44

Много было работы на следующее утро у ленинградских дворников. Засветло вышли они, недовольные, на улицу, а навстречу им по асфальту уже шуршали неторопливые окурки, пустые сигаретные пачки, пёстрыми жучками ползли скомканные конфетные обёртки.

В семь утра вернулся домой Гектор Садофьев. Светло было у него в комнате, наверху играл тихонько на рояле Юрка Тельманов, а над крышей соседнего дома маленький самолётик чертил в небе косую белую линию.

«Вот и всё, — подумал Гектор, укладываясь в кровать. — Вот и всё…» Он хотел заснуть, но солнце золотило выглядывающие из-под одеяла пятки, и воспоминания, которые ещё не успели стать воспоминаниями, ходили перед глазами, и сон улетел, как воздушный шар с пустой корзиной, а Гектор остался на земле. Вернись, вернись, шар!

Все эти дни Гектор старался не думать об Алине Дивиной. Он учил наизусть билеты, яростно писал «шпоры», вызубрил даже ненавистный закон Гей-Люссака на английском языке. Но потом экзамены кончились, и был выпускной вечер. На выпускном вечере Гектор возгордился, заиграл на пианино по выученным наизусть нотам, захотел любви и поклонения. Гектор вспоминал, как он лежал, покусывая травинку, под деревом, а яхта с розовыми парусами проплыла по Неве. Потом появилась Инна. Все куда-то ушли, а Гектор по-прежнему лежал под деревом с дурацкой травинкой в зубах и смотрел на опустевшую набережную. Легко было и грустно. И ничего не хотелось.

Инна села на траву рядом с Гектором.

— Где наши? — спросила она.

— Понятия не имею, — ответил Гектор.

— Ты видел яхту?

— Почему?

— Нет?

— Я её себе зато представил… Моя яхта наверняка лучше той, которая проплыла. На той яхте в будни возят свинину из Павловска!

— Зато там была Ассоль, — сказала Инна. — Она стояла с распущенными волосами на носу яхты… Она была в белом-белом платье… — Инна так посмотрела на Гектора, что он понял: если сразу с Инной не расстаться, то потом тем более не удастся. И Гектор шёл с Инной по голубоватым ленинградским улицам, по горбатым спинам неразведённых мостов и держал Инну за руку, и пальцы их нежно переплетались…

А потом Инна сидела в кресле около окна напротив зеркала и расчёсывала волосы. И тихо было у неё в доме.

— Зеркала, как люди, — сказала Инна. — Ночью они спят, а днём бодрствуют… Я сейчас разбудила зеркало… Оно… не хотело просыпаться…

Гектор курил, прислонившись головой к мягкому ковру, смотрел в окно — на Инну не смотрел, на кухне шипела кофеварка.

— Это слёзы, — сказал Гектор. — Ты смотришь сквозь них, и всё расплывается…

— Я давно у тебя не был… — Гектор обводил взглядом стены. Те же любимые картинки Инны: цветущая яблоня на фоне голубого неба, кентавр, стреляющий из лука. Мэрилин Монро в страусовых перьях. Те же прекрасные мягкие игрушки сидят на шкафу. Мишки и пёсики с добрыми понимающими лицами смотрят на Инну, которую помнят девочкой с бантом, и как бы спрашивают: «Ах, Инна! Ах, зачем ты?»

— Лучше у меня стало или хуже? — Инна прислушается, как там ведёт себя на кухне кофеварка. — Интересно, где сейчас Благовещенский?

— Пойдём на кухню кофе пить…

Гектор пошёл вперёд. Инна за ним.

— Я думала, — сказала Инна ему в спину. — Я думала, что… больше не захочу тебя видеть! Но я… Я, оказывается, всё равно люблю тебя…

Гектор остановился, обернулся, но Инна толкнула его в плечо.

— Иди, иди, — сказала она. — И не говори мне больше о Благовещенском!

На кухне совсем светло. Розовеет кафель.

— Мне нравится твой дом, — сказал, выглядывая в окно, Гектор. — Он такой большой и чёрный…

— Что ты будешь делать, если никуда не поступишь? — спросила Инна.

— Не знаю… Отец говорил, что попробует устроить меня стажёром в газету…

— Фу!

— Вспомнила статью Ифигенина?

— Ага…

— Понимаешь, я сам не знаю, что будет… Но… наверное, ведь жизнь-то не кончится, даже если не поступишь.

— Не кончится, — вздохнула Инна. — Ведь, наверное, половина из нас никуда не поступит. Но всё-таки лучше поступить.

— Можно я тебя поцелую?

— Хватит меня целовать, — сказала Инна. — Сейчас я займусь уборкой… А ты уходи, ладно? И не обижайся… Только не обижайся…

Они целуются. Гектор уходит.

Он идёт по пустынным улицам мимо домов, мимо витрин, откуда улыбаются отвратительные манекены, мимо подворотен, где хозяйничают в мусорных бачках голодные кошки.

Когда Гектор подошёл к своему подъезду, его кто-то окликнул. Гектор задрал голову и увидел Юрку Тельманова. Юрка курил и стряхивал пепел прямо на Невский.

— По роже вижу, — сказал Юрка. — Идёшь от любимой девушки. Мать твоя два раза приходила. Ей почему-то кажется, что на проводах белых ночей невинных десятиклассников грабят и убивают… А тела сбрасывают в Неву! Я ей сказал, чтобы она спала спокойно… Не хочешь поиграть в четыре руки?

— Нет.

— Ну и дурак! Заходи, я сыграю тебе курсовую… Только сейчас закончил… Кстати, неплохо получилось!

— Я спать хочу! — зевнул Гектор.

— Какой болван! Отказываешься быть первым слушателем!

Голоса их гулко разносились по Невскому.

— Поздравляю тебя с аттестатом! — спохватился Юрка. — Покажи хоть, как он выглядит?

Гектор достал аттестат из внутреннего пиджачного кармана и показал Юрке.

— Молодец! — похвалил Юрка. — Когда-то у меня был точно такой же…

— Спокойной ночи! — Гектор зашёл в подъезд.

— Уже утро!

…Гектор поднялся и задвинул шторы. Солнце сразу прекратило золотить пятки. Недавний поступок казался сейчас Гектору нечестным и недостойным. Достойным его, Гектора Садофьева, было добиваться любви неприступной Алины Дивиной, о которой он думал всё это время. Изо всех сил старался Гектор забыть Дивину и полюбить Инну, но ничего не получалось…

«Дивина, Дивина…» — думал Гектор, засыпая…

 

45

Почти месяц Александр Петрович жил в Хотилове. По утрам делал гимнастику — бегал по лужайке перед домом, а Карай лаял и хватал его за пятки. Вдоль забора прохаживались чужие куры. Петух недовольно тряс гребнем. Иногда Карай бросался на них, и они, квохча, взлетали на забор, оставляя плавать в воздухе белый пух.

Дом старился. Нужно было чинить крыльцо, шпаклевать потолок, нужно было сдирать с крыши поросшую мхом дранку и стелить ребристый шифер, по которому дождевая вода стекает весёлыми ручейками, а то того и гляди с потолка закапает…

Но пока хорошо работалось, Александр Петрович откладывал хозяйственные хлопоты. Сразу после завтрака садился он за машинку, в три часа обедал, потом спал, потом уходил гулять с Караем в лес, а потом снова работал. Александр Петрович писал роман. Действие происходило в небольшом районном центре. Александр Петрович размышлял о поколении, к которому принадлежал герой его нового романа. «Не всё же время воевать и восстанавливать промышленность, — думал Александр Петрович. — Мы мечтали о времени, в котором живут они, когда не надо думать о еде, о сапогах, промокающих в дождь, о комнате в общежитии, так напоминающем казарму… Но ведь… — Александр Петрович удивлялся неожиданному повороту мысли. — Но ведь нам проще было жить! Мы видели развалины… У нас есть с чем сравнивать сегодняшний день!»

Частенько в Ленинграде, сидя у себя в комнате, Александр Петрович слушал, как его сын Гектор говорит по телефону с друзьями и подругами. «Где же искренность? — вздыхал Александр Петрович. — Какие-то английские словечки, якобы умные фразы, которыми так удобно ничего не выражать… Разве можно так разговаривать?»

Александр Петрович сам не заметил, как один из отрицательных героев усвоил манеры и повадки Гектора. Александр Петрович вспоминал свой разговор с сыном перед отъездом. «Какой странный парень, — думал Александр Петрович. — Молчал, молчал, и вдруг на тебе! Выдал… Осудил за статью Ифигенина и упрекнул меня в безнравственности… Гектор, Гектор — думал Александр Петрович. — Какой же ты пока глупый… Маменькин сыночек… Обиделся за маму… — Александр Петрович вспомнил строгий взгляд Гектора и подумал, что не сумел бы объяснить сыну своё отношение к жене. Не сумел бы объяснить то, что копилось годами и в результате превратилось в ровное спокойное отчуждение. — В мёртвое море, — подумал Александр Петрович, — вроде и вода есть, и берега, и лёгкая зыбь бегает, а всё равно море мёртвое…» Но говориться этом с Гектором Александр Петрович не мог и не хотел. Он до поры до времени успокаивал себя, что сын взрослеет и вскоре сам поймёт, что к чему. Но…

Александр Петрович с интересом следил, что читает Гектор. Никакой системы… Переводная литература, русская классика, какие-то сомнительные издания начала века (откуда он их берёт?), яркие английские журналы, где красивые женщины курят белоснежные сигареты, пьют и красивых бокалов, а рядом стоят красавцы-атлеты парни и ласково смотрят на женщин. Почётное место на полки Гектора занимала книга «Сексопатология женщины».

— А почему именно сексопатология? — спросил Александр Петрович. — Поверь мне, это довольно редкое явление… Нормальные женщины тебя уже не интересуют?

Гектор покраснел.

— Эта книга здесь уже год валяется, — ответил он. — Я не помню, кто её мне притащил…

Однажды Гектор принёс тяжеленный том «Истории воздухоплавания» 1911 года издания.

— А это зачем? — поинтересовался Александр Петрович. — Решил стать лётчиком?

— Интересно, — ответил Гектор. — Тогда авиация только начиналась, тогда такие вещи интересные происходили! Один французский лётчик во время полёта над Ла-Маншем оставил штурвал и пошёл чинить крыло. А самолёт летит! Только-только он исправил крыло, самолёт перевернулся, и лётчик полчаса висел над водой, держась за стойки… А самолёт летит! Потом ему каким-то чудом удалось вернуться в кабину и выровнять самолёт… Разве это не интересно? В конце концов, этот лётчик погиб во время спирального полёта вокруг Эйфелевой башни. Разбился… Тогда люди не просто летали! Тогда за этим стояло что-то ещё… Зачем взлетать по спирали вокруг Эйфелевой башни?

— Ты забиваешь себе голову разной чепухой, — сказал Александр Петрович.

— То, что для меня интересно, для меня не чепуха… — ответил Гектор.

Так дома появилась книга про отравителей Борджиа…

Однажды Александр Петрович спросил у сына, нравится ли ему современная литература?

— Какая литература? — переспросил Гектор.

— Скажем, современная проза, — уточнил Александр Петрович.

Гектор снисходительно улыбнулся. Александр Петрович пожалел, что задал этот вопрос.

— Мне нравятся русские классики, — ответил Гектор. — Они умели исповедоваться… А современные писатели, если исповедуются, автоматически становятся в позу. Мне кажется, любая исповедальность сейчас не больше, чем поза…

— По-твоему, нельзя писать от первого лица?

— «Я» русских классиков было мягким, добрым, осторожным в суждениях, отзывчивым, — сказал Гектор. — Их «я» страдало и переживало, заставляло плакать, грустить, одним словом, было прибавлением к «я» читателя… А «я» современных исповедальников мне чуждо! Больно уж они нахальные…

Однажды Александр Петрович зашёл в комнату к сыну и увидел, что Гектор читает Шопенгауэра. Александру Петровичу стало смешно. Он подумал, какие отклики находят в сознании Гектора такие категории, как «воля», «рефлексия» и т. д. «Бедный Гектор!» — подумал тогда Александр Петрович. Вскоре он застал Гектора с произведением Юма…

Молодой герой Александра Петровича иначе смотрел на жизнь. Это был парень, живущий в реальном, а не в выдуманном мире, как Гектор. Если Гектор, как казалось Александру Петровичу, шёл по тропе познания в тесноватой кольчуге из слова «интересно», то парень, наоборот, старался разобраться во всём. Если Гектор строил из себя эдакого всепонимающего, всё испытавшего и всё познавшего странника, то парень был искренним, честным, простым. Он влюблялся и писал стихи, говорил, что думал, сознавал, что, да, пока он молод, многого пока не знает и многому готов учиться… Гектор ломал себя, витийствовал, парень же мужественно преодолевал трудности сам, не впадал в истерику, жил так, как подсказывала ему совесть, без оглядки на эталон, которому во что бы то ни стало надо соответствовать. Такой герой казался Александру Петровичу очень симпатичным. Роман двигался вперёд, настроение у Александра Петровича было хорошее.

Карай лежал под письменным столом. Ему так хорошо спалось под стук пишущей машинки! Вот только хозяин бы не наступал ногой на ухо…

В обеденный перерыв Александр Петрович пошёл на почту звонить. Поговорив с женой о том, о сём, Александр Петрович спросил, как дела у Гектора.

— Аттестат получил, всё нормально, — сказала Татьяна Михайловна. — Просит сорок рублей на джинсы и хочет на неделю уехать к Благовещенскому на дачу заниматься. Знаешь, мне этот Благовещенский давно не нравится…

— Знаю. От него вином пахнет! — вспомнил Александр Петрович.

— Как ты думаешь, отпустить?

— Отпусти, — посоветовал Александр Петрович. — Всё равно он первую неделю после экзаменов заниматься не будет.

— А деньги дать?

— Дай. Только пусть он тебе джинсы покажет. А то я знаю эти покупки…

— Ладно, — вздохнула Татьяна Михайловна. — Ну а ты-то там как?

— Как всегда, — ответил Александр Петрович. — Знаешь, погода только плохая…

Помолчали.

— Тань, — сказал вдруг Александр Петрович. — А сына-то мы всё-таки вырастили…

Татьяна Михайловна всхлипнула и повесила трубку.

«Восемнадцать лет, — подумал Александр Петрович. — Мы ведь прожили восемнадцать лет… Таня, Таня… Гектор, Гектор…»

…Вечером, когда Александр Петрович вернулся с прогулки, у калитки его встретила почтальонша.

— Письмо вам, — сказала она. — Хотела в ящик бросить, а потом смотрю, вы идёте… Дай, думаю, в руки вручу… — Она протянула Александру Петровичу письмо. — Из Ленинграда…

— Большое спасибо, — поблагодарил Александр Петрович.

— Как вам тут живётся-то одному? — спросила почтальонша.

— Хорошо, хорошо живётся… — Александр Петрович смотрел на письмо, и руки у него чуть заметно дрожали.

— До свидания. — Почтальонша вздохнула, взвалила на плечо сумку и пошла по улице. Александр Петрович стоял у калитки и неловко вскрывал конверт. Карай сидел рядом и строго смотрел на удаляющуюся почтальоншу.

 

46

Костя Благовещенский не любил заниматься дома. Из комнаты в кухню как тень ходила полуслепая белая старуха, и Костя не мог слушать шарканье её ног, бормотание, смотреть, как неуклюже жарит она яичницу, а потом ест, и крошки хлеба остаются у неё на подбородке. Старуха из дома никуда не выходила. Продукты ей покупала мать. Раз в месяц старухе приносили пенсию.

По утрам Костя отправлялся либо на теннисные корты к отцу, либо в библиотеку Салтыкова-Щедрина, где хорошо и спокойно было сидеть за большим столом, смотреть, как бесшумно снуют по толстым коврам умные юноши и девушки с пирамидами книг, разговаривают все шёпотом, куда ни посмотри — шорох страниц и головы склонённые.

