Прежде чем отпереть кабинет, Пирогов спросил, не было ли каких известий от Ткачук.

— Нет, товарищ начальник. Да и откуда? Там же лес, горы.

— А дождь прямо как из ведра.

Уединившись, он снял и развесил гимнастерку, стащил сапоги, повесил их голенищами вниз, зажав по одному между стульями. Мокрые портянки оставили на полу водяные следы. Он сбросил и их, отжал у печки, развесил по спинкам стульев, остался босиком. И вдруг почувствовал себя беззащитным, маленьким…

На гвозде между шкафом и сейфом висела его шинель. Он накинул ее на плечи, свел на груди полы и, держа их изнутри пальцами, выглянул в дежурку.

— Давайте его сюда.

Якитов вошел недоверчиво, точно сомневаясь, кого имел в виду начальник, приглашая к себе. Следом за ним протиснулся Брюсов.

Пирогов указал Якитову на стул. Брюсова попросил вернуться в дежурку и составить подробный рапорт, как, в какие часы появился в отделе человек, назвавшийся Якитовым.

— И Каулина пусть сделает то же самое.

Геннадий Львович пожал плечами: пожалуйста, если это надо. Немного обиделся, что Пирогов не позволил присутствовать при допросе. Вышел неторопливо.

— Итак, вы — Якитов?

— Якитов.

— Федор…

— Федор Григорьевич… Одна тысяча девятьсот семнадцатого года. Местный… Да вы ж знаете! Женат. Двое детей… Только жена и пацаны ни при чем. Я сам…

В конце голос его задребезжал с вызовом. Он боялся за своих детей. И защищал их.

— Как оказались на Элек-Елани?

Якитов опустил голову.

— Долго рассказывать… Там же кедрач. Орех. Пучка… Жрать-то надо… А вчера наткнулся на этого… На мертвого… Сегодня вижу, вы поехали туда, я и понял — на меня все шишки сгрузите.

— Почему вы решили, что ехал туда? — искренне заинтересовался Корней Павлович.

— Я видел вас раньше… Вы всегда… Искали… Оглядывались… А тут проскакали прямиком. Не в город же на лошадке.

Ловко! Кикимора кикиморой, а ума не потерял.

— Значит, Якитов, если бы вы сегодня не встретили меня и не догадались, куда я направляюсь, вы не пришли бы с заявлением? И с повинной?

— Куда бы я делся?.. Пришел бы… Если бы не решился, как тот.

Допрос продолжался до рассвета. Якитов, немного освоившись, выложил, что знал и что интересовало Пирогова. Говорил он неторопливо, но с жестокостью чеканя слова, не дожидаясь дополнительных вопросов. Пирогову его признания мало что прояснили. Впрочем, как знать.

Три месяца назад призвали Якитова в армию. Уходя, наказал он жене Василисе сохранить детей, его, Федорову, фамилию, если вдруг достанет его германская пуля. Война представлялась ему трудным, рискованным занятием, но он не испытывал большого страха перед ней, понимая, что призыв еще не удел и кто знает, как обернется дело там, на передовой.

С группой мобилизованных привезли его в город, поселили в казарме за высоким забором. От посторонних глаз. Начались занятия: бегом, кругом, ложись, коли… На рассвете выходили на загородный полигон, рыли землю, бегали в атаки и просто строем, как бы на марше, сцеплялись в рукопашных схватках, ползали по-пластунски, маскировались на местности… Тысячи дел у бойца. И все надо уметь исполнять быстро, точно. Нужно уметь воевать.

Раз в неделю их водили в городскую баню. В положенный по графику день и час — р-рот-та, становись! И — ать-два. Купаться. Смывать пот и пыль. Бельишко на горячих решетках жарить.

Тут-то и попутал грех Якитова. Возле бани встретил его дальний родственник по Василисе. Не то брат троюродный, не то дядя по матери. Не вникал в то Федор, а теперь гадай.

Сурового вида капитан оказался добряком, разрешил отлучку на три часа. То ли брат, то ли сват — ерш ему в селезенку — достал из подполья водку. Под нежирную закуску повело голову кругом, стало клонить ко сну. А тут еще кто-то веселый подвернулся. Федор не видел его никогда…

Только на другой день опомнился Якитов, ужас перехватил разум и волю. «Эх, упился бедами, опохмелился слезами!»

Первой его мыслью было — пойти в комендатуру и отдать себя в руки правосудия. Будь что будет, что заслужил. Этой мысли хватило до вечера. А ночью ему казалось разумным проникнуть тихонько в казарму, притвориться, будто ничего такого не было. Весь следующий день он убеждал себя, что обдумывает этот план, и когда начало казаться, что он учел все случайности и мелочи, вдруг откуда-то наваливались сомнения — возможно ли это вообще.

