Еще давно, в самом начале своей практики врача-психиатра, Егоров сформулировал два закона мироздания. Первый: человеческая цивилизация — история растянувшегося во времени и пространстве видового психического и сексуального расстройства. Второй: поворотные пункты этой истории определяют события, которые предсказать невозможно. То есть, можно предвидеть, что (теоретически) должно произойти. Но совершенно невозможно угадать, какое событие (происшествие, случай, или внезапно посетившее кого-то прозрение, удесятерившее духовные силы и общественный темперамент прозревшего) явится «спусковым механизмом» необратимых событий.

Точно так же невозможно было определить и «спусковой механизм» отдельно взятого сумасшествия того или иного человека. Или — принципиальное отсутствие подобного механизма. То есть, в отношении сумасшествия некоторые люди представляли собой как бы ружья без курков. Этими ружьями можно было рыть землю, сбивать с веток яблоки, драться, как палкой, но они не могли выстрелить.

Однажды родители привели к Егорову вдруг переставшую разговаривать девочку-подростка. Они были уверены, что девочка замолчала, потому что испытала потрясение, увидев утром на кухне вернувшегося после долго отсутствия (он проходил стажировку в английском банке) домой отца… с бородой. Уезжал отец без бороды, а вернулся с бородой. На Западе все ходят с бородами. Особенно финансисты. Финансист без бороды — все равно, что без денег. Он бросился обнять дочь, а та упала в обморок. А очнувшись, замолчала, как воды в рот набрала.

Егоров «разговорил» девочку на втором посещении. Он попросил ее не разочаровывать родителей — согласиться с их версией. Или скажи, что тебе снился Синяя Борода, вот ты и испугалась. Синяя Борода? — с недоумением посмотрела на него девочка. Егоров догадывался, что новые поколения существуют в иной культурной реальности, но все же не предполагал, что до такой степени иной. Колобок, Кот в сапогах, Золушка, Дюймовочка, Синяя Борода казались ему вечными персонажами. Скажу, что видела на сайте «Маньяки.ру» фотографию педофила с бородой, предложила свой вариант девочка. Только осторожнее, предупредил Егоров, а то затаскают отца по экспертизам на предмет не он ли этот самый педофил. Лучше скажи, что просто приснился страшный сон, не уточняя. Мало ли что может присниться?

Прощаясь с девочкой, он все же поинтересовался, что случилось?

Да надоело все, ответила она. Что такое воспитание? Ответная реакция на произносимые тобой слова. Нет слов — нет воспитания. Я решила попробовать, но… Ничего, вздохнула она, уйду в социальную сеть «Послесловие к жизни». А как там общаются? — спросил Егоров. Название сети ему определенно не понравилось. Никак, ответила девочка, просто смотришь на экран. И все? — удивился Егоров. Где же здесь социальность? А экран смотрит на тебя, продолжила девочка. Это только кажется, что там ничего нет. Там очень, очень… — понизила голос, — много всего интересного… Такого, что… — замолчала.

И был у Егорова, когда он работал в психдиспансере и по долгу службы трижды в неделю посещал стационар, знакомый санитар, имя, отчество и фамилия которого представляли собой тройной «дубль». Петр Петрович Петрович — так звали этого санитара.

Егоров считал Петровича настоящим воплощением здравого смысла, умеренности и аккуратности. Он был далеко не молод. У него было три, кажется, класса образования начальной школы, но своей основательностью, степенностью и рассудительностью он превосходил многих профессоров. Он никогда не бил больных, не отнимал у них еду и вещи, не ходил за «сексуальной пайкой» в женский корпус. Зато много читал и посещал церковь, откуда приносил святую воду. Таким, как Петрович, в идеале (в представлении интеллигенции, к каковой относил себя и Егоров) должен был быть весь русский народ: спокойным, трудолюбивым, добрым, равнодушным к материальным благам и любящим (что бы она с ним ни вытворяла) власть. С любовью к власти, правда, у Петровича имелись проблемы. Да и по национальности он был белорусом, а не русским.

Егоров частенько сиживал на скамеечке вместе с Петровичем в парке возле больницы. Там росли вековые липы. Больница помещалась в многократно перестроенном архиерейском подворье. Егорову нравилось, что вокруг никто никуда не спешил, а если кто-то и спешил, то, так сказать, внутренне. Допустим, энергично двигая согнутой в локте рукой, как бы забивая кулаком в воздух гвозди, или быстро измеряя расстояние шагами от одной липы до другой. Они ближе нас к Богу, — говорил санитар про пациентов, видимо имея в виду местонахождение дома скорби.

Не все, возражал Егоров, недовольно наблюдая за всклокоченным дедком, по-собачьи прикапывающим под липой очередные полбуханки хлеба.

Сколько ни убеждал его Егоров этого не делать, дедок не слушался. Егоров говорил, что хлеб в земле пропадает. Дедок возражал: «Земля кормит хлеб! А хлеб — землю! Я кормлю землю, чтобы мне потом было в ней хорошо!».

Все, настаивал Петрович. Между ними, жизнью и смертью — только Бог. А между нами… — кивнул на выцветший лозунг над входом в главный корпус: «Основная задача советской психиатрии — не только вылечить больного, но и сделать его полноценным гражданином социалистического общества!»… всякая ерунда.

Что ты все время ходишь с этим власовцем? — однажды поймал Егорова за пуговицу белого халата главврач больницы. Власовцем? — удивился Егоров. Ну, может, и не власовцем, не стал спорить главврач, а после войны пятерку за что-то отмотал. Да сколько ему лет-то было во время войны? — спросил Егоров. Плохим делам возраст не помеха, — мудро заметил, отпуская пуговицу, главврач. Он настаивал медицинский спирт на листьях смородины, а потом разбавлял его святой водой, которую приносил Петрович. Получалось очень даже неплохо. Так что не только пациенты приближались к Богу в этом намоленном месте, но и врачи, охотно принимавшие вечерком советский «Black currant» на святой воде.

Егоров из принципа не расспрашивал Петровича о прошлом.

Тот рассказал сам.

…Егоров сидел на скамейке под липой, тупо листая полученный по подписке из ГДР журнал «Дневник психиатрии». Так, кажется, он у них назывался. Его заинтересовала какая-то статья, но без словаря ее было не осилить. Словарь раздражал Егорова убийственной толщиной и многозначным толкованием переводимых слов. Пробегавший мимо Петрович подсел на скамейку и без малейшего труда перевел Егорову все непонятные места статьи, содержащие немало научных, медицинских и анатомических терминов.

На вопрос Егорова, где это он так хорошо освоил язык Шиллера и Гете, Петрович ответил, что летом сорок первого его угнали из Витебска в Германию. До сорок пятого он проработал в медицинском блоке женского концлагеря в Равенсбрюке. Чем же ты там занимался? — вспомнил, что говорил главврач, Егоров. Ему как-то не понравилось слово «проработал». Воображение без остановки рисовало одну за другой чудовищней (в духе «Капричос» Гойи) картины будней этого лагеря.

