной причёской. Пока ещё не старую… «Почему он молчит? — недоумевала Татьяна Михайловна, глядя на телефон. — Неужели никто мне не позвонит? Ну хоть один звонок, один-единственный…» Рядом с зеркалом висел календарь. Десятое июля было отмечено галочкой. В этот день в квартиру ввалятся жэковские мужики с известковыми вёдрами, с кистями — и начнётся ремонт… Последнее время Татьяна Михайловна начала замечать, что муж и сын всё больше солидаризируются по вопросам устройства семейного быта. В штыки встречают они все предлагаемые ею новшества (ремонт, смена обоев, лакировка полов, приобретение финского холодильника). «Ну неужели вы думаете, что это мне одной надо?» — спрашивала Татьяна Михайловна. «А чем плох этот паркет? — спрашивал муж и топал ногой по полу. — Объясни мне, чем он плох?» «Мне надоело говорить с тобой на эту тему, — сказала Татьяна Михайловна мужу. — Летом начинаем ремонт! Всё! Хватит!» Муж молча пожал плечами.

Татьяна Михайловна вдруг подумала, что почти не осталось у неё подруг. Знакомые все тоже куда-то пропали. Муж целыми днями стучал на машинке. Гектор читал у себя в комнате какие-то непонятные книги, а сама она смотрела вечерами телевизор, и не было у них никакой семьи, а были три человека, каждый из которых сам по себе. «Но если я тоже сама по себе, — думала Татьяна Михайловна, — где же тогда моя личная жизнь? Где она? У меня… У меня… ничего нет, кроме семьи! И семьи… тоже нет!»

Татьяна Михайловна спала с мужем в разных комнатах. Произошло это из-за его ночных стучаний на машинке. Иногда Татьяна Михайловна заходила к мужу в комнату и смотрела, что он там делает. Часто Александр Петрович просто-напросто смотрел в окно или же писал какие-то письма, которые предпочитал жене не показывать. Татьяне Михайловне казалось, что он нарочно её злит, но поговорить с мужем она не решалась. Не нравилась ей его неопределённо-холодная усмешка. Начни Татьяна Михайловна серьёзный разговор, наденет муж шляпу, положит в карман деньги, и ау! Вернётся пьяный вечером или похмельный утром. Или ночью будет откуда-то звонить и говорить гадости… Раньше Татьяна Михайловна перепечатывала мужнины повести и романы, была домашней машинисткой, но потом бросила это дело, пошла работать в Пушкинский Дом, а книги мужа вообще перестала читать. Татьяне Михайловне казалось, что он там описывает своих любовниц.

Выпив ещё один фужер, Татьяна Михайловна заткнула бутылку и поставила её в холодильник. Теперь бутылка долго будет там мёрзнуть, В голове шумело, но веселее не стало. Можно посмотреть телевизор, можно сходить к кому-нибудь в гости, можно, наконец, отправиться в кино на длиннющий двухсерийный фильм. Но Татьяна Михайловна решила лечь спать. Где-то она прочитала, что во сне женщина не старится, что во сне идёт процесс обновления организма. Но заснула Татьяна Михайловна не сразу. Она думала о муже, о том, как он ходит с палкой по Хотилову (что за дурацкая привычка ходить по деревне с палкой, как старик!), а рядом трусит Карай и обнюхивает заборы. «Завтра суббота… — подумала Татьяна Михайловна. — Может, сесть на поезд да съездить к нему? А собственно, зачем?» — она равнодушно зевнула и поправила подушку. Татьяне Михайловне всегда было скучно в Хотилове. Ненавидела она кипятить воду на плитке и мыть в миске посуду. Дрова таскать и печь разжигать, следить, чтобы не плясали синие огоньки, вовремя открывать и закрывать какую-то трубу, а потом выгребать золу… Нет, пусть муж один живёт в своём Хотилове… А Гектор где сейчас? Конечно, он и не думает заниматься… Судя по тому, как часто ему звонят домой девицы, он давно… И ещё этот пьяница Благовещенский с ним рядом… Сыновья никогда ничего не рассказывают матерям… Да и отцам тоже… Ах, Гектор, Гектор… Только бы не окрутила его какая-нибудь… Только бы он поступил в университет…»

Татьяна Михайловна смутно представляла себе, как подготовлен Гектор. Почему-то в их семье никогда не говорили о литературе. А когда Татьяна Михайловна пыталась робко поспрашивать Гектора про какого-нибудь поэта, Гектор начинал паясничать.

Муж сидит, как крот, в деревне, сын прохлаждается у приятеля на даче, а ведь если он не поступит, значит, пойдёт работать, а если не поступит во второй раз — пойдёт служить в армию… На два года… А если во флот, то на три…

Татьяна Михайловна лежала в кровати и смотрела, как голубеет над потолком хрустальная люстра. Люстру эту они купили десять лет назад в комиссионном магазине когда Садофьев получил первый большой гонорар.

Татьяна Михайловна тихо плакала. Снова муж казался ей развратным чудовищем, сын — равнодушным и ленивым недорослем, а сама она казалась себе такой несчастной, такой несчастной…

 

48

Дневной сидячий поезд Ленинград — Москва, именуемый экспрессом, нёсся по рельсам — зеленели за окнами леса, мелькали большие и малые населённые пункты, попадались и голубые речки, на берегах которых сидели мальчишки и махали удочками. Алла Степановна Ходина откинулась на спинку кресла и делала вид, что спит. Билет у Аллы Степановны был до Москвы, а в сумке лежало письмо от Александра Петровича Садофьева, в котором он звал её приехать в Хотилово. Сначала Алла Степановна была возмущена подобной наглостью и собралась написать Садофьеву холодный ответ, но потом успокоилась и вежливо написала, что, конечно же, ей бы очень хотелось приехать в Хотилово, но она, к сожалению, не знает, как сложатся дела. Алла Степановна бросила письмо в почтовый ящик, и щёки у неё были красными от стыда.

Сейчас Алла Степановна ехала к матери в Москву, но путь в Москву лежал через Бологое, а именно там надо было сойти, чтобы сесть на автобус и добраться до Хотилова, где, как явствовало из письма, старый дом Александра Петровича смотрит на танцплощадку всеми своими четырьмя окнами и от громкой музыки сам чуть не пускается в пляс.

Последний раз (не считая пятиминутной встречи в школе) Алла Степановна видела Садофьева месяц назад, когда возвращалась домой с работы, и дождь лил как из ведра. Очередной зонт Аллы Степановны в это время ехал куда-то, забытый в автобусе, а сама Алла Степановна стояла уныло с мокрой чёлкой в подъезде. Потом ей это надоело, и она зашагала по лужам, думая о том, как доберётся до дома, выпьет горячего чая и, завернувшись в плед, ляжет на диван. Садофьева она увидела в арке двора. Высокий и хмурый, стоял он в военном плаще и курил.

— Идите сюда! — позвал Садофьев Аллу Степановну в арку. — Или вы куда-то спешите?

— Я всё равно промокла, — сказала Алла Степановна. — Теперь я могу и не спешить…

— А почему вы ходите без зонта и не пережидаете дождь где-нибудь в магазине?

— Какой у вас замечательный плащ, — сказала Алла Степановна.

Садофьев начал быстро его расстёгивать.

— Что вы! — испугалась Алла Степановна, представив себя в этом плаще. — Дождь уже кончается…

Они стояли под аркой, и дождь как бы опустил с двух сторон водяные волокнистые занавески. Иногда, раздвигая занавески, вбегали под арку мокрые люди, отряхивались, щёлкали зонтами. С другой стороны арки начинался двор, там носился по лужам весёлый эрдельтерьер. Когда гремел гром, эрдельтерьер поджимал хвост и опрометью бежал к хозяину. Даже Аллу Степановну он ткнул в ладонь резиновым мягким носом. Должно быть, от волнения.

— Я вчера был в вашей любимой пышечной на углу, — сказал Садофьев.

— А я туда больше не хожу, — сказала Алла Степановна. — Я страшно растолстела за последнее время…

— Это вам кажется, — улыбнулся Садофьев.

Карай гонял по двору кошку. Кошка нырнула в какую, то дыру, и Карай залаял, огорчённый.

Дождь на самом деле кончился, но Алле Степановне не хотелось выходить на улицу.

— Пойдёмте ко мне, — неожиданно предложил Садофьев. — Я в этом доме живу. Обсохнете…

— Пойдёмте, — согласилась Алла Степановна.

О чём они говорили, Алла Степановна сейчас уже не помнила. Помнила только, что на кухне в раковине громоздилась грязная посуда. Алле Степановне было тридцать пять лет, и жизнь её была не устроена, и Садофьев выказывал ей всякие знаки внимания, но она не позволила себе ни одной крамольной мысли. Алла Степановна попивала на кухне кофе и рассеянно слушала Александра Петровича. А потом они стали прощаться, и Александр Петрович всё время пытался подарить ей красивый зонт, от которого Алла Степановна со смехом отказывалась.

— Это, наверное, вашей жены зонт, — говорила она.

— Ну и что? — спрашивал Александр Петрович. — Какое это имеет значение?

Алла Степановна наотрез отказалась от провожания и вышла на лестницу. Там она встретила небритого и нечёсаного парня, который тем не менее изящно насвистывал Баха.

А потом Садофьев прислал письмо… Было это в тот день, когда десятый «Б» сдавал историю и обществоведение. В письме Садофьев звал Аллу Степановну приехать к нему в деревню, и было это письмо чем-то вроде объяснёния в любви. Алла Степановна растерялась: как это, поехать в деревню к женатому мужчине?

Иногда, лёжа в ванной, Алла Степановна начинала плакать. Ей было обидно, что она — молодая и пока ещё симпатичная, статная, упругая, — пропадает, стареет, толстеет… Хотелось биться головой о кафельную стенку, хотелось грызть натянутые верёвки, на которых висело соседское бельё. «Ну почему же мне так не повезло? — думала Алла Степановна. — Брошу всё к чёрту! Уеду куда-нибудь!»