На кортах, впрочем, заниматься тоже было неплохо. Смуглый бог Аркадий Аркадьевич куда-то исчез, и с белокурой Линой играл теперь другой партнёр — молчаливый седой старик с каменным лицом. Играл старик резко и без изящества — на выигрыш. Казалось, совсем его не занимает прелестница Лина. Когда старик принимал подачу (а подавала Лина хорошо), он напоминал коршуна, готового спикировать на жертву. Так же безжалостно смотрел старик на Лину, а руки его, сухие, как когти, сжимали ракетку. После игры старик переодевался в красивый серый костюм, садился в машину и уезжал. А Лина оставалась грустная сидеть на скамейке. Один раз Косте показалось, что она плачет.

На следующий день Костя рискнул сыграть со стариком и, конечно же, проиграл.

— Вы, наверное, бывший чемпион мира? — спросил Костя.

— Знаешь, сколько мне лет? — засмеялся старик.

— Пятьдесят пять? — предположил Костя.

— Семьдесят шесть!

— Представляю, каким вы были в молодости, — сказал Костя.

— И в молодости, — повторил старик. — В молодости я спортом не занимался…

Солнце скрылось. Стало прохладно. Старик посмотрел на часы.

Костя поёжился. Он всегда неловко чувствовал себя в теннисных шортах и в светлой продувной рубашечке. К Лине, например, Костя боялся приближаться. Ему казалось, что ноги у него какие-то тонкие и белые, и живот как-то слишком выпирает. «Не эллинского я телосложения…» — с грустью думал Костя.

— Ты абитуриент? — спросил старик, кивая на разложенные на траве учебники.

— Да.

— А куда будешь поступать?

— На восточный факультет.

— На восточный? — обрадовался старик. — А как ты относишься к женщинам? Вернее, как они к тебе относятся?

— При чём здесь женщины?

— Когда выучишь санскрит, — улыбнулся старик, — ты прочитаешь в древних тибетских книгах, что науку избирают те, кого в молодости отвергает женщина…

— А вы знаете санскрит?

— Я знаю санскрит.

— Значит, вас в молодости отвергали женщины?

— Ты невнимательно меня слушал… Не женщины… Женщина!

— А как будет на санскрите женщина? — спросил Костя.

Старик поднял с песка прутик и нарисовал сложный знак-строку.

— Но знание древних языков и чужая мудрость счастья не приносят, — сказал старик. — Даже покоя не приносят.

— Вы говорите загадками.

— А что Аркадий Аркадьевич? — неожиданно спросил старик. — Загорать уехал?

— Вы его знаете?

Старик засмеялся.

— Лина — моя бывшая жена, — сказал он. — И моя бывшая студентка. Я женился на ней, когда мне было семьдесят… Самый жениховский возраст! Аркадий Аркадьевич тоже был когда-то моим студентом. Даже моим учеником… Лина ушла от меня к нему, а теперь вот хочет вернуться… Но я её не беру! И мы играем в теннис… — Старик улыбнулся. — Счастливый человек подобен пустому сосуду. Ему нечего сказать людям, кроме того, что он счастлив. Это пословица. И утешение. Будешь ещё играть?

Озадаченный Костя проиграл старику два раза подряд и решил, что теннис не для него. «Моё место — библиотека!» — решил Костя и стал одеваться.

— Ты молодец! — сказал старик. — Не спрашиваешь, где я преподаю, и не просишь, чтобы я тебе помог.

— Зачем мне помогать? Я сам, наверное, поступлю.

— А сейчас куда пойдёшь?

— Звонить ей…

— Ступай…

— Мне почему-то кажется, что это неправильная пословица: счастливый человек подобен пустому сосуду… Наоборот!

— Возможно, — согласился старик. — Но всё же, на мой взгляд, основной двигатель литературы, искусства, любого прогресса — несчастные люди! Разве от хорошей жизни, от полноты счастья, от любви едут, скажем, на Северный полюс? Знаешь, какой в Арктике ветер? Как руки коченеют… Как собаки на снег умирать ложатся? Чтобы примус разжечь, надо руки отогреть… А пальцы не шевелятся… А знаешь, как руки отогреваются? Надо собаке брюхо вспороть и сунуть туда руки… Подходишь к ней с ножом, а она на тебя смотрит… Она же твои нарты тащила… А потом собаку эту и съедаешь… Давай ещё сыграем?

— Вы были на Северном полюсе?

— Я был недалеко от полюса.

— Я вам завидую. Только…

— Что «только»?

— Вы любите Лину?

— Иди звонить, — улыбнулся старик.

Костя положил ракетку в чехол и пошёл в сторону дома. «Интересно, — подумал Костя, — доживу я до семидесяти шести лет?»

Когда Костя пришёл домой, ему позвонил Гектор Садофьев.

— Привет, дачник! — сказал Гектор.

— Я не дачник, — я мещанин, — ответил Костя.

— Пусть так, — не стал спорить Гектор. — Только я собрался ехать к тебе на дачу.

— Я очень рад, но у меня нет дачи. И ты вроде это знаешь…

— Да? А я сказал маме, что есть.

— А зачем ты ей это сказал?

— Потому что я на десять дней испаряюсь из Ленинграда!

— Куда?

— Тебе скажу: в Крым!

— По морю соскучился?

— Страстно!

— Значит, у меня на даче есть где купаться?

— У тебя замечательная дача, Костик!

— Ты никуда не поступишь, дурак!

— Мы будем дружно заниматься, когда я вернусь целых двадцать дней! Неужели этого мало?

— Давай встретимся?

— Через полчаса около Думы. Только… Вот… Это, значит… Да…

— Что ты хочешь сказать? — Деньги у тебя есть?

— Да. Сорок семь рублей.

— Принеси их мне, ладно? Я потом отдам.

— С первой зарплаты?

— С первой стипендии…

— Зачем же ты всё-таки едешь в Крым?

— Пока доберёшься, догадаешься…

— Я уже догадался… — Костя повесил трубку.

Единственный друг — Гектор Садофьев собрался в Крым, у Инны Леннер дома трубку не поднимали. Из остальных одноклассников за это время звонил только Лёша Казаков.

Костя задумался, как легко они расстались, как вдруг перестало существовать то, что называлось некогда десятым «Б». Костя шёл по светлому Невскому, и мысли в голове путались. Старик, Лина, Аркадий Аркадьевич, Гектор, Инна… Один! Костя остался совершенно один! Костя скучал по школе! Костя думал, что, если он поступит на восточный факультет, появится новый коллектив, новые друзья, а старых школьных он будет постепенно забывать, забывать… Косте это казалось ужасным. Мысли его обрывались на этом «поступлю». О том, что будет, если он не поступит, думать не хотелось. «Должен! Должен! Должен поступить!» — топал Костя по асфальту. «Но каков Гектор! — удивлялся Костя. — Решил благородно безумствовать накануне вступительных экзаменов… что же с ним произошло? Ведь он всегда был таким нерешительным. Всегда во всём сомневался, сто раз на дню менял свои решения. Наверное, это всё несерьёзно, — решил Костя. — Я приду к Думе, а он уже передумал…»

Каждый вечер Костя набирал номер Инны и, когда она отвечала, вешал трубку. «Она дома, — радовался Костя. — Как хорошо, что она дома!»

Образовавшийся вакуум общения отчасти восполняли беседы с матерью за ужином, когда Костя, уже не стесняясь, брал из пачки «Беломор» и курил, размышляя, как бы ещё раз наведаться в комнату старухи, взять какую-нибудь интересную книгу. Вместо изъятых книг Костя ставил в старухин шкаф тома Большой Советской Энциклопедии, и старуха ничего не замечала.

— Как у тебя дела? — иногда спрашивала мать и внимательно смотрела на Костю сквозь очки. Глаза у матери в очках были необыкновенно большими и добрыми.

— Занимаюсь, — отвечал Костя. — Только мне надоело сто раз читать одно и то же. Если на экзаменах будут спрашивать по программе, я всё сдам на «отлично»…

— Ты так уверен?

— И потом мне надоело думать: поступлю, не поступлю, что будет, если не поступлю? Я к первому августа, наверное, психом стану.

— Всё-таки странно, что ты так упорно хочешь поступать на восточный, — говорила мать. Она сидела на кухне, маленькая, сухонькая, с морщинистым лицом, в волосах буйно светилась седина.

— Не странно это, не странно, — отвечал Костя. — Понимаешь, у меня нет, например, никакого желания изучать литературу как предмет. Книгу, я имею в виду художественную, можно прочесть, но на кой чёрт её изучать?

— То же самое ты скоро станешь болтать и про свой Восток, — говорила мать. — Вечно у тебя какие-то дурацкие теории…

— Это не теории, — возражал Костя. — Что значит быть литературоведом? Знать о книжке больше, чем написано в книжке? Зачем копаться в чужом воображении? Зачем тупо размышлять над каждой строчкой? Это, в конце концов, неэтично по отношению к писателю! Литературоведение — это когда ищешь в чужих книжках подтверждение собственным мыслям! А изучая какую-нибудь древнюю культуру, её язык, я буду объективен. Пусть уж лучше я буду разбираться в каменных топорах, но не в книгах!

— Странный подход, — пожимала плечами мать. — Как можно сравнивать книги и каменные топоры?

— А вот и можно, — смеялся Костя. — И человек, который изучает каменные топоры, больше учёный, нежели человек, который изучает книги. Потому что человек, изучающий каменные топоры, кое-что знает о книгах, а человек, изучающий книги, ни черта не знает о каменных топорах…

— А из книг? — улыбнулась мать. — Из книг разве нельзя узнать о каменных топорах?

— Я не имею в виду научную литературу, — отвечал Костя. — Я имею в виду художественную…

— В общем, поняла я твою теорию, — вздыхала мать. — Лучше быть первым парнем на деревне, чем последним в городе… Так?

— Лучше быть самим собой, — ответил Костя. — И зависеть только от бесстрастных исторических фактов. От костей, найденных у первобытного костра.

— В таком случае ты заблуждаешься насчёт истории, — сказала мать.

— Поживём — увидим, — ответил Костя.

 

47

Рейс на Симферополь задерживали три раза. Гектор торчал в аэропорту с шести утра, так как прочитал на обратной стороне чудом купленного накануне билета, что регистрацию необходимо пройти за час до вылета. Он сидел в мягком аэропортовском кресле и слушал, как объявляют посадки на Красноярск, Благовещенск (сразу вспоминался Костя со своей несуществующей дачей), Магадан, Петропавловск-Камчатский. «Наверное, — думал Гектор, — они считают тех, кто летит в Симферополь, бездельниками, любителями красивой жизни, поэтому хотят сначала отправить тружеников в далёкие северные районы…» Рядом расположился матрос. Он покрутил ручку транзисторного приёмника. Запела трагическая певица Далида. Гектор Далиду любил. «Каждое чувство, — считал семнадцатилетний Гектор Садофьев, — однозначным быть не может… Не имеет права быть однозначным! Всегда есть оборотная сторона медали! И истинное искусство, — делал вывод Гектор Садофьев, — должно ходить по круглому ребру этой медали, туда-сюда заглядывая…»

«Ничто не вечно…» — пела на французском Далида. «Ничто не вечно…» Матрос-тихоокеанец задумчиво её слушал. Музыкальная муха медленно ползла по сверкающей шпаге-антенне.

«Ничто не вечно…»

«Может, сдать билет и поехать домой? — подумал Гектор, глядя на эту муху. — Зачем мне в Крым? Ах, Алина, Алина…»

«Ничто не вечно…»

Самолёты разбегались и исчезали в небе. Даже в Париж к тоскующей Далиде улетел самолёт.

«Ничто не вечно…»

Посадку на Симферополь объявили в четыре часа дня. На крыльях старичка Ту-104 солнце пасло свои заячьи стада, весело зеленела вокруг взлётной полосы трава, и любопытный локатор вертел головой над стеклянной диспетчерской. Гектор смотрел в круглое окно и думал о птицах, из-за которых разбиваются самолёты. Птицы эти — голуби, скворцы и галки — гуляли по полю, не обращая внимания на ревущие моторы. Появилась стюардесса с конфетами. Самолёт поскакал на взлёт. Гектору стало не по себе, когда самолёт, не успев толком взлететь, начал качать в воздухе крыльями, переваливаться с боку на бок, а земля внизу в это время напоминала выколачиваемый ковёр.

«Ничто не вечно…»

Пульсировала в голове трусливая мыслишка, что, хотя разбивается один самолёт из миллиона, всё-таки есть же этот проклятый один самолёт, и где гарантия, что он не тот, на котором сейчас летит в Симферополь бывший десятиклассник Гектор Садофьев.

Гектор вытащил из кармана купленную в аэропорту «Неделю» и начал читать статью про дельфинов.

Самолёт точно иголка проткнул облака и теперь купался в свежем солнечном свете. Не верилось, что за бортом — минус тридцать пять. Грешная земля осталась далеко внизу, завёрнутая в облака, словно ребёнок в пелёнку. Всё осталось внизу.

«Ничто не вечно…»

…Вчера Гектор стоял около Думы и ждал Костю Благовещенского. Костя вручил ему деньги, вложенные в белый конвертик, и взглянул на Гектора сожалеюще.

— Ты хоть раньше бывал в Крыму? — спросил Костя.

— Не бывал, — ответил Гектор.

— А как ты будешь её там искать? — спросил Костя. — Среди волн и песка?

— Я позвонил ей домой, — ответил Гектор. — Мне сказали, что она уехала в Керчь в археологическую экспедицию…

— А в городе ты её дождаться не можешь?

— Нет. Я уже решил.

— Надоело ходить в мальчиках? Захотелось стать мужем?

— Неделю, понимаешь, я там буду, всего неделю! И я там буду заниматься…

— А ты, наверное, неспроста решил туда ехать, — пристально посмотрел на него Костя. — Что произошло?

— Ничего, — соврал Гектор. — Совершенно ничего не произошло. Просто я хочу её увидеть. Что могло произойти?

— Не знаю… Накануне вступительных экзаменов в Крым обычно не ездят…

Ветер шевелил тёмно-русые Костины волосы, и тонкий солнечный лучик, как спица, воткнулся в седую прядь.

— Нет, — сказал Гектор и удивился, как глухо, как отвратительно прозвучал его голос. — Ничего не произошло….

— Она… на даче? — спросил Костя.

— Я не знаю. Я давно её не видел.

— А когда ты её последний раз видел?

— На выпускном вечере, — ответил Гектор. — Когда ты дремал под дубом…

— Я, наверное, съезжу к ней на дачу, — сказал Костя.

— Это твоё дело.

— Она про тебя спросит…

— Соври ей что-нибудь… И вообще…

— Что «вообще»?

— Мы теперь не школьники, за одной партой не сидим…

Костя вздохнул.

— Я прекрасно понимаю, что ты хочешь сказать… Только один вопрос… Ты знаешь, что я хочу спросить…

— Последний раз я видел её на набережной, — ответил Гектор. — Я сидел на газоне под деревом, а она прошла мимо…

…Гектор выбрался в узкий самолётный коридор и пошёл в гудящий, словно холодильник, тамбур. Около покрытой инеем двери закурил. Гектор задумался, почему он соврал вчера Косте, когда они стояли около Думы, а мимо шли прохожие и задевали их плечами. Тем более что врать-то было бессмысленно. Гектор вспомнил чистенький белый конверт, который вчера протянул ему, Костя, вспомнил седую прядку, высвеченную солнцем. «Это же мой самый близкий друг, — неожиданно подумал Гектор. — Кроме него, у меня нет друзей…»

Моторы гудели ровно.