Петрович ответил Егорову, что все время был «по хозяйственной части». В основном варил трупы на скелеты для учебных пособий.

Немецкие и другие европейские институты, медицинские учреждения присылали много заявок на женские скелеты. В Равенсбрюке была мастерская по их изготовлению. И что же входило в твои обязанности? — в ужасе спросил Егоров, незаметно отползая по скамейке от Петровича. Да ничего особенного, пожал плечами тот, всего-то делов — обрить труп, забросить в автоклав, да и посматривать в глазок, чтобы не переварить, тогда кости выпадают. Варить надо было, как объяснил Петрович, «до хрящей». Хрящи, как клейкая лента, скрепляли скелет. А еще, внимательно посмотрел на перепуганного Егорова Петрович, я участвовал в медицинских опытах по «регенерации жизненной энергии». Вот как? — Егоров уже ничему не удивлялся. То есть, бесконечно удивлялся собственной слепоте. В ком он увидел Платона Каратаева? Какой он, вообще, после этого к свиньям собачьим, психиатр? Ты врач, — спокойно продолжил Петрович, тебе будет интересно. Они душили, или сильно били током девушку, в основном, там были польки, фиксировали остановку сердца, то есть смерть, и тут же заставляли отобранных для опытов мужчин совершить с ней половой акт. Зачем? — ужаснулся Егоров. Он не сомневался, что все, что рассказывает Петрович — правда. Как-то это было связано с их учением о судьбе, объяснил Петрович. Они полагали, что если умерщвленная девушка представляет интерес для Провидения, если высшими силами для нее запланировано зачатие, она не должна умереть, жизнь должна к ней вернуться. И… получалось? — спросил Егоров. У меня — да, — не без гордости ответил Петрович. В четырнадцати случаях из ста двенадцати. Один к восьми, такая вырисовывалась пропорция. Четко, как у Менделя с цветами гороха. Егоров смотрел на липу, на плывущие по небу облака, на мальчишек у металлической ограды, кричащих: «Псих, сочини стих!» (при чем здесь стих, думал Егоров), но ему казалось, что перед ним разверзлась преисподняя, и странное существо в человечьем обличье то ли тянет его вниз, то ли пытается с его помощью выбраться наверх. И ты… — самообладание вернулось к Егорову, он разговаривал с Петровичем, как врач, — не свихнулся, не пытался покончить с собой? Тебе ничего не снилось по ночам? Как у тебя, извини, вообще… вставал на такое дело? Это же… невозможно!

Они говорили, услышал он голос Петровича, что если девушка оживет, они переселят ее в специальный санаторий, обеспечат, если забеременеет, нормальные условия для родов. Если не будет беременности, переведут из лагеря на сельхозработы к бауэрам. Когда я… ну… делал это, я как бы целовал, а на самом деле вдыхал им в горло воздух; хватал за груди, а на самом деле массировал сердце… Я хотел повеситься, но потом подумал, зачем-то же Господь послал мне это испытание? Знаешь, — спокойно произнес Петрович, — я тогда понял главное: Бог — везде! Поэтому, посмотрел в глаза Егорову, не торопись судить, доктор.

«Согласен, ты герой, — устало произнес Егоров, — но срок-то за что дали?»

«Против меня ничего не было, — пожал плечами Петрович. — Все свидетельства — в мою пользу. Уже почти подписали справку. Придрался капитан из военной прокуратуры. Что-то, говорит, он больно гладкий для концлагерника, видать, хорошо жрал, когда все дохли от голода. А раз жрал, значит, или стучал, или сотрудничал. Немцы за просто так никого не кормили! Дали за недоказанностью вины пять лет. Повезло».

Егоров хотел спросить, почему Петрович смотрелся таким гладким, но не решился. В тот вечер он принял больше, чем обычно, советского психиатрического «Black currant’а» на святой воде.

Поздно вечером, поднимаясь нетвердым шагом по лестнице в комнату, которую он занимал, когда оставался ночевать в больнице, Егоров подумал, что неправ тот малый, написавший, что после Освенцима нельзя писать о розах. Если прав Петрович, что Бог — везде, значит и в Освенциме тоже? И еще Егоров вспомнил, что читал в мемуарах какого-то узника Освенцима о том, какие великолепные, мемуарист употребил эпитет «жирные», розы росли в палисадниках перед служебными помещениями и домами персонала.

— Вас ищет Игорь Валентинович! — обрадовала Егорова медсестра, едва только он переступил порог клиники. — Все утро не может до вас дозвониться!

Егоров посмотрел на часы. Ровно девять. С шести утра, что ли, звонит? Похлопал себя по карманам, но телефона не обнаружил. Забыл в машине. Но, скорее всего, дома. Егоров вспомнил, что телефон разрядился. Он поставил его с вечера на подзарядку, а утром обнаружил, что на «пилоте» не горит огонек, то есть «катапультировался» из сети длинный, как бомбардировщик, на десять розеток, «пилот».

Рассудив, что Игорек занят, иначе уже бы прибежал, а может, дело само разрешилось, Егоров включил компьютер, посмотрел, кто к нему на сегодня записан.

Студент, вступивший в излишне доверительные отношения с компьютером. Он придет по просьбе матери, которая до этого несколько раз уже была у Егорова. Так что он вполне себе представлял этого студента. Парень начинал утро с «консультаций» с компьютером, согласованием с ним своих действий. Для этих согласований он создал целую систему: использовал игры (это самое простое), считал количество гласных и согласных букв в каких-то заголовках, сложно осмысливал ролики на you-tube. То есть не «зависал» в социальных сетях, не общался там с разными людьми, а — напрямую с машиной. Компьютер был для него не средством коммуникации, как для многих, а персональным собеседником. Иногда, если машина давала по совокупности данных неблагоприятный прогноз, парень не выходил из дома, пропускал занятия в институте, отказывался встречаться с друзьями и девушками. Иногда же, наоборот, уходил куда-то на всю ночь, тратил деньги (у матери был бизнес — она торговала подержанной офисной мебелью) на «мусорные» акции, участвовал в непонятных манифестациях, отчего у него возникали сложности с правоохранительными органами. Или — не мог по каким-то причинам выключить компьютер, сидел до утра. Мать спросила, почему? Он ответил: жаль расставаться, он меня не отпускает, просит побыть с ним.

