Странное это ощущение времени. С одной стороны, дни в минуты спрессовались. Не успел с утра вникнуть в дела по-настоящему, как уже полночь глаза слепит. С другой стороны, томительно медленно тянется ожидание решения полковника Рязанцева. Сутки, вторые прошли, вечностью показались.

В эти дни Пирогов на руднике торчал, где неожиданно произошел обвал в штольне, остановились работы по добыче, а бригады проходчиков, лучшие бригады с соседнего участка и спасатели выкладывались на устранении завала. Вместо основной-то упряжки!

Присутствие Пирогова было там обязательным. Военное время требовало ясности во всем.

Ходил он и к Сахарову. Разговаривал о воздушном шаре. Старик в дом не пригласил, завел длинную жвачку, как перед вечером небо в тот день светилось в заходящих лучах, и вдруг появился он, желтоватый, в полоску. А под ним на шнурке или проволоке коробочка висела. Черная!..

— Давно было уже, — путался старик.

— А вы в тот день… не с гостей шли?

Сахаров рассердился. Заговорил быстро: хоть и суровый был Михаил Степанович, да понятливый, страсть какой, два раза одно и то же не выспрашивал. Корней Павлович перебил, сказав, что коль письмо к нему перешло, и Михаилу Степановичу не все ясно было.

Они расстались. Пирогов просил еще раз описать встречу с шаром, поподробней, если возможно это: где, как летал, на какой высоте, кто еще видел, какие разговоры по деревне ходили после того.

Он завел «Дело» о воздушном шаре. Положил в папку письмо Сахарова, справку гидрометеослужбы, беглые наброски Ударцева. Завел он папку под отчеты сельсоветов о кражах в селах за последний год. Картина из этих отчетов прелюбопытная вырисовывалась. Корней Павлович даже стал опасаться, как бы не пустить напраслину, потому не торопился к окончательным выводам. Слишком невеселыми получались они.

Вчитываясь в справки, обратил он внимание на порядок, который трудно назвать случайным. Кражи в Покровке приходились на два дня подряд — на четвертое и пятое июня. В Коченеве, если ничего не напутал Князькин, они происходят девятого, десятого… В Муртайке — шестнадцатого. В Коже — двадцатого, двадцать первого. Двадцать седьмого и двадцать восьмого — в Сарапках. Получается, что воры день-два обшаривают деревню и уходят на несколько дней. Совсем уходят. Чтоб появиться у другой деревни.

Совпадение? Возможно. Но вот апрель и май. Разве что последовательность нарушена, а почерк тот же: выход, залегание — отдых и снова выход.

Оставшись в отделе на ночь, он разложил на столе подробную карту области, склонился над ней. Вот Ржанец. Юго-западнее — Покровка. От нее на запад — Коченево. Пирогов помнил поворот на дороге. Дальше он прерывается. Между Коченевом и Кожой протянулся отрог Идынского хребта. Через него есть тропа, но сю пользуются редко. Если из Коченева в Кожу проехать надо, делают люди крюк километров двенадцать. Но в горах кривая дорога бывает короче прямой. Это любой скажет. Потому не ропщут местные жители. Ездят… На север от Кожи идет дорога в Муртайку, а там, развернувшись прямо на восток, погоняй в Сарапки. Круг получается. Может, не идеальный, но круг. Кольцо, одним краем стоящее на тракте. Как паровозное колесо на рельсе. Если над горами, над долами протянуть строго прямую… ну, скажем, веревку, шпагат, нитку, то от Ржанца до Коченева или Кожи расстояние не очень большое получится. От силы двадцать километров. Но между Ржанцем и Коченевом два средних хребта протянулись крутыми каменными складками, несколько ломаных отрогов, как кисти рук, сцепились пальцами в тесный путаный лабиринт. Пока доедешь до Коченева или до Кожи, дважды в облаках побываешь, трижды в долины спустишься. И тс прямые, натянутые двадцать километров оборачиваются в сорок и того более.

Где-то в глубинах лабиринта, твердят старые люди, и скрывался, отсиживался Васька Князь. Пирогов и верил и не верил. Васька не только в округе Ржанца пакостил, далеко объявлялся, за сто верст следы оставил. А с другой стороны, как знать? Где-то ж скрывался, отсиживался он. Место это так и осталось тайной.

