1

В детстве Коленьке Бенюкову небо виделось населённым различными механизмами. Были механизмы полупрозрачны и огромны. Вид имели простейший.

Один механизм напоминал бревно с петлёй. Укорачивалось и удлинялось бревно как угодно. Не было у него постоянного размера. Петля обхватывала облако, бревно вставало на дыбы, и облако покорно летело, куда бревно считало нужным. Другой механизм был похож на поперечное бульдозерное рыло, каким чистят зимой улицы от снега. Рыло свирепо гоняло по небу обрывки туч, отбившиеся облака и прочую ненужную на небе мелочь. Были и круги в решётку — как горошины просеивали они облака, было и подобие невообразимой величины метлы — выметала метла с неба длинные белые полосы — следы самолётов. А после дождя все механизмы складывались в радугу, которая из полупрозрачной быстро превращалась в разноцветную. Так встречали механизмы появившееся после дождя солнце.

Родители считали Колю странным ребёнком. Всё время спорили: в кого же он такой? Гораздо больше любили они старшую дочку Лилечку — рыженькую, быстроногую и синеглазую. В семь лет Лилечка сама подбирала на пианино простенькие мелодии, сидела на чёрном крутящемся стульчике, не горбилась, а пальчики её — такие маленькие, такие розовенькие — находили нужные клавиши, и умная головка покачивалась в такт мелодии, а ножки, тянущиеся к сверкающим медным педалям, были ровненькие, словно провели их по линейке.

Коля был на год младше Лилечки, любил сидеть у окна и смотреть в небо. «Ну что ты там видишь? — вздыхала мама. — Ладно бы салют был или птички какие-нибудь летали… В голое-то небо чего смотреть?»

Коля застенчиво улыбался.

Не нравилось Коле жить в городе. Многоэтажные дома — каменные грабли — заслоняли от него небо, а Колина мечта попасть на крышу была, увы, неосуществимой. Толстые железные двери, ведущие на чердак, держали во рту амбарные замки, сбить которые можно было только ломом.

Гораздо лучше Коля чувствовал себя летом, когда семья выезжала на дачу. Утром он надевал белую панамку, брал в руки сачок и отправлялся на речку. Над речкой небо было совершенно чистым, и Коля наблюдал небесные механизмы во всей красоте и мощи.

Лежал как-то Коля, надвинув панамку на глаза, и поглядывал из-под козырька, как незнакомый механизм — что-то среднее между хоккейной клюшкой и кочергой — перекатывал круглое облачко по небу, словно шайбу, В это время тихонько подкралась Лилечка и высыпала Коле на живот спичечный коробок муравьёв. Муравьи ошалело заползали по Коле, время от времени тонко и ядовито его покусывая. Коля вскочил, стал их стряхивать, а Лилечка упала на траву, замахала в воздухе загорелыми ножками и засмеялась весело и звонко. Текла бы речка не во Внуково, а где-нибудь в Древней Греции, жило бы на дне бородатое божество, командующее течением, услышало бы оно смех Лилечки, непременно вылезло бы на берег, затрясло мокрой бородой, утащило бы Лилечку в прозрачную воду и сделало нимфой, чтобы такой смех на грешной земле не пропадал.

— Я муравьиную дорогу на дереве нашла, — сказала Лиля. — Муравьи сами в коробок напрыгали. Они, когда вниз головой ползут, ничего не видят…

— Зачем ты их на меня высыпала? — хмуро спросил Коля, доставая из панамки последнее кусачее насекомое. — Чего тебе от меня надо?

— Какой ты, Коля, нудный и противный, — сказала недовольно Лиля. — Тебе осенью в школу идти, а ты даже читать не умеешь!

— Ну и что?! — Коля почесал распухшую от муравьиных укусов руку. — Зато я… — Он хотел сказать сестре про небесные механизмы, но почему-то раздумал.

Сквозь треск сучьев послышался зверино-птичий вопль. Мчался на велосипеде Лёшка Вельяминов. Голова обвязана красной тряпкой, торчат из-под тряпки наподобие рожек куриные перья. А физиономия у Лёшки расписана синеватой губной помадой.

— Хей-хей! Хей! — прокричал Лёшка, врываясь в землю сандалиями, как конь копытами. — Где белая антилопа? Не пробегала?

— Лёшк… Прокати, а? — попросила тягуче Лиля.

— Хей! — Лёшка кивнул на багажник.

— Я тоже хочу индейкой быть… — сказала Лиля. — Дай одно пёрышко, а?

Лёшка рванул прямо с места. Лиля чуть не свалилась с багажника.

— Индеек в супе варят! Вместе с белыми антилопами! — крикнул им вслед Коля.

В тот день Лиля пришла с гулянья заплаканная. Лёшка Вельяминов перьев ей не дал, зато нарисовал на щеках помадой крестики-нулики, а потом сбросил с багажника, и Лиля больно ударилась коленкой о землю. Лёшка в это время гонялся за соседским шпицем Онуфрием, крикнув плачущей и потирающей коленку Лиле, что это и есть белая антилопа. Но Онуфрий оказался ещё и очень хитрой антилопой. Погоня закончилась тем, что Лёшка врезался в забор, расцарапал живот и проколол у велосипеда шину.

— А зачем ты с ним поехала? — строго спросила у Лиля мама. — Своего велосипеда нет?

— Не знаю… Есть велосипед… — грустно ответила Лиля.

— Ну и не реви! Сама виновата! — сказала мама.

Вечером, когда Коля и Лиля спали, а Лёшка Вельяминов, волнуясь, смотрел на зловеще краснеющий в небе Марс и готовился запустить за уборной ракету, начинённую пятьюстами спичечными головками, мама Коли и Лили — Ольга Павловна сидела на скамейке с Натальей Юрьевной — мамой Лёшки Вельяминова, и разговаривали они о своих детях.

— Лилька, та нахалка… — говорила Ольга Павловна. — Рыжая, хитрющая, смотрит чистыми глазами, а сама всё-всё врёт… А вот Колька какой-то заторможенный… В школу осенью идти, а он ни одной буквы не знает.

— В Лёшку моего, представьте себе, — улыбалась Наталья Юрьевна, — все девчонки в детском саду были влюблены. Смешно… Звонят, спрашивают: «Лёсу мозно?» А что в школе будет…

— Муж-то ваш где? — спросила Ольга Павловна, тревожно посмотрев на Наталью Юрьевну.

— Чёрт его знает… — беспечно ответила Наталья Юрьевна. — Шляется где-то…

Наталья Юрьевна — женщина стройная и темноволосая. Овал лица классический. Волосы до того чёрные, что иногда кажутся синими. Есть женщины, у которых, например, глаза необыкновенные, у некоторых какое-то удивительно милое выражение лица, когда они смеются, или плачут, или просто так в окно смотрят. У третьих ноги такие длинные, такие точёные, что лицо уже первостепенного значения не имеет. А вот у Натальи Юрьевны волосы были как у Афродиты на картине Боттичелли.

Ольга Павловна — блондинка. Розовая, пухленькая, как подушка без наволочки. Никакая диета, никакие варварские гимнастические упражнения не помогли ей избавиться от десяти, на её взгляд, абсолютно лишних килограммов собственного веса. Ольга Павловна с завистью смотрела на выпирающие ключицы Натальи Юрьевны.

Женщины сидели на скамейке, отмахиваясь пушистыми георгинами от наседавших комаров, которые так и вили вокруг их ушей тонкие писклявые паутинки.

— А мне ваш Коля нравится, — сказала вдруг Наталья Юрьевна, поправляя на плечах шерстяной клетчатый плед. — Он такой отрешённый… Мне кажется, он станет великим философом… Все философы были в детстве отрешёнными… Всё думали, думали…

— Каким там философом, — вздохнула Ольга Павловна. — Школу бы хоть закончил… Скоро семь лет ему, а он только до десяти считает.

Тем временем муж Ольги Павловны — Николай Николаевич (по профессии учёный-эллинист) — заканчивал перевод одной боспорской эпитафии, списанной с надгробной плиты некоего весьма достойного юноши. Единственное, что смущало Николая Николаевича в эпитафии, — это то, что юноша в могилу положен не был, погребальный костёр как средство перебраться на небо юноша тоже отверг. Этот боспорский недоросль махнул в небеса прямо с крыши дворца, и, как ему это удалось, Николай Николаевич не понимал.

Ведь ничего героического юнец не совершил. Более того, в эпитафии откровенно говорилось, что рос он отроком глупым и ленивым, а отец, знатный горожанин-скототорговец, крепко по этому поводу горевал. С утра до вечера сын его околачивался на крыше дворца. Почему он стал богом, каким образом удалось ему породниться с небесами, Николай Николаевич не знал. Зато какой простор намечался для научных догадок! Какая тема для статьи! Николай Николаевич радостно потирал руки.

В этот самый момент за уборной вдруг раздался взрыв, огненная ракета-лягушка запрыгала по асфальтовой дорожке и забилась в конвульсиях под яблоней, насмерть перепугав Ольгу Павловну и Наталью Юрьевну. Немного погодя около яблони появился Лёшка. Он хромал, а лицо его было перепачкано сажей.

 

2

Первого сентября Коля пошёл в школу, держа в одной руке скрипучий новенький портфель, набитый новенькими учебниками, в другой — букет тигровых гладиолусов, привезённых накануне с дачи. Целую ночь гладиолусы, сохраняя свежесть, яркими рыбками плавали в ванне. Рядом с Колей шла второклассница Лиля, чуть приотстав — мама и папа, весёлые и довольные, — сегодня у них была уважительная причина опоздать на работу, а ещё чуть-чуть сзади Наталья Юрьевна и Лёшка, на которого Лиля постоянно оглядывалась и корчила рожи. Она не забыла, как он сбросил её с багажника. Лёшка на Лилю не смотрел. Он воинственно размахивал портфелем и дёргал себя за длинные пряди. Волосы у Лёшки были мамины — тёмные, вьющиеся и необыкновенно густые.

— Как вы думаете, не обстригут в школе? — испуганно спросила Наталья Юрьевна.

— Конечно, нет, — благодушно ответил Николай Николаевич. Он вдруг вздумал попрыгать по нарисованным на асфальте классикам. Смешно это выглядело.

— Господи, ты-то откуда знаешь? Прыгун… — недовольно покосилась на Николая Николаевича Наталья Юрьевна.

— Не обстригут, — сказала Ольга Павловна, удивляясь, почему это Наталья Юрьевна вдруг на «ты» с её мужем и откуда у неё такое к нему пренебрежение?

Коля шёл по улице, и небесные механизмы приветственно кивали ему. Они сегодня не работали: небо было чистым.

Последнее время Коля был занят приготовлениями к школе, он даже забыл про своих огромных полупрозрачных друзей на небе, и они как-то не напоминали о себе. Хорошие друзья никогда не мешают друг другу…

Учительница Коле понравилась. Была она похожа на Наталью Юрьевну — такая же худенькая и мечтательная. Однажды Коля поднялся на второй этаж дачи за сачком (мама уехала в город) и увидел там Наталью Юрьевну, которая проворно спряталась под одеяло. Коля взял сачок и стал спускаться обратно. Но вдруг возник перед ним папа, Был он почему-то обмотан маминым халатом в цветочек.

— Коля! — закричал папа. — У Натальи Юрьевны болит голова! Она к нам пришла за таблетками. Понял?

— Ага… — серьёзно ответил Коля. — Когда у меня голова болит, мама всегда говорит: «Иди спать!»

Папа как-то странно посмотрел на Колю и ничего не ответил.

— Бенюков! — учительница встала из-за стола и подошла к нему. — Ты чего краснеешь?

— Я? — Коля покраснел ещё больше. — Я… Так просто…

— Так просто не краснеют, Бенюков… — улыбнулась учительница.

Коля вздрогнул. Никогда раньше он не слышал, как звенит школьный звонок, и не видел, какое облегчение он иногда приносит.

…На уроках Коля не слушал, что говорит учительница. После того случая ему было стыдно на неё смотреть. Коля смотрел то в окно, то на портрет Макаренко, то на свою соседку — девочку по имени Евстолия. Подруги звали её Олей и Толей, а Лёшка Вельяминов придумал ей кличку Столовая. Евстолия была выше Коли на голову и тоже любила смотреть во время урока в окно.

— Видишь? — однажды осторожно спросил у неё Коля.

— Слышу, — ответила Евстолия.

— Что слышишь?

— Самолёт скоро прилетит.

— Самолёт? — растерялся Коля. — Откуда же самолёт?

— Издалека… Моторы устали…

И действительно, через несколько минут показался длинношеий Ил-62, и всё на небе пришло в движение.

С тех пор Коля начал относиться к Евстолии с уважением.

 

3

Учился Коля ровно — на тройки. «Ах вы серые мои волчата» — так называла троечников учительница. Составляли они примерно половину класса.

Предводительствовал в классе Лёшка Вельяминов. Девочки его любили, мальчики боялись. Был Лёшка наглым и отчаянным. Каждый день уносил в дневнике длинное замечание. Но учился хорошо. Особенно преуспевал в математике.

К Коле Лёшка относился снисходительно.

В четвёртом классе в сочинении на тему «Кем я хочу быть?» Коля неожиданно расхрабрился и написал, что хочет быть Небесным механиком.

Разбирая на следующем уроке литературы сочинения, учительница объявила, что шесть девочек хотят быть известным артистками, четыре — учительницами, две — чемпионками мира по фигурному катанию и одна — «изучителем языка пингвинов и летучих мышей» (Евстолия). Пять мальчиков хотят быть лётчиками-космонавтами, трое — капитанами дальнего плавания, двое — водолазами, ещё двое — пожарниками, один — билетёром в кино и один — Небесным механиком.

— А теперь, — встревоженно сказала учительница, — мы попросим нашего уважаемого Бенюкова поподробнее объяснить, что же за профессию он себе избрал… Вставай, Коля!

Коля поднялся с места.

— Небесный механик, — заикаясь, начал он, — это тот, кто помогает механизмам следить за чистотой и порядком на небе. Сейчас на небе тоже происходит научно-техническая революция, всё делают механизмы… Но для того, чтобы содержать их в порядке, нужны механики… Вот я и хочу стать механиком…

— Так… — сказала учительница. Это «так» полетело медленно вдоль стены, задело по носу Макаренко на портрете, спружинило о противоположную стену и вернулось обратно к учительнице. — Так… Учёные… М… Вообще-то планируют использовать атмосферу как среду для массового передвижения людей. Но только после победы над силой земного притяжения… — голос учительницы повеселел: — Возможно, что у каждого из нас будет своя собственная машина для полётов над землёй… Представьте себе нечто вроде стеклянной ампулы с простым управлением… Естественно, что без ремонта машинам, будет не обойтись. Вот Коля и будет возглавлять ремонтную станцию… Так, Коля?

Коля в ужасе представил себе, как учительница и весь класс порхают по небу в дурацких стеклянных ампулах с простым управлением, а он уныло топчется около какой-то ремонтной станции с огромным гаечным ключом в руках.

— Но…

— Садись, Бенюков! — строго сказала учительница.

Коля сел и посмотрел в окно. Впервые в жизни он не увидел ни одного механизма. Они, наверное, испугались, что пожелание учительницы осуществится немедленно, и спрятались. Небо завалено облаками как сугробами, но краям висит серая бахрома туч, солнце задыхается. В это время Коле в затылок попала скрученная в виде римской цифры V бумажная пуля. С точностью Робин Гуда стрелял Лёшка Вельяминов.

— Я тебе покажу небесные механизмы чинить! — прошипел Лёшка, обильно смачивая слюной для крепости вторую пулю.

Так начались Колины мучения. Сразу же после уроков, когда он сидел в раздевалке и зашнуровывал ботинки, на него набросили пальто и стали колотить портфелями.

— А ну-ка разойдись, мужики, сейчас я Небесному механику по балде! — раздался громче всех ставший ненавистным голос Лёшки Вельяминова.

Было это не больно, но очень обидно. Коля вырвался из-под пальто, расправил плечи и закричал:

— Дерусь со всеми по очереди, только один на один!

— Ишь развоевался, Небесный! — презрительно сказал Лёшка и тряхнул головой (он так и ходил с длинными волосами). — Буду я с тобой драться! Дерутся с врагами, а не с дураками!

Так к Колиной кличке Небесный механик прилипла вторая — дурак. Иногда из них делали противный винегрет — Небесный дурак или Дурацкий механик.

— Вот навязались на мою голову! — грозил Коля кулаком механизмам в небе. — Из-за вас ведь дразнят!

Те покаянно шевелились, и Колю обдавал приятный ветерок.

— Разве я виноват, что вижу их? — спрашивал Коля у Евстолии.

Жили они по соседству и из школы частенько возвращались вместе, несмотря на Лёшкины злые насмешки.

— А я разве виновата, что всё слышу? — спрашивала Евстолия. — Меня Лёшка стетоскопом обозвал….

Евстолия к этому времени начала замедлять свой стремительный рост, а Коля только-только входил во вкус. Каждую ночь ему снилось, что два карлика растягивают его — один за пятки, другой за уши.

— Всё-всё слышишь? — не верил Коля.

— Всё слышу… Когда контрольные пишем, я Вовку Смирнова прошу, чтобы он себе под нос все действия проговаривал.

— Вовка же на последней парте сидит, а мы на второй… Как же ты слышишь?

— А когда я с мамой и папой на юг ездила, то слышала, как летучие мыши пищат и стрекоз хватают…

Коля задумался. Некоторое время они шли молча. Небо было удивительно грязным. Просто противно смотреть. Правда, пришла осень, а осень для механизмов — самое тяжёлое время года. Многие от сырости разваливаются.

— Я слышу, как у тебя сердце бьётся, — сказала Евстолия. — Ты сейчас чего-нибудь придумываешь…

— Толька! — вдруг осенило Колю. — Ты должна стать разведчицей!

 

4

Время шло. Коля, как, впрочем, и всё вокруг, менялся. Теперь это был не прежний туповатый увалень, а похожий на журавля подросток с нескладными большими руками и россыпью прыщей на подбородке. Коля начал одеваться с покушениями на моду. Раздобыл где-то джинсы, которые оказались безнадёжно коротки, и куртку с двенадцатью карманами. На куртке вскоре была обнаружена подозрительная метка «Сделано в Макао». Лиля стала звать Колю обезьяной из Макао. Длинные волосы, которые Коля себе отрастил, были редкими и светлыми. Сквозь них, словно два сырых антрекота, торчали вечно красные Колины уши.

