Того бандита, что благоразумно стриганул из-под горы, на которой сидели Пирогов и Брюсов, того худого и шустрого на ногу задержали Полина и Анна. Он уже притаился в небольшом распадке, решив про себя, что переждет дотемна и уйдет на одну из запасных баз, где припрятано продовольствие, оружие, заготовлены на зиму дрова… Тут в распадочке, под каменным козырьком, его и связали. Он был так ошеломлен, что не сопротивлялся.

Тихо стало в долине. Только кашлял Брюсов. Да зудила растревоженная мошкара.

Пирогов, напружиненный, жесткий, как циркуль, нервно вышагивал вдоль поваленных связанных бандитов. Полина едва успевала повторять его повороты, докладывала о безрезультатном поиске, утешала, что еще не все потеряно, если, конечно, Игушева не попала в лапы к этим…

— Н-да.

Пирогов резко повернулся кругом, будто его не интересовало, куда и зачем ходили поисковики, что делали.

— С раннего утра мы были в пути… До вечера… Дотемна, — оправдывалась Полина. — А позавчера напоролись на этих… Приостановили поиск. Послали ребят в Кожу.

— Вы уверены, что нам не придется их искать?

— С ними Яшка Липатов. Он хорошо в горах ориентируется. Лучше меня.

— Но с Яшки какой спрос?

Крутой поворот. Шаг, второй… Рукавом фуфайки осторожно прикоснулся к нижней саднящей губе. На рукаве осталось темное пятно.

— Вы ранены, Корней Павлович?

— Чепуха.

— Но у вас кровь.

— Стыдно сказать, не то что показать. Продолжайте.

— Что продолжать, Корней Павлович… Ходили и нигде ни следочка. Надо допросить этих. Может, им известно.

— Допросим.

Поворот кругом. Как вокруг ножки циркуля.

— До войны, товарищ лейтенант, был у нас случай… Заблудилась в горах девушка… Лиза Варюхина, как сейчас помню… Неделю ее искали всем миром. А она сама объявилась. В другом районе.

«Ударцев тоже по довоенной схеме упал», — подумал Пирогов, промакивая рукавом кровь.

На возвышенной площадке против входа в пещеру сидел, удобно развалясь, Павел, успокаивал плачущую от переживаний Варвару и тихонько баюкал «куклу», ушибленную в схватке с атаманом. Только втроем, с помощью Брюсова, одолели его. Крепкий мужик, хотя и разменял шестой десяток, судя по залысинам, по морщинам на роже, по дряблой шее.

Покровские дружинники, как сраженные, лежали на пологом склоне площадки. Приходили в себя после пережитого напряжения. Старший — ничком, носом вниз, подложив под лоб согнутую калачом руку. Младший — на спине, прижимая к груди атамановский маузер, первый боевой трофей, который Пирогов разрешил подержать в руках.

Прошел час такого оцепенения. Солнце стало опускаться за Пурчеклу. С заходом его целые тучи гнуса вылетели на холодок. Хоть руками разгребай.

Пирогов унял наконец кровь из разбитой губы, ополоснул ее из речки, вернулся в пещеру. Скомандовал:

— Всем подъем!.. Козазаев, Пестова, Саблина и вы… Да, вы! — Он не знал фамилии молодого дружинника. — Вы вчетвером остаетесь присмотреть за этими… Саблина, перевяжите раненых… При малейшей попытке — стрелять.

— Кто такое право дал? — раздалось из бандитской связки.

Пирогов даже вздрогнул: право!.. Не забыли… Вспомнили…

Петух клюнул и сразу вспомнили… Право!.. А по какому праву Михаила?.. По какому праву стахановца Пустовойтова?..

Выждав, когда улягутся чувства, Пирогов остановился над связкой.

— Кто-то о правах упомянул?

— Я повторюсь. — Напрягшись, как змея во время линьки, атаман попытался сесть, но смог только облокотиться. На шее его от уха к ключице краснел широкий рубец от ногтя, под глазом налился радужный блянш. Тоже красавец! Продолговатое лицо его было насмешливо-спокойно. Даже самоуверенно. Матовые зрачки глядели не мигая, как глазок маузера. — Не имеете права. Вы — власть, — продолжал он. — Вы — государственная власть и обязаны придерживаться своих законов.

— Законов? — вспылил Пирогов. — Вы рассчитываете, что есть закон, который убережет вас от кары? Пустые надежды.