На третий день с утра, чтоб не мучить себя соблазном позвонить в управление самому, Корней Павлович поручил Ирине Петровне неотлучно находиться у телефона, а сам выехал на место, где торчал над обочиной тракта черный остов машины. Рассчитывал ли на что-то? Едва ли. Но он не мог оставаться в отделе, чего-то выжидать, ждать. Взвинченный разными мыслями, он испытывал потребность двигаться. Двигаться, хотя бы потому, что в последнее время ему не удалось продвинуть ни одного начатого дела.

Больше часа он неторопливо бродил по берегу, заглядывал в каждый затишек в воде, под каждый камень и куст. Залоснившийся на новом рационе Буран нетерпеливо рвал повод из руки, будто звал куда-то дальше.

Что ему, Пирогову, нужно здесь? Ведь в тот первый вечер, когда еще дымила машина, он обошел местность, осмотрел вдоль и поперек. Потом здесь трижды побывали Полина и ее мальчишки-добровольцы. Обнюхали каждую травинку.

Уж не для очистки ли совести, поняв, наконец, что не способен распутать узелки уголовной вязи, бродит он по своим же следам, прячется от людских глах и пересудов?

Он вышел на тракт, вскочил в седло. Буран прицелился было в сторону дома, но повод повернул его в противоположную даль.

Через полтора-два километра долина резко сужалась. Дорога теперь петляла, с одного бока ограниченная каменной «щекой», с другого — мощно гудящим стремительным Урсулом. Несмотря на глубину в этом месте, над водой поднимались черные блестящие камни. Они принимали на себя чудовищный напор воды, жестко противились ему, будто хотели остановить реку.

Пирогов придержал коня, оглянулся. Каменная «щека» была высокой, щербатой, явно деланной. В тридцатые годы тракт расширяли под машины. До самой границы сняли в узких местах «стружку». Где метр, где полтора. Местами срезали крутизну на подъемах. Местами, где в паводки Урсул выплескивался на дорогу, подняли полотно. Тысячи людей работали четыре года и день и ночь, считай, без выходных и праздников, потому что праздновать особенно негде в полосе тракта. Деревни стояли там, где не надо было грызть сверлами, взрывать динамитом камень. Мимо деревень быстро проходили. Неделю от силы жили бригады среди людей и снова погружались в глухомань. Рассказывали, деньги им платили бешеные, стаж шел — два года за один. Но уж и трудно было — не представить, не испытав на себе…

Буран остановился над водой. Корней Павлович ощутил холодок реки. Увидел под собой мутную тяжелую глубину. Содрогнулся, точно предстояло ему прыгнуть сейчас туда. Подумал неожиданно: «Если шофер здесь где-то, мы его до конца дней своих не найдем».

Тут же он точно впервые увидел, что в деле о дорожном происшествии слишком много непонятного: догадки, эмоции, слова… Ну, рассуждал он, глядя на стремительную глубокую воду и камни, если шофер сам украл продукты, надо ли ему было жечь машину? Жечь и потом прятаться… Конечно, не надо. Достаточно было столкнуть сюда. Или в другое место. И — шагай домой, пиши объяснение: не взял поворот или еще что-нибудь там… Машина не лошадь. А в характеристике сказано: водитель опытный, имеет стаж работы на тракте, знает каждый метр полотна, каждое трудное, тесное место. Десятки драматических случаев произошли на его глазах за годы, что провел он в поездках. Знает и меру ответственности за аварию. Так зачем же прятаться? Зачем лишние хлопоты и себе и людям? Нет, ни при чем шофер. Не надо нагнетать кислород в эту темную историю.

Но если не шофер, то… То, следовательно, он жертва. А если имеется жертва, то… должен быть преступник.

Пирогов мысленно представил карту: Ржанец — Покровка — Коченево — Кожа — Муртайка — Саранки — Ржанец. Круг. Не идеальный, но круг. Остов машины стоит менее чем в ста метрах от своротка на Сарапки. Если с пятого по десятое августа в Коченеве произойдет кража, то можно будет говорить о системе воровства какой-то определенной группой людей. А если так, то почему не допустить, что преступники, грабящие деревни, вышли на дорогу.

Однако, подумал он, грабители тоже неправдоподобно беспечны. Неужели они воображают, что недосягаемы и не пытаются хоть для приличия, для формы спрятать концы в воду? Да, именно в воду. Наконец они совсем неудачно выбрали место для поджога. Голос со всех сторон. Оно же просматривается издалека. Правда, преступники тоже видели бы приближение людей… А ведь стоило им повременить метров пятьсот за поворотом на Сарапки, перевалить мост через Челкан, а там долина снова раструбом сходится, снова собранно и мощно ревет Урсул. А чуть-чуть ближе к Ржанцу, ну еще метров семьсот, есть на дороге взгорок и поворот крутой. Лучшего места свалиться не найдешь.