— Коля! — строго говорила ему мама (она ещё чуточку пополнела и напоминала теперь милый ренуаровский рисунок, где фигура у женщины вроде бы имеет чёткие очертания и в то же время куда-то неудержимо плывёт). — Коля! Почему ты сидишь дома? Неужели у тебя нет никаких интересов? Я не говорю, что ты должен целыми днями болтаться с гитарой по подъездам, как этот бездельник Вельяминов, но должны же у тебя быть какие-то интересы? Можно записаться в кружок юных техников, в секцию плавания, куда угодно… Нельзя же целыми днями сидеть дома и смотреть в окно! Ну что ты там видишь?

— Механизмы! — с вызовом ответил Коля.

— Хватит паясничать! — разозлилась Ольга Павловна. — Марш на кухню картошку чистить!

Лилечка — любимица мамы и папы, «золотце пианинное», как иногда называл её Коля, тем временем превратилась в быстроногую синеглазую девушку, в греческую скульптурку, одетую в узенькие брючки и коротенькую приталенную кофточку. Подстригла Лилечку по последней парижской моде француженка, которая как-то приходила к ним домой обсудить с Николаем Николаевичем некоторые аспекты проблемы рабства в эллинистических полисах первого века нашей эры.

Первый раз в жизни Лилечка ходила на школьный вечер и танцевала там с каким-то десятиклассником. Это событие горячо обсуждалось за ужином, и только Коля зевал — он хотел спать, и плевать ему было на танцора-десятиклассника.

Иногда приходила к ним Наталья Юрьевна. На «ты» она называла Ольгу Павловну, но никак не Николая Николаевича, который успел защитить докторскую диссертацию и теперь собирался улететь в Афины на конгресс учёных и переводчиков.

— В Греции всё есть! — весело утверждал он, когда Ольга Павловна напоминала, что надо привезти ей и Лиле.

Наталья Юрьевна вела себя в гостях удивительно незаметно. Выглядела она по-прежнему прекрасно: волосы так и остались афродитовскими, а сеть морщинок под глазами придавала ей утомлённый, тихо-прелестный вид, словно была Наталья Юрьевна ангелом, которому приходилось иногда, выполняя поручения, спускаться к сатане в ад, в то время как другие ангелы беззаботно играли на арфах.

— Ох, Наташка! Совсем ты не толстеешь! — с завистью говорила Ольга Павловна. — А я как бочка! — она гулко хлопала себя по бёдрам. — Ребёнка, что ли, ещё одного родить?

Наталья Юрьевна что-то шептала ей на ухо, и обе они начинали смеяться.

Николай Николаевич ласково смотрел на них из кухни и всё время спрашивал:

— Ну почему я не паша? Мог бы иметь двух жён.

— Молчи! Тебе и одной-то много! — весело кричала ему Ольга Павловна, и все снова засмеялись.

Потом звонили, узнавали, какой сегодня фильм, и втроём уходили в кино. Коля и Лиля оставались дома одни.

— Хочешь выпить, Небесный? — спросила однажды Лиля. Ходила она по комнате в узеньких брючках и в ярко-красной рубашке.

— Мне всё равно, — ответил Коля и отошёл к окну. Ночью работа на небе замирала. Все механизмы переползали на один край и стояли, тихие, до утра. Ночью на небе ничего интересного не происходило.

Лиля принесла из кухни два длинных стакана с чем-то розоватым.

— Водка и вишнёвый ликёр, — пояснила она, вручая Коле стакан. — И виноградный сок… У Ленки Славиной папа дипломат, она говорит, что за границей все сейчас такой коктейль пьют… — Лиля села в кресло, закинула ногу на ногу, потянулась к сигаретам на журнальном столике.

Коля сначала понюхал, а потом залпом выпил содержимое. Живот обожгло, словно он проглотил уголёк из костра, а дыхание перехватило.

— Ого! — удивилась Лиля. — Я не знала, что ты такой пьяница. Она отобрала у Коли пустой стакан. — И потом, кто же коктейль залпом пьёт? Эх, Небесный, Небесный… — Лиля посмотрела в окно. На крыше противоположного дома светилась зелёная неоновая реклама «Ешьте рыбу, она полезна!» и была изображена рыба, пускающая пузыри. Вид у рыбы был такой, словно это не её, а она сама собиралась кого-нибудь съесть. — Скучно… — сказала Лиля. — Может, позвоним кому-нибудь?

— Вельяминову… — подсказал Коля.

— Только включи музыку погромче, я буду говорить! — горячо подхватила Лиля. — Я скажу, что я… Я… Как будто я у кого-то в гостях! Только не мешай, а, Небесный?

— Это ни к чему… — ехидно ответил Коля. — Ты ему совершенно не нравишься…

— Дурак! — покраснела Лиля. — Просто делать нечего…

— Ты с пелёнок за ним бегаешь, я помню… — зевал Коля, стараясь стоять ровно.

— Ты, Небесный, живёшь здесь как марсианин! — разозлилась Лиля. — Глупости всякие помнишь, а что дома делается — не замечаешь…

— Чего это я не замечаю? — удивился Коля. Собственно, домашние дела его не волновали. Коля не знал, какие могут быть ещё дела, кроме того, чтобы ходить в магазин за картошкой, раз в неделю выколачивать ковёр специальной выбивалкой, перемалывать через мясорубку мясо и вынимать по утрам из почтового ящика газеты.

— Папа изменяет маме… С Натальей Юрьевной… — шептала Лиля. — А когда ты, я и мама уезжали к бабушке…

В Колиной голове всё куда-то поплыло.

— Эй, Небесный! Ты что, заснул? — Лиля больно стукнула Колю по голове. — А ну-ка марш в свою постель!

Ночью Коля неожиданно проснулся. За стеной разговаривали мама и папа.

— Понимаешь, — говорил папа. — Главная мысль моего доклада в том, что в начале нашей эры вопросы канонизации в Боспорском царстве начинают трактоваться принципиально по-новому. Если раньше богами становились исключительно героические личности, скажем, Геракл, а позже обожествлялись римские императоры, но это было, так сказать, номинальное обожествление, то в первом десятилетии второго века нашей эры богом становится совершенно обыкновенный человек — юноша пятнадцати лет, о котором толком даже не сказано, как он попал на небо, иначе говоря, как умер.

— Коля, а может быть, он совсем и не умер? — спросила мама.

— Как это?

— Ну… Просто попал на небо.

— Спи… — вздохнул папа, и наступила тишина.

 

5

Утром следующего дня — последнего дня школьных занятий — Коля с удовольствием отметил, что небо на редкость чистое, солнце светит необыкновенно ярко, а все небесные механизмы опустились гораздо ниже и, казалось, висят чуть ли не над самыми крышами. «Наверное, у них смотр…» — решил Коля.

У всех, кто в этот день пришёл в школу, настроение было праздничное. Коля сидел рядом с Евстолией и щурился от яркого солнца.

— Не забывайте, дорогие мои, — говорила учительница, — восьмой класс, в котором вам предстоит учиться в будущем году, — решающий… Многим придётся сделать выбор: продолжать ли учиться в школе или пойти в профессионально-технические училища…

Лёшка Вельяминов поднял руку.

— Вместе с Бенюком я пойду в ПТУ небесных механиков! — серьёзно сказал он. — Небо должно быть чистым…

Все посмотрели сначала на Лёшку, потом на небо (оно было ослепительно чистым), потом перевели взгляд на Колю и захохотали.

— И я хочу на небо! И я! И я! — стали все кричать, словно происходила запись желающих.

— А я вот ангелом хочу быть! — вдруг заорал Вельяминов и победоносно уставился на Колю. — А Бенюк пусть за мной чистит!

— Вот до чего договорились! — вздохнула учительница и посмотрела на часы. — До звонка двадцать минут, — сказала она. — Но я отпускаю вас раньше! Счастливых вам каникул, ребята! Купайтесь, загорайте, играйте, но не забывайте и про учебники! И про внеклассное чтение тоже! До свидания! — учительница вышла.

Тут же у дверей образовалась свалка, которую мастерски устроил Лёшка Вельяминов.

— А ну-ка постой, Евстолия Бубликовна! — орал он, всех распихивая. Евстолия чудом успела проскользнуть в коридор и благодаря этой своей стремительности избавилась от озорных Лёшкиных рук.

Коля подождал, пока свалка закончилась, и спокойно вышел в коридор. У окна стояла его сестра Лиля и плакала.

— Ты что? Каникулы ведь… — сказал Коля.

— Гад! Велья-ми-нов! — проплакала по слогам Лиля. — Позвал в кино… Я его тут ждала… А он меня по заду портфелем стукнул и дурой обозвал… На виду у всего вашего класса…

Что-то надо было делать. Коля угрюмо уставился в небо, словно желал выслушать, что скажут механизмы. Но они ничего не сказали. Только полупрозрачная гигантская петля раскачивалась в небе, как перевёрнутый вопросительный знак.

— Иди за мной! — сурово приказал сестре Коля.

— Куда? — спросила Лиля. Перестав плакать, она необыкновенно похорошела.

— За мной! — повторил Коля.

Они пошли вниз по лестнице.

Вельяминов перенёс свалку в вестибюль. Человек десять катались, собирая пыль, по каменному полу. Лёшка расхаживал, как Наполеон под Аустерлицем.

Коля неожиданно и ловко схватил его за голову и ударил лбом о свою коленку.

— Что, гад? — закричал он, вцепившись в длинные Лёшкины волосы и тряся его, как осеннюю яблоню.

— Дурак! Небесный! Спятил! — вырывался Лёшка. — Мужики! Отцепите Небесного! Ну чего тебе от меня надо?

Но «мужики» продолжали схватку на полу, не замечая отчаянного Лёшкиного положения.

— Ты зачем Лильку стукнул? — орал бешено Коля, стараясь перегнуть Лёшку пополам.

— Да не стукал я её! Врёт она! — Лёшка изловчился и ударил Колю головой в солнечное сплетение. Коля потерял дыхание, вытаращил глаза и сел на холодный пол.

— На ещё, Небесный! На закуску! — дал ему по шее Лёшка и выскочил из вестибюля. — Мужики! — раздался с улицы его голос. — Кто со мной пиво пить?

Коля поднялся. Боль в животе прошла. Он дышал ровно.

— Я не знала, что ты так здорово дерёшься! — с восхищением сказала Лиля.

— Зачем ты лезешь к Вельяминову? — хмуро спросил Коля. — Чего тебе от него надо?

— Не знаю… — ответила Лиля, и глаза её наполнились слезами.

— Ладно… Не плачь… — вздохнул Коля. Первый день каникул был испорчен.

— Знаешь, — взяла его под руку Лиля. — Это ведь я его сама стукнула портфелем… Он бежал мимо, а на меня даже не посмотрел… И в кино он меня не звал… И дурой не обзывал…

— Значит, я просто так дрался? — уныло спросил Коля.

— Ты замечательно дрался! — сказала Лиля. — Я расскажу маме, как ты защищал сестру… По-львиному… Я ведь только сейчас поняла, как это замечательно — иметь брата-защитника…

Дома их ждал сюрприз. Мама носилась по комнатам растрёпанная и заплаканная.

— Коля! Лиля! — закричала она. — Ваш папа… Негодяй!

Из комнаты, где находился папа, доносилась музыка — играла любимая его пластинка «Русские военные песни и марши».

— Нет, вы только посмотрите! — Ольга Павловна кивнула на дверь. — После всего этого он ещё маршики слушает! — в дверь полетела книга «Мифы и легенды Древней Греции».

— Трум-пум-пум! — басовито ответил военный трубач.

— Что случилось, мама? — спросила Лиля.

— А! — махнула рукой Ольга Павловна. — Пусть вам отец объяснит… Если только его ещё можно так называть! — На глазах у неё появились крупные, с фасоль величиной, слёзы. — Скотина! — застучала она в дверь. — Выйди, посмотри в глаза детям! И сегодня же убирайся к этой… Господи, а я её ещё считала своей подругой… Сколько лет ты с ней путался, мерзавец! — Ольга Павловна убежала в ванную. Оттуда донеслись громкие рыдания.

— Детей бы хоть постеснялась! — сказал из комнаты. Николай Николаевич.

— Она всё узнала! — шепнула Коле Лиля.

Щёлкнула задвижка. Показалось виноватое лицо Николая Николаевича. Одна щека у него была значительно краснее другой.

— Коля! Лиля! Где она? — шёпотом спросил он.

— В ванной… — тоже шёпотом ответила Лиля.

— Не слушайте, что она там болтает… Обыкновенная истерика… В любой семье родители ссорятся, только ваша мама делает из чепухи шекспировскую, трагедию… Коля! Сходи скажи маме, что я хочу с ней поговорить…

Коля пошёл в ванную. Мама сидела на краешке и смотрела на высыхающие на батарее папины носки.

— Мама, — сказал Коля. — Папа хочет с тобой поговорить…

— Скажи ему, чтобы убирался! — ответила мама.

Коля вернулся в комнату. Лиля и папа стояли на балконе. Лиля внимательно слушала, что говорит ей папа, а тот сверкал красной щекой и отчаянно жестикулировал.

И вдруг Коля увидел, как петля — та самая — огромная, полупрозрачная, спустилась низко-низко и оказалась над самым балконом…

Коля вышел на балкон. Лиля и папа внимания на петлю не обращали. Словно не было петли.

— Мама сказала, чтобы ты убирался, папа… — добросовестно передал Коля пожелание Ольги Павловны.

— Что, что? — не понял Николай Николаевич.

— Чтобы ты убирался, — повторил Коля.

— Убирался? — растерялся Николай Николаевич. — А вы… Вы… разве хотите, чтобы я убирался? — тихо спросил он.

Коля почувствовал, как где-то в глубине глаз рождается слеза. Он быстро отвернулся. Слеза уже дрожала на ресницах, готовая спрыгнуть на щеку.

— Эй! — вдруг легла Коле на плечо чья-то лёгкая рука. В полупрозрачной лодке стоял голубоглазый мальчик в зелёном хитоне и в сандалиях. Одной рукой он держался за мачту.

— Привет! — сказал он.

— Привет! — Коля совсем не удивился.

Мальчик улыбнулся.

— Я давно за тобой наблюдаю, — сказал он. — Я пришёл, чтобы забрать тебя…

— Забрать? Куда?

— Попробуй, какая крепкая мачта, — сказал мальчик.

Коля потрогал мачту своей рукой. Она была гибкая и плотная.

— Ты хотел стать Небесным механиком, — сказал мальчик. — Мне одному так скучно на небе… Две тысячи лет… Знаешь, как мне скучно… Я давно ждал тебя… Механизмы всё понимают, только молчат… И ломаются редко-редко… Мы с тобой сделаем новую спиральную радугу….

— Чтобы она как штопор входила в землю? — спросил Коля. — Я уже об этом думал…

— Конечно, ты об этом думал, — кивнул мальчик. — Ты же Небесный механик… Когда я ушёл на небо… — лицо у мальчика стало грустным, — я не думал, что так долго буду один… Я так ждал тебя всё время!

Коля оглянулся на папу и Лилю. Лиля уткнулась папе в пиджак, а папа умоляюще смотрел на маму. Губы его шевелились.

— А как же… — Коле вдруг стало трудно дышать. — Как же они: Лиля, мама, папа? Я… Я не смогу без них…

Лицо у мальчика в хитоне стало строгим.

— Ты им не нужен! — сказал он. — Они над тобой только издеваются, дразнят! — Он подтянул лодку поближе к балкону. — Прыгай! Иначе ты не Небесный механик!

Коля задрожал. Он увидел, как за спиной у мальчика выстраиваются многочисленные механизмы.

— Это в честь тебя! — прошептал мальчик в хитоне.

Полупрозрачная лодка, казалось, выросла до самого горизонта. Горизонт переливался, словно был радугой.

— Сегодня на небе праздник… — улыбнулся мальчик в хитоне. — Все ждут тебя…

— Но я же не смогу жить без них! — закричал Коля, оглядываясь на маму, папу и Лилю. Мама трясла папу за пиджак. Казалось, красные пуговицы вот-вот посыплются как спелые вишни.

— Почему? — спросил мальчик. — На небе так хорошо…

— Я знаю… — прошептал Коля. — Но я не могу…

— Значит, я опять буду один? — Мальчик тронул рукой лодку.

— Подожди! — закричал Коля. — Иди к нам! Ты будешь жить у нас! Мы с тобой будем ходить в одну школу!

— Прощай… — грустно сказал мальчик. Он медленно поплыл на своей лодке по небу, постепенно растворяясь в нём, словно синька в воде.

Коля стоял на балконе и рыдал.

— Ты что, Небесный? — подошла к нему Лиля. — Они уже почти помирились…

— Я больше не Небесный! — ответил Коля сестре. Он плакал и смотрел, как очищается небо, как исчезает полупрозрачная лодка, бревно с петлёй, поперечное бульдозерное рыло, подобие невообразимой величины метлы, — всё исчезает…

— Коля! — услышал он вдруг мамин голос. — Хватит в небо смотреть! Ну что ты там видишь?

— Ничего! — ответил Коля. — Теперь ничего!

И вернулся в комнату.

1976 г.

 

1

Фотографы в загсах делают три комплекта фотографий. Первый — самый бесхитростный и недорогой, всего две штуки: муж и жена поочерёдно расписываются в толстой книге записей актов гражданского состояния. Второй комплект — плюс ещё две фотографии, запечатлевающие момент надевания колец. Третий — добавляются свидетели с цветами в руках, а также последующие церемонии: вся компания пьёт шампанское, муж и жена смущённо целуются.