Затравленным волком Якитов метался от флажка к флажку, то оживляясь новым фантастическим планом, то впадая в отчаяние. Календарь испещрялся крестиками, день за днем перелистывались, как страницы тяжелой книги, и он понял, что чем дальше заходит в своем падении, тем короче и зыбче становится надежда на снисхождение. Горький удел вставал перед ним со всей неотвратимой обязательностью, и он отдался во власть случая. Больше недели он мыкался у родственников, пока не услышал до свету раздраженный женский шепот: сколь еще кормить дармоеда? То ли брат, то ли сват громко вздыхал в ответ и в каждом его вздохе угадывалось полное согласие с женой.

Якитов сделал вид, что ничего не слышал. Чем больше запутывался он, тем жестче и беспощадней становился страх, перехлестнувший и волю, и разум.

Однажды вечером в дом постучали. Якитов нырнул за печь, заслонился шубой. Вошли двое. Судя по тяжелым шагам — в сапогах, спросили, нет ли в доме посторонних. Женщина молчала секунду. Но Федору показалось, что она молчала вечность. Он даже представил ее острое книзу лицо со вскинутым подбородком, повернутое в его сторону, и выразительный взгляд, который точнее слов поясняет, где и кого надо искать.

Ночью он ушел из города. Взял на берегу чужую лодку, перемахнул через реку. Идти по мосту не решился. Платный понтонный мост охранялся круглосуточно…

— Сколько вас таких в горах? — спросил Пирогов, чиркая сухим пером по крышке стола.

— Это кого же?

— Неясно говорю? Сколько вас, дезертиров, трусов, прячется там, где были вы?

— Один я.

— Oii ли?

— Честное слово.

— Ваше слово немного стоит.

— Один я был, — с мрачной решимостью повторил Якитов, поднял на Пирогова глаза.

— Значит, вы один увели корову?

— Какую еще корову?

— Вашу собственную.

Якитов наморщил лоб, не совсем понимая, о чем говорит этот человек, закутанный в шинель по самые уши.

«Лукавит? Притворяется? Ваньку валяет? — подумал Корней Павлович. — Но уж больно хорошо выходит это у него. Будто не первый раз… А между тем — первый. Раньше не привлекался…»

Порылся в столе, не нашел, что искал, позвал дежурную.

— Заявление о хищении коровы мне.

Она принесла согнутый пополам лист. Пирогов расправил его, положит на стол перед Якитовым.

— Почерк знаете такой?

Лист качнулся на сгибе, как весы, наконец улегся, вскинул вверх легкую половинку. Якитов вытянул шею. Задранная середка загораживала текст.

— Возьмите в руки, читайте.

Он никогда не видел почерк жены. До замужества она три года ходила в школу, он знал об этом по ее проказливым рассказам, к писанине не тянулась, и если случалось посылать открытки родным, просила писать его, а сама садилась рядом или напротив, подпирала кулаком щеку и старательно следила, как он выводит буквы. Чаше она вспоминалась ему в последнее время именно такой. Сидящей напротив — щеку на ладонь, отдыхающая, здоровая, красивая и нежная.

Он знал каждую ее привычку, с закрытыми глазами мог обрисовать позу, когда сидит она напротив или, орудуя у плиты, замирает, чтобы, не разгибая спины, повернуться к нему вполоборота, выслушать, ответить.

Он знал каждую ее родинку, мелкую, как весенняя паутинка, морщинку у глаз, даже жесткий волосок, что упрямо вырастал у нее на плече, хотя она старательно и украдкой состригала его.

Но он не знал ее почерка. Он не получал от нее ни одного письма, ибо за пять лет не разлучался с нею больше чем на неделю. А письма, которые она должна была написать ему в армию и которые написала, наверное, он не успел получить.

Ему пришлось прочесть заявление, прежде чем взгляд его уперся в подпись. Он вспомнил, как учил Василису расписываться его фамилией: целый клубок спиралей на подставной ножке «Я»…

— Разобрались?

Якитов положил заявление. Опустил голову. Бледность растекалась от висков по щекам, на шею. Это было видно сквозь густую щетину и грязь.

— Итак, уточним, брали вы со своего двора корову?

— На меня что угодно грузить… безответно. Я виноват перед вами… Перед народом стыда не оберусь… Но я не был гадом… Гадом перед своими детьми.

— Зачем так сильно. Да или нет?

— Товарищ командир…

— Ваш командир на фронте воюет. А вы на Элек-Елани.

— Я же сказал вам… Не трогал я… Не трогал.

— Допустим, — Пирогов продолжал чиркать пером по столу. — В Сарапке давно были?

Якитов подумал. Повел плечами.

— В начале войны. А так пути не было.

— А нынче? В июле?

— Я ж говорю, в начале войны.

— А в Муртайке?

— Мне туда нельзя. Отец там.

— Что у вас с ним произошло?

— Вам-то зачем знать? Это к делу не относится.

— Хорошо. А в Покровке, в Коченеве давно были?

— Не заходил я ни в одну деревню. Меня ж тут всякая собака знает.

— Однако вы не побежали куда-то. Поближе к дому прижались. Видимо, рассчитывали на встречи со знакомыми, родней.

— Куда ж мне бежать было? Здесь я знаю каждую дырку в ограде. Где пучка, где орех растет, где козел ходит… Здесь не так одиноко… Вы никогда не попадали так…

— И надеюсь в дальнейшем.