Так отношения Гектора и Инны, которые Гектор считал исключительно их отношениями, прямо коснулись Кости Благовещенского, о котором Гектор совершенно не думал, когда целовал Инну на мягком диване, а мишки и пёсики смотрели на них со шкафа. И когда Инна встала с дивана и громко щёлкнула кнопка на её белой юбке, Гектор тоже не думал о Косте Благовещенском, оставшемся дремать на школьном дворе под сенью единственного дерева. «Почему же я его не разбудил? — с отчаянием спрашивал себя Гектор. — И зачем я его обманул? И ещё взял у него деньги… И обязан врать всем, что я у него на даче… Что дальше будет? Ах, Инна, Инна…»

…Жарким июльским днём притащился Гектор в Академию художеств, нашёл деканат скульптурного факулм тета, где секретарша долго рылась, ворча, в каких-то папках, пока наконец не разыскала домашний адрес и телефон Алины Дивиной, выпускницы, защитившей диплом на «хорошо», но так и не пожелавшей сдать книжки в библиотеку. С негодованием поведала об этом Гектору секретарша. Гектор позвонил Алине из автомата, неподалёку от академии. Усмехаясь, смотрел на Гектора каменный сфинкс. Равнодушно плескалась Нева. «Алину? — спросил мужской голос. — Алина позавчера уехала в Керчь, если не ошибаюсь, на археологические раскопки».

Гектор пошёл пешком через весь Невский домой, а когда подошёл к своей двери и забренчал ключами, в голове у него уже созрел план действий. Гектор позвонил на работу матери, сказал, что ему надо сорок рублей на джинсы и что он поедет на дачу к Косте Благовещенскому заниматься, потому что дома невозможно заниматься — звонят, звонят…

«Что же я делаю? — думал в ужасе Гектор. — Куда я еду? Зачем я еду?»

Вечером Гектору позвонила Инна…

«Нет, надо ехать! — решил Гектор. — Видеть Инну, видеть Костю… Это выше моих сил… Ах, Алина, Алина… Где искать тебя в Керчи? На каких археологических раскопках?»

Ночью Гектор лежал и разговаривал сам с собой.

«Болван! — говорил себе Гектор. — Если ты уедешь, то потеряешь время и никуда не поступишь!»

«Но если я останусь, — отвечал себе Гектор, — я всё равно не смогу заниматься, потому что перед глазами будут стоять Инна и Костя…»

«Ну а Алина, — спрашивал себя Гектор. — Ты же её совсем не знаешь! Вдруг ты её придумал?»

«Алина — символ, — отвечал себе Гектор. — Алина — призрак… Алина — любовь моя… Я увижу её, и мне всё станет ясно… В конце концов, разве это так много — неделя?»

…На следующее утро Гектор отправился в центральную кассу Аэрофлота — в чёрный дом на углу Невского и улицы Герцена. Второй день стояла жара. Мужчины вышли на улицы в рубашках с короткими рукавами, а девушка в лёгоньких платьицах, которые хулигански задирал на перекрёстках ветер.

К окошкам было не пробиться. Гектор выяснил только, что в Симферополь можно улететь первого августа. «Первого августа я должен писать сочинение в университете, — подумал Гектор, — неужели придётся ехать в аэропорт?» Толика Ифигенина он увидел случайно. Толик, весело насвистывая, сбегал вниз по лестнице со второго этажа — оттуда, где находилось кассовое начальство.

— Куда лететь собрался? — спросил Толик.

— В Крым!

— А когда?

— Завтра!

— Тебе же надо экзамены сдавать.

— А я на недельку…

— Гляди-ка ты! Молодой, да ранний!

— Мне действительно надо…

— Билет уже купил?

Гектор тоскливо вздохнул.

— Я, наверное, поеду сразу в аэропорт…

— Желаю удачи, — усмехнулся Толик.

— Твоя статья произвела в классе странное впечатление, — сказал Гектор. — Зачем ты её написал?

Толик посмотрел на часы.

— Может, увидимся в Крыму, — сказал он. — Я уже сегодня буду в Ялте…

— Мне не хочется говорить тебе гадости, — Гектор смотрел Толику в глаза, — но…

— Раз не хочется, не говори, — сказал Толик. — И потом, у меня много дел… — Он опять посмотрел на часы.

— У нас был неплохой класс…

— Вот именно — был! — усмехнулся Толик. — Сейчас-то чего об этом говорить?

…Самолёт коснулся серой посадочной полосы и побежал по ней, дрожа, словно приземлился первый раз в жизни. Стюардесса попросила всех оставаться на своих местах.

«А ведь я так и не сказал ему, что он подлец, — подумал Гектор. — Что мы хотели подловить его в подворотне и набить морду… Ведь только из-за этой его поганой статьи Косте записали в характеристику, что он «не всегда ведёт себя корректно», а Инне, что она «временами недисциплинированна, легко поддаётся влияниям…». А я ему, гаду, ничего не сказал… Почему? Ах, Алина, Алина…»

Глядя в самолётное окно, Гектор удивился, до чего же странно ведут себя деревья в симферопольском аэропорту. Они словно наклонили зелёные головы и к чему-то прислушивались. Аэропорт казался вымершим. И только, ступив на трап, Гектор понял, в чём дело. По аэропорту гулял ветер. Гектор ни разу в жизни не сталкивался с таким ветром — злым, горячим, сильным. Ветер ударил в лицо бензином, разогретыми самолётными моторами, остывающими шасси, горелой травой. Волосы у девушки, идущей впереди, сначала испуганно забились на ветру, потом перелетели дружно на одну сторону и встали параллельно плечам. Однако в стороне у пивного ларька, хорошо защищённого мохнатыми кустами, ветра не чувствовалось. Гектор поставил чемодан на землю и вздохнул. Рядом с ларьком на фанерном щите была изображена карта местных авиалиний Крыма. Гектор отыскал Керчь и отметил, что это совсем не близко. Из Симферополя в Керчь летали самолёты Ан-2. Ближайший самолёт отправлялся туда завтра вечером. Ветер и не думал прекращаться. Птицами взмывали в воздух газеты. Рядом Гектор обнаружил другой щит — на этот раз с картой морского сообщения Крыма. В Керчь можно было уплыть на корабле, но для этого, как минимум, нужно было попасть на пристань. Гектор пошёл в троллейбусную кассу и узнал, что через пятнадцать минут уходит троллейбус в Ялту.

…Пока было светло, Гектор смотрел в окно на незнакомые деревья, похожие на огромные еловые шишки, на солнце, которое, как красный воздушный шар, летало над пологими горами. Потом стало темно, троллейбус помчался по горной дороге, запахло морем. «Фрунзенская, Алушта, Массандра, Гурзуф, Ботанический сад…» — Гектор слышал эти названия сквозь сон, а когда открывал глаза, видел белые каменные стены вокруг дороги, редкие фонари, фары встречных машин, чёрную зелень вокруг. Снились Гектору ветер и Алина Дивина, целующая его в губы.

Татьяна Михайловна Садофьева сидела одна в большой комнате с окнами на вечерний притихший Невский. Перед ней на столе стояла бутылка шампанского, торт и коробка шоколадных конфет. На кухне тоненько свистел чайник. Татьяна Михайловна Садофьева справляла своё сорокалетие. Часы в прихожей пробили восемь. В восемь часов в Хотилово закрывается почта. Значит, муж не сможет позвонить. Оставалась, правда, надежда на телеграмму, но Татьяна Михайловна не помнила случая, чтобы муж прислал ей к дню рождения поздравительную телеграмму. Почему же он должен делать исключение сегодня?

Тяжело в собственный день рождения сидеть в одиночестве в пустой квартире и слушать, как наверху сосед Юрка Тельманов играет вальс «Прощание славянки». Татьяна Михайловна вспомнила, что последний раз Юрка играл этот вальс, когда его забирали в армию. Что они там вытворяли наверху! Потом Татьяна Михайловна вернулась мыслями в Пушкинский Дом. Сослуживцы подарили ей красивую авторучку с золотым пером, букет роз и пожелали весёлого дня рождения. Конечно, можно было пригласить сослуживцев домой, но, признаться, обстановка в Пушкинском Доме мало напоминала рабочую. Не видела Татьяна Михайловна разницы, где общаться с сослуживцами — на работе или дома. Недавно Татьяна Михайловна защитила кандидатскую диссертацию о Тютчеве. «Надо же, — сказал ей после банкета муж. — А я-то думал, что о Тютчеве всё давно известно… Докторскую тоже будешь защищать о Тютчеве?» «Докторскую я буду защищать о тебе! — усмехнулась Татьяна Михайловна. — Подумаешь, Тютчев…» «А что твой начальник? — спросил Александр Петрович. — Почему не пришёл на банкет?» «Он уже месяц лежит в больнице, — ответила Татьяна Михайловна. — У него инсульт…»

Теперь Татьяна Михайловна получала на пятнадцать рублей больше и перешла в маленький отдельный кабинетик — сумрачный, с серыми потрескавшимися стенами, смотрящий мутным единственным окном в чахлый сквер, где зевали и шевелили спицами старухи. Почётное место в этом кабинетике занимала кофеварка. Она стояла в стеклянном шкафу, окружённая книжками старых и современных поэтов.

В квартире было непривычно тихо. Сорок лет… Восемнадцать из них Татьяна Михайловна носит фамилию Садофьева, у неё спокойный муж и взрослый сын, живут в достатке, мебель крепкая, книги хорошие. Татьяна Михайловна налила в фужер шампанского и пошла в прихожую. Там дремало и видело сны большое зеркало. Бегали по зеркалу тени. Словно колоду карт, тасовало зеркало изображения всех, кто когда-то в него смотрелся. Татьяна Михайловна включила свет и увидела в зеркале грустную женщину — пока ещё стройную, с правильными чертами лица и удачной причёской. Пока ещё не старую… «Почему он молчит? — недоумевала Татьяна Михайловна, глядя на телефон. — Неужели никто мне не позвонит? Ну хоть один звонок, один-единственный…» Рядом с зеркалом висел календарь. Десятое июля было отмечено галочкой. В этот день в квартиру ввалятся жэковские мужики с известковыми вёдрами, с кистями — и начнётся ремонт… Последнее время Татьяна Михайловна начала замечать, что муж и сын всё больше солидаризируются по вопросам устройства семейного быта. В штыки встречают они все предлагаемые ею новшества (ремонт, смена обоев, лакировка полов, приобретение финского холодильника). «Ну неужели вы думаете, что это мне одной надо?» — спрашивала Татьяна Михайловна. «А чем плох этот паркет? — спрашивал муж и топал ногой по полу. — Объясни мне, чем он плох?» «Мне надоело говорить с тобой на эту тему, — сказала Татьяна Михайловна мужу. — Летом начинаем ремонт! Всё! Хватит!» Муж молча пожал плечами.

Татьяна Михайловна вдруг подумала, что почти не осталось у неё подруг. Знакомые все тоже куда-то пропали. Муж целыми днями стучал на машинке. Гектор читал у себя в комнате какие-то непонятные книги, а сама она смотрела вечерами телевизор, и не было у них никакой семьи, а были три человека, каждый из которых сам по себе. «Но если я тоже сама по себе, — думала Татьяна Михайловна, — где же тогда моя личная жизнь? Где она? У меня… У меня… ничего нет, кроме семьи! И семьи… тоже нет!»

Татьяна Михайловна спала с мужем в разных комнатах. Произошло это из-за его ночных стучаний на машинке. Иногда Татьяна Михайловна заходила к мужу в комнату и смотрела, что он там делает. Часто Александр Петрович просто-напросто смотрел в окно или же писал какие-то письма, которые предпочитал жене не показывать. Татьяне Михайловне казалось, что он нарочно её злит, но поговорить с мужем она не решалась. Не нравилась ей его неопределённо-холодная усмешка. Начни Татьяна Михайловна серьёзный разговор, наденет муж шляпу, положит в карман деньги, и ау! Вернётся пьяный вечером или похмельный утром. Или ночью будет откуда-то звонить и говорить гадости… Раньше Татьяна Михайловна перепечатывала мужнины повести и романы, была домашней машинисткой, но потом бросила это дело, пошла работать в Пушкинский Дом, а книги мужа вообще перестала читать. Татьяне Михайловне казалось, что он там описывает своих любовниц.

Выпив ещё один фужер, Татьяна Михайловна заткнула бутылку и поставила её в холодильник. Теперь бутылка долго будет там мёрзнуть, В голове шумело, но веселее не стало. Можно посмотреть телевизор, можно сходить к кому-нибудь в гости, можно, наконец, отправиться в кино на длиннющий двухсерийный фильм. Но Татьяна Михайловна решила лечь спать. Где-то она прочитала, что во сне женщина не старится, что во сне идёт процесс обновления организма. Но заснула Татьяна Михайловна не сразу. Она думала о муже, о том, как он ходит с палкой по Хотилову (что за дурацкая привычка ходить по деревне с палкой, как старик!), а рядом трусит Карай и обнюхивает заборы. «Завтра суббота… — подумала Татьяна Михайловна. — Может, сесть на поезд да съездить к нему? А собственно, зачем?» — она равнодушно зевнула и поправила подушку. Татьяне Михайловне всегда было скучно в Хотилове. Ненавидела она кипятить воду на плитке и мыть в миске посуду. Дрова таскать и печь разжигать, следить, чтобы не плясали синие огоньки, вовремя открывать и закрывать какую-то трубу, а потом выгребать золу… Нет, пусть муж один живёт в своём Хотилове… А Гектор где сейчас? Конечно, он и не думает заниматься… Судя по тому, как часто ему звонят домой девицы, он давно… И ещё этот пьяница Благовещенский с ним рядом… Сыновья никогда ничего не рассказывают матерям… Да и отцам тоже… Ах, Гектор, Гектор… Только бы не окрутила его какая-нибудь… Только бы он поступил в университет…»

Татьяна Михайловна смутно представляла себе, как подготовлен Гектор. Почему-то в их семье никогда не говорили о литературе. А когда Татьяна Михайловна пыталась робко поспрашивать Гектора про какого-нибудь поэта, Гектор начинал паясничать.

Муж сидит, как крот, в деревне, сын прохлаждается у приятеля на даче, а ведь если он не поступит, значит, пойдёт работать, а если не поступит во второй раз — пойдёт служить в армию… На два года… А если во флот, то на три…

Татьяна Михайловна лежала в кровати и смотрела, как голубеет над потолком хрустальная люстра. Люстру эту они купили десять лет назад в комиссионном магазине когда Садофьев получил первый большой гонорар.

Татьяна Михайловна тихо плакала. Снова муж казался ей развратным чудовищем, сын — равнодушным и ленивым недорослем, а сама она казалась себе такой несчастной, такой несчастной…

 

48

Дневной сидячий поезд Ленинград — Москва, именуемый экспрессом, нёсся по рельсам — зеленели за окнами леса, мелькали большие и малые населённые пункты, попадались и голубые речки, на берегах которых сидели мальчишки и махали удочками. Алла Степановна Ходина откинулась на спинку кресла и делала вид, что спит. Билет у Аллы Степановны был до Москвы, а в сумке лежало письмо от Александра Петровича Садофьева, в котором он звал её приехать в Хотилово. Сначала Алла Степановна была возмущена подобной наглостью и собралась написать Садофьеву холодный ответ, но потом успокоилась и вежливо написала, что, конечно же, ей бы очень хотелось приехать в Хотилово, но она, к сожалению, не знает, как сложатся дела. Алла Степановна бросила письмо в почтовый ящик, и щёки у неё были красными от стыда.

Сейчас Алла Степановна ехала к матери в Москву, но путь в Москву лежал через Бологое, а именно там надо было сойти, чтобы сесть на автобус и добраться до Хотилова, где, как явствовало из письма, старый дом Александра Петровича смотрит на танцплощадку всеми своими четырьмя окнами и от громкой музыки сам чуть не пускается в пляс.