Друзья Сани Андронова женились и дарили ему свадебные фотографии. С каменными лицами стояли друзья в белостенных загсах, словно не шампанское, а яд пенился у них в фужерах. На втором плане в толпе приглашённых Саня находил себя — причёсанного, с белым треугольником платка в пиджачном кармане и удивлялся своему мрачному виду. Остальные, впрочем, тоже смотрели невесело. Как-то скованно все чувствовали себя в загсе. Настоящая свадьба начиналась, когда уходили оттуда. Впереди жених в чёрном строгом костюме, невеста в белой накрахмаленной фате — в руках поникшие гладиолусы. Позади, приотстав, чтобы не наступить на длинное невестино платье, гости и свидетели, шёпотом решающие, кто в какой машине поедет. Все спускаются вниз — по ступенькам мимо других жепихов и невест, а на улице уже ждут машины с кольцами на дверях и с куклами, привязанными розовыми ленточками к радиаторам. А потом быстрая езда по городу, удалые сигналы — расступись, народ, свадьба едет! — непременное посещение Ленинских гор, бутылка шампанского на ветру, пробка, птичкой улетающая за гранитный парапет — бежит, бежит белая пена, а перед глазами мутноватый круг Москвы-реки, стадионы, высотные здания, похожие на огромные сигаретные коробки, искрящиеся или матовые (в зависимости от погоды) купола церквей, всевозможные крыши, шпили, заводские трубы — эх, свадебная панорама!

Сорок дней и ночей, как в старину, хотелось гулять Сане в такие минуты.

Но случилось ему выпивать и с разведёнными мужьями (уже не шампанское) — в основном в пивных и столовых, где на них поглядывали косо, так как разведённые мужья стремились обязательно напиться, вели себя непотребно: поначалу куражились, а потом покаянно бормотали, что всё, конец, последняя в жизни пьянка, а завтра… О, завтра начнётся новая — чистая, трезвая жизнь! Саня подобного максимализма не понимал, злился и старался побыстрее уйти.

Скоропостижные свадьбы и разводы раздражали Саню. О семейной жизни немногих уцелевших пар тоже рассказывали всякие удивительные вещи. Например, как молодые муж и жена не таясь изменяют друг другу, а потом с удовольствием делятся пережитыми ощущениями, отчего любовь их только крепнет и крепнет. Саня слушать про эти странности не желал. Он пожимал плечами и сердито отвечал, что чужая семейная жизнь его совершенно не касается. Пусть люди живут как хотят!

«Хороший он парень, только какой-то правильный, скучный…» — говорили про Саню друзья. «Ребёнок! Он ведь ещё совсем ребёнок!» — добавляли знакомые девушки.

Все они почему-то были уверены, что ближайший Сашин друг Юрка Тельманов женится на высокой голубоглазой блондинке, отец которой непременно будет большим начальником. Один раз на институтский вечер Юрка действительно привёл какую-то крашеную блондинку, а насчёт отца-начальника девушки-сокурсницы додумали: они считали, что Юрка — карьерист и хитрец, каких сейчас много. Про Саню они этого сказать не могли. Саня казался сокурсницам тургеневским персонажем, этаким Лаврецким, способным на самую неожиданную выходку.

«В деревню, в деревню он поедет… По распределению! — шутили они. — Там и найдёт себе любушку… Да, Саня?»

…Первый раз Саня Андронов показал себя в сельской местности на первом курсе… Картофельные поля уходили к голубому горизонту, где румянились под закатным солнцем растрёпанные стога и летали, недовольно каркая, грачи — учили летать свою молодёжь. Девочки собирали оставшуюся после комбайна картошку в корзины, корзины ссыпали в мешки, а мальчики забрасывали эти мешки в кузов подъезжающего трактора. Как-то в обеденный перерыв, когда Саня, его будущий друг Юрка Тельманов и ещё несколько студентов отдыхали на мешках и недовольно стерегли глазами трактор, который резвой оранжевой букашкой полз к ним с другого конца поля, рядом вдруг остановилась замызганная машина. У шофёра бегали глаза, а у бригадира, прилепившегося к подножке, белая кепка была опущена на самый нос. Соскочив с машины, бригадир попросил студентов быстренько загрузить машину.

— За мной не пропадёт! — коротко сказал он.

— Сколько? — поинтересовался Юрка Тельманов.

Бригадир показал два пальца.

— Мало!

Бригадир ухмыльнулся и отогнул ещё один палец.

Вот тут-то совершенно неожиданно вперёд вылез Саня и начал задиристо выяснять, куда пойдёт машина, почему на ней московский номер и где Маша-учётчица, которая пересчитает мешки и занесёт всё в ведомость.

Бригадир поскучнел, поправил белую кепку и вскочил на подножку. Машина поехала дальше.

— Лапоть! — сказал тогда Сане Юрка Тельманов. — Он ведь машину хотел налево отправить! Не понял?

— Понял… — тихо ответил Саня.

— Будешь бороться с коррупцией? Напишешь докладную директору совхоза? — поинтересовался Юрка.

— Нет… — ответил Саня.

— От таких, как ты, самый вред! — убеждённо сказал Юрка. — И воров не наказал, и у нас три бутылки отнял!

Все насупились.

Вечером Саня сходил в магазин и купил три бутылки вина. Он поставил их в комнате на стол, за которым Юрка и ещё несколько студентов-грузчиков угрюмо играли в домино.

— Рыба! — сказал кто-то, и все бросили костяшки на стол.

— Неужели купил? — удивился Юрка.

— Купил, — ответил Саня.

— А докладную директору не написал?

— Не написал…

Юрка равнодушно пожал плечами. Саня застенчиво улыбнулся и полез в тумбочку за стаканами.

Недавно Сане Андронову исполнилось девятнадцать лет. Живёт он в Москве на проспекте Вернадского вместе с мамой, папой и сестрёнкой-девятиклассницей Наташей. На проспекте Вернадского высотные дома расставлены редко, осенними прозрачными вечерами Саня любит сидеть в своей комнате, не зажигая света, и смотреть, как переливается и дрожит огнями Москва, как блестит алюминиевая крыша кинотеатра «Звёздный», как здание университета освещено жёлтыми прожекторами, а на шпиль, точно бубенчики на остроконечный колпак, нанизаны красные огоньки — чтобы самолёты в тумане не врезались.

Санин отец работает художником-дизайнером на ЗИЛе. Побывав в гостях у Сани, можно наглядно, в картинках пронаблюдать весь путь автомобиля от кузнечикообразных моделей конца девятнадцатого века до современных обтекаемо-красных, словно высунутые собачьи языки, иностранных гоночных машин. Картинки висят в прихожей и во всех комнатах.

Отец приходит с работы в шесть часов. Смотрит в Наташин дневник, где всякий раз его встречают крутобокие пятёрки, потом заглядывает в комнату к сыну.

— Что ты делаешь? — спрашивает он у Сани.

— Разве ты не видишь? — удивляется Саня. — Я лежу на диване…

— И вчера, когда я пришёл, ты лежал на диване, и позавчера тоже…

— А утром, — хихикала шустрая сестричка-отличница Наташа, — он в кухне на запотевшем окошке женские профили рисовал. Он влюбился! Влюбился!

Мама обычно появлялась на час позже. Она никогда не открывала дверь ключом, а предпочитала троекратно звонить. Вся семья выходила в прихожую встречать маму. Пока она раздевалась, ей сообщали последние новости: какие отметки принесла из школы Наташа, кто звонил, утвердили ли папин последний проект. Один раз Саня решил пошутить. Он торжественно подошёл к маме, помог снять пальто, а потом галантно поцеловал руку.

— Что это с тобой случилось? — удивилась мама.

— Я женюсь… — тихо произнёс Саня.

По тому, как разом у всех изменились лица, Саня понял, что сказал вещь хотя и неожиданную, но всеми предчувствуемую.

Мама медленно опустилась в кресло у зеркала. Зеркало отражало висящую напротив гравюру. На гравюре — легковая машина будущего, как её представляет себе Санин папа. Казалось, машина будущего вот-вот оторвёт от асфальта колёса и полетит, сверкая в воздухе хромом и лаком. Полная всякой снеди мамина сумка накренилась. Из сумки целились в гравюру зелёные луковые перья.

Сане стало неловко.

— Я пошутил, — сказал Саня. — Мне не на ком жениться…

— Ты давай договаривай… — не поверила мама. — Если так шутишь, значит, есть на ком…

Саня грустно улыбнулся.

— Ты ведь у нас бесхарактерный… — сказала мама. — Тебя любая девка запросто окрутит… А мы потом квартиру разменивай…

Вечером Саня сказал отцу:

— Я придумал замечательную первую фразу для нового семейного романа конца XX века: «В счастливых семьях растут бесхарактерные, скучные дети…» Здорово, правда?

Отец ничего не ответил и нарисовал на запотевшем кухонном окне (оно всегда запотевало, когда вскипал чайник и прыгала над ним крышка) изящный девичий профиль.

— Счастливая семья — жертвенный алтарь, — сказал Саня. — Я сегодня искал тушь и рылся у тебя в столе… Я видел твои старые рисунки… Скажи, почему ты остановился на этом проклятом дизайне? Ты же мог стать настоящим художником… Почему ты не пошёл учиться дальше?

— Как-то времени не было… — виновато улыбнулся отец.

— Это наша счастливая семья! — сказал Саня. — Она виновата!

— Ты всё упрощаешь… — Отец прислушался и испуганно приложил палец к губам. — Не забивай себе голову всякой чепухой! — шепнул он.

В кухню зашла мама.

Почему Юрка Тельманов подружился с Саней Андроновым, никто на курсе не понимал. Девочки-сокурсницы острили, что Юрка водит за собой Саню, как собачку на верёвочке. Юрка, однако, на эти льстивые остроты не реагировал, — его отличало поразительное равнодушие к тому, что именуется общественным мнением.

Юрка и Саня учились в институте, где девочки составляли большинство, поэтому всевозможные сплетни, слухи и измышления были для них вещами если не всегда безобидными, то уж во всяком случае привычными.

Был Саня Андронов белолиц, голубоглаз, тёмно-рус. Волосы носил не очень длинные. Считался симпатичным парнем, только слишком задумчивым. На переменах Саня любил сидеть на подоконниках и курить, глядя в окно. И чтоб непременно форточка была открыта. Даже зимой. Саня стоял, окутанный морозным паром, как Дед Мороз, и щёки его розовели. Все идущие мимо поёживались. Когда Юрки в институте не было, Саня вполне довольствовался на переменах обществом открытой форточки. «Ну что сидишь, мёрзнешь? — спросила его однажды сокурсница. — Скучно без хозяина?» Саня старательно загасил окурок, а потом встал и влепил в лоб сокурснице звонкий щелчок. И погрозил пальцем.

Больше к Сане не приставали.

Юрка Тельманов был высок, черноволос и худ. Успевал везде и замечал всё. Появляясь в вестибюле института, он одновременно здоровался с вахтёршей, расстёгивал пальто, хмурясь, смотрел в расписание, красивым жестом выражал восхищение какой-нибудь знакомой, нарядившейся в необыкновенные штаны. Потом Юрка галопом скакал по лестнице, его все хлопали по плечу, что-то кричали в спину — одним словом, был Юрка в институте фигурой заметной. Несмотря на многочисленные прогулы, группа единогласно выбрала Юрку старостой. Правда, с немалой для себя пользой. Учёта посещаемости лекций Юрка не вёл. Отсутствовали в журнале столь нелюбимые студентами буквы «н».

Будучи человеком живым и энергичным, Юрка иногда вдруг начинал изображать из себя этакого равнодушного синего гусара, всё испытавшего и познавшего.

Девушки часто приглашали Юрку в гости. А Юрка всегда брал с собой Саню. Перед выходом из дома звонил и спрашивал: «Что будем делать? Чай пить, да? А торт будет?» — и подмигивал Сане. Саня любил сладкое и поэтому краснел. Ему казалось, что любовь к тортам, пирожным, конфетам, шоколадным батончикам, мороженому, варенью и т. д. — для настоящего мужчины слабость непростительная.

В гостях Юрка хитрил. Видя, как мрачнеет лицо сокурсницы при виде Сани, старательно шаркающего ногами о коврик, Юрка делал гримасу и разводил руками, дескать, вот навязался проклятый! А когда сокурсница недовольно вела их на кухню, Юрка в восторге толкал локтем Саню в бок. Была у него такая дурацкая привычка. Откушав чаю с тортом, Юрка закуривал и начинал беседу на какую-нибудь светскую тему, а Саня обычно листал журналы, ходил вдоль книжных полок и зевал.

Ему было скучно. Он не понимал, зачем Юрка сюда пришёл. По своему простодушию Саня считал, что если не собираешься предлагать девушке руку и сердце, нечего к ней и в гости ходить, а тем более насмешничать. На обратном пути он всякий раз высказывал эту мысль Юрке, на что Юрка вполне резонно замечал: «Что ж мне, всё время дома сидеть? И потом, ты мог бы и не идти!»

Саня огорчённо вздыхал. «Хватит быть у него на поводу! — думал он о своих отношениях с Юркой. — Почему всё время он решает, а я только слушаюсь?»

Но через пять минут Юрка хлопал Саню по плечу, говорил какую-нибудь глупость — и Саня забывал про своё стремление к независимости.

Вскоре про Саню в институте начали распространяться всевозможные слухи. Одна девушка, например, утверждала, что видела Саню в театре с известной артисткой, другая зачем-то наврала, что при ней пьяного вдребезги Саню бородатые швейцары изгоняли из кафе «Московское», где он с утра пил запоем вместе с какой-то рыжей тёткой. Второй сокурснице поверили сразу, а театралке заявили, что она обозналась. Не мог Саня быть в театре. Да ещё с известной артисткой!

Слухи эти были реакцией на Санино поведение в гостях. Юрку прощали, считали, что он окружён красавицами на стороне, а вот чего Саня нос воротит — ходит вдоль книжных полок и зевает, — было совершенно неясно…

Саня часто вспоминал тот день в совхозе, когда белокепочный вор-бригадир пытался угнать в Москву машину картошки. Ночью было не по-осеннему тепло, и жёлтая, словно из засахаренного мёда, луна висела над самым крыльцом, где сидели и разговаривали Саня, Юрка и ещё два парня-однокурсника. Осенняя звёздная ночь шелестела яблоневыми садами, робкий ветерок лизал луну, тлели огоньки сигарет. Глаза упорно закрывались, но Саня не давал себе заснуть. Говорили о женщинах…

— Ребятки, это не разговор… — неожиданно засмеялся Юрка. — Это какое-то состязание в пошлости.

Все в изумлении посмотрели на Юрку, ещё пять минут назад изощрявшегося не хуже других.

— К чему речь веду, — икая, пояснил Юрка. — Мораль читать не собираюсь… Скучно… Одно и то же, одно и то же…

— Ты давай чего-нибудь новенькое расскажи! — предложил один из парней.

— Не надоело ещё похабщину слушать? — Юрка поднялся с крыльца и потянулся.

Получилось так, что Юрка вылетел из этого разговора ангелом, а все остальные остались сидеть в грязи, как свиньи. В комнате сурово молчали, а Юрка аккуратно развешивал на спинке кровати свою одежду и посмеивался. А когда погасили свет и койки начертили на полу и стенах разные теневые геометрические фигуры, Юрка сказал:

— На сон грядущий надо о возвышенном говорить! О первой любви! Об идеальной девушке!

— Заткнись! — угрюмо сказал кто-то.

Юрка вздохнул.

— Идеал, наверное, равнозначен тому, кто его создаёт… Поэтому никто не хочет о нём говорить… Его баюкают в мечтах…

Юрка захрапел сразу, а Саня долго не мог заснуть.

«Как же так равнозначен? — недоумевал Саня. — Когда тебе кажется, что ты одинок, забыт, покинут — вот когда начинаешь думать об идеальной девушке, которая не обманет, не бросит, не предаст! Вот когда наступает время истинной любви! Ах, как хочется тогда любить! — думал Саня. — Кажется, встреть любимую, и катись всё к чёртовой матери! Ведь идеал, — думал Саня, — самим тобой выдуман и хотя бы уже поэтому тебе не равнозначен! Потому что всегда желаешь себе лучшего!»

Оспорив таким образом храпящего Юрку, Саня спокойно заснул.

Иногда, скучая на лекциях, Саня обводил ленивым взглядом институтских девушек. Закончив беглый осмотр, он горько вздыхал. Саня перефразировал известную поговорку насчёт пророка в своём отечестве: «Не встретишь любимую в собственной группе…» Неизвестно, как насчёт Юрки, а про Саню сокурсницы придерживались такого же мнения.

Девушку-идеал, однако, на которой и жениться не грех, баюкали в своих мечтах и Юрка и Саня.

У Юрки это была высокая стройная блондинка (не ошиблись институтские девушки!) с голубыми глазами и прямым греческим носом. Говорила блондинка редко, но умно. По пустякам не болтала. Под руку ходить ненавидела, однако любила, когда Юрка обнимал её за плечи. Была сдержанной, но искренней, Юрку боготворила. К родителям своим блондинка особенной привязанности не испытывала. Она сама по себе, родители сами по себе. Юркино стремление пореже встречаться с её родителями поддерживала полностью. Она удивительная и экономная хозяйка. Завтрак — омлет с гренками, кофе. Обед — салат, бульон, пельмени. Ужин — варёная картошка и ветчина с хреном. Просыпается она раньше Юрки, встаёт тихо, стараясь его не разбудить. В их доме всегда чисто, как в церкви. Юрка проснётся, а на стуле его ждёт выстиранная и выглаженная рубашка.

Санин идеал был куда менее детализирован, а такие вещи, как завтрак, обед и ужин, были ему вовсе неизвестны. Сане почему-то казалось, что едой должна заниматься мама. Кому, как не ей, знать, что Саня ест на завтрак? Не мог Саня представить себе любимую в фартуке, хлопочущую у плиты, где подгорают котлеты. Цвет волос и глаз любимой были вовсе не определены. Не знал Саня и какого роста она будет. Можно ниже, можно с него, а можно повыше… Ничего в этом страшного нет. Так считал Саня. «Главное, чтобы она меня понимала… — думал Саня. — А я её любил…» Он собирался любить эту неизвестную девушку всю жизнь, быть всегда ей верным, исполнять любые её желания. Короче говоря, при определённых стечениях обстоятельств Саня мог жениться на любой девушке. Сокурсницы это чувствовали. Они утверждали, что Андронов готов цепляться за кого угодно — ему всё равно. А отошьют его — он утрётся и снова начнёт свои безнадёжные ухаживания…

Пришла пора сдавать сессию. К этому времени Саня отрастил ушкуйничью бороду во все щёки, а волосы у него теперь чуть-чуть не доставали до плеч. Никто не знал, зачем он это сделал (даже с длинными волосами Саню нельзя было назвать модником), и все советовали подстричься, но Саня из-за непонятного своего упрямства так и продолжал ходить с длинными волосами. И когда он выходил в прихожую встречать маму, вернувшуюся с работы, она ставила раздутую сумку на пол и спрашивала: «Опять не подстригся?» Саня смотрел на гравюру, изображающую машину будущего, и помалкивал. Саня думал, что неплохо бы проехаться на такой машине, где стёкла голубовато туманятся, сиденья пружинят, скорость невообразимая — воздух обтекает лакированные бока машины и только посвистывает сзади от зависти и завивается невидимыми бурунчиками.

