К вечеру Николай Бурцев и Сайгон вышли к ручью и двинулись вдоль него. Тревоги Сайгона как будто рассеялись, и он трусил по берегу, влекомый невидимой людям дорожкой запахов. Николаю идти было тяжелее. Он старался не упускать из виду пса, потому что, с одной стороны, полностью ему доверял, а с другой — выглядывая Сайгона, он мог не смотреть по сторонам, не видеть леса. Плоские валуны в беретах мха казались ему выпавшими из рюкзака Сашкиными тетрадками в клетку, галька на дне ручья белела клочками ее школьной блузки. Николай сознавал, что прошло пятнадцать лет, что природа поглотила и переварила все, что было связано с Сашкой, да и ее саму, но его не покидало чувство, что дочь до сих пор здесь. Что она зовет его.
Внезапно впереди, метрах в тридцати по течению ручья, призывно залаял Сайгон. Николай поспешил к нему, и лайка с гордостью показала хозяину свою находку. Носки. Скрученные, влажные носки с черной галочкой на резинке. Совсем коротенькие, такие носят модные девушки, чтобы мир любовался их тонкими изящными щиколотками.
— Молодец, мальчик! Хороший пес! — похвалил Николай Сайгона, и тот прыгал вокруг него, радуясь, что сумел угодить.
Уже почти стемнело, и Николай занялся обустройством ночлега.
Нужно было собрать хворост для костра, приготовить нехитрый ужин для себя и собаки.
— Охраняй, — приказал Николай, положив на землю рюкзак и ружье.
Он углубился в лес в поисках сухих веток, а когда вернулся, Сайгон встретил его, восторженно виляя хвостом. Николай сходил за второй партией дров, но когда вернулся с третьей — собака исчезла.
Николай свистнул, позвал пса по имени, Сайгон не возвращался. Разозлившись, Николай решил не кормить его, разжег костер, набрал воды в ручье и поставил варить кашу.
В заказнике стемнело окончательно, крупа сварилась. Николай открыл банку тушенки и для очистки совести еще раз крикнул:
— Сайгон! Ко мне!
Он поужинал, вымыл котелок, снова позвал собаку, и пес снова не вернулся. Липкая, мучительная тревога охватила Николая Бурцева, ему хотелось броситься на поиски Сайгона, но он уговаривал себя, что пес пошел по следу зверя или спугнул птицу. И вообще сам виноват, что остался голодным.
Николай устроился на ночлег, но заснуть не удавалось, он вслушивался в звуки ночного леса, надеясь, что Сайгон вернется.
И действительно вдруг послышался треск веток, ворчание и слабое повизгивание. Николай сел, темно было так, что он не видел даже собственных рук.
— Сайгон! Мальчик, иди ко мне, — позвал Николай, простирая в темноту невидимые руки.
Лес словно стоял в нескольких метрах от Николая и ждал. Огромные сосны, дубы и болотные березы, серебряные мхи, грибы с маслянистыми шляпками, черничные кустики и заячья капустка — все они будто сошли со своих мест, чтобы окружить в темноте Николая.
Чего они ждут? О чем так неразборчиво шепчут? И почему с каждой секундой их шелест все больше похож на ропот? В чем они обвиняют Николая Бурцева? За что осуждают?
Николаю хотелось сказать им, что они ошиблись, что он ни в чем не виноват, даже, скорее, наоборот, он — жертва. Что он потерял двух человек, которых любил, что у него отняли дочь. Разве так он хотел жить? Разве мечтал он о том, чтобы пятнадцать лет подряд, каждый день, видеть дергающуюся в предсмертной конвульсии ногу Антона Зуева, ощущать во рту рвотную желчь? Снова и снова смотреть в остановившиеся слепые глаза жены и слышать ее голос: «Нет, спасибо»?
Или это и есть правильный ответ, подумал Николай в ужасе. Лес сдавливал его, царапал корой, сек по лицу острыми осоками, ранил шипами. Николай закричал, ему почудилось, что вот-вот древесные корни обовьют его ноги, уволокут под землю, но внезапно все затихло, и он услышал шаги.
Шаги приближались, и на какую-то секунду Николай поверил, что это Сайгон, но это, конечно, был не он. Слишком тяжелы эти шаги для его лайки, и веяло от них не дружеской преданностью, а холодным ужасом.
Точный и внезапный удар снес набок его череп, словно влепляя его в правое плечо. Шепот перешел в визг, а визг оборвался аплодисментами. И деревья разошлись, как расходятся зрители после представления, расползлись в стороны кустарники и мхи, и еще какое-то время над ручьем разносился смешок:
Нет, спасибо! Нет, спасибо! Нет, спасибо.