В субботу утром мне позвонили из 24-й городской клинической больницы и сказали, что мой отец, Живержеев Андрей Александрович, был доставлен к ним с инфарктом миокарда. Также мне посоветовали приехать с двумя бутылками минеральной воды без газа и упаковкой влажных салфеток и в приемном отделении спросить доктора Даниленко. Сказать, что мне не хотелось всем этим заниматься, значит ничего не сказать. Я набрала маму. Она ответила не сразу и каким-то похабно-приглушенным голосом, из чего я сделала вывод, что в мамины недремлющие силки вновь попалась какая-то нерасторопная птаха.

— У отца инфаркт.

— Ну… — мама надолго замолчала. — В принципе этого следовало ожидать.

— Еще бы! — заорала я. — Только какого хуя я должна переться к нему в больницу и выслушивать врачей, везти ему воду и салфетки? Какого хрена я?!

— Он же твой отец, — мама была, как всегда, логична.

— А он об этом помнит?! — Я бросила трубку и начала собираться.

Я приняла душ, нанесла на кожу питательный крем с ультрафиолетовым фильтром и зачем-то накрасилась. Видимо, я уже не могу не краситься, косметика — это забрало, защитная маска, которую я наношу на свое истинное лицо, чтобы никто его не увидел. Глядя на себя в зеркало в прихожей, я вдруг ощутила настоящий приступ ненависти к этой маске. Не к моему лицу, которое я тем не менее каждый день вынуждена видеть, отраженное от бесконечных поверхностей. Кто эта девушка с подведенными глазами и глянцевыми тенями на веках? Почему она уже столько лет выдает себя за меня? Зачем она так мерзко косится своим подведенным глазом, я так никогда не делаю…

В магазине под домом я купила две пятилитровые бутылки воды и самых дешевых влажных салфеток. Погрузила гостинцы для папы в багажник и поехала в больницу.

Дороги были пустынны, воздух, несмотря на раннее утро, казался плотным и пах приближавшейся грозой. Я ехала и почему-то думала о том, с кем теперь мутит мама. Кто этот счастливец? В принципе у мамы осталось не так много вариантов, тем более что самые ключевые уже в прошлом. За последние пять лет она успела пригреть мальчика-абитуриента, с которым познакомилась в парикмахерской, пожилого армянина весом в центнер, вороватого седого еврея, выкраивавшего время на встречи с ней из бескрайнего полотна забот о маленьком внуке. Кто же развлекает мамулю на этот раз? Кто этот таинственный инкогнито и чем он маму очаровал? Чем вообще ее привлекают все эти бесчисленные приложения к хую? Зачем они ей нужны, интересно знать?

Может, мама искренне влюбляется в армян и вчерашних школьников? Находит темы для разговоров с ними, общие интересы, увлечения? Может, она и впрямь знает, что такое любовь? Как она говорила: «Ты просто никогда не любила». Что ж, наверное, так оно и есть.

И не скажешь, что очень хочется.

Доктор Даниленко оказался подтянутым, моложавым красавцем, которому я тут же закатила истерику. Как только он вышел в приемное отделение и, дружелюбно улыбнувшись, направился ко мне, я сложила губы в куриную жопку и, грохнув об пол две пятилитровые бутыли с водой, сказала:

— Здравствуйте, я Саша Живержеева, но тут произошла какая-то ошибка. Я не видела своего отца последние пятнадцать лет, и сейчас вы не заставите меня о нем заботиться! Наверняка он на ком-то женат, спросите у него, когда он придет в сознание или что там с ним происходит…

— Саша, успокойтесь, пожалуйста, — доктор взял меня за руки, как конченую психопатку, и усадил на обтянутую коричневым больничным дерматином кушетку. — Я ничего от вас не требую, все в порядке…

Я почувствовала, как загораются щеки, и слезы подступают к глазам. Тут он сказал:

— О! А получается вы — Александра Андреевна?

Я кивнула, не глядя на него.

— А я Александр Андреевич! Мы с вами почти полные тезки!