— Мне-то что… — продолжала мама. — Как в институте терпят эти твои патлы? Неужели так трудно сходить в парикмахерскую и подстричься?

С одной стороны, Санина строптивость маму раздражала, а с другой — она казалась ей признаком нарождающейся зрелости сына. Мама с грустью думала, что когда-нибудь Саня женится и им будет командовать чужая девица. Санина мама считала, что брак в первые годы — это борьба характеров, и она была уверена, что в этой борьбе Санин характер потерпит сокрушительное поражение.

А Саня о браке совершенно не думал. В зимние каникулы он собирался поехать с Юркой в Ленинград, чтобы там как следует отдохнуть после тягот и забот сессии. Саня смутно представлял себе, что они будут делать в незнакомом городе, но всё равно он отверг папино предложение поехать на дачу в Расторгуево. Отверг расторгуевские синие зимние вечера, матово-красное солнце, садящееся прямо на сосны, барабанную дробь одиночки дятла, скрип лыж, накатанную лыжню, петляющую между сосен, цепочку заячьих следов на целине, вороньи крестики под деревьями, лисий рыжий хвост в еловых ветках… А вечером — горячий чай с вареньем, в девять часов глаза уже слипаются — спать. Всё это было замечательно, но повторялось каждый год, а Сане хотелось чего-нибудь другого. Юрка Тельманов звенел ключами, как колокольчиками, и говорил, что у них в Ленинграде будет двухкомнатная квартира на проспекте Гагарина, что в Ленинграде у него полно друзей, с которыми он познакомился когда-то давно на юге, а у друзей полно знакомых девушек. «А музеи какие там! А архитектура!» — восклицал Юрка. Санины щёки начинали розоветь сквозь бороду. «Чего захотим, то и будем делать», — обычно добавлял в конце Юрка.

— Билеты, билеты надо заранее заказать, чтобы потом в очереди не стоять, — волновался Саня.

— Закажем, — отвечал Юрка. — Вот первый экзамен сдадим и закажем…

Саня в последнее время испытывал странное чувство, что мысли его — стая птиц, внезапно разлетевшихся в разные стороны. Каждая птица-мысль летит куда ей вздумается, а собрать их обратно в стаю и заставить обдумать что-то конкретное нет никакой возможности.

Поэтому в спорах с Юркой Саня всегда оказывался побеждённым. У Юрки даже была присказка: «Это надо обдумать». Он садился на подоконник, сжимал руками виски, и Саня с благоговением смотрел на мыслящего товарища. Ничто не могло в такие минуты отвлечь Юрку от обдумывания.

А Саня даже на экзамене, вытащив билет, не мог сразу сосредоточиться. Спохватывался он обычно, когда пора было отвечать, когда преподаватель уже косил в его сторону строгим взглядом. В голове у Саня начинали лихорадочно переворачиваться страницы учебников и конспектов, словно старые магнитофонные записи, дребезжали скучные лекции и семинары, и в конце концов Саня, заикаясь и краснея от волнения, отвечал на вопросы билета и получал четвёрку. Птицы-мысли всё-таки собирались в подобие стаи, и из аудитории Саня выходил решительный и просветлённый, садился на подоконник, закуривал и… моментально превращался в прежнего Саню — мечтательного и отсутствующего, в тургеневский персонаж, неизвестно как пробравшийся в институт.

— Андронов! Андронов! — набегали сокурсницы. — Дай-ка посмотреть зачётку! Какие вопросы были? Как он спрашивает? Зверствует, да? Можно хоть списать? Тебе «шпоры» больше не нужны? Давай сюда! Вот чёрт, я же этот билет как раз учила!

— А? Что? — растерянно спрашивает Саня.

Сокурсницы убегали.

Сессия продолжалась…

 

2

Ленинград встретил их туманами и заиндевелыми ветками. На газонах снег был чёрный, а на дорогах и посреди тротуаров он превращался в грязное месиво, от которого на ботинках спустя, некоторое время появлялись белые полосы, — снег крепко присаливали. На заиндевелых ветках сидели воробьи, а голуби бродили прямо под ногами или грелись на канализационных решётчатых люках, откуда навстречу туману поднимался белый пар. На одном канализационном люке сидел нахальный кот и воинственно щурил на прохожих зелёные глаза.

В поезде Саня совершенно не выспался. Билеты так и не были заказаны заранее, и им пришлось ехать глухой ночью в общем вагоне, где напротив расположились спешащие в отпуск моряки-тихоокеанцы. Моряки шутили, азартно играли в карты, пели флотские песни. Спала только одна проводница в своём отдельном купе.

— «Три года мне снились берёзы…» — начинал вдруг среди ночи под стук колёс кто-нибудь из тихоокеанцев. И другие не удерживались, подхватывали:

— «В садах соловьиная трель…»

Привычные к учебным и боевым тревогам, дежурствам и вахтам, моряки успокоились только под утро, когда за окнами стали появляться заснеженные пригородные платформы. Проводница стаскивала с моряков одеяла и кричала: «Подъём! Приехали!»

— Петра творенье… — бубнил Юрка, вглядываясь в номера домов. Проспект, по которому шли, был прям, а все дома одинаковы.

— Принёс сюда нас чёрт… — вздыхал Саня, перекидывая сумку с левого плеча на правое. Пока Ленинград его не радовал.

— Это я чёрт, — усмехнулся Юрка. — Это я тебя сюда принёс.

Странная манера была у Юрки разговаривать. Обычно в конце любого разговора произносилась фраза, ради которой, собственно, разговор и был начат. Юрка уже в самом начале разговора словно знал эту фразу, и если не желал тратить времени на болтовню, то смело произносил её, вызывая у собеседника немалое смущение. Так, одна девушка с негодованием рассказывала подругам, что, когда она позвонила просто так Юрке и пожаловалась, что ей совершенно нечего делать, что ей так тоскливо, так тоскливо, Юрка нехорошо засмеялся и ответил: «А знаешь, почему тоскливо? Потому что мужика нет!»

Юрка и Саня шли по известной с детских лет Бассейной улице, мимо пивных ларьков, около которых немногочисленные утренние энтузиасты, поёживаясь от холода, пили пиво. Внутри одного ларька горел яркий домашний свет, и тётка в белом халате, орудующая кранами к кружками, смотрела на пивников, скребущих по карманам мелочугу, жалеюще-снисходительно, словно Белоснежка на своих гномов.

Дом на проспекте Гагарина был найден неожиданно. Бетонный, грязно-белый, он стоял, повернувшись к проспекту боком. В подъезде противно пахло мышиной отравой и картофельной кожурой.

Квартира состояла из двух комнат. В прихожей Саню и Юрку, словно молчаливые швейцары, встретили серые и голубые шинели. Новенькие фуражки с кокардами, как сычи, сидели на вешалке.

— Они, наверное, здесь размножаются, — кивнул на фуражки Саня.

— Это моего дяди квартира, — сказал Юрка. — Сейчас он на Севере служит.

В комнате на стене висела нечёткая фотография дяди. Усатый майор в сдвинутом набок берете смотрел куда-то вдаль.

— Кавалерист? — спросил Саня.

— Что? — не понял Юрка.

— Дядя — кавалерист?

— Инженер-строитель, мостовик, — ответил Юрка, щёлкая выключателем и проверяя, идёт ли из кранов вода. Поначалу вода шла густо ржавая. Потом струя светлела.

— Усы у дяди.

— Усы как усы! — разозлился Юрка. — Ты, кажется, спать хотел?

Саня обиделся и ушёл на кухню. Из кухонного окна была видна детская площадка. Деревянные кони-качалки мордами зарылись в снег, словно искали овёс. Грустно таял снеговик, как ёж, утыканный ветками. По площадке в красных резиновых сапожках расхаживала маленькая девочка с лопаткой в руке.

— А у твоего дяди жена есть?

— Почему ты спросил? — Юрка уже достал из портфеля записную книжку и шуршал страницами. Там были записаны телефоны друзей и подруг, с которыми Юрка плавал в Чёрном море, загорал на пляже, гулял по набережным, а вечером шёл мимо пальм и кипарисов на танцы, где подвыпивший оркестр играл пошлые песни.

— Просто так… — ответил Саня. — Какая-то квартира неуютная…

— Была у него жена, — Юрка отложил записную книжку. — Она в этой самой квартире умерла, а дядя перевёлся служить на Север. На самое дальнее строительство. Ни одного письма ещё не прислал. Ещё вопросы будут?

— Нет, наверное, — ответил Саня.

Ему стало не по себе. Усатый удалой майор с нечёткой фотографии, которая, казалось, для того и висит, чтобы все шутили над майором — над его бравым, но отнюдь не военным видом, над его добродушно сдвинутым набок беретом, над его усами, вдруг превратился в живого человека, который ещё недавно сидел в этой квартире у постели умирающей жены, потом хоронил её, а потом уехал на Север… А на Севере полярная ночь, мороз минус сорок, ветер дует с моря…

— Ты бы сам написал ему. Узнал, как он там… — Саня сел в кресло напротив Юрки.

У Юрки, набирающего телефонный номер, удивлённо поползла вверх бровь.

— Серёжу, будьте добры! — радостно сказал Юрка в трубку. — Что? А… Извините, пожалуйста… — Он повесил трубку. — Хороший парень, — вздохнул Юрка. — Мы познакомились с ним в Ялте, Ходили на мюзик-холл лилипутов…

— Где же он?

— Уехал на каникулы в Москву… — усмехнулся Юрка. — Наверное, сейчас звонит мне… Мы не предусмотрели одной мелочи. У них здесь, оказывается, тоже каникулы…

— Ясно. Они в Москву, мы в Ленинград… Встретимся на вокзале… — Саня неудержимо зевал.

Юрка снова набрал номер. Опять полистал записную книжку и набрал другой. О чём он говорил, Саня не слышал, потому что занялся изучением книжных полок Юркиного дяди. Большей частью это были книги по строительству мостов, однако среди них затесались отдельные тома Шекспира, Руссо, Петрарки и Данте. Был ещё двухтомник Ибсена. Саня потянулся было к «Пер Гюнту», но вдруг возник перед ним Юрка. Саня, когда чем-либо сильно увлекался, забывал про окружающих, и они всегда возникали перед ним неожиданно, словно он просыпался.

— Какая пошлость… — сказал Юрка. — Думать о каких-то сомнительных развлечениях… Пьянствовать с забытыми друзьями, искать девиц… Фу!

— Это ты пошляк! — Саня с сожалением посмотрел на полку. — Звонишь куда-то всё утро…

— Мой второй друг сломал, катаясь на лыжах, ногу и сейчас находится в больнице, — сообщил Юрка. — Наверное, только это удержало его от поездки в Москву. Мы не пойдём его навещать…

— А куда мы пойдём? — спросил Саня.

— В Эрмитаж, — сказал Юрка. — Только сначала позавтракаем.

…Бело-зелёный Эрмитаж смотрел на них равнодушно тысячами своих окон, а люди, суетящиеся около дверей, были похожи на муравьёв. В прохладном вестибюле командовали гардеробщики. Перед зеркалами взмахивали расчёсками девушки. Одна делала это с таким артистизмом и упоением, словно дирижировала оркестром. Юрка замер. Почувствовав его восхищённый взгляд, девушка застеснялась и сбилась с ритма. Пахло в вестибюле пудрой и новыми глянцевыми альбомами.

Саня и Юрка отстояли длинную очередь, и неторопливый дедушка в валенках выдал им прозрачные номерки с четырёхзначными цифрами. Завтрак — твёрдая булочка с маком и стакан кофе — бурчал у Сани в животе. Хотелось побыстрее выбраться из гардероба, но людей кругом было много. Юрка толкался, и на него недовольно оглядывались. Юрка ненавидел толчею, всевозможные «часы пик, треф и бубен», как он их называл.

Он вдруг толкнул по дурацкой своей привычке Саню локтем в бок, и Саня охнул, потирая рёбра, — таким неожиданным и резким оказался толчок.

— Нокдаун… — сказал Саня. — Ты всё-таки старайся предупреждать меня, когда в тебе просыпается боксёр. Я хоть встану в стойку.

Юрка показал на двух девушек, идущих по лестнице.

— Я высокую знаю, — сказал он. — Только не помню, как её зовут…

— Интересно, что отвечают девушки, когда им говорят: «Я вас знаю, но не помню, как зовут»? — спросил Саня.

— Разное, — усмехнулся Юрка. — Но основную массу узнавальщиков посылают к свиньям.

— Тебе этого хочется?

— Не тот случай, — вздохнул Юрка. — Она будет рада…

Саня с подозрением посмотрел на Юрку. Таким тихим и грустным голосом Юрка говорил редко.

— Ты смотри не заплачь, — сказал Саня.

Следуя за девушками, они вступили под своды зала голландской живописи. Саня смотрел на картины: как румяные средневековые голландцы катаются но льду своих каналов на кривых коньках, как в трактирах за дубовыми столами при свечах едят они сочное жареное мясо, как они пляшут сразу по сто человек, радуясь, что прогнали испанцев, как трудятся по утрам на корабельных верфях — а заодно Саня разглядывал со спины девушек. Девушки шли под руку и не оглядывались.

В следующем зале сладострастно махали крыльями розоватые купидоны…

— Сейчас мы их догоним, — тихо, по решительно заявил Юрка.

В следующем зале угрюмые французские крестьяне косили сено. А на сером горизонте сгущались мрачные предреволюционные тучи…

Подобные попытки знакомства с девушками нагоняли на Саню тоску. Больше всего страшился он увидеть в глазах у девушки равнодушное презрение.

— Ты их первый догоняй, — сказал Саня. — А я потом подойду. Я чего-то не жажду…

— Хватит! — разозлился Юрка и, схватив Саню за руку, потащил вперёд.

Зал, где висели две картины Рафаэля, около которых толкались и перешёптывались люди, показался Юрке самым подходящим местом для восстановления старого знакомства. Зимнее солнце било в огромные окна зала, и лица мадонн светились, Саня специально приотстал. Мадонны и младенцы с нимбами вокруг голов смотрели на него сожалеюще, и Сане хотелось куда-нибудь спрятаться…

Первая девушка (Саня выделил её, потому что она была выше ростом) — в брюках и в вязаной фиолетовой безрукавке, фиолетовая безрукавка до брюк не достаёт, рубашка красная, рукава широкие, девушка худощава и стройна. Волосы длинные, светлые, расчёсанные на прямой пробор. Походка девушки очень решительная. Людей с такой походкой не хочется догонять. Кажется, что спешат они куда-то по очень важным и неотложным делам.

Вторая девушка ростом пониже, хрупкая. На ней — юбка, замшевая куртка с бахромой. Волосы — чёрные, подстрижены коротко. Вторая девушка в этот момент как раз оглянулась, посмотрела в окно — на искрящийся лёд Невы, на чёрное коромысло Дворцового моста, на ворон, важно расхаживающих по льду, на Ростральные колонны, на сидящего Нептуна с раздробленными коленками, а потом снова перевела взгляд на мадонну Рафаэля. Саня успел заметить, что у девушки аккуратненькая, замечательная чёлка, длинные ресницы и любопытные серые глаза. Саня вдруг почему-то вспомнил, что точно такая же чёлка была у его младшей сестры Наташи, когда она ходила в детский сад. А ещё он вспомнил, как недавно стукнул Наташу линейкой по голове и как она, заплакав, ушла, а ещё перед самым отъездом в Ленинград отказался решать ей задачу по алгебре, и Наташа обиделась и весь день ходила надутая. Последнее время Саня вообще мало внимания обращал на сестру, и сейчас ему стало стыдно, захотелось немедленно позвонить по междугородному в Москву и сказать Наташе что-нибудь хорошее. Спрятавшись за колонну, Саня смотрел на черноволосую невысокую девушку и думал о том, что надо купить в магазине какой-нибудь смешной подарок Наташе, и ещё он думал о том, что простит невысокой черноволосой девушке равнодушное презрение, если оно появится у неё в глазах.

Странно всё перемешалось: Рафаэль, солнце на лицах мадонн, черноволосая девушка с длинными ресницами, сестра Наташа, шарканье ног, зычный голос экскурсовода, шёпот в зале…

Когда Саня очнулся, Юрка улыбался и что-то говорил, высокая светловолосая девушка смотрела на Юрку, наклонив голову, и тоже улыбалась. Вторая девушка стояла рядом. Заметив спрятавшегося за колонной Саню, Юрка поманил его пальцем. Обойдя толпу экскурсантов, Саня оказался около окна, где стоял Юрка с девушками.

Рафаэль был забыт. Сестра Наташа тоже.

Над белым льдом Невы торчал шпиль Петропавловской крепости. Туман совершенно рассеялся, и зимнее солнце заставило засверкать ледяные косы карнизов. Казалось, не конец января, а апрель в Ленинграде.

— Это мой друг Саня… — сказал Юрка и, немного подумав, добавил: — Я думаю, Свете он понравится…

Света, та самая черноволосая девушка с чёлкой, испуганно посмотрела на Юрку. Она ещё не привыкла к его манере выражать мысли.

— Оля, — назвалась другая девушка, протягивая Сане ладонь.

— Оля — скульптор, — добавил Юрка. — Поэтому не удивляйся, если она при рукопожатии сломает тебе руку…

Саня отпустил холодную Олину ладонь. Светина ладонь оказалась куда теплее и мягче.