Но ехать Алле Степановне, кроме как к матери в Москву, было некуда…

Сидя в дневном поезде Ленинград — Москва, именуемом экспрессом, Алла Степановна кнутом гнала от себя бедовые мысли, что надо слезть в Бологом и поехать в это Хотилово (название-то какое мерзкое!). В Москве Аллу Степановну ждал высоченный дом, где жила мать, стёршиеся ступеньки на прохладной лестнице, сладкое томление, когда она будет проходить мимо дворов прежних лет и детских любовей. Ждали в Москве Аллу Степановну две-три подруги — солидные, замужние, интеллектуальные дамы, их мужья — кандидаты каких-нибудь наук, их квартиры, где паркет обязательно покрыт лаком, где собственная машина стоит под окнами и где так скучно, так скучно… Иногда Алле Степановне хотелось по старой детской привычке вложить в рот два пальца и оглушительно свистнуть. Она была уверена, что у неё получится. Ей было интересно, как прореагируют на это подруга и её умный муж… А ещё ждали Аллу Степановну в Москве деревья во дворе, школа напротив дома, где она когда-то училась, оттуда обычно доносится звонок, но сейчас его не будет слышно, потому что каникулы… Мать — вечно недовольная, жалующаяся то на нехватку денег, то на длинные очереди в магазинах (ох, ноги болят, а без очереди разве пустят?), то на разбойника-сантехника, который давным-давно обещал сменить на кухне кран, да только так и не приходит, видать, запил, а кран ночью капает, капает, капает, как молотком по голове…

По вагону ходили тётки в белых куртках, носили в огромных корзинах мороженое, пирожки, лимонад, какие-то непонятные наборы, где мирно соседствовали пачка печенья, шоколадка «Витязь», бутылка пива, банка зелёного горошка и сигареты «Лайка».

Времени на размышления оставалось мало. Деревни за окном зачастили, что означало приближение станции. Вещей у Аллы Степановны было мало — две сумки, в одной из которых лежало письмо Садофьева. Поезд начал тормозить. Показалась асфальтовая платформа.

По-видимому, поезд опаздывал, стоянку сократили. В вагон стали заходить бологовские пассажиры. Сосредоточенно высматривали они места. Алла Степановна сидела в каком-то оцепенении. Поезд дёрнулся. Алла Степановна вскочила и стала стаскивать с полок свои сумки.

— Куда вы? — замахала на неё флажком проводница. — Поезд тронулся!

Но Алла Степановна всё-таки добралась до тамбура. Медленно проплывали мимо перронные скамейки. Алла Степановна закрыла глаза и… прыгнула.

 

49

В то лето на ялтинской набережной продавали шампанское в разлив до одиннадцати часов вечера. И какие-то весельчаки, засевшие в кустах, стреляли в воздух разноцветными ракетами. И прожектора в ялтинских парках освещали верхушки пальм, оставляя в тени скамейки, где сидели взволнованные пары. И был открыт в то лето на набережной подвальный коктейль-бар, где играла музыка, где можно было не стесняясь танцевать, где двухрублёвые розовые и жёлтые коктейли потягивались через соломинки, а в стаканах позванивали льдинки и перекатывались по дну ягодки — вишенки и черешенки. В то лето на вечернюю стоянку заходили в Ялту большие белоснежные пароходы, и загорелые мужчины спускались по трапу, держа под руки красивых женщин. Гектору было приятно узнать, что похожий на айсберг гигант с синим пауком на трубе через два часа уплывает в город Пирей, где нет мира под оливами, а оттуда прямиком двинется в британскую колонию Гибралтар с короткой остановкой в вольном порту Танжере. В Керчь же корабли уходили с совершенно другой пристани. Там храпел сторож на казённом стуле, а вход на пристань преграждала ржавая цепь с замком. Неподалёку пахал воду буксир, мигая красными лампочками. Касса — дощатая полусобачья будка — была закрыта…

Но как загадочно блестели глаза у идущих по набережной девушек, какими стройными были их загорелые ноги, какими одухотворёнными были их загорелые лица, словно не отдыхать приехали в Ялту девушки, а сочинять стихи; как бунтовало шампанское в тесных фужерах, как море вздыхало поблизости, словно усталая прачка, и стряхивало прямо на набережную пену с мокрых пальцев.

Последние несколько ночей в Ленинграде Гектор плохо спал. Скучно ему было и тоскливо. Он лежал, обхватив руками подушку, и думал, какое же он, в сущности, ничтожество. «Инна, Инна… — страдал Гектор. — Алина, Алина…» — надеялся он. Утром его охватывала жажда деятельности. Он давал себе клятву, что отныне будет только заниматься, но потом с непонятной злобой отшвыривал учебники и шёл на Невский, смотрел на девушек — красивых и независимых, и становилось Гектору стыдно самого себя. Вечерами Гектор сидел в своей комнате на плечах атлантов, смотрел в окно и не понимал, что с ним происходит. Гектору казалось, что кто-то выбил у него из-под ног землю, и летит, летит он куда-то…

Гектор опять вспомнил последнюю встречу с Костей Благовещенским около Думы.

— Ты думаешь, она очень обрадуется, когда увидит тебя? — спросил Костя. — А вдруг у неё там появился мужик?

— Тогда я мгновенно вернусь в Ленинград, — ответил Гектор.

— Кому нужна эта поездка?

— Мне нужна.

— Зачем?

— Чтобы я спокойно дальше жил…

— Дорого же ты ценишь своё спокойствие…

— Наоборот, — сказал Гектор. — Дёшево… Съездить на недельку в Крым… Ха-ха!

— Последнее это дело, — сказал умный Костя, — исчерпывать свою меру страданий в сфере, так сказать, идеальной… По-простому, это значит с жиру беситься! Пойми! Самое важное для тебя сейчас поступить в университет! Остальное чепуха!

— А мне плевать на твой университет! — вдруг заорал Гектор. — Что ты заладил: университет да университет! Не могу я сейчас заниматься, не могу! Это ты машина! Ты запрограммирован, а я нет! Я поеду в Керчь, и если я её там встречу, и если она меня… Если она… Ну, подумаешь, не поступлю! Работать пойду! Ну что здесь такого? А если я хочу её увидеть, и у меня есть возможность её увидеть, то почему я должен сидеть в городе, как идиот, и что-то учить, когда ничего в голову не лезет. Ну кому какое дело до меня? Тебе до меня какое дело?

— Ты, оказывается, кретин, — спокойно ответил Костя. — Ты просто рефлексирующий безвольный кретин… Через эту чёртову скульпторшу ты хочешь узнать цену так называемой своей любви, то есть цену себе… Ты придумал себе зеркало, но учти, зеркало наверняка кривое! У неё своя жизнь, у тебя своя, и нет скульпторше до тебя никакого дела! Ты сейчас никто!.. Никто… И это тебя бесит. Ты о себе возомнил… Вот в чём твоя беда! Смири гордыню, дурак, и читай учебники! — Костя и дальше продолжал говорить обидные вещи, но Гектор на него не обижался. Гектор вспомнил Инну Леннер, её поцелуи и пожалел Костю. Но также знал Гектор, что бы ни случилось, Костя будет заниматься как одержимый, и только чудо может помешать ему поступить на восточный факультет…

…Гектор уже пару раз прогулялся по набережной. Ему теперь не так нравились идущие навстречу девушки, белые пароходы и пальмы, освещённые прожекторами. Гектор думал, где бы переночевать. Можно было на автовокзале, а можно на природе. Например, на пляжном лежаке… «Вот только холодновато будет ночью, — думал Гектор и смотрел на небо. По небу гуляли, взявшись за руки, звёзды. — Но если надеть куртку и купить бутылку хорошего вина…» Эта мысль Гектору понравилась, и он сел на скамейку отдохнуть, а заодно пересчитать деньги.

Гектор недолго шуршал рублями, трояками и пятёрками. А когда он рассовал деньги по карманам, то увидел вдруг, что сидит на скамейке не один. Рядом с ним на скамейке сидела светловолосая ленинградская Оля и курила сигарету.

— Я тебя видела на набережной, — сказала она. — Ты глазел на девушек…

— Ты меня порицаешь или одобряешь? — машинально спросил Гектор, всё ещё не веря, что встретил в Ялте знакомую.

— Конечно, одобряю, — сказала Оля. — Ты давно в Ялте?

— Почти час, — ответил Гектор.

— Хату снял?

— Нет.

— Не нашёл?

— Я транзитом. Завтра сматываюсь в Керчь…

— Где будешь ночевать?

— Не знаю…

— Слушай, — сказала Оля. — А я не поленилась, навела о тебе справки… Ты, оказывается, десятиклассник…

— Бывший…

— А почему ты тогда не занимаешься, что ты делаешь в Крыму?

— Решил вот готовиться к экзаменам в Керчи…

— Будет жаль, если ты не поступишь…

— Кому будет жаль? — уточнил Гектор.

— Мне, — сказала Оля.

— И что я должен буду делать с этой твоей жалостью? — Гектор неожиданно начал злиться. Его раздражало Олино равнодушие. Словно вчера они виделись на Невском, а сегодня встретились на Литейном, а вовсе не в Ялте.

— Ты сейчас чего-то хорохоришься, — сказала Оля, — а сам похож на мальчишку, выпустившего из рук мамину юбку…

— Который час? — спросил Гектор.

— Скоро десять… — посмотрела на часы Оля.

— Пойдём! — Гектор вскинул на плечо сумку. — Пойдём! Нас ждут великие дела! — Он схватил Олю за руку, и они побежали по парку, потом оказались на набережной и побежали вдоль моря, задевая прохожих. Десять часов. В парке темно, а на набережной фонари горят — всё видно.

— Куда? — спрашивала на бегу Оля. Юбка её, недлинная, на больших железных пуговицах, начала расстёгиваться. Так и влетели они в центральный ялтинский гастроном: Гектор, счастливо смеющийся, и Оля — недовольная, в расстёгнутой юбке. В винном отделе без очереди была куплена бутылка шампанского.

— Ты спятил, — сказала Оля. — Мама дала тебе деньги, чтобы ты покупал общие тетради, а ты… Ты должен пить газированную воду из автомата!

— Пойдём… — Гектор потащил Олю в сторону пляжей, где на гальке не было ни одного человека, где деревянные лежаки стояли, как солдаты в тесном строю, а маяк на углу суши и моря мигал жёлтым огнём. Море, однако, вело себя сносно. Шипело скромно и под ногами не путалось.

— Мальчуган решил выпить под шум прибоя? — усмехнулась Оля.

Гектор остановился и рывком притянул её к себе.

— Теперь я понял, — засмеялся Гектор, — почему ты всё время говоришь глупости… Ты просто…

Она пожала плечами.

— А тебе-то что? — спросила она.

— Ничего, — ответил Гектор. — Только я никогда не пью, чтобы напиться и говорить глупости… Звонить по праздникам знакомым… Поучать, поучать…

— Я думала, ты уже забыл, — сказала Оля.

Они стояли на деревянной площадке метрах в восьми над морем. Дул ветер, и темнели по углам шезлонги. Гектор выбрал два и поставил рядом.

— Садись, — сказал он Оле.

— Благодарю… Зачем ты купил эту бутылку шампанского?

— Это прощальная бутылка, Оля… Ты не пожелала выпить её со мной в Ленинграде, давай выпьем в Ялте… Завтра утром я уплыву в город Керчь…

— Не понимаю, чем славен город Керчь?

