Ему снились собаки. Почти каждую ночь он видел собак, очень больших, разъяренных псов. Они служили проводниками в поездах, на которых он во сне и в темноте зачем-то ехал, играли в футбол на зимних, обледенелых полях. Конечно, играть зимой в футбол придет в голову только собакам. Они были лохматые, с присохшей к шкуре грязью, а поле — огромное и неровное. Ему казалось, собаки играют даже без ворот. Они просто с ревом носятся туда-сюда, сшибаясь друг с другом, разбрызгивая пучками бешеную слюну и ошметки мяса друг друга. А ему во сне не повезло оказаться в самом центре футбольного поля. Ногами, обутыми в нечто замшево-легкомысленное, он ощущал зимний холод, раскрошенный лед морозил пальцы, ноги его настолько онемели, что он не мог убежать. Да и если б мог, не убежал. Ему с детства внушили, что от собак нельзя убегать — детские правила действуют и во сне. Ему было страшно, когда лавину шерстяных тел бросало в его сторону. Он зажмуривается. Может, он — судья?

А еще он попадал на завод.

Завод, скорее всего, заброшенный. Здания — кирпичные трехэтажные бараки — сохранились с советских времен. Теперь территория поделена между какими-то фирмами, которые что-то друг другу мелко продают, и из барака в барак люди перетаскивают кладь. Люди не обращают на него внимания, а ему привычно стыдно за то, что он опять не знает, куда попал. И зачем он здесь? Худая, серая сука сидит в будке и брешет оттуда. Чтобы уйти с завода, требуется прошмыгнуть мимо будки. И вот он решается, он уже довольно далеко отошел, но внезапно сука выскакивает, и оказывается, вовсе она не на цепи, а на, по меньшей мере, пятиметровом брезентовом поводке. Поводок весь в узлах, может, даже он состоит из двух пятиметровых поводков, связанных вместе.

И тут он бежит. Она почти к нему приближается. Он бежит, он уже видит ворота с толстыми кирпичными столбиками. Он проносится мимо них, больно обдирая бок, а собака кричит ему что-то сзади. Он не оборачивается, так как эта сучка из будки предлагает на ней жениться…

Ощущения возвращались медленно. Первое и самое назойливое — сдавленность вокруг шеи. Хотелось хотя бы пощупать, что там так отвратительно давит, но руки не слушались. Руку Валера поднять не мог.

Видимо, он застонал, потому что рядом, где-то вверху и справа началась суета.

— Ты глаза можешь открыть? — задавший этот вопрос голос показался Валере очень знакомым. Более того, он прекрасно этот голос знал, но в голове как будто волны с шипением находили на скалы — голос искажался.

— Попробуй, ну, пожалуйста, — голос не то чтобы дрогнул, а как-то разболтанно зашелся в октавах.

Валера не чувствовал ничего страшного и тем более трагического. Ему было даже интересно узнать, почему он лежит, где он лежит, что с ним произошло, и кто это с ним разговаривает. Он стал стараться.

Через какое-то время, достаточно, впрочем, долгое, веки удалось разлепить. Прямо в мозг ударил крепкий, голубой свет. Валера едва не вскрикнул от боли.

И сразу все вспомнил.

— Подожди, подожди, — ну, конечно, это говорила Даша, как же он мог не узнать, в каком же состоянии он находился? — Не бойся, я выключу свет.

Она куда-то протопала, где-то щелкнуло.

Валера открыл глаза.

Он лежал в комнате, которую ни с чем нельзя было спутать. Это была больница.

— Ты можешь говорить? — спросила Даша, наклоняясь.

Ее волосы щекотнули по щекам. Валера улыбнулся.

Даша, естественно, тут же принялась рыдать.

— А где я? — хрипло после наркоза спросил Валера.

— В Москве, — прошептала Даша.

— Как в Москве? — удивился Валера.

— Папа тебя… Ну, в общем, он помог.

— А что с шеей?

— Позвоночник сломан.

Несколько секунд молчали.

— И что теперь? — Валера покосился на Дашу, у которой по лицу ровными потоками бежали слезы.

Она ничего не ответила.

— Что они говорят? — не успокаивался он.

— Кто? — Даша всхлипнула.

— Врачи.

— Ничего. Они говорят, пока трудно что-то сказать.

— А где Рыбенко?

— Валера… — Даша посмотрела на него с ужасом. — Ты, что, Валерочка?.. Ты ничего не помнишь?

Валера молчал.

— Валерочка, — заговорила она, вдруг сгребая, как он видел его руку, но он ничего при этом не чувствовал, — я тебе грейпфрутов принесла.

— Это я, это я что-то не досмотрела, что-то не додумала, — говорила она, захлебываясь в соплях, — милый, я виновата, я… Папа сказал, что… — Даша подставила, как под воду, руки и нырнула в них лицом. — Я не знаю, Господи, Господи…

— Что, Господи? — зло спросил Валера.

Даша по-прежнему плакала, утыкаясь лицом в ладошки.

— Еб твою мать, — резко сказал Валера, — да возьми ты себя в руки.

Ему тут же стало ее жалко. Но он молчал.

Даша вытерла глаза рукавами куртки. Он узнал эту куртку. 195000 рублей.

И подняла на него эти глаза — в них плескался ужас.

— Пошла вон! — с силой крикнул Валера.

— Ты… что? — оторопела Даша.

— Чтоб я больше тебя здесь не видел, — Валера напрягся, — вместе с твоим ебаным папочкой. Так ему и передай, сука…

— Валерочка…

— Вон! — надсаживался он. — Пошла вон!

Прибежала медсестра.

— Все, все, — убеждала она, нервно кося на шприц.

Валера никак не соображал, чем может помешать ей всадить укол — руки и ноги не действовали.