— А я будущий товаровед-библиограф, — сказала Света.

— Кто? — не понял Саня.

— Товаровед-библиограф… — Света смотрела на Саню, и не было в её глазах равнодушного презрения.

Через час, выйдя из Эрмитажа, Саня и Юрка стояли около подземного входа в метро «Невский проспект», а недалеко от них возвышалось кирпично-красное здание с круглыми часами на башне, до сих пор именуемое ленинградцами Думой. Часы выстукивали какое-то время, но их бой тонул в уличном шуме. Юрка и Саня жевали пирожки, купленные около метро.

— Ты вспомнил, где её видел? — спросил Саня.

Юркина задумчивость ему не понравилась. Сане всегда казалось, что двум задумчивым людям нечего делать вместе. Сдвинутая на затылок рыжая шапка и расстёгнутое пальто придавали Юрке какой-то загульный вид. Оля и Света уехали на Малую Охту. По пути к остановке Саня высказал предположение, что Малая Охта хулиганский район, что прохожих там останавливают, говорят им: «Ох ты!», а потом сбивают с ног молодецким ударом. Девушки нехотя улыбались. Саня обиделся.

И Оля и Света были москвички. В Ленинград они приехали на каникулы.

— Я и не забывал… — Юрка поднял воротник своего пальто. — В мастерской у Петруна…

Кто такой Петрун, Саня не знал, однако продолжать расспросы не стал. Саня глянул на часы. Расстались с девушками до семи часов. В семь часов должны были встретиться около станции метро «Парк Победы», а оттуда отправиться в военную квартиру на проспекте Гагарина. До этого Юрка и Саня должны были купить чего-нибудь на ужин.

— Петрун подозрительный человек… — продолжал Юрка. — Художник-живописец… Выпивает изрядно. Чего она у него делала?

— А ты чего делал?

— Я? При чём здесь я? Весь вечер она сидела у окна и молчала. А потом как-то незаметно ушла. Я, помню, на мороз без шапки выскочил, хотел догнать. Тогда ещё снег падал… А в сквере качели скрипели… — Юрка редко предавался воспоминаниям, поэтому Саня слушал его внимательно.

— Она тебя сразу узнала?

— Сразу… — Юрка рассеянно смотрел, как едут по Невскому троллейбусы и сыплют искрами, словно хотят запалить на рогах бенгальские огни.

— А Света тоже была в мастерской у этого Петруна?

— Я её первый раз в жизни вижу.

По подземному переходу они перебрались на другую сторону Невского, зашли в Елисеевский гастроном. Зеркала за спинами продавцов стояли пирамидами. И один апельсин умножался на восемь. Оптический эффект создавал немыслимое изобилие. Было странно: как такие хрупкие на вид стеклянные полки выдерживают горы апельсинов, колбас, сыров, окороков и банок с консервами? Елисеевский гастроном будил аппетит. Саня с отвращением вспомнил про тощий завтрак в домовой кухне неподалёку от военной квартиры. Очереди в Елисеевском гастрономе двигались быстро.

Через двадцать минут Юрка и Саня сидели в подземном кафе «Аврора», а около Саниных ног приткнулась сумка, в которой, тесно прижавшись, стояли две бутылки сухого вина, батон за двадцать две копейки, пакет с конфетами и банка шпрот. Апельсины пришлось распихивать по углам.

— Не знаю, что со мной… — говорил Юрка, тоскливо глядя на сероватый шницель. — Может, не надо с ними встречаться? Я ведь чувствую, веселья не будет…

— Зачем же тогда договаривались? — резонно спрашивал Саня, толкая ногой под столом набитую сумку. — И почему не будет веселья?

— Увидишь… — вздыхал Юрка. — Понимаешь, когда очень хочешь увидеть человека, но долго-долго его не видишь, а потом вдруг неожиданно встречаешь, всегда думаешь: а может, лучше совсем его не встречать? Боишься чего-то…

Окна в подземном кафе «Аврора» маленькие и узкие. Сквозь них видны ноги идущих по проспекту людей. Только совсем маленькие дети появлялись в окне целиком. Саня им подмигивал, и дети останавливались. Потом в кадре окна возникала родительская рука, которая брала ребёнка за воротник.

— А чего ты боишься? — спросил Саня.

— Не знаю, — вздохнул Юрка. — И вообще зря я этот разговор затеял.

— Почему зря? Если ты не хочешь с ними встречаться, то не будем. Мне в конце концов всё равно.

Так сидели они и беседовали, иногда поглядывая на часы…

 

3

Работая с глиной и глядя на свои испачканные руки, Оля Крылова раньше испытывала чистое и светлое чувство радости — чувство, которое, по её мнению, дано испытывать человеку, создающему прекрасное. Она обращалась с этим чувством бережно и страшно удивлялась, когда получала за свои композиции тройки с минусом. Поначалу Оле было смешно. «Ну, кто они? — думала Оля. — Кто они такие, эти люди, оценивающие моё творчество? И что значат для меня их оценки? Не будет стипендии? Ха-ха! Главная оценка — это та, которую я сама себе ставлю. А это пятёрка! Я работала над скульптурой… Мне ли не знать — хорошая она или плохая?»

Так продолжалось два года…

На третьем курсе Оля изменилась. Руки, испачканные в глине, её больше не радовали, чистое чувство радости не приходило. Сам процесс лепки стал вдруг ненавистным. В институт Оля ходила как на каторгу. Однажды ночью посетило её прозрение, что великой не стать, ничего гениального не создать… Дверь в бессмертие захлопнулась. Оля поблагодарила судьбу, что прозрение пришло так рано. Теперь она смотрела на жизнь иначе: начала пользоваться косметикой, наряжаться, как манекенщица. «Наконец-то…» — облегчённо вздохнули родители. Мать сказала, что скоро к ним придёт в гости один аспирант — сын сослуживицы. Хорошо бы Оле с ним посидеть, поговорить об искусстве… Но Оля решительно отвергла аспиранта.

Последнее время мысли её занимал совсем другой молодой человек — голубоглазый и строгий, хоть икону с него пиши. С тяжёлым сердцем делала Оля новую композицию, впервые не думая о величии и вечности. Строгий и голубоглазый учился на факультете живописи и дружил с одним Олиным знакомым — живописцем Петруном. Петрун сто раз приглашал её к себе в мастерскую, но Оля отказывалась. Теперь она отправилась туда не задумываясь. Сидела на высокой табуретке, молчала и смотрела на дверь. Голубоглазый строгач не появлялся. В тот вечер Оля обратила внимание на другого молодого человека — звали его Юрий, и к людям искусства он, по счастью, не принадлежал. Ольга забавлялась, наблюдая за ним.

Сначала Юрий бойко спорил с Петруном, попивал вино и танцевал с какой-то девицей. Потом вдруг затих, ушёл в угол и стал оттуда посматривать на Ольгу, делая вид, что изучает натюрморт у неё над головой. Натюрморт необыкновенно натуралистично изображал раков и пивные бутылки. Бутылки всегда присутствовали в натюрмортах Петруна. Сам Петрун называл свои работы «натюрмордами». Сидя на своей высокой табуретке, Ольга никак не могла понять, почему Юрий не сходит на кухню, не возьмёт точно такую же табуретку, не подойдёт к ней, не сядет рядом и не начнёт какой-нибудь дурацкий разговор. Ольга зевала и смотрела на часы. Когда Юрий ушёл на кухню за сигаретами, Ольга тихонько оделась и ушла, уверенная, что Юрий её догонит. Она шагала к остановке, а снежинки мягко ложились ей на щёки, словно нежный небесный скульптор прикасался к щекам тонкими влажными пальцами. Ольга ни о чём не думала. Ей казалось, что настало время простых и доступных радостей: снег идёт, качели в скверике скрипят, чёрная собака пробегала мимо — лизнула руку… Такой стала теперь жизнь, когда отпала необходимость что-то выдумывать и воплощать. То, что Юрий так и не догнал её, показалось Ольге странным. Она специально постояла под козырьком остановки, пропустив несколько троллейбусов, но Юрий так и не появился…

На следующий день Ольга закончила композицию, грустно окинула её взглядом и пошла гулять по вечерней и снежной улице Горького. На Советской площади Ольга долго смотрела сквозь снег на конного Юрия Долгорукого, ей казалось, что конь его встаёт на дыбы в снежном крошеве, а сам Юрий медленно и страшно вынимает из ножен каменный меч. «Так и должна видеться настоящая конная статуя в метель», — подумала Ольга и пошла дальше. Она любила конные статуи. В метро её посетила простая и хорошая мысль — надо забрать документы из института и уехать куда-нибудь подальше. Хотелось почему-то на Белое море, в Архангельскую область, где ночи голубые, огромные сосны растут, где качаются на ветру брошенные церкви, а по прозрачным рекам гуляет сёмга.

Странности начались через неделю. Ольга получила за композицию пятёрку, все были удивлены, работу отобрали на выставку. «Ну, кто они? — устало подумала Ольга. — Кто они, эти люди, оценивающие моё творчество? И что значит для меня их оценка? Сама-то себе я ставлю двойку… Ольга вдруг возненавидела споры о смысле и назначении искусства. Она начала подозревать, что споры эти ведутся для того, чтобы не работать.

И зимой, после сессии, на которой ей поставили хорошие отметки и дали стипендию, Ольга решила поехать в Ленинград, походить там по улицам, по паркам, по музеям — посмотреть на памятники. Кроме самых необходимых вещей, она взяла с собой книжку Честертона. Патер Браун последнее время казался Ольге верхом мужского совершенства. На всякий случай Ольга позвонила своей верной подруге Свете Гончаровой, которую знала с детства.

В первый день каникул, поздней ночью, они стояли на Ленинградском вокзале и ёжились от холода. Поезд подошёл за десять минут до отправления. Света и Ольга застелили в купе полки и моментально уснули. Когда они проснулись, в купе было как в холодильнике, а поезд нёсся по туманным и заснеженным ленинградским пригородам.

Ленинградская Малая Охта не очень отличалась от московских Чертанова, Бирюлёва или Хорошёво-Мнёвников. Оле и Свете показалось, что они никуда не уезжали. Те же белые блочные дома, те же универсамы с длинными очередями в кассы и с чёрствыми батонами, те же заколоченные до лета овощные ларьки, кинотеатры с такими же названиями, как и в Москве, и с такими же фильмами; только трамваи — скрежещущие и позванивающие — вносили некоторое разнообразие. В Москве в новых: районах трамваи не ходили.

Оля и Света остановились у старшей Олиной сестры. Была сестра уже много лет замужем за ленинградцем, иногда (а точнее, когда ссорилась с мужем) начинала вдруг сетовать, что зря переехала из Москвы, ехидно обзывала Ленинград дырой, провинцией, чем приводила мужа в бешенство.

Придя из Эрмитажа, Оля и Света пообедали и теперь стояли у окна в детской комнате, наблюдая, как по улице ползёт, уничтожая сугробы, снегоуборочная машина. Сверху на это было интересно смотреть. Ловко орудовала машина своими кривыми лапами. В детской комнате — ковёр во весь пол, по стенам — полки с игрушками. Дети придут из детского садика, прибегут в комнату, обнимут Ольгу и закричат: «Тётя Олька! Тётя Олька приехала! Не уезжай от нас, ладно?»

В детстве Оля и Света дружили самозабвенно. Потом это прошло, но добрые отношения остались. Правда, они стали немного натянутыми, потому что Оля и Света никак не могли решить, кто командует, а кто слушается. Первый разлад произошёл, когда Оля после четвёртого класса поступила в среднюю художественную школу. Света сразу же начала усерднее играть на пианино и одно время утверждала, что будет учиться в консерватории. Однако после десятого класса Света поступила в Полиграфический институт, на экономический факультет. Конкурс туда был всего два человека на место. Про консерваторию Света забыла. Пианино дома пылилось, и Светин брат-шалун писал на пыльной крышке разные нехорошие слова.

Учиться было грустно: институт маленький, вечера скучные. Товаровед-библиограф — так называлась будущая Светина специальность. По-простому это означало работник книжного магазина. В лучшем случае директор, в худшем — продавец. В институте при входе на их факультет стоял стенд: «В книжную торговлю — специалистов с высшим образованием!» Институт занимал трёхэтажное здание на Садово-Спасской улице. Здание было такое старое, что ремонт стал хроническим состоянием института. Сколько кофт, брюк, юбок испачкала Света в краске и в извёстке за два года учения!

Иногда, особенно когда шёл дождь и падали листья, когда капли зигзагами стекали по институтским окнам, Света думала, что в жизни ей пока не очень-то везёт: парня хорошего не встретила, будущая профессия не интересует, дома — такая тоска, такая тоска… Причин этого невезения Света не понимала. Были моменты, когда она злорадно думала о себе, как о совершенно чужом человеке: «Так тебе и надо, дуре! Будешь стоять за прилавком в синем халате!»

На втором курсе у Светы появился друг. Жили они на одной лестничной клетке, но дружить начали как-то внезапно. Несколько раз Света видела, как Коля — врач-стоматолог — поднимался на лифте в свою однокомнатную квартиру с разными девушками, большей частью невысокими брюнетками. Очевидно, такой тип ему нравился. Света вяло ревновала его, потому что больше ревновать было некого. Институтских мальчиков она в расчёт не брала, а старые школьные приятели служили в армии, откуда присылали жалобные письма, или же где-то учились, и было им не до Светы.

И когда Коля однажды обнял и поцеловал Свету в лифте, она даже обрадовалась. Несколько раз они ходили в кафе и в театр. У Светы даже вошло в привычку по вечерам сидеть у Коли дома на диване и смотреть цветной телевизор. Коля хвастался, что какие-то трубки в телевизоре французские, поэтому изображение яркое, не то что в других цветных телевизорах…

На институтских мальчиков Света теперь взирала высокомерно, сравнивать с Колей их не смела, а один раз, на зависть подругам, заставила Колю встретить её у дверей института, что тот сделал крайне неохотно. Помнится, всю дорогу до метро Коля угрюмо молчал.

На кухне у Коли стояло списанное зубоврачебное кресло, а вместо тарелок он пользовался эмалированными ванночками, куда обычно зубные врачи со звоном бросают инструменты.

Коля постоянно подсаживался к Свете на диван, и ей приходилось вести упорную борьбу с его нескромными руками. Отношения между Колей и Светой становились всё более напряжёнными. Света как-то некстати вспоминала многочисленных брюнеток — посетительниц этой квартиры, а Коля злился, говорил, что он для неё на всё готов, а она не может понять, что он мужчина… Да-да, мужчина! И не может больше ждать…

— Чего ждать? — спрашивала Света.

— Сама, знаешь чего! — Коля недовольно уходил за столик перед диваном, крепко отпивал из фужера и закусывал яблоком.

— А если не дождёшься, тогда, наверное, мне все зубы вырвешь? — спрашивала Света.

Коля зеленел.

— Ты страшная женщина… — говорил он. — Зачем ты надо мной издеваешься?

— Это ты надо мной издеваешься, — отвечала Света. — В загс не зовёшь, кольца не заказываешь… Я уже, если хочешь знать, фату приглядела… Как думаешь, если с белыми кружавчиками по краям, красиво будет?

— Мы же не дети… — стонал Коля, поедая яблоки.

— Квартирка, правда, у тебя тесноватая… — хозяйски осматривалась Света. Ей становилось по-настоящему весело.

— Вот что, — сказал однажды Коля и выключил телевизор. Замечательные французские краски погасли. — Ступай-ка ты вон, чтобы духу твоего здесь не было!

— Стало быть, не про вас честная девушка… — ответила Света и, чинно пригладив юбку, вышла из Колиной квартиры.

Дверь за ней яростно захлопнулась. На лестнице Света хохотала истерично и долго. Её манило открытое окно. Ставни ходили туда-сюда, как ладони. Вскоре Света снова встретила Колю в лифте с очередной брюнеткой, Коля сухо кивнул Свете и отвернулся. «Это маньяк! — шепнула Света брюнетке. — Он заманивает девушек к себе домой, связывает и вырывает все до одного зубы…» Коля нажал на красную кнопку «стоп» и вышел вместе с брюнеткой на два этажа раньше.

Света улыбнулась и поехала дальше.

 

4

Встреча у метро «Парк Победы» прошла немного скованно. Семь часов — время для свиданий неудачное, все возвращаются с работы, у метро толкучка. Саня привык, что всегда инициативу берёт на себя Юрка: разговаривает, увеселяет, делает так, что по прибытии на место все чувствуют себя старыми знакомыми. Но на этот раз всё было иначе. Едва завидев белую Олину шапку, Юрка дёрнулся навстречу, потом вдруг остановился и сделал попытку заскочить в будку телефона-автомата, хотя звонить Юрке было решительно некуда.

Девушки делали вид, что встреча эта, в общем-то, им не нужна, пожимали плечами, слушая неуклюжие Санины рассказы про хлебные шницели в кафе «Аврора», про военную квартиру, про соседей, которые чуть не вызвали милицию — подумали, что в квартиру забрались воры. Юрка вдруг сорвался с места и куда-то убежал. Саня совсем затосковал. Снег повалил так густо, что лица стали мокрыми, словно все кругом разом заплакали.

В Ленинграде метро обозначается не красной, как в Москве, а фиолетовой буквой М. Буква эта мерцала сквозь падающий снег, люди чёрной толпой выходили из метро и белой толпой заходили туда.

Оля была спокойна, её вроде не волновало, что Юрка исчез. Оля даже чего-то напевала. А Света стояла рядом и смотрела себе под ноги. Если Саня её о чём-то спрашивал, Света пожимала плечами.

Появился Юрка. Он принёс два букетика красных гвоздик в хрустящих обёртках. Снег метил гвоздики белыми крапинками.

— Спасибо! — обрадовались девушки.

Саня решил больше не говорить ни слова. Саня засунул руки в карманы и пошёл вперёд, прочь от мерцающей фиолетовой буквы М, прочь от этой компании.

Сзади раздался смех. Смеялись Юрка, Оля и Света.

— Над цветочником надо смеяться! — обернулся Саня.

Сзади вызывающе шуршали обёртки. Смех не умолкал.

— А кто сегодня бороду одеколоном опрыскивал? — спросил неожиданно Юрка.

Саня остановился.