Честно говоря, Егоров не видел в подобном поведении особой патологии. Люди с древних времен отслеживают перебегающую дорогу кошку, обращают внимание на ворону, пристально на них уставившуюся с куста или столба, не сильно радуются, если видят идущего навстречу карлика или горбуна. Орел или решка — в этом, в сущности, вся жизнь человека. Какая разница, что служит «исходником» — монета или компьютер? Егоров, кстати, и сам начинал рабочий день с пасьянса, затем запускал морально устаревшую игру — стрелял прыгающих по земле и летящих по небу кур. Если он набирал более пятисот очков, день обещал быть удачным. Если приближался к тысяче — можно было ожидать приятных сюрпризов. И ведь — самое удивительное! — компьютер не обманывал. Даже и вне социальных сетей, то есть за вычетом «человеческого содержания», навязывал себя в друзья, советчики, предсказатели, ангелы-хранители, психологи, одним словом, заменял собой все.

Или почти все.

Потом уже не мать, но дочь должна была привести отца-пенсионера, упорно отказывающегося тратить деньги на дорогостоящую хирургическую операцию в Израиле. Тамошние специалисты гарантировали ему минимум пять лет жизни, тогда как без операции он мог помереть в любой момент. Но пенсионер (до выхода на заслуженный отдых он работал руководителем крупного государственного автотранспортного предприятия) не хотел расставаться с деньгами, вверял свое здоровье Богу. Дочь просила Егорова убедить его, что жадность не должна быть превыше жизни. Егоров пометил себе, что неплохо бы посмотреть выписки из истории болезни. Вдруг пенсионер не так уж неправ? За границей делалось немало операций, без которых можно было обойтись. А вот без денег «цепочкам» посредников и прохиндеев было никак не обойтись.

Молодая женщина уговаривала Егорова заняться ее сестрой. Та собиралась рожать четвертого ребенка. Это можно было только приветствовать, но женщина рассказала Егорову, что ее сестра была великолепной матерью для своих детей до пяти лет, а потом вдруг теряла к ним интерес, распределяла по семьям родственников. Одного воспитывает бабушка — наша мать, встревоженно делилась с Егоровым женщина, второго — мать ее мужа, третьему ребенку — девочке — как раз исполняется в этом году пять лет. Я чувствую, чувствую, что она мне ее отдаст. Она уже почти уговорила моего мужа…

И еще была записана на прием супружеская пара. У мужа, как понял Егоров, были сложные отношения с тещей. Он считал, что жена психологически зависима от матери, что та навязывает ей свою волю даже когда молчит и якобы ни во что не вмешивается. Жена же подозревала мужа в сексуальном интересе к своей маме. Ей казалось, что он затеял всю эту возню, чтобы втянуть маму в их отношения, чаще ее видеть и, возможно, добиться близости с ней. Егоров попросил показать ему фотографию тещи. Она оказалась довольно миловидной женщиной за пятьдесят, вполне пригодной к романтическим отношениям. Теща, как выяснилось, была давно разведена и, по словам дочери, примерно раз в пять лет меняла своих друзей. Как это обычно происходило, поинтересовался Егоров. По одному и тому же сценарию, ответила дочь, она просто прекращала с ними все отношения. Они как будто умирали для нее. Неужели не было исключений, удивился Егоров. Насколько мне известно, нет, ответила дочь, она всегда сама принимала решение. Переживания друзей никакого значения для нее не имели. Мне кажется, заметила дочь, она даже получала удовольствие от разрыва отношений. Значит, у нее сильная воля, подумал Егоров, и еще — она стерва. На симпатичных с сильной волей женщин всегда «западали» слабые мужчины. Они не понимали, что «высшая и последняя стадия» удовольствия стервы — переживания и (в идеале) страдания «друга». Любовь в ее понимании — всего лишь растянувшийся во времени процесс определения «точки разрыва» с одним партнером и поиск очередного.

Егоров поймал себя на мысли, что все, кто сегодня к нему придут, в общем-то, нормальные люди, и у него нет уверенности, что их проблемы имеют психотерапевтическое решение.

Что он мог посоветовать возлюбившему компьютер студенту, если сам раскидывал пасьянсы, стрелял кур, загадывая, даст ему или нет новая медсестра?

Егорову почему-то хотелось овладеть ею сзади, когда она склонялась над его столом, раскладывая на нем медицинские карты и бланки для рецептов. Она ходила в обтягивающем халате, и Егоров никак не мог определить: есть под халатом трусы или нет? Ни одной складки не образовывалось на гладкой поверхности халата, когда она склонялась над столом.

Что он мог сказать пенсионеру, «затормозившему» с дорогостоящей операцией? Егоров знал немало людей, психологически «натянутых» на «колодку» молодости. У молодых же, как полагал философ Федор Степун, «закрыты глаза на смерть». И на старость, добавлял от себя Егоров. Поэтому для состарившихся «вечно молодых» старость была хуже смерти. Они реально не видели смысла в стариковских «радостях»: нищей пенсии, болезнях и одиночестве, а потому неосознанно, но упрямо двигались по направлению к смерти. Егоров понимал этих людей, потому что сам часто не видел никакого смысла в своей жизни, хотя ему было далеко до пенсии.

И сестре-кукушке ему было нечего сказать. Одни матери любят своих детей всю жизнь, другие — только пока они маленькие. Если мужчина готов для женщины на все, вспомнил старую присказку Егоров, значит, он ее любит. Если женщина готова для мужчины на все, значит, она его родила. Выходит, были исключения.

И семейной паре тоже нечего морочить головы. Надо позвать стерву-тещу и объяснить ей: хочешь добра дочери, дай ее мужу и держи этого теленка на привязи. Будешь, гад, примерным мужем и отцом — будешь иметь меня раз в неделю (в месяц, в квартал, в зависимости от поведения). Нет — пошел вон, козел, найду дочери другого мужа!

Егоров вдруг вспомнил, как сам, когда был женат вторым браком, пьяный, пытался завалить тещу (жена находилась в роддоме), но теща не дала. Самое удивительное, что он, подлец, не успокоился, и утром чуть живой с похмелья позорно подглядывал из окошка в туалете, встав на унитаз и вцепившись пальцами в узенький подоконник, как теща принимает душ. В стене, отделявшей туалет от ванной, высоко под потолком зачем-то (видимо, для таких вот похмельных извращенцев) было окно.

Все это были крохотные, где-то даже милые, сюжеты с огромной фрески всеобщего сумасшествия, в которое, как кит в океан, был погружен мир.

Игорек вспомнил про Егорова только в самом конце рабочего дня, когда медсестра, посветив сквозь сиреневый халат лампой-попой и ободряюще улыбнувшись, вышла из кабинета. У Егорова был шанс догнать ее в коридоре, пригласить «на чашку кофе» в близлежащее кафе под идиотским (и одновременно обнадеживающим) сантехническим названием «Смеситель», но количество очков, набранное десять минут назад при отстреле кур, увы, однозначно указывало, что сегодня «смешения» с медсестрой не произойдет.