— Не хвались едучи на рать.

— Эта часть дела позади.

— Как знать. — Нехорошо дернул уголком рта — усмехнулся многозначительно. — Не спешн коза, все волки твои будут.

— Насчет волков верно заметили, — оборвал Пирогов. — Вам ли не знать, что спокон веку вне закона ходит волк… Так что напрасно беспокоитесь о моей нравственности… Одно подозрительное движение — и вы будете расстреляны на месте. — Повернулся к Козазаеву: — Павел, смотри в оба.

Павел кивнул, оттолкнулся здоровой рукой от земли, приблизился. Лицо его было сухо, не оставляло сомнения, что он с большой точностью выполнит приказ.

— Чср-рт из мутной воды, — натужно прохрипел раненый в ногу, с ненавистью глядя ему в глаза. Это был тот самый всадник, который на восходе раскрыл засаду.

— Но ты, — предупредил Козазаев. — Я тебе не милиционер, про законы толковать не стану. Сделаю дырку во лбу и отправлю к чертям сковороду лизать.

Атаман изогнулся, ткнул дружка коленом: не дразни гусей… Он по-прежнему оставался насмешливо-спокоен, будто знал слово, по которому событие дня должно размотаться в обратную сторону. Но эта вот непроходящая насмешливость не к месту и выдала его смятение.

«Мандражит, — подумал Пирогов. — Мандражит, но не хочет признаться… Еще утром оглядывал он со сна окрестности и не думал, что к вечеру закончится его власть. Такое сразу не уяснишь, не примешь… Кто ж ты был? — снова подумал Пирогов, всматриваясь в надменно-насмешливое лицо атамана. — Почему ты здесь оказался?»

Поднятый командой и привлеченный разговором подошел покровский дружинник, немолодой резервист, оглядел со стороны раненого, заглянул в одну физиономию, в другую и вдруг побледнел, попятился за спину Пирогова.

— Товарищ командир, этот… Этот — Туз… А этот — сам…

— Кто? Что?

— Этот же… Сам! Сам, говорю. Этот — Туз, а этот…

— Говорите толком.

— Васька, — понизил голос до шепота. — Васька ж Князь. Этот вот и есть Васька Князь. А этот — евонный дружок, Червовый Туз.

Пирогов ушам не поверил. Уж не снится ли?

— Не обознались?

— Я ж его как облупленного знаю. В двадцать седьмом на заработках у него был. Месяц жил… И потом встречались. Когда он в горах баловал… Разов пять. Он на деревню налетал, Смердова все искал… Народ собирал… Красовался, красюк…

Атаман шевельнулся, снова пытаясь сесть. Сказал угрожающе:

— Покажись-ка, говорливый.

Дружинник попятился. «Крепко запомнился в этих местах Васька, если, повязанный, холоду нагоняет, — отмстил Корней Павлович. — Но не путает ли чего товарищ?.. Годы прошли. Да и какие чертики в глазах не мельтешат после опасной драки…» Уточнил, оглянувшись на дружинника:

— Вы совершенно уверены?

— Он самый и есть, — сказал покровец, еще отступая от бандитской связки.

«Самый, самый, самый», — дятлом застучало в голове не поймешь что: радость ли от удачи нежданной, тревога ли — рыбка-то золотая, ну как порвет снасть? Если верить рассказам, уходил Князь из завязанных мешков, из-под пули неминучей, чуть не из могилы поднимался. «Дьявол его по воздуху носит, под водой плавит, сквозь камень просачивает», — говорили старики и хоть не верили в дьявола, других объяснений не находили. — «Как же это?.. Самый… — думал Пирогов. — Сколько лет!.. Сколько ужасов! Крови!.. Неуловимый, дерзкий и вот… Нет-нет! Невероятно… Невероятно! В управлении посчитают, что нас переконтузило всех или еще что-то в этом роде… Князь! Самый Васька Князь! Фантастика похлеще „Затерянного мира“ английского писателя Конан Дойля…»

Он внимательно присмотрелся к атаману: высок ростом, ладно сложен. Голова, как у совы, посажена прямо и, кажется, вращается только по сторонам. Что ж, если верить очевидцам, Князь любил покрасоваться, держался высокомерно, важно. Любил он и порассуждать. На угрозы был щедр, но при этом не впадал в истерики, как его ватага. Он был выше исполнительской суеты, и именно тем страшен, что мнил о себе как о судьбе, неотвратимой и безгрешной.