— Не всё ли равно? — Гектор снял с себя куртку, джинсы и остался в одних плавках.

— Это ещё зачем? — Оля удивлённо смотрела на Гектора. Вдалеке светился корабль, похожий на новогоднюю ёлку. Ближе к берегу полз буксир — малосветящийся, но шумно дышащий астматик. Гектор подошёл к краю площадки и встал на перила. Удержать равновесие было трудно.

— Твой труп съедят крабы! — грустно сказала Оля. Гектор оглянулся. Оля стояла на середине площадки с бутылкой шампанского в руках. Горлышко бутылки серебрилось.

— Хоп! — крикнул Гектор и ласточкой полетел вниз. В воду он вошёл хорошо, почти не ушибся. Немного поплавав в холодной воде, Гектор выбрался на берег, отжал плавки и забрался на площадку, где находилась Оля в обществе многочисленных шезлонгов.

— Как они себя вели?! — кивнул на шезлонги Гектор.

— Они ужасно невоспитанные, — ответила Оля. — Всё время отбрасывают какие-то неприличные тени…

Гектор понял, что сонное равнодушие прошло. Олины глаза блестели. Именно такой нравилась Оля Гектору когда он высматривал её на Невском, или вёл за руку по коридорам института связи, или плясал с ней в Академии художеств. Гектор хотел спросить её про Серого, но потом раздумал. Весело стало Гектору.

Он быстро оделся и выстрелил вверх пробкой шампанского. На его удачу пробка вылетела птичкой, а из бутылки пена не полезла.

— Вот теперь, — сказал Гектор. — Теперь пить так приятно…

— С тобой не скучно, — сказала Оля. — Но это всё у тебя от молодости… Вино жизни…

Гектор передал ей бутылку.

— Скажи, — посмотрела на него Оля. — Зачем ты едешь в Керчь?

— Хватит про Керчь, — сказал Гектор и положил руку Оле на плечо. — Впрочем, я могу тебе рассказать, но ты меня всё равно не поймёшь. И… — Гектор сбился.

— Продолжай.

— И потом, наверное, у нас будет время поговорить…

— Ты просто-напросто мелкий романтик, — вздохнула Оля.

— Что значит мелкий?

— Ты сам не знаешь, чего хочешь. Едешь куда-то в то время, как тебе надо сидеть дома, заниматься… Спохватишься, поздно будет! Весь год будешь мучиться — ах, дурак я, дурак — куда ездил, зачем ездил?

Гектор пожал плечами.

— Почему ты всё время читаешь мне мораль?

— Сама не знаю… Маленький ты, глупенький…

— А ты взросленькая и умненькая, да?

— Не хами! — сказала Оля. — Ты ещё вспомнишь мой слова…

— Где ты поселилась? — спросил Гектор.

— На улице Морской.

— Ты одна в комнате?

— А что?

— Я пойду ночевать к тебе.

— Пожалуйста, — сказала Оля. — Всё равно я ночью буду гулять на свадьбе…

— А я буду гулять на свадьбе? — спросил Гектор. Он сидел в шезлонге лицом к морю, в лицо ему дул ветер.

 

50

Вторую неделю Инна Леннер жила на даче под Ленинградом. Белыми ночами совсем не хотелось спать, и Инна лежала в постели и слушала, как шумят за окном сосны. В два часа небо ненадолго темнело, а потом начинало неудержимо розоветь, и обманутые птицы пели и чирикали, хотя им полагалось мирно спать в своих гнёздах. Слушая их пение и чириканье, Инна засыпала и спала долго, часов до одиннадцати, пока её не будил солнечный свет в комнате или стук дождя по крыше.

Инна ждала с нетерпением, когда же созреет клубника, но ягоды на грядках пока только белели и зеленели — до спелости им было далеко. Когда становилось жарко, Инна отправлялась купаться на Финский залив и шла целый час по скользким камням, пока доходила до нужной глубины. Купаться в Финском заливе было трудно. Зато прекрасно можно было гулять среди сосен по песку, смотреть на чаек или кататься на велосипеде по асфальтовым дорожкам, проложенным вдоль шоссе.

Дача, где жила Инна, была остреньким голубым домиком с двумя комнатами внизу и одной наверху. Вверх вела шаткая лестница, которая стонала и скрипела, словно было ей триста лет. Занималась Инна в комнате наверху. Письменный стол стоял около большого окна, а прямо перед окном махала тяжёлыми ветками сосна, и Инна наблюдала, как крепнут на ней шишки. Инне очень нравилась эта сосна перед окном. Сосна росла на их участке, и Инна с гордостью именовала себя «деревовладельцем».

Однажды, возвращаясь из Ленинграда, Инна встретила в электричке бывшую одноклассницу Таню Соловьёву. Волосы у Тани были распущены, глаза накрашены, брюки сидели, как влитые, одним словом, вид имела Таня взрослый и счастливый. С Таней ехал высокий парень, который стал с любопытством поглядывать на сидящую неподалёку Инну. Видать, Таня и парень этот минут на пять или на десять поссорились: Таня смотрела в окно, парень в другую сторону.

Инна подошла к Тане и тронула её за плечо.

— Инка! — обрадовалась Таня, словно встретила лучшую подругу. — Дай-ка я тебя поцелую! — Танины щёки пахли французской пудрой, глаза были ясны, как небо. Казалось, забыла Таня про свою многолетнюю вражду с Инной.

— Кого-нибудь из наших встречала? — спросила Инна.

— Почти никого, — ответила Таня. — Я же на даче сейчас живу… — Она повернулась к парню. — Это Инна! Познакомьтесь. — Таня смотрела на парня, как в былые времена смотрела на своё новое пальто, вызывающее, по её мнению, зависть одноклассниц.

— Олег, — представился парень.

— Соседишка, — добавила Таня. — В десятый класс перешёл… Мальчишка, я его беру с собой, когда надо из города что-нибудь тяжёлое привезти…

Олег улыбнулся и развёл руками, дескать, что я могу добавить…

Инна хотела сказать, что не видно при них тяжёлых вещей и непохож модный Олег на носильщика, но промолчала.

— Вспомнила! — хлопнула себя по лбу Таня. — Я же Благовещенского недавно в Гостином дворе встретила! Он у меня всё спрашивал, как на дачу к тебе приехать… Я объяснила… Ты не в обиде?

— Нет, конечно…

— Нинку Парфёнову ещё видела. Зубрит как сумасшедшая, а чего зубрить, когда золотая медаль в кармане? А больше никого не видела… Ты бы зашла ко мне как-нибудь, — сказала Таня. — От тебя до меня три остановки на сестрорецком автобусе… У нас танцы ничего, группа приличная играет. Приезжай, а?

— Давай в понедельник? — предложила Инна.

— Не всё же время нам заниматься, — сказала Таня. — Надо и на танцы походить… А то танцевать разучимся… Я тебя в три часа на остановке буду ждать…

Таня и Олег двинулись к выходу. На перроне Олег обнял Таню за плечи, и Таня радостно на него посмотрела.

Инну всегда удивляло, как радостно и откровенно смотрит Таня на парней, которые ей нравятся. Полностью отсутствует при этом в Танином взгляде девичья скромность.

Инна села на свободное место у окна и, расплющив нос о стекло, смотрела на уходящих Таню и Олега. Инна подумала, что лёгкий характер — великое дело. Инна завидовала Таниному характеру. Но исправить себя Инна никак не могла. На танцах она даже с симпатичными парнями разговаривала резко, поэтому никто к ней не приставал, до дома никто не провожал. Подруг у Инны тоже почти не было. Даже мама после разговоров с Инной частенько плакала на кухне. Инна утешала маму, говорила, что отныне она станет приветливой и общительной, но…

И когда мама как-то поднялась к ней в комнату по скрипучей лестнице и спросила:

— Что случилось, Инка, почему ты всё время молчишь?

Инна ответила спокойно:

— А что, мама, может случиться с девицей в семнадцать лет?

— Я так и знала, — вздохнула мать. — Надеюсь… Ты мне расскажешь?

Мать печально смотрела в окно на белую ночь и на голубой полумесяц, повисший между ветками сосны. Что за качели устроил себе шалун полумесяц!

Мать долго не хотела уходить из комнаты, но Инна так решительно отвернулась к стенке, что мать, вздохнув, спустилась вниз.

Этой ночью Инна не спешила ложиться спать. Сначала она стала читать учебник по физике, потом перечитывать книгу «Красное и чёрное», а потом в длинной ночной рубашке села за письменный стол и начала писать письмо Гектору.

«Милый мой Гектор! — начала Инна. Белая ночь, ночная белая рубашка, распущенные волосы, бегущие по плечам, настроили её на романтический лад. — Это я, Инна, тебе пишу. Я сейчас на даче живу, белые ночи, холодно, скучно… Науки совершенно в голову не идут. Я могла бы, конечно, тебе позвонить, только у нас на станции все автоматы почему-то переломались. Я вот и решила тебе написать. Встретила Таньку Соловьёву с парнем — она тебе передавала привет. Танька стала красивая и, по-моему, немножко даже похудела. Она ещё сказала, что скоро Благовещенский ко мне приедет в гости — я не знаю, может, сразу выгоню его, а может, сначала чаю с ним попьём, а потом я его выгоню. В Финском заливе купаться плохо — вода холодная, и обмелел залив совершенно… Я живу с мамой на даче, отец редко приезжает. Он сейчас у студентов принимает экзамены, а когда мне придёт время сдавать, он уйдёт в отпуск, говорит, что ему неэтично оставаться в это время в институте. А ты как живёшь? Чем занимаешься? Знаешь, мне сейчас тоскливо-тоскливо… И страшно. Потому что впереди неизвестность. Уже сейчас чуть-чуть не хватает нашего десятого «Б», хотя, признаться, под конец он мне изрядно надоел. Погода хорошая, но загорать нельзя — с залива сильный ветер. Зато я катаюсь на велосипеде. Я вот что думаю… А не приехать ли тебе сюда ко мне? В субботу мама в город уедет, я тогда совсем одна останусь… Я по тебе соскучилась! Попробую ещё позвонить, но вряд ли дозвонюсь. Приезжай сюда, ладно? Я буду ждать. До свидания. Целую.

Твоя Инна».

Написав письмо, Инна легла спать. Утром она отнесла письмо на почту. Вернувшись с почты, Инна увидела сидящего на крыльце Костю Благовещенского. Костя увлечённо читал какую-то книгу и даже не заметил, как Инна подошла и остановилась в двух шагах.

— Тебя кто сюда звал? — строго спросила она.

— Никто. — Костя закрыл книгу.

— Ну и сидел бы дома!