Последний раз (не считая пятиминутной встречи в школе) Алла Степановна видела Садофьева месяц назад, когда возвращалась домой с работы, и дождь лил как из ведра. Очередной зонт Аллы Степановны в это время ехал куда-то, забытый в автобусе, а сама Алла Степановна стояла уныло с мокрой чёлкой в подъезде. Потом ей это надоело, и она зашагала по лужам, думая о том, как доберётся до дома, выпьет горячего чая и, завернувшись в плед, ляжет на диван. Садофьева она увидела в арке двора. Высокий и хмурый, стоял он в военном плаще и курил.

— Идите сюда! — позвал Садофьев Аллу Степановну в арку. — Или вы куда-то спешите?

— Я всё равно промокла, — сказала Алла Степановна. — Теперь я могу и не спешить…

— А почему вы ходите без зонта и не пережидаете дождь где-нибудь в магазине?

— Какой у вас замечательный плащ, — сказала Алла Степановна.

Садофьев начал быстро его расстёгивать.

— Что вы! — испугалась Алла Степановна, представив себя в этом плаще. — Дождь уже кончается…

Они стояли под аркой, и дождь как бы опустил с двух сторон водяные волокнистые занавески. Иногда, раздвигая занавески, вбегали под арку мокрые люди, отряхивались, щёлкали зонтами. С другой стороны арки начинался двор, там носился по лужам весёлый эрдельтерьер. Когда гремел гром, эрдельтерьер поджимал хвост и опрометью бежал к хозяину. Даже Аллу Степановну он ткнул в ладонь резиновым мягким носом. Должно быть, от волнения.

— Я вчера был в вашей любимой пышечной на углу, — сказал Садофьев.

— А я туда больше не хожу, — сказала Алла Степановна. — Я страшно растолстела за последнее время…

— Это вам кажется, — улыбнулся Садофьев.

Карай гонял по двору кошку. Кошка нырнула в какую, то дыру, и Карай залаял, огорчённый.

Дождь на самом деле кончился, но Алле Степановне не хотелось выходить на улицу.

— Пойдёмте ко мне, — неожиданно предложил Садофьев. — Я в этом доме живу. Обсохнете…

— Пойдёмте, — согласилась Алла Степановна.

О чём они говорили, Алла Степановна сейчас уже не помнила. Помнила только, что на кухне в раковине громоздилась грязная посуда. Алле Степановне было тридцать пять лет, и жизнь её была не устроена, и Садофьев выказывал ей всякие знаки внимания, но она не позволила себе ни одной крамольной мысли. Алла Степановна попивала на кухне кофе и рассеянно слушала Александра Петровича. А потом они стали прощаться, и Александр Петрович всё время пытался подарить ей красивый зонт, от которого Алла Степановна со смехом отказывалась.

— Это, наверное, вашей жены зонт, — говорила она.

— Ну и что? — спрашивал Александр Петрович. — Какое это имеет значение?

Алла Степановна наотрез отказалась от провожания и вышла на лестницу. Там она встретила небритого и нечёсаного парня, который тем не менее изящно насвистывал Баха.

А потом Садофьев прислал письмо… Было это в тот день, когда десятый «Б» сдавал историю и обществоведение. В письме Садофьев звал Аллу Степановну приехать к нему в деревню, и было это письмо чем-то вроде объяснёния в любви. Алла Степановна растерялась: как это, поехать в деревню к женатому мужчине?

Иногда, лёжа в ванной, Алла Степановна начинала плакать. Ей было обидно, что она — молодая и пока ещё симпатичная, статная, упругая, — пропадает, стареет, толстеет… Хотелось биться головой о кафельную стенку, хотелось грызть натянутые верёвки, на которых висело соседское бельё. «Ну почему же мне так не повезло? — думала Алла Степановна. — Брошу всё к чёрту! Уеду куда-нибудь!»

Но ехать Алле Степановне, кроме как к матери в Москву, было некуда…

Сидя в дневном поезде Ленинград — Москва, именуемом экспрессом, Алла Степановна кнутом гнала от себя бедовые мысли, что надо слезть в Бологом и поехать в это Хотилово (название-то какое мерзкое!). В Москве Аллу Степановну ждал высоченный дом, где жила мать, стёршиеся ступеньки на прохладной лестнице, сладкое томление, когда она будет проходить мимо дворов прежних лет и детских любовей. Ждали в Москве Аллу Степановну две-три подруги — солидные, замужние, интеллектуальные дамы, их мужья — кандидаты каких-нибудь наук, их квартиры, где паркет обязательно покрыт лаком, где собственная машина стоит под окнами и где так скучно, так скучно… Иногда Алле Степановне хотелось по старой детской привычке вложить в рот два пальца и оглушительно свистнуть. Она была уверена, что у неё получится. Ей было интересно, как прореагируют на это подруга и её умный муж… А ещё ждали Аллу Степановну в Москве деревья во дворе, школа напротив дома, где она когда-то училась, оттуда обычно доносится звонок, но сейчас его не будет слышно, потому что каникулы… Мать — вечно недовольная, жалующаяся то на нехватку денег, то на длинные очереди в магазинах (ох, ноги болят, а без очереди разве пустят?), то на разбойника-сантехника, который давным-давно обещал сменить на кухне кран, да только так и не приходит, видать, запил, а кран ночью капает, капает, капает, как молотком по голове…

По вагону ходили тётки в белых куртках, носили в огромных корзинах мороженое, пирожки, лимонад, какие-то непонятные наборы, где мирно соседствовали пачка печенья, шоколадка «Витязь», бутылка пива, банка зелёного горошка и сигареты «Лайка».

Времени на размышления оставалось мало. Деревни за окном зачастили, что означало приближение станции. Вещей у Аллы Степановны было мало — две сумки, в одной из которых лежало письмо Садофьева. Поезд начал тормозить. Показалась асфальтовая платформа.

По-видимому, поезд опаздывал, стоянку сократили. В вагон стали заходить бологовские пассажиры. Сосредоточенно высматривали они места. Алла Степановна сидела в каком-то оцепенении. Поезд дёрнулся. Алла Степановна вскочила и стала стаскивать с полок свои сумки.

— Куда вы? — замахала на неё флажком проводница. — Поезд тронулся!

Но Алла Степановна всё-таки добралась до тамбура. Медленно проплывали мимо перронные скамейки. Алла Степановна закрыла глаза и… прыгнула.

 

49

В то лето на ялтинской набережной продавали шампанское в разлив до одиннадцати часов вечера. И какие-то весельчаки, засевшие в кустах, стреляли в воздух разноцветными ракетами. И прожектора в ялтинских парках освещали верхушки пальм, оставляя в тени скамейки, где сидели взволнованные пары. И был открыт в то лето на набережной подвальный коктейль-бар, где играла музыка, где можно было не стесняясь танцевать, где двухрублёвые розовые и жёлтые коктейли потягивались через соломинки, а в стаканах позванивали льдинки и перекатывались по дну ягодки — вишенки и черешенки. В то лето на вечернюю стоянку заходили в Ялту большие белоснежные пароходы, и загорелые мужчины спускались по трапу, держа под руки красивых женщин. Гектору было приятно узнать, что похожий на айсберг гигант с синим пауком на трубе через два часа уплывает в город Пирей, где нет мира под оливами, а оттуда прямиком двинется в британскую колонию Гибралтар с короткой остановкой в вольном порту Танжере. В Керчь же корабли уходили с совершенно другой пристани. Там храпел сторож на казённом стуле, а вход на пристань преграждала ржавая цепь с замком. Неподалёку пахал воду буксир, мигая красными лампочками. Касса — дощатая полусобачья будка — была закрыта…

Но как загадочно блестели глаза у идущих по набережной девушек, какими стройными были их загорелые ноги, какими одухотворёнными были их загорелые лица, словно не отдыхать приехали в Ялту девушки, а сочинять стихи; как бунтовало шампанское в тесных фужерах, как море вздыхало поблизости, словно усталая прачка, и стряхивало прямо на набережную пену с мокрых пальцев.

Последние несколько ночей в Ленинграде Гектор плохо спал. Скучно ему было и тоскливо. Он лежал, обхватив руками подушку, и думал, какое же он, в сущности, ничтожество. «Инна, Инна… — страдал Гектор. — Алина, Алина…» — надеялся он. Утром его охватывала жажда деятельности. Он давал себе клятву, что отныне будет только заниматься, но потом с непонятной злобой отшвыривал учебники и шёл на Невский, смотрел на девушек — красивых и независимых, и становилось Гектору стыдно самого себя. Вечерами Гектор сидел в своей комнате на плечах атлантов, смотрел в окно и не понимал, что с ним происходит. Гектору казалось, что кто-то выбил у него из-под ног землю, и летит, летит он куда-то…

Гектор опять вспомнил последнюю встречу с Костей Благовещенским около Думы.

— Ты думаешь, она очень обрадуется, когда увидит тебя? — спросил Костя. — А вдруг у неё там появился мужик?

— Тогда я мгновенно вернусь в Ленинград, — ответил Гектор.

— Кому нужна эта поездка?

— Мне нужна.

— Зачем?

— Чтобы я спокойно дальше жил…

— Дорого же ты ценишь своё спокойствие…

— Наоборот, — сказал Гектор. — Дёшево… Съездить на недельку в Крым… Ха-ха!

— Последнее это дело, — сказал умный Костя, — исчерпывать свою меру страданий в сфере, так сказать, идеальной… По-простому, это значит с жиру беситься! Пойми! Самое важное для тебя сейчас поступить в университет! Остальное чепуха!

— А мне плевать на твой университет! — вдруг заорал Гектор. — Что ты заладил: университет да университет! Не могу я сейчас заниматься, не могу! Это ты машина! Ты запрограммирован, а я нет! Я поеду в Керчь, и если я её там встречу, и если она меня… Если она… Ну, подумаешь, не поступлю! Работать пойду! Ну что здесь такого? А если я хочу её увидеть, и у меня есть возможность её увидеть, то почему я должен сидеть в городе, как идиот, и что-то учить, когда ничего в голову не лезет. Ну кому какое дело до меня? Тебе до меня какое дело?

— Ты, оказывается, кретин, — спокойно ответил Костя. — Ты просто рефлексирующий безвольный кретин… Через эту чёртову скульпторшу ты хочешь узнать цену так называемой своей любви, то есть цену себе… Ты придумал себе зеркало, но учти, зеркало наверняка кривое! У неё своя жизнь, у тебя своя, и нет скульпторше до тебя никакого дела! Ты сейчас никто!.. Никто… И это тебя бесит. Ты о себе возомнил… Вот в чём твоя беда! Смири гордыню, дурак, и читай учебники! — Костя и дальше продолжал говорить обидные вещи, но Гектор на него не обижался. Гектор вспомнил Инну Леннер, её поцелуи и пожалел Костю. Но также знал Гектор, что бы ни случилось, Костя будет заниматься как одержимый, и только чудо может помешать ему поступить на восточный факультет…

…Гектор уже пару раз прогулялся по набережной. Ему теперь не так нравились идущие навстречу девушки, белые пароходы и пальмы, освещённые прожекторами. Гектор думал, где бы переночевать. Можно было на автовокзале, а можно на природе. Например, на пляжном лежаке… «Вот только холодновато будет ночью, — думал Гектор и смотрел на небо. По небу гуляли, взявшись за руки, звёзды. — Но если надеть куртку и купить бутылку хорошего вина…» Эта мысль Гектору понравилась, и он сел на скамейку отдохнуть, а заодно пересчитать деньги.

Гектор недолго шуршал рублями, трояками и пятёрками. А когда он рассовал деньги по карманам, то увидел вдруг, что сидит на скамейке не один. Рядом с ним на скамейке сидела светловолосая ленинградская Оля и курила сигарету.

— Я тебя видела на набережной, — сказала она. — Ты глазел на девушек…

— Ты меня порицаешь или одобряешь? — машинально спросил Гектор, всё ещё не веря, что встретил в Ялте знакомую.

— Конечно, одобряю, — сказала Оля. — Ты давно в Ялте?

— Почти час, — ответил Гектор.

— Хату снял?

— Нет.

— Не нашёл?

— Я транзитом. Завтра сматываюсь в Керчь…

— Где будешь ночевать?

— Не знаю…

— Слушай, — сказала Оля. — А я не поленилась, навела о тебе справки… Ты, оказывается, десятиклассник…

— Бывший…

— А почему ты тогда не занимаешься, что ты делаешь в Крыму?

— Решил вот готовиться к экзаменам в Керчи…

— Будет жаль, если ты не поступишь…

— Кому будет жаль? — уточнил Гектор.

— Мне, — сказала Оля.

— И что я должен буду делать с этой твоей жалостью? — Гектор неожиданно начал злиться. Его раздражало Олино равнодушие. Словно вчера они виделись на Невском, а сегодня встретились на Литейном, а вовсе не в Ялте.

— Ты сейчас чего-то хорохоришься, — сказала Оля, — а сам похож на мальчишку, выпустившего из рук мамину юбку…

— Который час? — спросил Гектор.

— Скоро десять… — посмотрела на часы Оля.

— Пойдём! — Гектор вскинул на плечо сумку. — Пойдём! Нас ждут великие дела! — Он схватил Олю за руку, и они побежали по парку, потом оказались на набережной и побежали вдоль моря, задевая прохожих. Десять часов. В парке темно, а на набережной фонари горят — всё видно.

— Куда? — спрашивала на бегу Оля. Юбка её, недлинная, на больших железных пуговицах, начала расстёгиваться. Так и влетели они в центральный ялтинский гастроном: Гектор, счастливо смеющийся, и Оля — недовольная, в расстёгнутой юбке. В винном отделе без очереди была куплена бутылка шампанского.

— Ты спятил, — сказала Оля. — Мама дала тебе деньги, чтобы ты покупал общие тетради, а ты… Ты должен пить газированную воду из автомата!

— Пойдём… — Гектор потащил Олю в сторону пляжей, где на гальке не было ни одного человека, где деревянные лежаки стояли, как солдаты в тесном строю, а маяк на углу суши и моря мигал жёлтым огнём. Море, однако, вело себя сносно. Шипело скромно и под ногами не путалось.

— Мальчуган решил выпить под шум прибоя? — усмехнулась Оля.

Гектор остановился и рывком притянул её к себе.

— Теперь я понял, — засмеялся Гектор, — почему ты всё время говоришь глупости… Ты просто…

Она пожала плечами.

— А тебе-то что? — спросила она.

— Ничего, — ответил Гектор. — Только я никогда не пью, чтобы напиться и говорить глупости… Звонить по праздникам знакомым… Поучать, поучать…

— Я думала, ты уже забыл, — сказала Оля.

Они стояли на деревянной площадке метрах в восьми над морем. Дул ветер, и темнели по углам шезлонги. Гектор выбрал два и поставил рядом.

— Садись, — сказал он Оле.

— Благодарю… Зачем ты купил эту бутылку шампанского?

— Это прощальная бутылка, Оля… Ты не пожелала выпить её со мной в Ленинграде, давай выпьем в Ялте… Завтра утром я уплыву в город Керчь…

— Не понимаю, чем славен город Керчь?

— Не всё ли равно? — Гектор снял с себя куртку, джинсы и остался в одних плавках.

— Это ещё зачем? — Оля удивлённо смотрела на Гектора. Вдалеке светился корабль, похожий на новогоднюю ёлку. Ближе к берегу полз буксир — малосветящийся, но шумно дышащий астматик. Гектор подошёл к краю площадки и встал на перила. Удержать равновесие было трудно.

— Твой труп съедят крабы! — грустно сказала Оля. Гектор оглянулся. Оля стояла на середине площадки с бутылкой шампанского в руках. Горлышко бутылки серебрилось.

