Покойные братья Хуциевы, как и следовало ожидать, приехали в пансионат «Озеро» навестить Дровосека на хорошей машине – японском джипе «Яшида-450». Этот восьмицилиндровый (как его называли, «гоночный вездеход XXI века») джип было очень трудно догнать и еще труднее остановить. Его колеса густо пронизывал бронированный корд. Выпущенные из стандартного оружия пули увязали в тяжелых литых колесах чудо-машины, как в бронежилете. Было известно, что пять подобных джипов закуплены управлением охраны президента.

На хуциевском, однако, стояли обычные правительственные номера. Имелась и мигалка. Объявленные во всероссийский розыск как государственные преступники, братья, стало быть, не томились в пробках у светофоров, в отличие от прочих московских водителей.

Пухов еще раз мысленно похвалил братьев-гулийцев за то, что они приехали одни – без шофера и без охраны. Майору в общем-то нравился этот строгий и мужественный кавказский народ. В большинстве своем гулийцы были прямыми, открытыми людьми. Они открыто и прямо дружили (делали дела) с людьми других национальностей, в случае же необходимости (когда дела заканчивались или шли не так, как планировали гулийцы), не менее открыто и прямо убивали бывших деловых друзей.

Пухов, впрочем, не уставал удивляться их странному простодушию, видимо, основанному на завышенной самооценке. Долгая (слишком, как выяснилось, для них тесная) близость гулийцев с Россией, в особенности с ее преступным миром, который за годы российско-гулийской войны им удалось в значительной степени под себя подмять, развратила гулийских паханов, внушила им по отношению к русским (преступным авторитетам и, вообще, народу) презрение, граничащее с беспечностью. К примеру, братьям Хуциевым и в голову не могло прийти, что если лично они не собираются убивать Дровосека, то в его окружении может отыскаться кто-то, кто захочет (как майор Пухов) убить их. Это явилось для них настоящим откровением. Гулийцы слишком уж уверились в своем праве с легкостью распоряжаться русскими жизнями, которые они ценили не дороже истраченной пули. Подобная уверенность иной раз оказывала им плохую услугу. Пухов решительно не имел ничего против гордых и свободолюбивых гулийцев, но только до тех пор, пока они не убивали русских.

Впрочем, он допускал наличие так называемой гулийской правды. Пухов имел честь лично выслушать основные ее тезисы из уст самого генерала Каспара Сактаганова, тогда еще не президента и главнокомандующего вооруженными силами Республики Гулистан, а то ли беженца, то ли политэмигранта из СССР, перебивающегося с хлеба (гамбургера) на квас (кока-колу). Генерал сам не понимал своего тогдашнего статуса и, будучи приверженцем ясных решений и решительных действий, очень от этого страдал. Пухов, помнится, сказал ему, что «гулийская правда» в его толковании – верный путь к истреблению (исчезновению) собственного народа. На что генерал-беженец возразил, что существуют более серьезные, нежели жизнь и смерть, вещи, о которых русские, похоже, забыли. Скажем, честь и достоинство, или суд потомков. Малые народы, объяснил генерал Сак, могли, несмотря на пролитую кровь и доставленные им русскими страдания, разделять судьбу царской и советской России в ее величии, но никакая сила не заставит их разделять судьбу нынешней (неизвестно какой) России в бесчестье и позоре. Быть сегодня русским, заметил генерал Сак, и не бороться за честь и достоинство своей страны и собственного народа – попросту стыдно.

Не сказать, что Пухову пришлась по сердцу эта прямота. В ней присутствовала изрядная доля истины. Их спор, впрочем, тогда казался майору чисто теоретическим. Ему и в страшном сне не могло привидеться, что генерал Сак начнет последовательно, пункт за пунктом претворять «гулийскую правду» – программу освобождения Гулистана от России любой ценой, в том числе и ценой самоистребления, в жизнь.

Исследуя салон джипа, майор обнаружил техпаспорт, согласно которому джип значился служебной машиной Министерства Российской Федерации по делам национальностей и региональной политике, а также выправленное честь по чести (в вишневых корочках с гербом) удостоверение начальника отдела этого министерства Нимрода Хуциева. С фотографии на Пухова смотрела надменная усатая морда старшего брата Хуциева. Майор вспомнил, что его зовут Салман, а не Нимрод. У гулийцев не было такого имени – Нимрод. Так звали древнего ассирийского царя, изумившего тогдашний мир своей жестокостью и массовыми убийствами. Майор же Пухов«изумился числу абсолютно подлинных, заверенных всеми мыслимыми печатями пропусков, предоставляющих право джипу без досмотра и с любым количеством пассажиров въезжать хоть в Кремль, хоть в Дом правительства, хоть в Барвиху. Отыскался и дипломатический паспорт Хашимитского Королевства Иордании, в который опять же была вклеена фотография старшего брата Хуциева, которого на сей раз звали Ахмед Хуциев (достойный гулиец, похоже, ни при каких обстоятельствах не желал носить другой фамилии, кроме той, которая досталась ему от отца), а под сидением (помимо столь любимого гулийскими боевиками израильского «Узи») – дипломатические иорданские номера. Все это, впрочем, не так сильно озадачило майора Пухова, как авиабилет до Франкфурта-на-Майне с открытой датой на текущий месяц. В течение пяти оставшихся до конца месяца дней «дипломат» из Иордании Ахмед Хуциев должен был или улететь из России, или сдать билет. Хотя, конечно, что такое для уважающего себя гулийца жалкие пятьсот двадцать марок – цена люфтганзовского билета первого класса?