В кабинете у Игорька было прохладно, чистенько и как-то подчеркнуто аккуратно. Словно хозяин в последний раз навел порядок, собираясь навсегда его покинуть. Внушительных размеров хрустальный рак, подаренный Игорьку в бытность его депутатом на день рождения благодарными избирателями (а избирался он от города Гусь-Хрустальный во Владимирской области), варился в вечернем — сквозь жалюзи — солнце, как в кипятке, и, казалось, хоть сейчас был готов под пиво. Даже слегка переваренным, малиновым выглядел рак. А живи он во время революции, посмотрел на Игорька Егоров, будь он ленинским или сталинским соратником, вполне могли бы переименовать Гусь-Хрустальный в Рак-Хрустальный.

Игорек вместо пива извлек из бара бутылку виски, щедро налил в толстобокие стаканы себе и Егорову.

— День да ночь, — угрюмо изрек Игорек, — сутки прочь. — Решительно отпил из стакана.

За долгие годы Егоров неплохо изучил своего друга и работодателя Игоря Валентиновича Ракова.

Если он хотел предъявить претензии, то сначала выдерживал Егорова в приемной. Затем, когда тот входил в кабинет, долго и молча смотрел на него, как барин на оплошавшего крепостного, или баран на новые ворота. Егоров знал правила игры и не возражал против роли почтительного «бета-самца». Надо признать, что и Игорек в роли «альфа-самца» не переигрывал, формулировал претензии кратко и четко. Егоров обычно не возражал. Игорек знал, чего от него можно требовать, а чего нельзя. Егоров тоже знал, что он сможет (даже если не очень хочет) выполнить, а от чего (при любых обстоятельствах) воздержится.

Если же Игорек собирался похвалить Егорова за хорошую работу, удачную идею, вовремя поданный правильный совет, он сам встречал его в приемной, заводил в кабинет, рассказывал какой-нибудь анекдот, вспоминал смешной случай из их общего прошлого, заразительно — он это умел — смеялся. И только потом переходил к делу.

Так они и работали.

Но сейчас Игорек не собирался ругать или хвалить Егорова.

Он снова налил себе виски и быстро выпил.

Егоров поставил свой стакан на стол.

Обычно Игорек зорко следил, чтобы собеседник пил с ним вровень, и редко когда забывал чокаться. Сейчас он был заторможенно спокоен и двигался, словно во сне. Рак-Хрустальный на столике у окна из последних сил пламенел, но солнце как проколотый дирижабль сдувалось над шпилями и крышами Садового кольца, и сумеречным, призрачным, как оказавшийся в застенке революционер, становился рак.

Примерно так же выглядел в данный момент обычно бодрый и деятельный Игорек. Егоров догадался, что друг совместил сильно действующие транквилизаторы с алкоголем. Это был плохой «смеситель». Обычно Игорек им не пользовался. Он внимательно относился к собственному здоровью.

Паника, попытался определить Егоров, страх, или угроза? Уголовное дело, блокировка счетов, кого-то из семьи взяли в заложники? Что-то случилось. Игорек был мошенником, но не был трусом.

Пауза затягивалась.

— Говори, или… — попытался вытащить друга из лекарственно-алкогольного простоя Егоров.

Он вдруг вспомнил, что медсестра с лампой-попой под сиреневым абажуром халата оставила ему номер своего телефона. Она училась на третьем курсе мединститута, и ей был нужен какой-то справочник по посттравматическим психозам. Ничто, даже пробки — августовским вечером по центру Москвы вполне можно было рассекать на машине — не мешало Егорову купить справочник в «Медицинской книге». Потом — позвонить медсестре, подхватить ее в назначенном месте, да и умчать в свою неубранную квартиру, наплевав на количество «куриных» очков.

Игорек молча смотрел на Егорова.

Если бы я всем верил, как-то пошутил он, я бы не был таким богатым.

— Товарищ, верь… — подмигнул ему Егоров.

— Тангейзер, — едва слышно проговорил Игорек, глядя на теряющего пролетарский колер рака. — Ты пойдешь слушать оперу на Пушкинскую площадь?

Был коммунистом, тоже посмотрел на голубеющего рака Егоров, стал ЛБГ. Что творят с людьми и вещами политика и… освещение. Ему некстати вспомнилось, что многие великие люди, например, Леонардо да Винчи и Гете, серьезно занимались изучением света. Наверное, подумал Егоров, есть нечто общее в загадках (причудах) света и сексуального влечения.

Ожидая пациентов, Егоров заглянул в Сеть БТ.

Егоров долго думал, как откликнуться на странную Большую Тему, копнул Интернет, но ничего существенного, кроме того, что в конце августа берлинская опера исполнит «Тангейзера» в Москве на Пушкинской площади, не обнаружил. Он ничего не написал в БТ.

— Это важно? — поинтересовался Егоров. — От этого что-то зависит?

— Архиважно, как говорил Владимир Ильич Ленин, — Игорек вдруг опустился на кожаный диван, едва успев поставить пустой стакан на книжную полку. — Я сейчас, — закрыл глаза. — Не уходи. Две минуты… — то ли заснул, то ли потерял сознание.

Егоров проверил пульс. Игорек дышал глубоко и ровно. Измерить давление? Но если инсульт, уже поздно. Хорошо, что он не в ванне, подумал Егоров, расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке Игорька, ослабил галстук.

— Я сейчас… — пробормотал Игорек, подбирая ноги в кресле.

Почему он спросил про Тангейзера? Неужели… «прописался» в БТ? Или… — заглянул в ноздри друга Егоров… — нюхнул? Но ничего подозрительного в ноздрях Игорька не обнаружил.

Егоров вспомнил сегодняшних пациентов.

Студенту он заявил, что жизнь — не грот, а компьютер — не Венера, в которую влюбился Тангейзер. Ты молодой, сказал Егоров студенту, твоему посоху цвести и плодоносить, смотри не засуши его, как травинку между клавиатурой и экраном. Начни новую жизнь с «Тангейзера», посоветовал Егоров удивленному студенту, сходи на Пушкинскую площадь, послушай берлинскую оперу. Там будет много красивых девушек. Познакомься с какой-нибудь, пригласи в гости, потрахайся от души. Боишься, не встанет? Не беда, сейчас полно средств. Женщина — это жизнь и риск. Компьютер — пустота и сон. Проснись, наполни себя… да чем угодно, только оторвись от компьютера!