— Хоп! — крикнул Гектор и ласточкой полетел вниз. В воду он вошёл хорошо, почти не ушибся. Немного поплавав в холодной воде, Гектор выбрался на берег, отжал плавки и забрался на площадку, где находилась Оля в обществе многочисленных шезлонгов.

— Как они себя вели?! — кивнул на шезлонги Гектор.

— Они ужасно невоспитанные, — ответила Оля. — Всё время отбрасывают какие-то неприличные тени…

Гектор понял, что сонное равнодушие прошло. Олины глаза блестели. Именно такой нравилась Оля Гектору когда он высматривал её на Невском, или вёл за руку по коридорам института связи, или плясал с ней в Академии художеств. Гектор хотел спросить её про Серого, но потом раздумал. Весело стало Гектору.

Он быстро оделся и выстрелил вверх пробкой шампанского. На его удачу пробка вылетела птичкой, а из бутылки пена не полезла.

— Вот теперь, — сказал Гектор. — Теперь пить так приятно…

— С тобой не скучно, — сказала Оля. — Но это всё у тебя от молодости… Вино жизни…

Гектор передал ей бутылку.

— Скажи, — посмотрела на него Оля. — Зачем ты едешь в Керчь?

— Хватит про Керчь, — сказал Гектор и положил руку Оле на плечо. — Впрочем, я могу тебе рассказать, но ты меня всё равно не поймёшь. И… — Гектор сбился.

— Продолжай.

— И потом, наверное, у нас будет время поговорить…

— Ты просто-напросто мелкий романтик, — вздохнула Оля.

— Что значит мелкий?

— Ты сам не знаешь, чего хочешь. Едешь куда-то в то время, как тебе надо сидеть дома, заниматься… Спохватишься, поздно будет! Весь год будешь мучиться — ах, дурак я, дурак — куда ездил, зачем ездил?

Гектор пожал плечами.

— Почему ты всё время читаешь мне мораль?

— Сама не знаю… Маленький ты, глупенький…

— А ты взросленькая и умненькая, да?

— Не хами! — сказала Оля. — Ты ещё вспомнишь мой слова…

— Где ты поселилась? — спросил Гектор.

— На улице Морской.

— Ты одна в комнате?

— А что?

— Я пойду ночевать к тебе.

— Пожалуйста, — сказала Оля. — Всё равно я ночью буду гулять на свадьбе…

— А я буду гулять на свадьбе? — спросил Гектор. Он сидел в шезлонге лицом к морю, в лицо ему дул ветер.

 

50

Вторую неделю Инна Леннер жила на даче под Ленинградом. Белыми ночами совсем не хотелось спать, и Инна лежала в постели и слушала, как шумят за окном сосны. В два часа небо ненадолго темнело, а потом начинало неудержимо розоветь, и обманутые птицы пели и чирикали, хотя им полагалось мирно спать в своих гнёздах. Слушая их пение и чириканье, Инна засыпала и спала долго, часов до одиннадцати, пока её не будил солнечный свет в комнате или стук дождя по крыше.

Инна ждала с нетерпением, когда же созреет клубника, но ягоды на грядках пока только белели и зеленели — до спелости им было далеко. Когда становилось жарко, Инна отправлялась купаться на Финский залив и шла целый час по скользким камням, пока доходила до нужной глубины. Купаться в Финском заливе было трудно. Зато прекрасно можно было гулять среди сосен по песку, смотреть на чаек или кататься на велосипеде по асфальтовым дорожкам, проложенным вдоль шоссе.

Дача, где жила Инна, была остреньким голубым домиком с двумя комнатами внизу и одной наверху. Вверх вела шаткая лестница, которая стонала и скрипела, словно было ей триста лет. Занималась Инна в комнате наверху. Письменный стол стоял около большого окна, а прямо перед окном махала тяжёлыми ветками сосна, и Инна наблюдала, как крепнут на ней шишки. Инне очень нравилась эта сосна перед окном. Сосна росла на их участке, и Инна с гордостью именовала себя «деревовладельцем».

Однажды, возвращаясь из Ленинграда, Инна встретила в электричке бывшую одноклассницу Таню Соловьёву. Волосы у Тани были распущены, глаза накрашены, брюки сидели, как влитые, одним словом, вид имела Таня взрослый и счастливый. С Таней ехал высокий парень, который стал с любопытством поглядывать на сидящую неподалёку Инну. Видать, Таня и парень этот минут на пять или на десять поссорились: Таня смотрела в окно, парень в другую сторону.

Инна подошла к Тане и тронула её за плечо.

— Инка! — обрадовалась Таня, словно встретила лучшую подругу. — Дай-ка я тебя поцелую! — Танины щёки пахли французской пудрой, глаза были ясны, как небо. Казалось, забыла Таня про свою многолетнюю вражду с Инной.

— Кого-нибудь из наших встречала? — спросила Инна.

— Почти никого, — ответила Таня. — Я же на даче сейчас живу… — Она повернулась к парню. — Это Инна! Познакомьтесь. — Таня смотрела на парня, как в былые времена смотрела на своё новое пальто, вызывающее, по её мнению, зависть одноклассниц.

— Олег, — представился парень.

— Соседишка, — добавила Таня. — В десятый класс перешёл… Мальчишка, я его беру с собой, когда надо из города что-нибудь тяжёлое привезти…

Олег улыбнулся и развёл руками, дескать, что я могу добавить…

Инна хотела сказать, что не видно при них тяжёлых вещей и непохож модный Олег на носильщика, но промолчала.

— Вспомнила! — хлопнула себя по лбу Таня. — Я же Благовещенского недавно в Гостином дворе встретила! Он у меня всё спрашивал, как на дачу к тебе приехать… Я объяснила… Ты не в обиде?

— Нет, конечно…

— Нинку Парфёнову ещё видела. Зубрит как сумасшедшая, а чего зубрить, когда золотая медаль в кармане? А больше никого не видела… Ты бы зашла ко мне как-нибудь, — сказала Таня. — От тебя до меня три остановки на сестрорецком автобусе… У нас танцы ничего, группа приличная играет. Приезжай, а?

— Давай в понедельник? — предложила Инна.

— Не всё же время нам заниматься, — сказала Таня. — Надо и на танцы походить… А то танцевать разучимся… Я тебя в три часа на остановке буду ждать…

Таня и Олег двинулись к выходу. На перроне Олег обнял Таню за плечи, и Таня радостно на него посмотрела.

Инну всегда удивляло, как радостно и откровенно смотрит Таня на парней, которые ей нравятся. Полностью отсутствует при этом в Танином взгляде девичья скромность.

Инна села на свободное место у окна и, расплющив нос о стекло, смотрела на уходящих Таню и Олега. Инна подумала, что лёгкий характер — великое дело. Инна завидовала Таниному характеру. Но исправить себя Инна никак не могла. На танцах она даже с симпатичными парнями разговаривала резко, поэтому никто к ней не приставал, до дома никто не провожал. Подруг у Инны тоже почти не было. Даже мама после разговоров с Инной частенько плакала на кухне. Инна утешала маму, говорила, что отныне она станет приветливой и общительной, но…

И когда мама как-то поднялась к ней в комнату по скрипучей лестнице и спросила:

— Что случилось, Инка, почему ты всё время молчишь?

Инна ответила спокойно:

— А что, мама, может случиться с девицей в семнадцать лет?

— Я так и знала, — вздохнула мать. — Надеюсь… Ты мне расскажешь?

Мать печально смотрела в окно на белую ночь и на голубой полумесяц, повисший между ветками сосны. Что за качели устроил себе шалун полумесяц!

Мать долго не хотела уходить из комнаты, но Инна так решительно отвернулась к стенке, что мать, вздохнув, спустилась вниз.

Этой ночью Инна не спешила ложиться спать. Сначала она стала читать учебник по физике, потом перечитывать книгу «Красное и чёрное», а потом в длинной ночной рубашке села за письменный стол и начала писать письмо Гектору.

«Милый мой Гектор! — начала Инна. Белая ночь, ночная белая рубашка, распущенные волосы, бегущие по плечам, настроили её на романтический лад. — Это я, Инна, тебе пишу. Я сейчас на даче живу, белые ночи, холодно, скучно… Науки совершенно в голову не идут. Я могла бы, конечно, тебе позвонить, только у нас на станции все автоматы почему-то переломались. Я вот и решила тебе написать. Встретила Таньку Соловьёву с парнем — она тебе передавала привет. Танька стала красивая и, по-моему, немножко даже похудела. Она ещё сказала, что скоро Благовещенский ко мне приедет в гости — я не знаю, может, сразу выгоню его, а может, сначала чаю с ним попьём, а потом я его выгоню. В Финском заливе купаться плохо — вода холодная, и обмелел залив совершенно… Я живу с мамой на даче, отец редко приезжает. Он сейчас у студентов принимает экзамены, а когда мне придёт время сдавать, он уйдёт в отпуск, говорит, что ему неэтично оставаться в это время в институте. А ты как живёшь? Чем занимаешься? Знаешь, мне сейчас тоскливо-тоскливо… И страшно. Потому что впереди неизвестность. Уже сейчас чуть-чуть не хватает нашего десятого «Б», хотя, признаться, под конец он мне изрядно надоел. Погода хорошая, но загорать нельзя — с залива сильный ветер. Зато я катаюсь на велосипеде. Я вот что думаю… А не приехать ли тебе сюда ко мне? В субботу мама в город уедет, я тогда совсем одна останусь… Я по тебе соскучилась! Попробую ещё позвонить, но вряд ли дозвонюсь. Приезжай сюда, ладно? Я буду ждать. До свидания. Целую.

Твоя Инна».

Написав письмо, Инна легла спать. Утром она отнесла письмо на почту. Вернувшись с почты, Инна увидела сидящего на крыльце Костю Благовещенского. Костя увлечённо читал какую-то книгу и даже не заметил, как Инна подошла и остановилась в двух шагах.

— Тебя кто сюда звал? — строго спросила она.

— Никто. — Костя закрыл книгу.

— Ну и сидел бы дома!

— Я не могу…

— Думаешь, я забыла, что ты сказал мне по телефону?

— Не удержался, — оправдывался Костя.

— Не удержался, — передразнила его Инна. Она вдруг вспомнила о письме, которое, наверное, уже уехало на электричке в Ленинград к Гектору, и настроение у неё улучшилось.

— Ладно, — сказала Инна. — Я не злопамятная… Пойдём чай пить. Не удержался… Мама! — крикнула Инна. — Костя Благовещенский приехал, будем чай пить!

Иннина мама выглянула из верхней комнаты, где она вытирала пыль с письменного стола.

— Сейчас иду, — сказала она. — Можете без меня начинать.

Костя и Инна пошли на кухню, где сидела на стуле кошка Нюрка и смотрела на тарелку с нарезанной колбасой, которую кто-то так некстати накрыл сверху другой тарелкой.

 

51

Качало пароход крепко. Но солнце светило радостно, и дельфины выпрыгивали из воды и плыли рядом, шутя обгоняя пароход и с любопытством поглядывая на пассажиров. Море было тёмно-синим и спокойным, и Гектор никак не мог понять, почему пароход качает? Он сидел на палубе и смотрел то на дельфинов, то на облака, то на корму, где лопотал полинявший флаг. Гектор думал о Керчи — как там искать Алину Дивину? Время от времени Гектор брался за учебник русского языка. Но как только он прочитывал страницу и строго спрашивал себя, сумеет ли дать точное определение числительному, сразу же хотелось спать, и не спасали даже весельчаки дельфины, попискивающие в тёмно-синем море. От Ялты до Керчи путь неблизкий.

Провожала Гектора Оля. Она дала ему свой ленинградский телефон, просила обязательно позвонить и сообщить, поступил он или нет.

— Я ведь тебе как мать, — грустно сказала Оля. — Учу тебя уму-разуму, забочусь о тебе, спать укладываю…

— А я тебе как сын, — ответил Гектор, покупая на пристани билет. Пароходишко отправлялся полупустой.

— Один последний вопрос, — сказала Оля. Пароходишко уныло гудел, словно хотел ещё накликать пассажиров.

— Самый последний вопрос, — повторила Оля. — Ты едешь туда из-за девушки?

— Да! — ответил Гектор.

— Опомнись, дурак, — сказала Оля. — Если ты едешь к ней, значит, любишь её. Если она тебя выгонит, ты будешь любить её ещё больше и будешь думать только о ней. Если же она тебя не прогонит, ты одуреешь от счастья и опять-таки будешь думать только о ней. В любом случае ты не поступишь. Жаль…

— Ты так усердно это предрекаешь, что поступить для меня станет делом чести, — усмехнулся Гектор.

— Нет, — ответила Оля. — Ты сейчас влюблён, у тебя смещённые понятия. Но если ты вернёшься, я буду рада тебя видеть…

— А ты не хочешь прокатиться в Керчь? — спросил Гектор.

— Упаси меня бог от таких сентиментальных путешествий.

— Ты сейчас куда? — спросил Гектор. — На свадьбу опохмеляться?

— Там, наверное, не будут опохмеляться, — сказала Оля. — Там один тип всю свадьбу испортил…

— Когда же он успел? — удивился Гектор.

— Когда мальчик спал, — ответила Оля. — А я, дура, сидела у него на кровати и гладила его по голове, а мальчик открывал то один глазок, то другой, смотрел на меня хитренько и продолжал делать вид, что спит…

— Какой гадкий мальчик, — усмехнулся Гектор.

— Тогда я подумала, — продолжала Оля, — или мальчик сильно обиделся на меня за ленинградский телефонный разговор, или же он просто переживает свою первую любовь… Но потом я вспомнила, что мальчик не из обидчивых, из чего сделала вывод, что в Керчь он едет к девушке…

— Да ну тебя, — сказал Гектор. — Просто я спать хотел…

— Ладно, забыли про это, — улыбнулась Оля. — Так вот. Когда мальчик делал вид, что спит, на свадьбу явился какой-то взволнованный тип в светлом костюме. Ему налили шампанского, посадили за стол рядом с красивой девушкой. А когда начались танцы, этот тип в светлом костюме попросил невесту выйти с ним на пять минут на улицу. Сказать последнее «прости»… Она, глупенькая, вышла. Там он посадил её в машину и велел гнать в Симферополь на аэродром. По счастью, кто-то из гостей всё видел и слышал. Тут же снарядили погоню на мотоциклах. Невесту вернули, а соблазнителя избили. Причём невеста кричала: «Не бейте! Не бейте! Я люблю его!» Такой вот конфуз… Потом свадьба продолжалась, но уже не так весело. А этот тип не успокоился. Он начал бить стёкла. Прятался где-то в кустах, и его никак не могли найти. Осколки летели прямо в рюмки. Рыдающую невесту увели. Жених с горя напился. Кто-то догадался наконец вызвать милицейскую машину, и соблазнителя поймали…

— Взволнованный? — переспросил Гектор. — В сером, говоришь, костюме?…

— Да. Его повели на кухню составлять протокол. У типа оказалась смешная мифологическая фамилия.

— Ифигенин! — закричал Гектор. — Так это был Ифигенин! Вот зачем он поехал в Ялту! Ну и что было дальше?

— А ничего. Его увезли, вот и всё.

— Надо же, Ифигенин, — никак не мог успокоиться Гектор.

— Да хватит о нём, — поморщилась Оля.

Пароходишко наконец оторвался от пристани.

— До свидания, романтик! — сказала Оля. — Я пошла на пляж!