Потом он рассказывал мне, как папа, пьяный в хлам, упал в метро, какие-то люди вызвали милицию, потом «скорую помощь», и вот он здесь. Еще про операцию, про терапию — я не очень внимательно слушала. Мне казалось, что огромный небесный повар взял мою голову в руки, на которые надеты ватные варежки-прихватки. Слова врача доходили до меня, как звук телевизора, работающего в другой комнате. А сам врач был просто копией Алексея Николаевича — наверное, именно так учитель музыки бы и выглядел, если бы люди не старели. Я почувствовала, что еще минута, и я упаду в обморок.

— С вами все в порядке? — донесся голос Александра Андреевича.

Я медленно покачала головой.

Он сказал:

— Вот черт! Еще вас мне не хватало! — взял меня за локоть и повел на воздух.

Мы стояли на балюстраде перед больницей. Прогремел гром, и ватные варежки отпустили мою голову. Я сделала глубокий вдох и неуверенно улыбнулась врачу.

— Давление падает, — пояснил он, — вы, наверное, реагируете, — и закурил.

— Наверное, — зачем-то сказала я.

— Саш, а вы замужем? — вдруг спросил он.

Я в панике посмотрела на Александра Андреевича.

Я понимала, что в любую секунду готова броситься ему на шею. Мне вдруг показалось, что этого мужчину я люблю уже очень давно, с самого рождения. Мы встречались когда-то, не в том месте и в неудобное время, у нас ничего не вышло, но теперь, теперь-то нам и карты в руки. Никто не сможет помешать. Ни мама, ни папа, ни милиция…

Наверное, это шок, решила я. Ведь, кажется, последнее, что я могу сделать, чтобы закрепить за собой звание последней бляди, — это переспать с лечащим врачом моего отца, перенесшего инфаркт.

— Извините, — сказал он, смутившись, — момент не самый подходящий…

— Да нет-нет, — перебила я, — все нормально.

— Слушайте, а давайте сделаем так. У меня через пятнадцать минут обеденный перерыв. Мы с вами сходим куда-нибудь, надо вам рассказать и про папу, и про то, как он будет теперь жить. Понимаете ведь, что, если он будет пить, второй инфаркт может стать последним.

— Конечно! — сказала я и звонко, как пионерка из советского кино, рассмеялась.

Через полчаса мы сидели в кафе недалеко от больницы, ели салат «Цезарь» и радовались дождю.

— Хорошо, что дождь, — говорил Александр Андреевич, — духота эта уже достала, просыпаешься каждый день, как в крематории. Сейчас хоть немного прибьет всю эту пыль. На следующей неделе вообще дожди обещают. А там и до пятницы недалеко.

— А что в пятницу? — заинтересовалась я.

— На природу! — он засмеялся. — Поеду к друзьям на дачу. У них хороший дом по Ярославке, ну и традиционный набор. Шашлык, вино, баня. Не хотите составить мне компанию?

— Я? — я даже поперхнулась.

— А вы здесь еще кого-то видите?

— Нет, — я улыбнулась, — просто я думала…

— Что вы думали?

— Да ничего, — я решительно запихнула в рот кусок куриной грудки, — с удовольствием поеду с вами на дачу. Мне все равно делать нечего.

— Вам — и нечего? — удивился Александр Андреевич. — Такая красотка скучает одна в выходные? Никогда не поверю.

— Придется, — хмыкнула я.

— А вы чем, Саш, занимаетесь? Работаете?

— На телевидении.

— Круто, — сказал он. — Наверное, интересно?

— Я думаю, у вас интереснее работа. Все-таки операции, кровь и все такое. Разные люди. Я бы хотела быть врачом…

Он пожал плечами. Следующие пару минут Александр Андреевич курил и смотрел на меня с игривой улыбкой. Наконец он сказал:

— А что вы завтра делаете?

— Не знаю, — честно ответила я.

— Дадите телефончик? И, может, на ты?..