И прижимистому пенсионеру Егоров посоветовал лечить жадность любовью. Не хочешь тратить деньги на операцию, сказал ему Егоров, потрать на бабу. Тебе сколько? Шестьдесят пять? Все бабы от сорока до пятидесяти пяти — твои. Сердцу девы, даже и пожившей, нет закона. Тангейзер завалил в гроте богиню Венеру, бери с него пример! В каждой бабе живет богиня, надо только ее вычислить, так сказать, разархивировать. Как только твой посох зацветет, сказал Егоров изумленному пенсионеру, сам поймешь, нужна тебе жизнь или нет, делать операцию или воздержаться. На Пушкинской площади, вдохновенно продолжил он, соберутся все неоприходованные бабы Москвы. Почитай, что пишут на женских сайтах! На представлении оперы ожидается явление Венеры! Бабы, как пчелы на цветы, слетятся на раздачу счастья! Не только бабы, вдруг заметил пенсионер. Кто еще, с подозрением покосился на него Егоров, барды, гусляры, исполнители народных песен? Ему не хотелось верить, что почтенный пенсионер принадлежит к сексуальным меньшинствам. Отец Драконий встречается на бульваре возле храма с избирателями, почтительно проинформировал Егорова пенсионер. Обязательно пойду. Все в масть! — отлегло от души у Егорова. Каждой бабе — православного коммуниста! Это же… рождение новой общности, живое творчество масс — Союз женщин и православных коммунистов. Вся власть союзу! Отец Драконий и богиня Венера. Вера, справедливость, честь, семья! — Егоров подумал, что сходит с ума. Но это, помнится, его не остановило. Чем еще лечить чужое сумасшествие как не… собственным?

На сестру-кукушку он много времени не потратил. Строгим отцом Драконием встретил ее Егоров. У Тангейзера тоже были дети, мрачно возвестил он. Но, нежась в гроте с Венерой, он помнил о них! Я знаю, продолжил Егоров, гипнотически сверля глазами сестру-кукушку, дети мешают блуду. Почему-то он решил, что она переправляет подросших детей родственникам, чтобы безнаказанно блудить. Малые дети не понимают блуда и, следовательно, не могут ее разоблачить. Но после пяти лет начинают кумекать, вот она и… Пойдешь на Пушкинскую, подвел итог воспитательной беседе Егоров, послушаешь оперу, попросишь прощения у богини. Дети — вот твой посох в этой жизни! Если он зацветет в твоих руках, потом ты соберешь плоды… Твоя жизнь — в детях, а не в блуде! Иди и не греши! — Егоров устало откинулся в кресле, прикрыл глаза. Ему казалось, что на нем не сиреневый халат с бейджем, а черная ряса с крестом, что ему не сорок пять лет, а семьдесят, что у него кустистые серебряные брови и серебряная же клином борода.

Испуганная сестра-кукушка шмыгнула за дверь, а Егоров еще некоторое время гневно хмурился, как, вне всяких сомнений, гневно хмурился бы настоящий отец Драконий.

И только когда в кабинет зашла испытывающая психологические сложности молодая семейная пара, он опамятовался, едва сдержавшись, чтобы не рявкнуть: «Пошто воруете мое время, грешники?» Егоров посоветовал им учиться любви у Тангейзера и Венеры. Что главное в любви? — спросил Егоров. И сам же ответил: умение наступить на горло собственной песне. Как Маяковский? — иронично уточнил муж. Он сразу не понравился Егорову. Во-первых, напомнил ему его самого, молодого. Егоров тоже любил тогда иронизировать, был уверен, что нет в мире человека умнее его, а на окружающих смотрел как на плесень. Во-вторых, в отличие от Егорова, вся жизнь была у него впереди, но Егоров подозревал, что он не исправится, так и будет продолжать иронизировать и заглядывать в трусы пожилым бабам. Хорошо, мгновенно собрался с мыслями Егоров, давайте разберемся в ситуации, вы ведь пойдете на Пушкинскую площадь слушать берлинскую оперу? Пара переглянулась. Certainly, yes! — воскликнул Егоров. И продолжил: Тангейзер наступил на горло собственной песне, потому что все годы, проведенные в гроте, услаждал Венеру только теми песнями, которые ей нравились. Вы разве не знаете, тревожно осведомился Егоров у притихших супругов, что Тангейзер — родоначальник протестного антирелигиозного, точнее антикатолического, антипапского рэпа? Но он не навязывал своих вкусов богине и потому получил в жизни все, что только можно! Точно также и Венера… — задумался Егоров. Что Венера? — с интересом посмотрел на него ироничный муж. Венера, как всем известно, ответил Егоров, хотя это только что пришло ему в голову и, следовательно, никому еще не было, кроме него, известно, приходит в обличье разных женщин к каждому мужчине один раз в жизни… обязательно. Она как бы оценивает его, и — по результату — к некоторым потом приходит снова. Но дело не в этом. Венера, грубо говоря, огромный свой, тысячелетний опыт, засунула себе в… и любила Тангейзера все эти годы, как честная девушка, не отвлекаясь на других мужчин. Вы должны самостоятельно определить, кому на что наступить. Если, конечно, покосился на ироничного мужа, есть на что наступать. «Тангейзер», многозначительно поднял палец вверх Егоров, это дым БТ, снимающий напряжение между мужчиной и женщиной. БТ? — переспросил муж. На этот раз без малейшей иронии. Без Трения, объяснил Егоров. Это было первое, что пришло ему в голову. Или вы, пристально посмотрел на мужа, расшифровываете иначе? Он уже понял, что муж — в Сети БТ. Боль Творения, ответил муж, но можно и так: Без Торговли. Кстати, насчет торговли, придержал его за локоток Егоров, пропустив жену в коридор. Теща, прошептал ему в ухо, второй в твоей семье цветущий посох. Я бы сказал, устойчиво цветущий. Береги Тещу. Она цветет для тебя. И продает цветы за интерес дочери. Ты можешь дать ей эту цену. Опирайся сразу на два посоха, подмигнул мужу Егоров, на гибкий, нежный, молодой и… на крепкий, закаленный, устойчивый. Ты счастливчик. Венера пришла к тебе в двух ипостасях — жены и тещи, дочери и матери. Не пережимай, не ищи объяснений происходящему, не копайся в себе, будь легок и добр. И сам зацветешь, как… третий посох… И полетишь, как ангел, на цветочных крыльях…

Они ушли.

Егоров в изнеможении прилег на кушетку. Это было странное изнеможение от абстрактного, но всеобъемлющего сексуального желания. Егоров плавал в нем, как космонавт в невесомости. Если бы в этот момент в кабинет вошла медсестра, он бы протянул навстречу ей руки, как этот самый свихнувшийся от воздержания космонавт: «Спаси!»

Но медсестра в данный момент вместе с другими наномедовцами обедала в кафе «Смеситель».