К полудню солнце спряталось за облаками. Гектор отправился бродить по пароходу, натыкаясь иногда на грубых матросов в грязных куртках. Раскрытый учебник остался лежать на стуле. Когда Гектор вернулся, ветер уже прочитал его весь и захлопнул в негодовании, что Гектор подсунул ему такую скучищу. Плыть до Керчи оставалось два часа. Гектор не знал, что будет делать в этой Керчи. Наверняка экспедиция где-нибудь за городом, наверняка не одна там экспедиция, а несколько, да и вообще, где гарантия, что мужчина, разговаривающий с Гектором по телефону, ничего не напутал? Никаких гарантий не было и быть не могло. Гектор уныло теребил тощую пачку рублей и трёшек в кармане. «Наверное, из Керчи в Ленинград билет стоит ещё дороже, чем из Симферополя…» — подумал он.

Пароходишко качался на волнах, упорно подбираясь к восточной оконечности Крыма. По-прежнему веселились в синем море дельфины, откуда-то снизу раздавалась ругань моториста (моторист искал маслёнку), а Гектор сидел на стуле на палубе и считал, сколько же дней осталось до первого августа.

— Керчь на горизонте, — сказал Гектору сосед и отложил в сторону газету «Крымская правда». — Дымит, родная… — Он свернул газету и сунул её в сумку. Из сумки выглянула красная глиняная амфора. Сосед Гектора был пожилой мужчина — худой, совершенно лысый, но зато с длинной чёрной бородой. Он напомнил Гектору портрет генерала Кутепова, который Гектор видел в запаснике Русского музея. Зачарованно смотрел Гектор то на соседа, то на амфору.

— Пятый год копаем, — вздохнул мужчина. — Денег не хватает, людей не хватает… Разве так настоящие археологи работают?

— А как они работают? — спросил Гектор, глядя на маленькие белые домики, появляющиеся на берегу.

…Гектор и его новый пароходный знакомый шли по напоминающей перевёрнутый раскалённый утюг Керчи. Звали нового пароходного знакомого Фёдором Фёдоровичем, был он начальником археологического отдела Керченского краеведческого музея. В подчинении Фёдора Фёдоровича находились две экспедиции, раскапывающие города древнего Понтийского царства. Алину Дивину Фёдор Фёдорович знал, она работала в пантикапейской экспедиции художником — срисовывала орнаменты с амфор, помогала склеивать черепки. Ещё Фёдор Фёдорович сказал, что даром кормить Гектора в экспедиции никто не будет, но он, Фёдор Фёдорович, по доброте своей может зачислить Гектора в экспедицию рабочим за рубль в день плюс бесплатное питание.

— Договорились! — радостно схватил Гектор за руку Фёдора Фёдоровича. Он и не мечтал, что всё так быстро и хорошо устроится. И Фёдор Фёдорович, в свою очередь, не стал посвящать Гектора в проблемы найма рабочей силы в экспедиции. Фёдор Фёдорович ласково смотрел на Гектора и думал, как бы так незаметно шепнуть Алине, чтобы парня этого она сразу не отшивала, пусть хоть недельку потрудится во славу археологии.

Дальше поехали на автобусе, конечный пункт прибытия которого назывался Камыш-Бурун. В автобусе было жарко, и спина всё время чесалась, но Гектор терпел, думая о предстоящей встрече с Алиной Дивиной. Несколько раз начинал он осторожно выяснять, нет ли в экспедиции у Алины поклонника, но Фёдор Фёдорович всё время переводил разговор на темы археологические. Он раздражённо говорил Гектору, что крупные куски глины ни в коем случае нельзя рубить лопатой, а надо осторожно разламывать их руками, потому что там можно найти такие маленькие-маленькие амфорочки, в которых понтийские красавицы хранили свои косметические снадобья. В конце концов, Гектору надоело слушать Фёдора Фёдоровича, и он стал смотреть в окно, но там поля, поля…

Вышли Гектор и Фёдор Фёдорович в селе Отрадном. Дома — аккуратные, белые, кругом заборы, за заборами обширные огороды и весёлые голоса украинских дивчин, в каждом дворе сидит злющая собака и гремит цепью, люди ходят степенно и сыто по асфальтовым дорожкам. Не то, что в Хотилове. В дождь там ни пройти ни проехать. Навстречу Гектору и Фёдору Фёдоровичу толстый паренёк гнал орду хрюкающих свиней, явно не привыкших уступать дорогу случайным прохожим.

Отбившись от свиней, Фёдор Фёдорович и Гектор прошли вдоль вспаханного поля, где-то внизу шумело море, солнце садилось, и Фёдор Фёдорович шёл впереди, показывая Гектору пальцем какую-то невидимую точку вдалеке и говоря, что вот там-то и находится экспедиция.

Здесь был совсем другой Крым. В Ялте были горы — словно развалились всюду верблюды с зелёными горбами, а здесь равнина — величественный горизонт, полыхающее солнце, мудрые чайки в синеющем небе, плеск волн внизу и крутой спуск к морю. Берег завален брёвнами и отполированными добела деревяшками.

Две мысли, как два больных зуба, мучили Гектора: Алина Дивина и университет. Находились они в явном противоречии, и учебник укоризненно тыкал Гектора через сумку углом в плечо и спрашивал: «Что ж ты, гад?» И Гектор давал себе клятву завтра же начать заниматься, использовать каждую свободную минуту, а их, по словам Фёдора Фёдоровича, у него будет немало — раскопки с шести утра до девяти, потом перерыв до пяти часов дня, и снова копать до восьми вечера. Перерыв составлял восемь часов, а этого было вполне достаточно.

Не знал Гектор, как встретит его Алина Дивина, и поэтому разволновался, когда Фёдор Фёдорович показал крутой спуск к морю и три палатки на берегу, стол, сколоченный из досок, людей, сидящих за столом. Алины среди них не было.

— Радуйтесь, археологи! — сказал Фёдор Фёдорович. — Привёз вам рабочего!

— Ура! Ура! Ура! — прокричали археологи — сутулый загорелый парень с бородкой и две девицы в тренировочных штанах и в лифчиках. Поодаль стояла повариха. Было ей на вид за тридцать. Приземистая, широкобёдрая, лицо круглое, словно очерченное циркулем. Она изучающе смотрела на Гектора. Недалеко от воды лежал побелевший от солнца брезент. На нём чернели, краснели, белели битые черепки, лежала на боку полусклеенная амфора. Фёдор Фёдорович уселся за стол.

— Руслан! — сунул Гектору руку сутулый парень.

— Света!

— Наташа! — представились девицы.

Света — чёрная от загара блондинка — напомнила Гектору злой персонаж из детской сказки. Наташа была худой и невзрачной. Говорила она тихо и смотрела кротко.

— А я Галя, — с украинским «х» вместо «г» сказала повариха.

— Хектор, — неожиданно ответил Гектор.

Все засмеялись, а Галя обиделась, но Гектор тут же начал говорить ей разные комплименты, извиняться, улыбаться так светло и чисто, что Галя положила ему в чашку больше всех макарон по-флотски (свесили макароны ноги через край чашки), а наверх Галя положила разрезанный вдоль огурец.

— Ты же голодный, — улыбалась она, ласково глядя на Гектора.

— Я всё хотел спросить… — Гектор обвёл взглядом компанию, сидящую за столом. — Я всё хотел спросить, а где Алина?

— Алина создаёт шедевр, — усмехнулась Света. — Алина у нас Роден в купальнике, а Алёша Григорьев ей позирует…

— Кто такой Алёша Григорьев? — спросил Гектор.

— Они скоро придут, — сказала Света.

Гектор вздохнул и начал расправляться с макаронами по-флотски.

 

52

Алёша Григорьев — двадцатипятилетний атлет, аспирант, без пяти минут кандидат наук, сероглазый красавец с усами, на манер западноукраинских спускающимися на щёки, приехал в Керчь из Москвы позагорать и поплавать. В его университетской аспирантской программе лето одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года значилось как «участие в археологических раскопках». Алёша добросовестно участвовал в раскопках, тем более что соотношение мужчин и женщин в экспедиции было два к четырём, причём этот хлюпик Руслан — жалкий керченский студентишка — в расчёт не шёл. Последнее время Алёшины мысли занимала неприступная скульпторша-художница, оказавшаяся в экспедиции по какому-то недоразумению. Когда Алёша — загорелый акробат, впервые попытался обнять Алину в уединённом месте, она обещающе задрожала и сказала срывающимся голосом: «Послушай, друг, я не хочу, чтобы из-за меня ссорились повариха и руководительница… Ступай к ним…» Алёша посчитал это хорошим признаком.

Алёша специализировался на истории древнегреческого быта. Он уже успел побывать на раскопках в Греции, Египте и в Ливане. Когда он начинал рассказывать вечером у костра об этих странах: о белоснежном, засиженном чайками Акрополе, о Суэцком канале, который Алёша якобы переплыл на спор, о ливанских подвальных кабаках, где вьётся кольцами синий гашишный дым, глаза у женщин вспыхивали, как угольки.

Только Дивина равнодушно относилась к его рассказам, презрительно фыркала, как необъезженная лошадь. Алёша только посмеивался. Он был уверен, что она никуда не денется.

Он с радостью согласился позировать Алине, и та лепила его во весь рост из синей береговой глины, но близко к себе не подпускала. А Алёша забыл про недописанную диссертацию, про раскопки, забыл про всё… Несколько раз он ночью пытался залезть в палатку к Алине, но та предупредительно перешла спать к Гале. Алёша злился, бегал по лагерю, крутил с пятнадцатиметрового утёса на глазах у всех тройное сальто, но…

…Алёша кинулся на Алину, когда она заканчивала лепить из синей глины его фигуру. Глаза у неё вдруг сделались необыкновенно большими, но Алёша сразу понял — кричать она не будет, гордая… Он шептал ей, что женится на ней, что любит её, что не может жить без неё, Алина молча отбивалась, кусала его плечи, била свободной рукой по лицу. Борьба эта поначалу забавляла Алёшу — двадцатипятилетнего атлета. Не нравилось только, что Алина расцарапала ему плечи и спину, но, чёрт возьми, она стоила этого! Светлые волосы рассыпаны по плечам, глаза сверкают, как у амазонки, а какая грудь, какие руки! Вот только, пожалуй, ногти слишком длинные… Алёша умышленно затягивал борьбу, ожидая, пока Алина добровольно перестанет сопротивляться. Алина сопротивлялась…

…Алёша Григорьев сразу понравился Алине Дивиной. Молодой, атлетически сложенный, умелый рассказчик и прекрасный спортсмен — такие мужчины всегда вызывали у Алины уважение. Не было в Алёше самого ненавистного Алине — комплекса неполноценности. У Алёши было открытое и красивое лицо римлянина — повелителя и наглеца, умеющего быть одновременно благородным, подлым, честным и лживым. Алина много думала о нём в первую ночь в палатке, когда недалеко шумело море и звёзды заглядывали сквозь рваный брезент, но утром, как пощёчина — Галя рассказала, как Алёша к ней залез. «Самец! — подумала Алина. — Мерзкий, отвратительный самец…» Она решила забыть про то, что существует на свете некто Алёша Григорьев. Рьяно ругала Алёшу и Света. «Пусть только сунется ко мне! — говорила Света. — Я его так отошью! На всю жизнь, подлец, запомнит!» Через несколько дней Света виновато посмотрела на Алину и всхлипнула. «Я такая дрянь, — прошептала Света. — Мне так стыдно…» — «Брось ты», — ответила Алина.

Алёша позировал Алине уверенный и наглый, смотрел ей в глаза, усмехался и как бы спрашивал: «Что, девочка, пора?» И внутренне Алина почти соглашалась, что «пора», но когда это случилось, когда Алёша грубо повалил её на песок — всё в ней воспротивилось. Алина не любила грубых людей. Она сопротивлялась, как могла. А Алёша играл с ней, как кошка с мышкой. И вот, когда сил не осталось совсем, когда шорты треснули и поползли, когда загорелое, пахнущее потом плечо Алёши Григорьева упёрлось ей в подбородок, Алина решила закричать. Она глубоко вздохнула, но крикнуть не успела. Алёша как-то неожиданно дёрнулся, голова его мягко и доверчиво легла Алине на грудь. Алина спихнула с себя Алёшу и встала. Перед ней стоял Гектор. Алина одной рукой закрыла грудь, другой подтянула шорты.

— Я тихонько стукнул его палкой по голове, — сказал Гектор. — Как я понял, тебе всё это было не очень приятно…

Алина дрожала. Губы у неё тряслись.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она. Слёзы пока ещё только накапливались в глазах.

— Меня послали собирать дрова, — сказал Гектор, показывая на кучу сухих веток и палок. — Потом я услышал шум, словно дельфин выпрыгнул на берег. Потом я увидел эту замечательную скульптуру из синей глины. А потом уже тебя и натурщика… Ты не обижаешься, что я с ним так сурово?

— Гектор… Мальчик мой… — Алина неожиданно прижалась к нему и заплакала. — Ты… Ты… Как ты нашёл меня? Я же уехала, адреса никому не оставила. Откуда ты здесь? Господи, прости меня, пожалуйста, Гектор… — Сквозь слёзы Алина взглянула на Гектора. Он стоял худой и высокий, ветер шевелил светлые волосы, но смотрел Гектор не на Алину, а куда-то совсем в другую сторону. Не могла понять Алина, что в глазах Гектора.

Алёша Григорьев застонал и открыл глаза. Некоторое время он осторожно трогал огромную шишку на голове, потом сел на корточки.

— Извини, друг, — сказал Гектор, на всякий случай снова берясь за палку. — Так уж получилось…

— Кто ты такой? — морщась, спросил Алёша. Потом посмотрел на Алину. — А, — сказал он. — Юный поклонник…

— Замолчи! — закричала Алина и пошла вперёд.

— Идите в лагерь, — сказал Алёша. — Я попозже приду… Голова раскалывается.

Гектор собрал дрова и пошёл следом. По песку они шли вдоль моря, наступая на мокрые камни.

— Одиссей и Навсикая, — сказал им в спину Алёша Григорьев. — Картина такая у Серова есть…

Алина говорила, говорила, никогда Гектор не слышал, чтобы Алина так много говорила. А Алёша Григорьев смотрел им вслед, смачивал водой голову и искал на песке свои сандалеты.

 

53

Прошло два дня.

О том, что произошло, не вспоминали. Алёша всем объяснил, что налетел в море головой на камень и набил шишку.

Алёша оказался необидчивым человеком. После случившегося он только до ужина не разговаривал с Гектором, а потом, когда зажгли костёр и искры полетели в чёрное небо навстречу звёздам, Алёша неожиданно сел рядом с Гектором, стал расспрашивать, кто он и откуда.

В свободное время между утренними и вечерними раскопками Гектор загорал, положив на голову мокрую майку, или читал учебники. Он никак не мог привыкнуть к тому, что Алина Дивина — любовь его — здесь, рядом, ходит, смеётся, помогает на кухне. Гектор отчаянно робел, и это забавляло Алёшу Григорьева.

Когда Гектору надоедало читать учебники, он шёл к обрыву, с которого Алёша крутил тройное сальто. Алёшино тело с выпуклыми, словно надутыми воздухом, мышцами без труда совершало в воздухе пируэты, сальто, всё, что угодно. А Гектор был весь красный от ударов об воду, кожа слезала, но он упорно прыгал и прыгал, удивляя Алёшу Григорьева. Странная дружба возникла между ними. Они вместе раскапывали остов крепостной стены, некогда грозно высившейся над морем. На стене в те далёкие времена стояли бородатые понтийские стражники и сверлили взглядами морские дали. Гектор быстро привык к археологической канители: зольникам, расчисткам, зачисткам. Правда, никаких редких находок не было. Были одни только черепки, да целые, самое большее на треть, амфоры. Алёша Григорьев объяснил, что раньше в цементный раствор (вернее в то, что его заменяло) для прочности добавляли черепки амфор, короче говоря, сваливали туда всякий мусор, поэтому никаких находок и не должно быть, а по плотности черепков можно установить, сколько народу жило в то время в городе, мирное было время или война (в войну, естественно, черепками не занимались). Определённый интерес представляли также надписи на амфорах. Когда Алёша отлучался, Гектор обрушивал в море целые центнеры глины и смотрел, как по крутому склону скачут белые, красные и чёрные лакированные черепки, а потом спокойно садился курить. Приходил Алёша и интересовался, почему так мало собрано черепков. Гектор отвечал, что, наверное, велась война… Алёша грозил кулаком, а Гектор обиженно пожимал плечами.