Впору было порадоваться уместности лондонской версии, но майор Пухов вместо радости ощутил смутную тревогу. Он неплохо знал гулийцев. Их называли ворами, бандитами, разбойниками, террористами, но никто и никогда не называл их трусами. Гулийцы искренне презирали нынешнюю Россию – ее полуизбранного, полусамозванного, полувечного (инфаркто-инсультник, циррозник, алкоголик и лекарственный, подверженный суицидному синдрому токсикоман с одним действующим мозговым полушарием, он и не думал ни помирать, ни уходить от дел) президента, правительство, Думу, Совет Федерации, воров, народ, казаков, армию, деловой и преступный мир. Даже русских женщин, на которых они когда-то охотно женились, они теперь возили за своими партизанскими отрядами в автобусах, приспособленных под походные бордели. Были известны случаи, когда отцы-гулийцы убивали сыновей, если те не слушались их и женились на русских (украинках, белоруссках).

Гулийцы отныне не знали милосердия к славянским женщинам, и в прошлые свои приезды в Гулистан известный в войсках специалист, консультант, борец против терроризма майор Пухов объяснял армейским старлеям, прапорам и сержантам, что войну с гулийцами лучше было вообще не начинать. А если уж начали, давить надо было сразу, изо всех сил, всей мощью и без пощады. Что сейчас (после того, что сделали с их страной) о чем-то договариваться с гулийцами, заключать с ними какие-то договора – дохлое дело. Они, стиснув зубы, еще терпят русских предателей – разного рода посредников и миротворцев – но до судорог ненавидят всех прочих – нормальных – русских, вообще не считают их за людей, а потому, если и ведут переговоры, то не держат в мыслях соблюдать записанные условия. Гулийцев надо или отпускать из России, или убивать всех до единого. Поэтому, хоть это и чудовищно звучит, но лучший (для России) гулиец сегодня – мертвый гулиец.

Доводилось Пухову и сиживать на пресс-конференциях, «круглых столах», где речь шла о нарушениях российской армией прав человека в Гулистане, а иной раз и о зверствах российских военнослужащих. Пухов осуждающе кивал, как бы целиком и полностью соглашаясь с говорившими (то из Amnisty international, то из ООН, то из ОБСЕ, а то и из российских общественных организаций), однако перед глазами у него стоял автобус-бордель, в котором отступающие в горы гулийцы сожгли четырех русских невольниц, предварительно выколов им глаза, отрезав груди и вспоров животы. Автобус должен был сгореть дотла, но неурочный сильный дождь сбил пламя. Подошедший спецназ увидел то, что увидел. То есть истинное, очищенное от слов, эмоций и политики отношение гулийцев к русскому народу (бабам – наиболее обездоленной и беззащитной его части). Пухов вполне допускал, что, возможно, и русские солдаты иногда вспарывали животы гулийским женщинам, но сути дела это не меняло. В любом вооруженном гулийце он видел личного врага и ненавистника своего народа, которого надо было убить. Пухов, естественно, понимал, что неправ, но ему было плевать. В Гулистане сражались не федеральные войска (федералы, как их презрительно именовала российская пресса) и мятежники-сепаратисты (гулийские бойцы), а народы, и никакой вины Пухова не было в том, что он принадлежал к одному из них.

Поэтому ни один уважающий себя гулиец – а приближенные к генералу Саку братья Хуциевы входили в элиту гулийской военно-криминальной аристократии – не стал бы приобретать авиабилет в другую страну с открытой датой из одного лишь страха перед российской милицией, которую гулийцы считали трусливой, стопроцентно продажной и бездарной. Даже если братья Хуциевы замыслили гробануть Центробанк или Грановитую палату, им не было нужды в случае неуспеха бежать в Германию. Во-первых, криминальный чин братьев в преступной иерархии был весьма высок. У старшего, по крайней мере, никак не ниже генерал-лейтенанта. Вряд ли бы они самолично полезли под пули, а потом бы удирали с награбленным от погони. Для этого существовали специальные тренированные, толерантные к наркотикам (чтобы подавить страх) люди. Во-вторых, даже в результате полного провала (это при том, что ни одно крупное банковское и любое другое ограбление в России принципиально не раскрывалось) у них было достаточно времени, чтобы отбыть из столицы с достоинством, приличествующим их положению. К услугам братьев были сотни квартир в Москве, Питере и в других городах России. Их ждали в новых независимых странах, откуда по требованию российской прокуратуры еще ни разу не выдали ни одного преступника-гулийца. И, наконец, свободная от российских войск горная часть Гулистана – вотчина генерала Сака, – куда им было раз плюнуть добраться из Москвы через Азербайджан или Грузию, а то и прямиком (за хорошие деньги) на российском военном транспортнике с аэродрома в Чкаловске еще и с попутным прикупом оружия.

Речь, выходит, шла об акции, рискованной даже по гулийским понятиям.