Садясь в машину, я констатировала, что мне удалось заинтриговать доктора Даниленко и теперь он будет искать способы побыстрее меня трахнуть. Это вполне логично, он же мужчина. Примерно неделю я смогу купаться в лучах его внимания, выслушивать комплименты и принимать скромные презенты. По истечении недели почувствуется легкая, но неуклонно усиливающаяся драматургическая фальшь: взгляд доктора станет тяжелым, разговоры односторонними, руки начнут сновать по моим ляжкам. Тут-то мне все это смертельно надоест, в конце концов, и у самого искрометного флирта есть свой предел, и я привычно раздвину перед ним ноги. Он выебет меня и успокоится. Прекрасный план, стоит занести его в ежедневник.

Господи, какое же дерьмо. Какое чудовищное дерьмо. Я не могу больше так жить, я не могу участвовать в этих отношениях, я не могу слушать это гребаное радио, я вообще ничего уже не могу. Какое счастье, что машин почти нет, иначе я точно попала бы в аварию.

Так… Надо собраться, доехать до дома, принять ванну, съесть что-нибудь. Взять себя в руки, одним словом. Все будет нормально, не хорошо, такого быть не может, а просто в норме. Как всегда. Это ведь всех устраивает в нашем лучшем из миров? Ну и хорошо, ну и чудненько, как говорит Миша Третьяков.

Припарковав машину, я привычно иду к подъезду, но на полпути сворачиваю к супермаркету. За кассами скучают девки в зеленых форменных жилетках, и охранник-узбек что-то жует, размеренно, как верблюд. Что же мне купить? Я думаю, бухла. Нажраться в субботу днем — это не слишком противоречит той жизни, которой я живу. Я беру две бутылки «Grants», двухлитровую колу-лайт (даже в таких отчаянных ситуациях мысли о фигуре не лишние), пару энергетиков и шоколадку для приличия.

— Вам пакетик, девушка, нужен? — интересуется кассирша.

— Да, — говорю я.

— Давайте я вам помогу, — она берет мои покупки и проворно запихивает в пакет с эмблемой магазина.

— Спасибо. — Я принимаю пакет из рук кассирши и выхожу на улицу.

Оказавшись дома, я, не снимая туфель, иду на кухню, насаживаю в стакан грамм двести виски и тут же выпиваю. Меня передергивает, и я припадаю к кока-коле. После чего неторопливо раздеваюсь, складываю одежду в стиральную машину и наполняю ванну. Пока вода нездорового светло-зеленого цвета с шумом выливается из крана, я освежаю свой стакан, на этот раз смешав виски с колой.

Аккуратно поставив стакан на бортик ванны, я ложусь в воду. Потекли странные минуты наедине со своим обнаженным телом. Никчемным, раздавленным, использованным… Никогда никого не выбиравшим, смирявшимся с тем, что кто-то выбирал его. Какое оно жалкое, с этим синяком под левой коленкой… Как мне жить с ним, как это возможно?.. Впрочем, у него, в отличие от меня, есть свои поклонники. Сегодня в их стан добавился доктор Даниленко. Что ж, еще и он… За чем же дело стало, Александр Андреевич?.. Вы или кто-то другой, от меня не убудет…

А может, на хер это все? Я залпом допиваю коктейль и тут же наливаю в стакан еще виски, благо, захватила бутылку в ванную. Ведь ясно, что ничего лучше уже не будет. Моя жизнь складывается даже ужаснее, чем мамина. Она не доставляет мне никакого удовольствия, ни малейшей радости, я ненавижу ее. Так в чем проблема? Все это можно закончить без особых даже мучений, и не надо будет каждое утро собираться на работу, не надо будет писать хуйню про «Дом-2», названивать Третьякову — все закончится, все. Можно утопиться прямо сейчас, в пьяном бреду, вот только… Почему это должна делать я? Почему опять я должна доставлять этим сукам, этим уродам такое удовольствие?