Оставалась пожилая, прокуренная, с вороньим голосом и серо-желтой челкой Владлена Самуиловна из регистратуры. Дочь репрессированного в сталинские годы большевика. В советские годы она дала подруге почитать «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. У той книгу взял муж, разжалованный за вольнодумство из инженеров, служивший в ВОХРе на районной ТЭЦ. Он читал «Архипелаг» на ночных дежурствах. После дежурств они с напарником всегда завтракали в пельменной. Буфетчица с ними дружила и держала для них водку в бутылке из-под «Боржоми». В то неудачное утро они, горячо обсуждая «Архипелаг», выпили две бутылки «Боржоми». После чего сладко задремали на лавочке во дворе. Проезжавший мимо милицейский патруль прихватил их в отделение. В сумке бывшего инженера обнаружили Солженицына. Владлене Самуиловне на пять лет закрыли дорогу к сестре в Париж. Инженера-вохровца определили на лечение в ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий). Его жену — подругу Владлены Самуиловны — не допустили до защиты диссертации.

«Архипелаг Гулаг» сегодня продавался (с большой уценкой) во всех книжных магазинах и был включен в школьную программу по литературе. Егоров однажды сам слышал в книжном магазине объявление: «Кто покупает книгу Ксении Собчак, получает в подарок полное издание „Архипелага ГУЛАГ“ в трех томах!»

Владлена Самуиловна вполне могла наведаться из регистратуры к Егорову за каким-нибудь разъяснением. Егоров был готов, зажмурившись, овладеть и ею, как (в будущем) ироничный муж самостоятельной тещей. Но у не подозревающей о намерениях Егорова Владлены Самуиловны были свои дела. Она была активисткой какого-то правозащитного фонда, и даже в обеденный перерыв не отходила от телефона.

Если они напишут на меня жалобы в департамент здравоохранения, подумал про сегодняшних пациентов Егоров, у Игорька будут неприятности, а меня могут запросто уволить…

Я спятил, поднялся, шатаясь от эротического дурмана, с кушетки Егоров. Причем здесь Тангейзер?

Чтобы отвлечься, он позвонил деду Буцыло, которого не видел полгода. Если долго не имеешь известий о человеке, вспомнились Егорову слова Игорька, значит, у того все в порядке, или он умер. Дед был жив и, судя по голосу, все у него было в порядке. Он ничего не слышал про оперу, но рассказал, что на зоне они ставили фрагмент из «Тангейзера» в художественной самодеятельности. В Краснотурьинске у нас была музыкальная зона, мечтательно поведал дед: баритон из новосибирского театра оперетты — статья за валютные спекуляции; пианист из Госконцерта — за левые музыкальные вечера; два скрипача — за гомосексуализм. Я изображал Папу Римского, признался дед, но не пел. Стоял в белом тулупе и в красной шапке на сцене, стучал посохом.

Егоров понял, что мир сводит его с ума. И — чтобы не сойти с ума — насильственно успокоился, даже ощутил какой-то болезненно-ирочничный интерес к происходящему, словно мир был той самой самостоятельной тещей (Владленой Самуиловной с «беломориной» в зубах), а Егоров — мужем дочери (эротоманом), который хотел ее (их) трахнуть. Но теща (Владлена Самуиловна) была в своем праве — если и дать Егорову, то исключительно под громовые оперные раскаты и победительный стук посоха в дыму… «Беломора». Почему она не курит БТ? — подумал Егоров.

Дед сообщил Егорову, что будет в этот день на Пушкинской. Там соберется митинг, где он выступит. У отца Дракония? — спросил Егоров. У них своя песня, у нас — своя, ответил дед Буцыло, митинг-миллионник! Вот как? — удивился Егоров. Как же вы там поместитесь? Пусть власть думает, ответил дед. Дракон — за власть, православие и коммунизм. Мы — против власти, за либерализм с человеческим лицом. Там как раз все соберутся, вспомнил дед, президент, члены правительства, эти… законодатели, ОМОН. Придут слушать оперу? — удивился Егоров. Будут открывать какой-то сортир с бассейном, объяснил дед. — Моя дочь — в дирекции заказчика. Клянется, что к концу августа успеют. Ну да, вспомнил Егоров, Пушкинская перекопана, как… Перекоп.

Сколько их? — подумал Егоров. Куда они идут? Неужели… в баню? Или… в сортир? А может штурмовать Перекоп?

Продолжая тему, он поинтересовался у деда Буцыло, пригодилось ли тому «подъемное» снадобье? Как заново родился, ответил дед, стоит, как посох у… Папы Римского.

Воистину, попрощался с дедом Егоров, мы все… пионеры из грота Венеры.

Между тем Игорек (подобно завершившему свои — неблаговидные — делишки пионеру из грота) катапультировался из нездорового сна, уселся на кожаном диване, с хрустом потянулся, то ли широко зевнув, то ли бесконтрольно (от нервного напряжения) разинув рот.

Неужели, с интересом посмотрел на него Егоров, хочет исполнить арию Тангейзера? Он уже ничему не удивлялся, находя мрачное удовольствие в положении щепки, уносимой рекой событий, птицы, подхваченной ураганом.

— Ты доволен зарплатой? — вдруг спросил Игорек, беспокойно отыскивая взглядом бутылку виски и свой стакан.

— Вполне, — с удивлением посмотрел на него Егоров.

Неужели все-таки успели пожаловаться?

— Тебе нравится место, где находится наша клиника? — продолжил странный допрос Игорек. — Удобно добираться?

— Мы что, переезжаем? — спросил Егоров.

— Ты привык получать дивиденды, — с вековым презрением богатого человека к человеку бедному, однако тянущему жадные ручонки к денежке, констатировал Игорек. — Я ведь сделал тебя акционером ЗАО «Наномед». Сколько у тебя процентов?

— Около четырех, — ответил Егоров. — А что? Надо их тебе уступить?

— Не надо, — покачал головой Игорек. — В «Наномеде» только один человек всегда всем и во всем уступает. Это я!

— Кому и в чем ты уступаешь? — уточнил Егоров.

— Да всем вам, — ответил Игорек. — Ты плохо живешь? Ходишь три раза в неделю на работу, получаешь зарплату и конверт, дерешь медсестру, вые…ваешься в фитнесс-клубе и плевать тебе на все остальное!

— Во-первых, не деру! — начал злиться Егоров. — Во-вторых, давно нигде не вые…юсь. В-третьих, остальное, на которое мне якобы плевать, — это что?

Неужели, — с изумлением посмотрел на начальника, — он имеет в виду… Владлену Самуиловну?

— Здание, — загнул первый палец Игорек. — Думаешь, мне легко было получить его на сорок девять лет в аренду с правом последующего выкупа по остаточной стоимости? Земля под зданием. Она принадлежала городу. По закону у нас нет на нее прав. По-твоему, мэрия поднесла нам ее на блюдечке? Коммуникации, перепланировка, ремонт, приобретение оборудования, таможня. — Пальцы на одной руке быстро закончились, как, впрочем, и на другой. — Префектура, налоговики, санэпидстанция, пожарники, этот хитрожопый хер из министерства…

— Ты хочешь, чтобы я… что? — спросил Егоров. — Упал в ноги? Легко! Ты гений! Ты солнце! Ты — наше все, Игорь Валентинович Раков! Что еще?