— Света! — Он решительно взял девушку за руку. — Хотите, я уничтожу этого человека?

— Оля! — сказал Юрка. — Если бы только вы так крепко не держали меня за руки, этот тип давно бы валялся в снегу…

Оля в это время поправляла «молнию» на сапоге в метре от Юрки.

— Давайте-ка на «ты», — сказал Саня.

— Действительно…. — поддакнул Юрка.

— Давайте, — сказала Ольга. — Ты починишь «молнию» на сапоге, как придём?

— Попытаюсь… Наш автобус! — закричал Юрка, и все побежали к остановке.

В автобусе Саня сказал Свете, что она удивительно похожа на его младшую сестру. Света не знала, как отнестись к этому непонятному комплименту, и ответила:

— Мне, право, жаль, что у тебя такая некрасивая сестра… Смотри, чего доброго, замуж не выйдет…

— Наоборот… — покраснел Саня. — Я хотел сказать, чёлка у неё такая же, как у тебя…

— Это тоже плохо, — сказала Света. — Сейчас носят на прямой пробор…

На следующей остановке народу привалило, и их так притиснуло друг к другу, что Свете пришлось смотреть Сане в лицо добрых пять минут, правда, внимание своё она сосредоточила не на его голубых глазах, а на бороде и убедилась, что Юрка был прав — пахло от бороды одеколоном. Света улыбнулась. А Саня в это время заучивал наизусть взятое в рамочку предостережение, что отсутствие мелкой разменной монеты ни в коей мере не может служить оправданием безбилетного проезда и что за это на обладателя крупных купюр будет наложен штраф в размере одного рубля.

Снег лепился к окнам, и было не разглядеть, где едет автобус. Юрка не знал, как называется их остановка, и спрашивал у всех, скоро ли будут пивные ларьки (основной ориентир), на что ему отвечали, что ларьки закрылись в половине седьмого, но если ехать до кинотеатра «Будапешт», а потом пересесть на семьдесят второй, можно успеть в пивной бар «Аквариум», куда Эдик пускает народ до половины восьмого.

Когда наконец вышли из автобуса, Света сама взяла Саню под руку. А Юрка уже нахально обнимал Олю за плечи.

— Жаль, что в «Аквариум» к Эдику не успеем, — разглагольствовал Юрка. — После половины восьмого к нему туда и мышь не проскочит…

Военная квартира выглядела запущенно. Кое-где обои широкими лентами отклеивались от стен, и образовывались пузыри. Ковёр на полу был усыпан пеплом и во многих местах прожжён, словно в него стреляли из пулемёта. После традиционных рассказов, кто где учится, стало совсем весело. У Юрки раскраснелась физиономия. Он что-то бубнил Оле и совсем не обращал внимания на Саню и Свету. Потом Юрка ушёл в другую комнату, где стояли большие шкафы. Вернулся он в полевом майорском кителе и в фуражке, из-под которой торчали длинные волосы. Печатая шаг, держа руку под козырёк, Юрка протопал по комнате. Была неожиданно поставлена пластинка «На сопках Маньчжурии». Юрка выпрямил спину, старорежимно заложил за неё одну руку и, поклонившись, пригласил Ольгу. Танцевали они хорошо. Саня даже не ожидал, что у них так получится.

— А ещё? Ещё кители есть? Я тоже надену! — заволновался Саня.

— Только капитанские! — ответил, ухмыляясь, Юрка.

— Ну и что? Капитанские — даже как-то благороднее… — заметила Света.

— Ты имеешь ввиду песню Высоцкого про капитана, который не станет майором? — спросил Юрка.

Вальс кончился…

Снег падал в тот вечер яростно. Сидя на кухне и покуривая, Саня не видел из окна земли. Был виден только столб с фонарём и белое кружение вокруг него, точно билась на ветру и рвалась фата снежной королевы. Казалось, можно выйти прямо из окна, и пойти по снегу, и снять с фонаря эту гордо трепещущую фату, только не хочется, потому что холодно и страшно. Вспоминались эрмитажные увальни-голландцы, купидоны, улыбающаяся мадонна, освещённая полуденным зимним солнцем. Света сидела совсем рядом, а Саня всё не решался обнять и поцеловать её.

Но Юрка и Ольга тоже сидели на кухне, и Ольга говорила, что в Русском музее через окна галереи они видели во внутреннем дворе огромное количество скульптур, занесённых снегом.

— Как это странно, — говорила Ольга. — Снег, холод, хлам и древнегреческие боги… Маленький конец света…

В тот вечер не целовались по углам, не подмигивали пошло друг другу, дескать, уйди, старина, со своей подругой на кухню, а я со своей в комнате останусь… И пустые на первый взгляд разговоры не были пустыми…

Только Саня молчал в тот вечер.

Они проводили девушек до метро. Обратно возвращались пешком. На улицах было пустынно. Пивные ларьки напоминали огромные квадратные сугробы. Возможно, внутри — в цистернах и в шлангах — стыло, как кровь в жилах, пиво.

Сане было весело, Юрке грустно.

— Знаешь, — сказал Юрка, когда подходили к дому. — Она, оказывается, тогда, в Москве, ждала меня на остановке… Тогда тоже снег падал. А я, идиот, без шапки в другую сторону побежал.

— Я всё понял, — ответил Саня.

— Что ты понял? — удивился Юрка.

— Всё… — загадочно повторил Саня.

Оля и Света тоже не сразу пошли домой в тот вечер. Им встретилась кошка, которая, полыхнув глазами-светофорами, перерезала цепочкой следов дорогу, и Ольга предложила погулять по парку, пока снег не занесёт злые кошачьи следы. Деревья в парке стояли белые, как невесты. Встретился посреди парковой дорожки огромный снеговик, и Ольга быстро переделала его в стройного юношу, который, сложив руки на груди, смотрел вдаль.

— Похож, — ехидно заметила Света. — Только в плечах пошире, а так вылитый…

— Дура… — смутилась Ольга. — Я же просто так…

— А чего? — Света стряхнула с чёлки снег. — Он тебе подходит… Вон как быстро «молнию» починил! Тебе ведь такой и нужен. Ты — лепить, а он с детьми гулять…

Ольга подёргала «молнию» на сапоге («молния» ходила прекрасно) и сказала:

— А Санечка-то какой молчун. Такой молчун кого хочешь погубит, и глазки голубые не замутятся. Не связывайся ты с ним!

— Он искренний!.. — возразила Света.

Ольга пожала плечами. Стало вдруг холодно. Оставив снежного юношу-атлета глазеть на белые деревья, девушки побежали к метро. Уже в тёплом вагоне Света вспомнила, что они так и забыли глянуть, занесло ли снегом злые кошачьи следы…

 

5

Наутро Саня сбрил бороду. Шипела пена, лопалась на щеках. Сверкала бритва. В зеркало смотрели белое лицо, голубые глаза и тёмно-русые волосы, всклокоченные со сна. Наутро Саня надел чистую рубашку и шерстяной пиджак с четырьмя карманами — двумя на боках и двумя на груди. Потом Саня спустился на улицу, нашёл домовую кухню и позавтракал. Саня уезжал из Ленинграда. На столе в квартире лежала записка Юрке: «Я уезжаю, чтобы тебе не мешать! Ты любишь Ольгу! Я это вчера понял… Не обижайся!»

Саня представил, как Юрка проснётся и позвонит Ольге, как она к нему придёт и всё у них будет замечательно, потому что Саня в это время будет нестись в поезде Ленинград — Москва, смотреть из окна на чёрные избы и белые поля, считать семафоры. Или сидеть в вагоне-ресторане и попивать пиво. Стол качается, бутылки позвякивают, хорошо пить пиво и куда-то ехать. Время быстро летит, и думается возвышенно и чисто. Так и тянет подвести какие-нибудь итоги. А подведя, задремать — и пусть поезд покачивается, покачивается…

Саня шёл по проспекту Гагарина мимо закрытых магазинов, рассматривал витрины, пытался в задумчивости теребить бороду, но не было бороды, ещё вчера так славно пахнувшей одеколоном, натыкалась рука на прохладный бритый подбородок. Если бы по пути встретилась парикмахерская, Саня непременно бы и постригся наголо, и дома предстал бы эдаким злобно улыбающимся маньяком, но парикмахерская, к счастью, не встретилась.

Потом Саня свернул на улицу Авиационную. Здесь дома были постарше, потемнее и посолиднее. В одном доме находилась баня.

Вчерашний снег не потерял за ночь своей простынной крахмальной белизны. Солнце заигрывало с окнами, и окна начинали доверчиво сверкать, но солнце тут же пряталось, и окна тускнели.

Саня уныло брёл мимо станций метро в сторону Невского. «Один день всего пробыл в Ленинграде, — думал он. — Вот родители удивятся… И всё из-за этой Ольги!»

Позже Саня вспоминал, что именно на Московском проспекте, около памятника Менделееву, который сидел в гранитном кресле у стены Музея минералогии, листал какую-то книгу, а на стене была написана золотыми и красными буквами знаменитая таблица, пришла ему в голову мысль позвонить Ольге. «Я скажу ей, — думал Саня. — Я скажу ей: привет, ваятельница! Звоню тебе от памятника Менделееву! Над головой у него таблица и буковки блестят на солнце… Вот это памятник! Не чета твоим конникам! Всё! Уезжаю! Юрка остался один! Пока! — и повешу трубку».

Менделеев строго смотрел на Саню. На плече у него сидел, словно охотничий сокол, голубь. Саня зашёл в автомат и набрал номер. Если бы подошла Ольга, он бы скорее всего повесил трубку, так как уже успел устыдиться своего нехорошего намерения, да и вряд ли сумел бы повторить задуманное — заикаться бы начал и путаться, по неожиданно трубку взяла Света, и голос у неё был чуть хриплый, а интонации чуть вопросительные.

— Света… Светочка… — шептал Саня в трубку и чуть не плакал. — Ты меня слышишь, слышишь?

В это время мимо будки провели огромного дога. Дог сумрачно переставлял лапы. Хвост был опущен. Глаза смотрели тускло. Из остановившегося троллейбуса вышла девушка в красном пальто на оранжевой атласной подкладке. Чёрные волосы сатанински плясали на ветру. Пальто шевелилось, словно горел костёр, а над ним кружила чёрная птица.

— Света… Светочка… — шептал Саня. — Тут такая жуткая собака ходит… И девушка — невеста дьявола… Светочка… Я дурак, да? Я сумасшедший, да?

У Светы на другом конце города, на Малой Охте — районе универсамов и тревожно позванивающих трамваев — голос тоже начал вдруг дрожать и всхлипывать.

— Дурак… — говорила Света. — Конечно, ты дурак… И сумасшедший тоже…

Говорили Саня и Света довольно бессвязно — никто бы не понял, о чём они говорили. И наверное, долго они говорили, потому что в дверь будки стали стучать.

— Светочка… — сказал, очнувшись, Саня. Стучала ребром монеты та самая девушка в красном развевающемся пальто на оранжевой подкладке. — Светочка, мы уезжаем…

— Так рано? Почему так рано? — удивилась Света.

— Потому что я люблю тебя. Потому что так надо. Собирайся!

— Я? Мне тоже надо ехать, да?

— Надо! — строго ответил Саня. Частый стук начал его раздражать. Словно бросали в стекло пригоршнями дробь.

— Мне… В самом деле надо, да? Ты так считаешь, да?

— Я жду тебя у Думы через час! — закричал Саня, посадил трубку на рычаг и выскочил из будки.

— Молодой человек! — сказала ему девушка в красном пальто. — Я слышала, о чём вы говорили… Куда вы хотите увезти бедную Свету?

— Куда угодно! — заорал в восторге Саня. — Куда она захочет! Я сейчас всё могу!

Таблица Менделеева на солнце неистовствовала. Золотые буквы искрились, а красные кроваво рдели. Девушка, полыхнув полой, скрылась в будке.

Превозмогая страх, Саня подошёл к догу и погладил его. Дог шевелил ушами и в недоумении смотрел на Саню.

— Хороший пёс… Хороший… — чесал ему за ушами Саня. — Все думают, раз большой — значит, злой… А ты добрый…

Потом Саня зашёл в кафе.

На стене висела репродукция из басни Крылова. Волк алчно смотрел на ягнёнка, а внизу были написаны слова совсем из другой басни: «Спой, светик, не стыдись…» Саня подумал о Юрке, об Ольге, о военной квартире, о том, что через час он встретит около Думы Свету с сумкой, готовую уехать с ним, и ему стало страшно. Последний раз также страшно было Сане классе в седьмом, когда он прыгал в парке с парашютной вышки. Внизу стояли девочки из их класса, а самые смелые мальчики забирались на вышку. Половина возвращалась обратно, и над ними смеялись. А Саня упорно поднимался по железным грохочущим ступенькам — на площадку, где полоскался белый парашют и откуда девочки казались маленькими-маленькими, и было странно, что в угоду этим вот букашечкам надо сейчас прыгать… Белели их личики, смотрящие вверх… Сане было очень страшно, но вернуться назад было ещё страшнее. И Саня прыгнул…

Как-то рассказал об этом случае Юрке.

— Ну и дурак, — ответил ему Юрка. — Зачем надо было вообще лезть на вышку?

— Не знаю… — ответил Саня. — Понимаешь, что-то во мне словно сдвинулось…

Юрка пожал плечами.

— Ты сам себя не знаешь. Если так страшно, что сил нет, зачем лезть на вышку?

— Сначала не страшно было, — ответил Саня. — Сначала как-то хорошо было, а страшно стало потом, когда понял, что назад нельзя.

— У меня так не бывает, — ответил Юрка. — Если я решил прыгать, то прыгаю и ни о чём не думаю или вообще не прыгаю.

Глядя на репродукцию, на басни, Саня почему-то вспомнил этот давнишний разговор с Юркой.

За эти два часа после встречи у Думы они со Светой поцеловались уже, наверное, раз сто — на глазах у людей, в очереди за билетами, на перроне — целовались они, точно Света провожала куда-то Саню, и все пассажиры были удивлены, когда Света тоже поехала в этом поезде. Когда Саня вышел из метро «Невский проспект», Света уже ждала его с сумкой около Думы, а точнее, на ступеньках. Она побежала к нему по этим пологим ступенькам, а на Думе забили часы — их тоскливый бой поплыл над Невским, и если бы Саня не поймал и не обнял Свету, она бы, наверное, упала. Странно, но Света не показалась ему прекрасной, когда бежала вниз по ступенькам Думы. А когда Света заплакала у него на плече и он стал гладить её волосы, выбивающиеся из-под шапки, когда прохожие стали на них оглядываться, когда сумка Светы вдруг упала набок и испуганный голубь по-козлиному отскочил в сторону, когда выходящий из метро парень улыбнулся и сказал Сане: «Чего так крепко держишь, теперь-то уж не убежит…», понял Саня, что всё: лестница грохочет, парашют полощется, внизу фигурки маленькие-маленькие… Надо прыгать!

Всё в тот день складывалось удачно. Билеты взяли без промедления. Поезд отходил через сорок минут. Как резво понёсся он мимо заснеженных лесов! Платформы дачных станций мелькали с такой быстротой, что было не разобрать названий. От снега за окнами в вагоне разлилась белизна, точно пролили огромный стакан молока — всё крутом казалось первозданным и чистым. Света дремала, положив свою темноволосую голову Сане на плечо, а он без стеснения разглядывал её лицо и вдыхал запах её волос. Одно слово пульсировало в голове у Сани: «Моя! Моя! Моя!» Мелькали за окном домики, около домиков стояли мужчины, женщины, дети — в разноцветных спортивных костюмах, в свитерах, в шароварах — смазывали, ставя на попа, лыжи, проверяли крепления, топали по утрамбованному снегу чёрными ботинками с широкими носами. Саня снова вспомнил средневековых голландцев на смешных коньках, вспомнил замёрзшую речку неподалёку от своей дачи в Расторгуеве, Саня любил гонять по речке на коньках ночью, когда никто не мешает развивать бешеную скорость, орать, что в голову взбредёт, когда тени деревьев с берега кажутся барьерами и хочется через них перепрыгивать, и Саня так и делал, только лёд похрустывал, а ветер посвистывал…

Света тихонько посапывала, и Саня видел слой пудры у неё на лице, пух на щеках и крохотные, едва различимые комочки туши на ресницах. Он уже представлял себе, как на даче затопит печь, как затрещат дрова, как станет в доме тепло, как он достанет какую-нибудь бутылку из отцовских запасов и как они чокнутся и выпьют. Дом в уединённом месте — крепкий, синий, окружённый соснами. Если будет не очень холодно и если будет светить луна, они пойдут немного погуляют вдоль ледяной речки, посмотрят на звёзды, а потом вернутся в тёплую дачу.

«Я поеду с ней на дачу! Я поеду с ней на дачу!» — повторял Саня под стук колёс и вспоминал девушку в красном пальто на атласной оранжевой подкладке. Не нравилась ему эта девушка.

Незаметно добрались до Бологого. Красное круглое солнце висело над перекидным мостом, уводящим с перрона в город, а над поездом клубился пар. Снег под ногами скрипел. В Бологом Саня купил бутылку пива и слоёные пирожки необычайной твёрдости. Саня попенял на пирожки продавщице, но та ответила, что в ларьке холодно и пирожки просто застыли, а в тёплом вагоне они отойдут и станут мягкими и вкусными. Саня побежал в вокзальный буфет. Он купил бутылку шампанского, торт, килограмм шоколадных конфет. У озябшего, заросшего щетиной восточного товарища Саня приобрёл букет увядших роз. Перед тем как передать розы Сане, восточный товарищ зачем-то подышал на них. «Приедешь в Москву, они распустятся! Как пять минут назад с куста будут!» — сказал он, пряча деньги в карман. По радио объявили, что поезд Ленинград — Москва отправляется, и только это помешало Сапе продолжить свои купеческие выходки. Он уже нацеливался на шоколадных зайцев, которые испуганно смотрели на него из-за спины продавщицы. Зайцы, должно быть, не хотели уезжать из Бологого.

Когда Саня, прижимая к груди покупки, догнал свой вагон и вскочил в тамбур, проводница посмотрела на него как на чудо.

— Сдурел, паренёк? — ласково спросила проводница. — Совсем сдурел, что ли?