Пухов, в принципе, был готов в путь. Все, необходимое для путешествия, лежало в сумке на сидении джипа. Немалая ценность заключалась в секретных номерах телефонов и пейджеров доверенных людей Дровосека в нужных Пухову – от Смоленска до Краснодара и Нальчика – городах России.

Майор знал государственную власть. Знал криминальную. Знал изменчивую, противоречивую, но достаточно организованную и эффективную власть спецслужб. Теперь-ему представлялась возможность познакомиться с неведомой доселе властью – финансовой. Ремер сообщил, что дал соответствующее шифрованное уведомление по спутниковой компьютерной сети для всех региональных структур финансово-промышленной группы «ДроvoseK».

– Наши люди сделают для вас все, – заверил Ремер.

– А что могут ваши люди? – поинтересовался Пухов.

– Ну… – задумался Ремер, – скажем, уронить или, наоборот, повысить курс рубля. Закончить гулийскую войну. Поменять правительство. Развалить или вновь собрать страну.

– Почему же тогда, – спросил Пухов, – ваша империя – колосс на глиняных ногах, слон на паутинных ножках? Почему, если вы можете все – вы все время стоите на краю пропасти, готовые каждую минуту рухнуть вниз?

– Это вопрос не столько экономики, сколько метафизики, – усмехнулся Ремер. – Деньги, конечно, ключ ко многим дверям, но не ко всем. В России с помощью денег открываются двери, которые, казалось бы, не должны открываться этим ключом, но почему-то не открываются те, которым самой природой назначено открываться с помощью денег. В больших деньгах, – задумчиво продолжил Ремер, – присутствует некий дьявольский туман, как в компьютерном гиперпространстве, где не действует линейная логика, в частности, в отношении понятий добра и зла. Поэтому путь денег не всегда постигается умом. Но одно я могу сказать определенно: деньги ничто там, где ничто – человеческая жизнь.

В государстве генерала Сака – Республике Гулистан – человеческая жизнь почиталась за ничто едва ли не больше (если ничто, конечно, имеет сравнительную степень), чем в России. Но почитались ли там за ценность деньги?

…Майор Пухов вспомнил славный осенний вечер в предгорьях Гулистана. Он коротал его вместе со своими ребятами в просторном – красного кирпича – доме известного гулийского бандита, контролировавшего оборот наркотиков Юга России, а в данный момент отошедшего с боевиками в горы, где, можно было не сомневаться, у него имелись дома не хуже. Трехэтажный дом стоял посреди реликтовой дубовой рощи на берегу отсутствующей на географической карте быстрой реки, в которой водилась форель. По причине войны форелью не занимались, и она жировала и торжествовала, выпрыгивая из воды, вспыхивая в прохладном воздухе огнем, унося в воду малиновый свет садящегося солнца. В голову шли совершенно неурочные мысли о рыбалке, охоте, а также о красоте и чистоте Божьего мира, неустанно оскверняемого людьми.

Все было бы хорошо в неразграбленном палаццо на берегу отсутствующей на географической карте быстрой реки, если бы не доносящиеся из гаража стоны гулийцев, от которых ребята Пухова стремились получить ясный и недвусмысленный ответ: где в данный момент находится командующий южным фронтом и одновременно начальник службы безопасности Республики Гулистан Нурмухамед? Команда Пухова планировала взять его именно в этом благословенном месте, в этом просторном доме. Ребята были очень раздосадованы тем, что свидание с Нуром не состоялось.

Гулийцев было трое. Они держались мужественно. Телохранитель Нура даже успел плюнуть на руки специалиста, подносящие к его яйцам оголенный – естественно, под напряжением – электропровод. Второй – брат жены Нура, то есть шурин главы службы безопасности непризнанной республики – отменный снайпер, уложивший не один десяток русских офицеров (он стрелял только по офицерам и целился всегда только в глаз), похоже, уже ничего не соображал, бормоча монотонные молитвы, повернувшись превращенным в фарш безглазым лицом к Востоку, в сторону садящегося солнца, которого он более не мог видеть. Должно быть, он готовился к встрече с Аллахом. За свою земную жизнь он убил немало врагов, в смертный час не предал своих и принял муку от неверных. У него были все шансы оказаться в мусульманском раю среди цветов и плодов, шелестящих фонтанов и готовых к любовным утехам гурий.

Единственной надеждой оставался четырнадцатилетний троюродный брат Нура. У него был высокий красивый голос. Он пытался вести себя достойно, как подобает молодому гулийскому аристократу. Но боль была сильнее его воли. Мальчишка кричал от боли, и его переходящий в рыдание крик стелился над водой, натыкаясь на выпрыгивающую из воды форель.

– Боюсь, кончится, – подошел к Пухову работавший с мальчишкой специалист. – Уходит, паршивец, в болевой шок. Два раза уже сердце останавливалось. Пусть чуток передохнет?

– Уходим в пять утра, – напомнил Пухов.

– Я еще с ним, конечно, повожусь, – вздохнул специалист, – но ничего не обещаю.