— В народе говорят: «От сумы и от тюрьмы не зарекайся». Я тоже считал, слава богу… Да черт не спит.

— Вы действительно знаете здесь каждую дырку в ограде?

— Я ж здесь родился и вырос.

Помолчали. Якитов — глядя в пол перед собой, Пирогов — будто изучая его. «Тяжелое это состояние — понимать свое падение, понимать, что нет тебе оправдания».

Пирогов не испытывал облегчения от того, что одно из дел, накопившихся у него, можно считать законченным. Он даже поймал себя на мысли, что сочувствует немного Якитову, думая, что для полной справедливости неплохо посадить бы на скамью подсудимых и того брата или свата.

— Ладно. — Корней Павлович плотнее запахнул шинель. Его немного знобило. — Подведем итоги на сегодня. Следите за моими словами, и если я что-то не так скажу, поправьте. Тут же поправьте. — Обмакнул ручку в чернила, набросал на листе первый вопрос, протяжно произнося его при этом. — К преступлению на Элек-Елани вы не имеете отношения? (Пауза.) Корову у Якитовой вы не брали? (Пауза.) В деревни не заходили? (Пауза.) Скрывались совсем один? (Пауза.) Я ничего не перепутал?

Якитов молчал, глядя вниз.

— Я спрашиваю, ничего не перепутано в моих словах? Все, как вы говорили?

— Да.

Пирогов удовлетворенно кивнул, снова обмакнул перо.

— И ни с кем не встречались? Ни разу? Отвечайте.

— Нет.

— Подумайте.

Якитов помедлил. Ответил, не поднимая глаз.

— Я знаю, что говорю.

Корней Павлович отбросил в сердцах ручку.

— Откуда у вас свежий табак? — Вынул кисет, отобранный еще Брюсовым. — Табак-то недавно нарублен. Недавно засыпан в кисет… Будете уверять, что под кедром нашли? Или у того, с Элек-Елани, позаимствовали?

Ниточка эта, с кисетом, была тоньше человеческого волоса. Скажи Якитов, что нашел, под тем самым кедром нашел, и не докажешь, что это не так. Ведь на горе близ Элек-Елани побывали те, которые машину остановили. Мог же преступник в сутолоке обронить курево.

— Я жду ясного ответа, Якитов.

— Дайте попить.

Корней Павлович неторопливо снял гранатообразную стеклянную пробку с горлышка графина, не выпуская ее из ладони, налил стакан воды, подвинул его Якитову.

— Значит, встречались, — сказал негромко, уверенно. — С кем?

Якитов, не глотая, вылил воду в рот.

— Не знаю, — ответил.

— Вот как? То вас все районные собаки знают…

Якитов снова скосился на графин. Пирогов налил еще половину стакана, придержал в руке.

— Так я очень надеюсь на вас, Федор Григорьевич.

Он ожидал истерики или что-то вроде: а-а, забодай тебя комар! И рубаху на груди — в клочья. Но лицо Якитова оставалось таким же бесстрастным, как и на протяжении всего допроса. Лишь в самом начале, оговаривая невиновность жены и детей, он чуть-чуть зажегся было, но с той минуты одеревенел, не проявлял даже тревоги за свою судьбу.

«Гордый страсть какой, — вспомнил Пирогов. — Пожалуй, что-то есть… Не юлит, не выкручивается… Сам себя, похоже, казнит.»

— Я жду, — напомнил Пирогов.

— Под Сыпучим Елбаном. — Не сказал, а выдавил из себя Якитов, потянулся за стаканом. Корней Павлович долил его до краев. Но Федор не стал пить много, только коснулся губами воды, поставил на место. — Я спал. Он подошел… Стыдил… Пугал… Потом хлеба дал. Картошки… Табак оставил. И ушел.

— Так и ушел? Все оставил и ушел? И не обещал еще встретиться? И не спросил, как звать? Или спросил?

— Нет.

— Что ж ему спрашивать. Вы и так давно знакомы.

Якитов не отрицал, но и не соглашался. Сидел недвижно, уставясь в пол.

— Начав, говорите до конца.

— Пуганая ворона куста боится.

— Но вы не испугались явиться сюда. А это не сулит вам полной безопасности. Трибунал суров.

Якитов молчал, не мигая глядя в одну точку. Пирогов поднялся, кутаясь в шинель, прошелся босиком вдоль стола, снова сел. Сказал, не скрывая своего сожаления:

— Не понимаю людей, которые, теряя голову, плачут по волосам.

— У меня двое маленьких.

— Вот даже как! — построжел Корней Павлович и решил тут же, что для первого раза хватит.

За окном серым пятном проступало раннее утро. Пирогов выглянул в приемную. За барьером поднялась Каулина, вопросительно уставилась навстречу. С внешней стороны барьера, как сторожевой пес, сидя чутко дремал Брюсов.

— Геннадий Львович! Геннадий Львович, соберите свои вещи. Придется вам ко мне сегодня перебраться.