— Я не могу…

— Думаешь, я забыла, что ты сказал мне по телефону?

— Не удержался, — оправдывался Костя.

— Не удержался, — передразнила его Инна. Она вдруг вспомнила о письме, которое, наверное, уже уехало на электричке в Ленинград к Гектору, и настроение у неё улучшилось.

— Ладно, — сказала Инна. — Я не злопамятная… Пойдём чай пить. Не удержался… Мама! — крикнула Инна. — Костя Благовещенский приехал, будем чай пить!

Иннина мама выглянула из верхней комнаты, где она вытирала пыль с письменного стола.

— Сейчас иду, — сказала она. — Можете без меня начинать.

Костя и Инна пошли на кухню, где сидела на стуле кошка Нюрка и смотрела на тарелку с нарезанной колбасой, которую кто-то так некстати накрыл сверху другой тарелкой.

 

51

Качало пароход крепко. Но солнце светило радостно, и дельфины выпрыгивали из воды и плыли рядом, шутя обгоняя пароход и с любопытством поглядывая на пассажиров. Море было тёмно-синим и спокойным, и Гектор никак не мог понять, почему пароход качает? Он сидел на палубе и смотрел то на дельфинов, то на облака, то на корму, где лопотал полинявший флаг. Гектор думал о Керчи — как там искать Алину Дивину? Время от времени Гектор брался за учебник русского языка. Но как только он прочитывал страницу и строго спрашивал себя, сумеет ли дать точное определение числительному, сразу же хотелось спать, и не спасали даже весельчаки дельфины, попискивающие в тёмно-синем море. От Ялты до Керчи путь неблизкий.

Провожала Гектора Оля. Она дала ему свой ленинградский телефон, просила обязательно позвонить и сообщить, поступил он или нет.

— Я ведь тебе как мать, — грустно сказала Оля. — Учу тебя уму-разуму, забочусь о тебе, спать укладываю…

— А я тебе как сын, — ответил Гектор, покупая на пристани билет. Пароходишко отправлялся полупустой.

— Один последний вопрос, — сказала Оля. Пароходишко уныло гудел, словно хотел ещё накликать пассажиров.

— Самый последний вопрос, — повторила Оля. — Ты едешь туда из-за девушки?

— Да! — ответил Гектор.

— Опомнись, дурак, — сказала Оля. — Если ты едешь к ней, значит, любишь её. Если она тебя выгонит, ты будешь любить её ещё больше и будешь думать только о ней. Если же она тебя не прогонит, ты одуреешь от счастья и опять-таки будешь думать только о ней. В любом случае ты не поступишь. Жаль…

— Ты так усердно это предрекаешь, что поступить для меня станет делом чести, — усмехнулся Гектор.

— Нет, — ответила Оля. — Ты сейчас влюблён, у тебя смещённые понятия. Но если ты вернёшься, я буду рада тебя видеть…

— А ты не хочешь прокатиться в Керчь? — спросил Гектор.

— Упаси меня бог от таких сентиментальных путешествий.

— Ты сейчас куда? — спросил Гектор. — На свадьбу опохмеляться?

— Там, наверное, не будут опохмеляться, — сказала Оля. — Там один тип всю свадьбу испортил…

— Когда же он успел? — удивился Гектор.

— Когда мальчик спал, — ответила Оля. — А я, дура, сидела у него на кровати и гладила его по голове, а мальчик открывал то один глазок, то другой, смотрел на меня хитренько и продолжал делать вид, что спит…

— Какой гадкий мальчик, — усмехнулся Гектор.

— Тогда я подумала, — продолжала Оля, — или мальчик сильно обиделся на меня за ленинградский телефонный разговор, или же он просто переживает свою первую любовь… Но потом я вспомнила, что мальчик не из обидчивых, из чего сделала вывод, что в Керчь он едет к девушке…

— Да ну тебя, — сказал Гектор. — Просто я спать хотел…

— Ладно, забыли про это, — улыбнулась Оля. — Так вот. Когда мальчик делал вид, что спит, на свадьбу явился какой-то взволнованный тип в светлом костюме. Ему налили шампанского, посадили за стол рядом с красивой девушкой. А когда начались танцы, этот тип в светлом костюме попросил невесту выйти с ним на пять минут на улицу. Сказать последнее «прости»… Она, глупенькая, вышла. Там он посадил её в машину и велел гнать в Симферополь на аэродром. По счастью, кто-то из гостей всё видел и слышал. Тут же снарядили погоню на мотоциклах. Невесту вернули, а соблазнителя избили. Причём невеста кричала: «Не бейте! Не бейте! Я люблю его!» Такой вот конфуз… Потом свадьба продолжалась, но уже не так весело. А этот тип не успокоился. Он начал бить стёкла. Прятался где-то в кустах, и его никак не могли найти. Осколки летели прямо в рюмки. Рыдающую невесту увели. Жених с горя напился. Кто-то догадался наконец вызвать милицейскую машину, и соблазнителя поймали…

— Взволнованный? — переспросил Гектор. — В сером, говоришь, костюме?…

— Да. Его повели на кухню составлять протокол. У типа оказалась смешная мифологическая фамилия.

— Ифигенин! — закричал Гектор. — Так это был Ифигенин! Вот зачем он поехал в Ялту! Ну и что было дальше?

— А ничего. Его увезли, вот и всё.

— Надо же, Ифигенин, — никак не мог успокоиться Гектор.

— Да хватит о нём, — поморщилась Оля.

Пароходишко наконец оторвался от пристани.

— До свидания, романтик! — сказала Оля. — Я пошла на пляж!

К полудню солнце спряталось за облаками. Гектор отправился бродить по пароходу, натыкаясь иногда на грубых матросов в грязных куртках. Раскрытый учебник остался лежать на стуле. Когда Гектор вернулся, ветер уже прочитал его весь и захлопнул в негодовании, что Гектор подсунул ему такую скучищу. Плыть до Керчи оставалось два часа. Гектор не знал, что будет делать в этой Керчи. Наверняка экспедиция где-нибудь за городом, наверняка не одна там экспедиция, а несколько, да и вообще, где гарантия, что мужчина, разговаривающий с Гектором по телефону, ничего не напутал? Никаких гарантий не было и быть не могло. Гектор уныло теребил тощую пачку рублей и трёшек в кармане. «Наверное, из Керчи в Ленинград билет стоит ещё дороже, чем из Симферополя…» — подумал он.

Пароходишко качался на волнах, упорно подбираясь к восточной оконечности Крыма. По-прежнему веселились в синем море дельфины, откуда-то снизу раздавалась ругань моториста (моторист искал маслёнку), а Гектор сидел на стуле на палубе и считал, сколько же дней осталось до первого августа.

— Керчь на горизонте, — сказал Гектору сосед и отложил в сторону газету «Крымская правда». — Дымит, родная… — Он свернул газету и сунул её в сумку. Из сумки выглянула красная глиняная амфора. Сосед Гектора был пожилой мужчина — худой, совершенно лысый, но зато с длинной чёрной бородой. Он напомнил Гектору портрет генерала Кутепова, который Гектор видел в запаснике Русского музея. Зачарованно смотрел Гектор то на соседа, то на амфору.

— Пятый год копаем, — вздохнул мужчина. — Денег не хватает, людей не хватает… Разве так настоящие археологи работают?

— А как они работают? — спросил Гектор, глядя на маленькие белые домики, появляющиеся на берегу.

…Гектор и его новый пароходный знакомый шли по напоминающей перевёрнутый раскалённый утюг Керчи. Звали нового пароходного знакомого Фёдором Фёдоровичем, был он начальником археологического отдела Керченского краеведческого музея. В подчинении Фёдора Фёдоровича находились две экспедиции, раскапывающие города древнего Понтийского царства. Алину Дивину Фёдор Фёдорович знал, она работала в пантикапейской экспедиции художником — срисовывала орнаменты с амфор, помогала склеивать черепки. Ещё Фёдор Фёдорович сказал, что даром кормить Гектора в экспедиции никто не будет, но он, Фёдор Фёдорович, по доброте своей может зачислить Гектора в экспедицию рабочим за рубль в день плюс бесплатное питание.

— Договорились! — радостно схватил Гектор за руку Фёдора Фёдоровича. Он и не мечтал, что всё так быстро и хорошо устроится. И Фёдор Фёдорович, в свою очередь, не стал посвящать Гектора в проблемы найма рабочей силы в экспедиции. Фёдор Фёдорович ласково смотрел на Гектора и думал, как бы так незаметно шепнуть Алине, чтобы парня этого она сразу не отшивала, пусть хоть недельку потрудится во славу археологии.

Дальше поехали на автобусе, конечный пункт прибытия которого назывался Камыш-Бурун. В автобусе было жарко, и спина всё время чесалась, но Гектор терпел, думая о предстоящей встрече с Алиной Дивиной. Несколько раз начинал он осторожно выяснять, нет ли в экспедиции у Алины поклонника, но Фёдор Фёдорович всё время переводил разговор на темы археологические. Он раздражённо говорил Гектору, что крупные куски глины ни в коем случае нельзя рубить лопатой, а надо осторожно разламывать их руками, потому что там можно найти такие маленькие-маленькие амфорочки, в которых понтийские красавицы хранили свои косметические снадобья. В конце концов, Гектору надоело слушать Фёдора Фёдоровича, и он стал смотреть в окно, но там поля, поля…

Вышли Гектор и Фёдор Фёдорович в селе Отрадном. Дома — аккуратные, белые, кругом заборы, за заборами обширные огороды и весёлые голоса украинских дивчин, в каждом дворе сидит злющая собака и гремит цепью, люди ходят степенно и сыто по асфальтовым дорожкам. Не то, что в Хотилове. В дождь там ни пройти ни проехать. Навстречу Гектору и Фёдору Фёдоровичу толстый паренёк гнал орду хрюкающих свиней, явно не привыкших уступать дорогу случайным прохожим.

Отбившись от свиней, Фёдор Фёдорович и Гектор прошли вдоль вспаханного поля, где-то внизу шумело море, солнце садилось, и Фёдор Фёдорович шёл впереди, показывая Гектору пальцем какую-то невидимую точку вдалеке и говоря, что вот там-то и находится экспедиция.

Здесь был совсем другой Крым. В Ялте были горы — словно развалились всюду верблюды с зелёными горбами, а здесь равнина — величественный горизонт, полыхающее солнце, мудрые чайки в синеющем небе, плеск волн внизу и крутой спуск к морю. Берег завален брёвнами и отполированными добела деревяшками.