На ночь Пухов устроился в большой комнате у камина. Он уже засыпал, глядя в огонь. Ему снился сон про какого-то странного собственного сына – с тонким, как бы выточенным из темного дерева лицом и неправдоподобно яркими зелено-синими глазами, смуглого, как если бы его матерью была мулатка. По сну выходило, что майор Пухов разминулся с сыном при жизни. Сын – уже достаточно взрослый парень – сам отыскал его в… Пухов затруднялся ответить где именно. Во сне место напоминало глубокую яму, так называемый мешок генерала Сака, куда гулийцы частенько бросали русских пленных. Только этот мешок был гораздо хуже – ледяной, совершенно без света и с торчащими из земли острыми шипами. Ни до, ни после мимолетного сна майор Пухов не испытывал такой нечеловеческой, химически очищенной тоски, как на дне земляного мешка, где ему (каким-то образом он это понимал) предстояло пребывать едва ли не вечно. Приснившийся сын был не иначе как большим начальником. На краю ямы вместе с ним стояла почтительная свита. Едва сын успел сообщить Пухову, что отправляется на поиски своего второго(?) отца, отыскать которого будет потруднее, ибо второго отца уже его отец (стало быть, дед сына Пухова, но отнюдь не отец самого Пухова) вытащил с территории скорби, майора разбудили, сообщив, что пришел старик.

– Какой старик? – Пухов был уверен, что это тот самый отец, вытащивший второго отца сына Пухова с территории скорби. У майора мелькнула безумная мысль: может, он и его вытащит из ледяного, уснащенного острыми иглами мешка? Окончательно проснувшись, Пухов подумал, что в последнее время ему снятся дурные сны.

– Сказал, что хочет говорить с командиром. Без оружия.

Пухов посмотрел на часы. Половина второго. На небе сияли звезды, но вокруг было так много зла, что небо казалось той самой территорией скорби.

Документы у старика были в полном порядке. Даже слишком в порядке. Одно удостоверение свидетельствовало, что старик является заместителем главы администрации района, признавшего российский протекторат. Оно было подписано марионеточным, сидящим на русских штыках, правителем Гулистана, штаб-квартира которого находилась непосредственно в аэропорту – в пятидесяти метрах от готового взлететь самолета. Пластиковая же карточка с фотографией старика утверждала, что этот пожилой и вряд ли шибко грамотный гулиец состоит ответственным наблюдателем миссии ОБСЕ в Гулистане и, стало быть, всякое насилие по отношению к нему есть не что иное, как преступление против человечности, что, как известно, приравнивается к самым тяжким военным преступлениям. Надпись на русском и французском языках напоминала, что виновные в преступлениях против человечности (читай, против старика) неизбежно предстанут перед международным трибуналом в Гааге.

Обветренное в морщинах лицо, натруженные руки выдавали в старике чабана. Но каким-то образом – раз ему дали такой документ – он был вовлечен в политику. Скорее всего, вынужденно.

Старшее поколение гулийцев, в отличие, скажем, от армянских или грузинских патриархов, практически не участвовало в преступном бизнесе. Пухов относился к гулийским старикам, пережившим гонения и ссылки, с симпатией. Не вызывал у него неприязни и этот старик, хотя взгляд его был абсолютно непроницаем и, казалось, безучастен ко всему на свете. Пухов знал в чем тут дело. Старик переживал глубочайшее разочарование как в русском народе, от которого последние сорок лет в Гулистан шли законы, врачи, пенсии, учителя, сельскохозяйственная техника, вакцина для прививок людей и скота, а ныне – самолеты с бомбами, танки, гаубицы и убивающие гулийцев солдаты, так и в собственном, как бульдозером, сдвинутом войной в ярость и бешенство, народе. Старик не мог не знать, какие деньги имеет на этой войне гулийская верхушка, включая рядовых командиров. Но вряд ли он мог это выразить словами.

– Слушаю вас, – сказал Пухов, делая знак, чтобы их оставили одних.

– Отпусти мальчишку, командир, – попросил старик. – Зачем вы его мучаете?

– Как только он скажет, где Нурмухамед. Скажи ты. И забирай мальчишку. Он мне не нужен.

– Он не знает, – без малейшей надежды на то, что Пухов поверит, произнес старик.

Все это, впрочем, была прелюдия.

И они оба это знали.

Вздохнув, старик извлек откуда-то из-за плотного шерстяного пояса внушительную пачку стодолларовых купюр. Доллары были совершенно новые, еще пахли типографской краской и странно смотрелись в кривых как сучья, растрескавшихся, с въевшейся землей руках старика. Отделив на глаз примерно две трети пачки, старик протянул деньги Пухову. Тот не взял, и старик положил их на низкий столик перед камином. Пухов поначалу подумал, что это так называемые иранские доллары. В Иране еще со времен Второй мировой войны старый, но добротный пресс шлепал вполне качественные доллары и фунты безнадежно устаревших серий. Долгое время станок простаивал, но с началом российско-гулийской войны вновь заскрипел. В условиях боевых действий негде было проверять подлинность банкнот, расчеты же между воюющими сторонами проводились главным образом в долларах. «Иранские доллары» неплохо ходили и в российской глубинке, но в Европе с ними делать было нечего – в них (в дополнение к устаревшим сериям) содержались фиолетовые волокна, которые Федеральное казначейство США перестало использовать для защиты своей национальной валюты аж в пятьдесят первом году.

Но это были не «иранские доллары». По характерно загнутым правым нижним углам банкнот Пухов определил, что доллары пересчитывали в турецком банке. Это были самые настоящие доллары.