Саня побежал по вагону.

— Что с тобой? — спросила Света.

— Ничего, — ответил Саня. — Давай пить шампанское?

— В поезде? — Света убрала в сумку и шампанское, и торт, и конфеты, а увядшие розы она поставила в стакан с водой, и розы начали потихоньку оправляться — прав оказался восточный товарищ. Солнце опускалось ниже и ниже. Пошли озёра с чёрными горбиками рыбаков. Зимний день короткий. Много рыбы не наловишь. Снег стал голубым.

— Куда мы едем? — загрустила Света. — Зачем мы едем? До меня только сейчас дошло, что всё это ни к чему…

— Мы едем ко мне на дачу, — ответил Саня, удивляясь, как спокойно и обыденно прозвучал его голос. Словно и не мучила его эта мысль предыдущие полчаса.

Света посмотрела на качающиеся в стакане розы.

— Насчёт дачи ты пока ничего не говорил. Это что-то новое…

— Мы затопим печь, — сказал Саня. — Знаешь, как замечательно трещат дрова в нашей печке?

— Я, наверное, не поеду, — сказала Света.

— Почему?

— Не знаю… я… не знаю…

— Что тебя смущает?

— Меня ничего не смущает. Просто мне всё это не нравится, — оказала Света, доставая расчёску.

— Ты причешешься, и тебе всё понравится, — Саня поцеловал Свету, но губы её были сухими, и сама Света даже как будто хотела отвернуться от Сани.

— Брось, — шепнул Саня. — Поздно… Мы прыгнули с вышки…

— Что ты говоришь? С какой вышки?

— Я ведь дурак, — улыбнулся Саня. — И сумасшедший…

— Скажи, эта девушка в красном пальто… Про которую ты мне говорил… Она была такая высокая, черноволосая, да?

— Да, — ответил Саня.

— Она мне приснилась сейчас… Знаешь, что она мне сказала?

Саня пожал плечами:

— Она сказала мне: «Бедная, бедная Света…»

Саня побледнел.

Света засмеялась.

— Эх ты! — вздохнула она. — Ты даже не помнишь, о чём говорил со мной на вокзале. Ты же сам мне всё это рассказал.

— К чёрту девушку в красном пальто, — сказал Саня. — Всё к чёрту! Едем ко мне на дачу…

Света снова вздохнула.

— Зачем я уехала из Ленинграда, бросила подругу… Господи, зачем? Прямо какое-то безумие…

— Если бы мы не поехали на дачу — вот это было бы безумием.

— Ты, наверное, часто ездишь с разными девушками на эту дачу? — раздражённо спросила Света.

— Первый и последний раз в жизни, — ответил Саня.

— Ты хочешь сказать, что ни в кого до меня не влюблялся и не влюбишься?

Саня действительно хотел сказать именно это, но встречный поезд всё заглушил — застучали колёса, в вагоне стало темно, розы в стакане зашевелились, а когда поезда расстались и за окном снова стало чисто и светло, Саня устроился на плече у Светы и проспал таким образом до самого Калинина.

 

6

— Зачем ты на мне женился? — спросит Света через несколько месяцев после описываемых событий.

— Видишь ли, — задумчиво ответит ей Саня. — Это трудно объяснить… Я сразу пожертвовал для тебя многим… Точнее, всем… Уехал из Ленинграда, потом, обманув родителей, жил с тобой три дня на даче, потом ещё полгода не встречался ни с одной девушкой, всё свободное время проводил с тобой. Я настолько тебя боготворил, что какая-то бумажка, какой-то сиреневый штамп в паспорте для меня ничего не значили.

— То есть?

— То есть я женился на тебе, чтобы сделать тебе приятное.

— Ты соображаешь, что ты говоришь?

— Ты меня сама спросила…

— Хорошо. Но ты хоть любил меня?

— Безусловно.

Они сидели у Сани дома, на диване, на котором ночью спали. Диван был застлан пушистым пледом — свадебный подарок Ольги и Юрки, — а над диваном висела красивая таблица Менделеева с красными и золотистыми буквами. Саня ездил за этой таблицей в Дом научно-технической книги, а Света не понимала, зачем нужна над диваном эта таблица. Калий, натрий, молибден — одни эти названия вызывали у неё отвращение.

— Я любил тебя… — повторил Саня. Он вспомнил, как несколько месяцев назад позвонил Свете по телефону и спросил: «Света, не могла бы ты стать моей женой? Подумай, пожалуйста, и позвони мне вечером…» И Света думала до вечера, а потом позвонила и сказала:

— Ты думаешь, нам это надо?

— Значит, ты согласна? — спросил Саня.

— Я-то согласна, — ответила Света. — Но где мы будем жить, что мы будем есть, откуда брать деньги?

— Сейчас это неважно, — сказал Саня. — Главное, что ты согласна…

Саня вспомнил про этот разговор и ужаснулся, что предложил Свете стать его женой по телефону, не видя её лица.

И Света вспомнила, как после этого разговора она повесила трубку, как сердце у неё забилось и как она долго не могла заснуть в ту ночь. Она думала о Сане, о его будущей профессии, о его родителях. Это были приятные мысли. Ещё Света вспоминала синюю дачу в Расторгуеве, пылающую печь, звёздную ночь за окном, Саню, стоящего в полутьме на коленях и целующего ей руки. «Как всё с тех пор изменилось…» — подумала Света. Голос Сани, три часа назад предлагавший ей стать женой, показался вдруг Свете холодным и отчуждённым. Она вскочила с постели, побежала к телефону. Часы на кухне осторожно пробили три часа. В доме напротив горела только цепочка лестничных окон. Света быстро положила трубку. «Всё! — сказала она себе. — Теперь он мой муж. Теперь не время вспоминать обиды и придавать значение мелочам…»

— Я любил тебя… — тихо повторил Саня и посмотрел на таблицу Менделеева. Кое-где на ней были пустые клетки. Эти элементы ещё не открыли. В одну клетку Саня вписал элемент «Светий», в другую «Саний». — Я хотел… — он покраснел, — чтобы тебе… ну, было хорошо со мной…

Света обняла Саню за голову и прижала к себе. Заплакала.

— Тогда почему? — шептала Света. — Почему тогда нам с тобой так плохо?

— Плохо? — горько усмехнулся Саня. — Нам плохо? Кому плохо? — Голос его становился тише и злее. — Тебе плохо? — почти по слогам выговаривал Саня. — Да почему же это тебе плохо? Ты же вынудила меня на себе жениться! Ты каждый день мне звонила и молчала, ожидая, пока я позову тебя в загс! Ты заполучила меня! Радуйся! Так почему же тебе плохо?

— Всё? — спрашивала Света сквозь слёзы.

— Всё! — отвечал Саня.

— И ты… Ты… говоришь мне такие гадости и… так спокойно?

— А ты хочешь, чтобы я мучился. Рвал на себе волосы, бился головой об пол, грыз зубами стены?

— Что с тобой случилось? — кричала Света.

Саня пожимал плечами и ложился на диван, закуривал сигарету.

— Пожалуйста, избавь меня от своих рыданий, — устало говорил он. И отворачивался к стене. — Или иди поплачь в ванную…

Жили у Сани дома. В начале лета в ящичках на балконе зацвели анютины глазки. Света полюбила эти скромные цветочки и ревностно за ними ухаживала. В дождь накрывала полиэтиленовой скатертью, в жару прыскала на них из лейки. А Саня, выходя покурить на балкон, часто гасил окурок о землю в ящичке и оставлял его торчать среди цветов. Света огорчалась. Санина мама, тоже большая цветочница, во всех конфликтах принимала сторону Светы. И когда та появлялась на кухне с заплаканными глазами, Санина мама грозно отправлялась в комнату молодых и заставала там Саню, лежащего на диване и читающего книгу.

— Я думала, — грустно говорила мама, — что когда ты женишься, мне будет трудно полюбить твою жену. А теперь я вижу, что мне становится всё труднее и труднее любить тебя — моего сына.

— Она уже успела нажаловаться? — спрашивал Саня.

Мать уходила, хлопнув дверью.

— Ваши характеры проходят сейчас процесс грубой притирки, — объяснял Сане отец. — Ты не должен так обращаться с женой. Она прекрасная девушка. Нам её жалко.

— Откуда? — тихо интересовался Саня. — Откуда вы знаете, как я с ней обращаюсь? Откуда вы знаете, что она прекрасная девушка?

— Да мы видим… — отвечал отец.

— Ты хочешь, чтобы она превратила меня в тряпку? — шептал Саня. — Чтобы она командовала, а я стоял навытяжку в прихожей, когда она приходит домой?

— Что с тобой случилось? — спрашивал отец.

— Когда я повешусь в ванной, тогда вы узнаете, что со мной случилось! — не выдерживал Саня. — Я не знаю… Понимаешь, я не знаю… — хватал он за руку отца. — Зачем всё это? Зачем учиться? Чтобы потом работать, растить детей, копить деньги на квартиру… И всё время она, она рядом! Сколько же можно? Я не хочу себе ломать из-за неё жизнь! Понимаешь… Я уже не люблю её… Мне скучно! Скучно стало жить! Каждый день одно и то же… Скучно! Скучно!

— Саня… Скажи, зачем ты тогда женился? — тихо спрашивал отец. Ведь ты же взрослый человек, ты отлично знаешь, что ничего другого человечество пока не придумало, и миллионы людей женятся, работают, растят детей, копят деньги на квартиру… Помнишь, ты как-то сочинил фразу для семейного романа? В счастливых семьях растут скучные, бесхарактерные дети? Я бы её слегка переделал — в счастливых семьях растут бездушные, жестокие дети!

Саня уходил на кухню, где у окна сидела и плакала, глядя на холодильник, Света.

Но бывали и хорошие дни. Наташа прибегала на кухню и говорила маме и папе, что Саня в комнате пишет конспект, а Света читает книжку. Родители облегчённо вздыхали. Когда Саня спокойно сидел в комнате и писал конспект, он становился им как-то ближе. Такого Саню они знали и любили. А когда он ходил, расстроенный, по квартире, задевал плечами двери, стискивал зубы и бледнел, родители пугались. Этот Саня был чужим и незнакомым.

Как-то Света, лёжа в кровати и попыхивая сигаретой, спросила у Сани, почему в тот солнечный зимний день именно они, а не Ольга с Юркой, должны были уехать? И Саня ответил, что уехать, собственно, собирался он один, а Свете позвонил просто так, от нечего делать, и вовсе он не думал, что она вот так сразу согласится уехать, а раз уж уехала, да ещё потом несколько дней прожила у него на даче, то нечего теперь задавать глупых вопросов. После свадьбы Саня перестал быть реалистом, и вещи виделись ему не в истинном своём значении, а в зависимости от настроения, в котором он находился. И быть может, будь у него в ту ночь прекрасное настроение, он сказал бы Свете, что позвонил ей единственно потому, что почувствовал, как сильно любит её, и что нельзя ему без неё уезжать. И окажись их семейная жизнь более счастливой, дети их рассказывали бы своим детям, как дедушка и бабушка всё решили, созвонившись на второй день после знакомства, и это ли не настоящая любовь, это ли не судьба?

Но первой всё-таки была Юркина свадьба, которая грянула в начале весны неожиданно и весело. Юрка прибежал к Сане домой, примеривал у зеркала его синий костюм и ругался: костюм был тесноват, а Юрка не признавал другой одежды, кроме свитеров и джинсов. Не хотелось ему даже в день собственной свадьбы влезать в костюм.

Юрка по-прежнему сидел на лекциях и семинарах рядом с Саней, они вместе курили на переменах, но прежней дружбы между ними уже не было. С того самого момента, как Юрка приехал из Ленинграда и Саня спросил его: «Ну как?»

— Ты зря смылся, — ответил Юрка. — Была отличная погода.

— Я не про погоду опрашиваю…

Юрка развёл руками. На другие темы он говорить не желал.

И Саня понял, что правильно смылся.

Юрка больше по институтским лестницам не носился, стал тихим. За бесконечные прогулы его изгнали из старост. «Наверное, в историю с какой-нибудь девицей влип… — предполагали сокурсницы. — Теперь выпутывается…»

Когда Саня пытался рассказать Юрке о Свете, об их отношениях, о том, стоит ли на ней жениться, Юрка начинал злиться. «Старина, — сказал он однажды (Саня ненавидел, когда Юрка называл его «старина»). — Я в этих делах тебе не советчик. Никто здесь не советчик. И вообще… Пожалей хоть девицу… Несёшь чёрт знает что».

После окончания занятий Юрка убегал к Ольге в мастерскую. А Саня гулял по улицам и думал, почему всё-таки Юрка так изменился. «Наверное, зря мы тогда поехали в Ленинград, — грустно думал Саня, — надо было ехать ко мне на дачу — кататься на лыжах…»

Свадьбу играли у Ольги дома. Юрка сидел во главе стола в синем Санином костюме, гордый и бледный, а Саня весело наяривал на пианино, и все ревели: «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там…», словно собирались немедленно проводить Юрку в далёкое плавание. И девяносто процентов гостей думали, что, пожалуй, семейка эта развалится самое раннее через месяц, а самое позднее через год. Потому что жена скульптор, и, говорят, способный, уж она-то за себя постоит, а мужу ещё три года учиться, а родителей у него нет, так что жить им особенно не на что, хорошо, хоть квартира у него однокомнатная есть, переселили туда неожиданно, потому что старый дом на снос пошёл…

Через месяц, зайдя к жене в мастерскую, Юрка обнаружил там стройных девушек с вёслами, дискобола в трусах и сосредоточенного толкателя ядра. Вся эта спортивная компания привольно расположилась в мастерской, а прочие Ольгины скульптуры, которые так нравились Юрке — хрупкие, страдающие, плачущие, — жались по углам. Заломив руки за голову, стояла на коленях и рыдала глиняная Света. Когда заходил Саня, Ольга всегда прятала эту скульптурку за портьеру, и скоро рыдающая Света оделась в серый нищенский плащ из пыли. «Такая весёлая девушка, — удивлялся Юрка. — Почему ты её так вылепила?» Ольга морщилась и пожимала плечами. Она не любила слова «лепить».

Ольга оформляла спортивный комплекс. Когда пришли деньги (Юрка собственноручно извлёк из почтового ящика жёлтый листок перевода), он с грустью подумал о трёх оставшихся институтских годах, об уплывающей за двойки стипендии, о пятидесяти рублях, что ежемесячно присылала ему на жизнь тётка из Таганрога. Юрка вертел в руках квитанцию, призывающую явиться в местное отделение связи, и удивлялся, что за спортивную братию так много заплатили. Юрка вспомнил Ольгины скульптуры, прячущиеся по углам и в ужасе смотрящие на бодряков-спортсменов.

— Вот что! — сказал вечером Ольге Юрка. — Чтобы спортсменов в мастерской я больше не видел! Халтурщица! Поди, уже всем рассказала, как содержишь альфонса-мужа?

Ольга усмехнулась и помахала переводом.

— Теперь никакой халтуры, — сказала она. — Теперь я могу спокойно стирать твои носки и рубашки.

Вскоре две Ольгины работы отобрали на выставку. В мастерской появились нагловатые фотографы — делали слайды, снимки, щёлкали вспышкой. И Юрка однажды целую ночь просидел на кухне, глядя в окно и размышляя о том, как он долгие года будет работать где-нибудь в НИИ, а его жена будет устраивать выставки, ваять, везде ездить — одним словом, жизнь её не будет похожа на его, Юркину, жизнь. Так Юрка пришёл к выводу, что грязные носки придётся стирать самому…

А Ольга по утрам улыбалась счастливо и безмятежно. Сама готовила завтрак, мыла посуду и уходила в мастерскую, поцеловав Юрку на прощание. Иногда звонила из автомата и говорила, что надо купить в гастрономе и в овощном магазине, потому что сама задержится и не успеет. И Юрка покорно шёл в магазины и покупал всё, что нужно, а потом начинал готовить обед. Теперь он днём работал грузчиком в обсерватории, а вечером ходил в институт. С Саней он теперь почти не виделся.

Девочки-сокурсницы о Юркиной свадьбе сожалели, на Санину им было наплевать. «Юрка Тельманов не такой человек, чтобы жить семейной жизнью, — говорили они, — она вынудила его жениться, но он всё равно через месяц разведётся… Вот Андронов, тот теперь с женой до самой смерти… Верно, Саня? Домостроевец ты наш!»

Юрка и Ольга неожиданно купили мотоцикл. Несколько раз Саня слышал под окнами рёв и, выглядывая в окно, наблюдал, как Юрка выделывает в их дворе фигуры высшего мотоциклетного пилотажа. На Юрке была кожаная куртка и жёлтый шлем, похожий на яйцо и цыплёнка одновременно. Во дворе Юрка соорудил, к большому неудовольствию жэковской общественности, конуру из листового клёпаного железа, куда загонял на постой мотоцикл. На дверях конуры повесил гигантский амбарный замок. «Смотри, — серьёзно предупредила Ольга. — Перевесит замок, опрокинется твой гараж…»

Однажды Юрка пришёл к Сане угрюмый.

— Она получила права, — мрачно сказал он. — Теперь она хочет сама ездить…

— Боишься, угробит машину? — спросил Саня.

— Боюсь, сама угробится… — ответил Юрка и как-то странно посмотрел на Саню. — Понимаешь, у меня опыт, я знаю, как ездить, а она… И потом, она так скорость любит…

— А ты не разрешай ей ездить! Запрети — и всё!

Юрка невесело засмеялся и стал собираться.

— Может, в пивную сходим? — спросил он. — У меня рубль есть!

— Неохота, — ответил Саня.

Грузчик Юрка со своими мотоциклетными заботами не занимал его. Юрка ушёл, Саня отправился на балкон покурить.

— Эй! — крикнул с балкона Саня.

Юрка задрал голову.

Когда Саня смотрел с высоты вниз, он всегда вспоминал грохочущие ступеньки и парашютную вышку, с которой когда-то давно ему так не хотелось прыгать.

— Эй! — потише повторил Саня. — А Светка-то ушла…

— Разыгрываешь? — спросил Юрка.

Саня покачал головой.