Разбрызгивая воду, я выбираюсь из ванны, снова прикладываюсь к виски и только после этого надеваю халат. Пойду-ка я покурю на лестницу. Где эти чертовы сигареты?.. На пороге квартиры я спотыкаюсь — виски, однако, убойная вещь…

А почему бы не курить прямо тут? Зачем бегать на лестницу, я не врубаюсь?.. У меня что, есть дети? У меня хоть кто-то есть, кому может помешать табачная вонь? Да нет, только я одна во всей этой гребаной квартире, и мне плевать, чем тут воняет…

С расплескивающимся стаканом виски я направляюсь из кухни в комнату. В руке тлеет зажженная сигарета. Видели бы меня мои коллеги… Вот как охренительно проводит выходные Саша Живержеева, звезда опенспейса. Качаясь, как бомжиха на привокзальной площади, я подхожу к книжному шкафу. Господи, откуда здесь столько этого дерьма? Кем же надо быть, чтобы тратить на это деньги, заказывать по Интернету, ждать, переплачивать курьерам, а потом еще и читать? Читать книги по психологии! Меня скручивает истерический хохот, я едва не роняю на пол стакан — часть виски выплескивается и заливает стеклянную дверь шкафа. Коричневые маслянистые капли стекают по стеклу на пол, образуя такую же смрадную и мелкую лужицу, которую оставляют по прочтении все эти книжки.

Что тут у нас, а? Я выхватываю из ровного ряда фолиант в черной обложке, название, видимо для значительности, выполнено золотом. «Бегущая с волками». Шестьсот пятьдесят две страницы, охереть можно. «Переведенная более чем на двадцать пять языков… вы увидите, что польза, которую принесет эта книга вашей душе… Дикая женщина находится на грани вымирания…»

Я сгибаюсь пополам, отбрасываю пустой стакан на кровать и хохочу, вытирая кулаком слезы. Дикая женщина! Живет полнокровной жизнью в мифах и сказках!.. Здоровая, инстинктивная, ясновидящая, исцеляющая…

Какая-то стебанутая испанская бабка написала шестьсот пятьдесят две страницы хуйни, призывающей открыть в себе дикую женщину, женщину-волчицу, которой плевать на условности. Какая завораживающая картинка. Я прямо-таки вижу себя убегающей от квартиры, офиса, машины и папиного инфаркта на четвереньках. В исцеляющую первозданность. Как всё, блядь, просто-то, оказывается. Перечитали сказочку про злую мачеху и по-новому расставили акценты. Царевна становится лягушкой, чтобы спасти свое фемининное начало от агрессивной маскулинности. Боже, кто это произнес? Это — я?

Да уж, помощь душе трудно переоценить. Я просто заново родилась, когда узнала, что агрессивная маскулинность довела царевну до лягушачьей шкурки. Если все так просто и понятно, тетя, что ж ты не написала мне, что делать, чтобы вернуть дикую и первозданную женщину себе? Как вызволить ее из плена? Или теперь, чтобы переродиться и убежать с волками, достаточно прочитать шестьсот пятьдесят две страницы компилированного юнгианского бреда? Ничто не сравнится с ободряющей фразой: «Начните жить по-новому!» — я, кажется, сейчас умру от смеха.

Начните жить по-новому. Да, конечно, какие проблемы? Вот прямо сейчас и начну. Что тут сложного? Только сначала избавлюсь от книги «Бегущая с волками», в топку ее, немедленно!

Я швыряю черную книгу на пол, и она приземляется, как неуклюжая раскормленная ворона, распластав крылья обложки. Ничего, ничего, сейчас тебе кто-нибудь составит компанию, бегущая с волками… Кто тут у нас притаился в синенькой обложке? О, да это сама Марион Вудман, самая преданная ученица Юнга. «Страсть к совершенству». Старушка Марион, с постной мордочкой и индюшачьей шеей, ты хоть пососала разок учителю? Или только училась?

Нальем-ка еще вискаря, в честь новой жизни. Черт, Марион залезла в такую непролазную психологическую глубь, что аж волосы дыбом встают. Оказывается, всё на свете определяют отношения с матерью. Вот это да! Но, скромно добавлю, милая Марион, не только с матерью, еще мы все мечтаем, чтобы папочка нас трахнул. Эту важную составляющую женского бессознательного как-то несолидно упускать из виду. Плохая мама и желанный папа — такой нехитрый пасьянс у всех без исключения, а уж последствия самые разные — это Марион и без меня знает. Кто-то разжирается до ста пятидесяти килограммов, кто-то бухает и колется, кто-то непрерывно блюет, кто-то блядствует с мужиками, похожими на папу, — мой, видимо, случай, — ну а кто-то просто и без выкрутасов сходит с ума. Так и проблем меньше.