Однажды они с Алёшей заплыли в такую даль, что до берега оказалось, как до горизонта. Гектор в ужасе подумал, что это Алёшина месть, что Алёша сейчас, весело пофыркивая, уплывёт, а он, Гектор, утонет, но Алёша сам вдруг начал могучей загорелой рукой поддерживать Гектора, поплыли медленнее и в конце концов добрались до берега.

Дни стояли безоблачные. Вымерли облака, как белые динозавры. Пыль раскопок, солнце, колючая земля, море…

В радиусе пяти километров был только один населённый пункт — село Отрадное. Как-то раз Гектор ходил туда за продуктами. Разгуливая по Отрадному, Гектор подивился могучести заборов и добротности домов. Разговаривать с Гектором местные жители почему-то не желали. Алёша Григорьев объяснил, что им, по-видимому, не нравятся его длинные волосы, джинсы, побелевшие от солнца и ветра, а также то, что ходит Гектор без рубашки, а на шее у него болтается какой-то дурацкий медальон.

Повариха Галя совсем поскучнела. Гектор томно поглядывал на Алину, Алина, как киплинговская кошка, ходила сама по себе, Алёша Григорьев занял непонятную выжидательную позицию. Галя начала ныть, что в Керчи её ждёт муж (в первый же день она объявила, что он негодяй и пьяница, что за мужем нужен уход, а она здесь чахнет и горит на солнце за какие-то жалкие деньги. Когда появился Фёдор Фёдорович (он приехал на автобусе забрать ящики с черепками), Галя окончательно распрощалась с экспедицией и поварихой стала по совместительству Алина, причём качество завтраков, обедов и ужинов даже улучшилось.

Гектор быстро привык к небу над головой, к солнцу, морю и к колючей земле под ногами. Ему как-то не верилось, что скоро придётся ехать в Ленинград, стричься, страдать в белой рубашке на вступительных экзаменах, набирая нужные баллы.

Алёша Григорьев сортировал черепки с каким-то фанатизмом, бранясь при этом постоянно с Русланом из-за каких-то сложных археологических вопросов. Руководительница Света выслушивала их взаимные претензии, вникала в суть дела и нехотя становилась на Алёшину сторону. Как понял Гектор, Руслан всё время пытался халтурить, да и Света была не прочь, но Алёшина честность была этому препятствием.

Когда красное солнце садилось в море, в воздухе на несколько минут разливалась голубизна. Чайки в это время всегда возвращались с моря. Они летели важно, наклонив вниз головы и посматривая, что там делается в прозрачной воде. Гектор и Алина уходили гулять по берегу. Они прыгали по камням, Гектор подавал Алине руку, и она крепко бралась за его руку, и Гектор пытался обнять Алину, но она высвобождалась, и Гектор начинал злиться…

Алина молчала, смотрела в небо. Но там только чайки, словно выстиранные белые трусики, висели на невидимых верёвках. Гектор нарушал все заповеди, преподнесённые Алёшей Григорьевым, и чуть ли не в ногах валялся у Алины, а она смотрела на него — прекрасная и грустная — и спрашивала:

— Ты хочешь, чтобы я тебе уступила? Ну, ладно, ладно, пожалуйста… — И Гектор дрожал, неловко обнимал Алину, но как только взгляды их встречались, Гектор опускал руки.

— Не так, — шептал он. — Не так я хочу. Вернее, не этого, понимаешь? Я так не могу… Так никто не может.

Алина клала его голову к себе на колени и тихонько целовала в лоб.

— Лежи спокойно, — говорила она. — И не обижайся на меня. Не стоит на меня обижаться…

— Ещё как стоит! — отвечал Гектор.

— Нет, — возражала Алина. — Ты ведь не отрок, утопающий в соплях и слезах, а я не горничная, которой твоя мама заплатила деньги…

Такие беседы вели по вечерам Гектор Садофьев и Алина Дивина.

 

54

Со стороны Тамани пришла туча, закрыла солнце и начала прыскать дождём. Гектор, который до этого ходил в одних плавках, надел рубашку и джинсы. Когда дождь долбил крышу палатки и работы отменялись, он сидел с Алиной на одеялах, слушал, как вдалеке шумит море, как радуется оно дождю, как налетает на палатку ветер и палатка начинает дрожать и хлопать брезентовыми крыльями. Гектор смотрел на Алину — бледную (внутри палатки цвета приобретали другие оттенки), и сам Гектор, загорелый до черноты, казался зеленоватым, точно гороховый стручок.

Руслан и Наташа неожиданно объявили, что поженятся, и стали спать в одной палатке. Эта новость вызвала у Алёши Григорьева приступ смеха.

— Осёл! — вопил он, размахивая лопатой. — Жениться на такой каракатице! Взял бы уж лучше Светку!

Руслан, бледный, с трясущейся бородой, бросился на Алёшу, но Алёша, точно ребёнка, схватил его на руки, поднял в воздух (Руслан сучил ногами и пытался укусить Алёшу), потом отнёс на утёс и нежно сбросил с десятиметровой высоты. Руслан, подняв тучу брызг, ухнул в воду, тут же вынырнул, ошалело тараща глаза и фыркая, начал проклинать Григорьева, который, улыбаясь, смотрел на него с утёса.

— Ишь ты, Айвенго какой, — недовольно бормотал Алёша, глядя, как Руслан карабкается наверх. — Рыцарь белой розы. Хорошая она в общем-то девка, — задумчиво сказал Алёша, когда Руслан, весь в глине, чёрный, как негр, предстал перед ним. — Только вот статей, статей нет. Доска гладильная…

Руслан плюнул и ушёл.

Однажды Гектор нашёл совершенно целую остродонную амфору. Освободив её от земли, омыв в море, он показал амфору Алёше Григорьеву.

— Отдай Алинке, пусть срисует, — сказал Алёша. — Потом покажи Светке и спрячь. Будешь в ней дома молоко держать. По две недели киснуть не будет. У меня, например, самая молодая посуда — двухтысячелетней давности.

На будущий год Алёша собирался ехать раскапывать какие-то тюркские поселения на берегу Аральского моря.

— Там ещё жарче, — говорил он. — Зато рыбы солёной полно. Здесь рыба дрянь! А там рыба отличная. Но там пива нет! Если от Академии наук экспедиция, на вертолёте за пивом летать будем.

На Алину Алёша не смотрел. Вечером он натягивал джинсы, причёсывался, для чего одалживал у недовольной Светы зеркало, и, насвистывая, уходил в Отрадное.

Всего несколько дней прошло, как Гектор уехал из Ленинграда, но прежняя жизнь и прежние страсти казались ему теперь такими далёкими… «Вот что делает с человеком расстояние и новое окружение, — думал Гектор. — Теперь я вернусь и буду смотреть на всё иначе… Наверное, я просто заучился в последнее время…» Будущее виделось Гектору в данный момент простым и ясным — он будет поступать в университет. Не поступит — пойдёт работать, хотя бы вернётся в эту же археологическую экспедицию. А на будущий год снова будет поступать.

Иногда Гектор ловил на себе насмешливые взгляды Алины, и ему становилось не по себе. «Я же приехал сюда из-за неё! — говорил он себе. — Я люблю её! Вот она, рядом! Что же со мной делается?» — Гектор бродил угрюмо вдоль моря, оставляя на мокром песке вереницы следов. Волны быстро стирали следы.

В дождь Алина вязала на спицах в палатке, а Гектор читал учебники и пособия для поступления в вуз. Он пытался учить наизусть разные даты, просил Алину проверить его, а Алина смеялась и говорила, что он ничего не знает. Частенько с Гектором беседовал на исторические темы Алёша Григорьев. Но историю Алёша видел совсем не так, как авторы учебников. Алёша рассказывал о погибших цивилизациях, о жестоких женщинах-пиратках, о каких-то самосожженцах, о свирепых инквизиторах, у которых даже янтарные чётки были в виде черепов, о Пунических войнах рассказывал Алёша, о становлении, расцвете и гибели Римской империи.

— Нет ничего вечного, — говорил Алёша. — Когда цивилизация молода — разврат целомудрен и естествен, его даже нельзя назвать развратом. Разве можно назвать развратом инстинкт продолжения рода человеческого? А когда цивилизация старится, то есть накапливает столько знаний, что использовать их не в силах, тогда инстинкт продолжения рода извращается, тогда на первое место выходит наслаждение. — Алёша умолкал. — Но я, — продолжал он, — я хотел бы умереть после прекрасного пира, после того, как рабыни омоют мои ноги, а гладиаторы вдоволь посражаются для моего веселья. Вот когда я бы хотел умереть… Мы, — говорил Алёша, — люди XX века, что мы видим в схватке гладиаторов? Кровь, страдания, животные инстинкты? А они, римляне, они видели совсем другое… — Алёша мечтательно умолкал.

— Что они видели? — интересовался любопытный Гектор.

— Они видели, как в зеркале, собственное величие, вот они сидят в Колизее и смотрят, как умирают другие…

— Значит, по-твоему, величие в том, чтобы заставлять людей умирать? — спрашивал Гектор.

— Не заставлять, — отвечал Алёша. — Распоряжаться жизнью людей. Можно было ведь поднять палец вверх, а можно опустить вниз. В Древнем Риме, по крайней мере, так понимали величие. Нищая римская сволочь могла гордо сидеть и наблюдать, как умирают, обливаясь кровью, разные там готы, франки, вандалы.

— А какой в этом смысл? — спрашивал Гектор.

— Ты мыслишь, как современный человек, — отвечал Алёша. — Откуда тебе знать психологию древних римлян? Когда убивали Юлия Цезаря, он заботился лишь о том, чтобы закрыть туникой нижнюю часть своего тела. И это, несмотря на всеобщее растление нравов. Величие, и достоинство, и покорность судьбе — всё это неразрывно… Но современному человеку этого не понять…

Дождь бил по крыше палатки, а Алёша Григорьев вдруг вздумал купаться. Он плавал в булькающем мутном море и чего-то орал. Его загорелое тело то выныривало, то снова исчезало в воде.

— Господи! — вздыхала Алина. — Нет от него покоя… Понимаешь, он такой человек, что, даже отсутствуя, действует на нервы. Я здесь сижу в палатке, а он в море плавает и орёт…

Последнее время Гектор всё больше помалкивал. Слушал, что говорили другие. Смутная какая-то тоска накатывалась, а потом уходила, как волна с берега. Всё чаще Гектор вспоминал мать, оставшуюся в пустой квартире, Инну, Костю… Гектор пытался обнимать Алину, но она была холодна. Предпочитала задушевные беседы. Так Гектор узнал, что у Алины был муж, с которым она год назад развелась. Гектор смотрел альбом Алины, там были рисунки — море, степь, дельфины, амфоры…

«Дачная» неделя подходила к концу. Гектор жил и не смотрелся в зеркало. Волосы стали длиннее, он похудел, лицо ещё больше почернело.

— Вот что, — сказала однажды Алина. — Послезавтра ты поедешь в Керчь, а оттуда в Ленинград, и тогда у тебя останется время, чтобы всё в последний раз повторить.

— А ты? — спросил Гектор.

— А я останусь, — ответила Алина. — Я буду здесь до первого сентября… Но, — сказала она, — завтра вечером я буду ждать тебя…

…Гектор побежал по берегу, наступая на колючки, солнце жгло спину, а в ушах пел ветер, дельфин в море поблёскивал белым брюхом, а в небе дремали чайки, распластав крылья. Гектор увидел, как ветер перебирает перья в их крыльях. Он увидел Алёшу Григорьева, сидящего на берегу и склеивающего амфору. Алёша попытался поймать его за ногу, но слишком быстро бежал Гектор! Наташа и Руслан в это время потели в палатке и не видели Гектора, а Света колдовала над отчётом о первом месяце экспедиции — она подняла голову и посмотрела вслед Гектору. «Спятил…» — подумала старая археологиня Света.

— Спятил! — заорал Алёша Григорьев и, осторожненько положив амфору набок, помчался за ним. Гектор добежал до самого высокого пятнадцатиметрового утёса и прыгнул вниз, красиво прокрутив тройное сальто. В воду он вошёл точно и безболезненно. Когда Гектор вынырнул, в воде рядом уже фыркал Алёша Григорьев.

— Это твой лучший прыжок, бестолочь! — хлопнул он по плечу Гектора. — Наконец-то в тебе проглянуло что-то от настоящего мужчины! — Алёша счастливо смеялся, словно сам первый раз удачно спрыгнул с утёса. Наперегонки они плыли с Гектором к берегу.

— Обогнал! — ликовал Алёша на берегу. — Обогнал! Спятил!

Гектор лежал на спине и смотрел на солнце.

— Жаль, — сказал вдруг он. — Жаль, что больше нет гладиаторских боёв. Сегодня я бы победил тебя…

 

55

«Все рифмы — одни прилагательные, — подумал Костя Благовещенский. Он шёл по тёмному между домами и светлому на перекрёстках Невскому, задевая прохожих. — Отчаянье, — думал Костя, — оказывается, это вовсе не страдание… Пустота, пустота — вот что такое отчаянье! Всё равно как пчела возвращается в родной улей, куда она всё лето таскала мёд, а все соты голые! И ведь какая это пошлость, — думал Костя, — несчастная любовь… Да, я глуп, смешон, нелеп, потому что я хочу чего-то от человека, который от меня совершенно ничего не хочет! Но я не по своей воле глуп, смешон и нелеп! Я ненавижу себя, когда я глуп, смешон и нелеп! Но когда я рядом с ней — это мой удел! Почему? Опять этот Невский, — думал Костя и вспоминал строчки из какого-то стихотворения: «стёрто здесь немало дней твоих, надежд и каблуков…» Много, много здесь всего стёрто… Была девушка, — думал Костя с нежностью, — она сидела перед зеркалом, расчёсывала волосы, а в глазах у неё плавали льдинки… А я сидел, как пёс, которого выгоняют, пинают ногами, жрать не дают, а он, подлец, скулит, не уходит… Лижет ручки… Как звонко положила она железную расчёску перед зеркалом! «Костик! — сказала она. — Я любовница Гектора Садофьева… Иди домой…» И я пошёл, — думал Костя, — как тупой нож вонзился в вечереющий Невский, и белая ночь задыхалась на небе, а часы на Думе пробили двенадцать! Уж полночь минула, а Костика всё нет! Вперёд! Ах, Инна… Ах, Гектор… Почему же вы так долго молчали? — думал Костя. — Надо всё проанализировать, — твердил он себе. — Во-первых, правильные, всё объясняющие мысли спасают от отчаянья… Во-вторых, вдруг она меня обманула? Конечно! Конечно, она меня обманула! Чтобы я к ней не приставал, не звонил, не ездил на дачу! Господи, а я, дурак, ей поверил… У них ничего не было! Я же столько говорил с Гектором перед отъездом! Нет! — кричал себе Костя. — Не надо себя утешать! Инна сказала правду! Инна любит Гектора, но Гектор не любит Инну. Она сама… Да, она сама! Она, а не он! Я уверен! Я бы мог взять её на руки и унести куда угодно… Над городом, над Невским, над толпой, над всеми я бы понёс её… Будь же ты проклята, первая любовь! Теперь я знаю, за что люблю Восток — за выжженные пустыни, за ненависть к женщине! В гаремы, как овец, по триста штук! Мужчина — всё! Она — ничто! Великий мой Восток… Моя первая и последняя любовь…» — опустив голову, шёл Костя Благовещенский по Невскому. И всё было как всегда. Те же троллейбусы со знакомыми с детства номерами, и магазины, и булочные, и дома, и мосты, и памятники — настолько знакомые, что хотелось свернуть, пойти другой улицей, но и там тоже всё было знакомо. Невский кончился. Костя ступил на Охтинский мост и пошёл над Невой, по которой плыли баржи и буксиры. Нева — река-работяга. Костя стащил с головы вельветовую коричневую кепку. Он был похож в ней на венгерского гусара времён первой мировой войны. Так сказала ему в библиотеке гардеробщица. Юной девушкой жила она в Галиции, где в тысяча девятьсот четырнадцатом году хозяйничали венгерские гусары в таких, как сейчас у Кости, высоких кепках. «Первая мировая война, — усмехнулся Костя. — Первая мировая любовь… В этом глупом сопоставлении есть логика. Прощай, моя первая мировая любовь! Я дезертирую… Я сражался за тебя, пока были силы… Теперь всё… — Костя снял кепку и бросил её в Неву. — Надо завтра повторить части речи…» — подумал Костя. Кепка несколько раз перевернулась в воздухе и шлёпнулась в воду. С моста её было не видно. Дальше Костя пошёл простоволосый.