Пухов по-прежнему не прикасался к ним, и старик пододвинул пальцем пачку к нему поближе. Глядя на его руку, майор вспомнил, как однажды выиграл немалую сумму в казино в Александрии. Примерно такую же пачку долларов в обмен на фишки пододвинул ему в окошке кассы кассир. Касса была устроена таким образом, что лицо кассира увидеть было невозможно. Пухов запомнил только его, пододвигающую доллары, руку – холеную, белую с посеребренными ногтями и огромным бриллиантом на пальце.

– Ты плохой купец, старик, – сказал майор. – Никогда не следует показывать покупателю сумму большую, чем ты хочешь заплатить за товар.

Старик без сожаления присоединил отложенное к лежащему на столе.

– Это все, – сказал он. – Больше у меня нет.

– Сколько здесь?

– Тридцать пять тысяч. Отдай мне мальчишку и разреши взять тела.

Пухов молча смотрел на лежащие на столе перед пылающим камином доллары, и ему было не отделаться от не шибко умной мысли, что Восток и Запад потому так отличаются друг от друга, что деньги на Востоке – это совсем не то, что деньги на Западе, и наоборот. И еще майор подумал, что, можно сказать, уже прожил жизнь (редкий спецназовец доживает до тридцати девяти), но так насчет себя и не решил: восточный он или западный человек?

– Как ты думаешь, отец, – спросил он у старика по-гулийски, – что я сделаю с тобой и с твоими деньгами?

Старик вздрогнул, как будто его ударили по лицу.

– Это ты, – тихо произнес старик. – Значит, ты опять в Гулистане. Как только вошел, я подумал… Твои приметы… – замолчал.

– Если бы ты заранее знал, что я здесь, – спросил Пухов, – что бы ты сделал?

– Ты бы отсюда не ушел, майор, – просто ответил старик. И, помолчав, добавил: – Ты говоришь по-нашему как гулиец, выросший в Казахстане.

– Будь моя воля, отец, – сказал Пухов, – я бы вывел из Гулистана войска. Хотя мне сильно не по душе, как вы обошлись со здешними русскими. Вы превратили их в рабов…

– Они сами превратили себя в рабов, – перебил старик. – Мы двадцать лет жили в ссылке – в Казахстане, в Сибири, на Колыме, но мы не стали рабами.

– Я вынужден здесь находиться, – продолжил майор Пухов, – вынужден вас убивать, потому что здесь решается судьба моей страны, моего народа. – Он прекрасно знал, что всякие подобные объяснения гулийцы почитают за слабость и, в принципе, был готов с этим согласиться. Пухов сам не понимал, зачем говорит это старику. «Много говорит тот, кто не прав», – вспомнил он гулийскую пословицу.

– Ты думаешь, что решишь судьбу России, уничтожив всех гулийцев? – покачал головой старик.

– Вам платят за вашу ненависть к России! Это единственный товар в Гулистане, на который есть покупатели! – крикнул Пухов. – Откуда у тебя доллары? Продал овец? Намолотил зерна? Вас забивают под фундамент России, как лом! Чтобы следом за вами восстали другие. Но если мы уничтожим вас всех до единого – никто больше не восстанет.

– Я не верю ни одному твоему слову, – старик положил руки на колени, закрыл глаза, собираясь молиться.

– Не торопись на свидание с Аллахом, отец, – сказал Пухов. – Почему ты мне не веришь?

– Потому что это ты привез сюда, посадил нам на шею генерала Сака! – открыл глаза старик. Лицо его помолодело от ненависти. – Не оскверняй мой язык, говори со мной по-русски, майор!

– Если я тебя отпущу, – перешел на русский Пухов, – ты обещаешь мне, что…

– Я свяжусь по рации с Нурмухамедом и с генералом Саком. У нас достанет бойцов, чтобы перекрыть тебе все пути. Хотя зачем тратить на тебя гулийскую кровь? Пусть они вызовут самолет и забросают тебя бомбами!

– Молись, отец, – сказал по-гулийски майор, – надеюсь, Аллах примет тебя с миром.

– Да уж не так, как тебя твой православный Бог, – закрыл глаза старик, но тут же и открыл. – Ты волк, майор. Такой же злой и беспощадный, как генерал Сак. И больше ничего. Россия тут не причем. Ты просто жрешь человечину, майор. Единственное, о чем я жалею – что не могу прихватить тебя с собой. Но тебе все равно осталось недолго. Такие как ты долго не живут. Твоя жизнь – оскорбление Бога. Любого Бога.

Майор Пухов взял со стола пачку долларов, раздвинул банкноты веером и бросил в камин на угли. Сухая бумага горела хорошо. На трепещущих крыльях тончайшего пепла, как на старых гравюрах, можно было разглядеть доброе толстое лицо Франклина, цифры, буквы и печати. Пухов пошевелил в камине кочергой, и пепельные гравюры рассыпались, как будто не было никаких долларов.

– Я знал, что ты так сделаешь, – вторично прервал молитву старик.

– Вот как? – удивился Пухов, который, честно говоря, уже об этом жалел. Деньги бы ребятам не помешали.

– Ты – волк, для которого тридцать пять тысяч не деньги. Но ты не думаешь о стае. Ты волк, – посмотрел майору прямо в глаза старик, – который жрет и волков. Генерал Сак прав. Он оценил твою голову дороже.