Анютины глазки на балконе давно никто не поливал, и они стали квёлыми. Сонно посматривали анютины глазки в небо и ждали дождя. Дома никого не было. Все, кроме Сани, уехали на дачу.

— Выходи! — крикнул Юрка.

— Зачем? — удивился Саня.

— Я отвезу тебя к ней! Почему она ушла, идиот?

Саня пожал плечами.

— Три дня назад ушла…

Вскоре Света увидит Саню в метро. Он будет идти по длинному мраморному переходу с «Площади Свердлова» на «Проспект Маркса» и обнимать за плечи девушку в белом плаще и в красной шапочке с прыгающим помпоном. Света так и не успеет рассмотреть эту девушку.

— Эй! Серый волк! Ты и её хочешь съесть? — закричит Света, но Саня не обернётся. Света вспомнит их комнату на проспекте Вернадского, диван, покрытый пушистым пледом, таблицу Менделеева с двумя неизвестными науке элементами «Саний» и «Светий», вспомнит стеклянную дверь на балкон и голубенькие анютины глазки — уже наверняка засохшие. Света вспомнит, как уезжала от Сани летним вечером, как его родители стояли на улице и смотрели вслед такси, которое увозило её по проспекту Вернадского, вспомнит таксиста, который как-то всё сразу понял и сказал: «Не горюй, дочка! Молодая ещё, сто раз замуж выйдешь!» Вспомнит она всё это, и всё равно захочется Свете догнать Саню в мраморном коридоре метро и оттолкнуть от него девушку в красной шапочке. «Должно быть, в таблице сейчас появился новый элемент, — подумала Света. — Какой-нибудь «Ирий», «Таний» или «Надий»…»

Вечером Света позвонит Сане и спросит, почему же им всё-таки пришлось расстаться.

— Я тебя не выгонял, — ответит Саня. — Ты уехала сама. Когда меня не было дома.

— Но ты так себя вёл, что мне нельзя было оставаться.

— Как я себя вёл?

Света поймёт, что разговаривать с Саней бесполезно.

— У тебя кто-нибудь есть? — спросит она.

— Нет.

— Ты меня ненавидишь? За что?

— Нет.

— Тогда что случилось?

— Всё оказалось не так, как я думал, как мне хотелось…

— И всё? — ужаснётся Света.

— Да.

— Но этого же, наверное, мало…

— Этого оказалось достаточно, чтобы мне стало неинтересно жить…

— Неинтересно? Скучно?

— Да. Скучно.

— А обо мне? Ты подумал обо мне?

— Мне казалось, что ты чувствуешь то же самое…

— Рыдаю, плачу, да?

— Мне очень не нравилось, когда ты плакала. Я ведь никогда на тебя не кричал.

— У меня такое чувство, что сначала я знала одного человека… Как только мы приехали из Ленинграда. А потом… Ты стал совсем другим…

Саня будет долго молчать, и Света повесит трубку. Потом Света пойдёт в гости к Юрке и Ольге и узнает, что они на всё лето уезжают на Север, на Белое море.

Света придёт проводить их, но около самого вагона остановится, спрячется за спины провожающих, потому что рядом с Ольгой и Юркой увидит своего бывшего мужа. А когда поезд тронется, и Саня медленно пойдёт по перрону, и ветер будет нести мимо окурки, бумажки, конфетные обёртки, Света подумает, что подойди она сейчас к Сане — он попросит прощения, скажет, чтобы она возвращалась, в голубых прозрачных глазах его будут стоять слёзы. Света вцепилась в серебристый вокзальный столб и подождала, пока Саня скрылся в метро.

Домой Света поехала на автобусе. Шёл дождь. Она плакала.

…И Саня вернулся домой и пошёл в свою комнату, где над диваном по-прежнему висела таблица Менделеева. Часть кнопок отлетела, и таблица сильно горбатилась. Саня задумался над назначением странного документа под названием «Свидетельство о расторжении брака». Для получения этого документа Сане нужно было заплатить в сберкассу пятьдесят рублей, а потом с квитанцией явиться в загс. Всё это объяснила Сане по телефону весёлым голосом девушка из службы быта.

— Ты страшный человек, — сказала Сане Ольга, когда он стоял рядом с ней и Юркой на перроне. — Ты не желаешь соотносить собственные порывы с реальностью, ты опасен для окружающих… Бедная, бедная Света….

— Мне надоела эта фраза, — ответил Саня. — С порывами покончено… Теперь я мирный путешественник…

— Где же ты путешествуешь? — усмехнулась Ольга.

— По проспекту Вернадского, — ответил Саня. — И я совсем не опасен. Мне доверяют стеречь коляски…

— «По проспекту Вернадского»… — передразнила его Ольга. — Хочешь, познакомлю тебя с одной девушкой — это будет равносильно путешествию через пустыню Гоби….

— Я уже прошёл через пустыню Гоби… — грустно ответил Саня. — А вы даже не заметили…

— Почему? Ты загорел… — сказал Юрка.

— Это на даче.

— Но всё-таки согласись, что ты порядочная сволочь, — сказала Ольга.

— Дело не в этом, — ответил Саня. — Хотя, пожалуйста, считай меня сволочью.

— А в чём дело?

— Просто мы сами себя не знаем, — оказал Саня. — А страдают от этого другие люди.

— Главным образом те, которые имеют несчастье нас любить, да? — Ольга с интересом смотрела на Саню.

— Любовь можно сравнить с водоёмом, — усмехнулся Саня. — Вода до самого горизонта, а глубина по колено… Вот и вся любовь… Но пока в этот проклятый водоём не зайдёшь, какая глубина, не узнаешь…

— Ты стал резонёром… — заметила Ольга.

До отправления поезда оставалось три минуты.

— Рубите деревья, режьте фигуры! — обнял Саня Юрку и Ольгу.

— Ходи в наш двор, поглядывай за гаражом! — попросил Юрка.

— Ищи свой оазис, пустынник! — съязвила Ольга.

— Я теперь чувствую его, как аравийский верблюд… — ответил Саня. — И у меня такое чувство, что я… прошёл мимо…

— Пока, двугорбый! — хлопнул его по плечу Юрка.

Поезд тронулся, и Саня пошёл по перрону, и ветер подталкивал его в спину, и Саня задумался об исполинских архангельских соснах, из которых Ольга намеревалась резать фигуры, о том, как Юрка будет огромным топором валить эти сосны, вытирая пот со лба и играя мускулами, а Ольга будет стоять рядом, и в руках у неё будет резец (или чем там вырезают деревянные фигуры), и она будет ждать, пока дерево не распилят и не повезут на подводе в светлую северную избу, где Ольга будет работать день и ночь (в Архангельской области ночи белые), а Юрка будет ходить но окрестностям, ловить рыбу, глядеть на морского зверя. И придёт Саня к мысли, что это тоже модель семейного счастья, только для него, к сожалению, неподходящая.

С вокзала Саня поехал домой и увидел, что родители и Наташа вернулись с дачи. Они скорбно смотрели на Саню и молчали. А Саня зачем-то отправился в ванную, где долго и яростно мылся, потом растирался полотенцем до тех пор, пока кожа не начала гореть. А выйдя из ванной, Саня во всём чистом уселся за стол и попросил отца достать коньяк. Саня выпил рюмку в гордом одиночестве, и, глядя в окно на летнюю темнеющую улицу, он улыбнулся и вздохнул полной грудью, и в глубине этого вздоха прятался всхлип, совсем как в детстве, когда после наказания или после драки, после истеричных слёз и переживаний приходит этот вздох, означающий, что всё: что-то в жизни уже прошло, а что-то только началось.

1976 г.

 

1

В центре маленького южного города много машин и людей. На перекрёстках машины с трудом пробиваются сквозь толпы, не реагирующие на цвета светофора.

Он шарахался от машин, его толкали со всех сторон, и перекрёсток казался ему настоящим адом. Один в незнакомом городе с дурацким светильником в руках. Нелепо выглядел этот светильник в залитом солнцем городе.

Он вздрогнул и чуть не выронил светильник, когда почувствовал, что кто-то берёт его под руку.

— Так просто перейти улицу, а ты не можешь, — сказала она. Они стояли на другой стороне. Перед ними был памятник Фрунзе. Асфальт под ногами горячий и белый. Казалось, плюнь — и зашипит. — Теперь ступай, куда тебе надо… — И, словно забыв про него, пошла дальше.

Он догнал её около парфюмерного магазина. В витрине было зеркало. Она смотрелась в него и поправляла волосы. Рядом пристроился старик — местный житель. Он смотрел то на неё, то на себя в зеркале и вздыхал.

В городе ходили трамваи. Они тряслись, звенели и исчезали среди высоких зелёных деревьев. Деревья не распускали ветки во все стороны, а словно делали гимнастику — тянули руки вверх и не давали никакой тени.

— Светильник, — сказал он. — Купил вот… Внутри воск и разноцветные лампочки. Замечательная вещь… Правда, я ещё не видел, как он работает…

Во всём городе он один был в кожаном пиджаке и в толстых мятых брюках.

— Я помню, на Север ты как-то полетел в курточке с капюшоном, — сказал она.

— Хорошая была куртка, — засмеялся он. — Она треснула в Хатанге… Там было минус сорок.

— А сейчас тебе не жарко? — спросила она.

На ней были парусиновые шорты и голубая рубашка с простроченными карманами. Загорелое лицо, загорелые ноги.

— Ты выглядишь на десять лет моложе, — сказал он. — Ты — десятиклассница. Наверное, ходишь на танцы и за тобой все ухаживают?

Он сказал это так весело, что ей стало обидно.

На стеклянной двери парфюмерного магазина возникла картонная табличка «Обед».

— Ну вот… — расстроилась она. — А я хотела купить зубную пасту…

— Эй вы! — яростно затряс он стеклянную дверь. Картонная табличка запрыгала. — А ну открывайте!

— Прекрати, — сказала она. — Тебя никто не послушает.

— Что ты здесь делаешь? — вдруг спросил он.

— Купаюсь… Хожу на корт играть в теннис. Загораю. Катаюсь на яхте. — Она улыбнулась и внимательно следила за его лицом в зеркале.

— Вместе с этим бородатым кретином?

— А ты? Зачем ты здесь? — спросила она. — Кто тебе сказал, что я в этом городе?

— Я приехал писать очерк о дельфинах, — засмеялся он. — Познакомь меня с симпатичным разумным дельфином… Только желательно, чтобы он был без бороды… Кстати, куда ты сейчас пойдёшь?

— К друзьям. Мы будем сидеть на террасе, а потом вернёмся на пляж. А почему тебя это волнует?

— Ясно… К друзьям-десятиклассникам. Этот кретин не может жить без дурацких компаний.

— Хватит, — сказала она. — Я от тебя устала.

— Устала? А если я подарю тебе светильник?

— Никогда не видела ничего более безвкусного. Я его выброшу в урну или отдам сторожу на пляже. Ты живёшь в гостинице?

— В гостинице, — погладил он светильник. — Нет, я увезу его с собой…

— Забудь его в номере.

Она посмотрела на часы:

— Мне пора.

Он привёз ей их из Италии, эти красивые японские часы с необыкновенным циферблатом. Первое время она даже спать ложилась с часами на руке. Ночью они тикали и светились.

— До свиданья, — сказал он.

Она в последний раз посмотрелась в зеркало, поправила волосы.

— Я живу в гостинице «Центральная», номер триста двадцать один, — сказал он ей в спину.

 

2

Её друг полулежал в шезлонге. Бородатое лицо излучало в пустоту спокойствие и силу. Он обнял её и притянул к себе.

— Я милую узнаю но походке… — сказал он. — Брр! Какая ты холодная… Ты каталась на айсберге?

— Где остальные? — спросила она.

— Купаются. А я, — он зевнул, — я почему-то заснул…

Она погладила его по плечам.

— А ведь когда-нибудь ты станешь старым-старым… — зашептала она, — и никому не нужным… Или даже не совсем старым, но всё равно никому не нужным…

— Я не успею, — уверенно сказал он. — Я умру в расцвете сил и здоровья.

По террасе прыгали солнечные зайчики. Один из них устроился на его бородатом лице и предательски высветил седой волос.

— Просто совсем даже не нужным… — повторила она. С террасы было видно море. Перегревшееся эа день солнце постреливало в окна красными неяркими лучами. Белый домик великого писателя на холме вдруг стал розовым. Крыши, виноградники, дорога — всё неуловимо менялось перед закатом. И даже она сама и её друг, полулежащий в шезлонге. Она подняла книгу, валявшуюся на полу. «Взгляни на дом свой, ангел!» — прочитала она.

— Почему ты сегодня так странно разговариваешь? — приподнялся он.

— Просто сегодня я решила взглянуть на свой дом, — сказала она.

— Ну и что ты там увидела?

— Человека, с которым мне никогда не было скучно…

— Это намёк?

Она пожала плечами.

 

3

Он пришёл в гостиницу и повалился на кровать. Материал был собран, оставалось только сесть за письменный стол и изложить его художественно, с выводами и размышлениями, картинами природы и психологическими портретами. А ему вместо этого хотелось пойти в ресторан и налиться…

Он поднял трубку и набрал восьмёрку.

— Как позвонить в Москву? — спросил он.

Ему ответили, и он назвал номер. Потом зажёг светильник. В светлой комнате было сначала незаметно, что он горит. «Не трясти, не наклонять, оберегать от мороза, набок не класть». «А я клал его набок в трамвае, — вспомнил он, и ему стало жалко светильник. — И наклонял тоже, и тряс… Вот только от мороза сберёг — не поставил в холодильник…» Далее в инструкции говорилось: «При включении лампы в сеть через 40–60 минут от тепла, выделяемого электрической лампочкой, воскообразное вещество расплавляется, поднимается вверх, охлаждается и опускается вниз». «Вот и всё, — подумал он. — Я включил лампочку, теперь будем ждать, когда нагреется воскообразное вещество… Теперь этот цветной осьминог мне понятен…»

Телефон зазвонил. Он поднял трубку.

— Алло! Коля! — закричал он. — Ты ещё в редакции? Чёрт, отлично, что я тебя застал! Алло! Ты знал, что она здесь, да? И поэтому послал писать про этого садовода меня? Что? Догадывался… О чём это ты догадывался? Хм… Он каждый год ездит в одно и то же место? Ах вот оно что… Что? Материал? С материалом всё в порядке… Да, как всегда… Слушай, Коля, я всё-таки… Алло! Алло! — он застучал по телефону, но продолжить разговор не удалось.

Он вдруг вспомнил свою запущенную дачу, заросли черноплодной рябины, девушку с белыми волосами и четверостишие, которое всегда декламировал, когда девушка раскачивалась на качелях:

«Правда, иногда она качалась в брюках, — подумал он. — И не было никакого колокола…»

— Эй! — посмотрел он на светильник. — Воскообразное вещество, почему ты так медленно нагреваешься?

 

4

— Смотрите, дельфин! — закричала она, и все побежали к обрыву.

Они стали прыгать, обнимать друг друга, кричать так, что, наверное, в Турции было слышно.

Дельфин уплыл, кося на людей чёрным, осмысленным взглядом, а люди сели в машину и уехали.

Когда выехали на шоссе, первые капли дождя стали долбить крышу. Проезжая мимо белого домика великого писателя, они увидели, что дождь перекрасил его в серый цвет. Она сидела рядом со своим другом и рассматривала его лицо. «Дельфин… Дельфин… — вдруг вспомнила она того, в кожаном пиджаке и в мятых брюках. — Интересно, он хоть успеет искупаться в море? — подумала она. — Сезон кончается…»

 

5

В ресторане наигрывал оркестр. Певец пел песню из популярного кинофильма. Седой швейцар важно сидел в кресле и в десятый раз перечитывал газету. На двери висела табличка «Мест нет». Услышав французскую речь, швейцар вздрогнул. Вышли двое. Девушка в джинсах и мужчина в чёрном искрящемся свитере. Швейцар вдруг вспомнил, как беспробудно пил в этом ресторане осенью двадцатого года и как прожил во Франции сорок лет, а потом вернулся в Россию.

Какой-то человек в кожаном пиджаке сквозь стеклянную дверь внимательно осматривал всех сидящих в ресторане. Вдруг он вырвал из рук швейцара газету.

— Безобразие! — заорал он. — Немедленно откройте дверь! — не слушая швейцара, он рванул дверь на себя и вклинился в группу танцующих. Кто-то оттолкнул его к столику. Из-за столика поднялся двухметрового роста человек и, смущённо улыбнувшись, ударил его в лицо…

 

6

— Это ты? — спросила она, тихонько открывая дверь. — Я видела, как ты буйствовал в ресторане…

Он лежал на кровати одетый, с подбитым глазом и смотрел на цветного осьминога в светильнике.

— Ну вот, — сказал он. — Воскообразное вещество уже совсем нагрелось…

Она присела на уголок кровати. Достала сигарету.

— Спички в пиджаке, — сказал он.

— А он ничего, — сказала она, глядя на светильник. — Как ты меня нашёл?

— Просто, — ответил он. — Где ты можешь быть летом? Ты — с волосами белыми, как соль, и с глазами цвета моря?

— Я твоя жена… — сказала она. — Помнишь рассказ у Джека Лондона, кажется «Однодневная стоянка»?

— Помнишь? — спросил он:

— Опавшие, — поправила она.

— Нет, осенние, — настаивал он.

Цветной осьминог переливался в светильнике зелёным, красным, синим…

— Ещё бы чуть-чуть, и я бы никогда не вернулась к тебе, — сказала она. — Ты вовремя за мной приехал…

— И вовремя купил светильник, — засмеялся он.

А ещё он подумал о том, что удачнее не было командировки в его жизни. И только одно несколько огорчало: герой его очерка, молодой двухметровый садовод, перестарался, и синяк под глазом получился самый что ни на есть натуральный. И ещё он думал о том, что жена его не успела за это время измениться настолько, чтобы не прийти к нему, когда ему плохо. А ему на самом деле без неё было плохо.

— Ты сам виноват в том, что я ушла, — сказала она.

— Я знаю… — ответил он. — Поэтому я и приехал… И давай беречь светильник…

— Светильник? — удивилась она. — Как это?

Он вытащил инструкцию:

«Не трясти, не наклонять, оберегать от мороза…

1974 г.