То есть наблюдается некая глобальная жопа, вокруг которой бегает Марион Вудман и тычет в нее указкой. «Вот, — говорит она, — в такой вы жопе, дорогие девочки, что будем делать?»

А хули тут делать? Что тут поделаешь? Я не хочу ничего об этом знать, ни про папу, ни про маму. Я хочу, мать вашу, просто быть счастливой, и все. И я верила, что все ваши книжки помогут мне в этом, укажут дорогу, а они только загоняли меня еще глубже в непроходимое, бессознательное дерьмо.

Какого дьявола, старая сука, преданная ученица, ты засрала мой мозг словами, которые и произносить-то неприлично, не то что знать их значение? Анимус, анима, херня собачья… Все, с меня довольно, убирайся к испанской бабке…

А это у нас кто? Роберт Скиннер и сам Джон Клииз, клевые чуваки… Они расписали все сценарии, по которым развивается традиционный брак, — очень любопытно, что этот бред изучала я, не имеющая ни малейшего шанса в этот самый брак вступить. Что там было, дайте вспомнить… «Кукольный дом», «Кто боится Вирджинии Вульф», еще какая-то абстрактная хрень. В жизни я, во всяком случае, не встречала аналогов браков, описанных этими двумя английскими мудилами. Я встречала просто хуевые браки, такой довольно распространенный вариант. И отношения мамы с папой, и мои отношения с Гришей вполне укладываются в это определение, странно, что Роберт и Джон его не рассмотрели. Видимо, я открыла новое в психотерапии…

А что, звучит неплохо: кукольный дом, кто боится Вирджинии Вульф и просто хуевый брак…

Спустя полчаса в середине моей спальни сложилась целая книжная горка для ужасающего, фашистского костра. Последней жертвой, удостоившейся приговора, стал Джеймс Холлис со своей неубиваемой книгой «Жизнь как странствие».

Очень свежая мысль, неожиданная, я бы сказала, — жизнь как странствие. Холлис тоже не лыком шит, он призывает своих читателей сделать жизнь интереснее. Тут так и написано, прямым текстом. Представить себя путником… Отправиться в странствие. Десять вопросов, обращение к которым углубляет смысл и сущность нашего странствия… И, может быть, когда-нибудь мы доживем до ответа. Хотелось бы, мать твою.

Вот только как это сделать, если все свободное время идиотки вроде меня посвящают чтению книг Холлиса. Ах, как это я запамятовала, надо всего лишь переломить негативный сценарий. Только с чем я останусь, ебать тебя в рот, без своего негативного сценария? С твоей книжонкой? С психоаналитиком? Когда мне жить, сука, если последние пять лет я только и делаю, что анализирую свои поступки?

Все, надоело. Все нахуй из моего шкафа. Мария Луиза фон Франц — вон. Собрание сочинений Юнга — вон. Кларисса Эстес — вон. Вы все меня достали! Я ненавижу вас!

Я побежала на кухню за спичками и за виски и обнаружила, что бутылка опустела. Ну, ничего страшного, у меня есть еще одна. Предстоит ответственное дело, времени шастать туда-сюда не будет, так что нальем до краев.

Я сижу на корточках перед сваленными в кучу книгами и чиркаю спичкой. Обложки плохо горят, и поэтому я их безжалостно отрываю. Почти непрерывно звонит телефон, но я не реагирую. Наконец страницы занялись очистительным огнем, они пылают, обращаясь в пепел, пламя скачет с одной книги на другую, я кашляю и открываю окно. Как все же неприятно пахнет психология…

Исчезают слова, исчезают буквы, все исчезает. Больше не будет сценария, не будет анализа, чувства вины. Никуда не надо бежать, нечего бояться, больше ничего нет. Ни боли, ни раскаяния, ни стыда, ни одиночества.

Я все сожгла. И больше я ничего не помню.