– Во сколько оценил мою голову генерал Сак? – поинтересовался майор Пухов, но старик ушел в молитву, как в сон наяву.

– Отец, – произнес Пухов, когда он открыл глаза, уже очистившийся от земной жизни, но вряд ли простивший майора Пухова, – я глубоко уважаю гулийский народ, но никак не могу понять: что для вас деньги?

– Деньги? – задумался старик. – Ничто… Хотя нет, наверное, деньги – это лотерея. Но не такая, которая была раньше. Новая лотерея. Поскребешь монеткой по фольге, и сразу видно, выиграл или нет.

– Только не по фольге, отец, а по живому человеку, – уточнил Пухов, – вы хорошо скребете своими монетками по русским душам.

_– Нет нашей вины в том, что у вас такие податливые к монеткам души, – с презрением ответил старик.

– Что ж, отец, – вздохнул майор Пухов, – будем считать, что в этот раз ты не выиграл в лотерею.

Старик не ответил. Больше в этой жизни он не сказал ни слова. Ни в комнате, где горел камин, ни под звездным небом на берегу горной, отсутствующей на географических картах реки, в чистом холоде которой дремала, вибрируя плавниками в такт текущей воде, форель, куда отвел его сержант-спецназовец, мягко привинчивая по пути к дулу пистолета черный глушитель.

Майору Пухову нравилась эта быстрая и глубокая река. Она не только охотно уносила трупы на запад – в Грузию, но по пути размалывала их о камни, лишая индивидуальных примет.

…Пухова удивило, что пока он сидел в джипе, вспоминая давний, решительно никакого отношения к происходящему не имеющий эпизод из своей жизни, никто не осмелился побеспокоить братьев Хуциевых ни по одному из трех – простому, сотовому и спутниковому – телефонам. Между тем ему было известно, как любят гулийцы звонить друг другу – справляться о здоровье родственников, да просто чтобы засвидетельствовать свое почтение.

Все необходимое для изменения облика всегда было у майора под рукой. Он чисто автоматически наклеил себе усы, напылил на лицо щетину изменил цвет волос, добавил несколько фрагментов в прическу, утяжелил щеки с помощью расплывающихся во рту, прилипающих к слизистой силиконовых шариков. Теперь майор мог без опасений разговаривать с ГАИ и с ОМОНом, в случае если они затребуют его (Нимрода Хуциева) документы.

Майор вспомнил, сколько прежде испытывал неудобств, связанных с необходимостью переклеивать фотографии и дорисовывать печати на документах. Пока генерал Толстой не сказал: «Господь слепил все лица по образу и подобию своему. Стало быть, люди похожи друг на друга как братья. Ведь у них один отец – Господь. Ищи не различие, но сходство, сынок. Найдя сходство, увеличь его до подобия с помощью нехитрого набора подручных средств. Смотри, сынок, что у меня общего с этой тетей Салли?» – положил перед Пуховым цветную фотографию губастой пожилой негритянки в бриллиантах. «Выражение лица», – произнес после долгого раздумья Пухов. «Ты прав, сынок, – удивился генерал Толстой. – Знаешь, кто она? Владелица крупнейших в Бразилии птицекомплексов. В Рио ее называют «мамой всех кур». Видит Бог, наблюдая, – она за курами, я – за людьми, – мы пришли к одинаковым выводам». Генерал Толстой открыл кейс и буквально за пять минут преобразился в бразильскую маму всех кур. «Заведи себе такой кейс, сынок, – посоветовал генерал Толстой, – и жизнь твоя станет проще».

Майор Пухов вызвал по сотовому Ремера.

– В каком виде и как быстро они хотели получить деньги?

– Наличными. Рублями и долларами. Первую партию хотели забрать прямо сегодня. Вторую – послезавтра. И последнюю – в конце месяца.

Определенно, братья Хуциевы собирались сыграть в куда более масштабную лотерею, нежели та, в которую когда-то неудачно сыграл старик – наблюдатель миссии ОБСЕ в Гулистане, – уплывший звездной ночью горной речкой в Грузию. И, похоже, не планировали проиграть. Затребованная у Дровосека сумма свидетельствовала, что братья не иначе как вознамерились скупить все билеты этой лотереи.

Когда Пухов выезжал на Ленинградское шоссе, ему на пейджер передали очередное приглашение связаться с директором Федерального центра по борьбе с терроризмом, а также время отправления очередного – уже со спецназом – борта на Бердянск. Майор посмотрел на часы, включил радио. В сводке новостей передали, что операцией по захвату станицы Отрадной руководил лично генерал Сак, командный пункт которого в настоящий момент, впервые за три года военных действий, находится не на территории горного Гулистана, а на территории Ставропольского края, то есть России. «Российские войска так долго и так бездарно воевали в Гулистане, – заявил в прямом эфире генерал Сак, – что мы решили предоставить им возможность реабилитировать себя в войне на территории России. Посмотрим, способны ли русские защищать свою Родину так, как все эти годы защищали свою Родину мы, гулийцы».

Гаишники адекватно реагировали на правительственный номер и тонированные стекла джипа – не останавливали. Пухов с очевидным превышением скорости летел по осевой в сторону кольцевой. У него были шансы успеть на спецназовский борт.