— Вы действительно Азаров? — спросил Пирогов у атамана.

— Знавал и такого, — отозвался тот, немного помедлив.

— У меня к вам вопрос. Слух, что вы уходили за границу — правда или…

— По саже хоть гладь, хоть бей — все черно.

— Это не разговор. В тридцать пятом, тридцать седьмом вы здесь находились?

Такая постановка озадачила атамана. Не повесят ли на него чьи-то «художества» в эти годы? Подумав, он приотпустил удила:

— Где взошла сосна, там и красна.

— Значит, вы вернулись? Я правильно понял? Вернулись в сентябре прошлого года?

— Это второй вопрос, — усмехнулся атаман.

— Вы не ответили на первый.

— Ты ж не духовный отец, а и не мой последний конец.

— Тут я вам ничего сказать не могу… Так в сентябре?

— Экий репей! Ей-богу!.. Ну в сентябре. Какая тебе разница?

— Принципиальная. В сентябре отравилась ваша сожительница. С чего бы-то?

Князь прищурился. Льдинки вспыхнули голубым огоньком, но сразу и погасли, подернулись холодком. И Пирогов понял, что душа атаманова тоже похолодела: что еще известно о нем? Что?

Рядом заворочался Туз. Плюнул. Густая слюна повисла на подбородке.

— Пшел, тухлый мент, кислая твоя шерсть! — И разразился непечатным рассольником.

Пирогов презрительно посмотрел на его корчи, напомнил Павлу, чтоб не спускал глаз с арестованных, отошел неторопливо.

«Нет, все это непостижимо… Почему неуловимый Князь уступил без боя? Даже формального сопротивления не оказал. Девчат не принимал всерьез? И потому позволил себе расслабиться? И то, если подумать, могли он ожидать такой прыти от женской милиции? И в голове не держал… А может, не привык он к обороне? Не готов к ней? Не готов, будучи долгое время нападающей стороной… Или от долгого сидения в горах перестал ориентироваться в обстановке, не заметил, как выросли люди, недавно замиравшие перед ним… Не без того… Да и шайка… Шайка не та! Один Туз из близких остался. Остальные поддужные — сброд. Поди, дезертиры и прочая уголовная шушваль. Злые толпой на одного и жидкие на расправу… А ведь между ними нет Сахарова! Нет, это совершенно ясно. Где ж он? В другой компании? Но едва ли на такой площади уживутся два волка… Сахаров ушел далеко… Или притаился в стороне… Этот хитер. Ловок. Этот не распустил бы слюни…»

Часто кашляя в кулак — к-к-к-к, — подошел Брюсов.

— Корней Павлович… Вы посмотрите… К-к… Их хоромы… К-к… Это Печерская лавра… К-к… Собор Парижской богоматери… К-к-к-к…

— Заходили внутрь?

— Очень любопытно… К-к…

— Ладно, посмотрим. Карандашом владеете?

— Делитантски, но… К-к…

Пирогов вынул из кармана гимнастерки два листа бумаги, сложенные вчетверо. Короткий карандашик достал.

— Составить схему можете?

— Я думал этих… К-к… Портреты…

Пещера оказалась просторной, высокой, как церковь, и почти правильно круглой. У входа на камне стоял фонарь. («Кажется, в Коже пропал из клуба фонарь».) Пирогов встряхнул сто, ощутил легкую отдачу в ладонь. Это качнулся керосин.

В тусклом желтом свете они разглядели в центре пещеры очаг, похожий на большой камин, с трубой, выведенной в свод. Выше и чуть сбоку от входа было второе небольшое отверстие как раз для трубы. У дальней стены стояла прочно сколоченная из ошкуренных лиственниц разгороженная на секции общая лежанка. Пирогов насчитал семь «колыбелек», но одна явно не принадлежала никому: либо ждала ночлежника, либо потеряла его. Она не была заправлена. В остальных клетках виднелось сено. («Литовка-то!») Поверх него — брезент, одеяло, скатерть с бахромой, овчина. Что удалось спереть.

На спальной половине оказался настланный пол, хорошо настланный — доска к доске. Против изголовья даже стена была обшита. Чтоб не холодила. Не осыпалась на спящие головы. На дощатой стенке висели… цветные репродукции со старинных картин: обнаженные женщины, пухлые, розовые. Пирогов поморщился: не любовь к искусству собрала их здесь, ох, не любовь…

Справа от входа стояли две тяжелые рамы из толстых тесаных лесин. В них были вставлены двери. «Сняли на лето, — догадался Корней Павлович. — Чтоб просушить пещеру к зиме… Погреть… Долго жить собирались».