Две мысли, как два больных зуба, мучили Гектора: Алина Дивина и университет. Находились они в явном противоречии, и учебник укоризненно тыкал Гектора через сумку углом в плечо и спрашивал: «Что ж ты, гад?» И Гектор давал себе клятву завтра же начать заниматься, использовать каждую свободную минуту, а их, по словам Фёдора Фёдоровича, у него будет немало — раскопки с шести утра до девяти, потом перерыв до пяти часов дня, и снова копать до восьми вечера. Перерыв составлял восемь часов, а этого было вполне достаточно.

Не знал Гектор, как встретит его Алина Дивина, и поэтому разволновался, когда Фёдор Фёдорович показал крутой спуск к морю и три палатки на берегу, стол, сколоченный из досок, людей, сидящих за столом. Алины среди них не было.

— Радуйтесь, археологи! — сказал Фёдор Фёдорович. — Привёз вам рабочего!

— Ура! Ура! Ура! — прокричали археологи — сутулый загорелый парень с бородкой и две девицы в тренировочных штанах и в лифчиках. Поодаль стояла повариха. Было ей на вид за тридцать. Приземистая, широкобёдрая, лицо круглое, словно очерченное циркулем. Она изучающе смотрела на Гектора. Недалеко от воды лежал побелевший от солнца брезент. На нём чернели, краснели, белели битые черепки, лежала на боку полусклеенная амфора. Фёдор Фёдорович уселся за стол.

— Руслан! — сунул Гектору руку сутулый парень.

— Света!

— Наташа! — представились девицы.

Света — чёрная от загара блондинка — напомнила Гектору злой персонаж из детской сказки. Наташа была худой и невзрачной. Говорила она тихо и смотрела кротко.

— А я Галя, — с украинским «х» вместо «г» сказала повариха.

— Хектор, — неожиданно ответил Гектор.

Все засмеялись, а Галя обиделась, но Гектор тут же начал говорить ей разные комплименты, извиняться, улыбаться так светло и чисто, что Галя положила ему в чашку больше всех макарон по-флотски (свесили макароны ноги через край чашки), а наверх Галя положила разрезанный вдоль огурец.

— Ты же голодный, — улыбалась она, ласково глядя на Гектора.

— Я всё хотел спросить… — Гектор обвёл взглядом компанию, сидящую за столом. — Я всё хотел спросить, а где Алина?

— Алина создаёт шедевр, — усмехнулась Света. — Алина у нас Роден в купальнике, а Алёша Григорьев ей позирует…

— Кто такой Алёша Григорьев? — спросил Гектор.

— Они скоро придут, — сказала Света.

Гектор вздохнул и начал расправляться с макаронами по-флотски.

 

52

Алёша Григорьев — двадцатипятилетний атлет, аспирант, без пяти минут кандидат наук, сероглазый красавец с усами, на манер западноукраинских спускающимися на щёки, приехал в Керчь из Москвы позагорать и поплавать. В его университетской аспирантской программе лето одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года значилось как «участие в археологических раскопках». Алёша добросовестно участвовал в раскопках, тем более что соотношение мужчин и женщин в экспедиции было два к четырём, причём этот хлюпик Руслан — жалкий керченский студентишка — в расчёт не шёл. Последнее время Алёшины мысли занимала неприступная скульпторша-художница, оказавшаяся в экспедиции по какому-то недоразумению. Когда Алёша — загорелый акробат, впервые попытался обнять Алину в уединённом месте, она обещающе задрожала и сказала срывающимся голосом: «Послушай, друг, я не хочу, чтобы из-за меня ссорились повариха и руководительница… Ступай к ним…» Алёша посчитал это хорошим признаком.

Алёша специализировался на истории древнегреческого быта. Он уже успел побывать на раскопках в Греции, Египте и в Ливане. Когда он начинал рассказывать вечером у костра об этих странах: о белоснежном, засиженном чайками Акрополе, о Суэцком канале, который Алёша якобы переплыл на спор, о ливанских подвальных кабаках, где вьётся кольцами синий гашишный дым, глаза у женщин вспыхивали, как угольки.

Только Дивина равнодушно относилась к его рассказам, презрительно фыркала, как необъезженная лошадь. Алёша только посмеивался. Он был уверен, что она никуда не денется.

Он с радостью согласился позировать Алине, и та лепила его во весь рост из синей береговой глины, но близко к себе не подпускала. А Алёша забыл про недописанную диссертацию, про раскопки, забыл про всё… Несколько раз он ночью пытался залезть в палатку к Алине, но та предупредительно перешла спать к Гале. Алёша злился, бегал по лагерю, крутил с пятнадцатиметрового утёса на глазах у всех тройное сальто, но…

…Алёша кинулся на Алину, когда она заканчивала лепить из синей глины его фигуру. Глаза у неё вдруг сделались необыкновенно большими, но Алёша сразу понял — кричать она не будет, гордая… Он шептал ей, что женится на ней, что любит её, что не может жить без неё, Алина молча отбивалась, кусала его плечи, била свободной рукой по лицу. Борьба эта поначалу забавляла Алёшу — двадцатипятилетнего атлета. Не нравилось только, что Алина расцарапала ему плечи и спину, но, чёрт возьми, она стоила этого! Светлые волосы рассыпаны по плечам, глаза сверкают, как у амазонки, а какая грудь, какие руки! Вот только, пожалуй, ногти слишком длинные… Алёша умышленно затягивал борьбу, ожидая, пока Алина добровольно перестанет сопротивляться. Алина сопротивлялась…

…Алёша Григорьев сразу понравился Алине Дивиной. Молодой, атлетически сложенный, умелый рассказчик и прекрасный спортсмен — такие мужчины всегда вызывали у Алины уважение. Не было в Алёше самого ненавистного Алине — комплекса неполноценности. У Алёши было открытое и красивое лицо римлянина — повелителя и наглеца, умеющего быть одновременно благородным, подлым, честным и лживым. Алина много думала о нём в первую ночь в палатке, когда недалеко шумело море и звёзды заглядывали сквозь рваный брезент, но утром, как пощёчина — Галя рассказала, как Алёша к ней залез. «Самец! — подумала Алина. — Мерзкий, отвратительный самец…» Она решила забыть про то, что существует на свете некто Алёша Григорьев. Рьяно ругала Алёшу и Света. «Пусть только сунется ко мне! — говорила Света. — Я его так отошью! На всю жизнь, подлец, запомнит!» Через несколько дней Света виновато посмотрела на Алину и всхлипнула. «Я такая дрянь, — прошептала Света. — Мне так стыдно…» — «Брось ты», — ответила Алина.

Алёша позировал Алине уверенный и наглый, смотрел ей в глаза, усмехался и как бы спрашивал: «Что, девочка, пора?» И внутренне Алина почти соглашалась, что «пора», но когда это случилось, когда Алёша грубо повалил её на песок — всё в ней воспротивилось. Алина не любила грубых людей. Она сопротивлялась, как могла. А Алёша играл с ней, как кошка с мышкой. И вот, когда сил не осталось совсем, когда шорты треснули и поползли, когда загорелое, пахнущее потом плечо Алёши Григорьева упёрлось ей в подбородок, Алина решила закричать. Она глубоко вздохнула, но крикнуть не успела. Алёша как-то неожиданно дёрнулся, голова его мягко и доверчиво легла Алине на грудь. Алина спихнула с себя Алёшу и встала. Перед ней стоял Гектор. Алина одной рукой закрыла грудь, другой подтянула шорты.

— Я тихонько стукнул его палкой по голове, — сказал Гектор. — Как я понял, тебе всё это было не очень приятно…

Алина дрожала. Губы у неё тряслись.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она. Слёзы пока ещё только накапливались в глазах.

— Меня послали собирать дрова, — сказал Гектор, показывая на кучу сухих веток и палок. — Потом я услышал шум, словно дельфин выпрыгнул на берег. Потом я увидел эту замечательную скульптуру из синей глины. А потом уже тебя и натурщика… Ты не обижаешься, что я с ним так сурово?

— Гектор… Мальчик мой… — Алина неожиданно прижалась к нему и заплакала. — Ты… Ты… Как ты нашёл меня? Я же уехала, адреса никому не оставила. Откуда ты здесь? Господи, прости меня, пожалуйста, Гектор… — Сквозь слёзы Алина взглянула на Гектора. Он стоял худой и высокий, ветер шевелил светлые волосы, но смотрел Гектор не на Алину, а куда-то совсем в другую сторону. Не могла понять Алина, что в глазах Гектора.

Алёша Григорьев застонал и открыл глаза. Некоторое время он осторожно трогал огромную шишку на голове, потом сел на корточки.

— Извини, друг, — сказал Гектор, на всякий случай снова берясь за палку. — Так уж получилось…

— Кто ты такой? — морщась, спросил Алёша. Потом посмотрел на Алину. — А, — сказал он. — Юный поклонник…

— Замолчи! — закричала Алина и пошла вперёд.

— Идите в лагерь, — сказал Алёша. — Я попозже приду… Голова раскалывается.

Гектор собрал дрова и пошёл следом. По песку они шли вдоль моря, наступая на мокрые камни.

— Одиссей и Навсикая, — сказал им в спину Алёша Григорьев. — Картина такая у Серова есть…

Алина говорила, говорила, никогда Гектор не слышал, чтобы Алина так много говорила. А Алёша Григорьев смотрел им вслед, смачивал водой голову и искал на песке свои сандалеты.

 

53

Прошло два дня.

О том, что произошло, не вспоминали. Алёша всем объяснил, что налетел в море головой на камень и набил шишку.

Алёша оказался необидчивым человеком. После случившегося он только до ужина не разговаривал с Гектором, а потом, когда зажгли костёр и искры полетели в чёрное небо навстречу звёздам, Алёша неожиданно сел рядом с Гектором, стал расспрашивать, кто он и откуда.

В свободное время между утренними и вечерними раскопками Гектор загорал, положив на голову мокрую майку, или читал учебники. Он никак не мог привыкнуть к тому, что Алина Дивина — любовь его — здесь, рядом, ходит, смеётся, помогает на кухне. Гектор отчаянно робел, и это забавляло Алёшу Григорьева.

Когда Гектору надоедало читать учебники, он шёл к обрыву, с которого Алёша крутил тройное сальто. Алёшино тело с выпуклыми, словно надутыми воздухом, мышцами без труда совершало в воздухе пируэты, сальто, всё, что угодно. А Гектор был весь красный от ударов об воду, кожа слезала, но он упорно прыгал и прыгал, удивляя Алёшу Григорьева. Странная дружба возникла между ними. Они вместе раскапывали остов крепостной стены, некогда грозно высившейся над морем. На стене в те далёкие времена стояли бородатые понтийские стражники и сверлили взглядами морские дали. Гектор быстро привык к археологической канители: зольникам, расчисткам, зачисткам. Правда, никаких редких находок не было. Были одни только черепки, да целые, самое большее на треть, амфоры. Алёша Григорьев объяснил, что раньше в цементный раствор (вернее в то, что его заменяло) для прочности добавляли черепки амфор, короче говоря, сваливали туда всякий мусор, поэтому никаких находок и не должно быть, а по плотности черепков можно установить, сколько народу жило в то время в городе, мирное было время или война (в войну, естественно, черепками не занимались). Определённый интерес представляли также надписи на амфорах. Когда Алёша отлучался, Гектор обрушивал в море целые центнеры глины и смотрел, как по крутому склону скачут белые, красные и чёрные лакированные черепки, а потом спокойно садился курить. Приходил Алёша и интересовался, почему так мало собрано черепков. Гектор отвечал, что, наверное, велась война… Алёша грозил кулаком, а Гектор обиженно пожимал плечами.

