Папа жил с Натальей. До того как вытянуть столь счастливый билет, она мыкалась в однокомнатной в Саларьево. Папе даже не пришлось мне ничего снимать, потому что, едва меня увидев, Наталья испытала альтруистический катарсис и, не сходя с места, вручила мне ключи от своей квартиры. Папа отвез меня в Саларьево. В квартире находились матрас, стеллаж с фарфоровыми фигурками собак и балкон. Папа сомневался, смогу ли я существовать в столь печальной обстановке, но я заверила его, что ничего лучше в жизни особо и не видела. Он пообещал купить мне кровать.

На том и порешили.

Я не принимала никакую фарму, ела яблоки и сырую капусту, а все свободное время (несвободного у меня и не было) тренировалась с помощью программ на ютьюбе. Обе моих майки стали мне посвободнее, но джинсы пока не поддавались. Сидеть одной в Саларьево было скучно, и тогда я решила найти какую-нибудь работу.

Несмотря на зверскую убежденность общества в том, что устроиться на работу очень сложно, я не верила в то, что в мире не найдется деятельности, которая принесет мне деньги на капусту и яблоки. Конечно, образования у меня не было, но у кого оно было? Таким образом, главной проблемой становился мой возраст, но и тут я не унывала. Интернет-серфинг вынес меня на страничку волонтерской организации «Крылья ангела», испытывавшей предсказуемый кадровый голод. Я созвонилась с ними, объяснила свою ситуацию и заверила, что очень хочу работать. Мне назначили собеседование на следующий день.

В заставленном коробками с памперсами и инсулиновыми шприцами офисе меня ждал некий Владимир, двадцать минут распинавшийся на тему одиночества в старости и детишек из психиатрических интернатов, которые жаждут, чтобы им читали сказки и уверяли их в том, что они вовсе не хуже остальных, просто попали в сложную жизненную ситуацию.

— А врать этим людям — это обязательное условие работы? — спросила я.

— Что ты… вы имеете в виду? — удивился Владимир.

— То, что вы сказали. Про сложную жизненную ситуацию.

Владимир несколько секунд собирался с мыслями.

— Послушайте… Мне не очень понятен ваш настрой, — сказал он наконец, — или вы не находите ситуацию больного ребенка или одинокого пенсионера сложной?

— Да не особо, — ответила я, — в психушку попадают в самом крайнем случае, и к тому же там можно бесплатно получать довольно дорогие препараты. А одинокая старость — это просто следствие выбора всей жизни. Непонятно на что эти люди рассчитывали, если они не родили себе детей или на хрен с ними разругались, скажем, из-за квартиры, а теперь сидят в ней, одинокие, и шантажируют волонтерскую организацию.

Мой образ мыслей заинтересовал Владимира.

— А вы не допускаете такой мысли, что выбора у этих людей не было? — поинтересовался он. — Старики в свое время просто не смогли родить детей. А дети просто не контролируют свои заболевания?

— Нет, — я покачала головой. — С психическими заболеваниями можно жить вообще не попадаясь. А детей — усыновить.

У Владимира, к сожалению, выбора тоже не было — никто особенно не рвался заниматься живописью в психиатрических лечебницах и таскать жратву старперам. Прошерстив свою базу, он направил меня к «довольно мирной», как он выразился, бабушке, обитавшей в бывшей «Мелодии» на Новом Арбате. Бабушка попала в поле зрения волонтерской организации после того, как получила тепловой удар прямо в своей квартире. Она жила на последнем этаже, а тем летом Москву накрыла аномальная жара. В мои обязанности входило три раза в неделю привозить бабушке требуемые продукты, наводить хотя бы относительный порядок в ее квартире, помогать ей мыться и оказывать психологическую поддержку. Как я поняла, это значило просто сидеть и выслушивать чушь, которую бабушка непременно будет нести. За все это мне полагалось двенадцать тысяч в месяц. Владимир сказал, что если бы мне было больше восемнадцати и я имела хотя бы среднее медицинское образование, он платил бы мне целых двадцать, но пока вот так — имеем что имеем.

Утром следующего дня мне удалось, лежа, застегнуть джинсы. Сверху, правда, над ними нависали валики жира, но само по себе это было шагом к победе. Я поехала на Новый Арбат к бабушке. Звали ее Милена Львовна и встретила она меня в состоянии крайнего волнения.

— Деточка, — сказала Милена Львовна, — а ты вахтеру объяснила, куда ты? Он тебя пустил?

