На следующий день мне позвонил папа, мы встретились в Филевском парке, у главного входа. У папы с собой был скрученный рулоном коврик для йоги. Всю дорогу к спортивной площадке он хвалил меня за то, что я так успешно теряю вес с помощью системы питания, на которую он мне открыл глаза. Я кивала и улыбалась. Говорить папе о том, что никакой системы питания я не придерживаюсь, а просто прекратила есть, большого смысла я не видела. Деревья в парке были высокими, сквозь их кроны пробивалось солнце. На площадке мы немного попрыгали через брусья, а потом папа уговорил меня подтягиваться на турнике. Я подскакивала, хваталась за перекладину, а он держал меня за бедра и подталкивал вверх. Никакой спортивной пользы наши действия, естественно, не имели, но нам обоим нравилось происходящее. И этого было достаточно.

Всего было достаточно. Деревьев, ветра с реки, солнца, бликов на черном блестящем коврике для йоги. Мое сердце стучало, в голове звучали слова, услышанные от мальчика. Любовь — это радость от того, что другой существует. Мы дошли до самой воды, расстелили коврик и легли на него вдвоем, касаясь друг друга плечами.

— Папа… — вдруг спросила я. — А что ты чувствовал, когда узнал, что я должна появиться?

Папу мой вопрос удивил. Он сел, обхватив себя за колени, и некоторое время молчал. Потом он повернулся ко мне.

— Я… — сказал он. — Я… чувствовал, что это… конец.

— То есть ты знал, как все закончится? — уточнила я.

— Да… — у папы в глазах вдруг появились слезы. — Я знал. И поэтому сейчас… я чувствую такую жуткую… невыносимую вину перед тобой… И я ничего не могу сделать… ни для тебя… ни для себя… ни для того, чтобы в нашем прошлом… хоть что-то изменилось… Поэтому я звоню тебе… Поэтому я устраиваю эти идиотские, никому не нужные и не интересные занятия… Я совсем не знаю, кто ты, я не могу пойти с тобой в кафе, потому, что мне не о чем с тобой говорить… и лучше прыгать, бегать… подтягиваться на турнике… чтобы было чем заняться… чтобы была хоть какая-то польза от меня…

Папа плакал. Я тоже села и дотронулась до его плеча. Он вздрогнул, потом посмотрел на меня и вдруг впервые в жизни притянул меня к себе и обнял.

Так мы сидели, пока он не успокоился и не перестал плакать. Потом я попросила его отвезти меня на кладбище.

У кладбищенских ворот толпились бабки, торговавшие живыми и искусственными цветами. Я купила у них рассаду анютиных глазок, по уверениям бабок, их нужно было всего лишь перенести в землю, а остальное они сделают сами. Когда я добралась до могилы Марека, я поняла, что у меня нет лопатки, но, к счастью, на соседней могиле опять трудились две женщины. Они тоже пересаживали цветы и, без лишних возражений, одолжили мне инструменты. Потом женщины ушли. Я сидела рядом с могилой и смотрела на анютины глазки.

— Пока, Марек, — сказала я. — Это было прекрасно.

На могиле, оставленной женщинами, я заметила книжку без обложки. Она лежала на скамейке, ветер перебирал желтые страницы. Я подошла и взяла книжку в руки, открыла наугад. Там было написано: «Жизнь стоит прожить, и это утверждение является одним из самых необходимых, поскольку если бы мы так не считали, этот вывод был бы невозможен, исходя из жизни как таковой».