Между очагом и левой стеной стоял длинный стол. («Зимняя едальня».) Ножки и царга были сработаны топором из лиственничных жердей. Крышка из струганых досок, уложенных поперек. Под ней прочная полка. Брюсов затрясся при виде ее. Во всю длину полки красовались золотом и тиснением старинные книги в кожаных переплетах. («Как у Сахарова дома», — вспомнил Пирогов.)

— Пересчитайте, но трогать не надо, — разочаровал он Геннадия Львовича. — А то мы до ночи не управимся.

От углов стола поднимались по стене две ошкуренные жерди, соединенные вверху тесаной перекладиной. Между жердями, распятая деревянными колками, розовела школьная карта СССР.

— Это-то для чего?

Вглядевшись, Корнеи Павлович увидел на ней карандашные крапинки. Они тянулись к Волге.

«Вишь ты, деньки считали. Карту завели. Молили своего сатану… Неужели верили и верят? Не тем ли объясняется надменная усмешка атамана. Мол, ты меня сегодня, а завтра — тебя… Они думают, что немцы придут, большевиков побьют и отдадут им всю Россию на разбазаривание!.. Петухи щипаные. Не на того поставили. Не туда мозги завернули… Впрочем, Гитлер тоже мозги не в ту сторону бросил… Верит, что может что-то… И вся его орда верит. Так и эти ублюдки… — Он внимательно пригляделся к карандашным отметкам. На карте Ударцева они дальше от Волги отстояли. Значит, эта была свежее. — Кто-то информировал регулярно. Сахаров? Или еще есть?»

Вдоль правого поля карты была закреплена красная шелковая нить. На свободном конце ее голубел, поблескивал полировкой тоненький — чуть толще спички! — дамский карандашик.

Пирогов застонал, будто пронзенный раскаленным штыком. О небо, не дай состояться соблазну, не дай разрядить револьверы в бранчливую свалку повязанных тел.

И небо сжалилось, не отняло разум.

— Видите карандашик, Геннадий Львович?

— Даже очень хорошо. На фоне остального Собакевича он особенно мил и, я бы сказал, невинен.

— Опишите его подробно. Потом снимите и завтра предъявите Долговой для опознания.

— Это очень важная улика, — догадался Брюсов.

— Самая главная.

На столе краснела медью керосиновая лампа без стекла, стояло зеркало с отбитым уголком. За зеркалом вместо подставки лежал туго набитый мешочек. Корней Павлович протянул к нему руку и, еще не сознавая почему, заволновался, как от нечаянной встречи со старым знакомым. Он только коснулся его, и будто током прошило пальцы. Он узнал… Он узнал замшевый кисет с красной шелковой тесьмой, красным вышитым крестиком сердцем.

«Ах же ты… — Он не находил слов и чуть не задохнулся было. — Ах ты, стерва… Лебедушка… Гетера! Ге-те-ра с переулочка. Но ты у меня спляшешь за компанию…»

Он даже завертелся на месте, будто искал Лизку, чтоб высказать ей все вслух. Но тут его окликнул Брюсов. Корней Павлович прикусил губу.

— К-к… Смотрите… Тут склад. Как в довоенном магазине, — сказал Геннадий Львович, обводя рукой темный угол.

В глубине ниши, которую молодой Большаков или принял когда-то, или запомнил как боковую комнату, стояли на деревянной подставке два мешка муки, десять банок тушенки, фляга с маслом, сахар.

— Богатство-то, товарищ лейтенант. Богатство! — нетерпеливо повторил Брюсов.

— Это только часть. Примерно четверть от снятого с машины.

— Такое богатство.

Пирогов поднял фонарь над головой. Под самой кровлей на естественной каменной полке лежали три металлических круга. Корней Павлович стал на уголок настила под мукой, дотянулся до одного. Пулеметный магазин! Полный до отказа… Дальше, уложенные один к одному, лежали свертки из пропарафиненной бумаги. Брюсов прямо с земли взял один. Он оказался тяжел, но вроде как сыпуч. Аккуратно размотав бумагу, он показал Пирогову полную ладонь патронов.

Это были «кайноки».