— Там нет никакого вахтера, — сказала я.

Это Милену Львовну поразило.

— Как нет?! — воскликнула она. — Он, что… не вышел на работу?.. Может, ему плохо?..

— Понятия не имею, — честно ответила я.

Милена Львовна выдала мне список продуктов и лекарств, две тысячные купюры, а также последовал обстоятельный рассказ, в каком именно магазине нужно покупать сметану (только белорусскую, а в нижнем ее нет) и как вести себя с провизором, если тот вдруг вздумает не отпускать лекарства на том основании, что рецепт выписан не мне.

Когда я приперла продукты и лекарства, Милена Львовна снова спросила про вахтера. Я сказала, что он так и не появился.

— Я так беспокоюсь, — говорила Милена Львовна, пока я мыла ей плиту, — ему же все-таки уже шестьдесят восемь лет! А он еще выпивает! А если — сердце?

— Может, вы ему позвоните? — предложила я.

Милена Львовна вскинула голову и заученным движением взбила поникшие серо-белые кудряшки. Потом она вдруг заплакала.

— Вам легко жить! — говорила она, промакивая слезы салфеткой, которую я ей подала. — У вас все так естественно! Так просто! Без этих сумасшедших подтекстов! А я из другого времени… Как я могу взять и сама позвонить мужчине?

— Но вы же не в любви ему признаваться будете, а спросите, как он себя чувствует, — сказала я.

— Деточка, — Милена Львовна, чтобы успокоиться, закусила конфеткой, — умом я все понимаю, а вот справиться с собой не могу. Да и поздно уже, наверное. Мне ведь семьдесят четыре года… Ноги не ходят, еле по квартире до туалета дохожу.

В итоге мы решили, что после мытья я сбегаю на первый этаж и проверю, не появился ли вахтер. Раз уж Милене Львовне воспитание не позволяет демонстрировать заинтересованность в чужом здоровье.

Помыться оказалось процедурой не из легких. Сначала нужно было втащить в крошечную ванную ходунки, потом подвести к ним Милену Львовну, снять с нее халат, трусы, колготки, а также размотать эластичные бинты, которые ей посоветовал наматывать на ноги врач. Милена Львовна, вцепившись одной рукой в ходунки, а другой в меня, не с первого раза попала правой ногой в ванную. Еще она очень боялась упасть. Мне тоже пришлось залезть в ванную и помогать Милене Львовне перенести в нее левую ногу. Далее мы минут пятнадцать размышляли, стоит ли ей сесть? А если она все-таки сядет, смогу ли я ее потом поднять?

В итоге мы все-таки решили рискнуть, и я помыла Милене Львовне голову. Вода ее освежила, и выход из ванной был не таким мучительным, как вход. Я накрутила бабкины волосы на бигуди, и тут она вспомнила про вахтера. Я спустилась вниз и, как ни странно, действительно, его увидела. Это был усохший, с пергаментной кожей дедок в джинсах, затянутых на талии черным ремнем, и заправленной в джинсы ковбойке.

— Здравствуйте, — сказала я деду, — я от Милены Львовны с последнего этажа. Она волнуется, как ваше самочувствие?

Дед ошарашенно посмотрел на меня.

— Милена?.. — переспросил он. — А. Да ничего самочувствие. Еще жив.

Я поднялась наверх и передала Милене Львовне, что с вахтером все в порядке, он жив и находится на своем посту.

— А ты сказала, что от меня? — забеспокоилась Милена Львовна.

— Я просто сказала, вы беспокоитесь, что в подъезд могут проникнуть посторонние, — нашлась я.

Такой ответ Милену Львовну удовлетворил. Мы сели пить чай и смотреть ее фотографии в молодости, угробленной в Cоюзмультфильме, где Милена Львовна сорок лет подряд рисовала цветы и танцующих мишек. Работа не могла не наложить на нее отпечаток, и даже на пенсии Милена Львовна не находила в себе сил расстаться с игрушками. В ее квартире их пылилось какое-то ненормальное количество, а особенно досаждал желтый, с клочкастой гривой львенок из мультика про черепаху. Несколько раз, пока мы сидели над альбомом, львенок начинал хрипло выть из спальни: «Я на солнышке лежу». Милена Львовна смущенно объяснила, что пару месяцев назад вздумала постирать его в машине, и, видимо, от воды повредились какие-то контакты. Теперь львенок сообщает, что лежит на солнышке много раз в день и всегда внезапно.