А если машина просто-напросто не дошла до того места? Сломалась и не дошла. И шофер пошел звать подмогу. Направился в Сарапки или Ржанец пешком. А у машины тем временем оказались… Но почему никто не видал шофера? Голова пухнет от этих предположений, загадок.

Он развернул коня. Буран снялся ходкой рысью. У машины Корней Павлович придержал его. Конь недовольно повел выпуклым с красными прожилками глазом, остановился, нетерпеливо переступая ногами. Пирогов вспомнил, что Полина дважды приезжала сюда в легком выездном ходке. Поискал следы от колес — они должны быть хорошо заметны, но поблизости не нашел. Он двинулся вдоль обочины, всматриваясь, надеясь увидеть следы колес дальше, место, где они свернули с дорога и снова выехали на нее. Пирогов как бы проверял свое зрение на следопытство.

Он проехал почти до моста через Челкан, озирая обочины, просматривая каждый куст, каждую маленькую рощицу сбоку от дороги. Ему по-прежнему не попадались следы ходка. Наверное, Полина с ребятами заезжала у устья Челкана, решил он. Сейчас Челкан был неглубокой прозрачной речкой, струящейся, именно струящейся между камнями неширокой студеной водичкой. Однако мост через него был второй по величине в районе. Первый висел через Урсул на въезде в Ржанец.

«Хорошо, что машина не дошла сюда, а то наделала бы де-лов…» — подумал Корней Павлович.

Перед самым мостом Пирогов разглядел все-таки четкий рисунок колесных шин. Здесь ходок поднялся на тракт… Вывод: не мог Пирогов просмотреть следы возле машины. Что-то не так просто там, как показалось в первый вечер. Ой, не просто! Сладко в рот, да горько вглот… Горько.

В приемной райотдела его дожидалось несколько женщин. Две из них плакали, две сидели, привалившись плечом к плечу. Сразу три женщины стояли перед ними, скорбно молчали. Над всеми возвышался Брюсов, жестикулировал, говорил возвышенно, торжественно, но его, похоже, не слушали.

— Товарищ лейтенант, — дежурная шагнула навстречу Пирогову. — Несчастие случилось.

Женщины окружили Корнея Павловича. Заговорили, запричитали все разом. Пирогов ничего не понимал. Сначала ему показалось, что они пришли Брюсова вызволять. Ведь прокурору нажаловались они, ленинградки, благодарные доброму попутчику. А здесь из семи женщин две были с тою поезда. Пирогов хорошо запомнил их.

— Ти-хо! — крикнул он, устав поворачивать голову во все стороны. — Говорите одна кто-нибудь.

Женщины разом замолчали. И тогда приблизился Брюсов.

— У них большая беда, — сказал немного запальчиво.

— Геннадий Львович, мне не нужны переводчики. Говорите вы! — обратился к ленинградке.

— Дети пропали… Три мальчика и малявка…

«Вот этого нам и недоставало!» — подумал Пирогов, но вслух сказал.

— Успокойтесь.

— Хорошенький совет! — возмутился Брюсов. Будь это кто-нибудь другой, Пирогов вспылил бы, оборвал резко. Это он умел делать, когда кто-то без спросу лез в его дела. Но перед ним стоял не кто-то другой вообще, а человек, которого он очень хотел понять Сам. Поэтому Корней Павлович погасил начавшийся было взрыв, ответил сдержанно:

— Помолчите.

— Надо же что-то делать… Вы поймите состояние матерей.

Пирогов решительно направился к кабинету. Обошел заявительниц, оглянулся, спросил:

— Когда потерялись?

— Мы с ночи пришли, а их уже нет.

— Не бродят ли они по деревне?

— Они оставили письмо. — Ленинградка протянула листок бумаги. — Просят не волноваться… Целуют…

— Опишите все это в заявлении: такого-то числа бежали три… Три, как я понял, три мальчишки с собакой.

— С какой собакой?

— Ну, как ее?.. Вы ж назвали… С Малявкой.

Ленинградка огорченно руками всплеснула.

— Малявка — это моя дочь.

— Виноват. Тогда напишите ее фамилию, имя, год рождения, приметы… Товарищ Брюсов знает, как это делать надо.