— Спроси меня: как мне это удалось?

Егорову не хотелось. Он примерно представлял, как. Но и огорчать Игорька неуместным проявлением достоинства тоже не хотелось. Тот был прав. Егоров ел из его рук. Игорек это знал, и сейчас из спортивного любопытства (если таковое существует) совал другу руку в зубы: «Куси, куси!»

— Хорошо, — тусклым голосом произнес Егоров. — Как тебе это удалось?

— Нет, — покачал головой Игорек, обнаруживая первичную проницательность, — ты не представляешь, как мне это удалось. Никто этого не представляет… — вдруг замолчал с открытым ртом, как внезапно отключенный от источника энергии биоробот.

— Минеральная вода, — проследил за его взглядом Егоров, — зеленый чай. Можно таблетку но-шпы. Только не виски.

— Только виски, — угрюмо возразил Игорек.

— Только воля, — возразил Егоров. — Возьми себя в руки. Ты молод, полон сил. У тебя все есть, а будет еще больше. Что случилось?

— Помнишь ту девчонку, которую сбросили со скалы в Греции? Она переохладилась, потеряла память, потом в больнице у нее была клиническая смерть, но она каким-то чудом выжила… Ты тогда консультировал у меня в наркологическом центре. Мать приводила ее к тебе на гипноз.

— Смутно.

Егоров, конечно же, сразу ее вспомнил, гибкую, как будто отлитую из воды, спортсменку. Ожидая приема, она читала философскую поэму Эмпедокла под названием «Очищение». Егоров полистал книгу, пока девушка настраивалась на гипноз. «Так и я теперь изгнан богами и блуждаю, покорный яростной ненависти. Я плакал и рыдал, видя непривычную страну», — жаловался на жизнь древнегреческий мудрец, изгнанный аристократами с любимого маленького острова, где он жил не тужил. Пока не полез в политику. Странное чтение для девушки.

Ее, путано рассказанная матерью, история тоже была странной.

Оставьте ее в покое, посоветовал Егоров. Зачем ей вспоминать то, что заставит ее страдать? Она сама хочет этого? Но мать настаивала.

Егоров в тот год ушел из семьи, жил на съемной квартире. Продав все, что можно было продать, заняв, у кого только можно было занять, он оказался перед мрачным выбором: комната в коммуналке, или «убитая» однокомнатная на первом этаже в хрущобе за окружной.

Поэтому, когда мать оценила каждый сеанс в тысячу долларов, Егоров дрогнул. Предложенный им курс лечения не гарантировал полного восстановления памяти. Она вспомнит свои ощущения, объяснил Егоров матери, может быть, какие-нибудь эпизоды того дня, но вряд ли сможет четко воспроизвести картину происшедшего. Клиническая смерть сильно изменяет человека, продолжил Егоров, он становится другим, не похожим на себя прежнего. Бог вернул ей жизнь. Этого достаточно. Вам лучше ходить в церковь к священнику, а не в клинику к психологу.

Егоров, помнится, испытал немалое облегчение, когда мать предложила прервать курс. Перед последним сеансом она вручила ему перечень имен. Это ребята, с которыми она дружила, ездила на соревнования, может быть, она им что-то рассказывала про поездку? Я была у сестры на Украине, вернулась — записка: «Мама! Я в Греции. Не волнуйся, у меня все есть!» А потом…

Егоров зачитал девушке имена, она их замедленно повторила, но ни одно из них не произвело на нее впечатления. Вы правы, сказала Егорову мать, не будем больше ее мучить.

Егоров согласился.

Тем более что вернувшийся из отпуска Игорек, организовал через своего приятеля в Думе беспроцентный кредит. Однокомнатная за кольцевой превратилась во вполне приличную двухкомнатную на юго-западе.

То, что с ней произошло на острове, объяснил Егоров матери девушки, останется в ее сознании, как пуля в так называемой оболочке, хрящевой капсуле. Человек ее практически не ощущает, но если делать операцию, могут возникнуть осложнения. Да, в ее сознании произошел определенный сдвиг в восприятии воды и всего, что связано с водой. Вода странным образом соединилась с ее личностью, точнее, с той частью ее души, которая ответственна за добродетель. Или — ее личность растворилась в воде. Не знаю. В моей практике таких случаев не было, но в жизни подобное происходит сплошь и рядом. Психически ваша дочь вполне здорова, сказал Егоров, она не помнит, что произошло с ней на острове. И не надо. Всем будет проще. Ну, а что касается воды… Одно я могу вам твердо гарантировать: она никогда не утонет, вода — это именно та среда, где она обретает веру в себя.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — усмехнулся Игорек. — Причем здесь я? Ведь к тебе ее притащила мать. Я не имел к ним никакого отношения. Ты звонил, спрашивал.

— И ты ответил: на твое усмотрение, — продолжил Егоров. — Гони их в шею, если не хочешь ими заниматься, не мешай мне отдыхать, так ты сказал.

— Но ты провел с ней несколько сеансов гипноза, — противным голосом шьющего дело следователя произнес Игорек.

— Впустую, — сказал Егоров. — Она ничего не вспомнила, кроме того, что шел дождь, она стояла в мокром платье на дороге, остановилась машина, она попросила подвезти до города, потом… вода, сплошная вода. Руки воды вынесли меня на песок, так она говорила, душа воды слилась с моей душой. Она не сказала, кто был в машине. И про изнасилование тоже ничего не сказала.

— Я знаю, — кивнул Игорек. — В твоем кабинете установили видеокамеру. Тогда они только появились, миниатюрные, размером с пуговицу.

— Зачем? — удивился Егоров.

— Интересный вопрос, — вздохнул Игорек. — Но я здесь ни при чем. Меня в эти дни не было в Москве. Я был в отпуске.

— В Испании, — вспомнил Егоров. — С этой… Забыл, как ее… Ну, она вела в центре группу лечебной гимнастики.

— Я был в Греции, — сказал Игорек, — на этом самом острове, где ее сбросили со скалы. Кстати, знаешь, как называется место, возле которого ее нашли сумасшедшие туристки? Грот Венеры! Забавно, да? Неудивительно, что она не помнит ни про первое, ни про второе изнасилование.

— Неужели… Тангейзер? — шепотом поинтересовался Егоров. — Сначала парнишка из машины, а вторым номером — Тангейзер!

— Ее не смогли откачать в операционной, — как будто не расслышал ернических его речей Игорек. — Констатировали смерть, накрыли простыней, спустили на грузовом лифте в подвал, в морг. А через какое-то время она поднялась на лифте на этаж. Без памяти, но живая. Дежурный врач провел первичное освидетельствование. Знаешь, что он установил?

Егоров пожал плечами.