— Так о работе волновалась, — говорила Милена Львовна, когда мы разобрались со львенком, — просто с ума сходила. А теперь думаю — что мне была эта работа?.. Меня уже, считай, нет, а работа есть… А я ведь и замуж не вышла из-за мишек этих… И с мужчиной даже не была.

— Вообще? — удивилась я.

— Мне так стыдно сейчас, — Милена Львовна сунула палец под бигуди, проверить, не высохли ли волосы, — сколько я в жизни всего пропустила… Нет, были и романы… Были… желающие… Но как-то вот не доходило у меня ни с кем… То скучно становилось, то противно… Или боялась я… И ждала… непонятно чего. А сейчас… — она снова заплакала. — Сейчас это уже смешно!

— Почему? — спросила я.

— О, Господи! — Милена Львовна сквозь слезы захохотала. — Как — почему? Это же комично! Старая бабка, которая до сортира еле доходит, а туда же!

— Я не вижу в этом ничего смешного, — сказала я.

— Ты серьезно? — Милена Львовна смотрела на меня недоверчиво, но в то же время с надеждой.

— Абсолютно, — заверила я. — Может быть, молодых мужчин вы не заинтересуете, но среди тех, кто в вашем возрасте, тоже очень много одиноких, и они тоже, поверьте, не лазают через заборы, и… Я думаю, они бы тоже хотели заняться… этим.

— Но… — Милена Львовна нервно копалась в вазочке с конфетами, — но… Ты же понимаешь, что я никуда не выхожу… а… из мужчин в моей жизни только вахтер! Все друзья померли уже…

— Вахтер же не помер, — сказала я.

— А что же… — Милена Львовна часто задышала, вздымая богатую грудь. — Как-то ему намекнуть, ты считаешь?

— Конечно, — подбодрила ее я, — вы же ничего от этого не потеряете. Даже наоборот — будет развлечение.

Милена Львовна разрешила мне не убирать в квартире. Вместо этого мы до вечера придумывали записку, которую я, уходя, бралась подбросить на стол вахтеру. Я предлагала сразу задать ласковый, дружелюбный тон и обратиться к вахтеру: «Дорогой Павел Петрович!». Милена Львовна опасалась, что такое начало вахтера испугает, потому, что в нем явственно звучат собственнические нотки, а также неприкрытый сексуальный призыв. Сошлись мы на «уважаемом Павле Петровиче» (я, правда, говорила, что это отдает какой-то официальной запиской, прикрепленной на дверь туалета и сообщающей о потере паспорта, но Милена Львовна уверяла, что «уважаемый» — старая добрая классика, и Павлу Петровичу будет приятно обнаружить, что кто-то еще его уважает, несмотря на то, что он заканчивает свои дни на бесславной подъездной вахте).

По следующему пункту содержания записки мы бились с Миленой Львовной минут сорок. Время, которое «Крылья ангела» рекомендовали мне у нее провести, давным-давно истекло. Бабка, задавленная своей беспочвенной паникой, требовала, чтобы записка была «милой и ненавязчивой», а еще «многозначительной», чтобы вахтер не менее двух недель носил ее в нагрудном кармане ковбойки, а в особенно томительные моменты доставал и перечитывал. Я втолковывала ей, что нет никакого смысла писать записки, в которых нет конкретного предложения, скажем, выпить вместе чаю, потому что тонких намеков мужчины в принципе не понимают.

— Ой, нет! — сокрушалась Милена Львовна. — Это будет непристойно!

— Да что же непристойного в том, чтобы выпить вместе чаю! — злилась я. — Вы — пожилая, он — тоже, вам обоим не с кем поговорить! Что плохого, если вы его пригласите на чай?!!

— А если он подумает?.. — с замиранием в голосе шептала Милена Львовна.

— Вот вы и узнаете, что он подумает! Вы же этого хотите, разве нет?

— Но… так быстро…

Тут я поняла, что требуется более весомый аргумент, чем гипотетическое попрание норм приличия чаем.

— Милена Львовна, — сказала я, — вам — семьдесят четыре года, у вас есть время на намеки, на замирание над запиской, на мысли об общественном мнении?

Милена Львовна пораженно молчала.

— А он вообще мужчина, — добила ее я. — Сегодня есть, завтра нет. У нас средняя продолжительность жизни мужчин — пятьдесят восемь лет. То что он до сих пор ползает, это само по себе исключение из правил!