И все же, несмотря на кажущуюся ясность происходящего, три обстоятельства беспокоили майора Пухова. Почему братья Хуциевы так припозднились со сбором денег? Зачем им так много? (Военная операция в Ставропольском крае столько не стоила). Почему они держали при себе авиабилеты в Германию с открытой датой?

«Если деньги для истинного гулийца – лотерея, – подумал майор, – что может напугать его да такой степени, что он покупает авиабилет в Германию с открытой датой?»

Чем дольше майор Пухов над всем этим размышлял, тем к все более удивительным выводам приходил. Братья Хуциевы, вне всяких сомнений, были задействованы в операции, конечной цели которой или не знали, или же она казалась им нереальной. Иначе бы они не заявились к Дровосеку без приличествующего важности визита сопровождения. Кто-кто, а братаны доподлинно знали, где счет идет на сотни миллиардов, там стреляет сам воздух.

В этот момент пискнул сотовый. Майор Пухов, отчетливо сознавая, что рискует, раскрыл трубку. К счастью, когда-то в Гулистане ему приходилось разговаривать по телефону с Салманом Хуциевым. Тот – и когда ему звонили, и когда сам звонил – говорил когда по-русски, когда по-гулийски: «Это я!» или «Ач ной!»

– Ач ной! – полуприкрыл трубку, воспроизводя тембр голоса Салмана Хуциева, сознавая, что, к сожалению, голос не очень похож, глухо произнес майор Пухов. – Ичдан тулэ шортари! – что означало по-русски: ^ «Обгоняй быстрее эту тварь!»

– Магомет? – услышал майор Пухов. – Извини, я не в одиннадцать тридцать, как договаривались. Ты слышишь меня, Магомет?

«Какой, к черту, Магомет? – ужаснулся майор Пухов. – Кто здесь Магомет?» Голос, однако, показался ему знакомым. С трудом удержав рвущиеся слова: «Перезвони, ничего не слышно», Пухов узнал голос Володи Кольцова – интеллигентного второстепенного «авторитета» из останкинской группировки, неплохого специалиста-компьютерщика, выпускника философского факультета МГУ. У майора отлегло от сердца. Он вспомнил, что Володя (кличка Кольцо) в конце восьмидесятых сидел вместе с Салманом Хуциевым в тюрьме в Абакане. Вора в законе там звали Гора. Он весил полтора центнера и временами терял из-за чрезмерного пристрастия к наркотикам ощущение реальности. В частности, ждал нерегламентированного изъявления покорности от Хуциева, который, отслужив в Афганистане, пришел в тюрьму, как говорится, далеко не мальчиком. Гора всячески осложнял ему жизнь. И дождался. Хуциев приблизился к нему для братского (по восточному обычаю) объятия с зажатым в зубах лезвием бритвы. Припав к груди Горы, он перерезал ему бритвой сонную артерию, после чего, брезгливо оттолкнув фонтанирующую кровью китовую тушу, произнес: «Если Гора хочет унизить Магомета – Магомет срезает Гору на х…!»

Володя, стало быть, знал эту историю.

Останкинская группировка ничего серьезного из себя не представляла. Володин авторитет искусственно поддерживался кавказцами, которые использовали его как посредника при разрешении конфликтов с московской братвой. Были кое-какие выходы на Володю и по линии ГБ (нынешнего ДФБ). Года три назад он, не желая мотать срок за мошенничество, сдал Департаменту зампреда Центробанка, через которого гулийцы гнали бюджетные миллиарды в фиктивный негосударственный северокавказский пенсионный фонд. За зампреда, однако, заступился премьер-министр. Он ушел с повышением в Минфин. Володина бумага лежала в сейфе у генерала Толстого. Хотя, конечно, это был не тот козырь, с какого следовало начинать игру с очень даже неглупым Володей, вздумай Пухов вот так сходу ему открыться. Это вообще был не козырь.

– Привет, Кольцо! – отозвался майор Пухов, как ему показалось, почти что голосом Хуциева. – Я ждал твоего звонка.

– Что у тебя с голосом? – поинтересовался Володя.

– Горло болит, – на всякий случай кашлянул Пухов, сделал радио громче.

Кольцо молчал, набивая себе цену. Молчал и Пухов, ощущавший себя одиноким рыбаком, уносимым на отколовшейся льдине в открытое море. При этом льдина продолжала колоться. Вода же в океане была – кипяток.

– Ну, я поговорил с людьми, – наконец-то соизволил продолжить Кольцо. – Не скажу, чтобы все были в восторге. Я сказал им про письмо.

– Не тяни за яйца! – перебил Пухов. – Они согласились?

– В принципе, да, – сказал Кольцо. – Как говорили раньше, проголосовали и приняли за основу. Но имеются некоторые нюансы.