Однажды они с Алёшей заплыли в такую даль, что до берега оказалось, как до горизонта. Гектор в ужасе подумал, что это Алёшина месть, что Алёша сейчас, весело пофыркивая, уплывёт, а он, Гектор, утонет, но Алёша сам вдруг начал могучей загорелой рукой поддерживать Гектора, поплыли медленнее и в конце концов добрались до берега.

Дни стояли безоблачные. Вымерли облака, как белые динозавры. Пыль раскопок, солнце, колючая земля, море…

В радиусе пяти километров был только один населённый пункт — село Отрадное. Как-то раз Гектор ходил туда за продуктами. Разгуливая по Отрадному, Гектор подивился могучести заборов и добротности домов. Разговаривать с Гектором местные жители почему-то не желали. Алёша Григорьев объяснил, что им, по-видимому, не нравятся его длинные волосы, джинсы, побелевшие от солнца и ветра, а также то, что ходит Гектор без рубашки, а на шее у него болтается какой-то дурацкий медальон.

Повариха Галя совсем поскучнела. Гектор томно поглядывал на Алину, Алина, как киплинговская кошка, ходила сама по себе, Алёша Григорьев занял непонятную выжидательную позицию. Галя начала ныть, что в Керчи её ждёт муж (в первый же день она объявила, что он негодяй и пьяница, что за мужем нужен уход, а она здесь чахнет и горит на солнце за какие-то жалкие деньги. Когда появился Фёдор Фёдорович (он приехал на автобусе забрать ящики с черепками), Галя окончательно распрощалась с экспедицией и поварихой стала по совместительству Алина, причём качество завтраков, обедов и ужинов даже улучшилось.

Гектор быстро привык к небу над головой, к солнцу, морю и к колючей земле под ногами. Ему как-то не верилось, что скоро придётся ехать в Ленинград, стричься, страдать в белой рубашке на вступительных экзаменах, набирая нужные баллы.

Алёша Григорьев сортировал черепки с каким-то фанатизмом, бранясь при этом постоянно с Русланом из-за каких-то сложных археологических вопросов. Руководительница Света выслушивала их взаимные претензии, вникала в суть дела и нехотя становилась на Алёшину сторону. Как понял Гектор, Руслан всё время пытался халтурить, да и Света была не прочь, но Алёшина честность была этому препятствием.

Когда красное солнце садилось в море, в воздухе на несколько минут разливалась голубизна. Чайки в это время всегда возвращались с моря. Они летели важно, наклонив вниз головы и посматривая, что там делается в прозрачной воде. Гектор и Алина уходили гулять по берегу. Они прыгали по камням, Гектор подавал Алине руку, и она крепко бралась за его руку, и Гектор пытался обнять Алину, но она высвобождалась, и Гектор начинал злиться…

Алина молчала, смотрела в небо. Но там только чайки, словно выстиранные белые трусики, висели на невидимых верёвках. Гектор нарушал все заповеди, преподнесённые Алёшей Григорьевым, и чуть ли не в ногах валялся у Алины, а она смотрела на него — прекрасная и грустная — и спрашивала:

— Ты хочешь, чтобы я тебе уступила? Ну, ладно, ладно, пожалуйста… — И Гектор дрожал, неловко обнимал Алину, но как только взгляды их встречались, Гектор опускал руки.

— Не так, — шептал он. — Не так я хочу. Вернее, не этого, понимаешь? Я так не могу… Так никто не может.

Алина клала его голову к себе на колени и тихонько целовала в лоб.

— Лежи спокойно, — говорила она. — И не обижайся на меня. Не стоит на меня обижаться…

— Ещё как стоит! — отвечал Гектор.

— Нет, — возражала Алина. — Ты ведь не отрок, утопающий в соплях и слезах, а я не горничная, которой твоя мама заплатила деньги…

Такие беседы вели по вечерам Гектор Садофьев и Алина Дивина.

 

54

Со стороны Тамани пришла туча, закрыла солнце и начала прыскать дождём. Гектор, который до этого ходил в одних плавках, надел рубашку и джинсы. Когда дождь долбил крышу палатки и работы отменялись, он сидел с Алиной на одеялах, слушал, как вдалеке шумит море, как радуется оно дождю, как налетает на палатку ветер и палатка начинает дрожать и хлопать брезентовыми крыльями. Гектор смотрел на Алину — бледную (внутри палатки цвета приобретали другие оттенки), и сам Гектор, загорелый до черноты, казался зеленоватым, точно гороховый стручок.

Руслан и Наташа неожиданно объявили, что поженятся, и стали спать в одной палатке. Эта новость вызвала у Алёши Григорьева приступ смеха.

— Осёл! — вопил он, размахивая лопатой. — Жениться на такой каракатице! Взял бы уж лучше Светку!

Руслан, бледный, с трясущейся бородой, бросился на Алёшу, но Алёша, точно ребёнка, схватил его на руки, поднял в воздух (Руслан сучил ногами и пытался укусить Алёшу), потом отнёс на утёс и нежно сбросил с десятиметровой высоты. Руслан, подняв тучу брызг, ухнул в воду, тут же вынырнул, ошалело тараща глаза и фыркая, начал проклинать Григорьева, который, улыбаясь, смотрел на него с утёса.

— Ишь ты, Айвенго какой, — недовольно бормотал Алёша, глядя, как Руслан карабкается наверх. — Рыцарь белой розы. Хорошая она в общем-то девка, — задумчиво сказал Алёша, когда Руслан, весь в глине, чёрный, как негр, предстал перед ним. — Только вот статей, статей нет. Доска гладильная…

Руслан плюнул и ушёл.

Однажды Гектор нашёл совершенно целую остродонную амфору. Освободив её от земли, омыв в море, он показал амфору Алёше Григорьеву.

— Отдай Алинке, пусть срисует, — сказал Алёша. — Потом покажи Светке и спрячь. Будешь в ней дома молоко держать. По две недели киснуть не будет. У меня, например, самая молодая посуда — двухтысячелетней давности.

На будущий год Алёша собирался ехать раскапывать какие-то тюркские поселения на берегу Аральского моря.

— Там ещё жарче, — говорил он. — Зато рыбы солёной полно. Здесь рыба дрянь! А там рыба отличная. Но там пива нет! Если от Академии наук экспедиция, на вертолёте за пивом летать будем.

На Алину Алёша не смотрел. Вечером он натягивал джинсы, причёсывался, для чего одалживал у недовольной Светы зеркало, и, насвистывая, уходил в Отрадное.

Всего несколько дней прошло, как Гектор уехал из Ленинграда, но прежняя жизнь и прежние страсти казались ему теперь такими далёкими… «Вот что делает с человеком расстояние и новое окружение, — думал Гектор. — Теперь я вернусь и буду смотреть на всё иначе… Наверное, я просто заучился в последнее время…» Будущее виделось Гектору в данный момент простым и ясным — он будет поступать в университет. Не поступит — пойдёт работать, хотя бы вернётся в эту же археологическую экспедицию. А на будущий год снова будет поступать.

Иногда Гектор ловил на себе насмешливые взгляды Алины, и ему становилось не по себе. «Я же приехал сюда из-за неё! — говорил он себе. — Я люблю её! Вот она, рядом! Что же со мной делается?» — Гектор бродил угрюмо вдоль моря, оставляя на мокром песке вереницы следов. Волны быстро стирали следы.

В дождь Алина вязала на спицах в палатке, а Гектор читал учебники и пособия для поступления в вуз. Он пытался учить наизусть разные даты, просил Алину проверить его, а Алина смеялась и говорила, что он ничего не знает. Частенько с Гектором беседовал на исторические темы Алёша Григорьев. Но историю Алёша видел совсем не так, как авторы учебников. Алёша рассказывал о погибших цивилизациях, о жестоких женщинах-пиратках, о каких-то самосожженцах, о свирепых инквизиторах, у которых даже янтарные чётки были в виде черепов, о Пунических войнах рассказывал Алёша, о становлении, расцвете и гибели Римской империи.

— Нет ничего вечного, — говорил Алёша. — Когда цивилизация молода — разврат целомудрен и естествен, его даже нельзя назвать развратом. Разве можно назвать развратом инстинкт продолжения рода человеческого? А когда цивилизация старится, то есть накапливает столько знаний, что использовать их не в силах, тогда инстинкт продолжения рода извращается, тогда на первое место выходит наслаждение. — Алёша умолкал. — Но я, — продолжал он, — я хотел бы умереть после прекрасного пира, после того, как рабыни омоют мои ноги, а гладиаторы вдоволь посражаются для моего веселья. Вот когда я бы хотел умереть… Мы, — говорил Алёша, — люди XX века, что мы видим в схватке гладиаторов? Кровь, страдания, животные инстинкты? А они, римляне, они видели совсем другое… — Алёша мечтательно умолкал.

— Что они видели? — интересовался любопытный Гектор.

— Они видели, как в зеркале, собственное величие, вот они сидят в Колизее и смотрят, как умирают другие…

— Значит, по-твоему, величие в том, чтобы заставлять людей умирать? — спрашивал Гектор.

— Не заставлять, — отвечал Алёша. — Распоряжаться жизнью людей. Можно было ведь поднять палец вверх, а можно опустить вниз. В Древнем Риме, по крайней мере, так понимали величие. Нищая римская сволочь могла гордо сидеть и наблюдать, как умирают, обливаясь кровью, разные там готы, франки, вандалы.

— А какой в этом смысл? — спрашивал Гектор.

— Ты мыслишь, как современный человек, — отвечал Алёша. — Откуда тебе знать психологию древних римлян? Когда убивали Юлия Цезаря, он заботился лишь о том, чтобы закрыть туникой нижнюю часть своего тела. И это, несмотря на всеобщее растление нравов. Величие, и достоинство, и покорность судьбе — всё это неразрывно… Но современному человеку этого не понять…

Дождь бил по крыше палатки, а Алёша Григорьев вдруг вздумал купаться. Он плавал в булькающем мутном море и чего-то орал. Его загорелое тело то выныривало, то снова исчезало в воде.