— Ты права, деточка, — сказала Милена Львовна.

В благодарность она захотела накормить меня ужином. Я сказала, что сижу на диете и ем только капусту. Капуста у Милены Львовны нашлась. Вдохновленная моим примером, она решила тоже поесть капусты, потому что, в перспективе грядущего сближения с вахтером, не мешало бы похудеть. Мы нарезали капусту, потерли в нее морковь, посолили и все это сожрали. Потом я взяла записку, которую Милена Львовна успела надушить пуазоном, спустилась на три этажа вниз и перечитала ее.

«Уважаемый Павел Петрович! Мне часто становится по вечерам одиноко, а по телевизору показывают ужасную пошлость. Если вы тоже страдаете от пошлости и одиночества, заходите как-нибудь ко мне на чай. Поразить вас выпечкой я, наверное, уже не смогу, но у меня всегда есть конфеты, которые приносят социальные работники. Если вы точно придете, я могу заказать булочек. С уважением, Милена. Кв. 611 (на двери нет номера, это от лифта налево)».

Я выкинула записку в мусоропровод и на подоконнике сочинила новую, которая гласила:

«Дорогой Павел! Это Милена из кв. 611, ваша давняя поклонница. Меня восхищает мужество, с которым вы охраняете наш подъезд и меня в частности, вы — мой герой! Мне так хочется что-нибудь для вас сделать! Приглашаю вас на чай в пятницу в 20.00. Надеюсь, мои булочки вас не разочаруют! Целую, М.».

Вахтер сидел за столом и слушал радио по древнему портативному приемнику. Я положила перед ним записку.

— Милена Львовна просила передать, — сказала я как можно более официально и вышла на улицу.

У самого метро мне вдруг позвонил папа. Голос его звучал задавленно и нервно, как будто он боялся, что я могу бросить трубку.

— Юля! — говорил он. — Я все понимаю! Правда! Я… Знаю все! Просто надо нам с тобой поговорить! Я сейчас в клубе… Это на Филях. Ты где, Юля?

Я сказала, что подхожу к метро «Смоленская». Когда папа говорил мне, что «Смоленская» и «Фили» находятся на одной ветке, и от метро «Фили» мне надо всего лишь повернуть налево и пройти сто метров по Багратионовскому проезду, у меня было чувство, что он расплачется. Мне не очень хотелось переться на «Фили», но я сочла, что такое громадное одолжение позволит мне попросить у папы денег. И я поехала на Багратионовский проезд.

Папа встретил меня в, так сказать, фойе фитнес-клуба, где висели фотографии мускулистых мужиков и девушек, заснятых в тот момент, когда они жали гантели, сексуально на них поглядывая. По телам и мужиков, и девушек струился здоровый сексуальный пот. Сам зал и раздевалки отделял от фойе турникет, к которому все приходящие прикладывали карточку. Охраняли турникет две дуры, поглощенные своими смартфонами. Папа обнял меня и отвел в кафе, из которого открывался замечательный вид на сам зал. Мы пили кофе, и папа говорил, что все люди совершают в жизни ошибки. Он не исключение. Он перенес гнев, вызванный мамой, на своих детей, и это бесконечно низко. Но он не хочет сдохнуть, не попытавшись исправить случившееся.

— Тебе рано еще подыхать, — сказала я.

Папа горько усмехнулся.

— У тебя есть еще дети? — спросила я.

Оказалось, нет.

Все было ясно, как Божий день, если, конечно, допустить, что Бог для того и создавал мир, чтобы в один из своих дней посмотреть с небес на папу, дополнившего его творение двумя шизофреничками.

Папа дал мне пять тысяч и отвез в Саларьево. По дороге он спрашивал, какое впечатление произвела на меня Наталья. Я сказала, что никакого.

— Видишь ли, — сказал папа, — очень трудно найти женщину, по-настоящему готовую к серьезным отношениям.

Тут я не выдержала.

— Пап, — ответила я, — к серьезным отношениям готовы только те, кто вообще ни на что в этой жизни не годен. Потому что ни один нормальный человек не захочет тратить свое время и энергию на препирательства вокруг элементарного факта, что женщина и мужчина какое-то время трахаются под влиянием гормонов, а потом расходятся.

— Так ты видишь отношения? — поинтересовался папа, не поворачиваясь ко мне.

— Да, — сказала я. — И просто не представляю, что еще можно к этой схеме при всем желании добавить.