 

56

Они плыли — загорелые парень и девушка, плыли и смотрели сквозь голубую воду на камни и водоросли внизу, смотрели на горизонт или на солнце, или на небо, где не было ни единого облачка. Некоторое время можно было плыть и не думать о том, что надо возвращаться на берег. Более того, эта проклятая зависимость от берега, невозможность плыть вечно в тёплой голубой воде раздражала. Гектор нырял, плыл разными стилями, пытался хватать Алину за ноги, но она плыла более целеустремлённо, по-женски плыла Алина Дивина, не тратя сил на всякие глупые ныряния и переворачивания в воде.

— Если я поступлю, дам телеграмму на музей, — говорил Гектор, — а если завалюсь, то приеду обратно.

— Ты поступишь, — отвечала Алина.

— Спасибо, добрая женщина! — усмехнулся Гектор.

— Я совсем не добрая женщина, — возражала Алина. Теперь они уже плыли к берегу. Алина дышала ровно, а Гектор устал — давала себя знать ненужная прыть, пока плыли вперёд. Буёв нет, плыви куда хочешь, а начнёшь тонуть — спасать не будут. Некому.

— Я не добрая женщина, — повторила Алина. — Я спокойная. А это гораздо хуже…

— Спокойствие, как серая рыбка, — ответил Гектор. — Иногда оно надевает брачный наряд. Всё начинает переливаться, весь мир, а потом снова приходит спокойствие. Так, наверное, многие живут…

— Ты разговариваешь, как старик, — сказала Алина. Как будто тебе девяносто лет.

— На ошибках учатся — утешение для идиотов, — сказал Гектор. — Самое последнее дело — учиться на собственных ошибках. Надо учиться на ошибках других…

— Это невозможно, — засмеялась Алина. — Ты мальчишка, ты максималист, ты изобретаешь велосипед, а он давным-давно изобретён… Голова твоя — азбука — тридцать три буквы, а что из них получаются миллионы слов, ты не можешь себе представить…

Гектор в последний раз нырнул. На дне лежал огромный камень. В голубой воде он был похож на притаившуюся акулу. Гектор встал на камень, и вода оказалась ему по грудь.

— Иди сюда! — позвал он Алину.

Стоять вдвоём на скользком камне было трудно. Гектор обнимал и целовал Алину с открытыми глазами. Словно какое-то нелепое состязание шло между ними — ни он, ни она не закрывали глаз и смотрели друг на друга. Вокруг синела вода, в неё погружались солнечные лучи, и, даже нырнув и посмотрев наверх, можно увидеть солнце…

— Согласен, — сказал Гектор. — Многого я не понимаю… Я, по-видимому, кое до чего ещё не дорос… Но если я люблю тебя, значит…

— Это ничего не значит, — ответила Алина. — Просто так уж получилось. Море, солнце, степь, потом… этот негодяй Григорьев. А тут ты прилетел, а тебе поступать в университет надо — экзамены сдавать, и парень ты вроде неплохой, жалко мне тебя. Смешной ты какой-то. Вот и вся наша любовь…

— Ты так говоришь, — терялся Гектор.

— Мне надоело стоять на этом проклятом камне! Я хочу сегодня рисовать.

Они поплыли к берегу, где лежало серое одеяло, красные сандалеты Алины и выгоревшая рубашка Гектора.

— Ты раздражаешь меня своим поросячьим оптимизмом, — сказала, выйдя из воды, Алина. — Ты нахал, ещё хуже Григорьева! Возомнил какую-то любовь, приехал сюда ко мне и даже не поинтересовался за всё время: приятно ли мне тебя видеть? — Алина поправила волосы. Высыхая, они не желали лежать ровно, а топорщились в разные стороны. — Я прекрасно понимаю, что с тобой, — сказала Алина, глядя на красные босоножки, лежащие на песке. — Ты, как ребёнок на карусели… Всё крутится-вертится, а тебе хочется во что-то вцепиться. Ты вбил себе в голову, что любишь меня. Тебе показалось, что я спасительница, мадонна, очищающая и облагораживающая. Ответь я тебе взаимностью — и все грехи с тебя спишутся, всё в норму придёт. А я обыкновенная разведённая баба, несентиментальная к тому же. Скульптора из меня не получилось, мотогонщицы тоже. Права и те отобрали. Я плохой объект для обожания…

— Какая-то у тебя мания, — сказал Гектор. — Расставлять все точки над «и». Причём такие жирные точки, и вовсе не там, где надо.

— Ошибаешься, — ответила Алина. — И скоро сам в этом убедишься. Чувства — это чувства, а жизнь — это жизнь. И многое в ней против наших чувств…

— А Григорьев? — спросил Гектор. — Думаешь, он случайно к тебе приставал?

— Я не хочу о нём говорить, — покраснела Алина. — А ты, маленький негодяй, всё-таки хочешь навязать мне роль горничной в богатом доме!

— Короче, — сказал Гектор. — Ты не хочешь понять меня, я не хочу понять тебя. А на самом деле всё просто. Я тебя люблю, а ты меня нет!

Алина подошла к Гектору и поцеловала его в лоб.

— Юноша, — сказала она. — Если подобным образом строить схемы, станет неинтересно жить. Есть настоящая любовь, а есть мелкая разменная монета. Есть настроение, есть минутные симпатии, много всего есть важного для женщины. Тебе этого не понять…

— Что значит мелкая разменная монета?

— Возможно, я неправильно выразилась.

— То есть, ты хочешь сказать, что…

— А разве тебя не удивляет, что я тебе ни разу не сказала: «Гектор! Я люблю тебя!» Или… тебе всё равно? Тебе достаточно только своего чувства, да?

— Нет, — ответил Гектор. — В том-то и беда…

— Но в любом случае утверждаться через женщину — глупо!

— Я и не думаю о каком-то утверждении. Просто я тебя люблю, и я к тебе приехал. Вот и всё.

Гектор попытался обнять Алину, но Алина медленно пошла вдоль берега. Гектор следом, бросая в море плоские камешки. Они прыгали по воде, а потом тонули…

 

57

День этот, начавшийся работой, заканчивался празднеством за кривым фанерным столом. Праздновали два события: помолвку Наташи и Руслана и отъезд Гектора. Инициатором празднества выступил, естественно, Григорьев. Он орлом слетал в Отрадное, закупил вина, и теперь все сидели за столом и смотрели на садящееся солнце и на море — тихое, розовеющее, точно выдохшееся краснодарское игристое в фужере на подоконнике.

Бородатый Руслан обнимал Наташу, а Григорьев иногда даже пытался покрикивать «горько!» Но Алина и Гектор на него осуждающе смотрели. Григорьев был самым весёлым в компании. Наташа, как будущая жена, морщилась, когда Руслан подносил ко рту стакан с вином, Света всё время беспокойно прислушивалась к шуму в степи — ей казалось, что нагрянет Фёдор Фёдорович и даст нагоняй. Руслан тоже чего-то грустил. Алина пила вместе со всеми, но не говорила ни слова. Гектор тоже пил и смотрел на Алину, но взгляд её блуждал по лицам.

— Алинка! — сказал Григорьев. — На кой чёрт тебе быть скульптором? Бог тебя вылепил, и ладно. Бог — вот кто главный скульптор…

— Мне кажется, ты немного опоздал со своим мудрым советом, — ответила Алина. — Буду лепить медведей и девушек с вёслами…

— А из мрамора? — не унимался Григорьев. — Из мрамора можешь чего-нибудь сделать?

— У нас учился парень, — ответила Алина. — Его звали Олег, а фамилия была Мраморнов.

— Не может быть такой фамилии, — возразил Григорьев. — Это мерзкий псевдоним. А вообще-то, я бы упразднил скульптуру после эпохи Возрождения. А можно и после Древней Греции…

— Ты резонёр! — сказала Алина. — Не знаешь ни черта, а лезешь с тупыми рассуждениями. Это, наверное, нравится девушкам-продавщицам?

Григорьев захохотал и налил в стаканы вино.

— За Гектора! — сказал он. — За худенького хиппиобразного абитуриента! Дай бог ему поступить! И за его строгую наставницу!

— Мне не нравится, когда ты говоришь такие вещи, — сказала Алина.

— Плевать на него! — ответил Гектор. — Пусть несёт, что хочет.

— Григорьев! — Алина хлопнула рукой по столу. Подпрыгнули стаканы.

— Я несчастный влюблённый, — сказал, кривляясь, Григорьев. — Я люблю всех женщин мира и ничего не могу с собой поделать…

— И меня тоже? — засмеялась Наташа.

— Тебя пусть любит Руслан! — ответил Григорьев. — Таких, как ты, я исключаю из числа женщин.

— Что ты хочешь этим сказать? — крикнул Руслан.

— Молчи, бородатый! — рявкнул Григорьев. — А то опять с обрыва сброшу. Господи, я же шучу, дурачки…

— Мне это надоело! — заявила Алина. — Этот тип несёт, что ему в голову взбредёт, он возомнил, что наши уши унитазы!

— Наши уши унитазы! — Григорьев начал постукивать вилкой по оловянной тарелке. — Наши души унитазы!

Начались сумерки, когда тела людей кажутся темнее, чем на самом деле, когда блестят глаза, а слова, сказанные в сумерках, приобретают какой-то дополнительный смысл, становятся более значительными и важными, чем слова, сказанные, допустим, при солнечном свете.

Всем вдруг стало весело. Все стали произносить тосты и пить до дна. Алина смеялась, Григорьев ревел какую-то песню, Руслан и Наташа целовались, а хмельные Гектор и Света колотили ложками по мискам.

Когда появлялись первые звёзды, с моря начинал дуть лёгкий приливный ветер. Море оживало. Оно начинало накапливать у берега пену и словно утюгом гладить прибрежный песок. Запоздалые чайки, наевшись рыбы, возвращались, тяжело шевеля крыльями. Гектор внезапно понял, что боится идти в палатку к Алине. Гектор сидел мрачный за столом, и тяжёлая рука Григорьева лежала у него на плече. Гектор чувствовал сквозь рубашку, какая это сильная и горячая рука.

— Не пей больше! — советовал Григорьев.

Но Гектор пил, светлые глаза Алины кружились над ним, как две луны, как два ястреба, а он, как кролик, бежал от них по степи и не мог убежать. «Что же это? — со страхом думал Гектор. — Что это? Я люблю её! И я… не хочу идти к ней? Я не могу… Не могу… — Несколько раз он вставал и уходил к морю, мыл лицо тёплой солёной водой, потом снова возвращался к столу. Что-то неуловимо менялось, а что именно, Гектор понять не мог, скорее всего менялся он сам. Его окружали те же люди, он любил ту же девушку, то же море плескалось неподалёку, те же палатки хлопали на ветру… — Это предательство, — неожиданно решил Гектор. — Это тонкое осмысленное предательство… Есть нечто над инстинктом, а это нечто и есть человек! Я думал о ней двое суток и сейчас не могу идти к ней… — Гектор сидел на берегу и размазывал по лицу слёзы. — Пусть она увидит меня сейчас! — кричал он волнам. — Пусть смотрит, во что она меня превратила! Она…» — Он побрёл вверх, в палатку, где упал на матрас и заснул. Проснулся Гектор от холода. Он лежал одетый поверх спального мешка, видел сквозь вырез в палатке море, и лунную дорогу, и огромные камни на берегу, похожие на выползших из моря чудовищ. Голова была ясна, а тело дрожало. «Вот что значит спать на холоде», — подумал Гектор и засмеялся. Он вспомнил свои пьяные слёзы на берегу. Он пошёл на территорию раскопок, где тщательнейше очищенный кусок крепостной стены торчал, как единственный зуб в огромной глиняной челюсти. Гектор свесил ноги с обрыва и выкурил сигарету, думая о том, как стражники царя Митридата смотрели отсюда на римские галеры, нагло снующие вдоль самых стен. Они метали в галеры дротики и горшки с кипящей смолой.

Потом Гектор прыгал вдоль берега по камням, отбрасывая странную тень в лунном свете. А вот и неубранный стол. На столе сидела сонная ворона и смотрела на Гектора.

А вот и палатка Алины… Гектор тихонько заглянул в неё. Он ещё не знал, будет будить Алину или просто посмотрит, как она спит, и уйдёт. Гектору казалось, что в лунном свете волосы Алины должны серебриться…

Но Алины в палатке не было. В палатке лежал разобранный спальный мешок, а на нём и вокруг лежали цветы. Их было очень много, этих степных цветов. Они славно пахли. Казалось, палатка Алины разбита на месте клумбы. Гектор вышел из палатки и пошёл вдоль моря. Он ни о чём не думал. Он искал Алину.

И он нашёл её. Она сидела на камне, а рядом был Алёша Григорьев. Гектор понял, зачем эти цветы в палатке. Григорьев, наверное, собирал их ночью в степи, а Алина сидела грустная и расчёсывала волосы. Перед сном она всегда расчёсывала волосы… Вот они соскользнули с камня в море и поплыли вдоль лунной дорожки. Алина смеялась. Хрустальным мячиком катился по воде её смех…

Гектор развернулся и пошёл в лагерь. Подойдя к столу, он согнал с него недовольную ворону, нашёл бутылку, где оставалось вино, и выпил прямо из горла. После этого Гектор пошёл на раскопки и остаток ночи провёл там, сидя над обрывом и слушая, как шумит море…

…Когда под утро Гектор вернулся в свою палатку, Алёша Григорьев спал, сладко причмокивая и улыбаясь. Гектор тихонько собрал вещи, пересчитал деньги — на билет должно было хватить.

— Уезжаешь? — сонно спросил Алёша.

— Уезжаю, — ответил Гектор.

— Ничего не произошло, — пробормотал Григорьев. — Ничего такого страшного не произошло…

«Шесть дней, — подумал Гектор, — неужели только шесть дней я пробыл здесь?»

— Спи, — сказал Гектор.

— Будешь грустить? — перевернулся на другой бок Григорьев.

— Буду заниматься, — ответил Гектор. — Я и так потерял шесть дней…

— Зато отдохнул, — сказал Григорьев. — Надо же было тебе хоть несколько дней отдохнуть после школы.

— После школы, — повторил Гектор. — После школы. Шесть дней… До свидания, Алёша!

Гектор выбрался из палатки и пошёл по цветущей степи вдоль моря — голубого и чистого. Солнце только-только высунуло у моря из-за спины свою рыжую нечёсаную голову. Гектор шёл в Отрадное, чтобы успеть на первый автобус в Керчь, уходящий в семь утра.

1976–1977