— Господи! — вздыхала Алина. — Нет от него покоя… Понимаешь, он такой человек, что, даже отсутствуя, действует на нервы. Я здесь сижу в палатке, а он в море плавает и орёт…

Последнее время Гектор всё больше помалкивал. Слушал, что говорили другие. Смутная какая-то тоска накатывалась, а потом уходила, как волна с берега. Всё чаще Гектор вспоминал мать, оставшуюся в пустой квартире, Инну, Костю… Гектор пытался обнимать Алину, но она была холодна. Предпочитала задушевные беседы. Так Гектор узнал, что у Алины был муж, с которым она год назад развелась. Гектор смотрел альбом Алины, там были рисунки — море, степь, дельфины, амфоры…

«Дачная» неделя подходила к концу. Гектор жил и не смотрелся в зеркало. Волосы стали длиннее, он похудел, лицо ещё больше почернело.

— Вот что, — сказала однажды Алина. — Послезавтра ты поедешь в Керчь, а оттуда в Ленинград, и тогда у тебя останется время, чтобы всё в последний раз повторить.

— А ты? — спросил Гектор.

— А я останусь, — ответила Алина. — Я буду здесь до первого сентября… Но, — сказала она, — завтра вечером я буду ждать тебя…

…Гектор побежал по берегу, наступая на колючки, солнце жгло спину, а в ушах пел ветер, дельфин в море поблёскивал белым брюхом, а в небе дремали чайки, распластав крылья. Гектор увидел, как ветер перебирает перья в их крыльях. Он увидел Алёшу Григорьева, сидящего на берегу и склеивающего амфору. Алёша попытался поймать его за ногу, но слишком быстро бежал Гектор! Наташа и Руслан в это время потели в палатке и не видели Гектора, а Света колдовала над отчётом о первом месяце экспедиции — она подняла голову и посмотрела вслед Гектору. «Спятил…» — подумала старая археологиня Света.

— Спятил! — заорал Алёша Григорьев и, осторожненько положив амфору набок, помчался за ним. Гектор добежал до самого высокого пятнадцатиметрового утёса и прыгнул вниз, красиво прокрутив тройное сальто. В воду он вошёл точно и безболезненно. Когда Гектор вынырнул, в воде рядом уже фыркал Алёша Григорьев.

— Это твой лучший прыжок, бестолочь! — хлопнул он по плечу Гектора. — Наконец-то в тебе проглянуло что-то от настоящего мужчины! — Алёша счастливо смеялся, словно сам первый раз удачно спрыгнул с утёса. Наперегонки они плыли с Гектором к берегу.

— Обогнал! — ликовал Алёша на берегу. — Обогнал! Спятил!

Гектор лежал на спине и смотрел на солнце.

— Жаль, — сказал вдруг он. — Жаль, что больше нет гладиаторских боёв. Сегодня я бы победил тебя…

 

55

«Все рифмы — одни прилагательные, — подумал Костя Благовещенский. Он шёл по тёмному между домами и светлому на перекрёстках Невскому, задевая прохожих. — Отчаянье, — думал Костя, — оказывается, это вовсе не страдание… Пустота, пустота — вот что такое отчаянье! Всё равно как пчела возвращается в родной улей, куда она всё лето таскала мёд, а все соты голые! И ведь какая это пошлость, — думал Костя, — несчастная любовь… Да, я глуп, смешон, нелеп, потому что я хочу чего-то от человека, который от меня совершенно ничего не хочет! Но я не по своей воле глуп, смешон и нелеп! Я ненавижу себя, когда я глуп, смешон и нелеп! Но когда я рядом с ней — это мой удел! Почему? Опять этот Невский, — думал Костя и вспоминал строчки из какого-то стихотворения: «стёрто здесь немало дней твоих, надежд и каблуков…» Много, много здесь всего стёрто… Была девушка, — думал Костя с нежностью, — она сидела перед зеркалом, расчёсывала волосы, а в глазах у неё плавали льдинки… А я сидел, как пёс, которого выгоняют, пинают ногами, жрать не дают, а он, подлец, скулит, не уходит… Лижет ручки… Как звонко положила она железную расчёску перед зеркалом! «Костик! — сказала она. — Я любовница Гектора Садофьева… Иди домой…» И я пошёл, — думал Костя, — как тупой нож вонзился в вечереющий Невский, и белая ночь задыхалась на небе, а часы на Думе пробили двенадцать! Уж полночь минула, а Костика всё нет! Вперёд! Ах, Инна… Ах, Гектор… Почему же вы так долго молчали? — думал Костя. — Надо всё проанализировать, — твердил он себе. — Во-первых, правильные, всё объясняющие мысли спасают от отчаянья… Во-вторых, вдруг она меня обманула? Конечно! Конечно, она меня обманула! Чтобы я к ней не приставал, не звонил, не ездил на дачу! Господи, а я, дурак, ей поверил… У них ничего не было! Я же столько говорил с Гектором перед отъездом! Нет! — кричал себе Костя. — Не надо себя утешать! Инна сказала правду! Инна любит Гектора, но Гектор не любит Инну. Она сама… Да, она сама! Она, а не он! Я уверен! Я бы мог взять её на руки и унести куда угодно… Над городом, над Невским, над толпой, над всеми я бы понёс её… Будь же ты проклята, первая любовь! Теперь я знаю, за что люблю Восток — за выжженные пустыни, за ненависть к женщине! В гаремы, как овец, по триста штук! Мужчина — всё! Она — ничто! Великий мой Восток… Моя первая и последняя любовь…» — опустив голову, шёл Костя Благовещенский по Невскому. И всё было как всегда. Те же троллейбусы со знакомыми с детства номерами, и магазины, и булочные, и дома, и мосты, и памятники — настолько знакомые, что хотелось свернуть, пойти другой улицей, но и там тоже всё было знакомо. Невский кончился. Костя ступил на Охтинский мост и пошёл над Невой, по которой плыли баржи и буксиры. Нева — река-работяга. Костя стащил с головы вельветовую коричневую кепку. Он был похож в ней на венгерского гусара времён первой мировой войны. Так сказала ему в библиотеке гардеробщица. Юной девушкой жила она в Галиции, где в тысяча девятьсот четырнадцатом году хозяйничали венгерские гусары в таких, как сейчас у Кости, высоких кепках. «Первая мировая война, — усмехнулся Костя. — Первая мировая любовь… В этом глупом сопоставлении есть логика. Прощай, моя первая мировая любовь! Я дезертирую… Я сражался за тебя, пока были силы… Теперь всё… — Костя снял кепку и бросил её в Неву. — Надо завтра повторить части речи…» — подумал Костя. Кепка несколько раз перевернулась в воздухе и шлёпнулась в воду. С моста её было не видно. Дальше Костя пошёл простоволосый.

 

56

Они плыли — загорелые парень и девушка, плыли и смотрели сквозь голубую воду на камни и водоросли внизу, смотрели на горизонт или на солнце, или на небо, где не было ни единого облачка. Некоторое время можно было плыть и не думать о том, что надо возвращаться на берег. Более того, эта проклятая зависимость от берега, невозможность плыть вечно в тёплой голубой воде раздражала. Гектор нырял, плыл разными стилями, пытался хватать Алину за ноги, но она плыла более целеустремлённо, по-женски плыла Алина Дивина, не тратя сил на всякие глупые ныряния и переворачивания в воде.

— Если я поступлю, дам телеграмму на музей, — говорил Гектор, — а если завалюсь, то приеду обратно.

— Ты поступишь, — отвечала Алина.

— Спасибо, добрая женщина! — усмехнулся Гектор.

— Я совсем не добрая женщина, — возражала Алина. Теперь они уже плыли к берегу. Алина дышала ровно, а Гектор устал — давала себя знать ненужная прыть, пока плыли вперёд. Буёв нет, плыви куда хочешь, а начнёшь тонуть — спасать не будут. Некому.

— Я не добрая женщина, — повторила Алина. — Я спокойная. А это гораздо хуже…

— Спокойствие, как серая рыбка, — ответил Гектор. — Иногда оно надевает брачный наряд. Всё начинает переливаться, весь мир, а потом снова приходит спокойствие. Так, наверное, многие живут…

— Ты разговариваешь, как старик, — сказала Алина. Как будто тебе девяносто лет.

— На ошибках учатся — утешение для идиотов, — сказал Гектор. — Самое последнее дело — учиться на собственных ошибках. Надо учиться на ошибках других…

— Это невозможно, — засмеялась Алина. — Ты мальчишка, ты максималист, ты изобретаешь велосипед, а он давным-давно изобретён… Голова твоя — азбука — тридцать три буквы, а что из них получаются миллионы слов, ты не можешь себе представить…

Гектор в последний раз нырнул. На дне лежал огромный камень. В голубой воде он был похож на притаившуюся акулу. Гектор встал на камень, и вода оказалась ему по грудь.

— Иди сюда! — позвал он Алину.

Стоять вдвоём на скользком камне было трудно. Гектор обнимал и целовал Алину с открытыми глазами. Словно какое-то нелепое состязание шло между ними — ни он, ни она не закрывали глаз и смотрели друг на друга. Вокруг синела вода, в неё погружались солнечные лучи, и, даже нырнув и посмотрев наверх, можно увидеть солнце…

— Согласен, — сказал Гектор. — Многого я не понимаю… Я, по-видимому, кое до чего ещё не дорос… Но если я люблю тебя, значит…

— Это ничего не значит, — ответила Алина. — Просто так уж получилось. Море, солнце, степь, потом… этот негодяй Григорьев. А тут ты прилетел, а тебе поступать в университет надо — экзамены сдавать, и парень ты вроде неплохой, жалко мне тебя. Смешной ты какой-то. Вот и вся наша любовь…

— Ты так говоришь, — терялся Гектор.

— Мне надоело стоять на этом проклятом камне! Я хочу сегодня рисовать.

Они поплыли к берегу, где лежало серое одеяло, красные сандалеты Алины и выгоревшая рубашка Гектора.

— Ты раздражаешь меня своим поросячьим оптимизмом, — сказала, выйдя из воды, Алина. — Ты нахал, ещё хуже Григорьева! Возомнил какую-то любовь, приехал сюда ко мне и даже не поинтересовался за всё время: приятно ли мне тебя видеть? — Алина поправила волосы. Высыхая, они не желали лежать ровно, а топорщились в разные стороны. — Я прекрасно понимаю, что с тобой, — сказала Алина, глядя на красные босоножки, лежащие на песке. — Ты, как ребёнок на карусели… Всё крутится-вертится, а тебе хочется во что-то вцепиться. Ты вбил себе в голову, что любишь меня. Тебе показалось, что я спасительница, мадонна, очищающая и облагораживающая. Ответь я тебе взаимностью — и все грехи с тебя спишутся, всё в норму придёт. А я обыкновенная разведённая баба, несентиментальная к тому же. Скульптора из меня не получилось, мотогонщицы тоже. Права и те отобрали. Я плохой объект для обожания…

— Какая-то у тебя мания, — сказал Гектор. — Расставлять все точки над «и». Причём такие жирные точки, и вовсе не там, где надо.