Пухов подумал, что если бы их разговор случайно услышали непредвзятые люди, они могли бы подумать, что речь идет, скажем, о защите диссертации. За экономическими реформами в России майор Пухов признавал один неоспоримый результат: бандиты всех калибров – от воров в законе до рядовых членов уличных бригад – получили возможность жить красиво, не пряча свои деньги. На исходе XX века бандит в России был уважаем, хорошо одет, не преследовался законом и в общем-то со сдержанным оптимизмом смотрел в будущее. Бандит стал тем самым «третьим сословием», в интересах которого, как известно, свершаются буржуазные революции. Логика реформ неумолимо подталкивала бандитов к тому, чтобы принять на свои плечи всю полноту исполнительной власти в России, выстроить бандитскую властную вертикаль «регионы-центр», и тем самым сделаться ответственными за сохранение России как единого государства и субъекта международного права. Крупные «авторитеты» понимали, что это неизбежно, однако средняя и мелкая «братва» саботировала организованный переход к кропотливому государственному строительству. В российском третьем сословии назревала крутая разборка между бандитами-государственниками и бандитами-анархистами; бандитами-патриотами и бандитами-демократами.

– Вот как? – недовольно спросил Пухов. – Какие нюансы? Им что, мало?

– Крупняк на эти дни отъедет, – в голосе Володи появилась твердость. Пухов понял, что речь идет уже и о его личных интересах. – Кто на Кипр, кто в Штаты, кто в Грузию. По сумме тоже высказывались претензии.

– Какие претензии, асварц! Ичкер дин чене! – от волнения Пухов перешел на гулийский.

– Я сброшу тебе по факсу перечень банков, активы которых не должны пострадать ни при каком исходе. Доллар до весны не может опуститься ниже четырех новых рублей. До первого марта Асет передает Измайлово…

– Измайлово? Об этом речи не было! – крикнул Пухов.

– Речь шла о том, чтобы к первому мая, – напомнил Кольцо. – Но решили до первого марта. Да, и пересматривается квота азербонов в пользу узбечят. У узбечят, во-первых, без кидалово, во-вторых, дешевле, в-третьих, качество лучше. Азербонов убираете вы. Будто бы все.

– А в столице нашей Родины, стало быть… – скептически протянул Пухов.

– В Москве гарантируется полная тишина до пятого следующего месяца. Если ты увеличишь сумму на пять процентов, братва пошумит и постреляет на улицах, когда ты скажешь. На десять – уберет народ по вашим спискам. Но большой крови ребята не хотят. Это все, Магомет.

– Я должен проконсультироваться, – глухо и недовольно произнес в трубку майор Пухов. – Вы выдвигаете новые пункты по Измайлово, азербонам и по общей сумме.

– Когда дашь знать?

– Мне надо в Лондон, – быстро пробормотал Пухов. – Тебя найдут.

– Кто? – удивился Кольцо.

Но Пухов, не прощаясь, прервал разговор, как это и должен был сделать разгневанный гулиец.

Он оставлял обе стороны в состоянии неопределенности, тревожного ожидания. И это было хорошо. Майор подумал, что, по всей видимости, Володя Кольцов вскоре сможет получить ответы на все свои вопросы непосредственно у Салмана (Нимрода, Магомета) Хуциева в месте его нового пребывания. Пухов не сомневался, что это не менее дрянное место, нежели то, где отыскал его во сне несуществующий сын. И еще майор подумал, что и у него шансы оказаться в тех краях весьма велики. Чтобы, так сказать, рассудить спорщиков.

Он подъезжал к первому – предварительному – КПП у военного аэродрома. Пухов решил было стереть со своего лица черты Нимрода Хуциева, однако сержант с КПП уже смотрел на него хоть и издали, но в упор и не просто в упор, а в специальный (против тонированных стекол) бинокль, положив руку на АКМ. У майора Пухова возникла мысль, что сержанту может не понравиться столь стремительное преображение водителя в подозрительном джипе. Поэтому он остался Нимродом Хуциевым.

– Слюшай! – протянул сержанту служебное удостоверение и пропуск. – Мена мой мыныстр с дачи сдернул, да? Лети немедленно в Бырданск, да? Я – у мена паспорт нэ с собой, джип где поставлю, да? Он – лэти, да, распоряжение премьера! Будь друг, скажи, когда следующий борт на Бырданск? Я успею домой – переодеться, паспорт взять, машыну в гараж поставить? Я недалеко жыву, на Лэнинградском шоссе…

– Какой следующий? – вернул удостоверение и пропуск сержант. – Один только борт с утра. И тот стоит.

– Мена ждут? – испуганно выдохнул Пухов.

– Не знаю, может и тебя. Проезжай!

– Ай, ладно! Слюшай! – махнул рукой Пухов. – Опаздаю – опаздаю, нэт – нэт! Мнэ машына дорожэ! Слюшай, во дэрут, сорок две штуки вынулы! Пазванят, спросят про Нимрода Хуцыивича – запомныл имя? – из мыныстерства по дэлам нацыаналностей, скажи, бу-дэт чэрэз полтара часа. Нэ позванят – нычэго нэ говори! А кэй? – резко сдав назад, майор Пухов развернулся перед открытом шлагбаумом.

Кому-то очень хотелось, чтобы он непременно улетел в Бердянск.

Майор вспомнил ледяные волчьи глаза генерала Сака, его разъезжающуюся на голове пилотку. «Генерал Сак всегда делает не то, чего от него ждут, – сказал он как-то майору Пухову. – Генерал Сак никогда не бывает там, где, как все считают, должен быть».

Майор Пухов знал, где (вернее, где его нет) генерал Сак.

И почти знал, что он собирается делать.