— Что несколько минут назад девушка была изнасилована. Сперма во влагалище и все такое. Там сидел охранник, он побежал в морг, но никого не нашел. Кто-то слышал, что вроде бы от больницы отъехала машина. Они не стали обращаться в полицию, потому что девушка все равно не смогла бы дать показаний, а то, что она ожила, греки расценили как чудо. Они же наши братья по вере, православные. Если бы она осталась на острове, они бы почитали ее, как святую.

— Но тебе-то что до этой истории? Хочешь организовать ток-шоу на телевидении: «Мертвая девушка воскресла после изнасилования в морге! Греки уверены, что это сделал ангел!» — Егоров подумал, что, в принципе, виски Игорьку уже не повредит.

Оклемался Игорь Валентинович.

Но налил только в свой стакан.

— И мне плесни, — потребовал начальник.

— Символически, — сказал Егоров.

— Ангел не мог этого сделать, — нахмурился на скупо отмеренную порцию Игорек. — У ангела, видишь ли, отсутствуют половые органы.

— Тогда это точно был не ангел, — вздохнул Егоров. — Кому понадобилось… кино? Зачем камера?

— Грустная история, — вздохнул Игорек. — Как почти все истории в России. Дума работала последний год, мне сказали, что я не попадаю на проходное место в списке. Потом вдруг обыск, выемка документов в наркологическом центре. А что можно обнаружить среди этих документов? Да что угодно! Расписку в получении денег от ЦРУ. Инструкцию по проведению террористической акции. План государственного переворота. Я все понял, хотя и не понял, в чем провинился? Все делал аккуратно, никому дорогу не перебегал. У меня коттедж в Испании, ты знаешь, я решил отвалить на пару лет, отдохнуть, посмотреть, что дальше. Сидел тихо, готовился, завершал дела в Москве. Но телефон слушали, за счетами следили. Меня пригласил на беседу вице-спикер. Он сказал, что я зря паникую, все проблемы можно уладить, но и я, в свою очередь, должен кое-что сделать для безопасности государства. Предложил встретиться с человеком, отвечающим за эту самую безопасность. Тот попросил меня организовать сеансы гипноза для потерявшей память девушки и записать их на видеокамеру. С ее матерью все согласовано, сказал он. И еще попросил съездить на тот остров, так сказать, пройтись по хвостам. Он сказал, что если я соглашусь, это будет мой добровольный выбор. Наша встреча, сказал он, носит неофициальный характер, я обращаюсь к вам, как к патриоту России. За патриотизм, сказал он, денег не платят, по службе не двигают, орденов не вешают. Решайте сами.

Орденов не вешают, вспомнил своего зайца Егоров. Нам тоже не повесят, подумал с грустью, как бы оправдываясь перед деревянным другом.

— А в чем заключался патриотизм? — спросил Егоров. — Неужели они решили вычислить и наказать насильника?

— Вычислить да, наказать — не знаю, — ответил, с недоумением глядя в дно стакана, Игорек. — Тут было что-то? — поинтересовался он у Егорова. — Или ты загипнотизировал меня, как ту несчастную девчонку?

— У меня тогда не получилось, — вздохнул Егоров. — И сейчас не получается. Вы умеете хранить государственные тайны.

— Наверное, меня потому и выбрали, что в смысле политики я был никакой, — задумчиво посмотрел на него Игорек. — Бизнес — да, клиника — пожалуйста. Это мне нравится. Политика… — покачал головой.

— Но дело, как я понимаю, представлялось медицинско-политическим, — поторопил впавшего в неуместную для бизнесмена задумчивость Игорька Егоров. — Только вот насчет государственной безопасности я пока не очень…

— Я тоже, — Игорек дошел до письменного стола, вернулся с иллюстрированным журналом. — Пока не увидел. — Показал Егорову фотографию.

Егоров узнал девушку. Она повзрослела, и, как писал американский писатель Теодор Драйзер, находилась «в зените женской красоты». Хотя, Егоров сомневался в существовании этого самого зенита. Высшие точки женской красоты были разнообразны, неуловимы, рассредоточены по параллельным мирам. Егорова, как рогатого жука, неудержимо влекла к себе лампа-попа медсестры. Недавно побывавшего у него на приеме мужа молодой симпатичной женщины влекла к себе теща со сморщенным, как побитое осенним морозцем яблочко, лицом. Кого-то, возможно, влекла к себе окутанная клубами дыма правозащитница из регистратуры, пострадавшая за Солженицына Владлена Самуиловна.

В черном платье с металлическими блестками девушка (ее еще вполне можно было так называть) стояла на мраморном полу под люстрами в одном из залов Третьяковской галереи на торжественной церемонии открытия выставки картин Айвазовского из частых собраний.

Эта выставка состоялась по инициативе президента, который дал дружеский совет крупным бизнесменам и просто знакомым богатым людям посодействовать возвращению в Россию картин великого художника. Те не стали чиниться. На всех картинах была вздыбленная, проникнутая гневом и отвращением к цепляющимся за обломки кораблей людишкам, вода. Казалось, холсты из последних сил сдерживают ее напор. Еще мгновение — и сине-зеленые волны смоют, как крошки с мраморного пола, собравшуюся публику. Рядом с девушкой стояли президент и вице-премьер правительства, про которого писали, что президент вот-вот его снимет. На фотографии присутствовала и первая леди. Она смотрела куда-то в сторону, и явно не находилась «в зените женской красоты». По крайней мере, в данный момент и на данной фотографии.

— Ну и что? — спросил Егоров. — Девчонке повезло. Она жена… вот этого? — показал на вице-премьера. — Не понимаю, — вгляделся в его недобрую, словно сжатую в кулак физиономию. Вице-премьер стригся коротко и был похож на постаревшего, перешедшего на тренерскую работу боксера. — Почему он нравится народу? Что он сделал хорошего? — пожал плечами Егоров.

— Устанавливает сеть общественных сортиров и оздоровительных аква-комплексов в Москве. Социальная программа «Чистый город — чистые люди», — ответил Игорек. — А еще… — добавил после паузы, — он был тогда… двенадцать лет назад… на острове. И он, — ткнул пальцем в президента на фотографии, — тоже там был.

— И что из этого следует? — еще раз внимательно посмотрел на фотографию Егоров. — Я полагаю, инцидент исчерпан. Они снова рядом, и, судя по всему, им всем хорошо.

— Что-то они там напутали, — едва слышно произнес Игорек, но Егоров расслышал.

— Кто и где? — уточнил он.

— Там, — махнул рукой Игорек в сторону окна, где, по всей видимости, пролегала дорога в прошлое. — И здесь, — кивнул на картину, висящую на стене кабинета. Возле храма Василия Блаженного толпа мужиков в зипунах и баб в кокошниках почтительно приветствовала какого-то важного — в жемчужных охабнях и при бороде — боярина, но может и самого царя.