— Ошибаешься, — ответила Алина. — И скоро сам в этом убедишься. Чувства — это чувства, а жизнь — это жизнь. И многое в ней против наших чувств…

— А Григорьев? — спросил Гектор. — Думаешь, он случайно к тебе приставал?

— Я не хочу о нём говорить, — покраснела Алина. — А ты, маленький негодяй, всё-таки хочешь навязать мне роль горничной в богатом доме!

— Короче, — сказал Гектор. — Ты не хочешь понять меня, я не хочу понять тебя. А на самом деле всё просто. Я тебя люблю, а ты меня нет!

Алина подошла к Гектору и поцеловала его в лоб.

— Юноша, — сказала она. — Если подобным образом строить схемы, станет неинтересно жить. Есть настоящая любовь, а есть мелкая разменная монета. Есть настроение, есть минутные симпатии, много всего есть важного для женщины. Тебе этого не понять…

— Что значит мелкая разменная монета?

— Возможно, я неправильно выразилась.

— То есть, ты хочешь сказать, что…

— А разве тебя не удивляет, что я тебе ни разу не сказала: «Гектор! Я люблю тебя!» Или… тебе всё равно? Тебе достаточно только своего чувства, да?

— Нет, — ответил Гектор. — В том-то и беда…

— Но в любом случае утверждаться через женщину — глупо!

— Я и не думаю о каком-то утверждении. Просто я тебя люблю, и я к тебе приехал. Вот и всё.

Гектор попытался обнять Алину, но Алина медленно пошла вдоль берега. Гектор следом, бросая в море плоские камешки. Они прыгали по воде, а потом тонули…

 

57

День этот, начавшийся работой, заканчивался празднеством за кривым фанерным столом. Праздновали два события: помолвку Наташи и Руслана и отъезд Гектора. Инициатором празднества выступил, естественно, Григорьев. Он орлом слетал в Отрадное, закупил вина, и теперь все сидели за столом и смотрели на садящееся солнце и на море — тихое, розовеющее, точно выдохшееся краснодарское игристое в фужере на подоконнике.

Бородатый Руслан обнимал Наташу, а Григорьев иногда даже пытался покрикивать «горько!» Но Алина и Гектор на него осуждающе смотрели. Григорьев был самым весёлым в компании. Наташа, как будущая жена, морщилась, когда Руслан подносил ко рту стакан с вином, Света всё время беспокойно прислушивалась к шуму в степи — ей казалось, что нагрянет Фёдор Фёдорович и даст нагоняй. Руслан тоже чего-то грустил. Алина пила вместе со всеми, но не говорила ни слова. Гектор тоже пил и смотрел на Алину, но взгляд её блуждал по лицам.

— Алинка! — сказал Григорьев. — На кой чёрт тебе быть скульптором? Бог тебя вылепил, и ладно. Бог — вот кто главный скульптор…

— Мне кажется, ты немного опоздал со своим мудрым советом, — ответила Алина. — Буду лепить медведей и девушек с вёслами…

— А из мрамора? — не унимался Григорьев. — Из мрамора можешь чего-нибудь сделать?

— У нас учился парень, — ответила Алина. — Его звали Олег, а фамилия была Мраморнов.

— Не может быть такой фамилии, — возразил Григорьев. — Это мерзкий псевдоним. А вообще-то, я бы упразднил скульптуру после эпохи Возрождения. А можно и после Древней Греции…

— Ты резонёр! — сказала Алина. — Не знаешь ни черта, а лезешь с тупыми рассуждениями. Это, наверное, нравится девушкам-продавщицам?

Григорьев захохотал и налил в стаканы вино.

— За Гектора! — сказал он. — За худенького хиппиобразного абитуриента! Дай бог ему поступить! И за его строгую наставницу!

— Мне не нравится, когда ты говоришь такие вещи, — сказала Алина.

— Плевать на него! — ответил Гектор. — Пусть несёт, что хочет.

— Григорьев! — Алина хлопнула рукой по столу. Подпрыгнули стаканы.

— Я несчастный влюблённый, — сказал, кривляясь, Григорьев. — Я люблю всех женщин мира и ничего не могу с собой поделать…

— И меня тоже? — засмеялась Наташа.

— Тебя пусть любит Руслан! — ответил Григорьев. — Таких, как ты, я исключаю из числа женщин.

— Что ты хочешь этим сказать? — крикнул Руслан.

— Молчи, бородатый! — рявкнул Григорьев. — А то опять с обрыва сброшу. Господи, я же шучу, дурачки…

— Мне это надоело! — заявила Алина. — Этот тип несёт, что ему в голову взбредёт, он возомнил, что наши уши унитазы!

— Наши уши унитазы! — Григорьев начал постукивать вилкой по оловянной тарелке. — Наши души унитазы!

Начались сумерки, когда тела людей кажутся темнее, чем на самом деле, когда блестят глаза, а слова, сказанные в сумерках, приобретают какой-то дополнительный смысл, становятся более значительными и важными, чем слова, сказанные, допустим, при солнечном свете.

Всем вдруг стало весело. Все стали произносить тосты и пить до дна. Алина смеялась, Григорьев ревел какую-то песню, Руслан и Наташа целовались, а хмельные Гектор и Света колотили ложками по мискам.

Когда появлялись первые звёзды, с моря начинал дуть лёгкий приливный ветер. Море оживало. Оно начинало накапливать у берега пену и словно утюгом гладить прибрежный песок. Запоздалые чайки, наевшись рыбы, возвращались, тяжело шевеля крыльями. Гектор внезапно понял, что боится идти в палатку к Алине. Гектор сидел мрачный за столом, и тяжёлая рука Григорьева лежала у него на плече. Гектор чувствовал сквозь рубашку, какая это сильная и горячая рука.

— Не пей больше! — советовал Григорьев.

Но Гектор пил, светлые глаза Алины кружились над ним, как две луны, как два ястреба, а он, как кролик, бежал от них по степи и не мог убежать. «Что же это? — со страхом думал Гектор. — Что это? Я люблю её! И я… не хочу идти к ней? Я не могу… Не могу… — Несколько раз он вставал и уходил к морю, мыл лицо тёплой солёной водой, потом снова возвращался к столу. Что-то неуловимо менялось, а что именно, Гектор понять не мог, скорее всего менялся он сам. Его окружали те же люди, он любил ту же девушку, то же море плескалось неподалёку, те же палатки хлопали на ветру… — Это предательство, — неожиданно решил Гектор. — Это тонкое осмысленное предательство… Есть нечто над инстинктом, а это нечто и есть человек! Я думал о ней двое суток и сейчас не могу идти к ней… — Гектор сидел на берегу и размазывал по лицу слёзы. — Пусть она увидит меня сейчас! — кричал он волнам. — Пусть смотрит, во что она меня превратила! Она…» — Он побрёл вверх, в палатку, где упал на матрас и заснул. Проснулся Гектор от холода. Он лежал одетый поверх спального мешка, видел сквозь вырез в палатке море, и лунную дорогу, и огромные камни на берегу, похожие на выползших из моря чудовищ. Голова была ясна, а тело дрожало. «Вот что значит спать на холоде», — подумал Гектор и засмеялся. Он вспомнил свои пьяные слёзы на берегу. Он пошёл на территорию раскопок, где тщательнейше очищенный кусок крепостной стены торчал, как единственный зуб в огромной глиняной челюсти. Гектор свесил ноги с обрыва и выкурил сигарету, думая о том, как стражники царя Митридата смотрели отсюда на римские галеры, нагло снующие вдоль самых стен. Они метали в галеры дротики и горшки с кипящей смолой.

Потом Гектор прыгал вдоль берега по камням, отбрасывая странную тень в лунном свете. А вот и неубранный стол. На столе сидела сонная ворона и смотрела на Гектора.

А вот и палатка Алины… Гектор тихонько заглянул в неё. Он ещё не знал, будет будить Алину или просто посмотрит, как она спит, и уйдёт. Гектору казалось, что в лунном свете волосы Алины должны серебриться…

Но Алины в палатке не было. В палатке лежал разобранный спальный мешок, а на нём и вокруг лежали цветы. Их было очень много, этих степных цветов. Они славно пахли. Казалось, палатка Алины разбита на месте клумбы. Гектор вышел из палатки и пошёл вдоль моря. Он ни о чём не думал. Он искал Алину.

И он нашёл её. Она сидела на камне, а рядом был Алёша Григорьев. Гектор понял, зачем эти цветы в палатке. Григорьев, наверное, собирал их ночью в степи, а Алина сидела грустная и расчёсывала волосы. Перед сном она всегда расчёсывала волосы… Вот они соскользнули с камня в море и поплыли вдоль лунной дорожки. Алина смеялась. Хрустальным мячиком катился по воде её смех…

Гектор развернулся и пошёл в лагерь. Подойдя к столу, он согнал с него недовольную ворону, нашёл бутылку, где оставалось вино, и выпил прямо из горла. После этого Гектор пошёл на раскопки и остаток ночи провёл там, сидя над обрывом и слушая, как шумит море…

…Когда под утро Гектор вернулся в свою палатку, Алёша Григорьев спал, сладко причмокивая и улыбаясь. Гектор тихонько собрал вещи, пересчитал деньги — на билет должно было хватить.

— Уезжаешь? — сонно спросил Алёша.

— Уезжаю, — ответил Гектор.

— Ничего не произошло, — пробормотал Григорьев. — Ничего такого страшного не произошло…

«Шесть дней, — подумал Гектор, — неужели только шесть дней я пробыл здесь?»

— Спи, — сказал Гектор.

— Будешь грустить? — перевернулся на другой бок Григорьев.

— Буду заниматься, — ответил Гектор. — Я и так потерял шесть дней…

— Зато отдохнул, — сказал Григорьев. — Надо же было тебе хоть несколько дней отдохнуть после школы.

— После школы, — повторил Гектор. — После школы. Шесть дней… До свидания, Алёша!

Гектор выбрался из палатки и пошёл по цветущей степи вдоль моря — голубого и чистого. Солнце только-только высунуло у моря из-за спины свою рыжую нечёсаную голову. Гектор шёл в Отрадное, чтобы успеть на первый автобус в Керчь, уходящий в семь утра.

1976–1977