Вначале несколько слов о сути ледовой разведки. Ледовая разведка состоит в том, чтобы, прочесывая море галсами с высоты 200-500 м и обозревая его под собой, охарактеризовать лед: его сплоченность, возраст, форму, разрушенность, торосистость и т. д. Цель – получить данные по ледовой обстановке на акватории площадью иногда до нескольких десятков тысяч квадратных километров, которые будут либо немедленно переданы на судно для выбора оптимального пути во льдах, либо использованы впоследствии при изучении ледового режима этого района.
В общем-то работы бывает много, и если полет рассчитан на несколько часов, то гидрологи работают в паре: устаешь смотреть под собой и по сторонам и все фиксировать на карте или в блокноте. Отношение к тому, что видишь, – сугубо профессиональное, поэтому на экзотику особо не засматриваешься, хотя многое и отмечаешь каким-то вторым зрением. Потом, после посадки, начинает кто-нибудь охать, восторгаясь каким-нибудь несусветным скоплением айсбергов или стадом китов, разыгравшихся в полынье, а у тебя в блокноте вместо этих «ахов» и «охов» понятные только гидрологу значки, напоминающие то ли вавилонскую клинопись, то ли египетские иероглифы. Другое дело, если ты попал в воздух в качестве пассажира и маршрут проложен не над морем, на которое ты уже все глаза проглядел, а в глубь материка или вдоль побережья. Однако и тут как повезет. Ни разу не летал с Мирного на Восток, но думаю, что полторы тысячи километров бескрайней монотонной снежной пустыни вряд ли вызовут бездну эмоций, разве что бросят в глубокий сон, либо, в лучшем случае, настроят на философический лад. А вот полеты вдоль берега – на стыке океана и материка – бывают чрезвычайно интересными, еще интереснее, если нужно и к горам залететь – это подарок судьбы, такие полеты по пальцам любой гидролог сосчитать может.
Когда в Ленинграде составлялись планы похода через Полюс, было оговорено просмотреть с воздуха трассу от Молодежной как можно дальше в глубь материка, желательно, конечно, до самого Полюса недоступности.
Первые 200 км были уже объезжены и на них даже расставлены вехи. Дальше шли края нехоженные. Как там насчет трещин? ЛИ-2, «поставленный на ноги» после того как мы довезли мастерскую, развозил по точкам геологов, а поезд тем временем пожирал километры своего маршрута, приближаясь к границе неизвестности со скоростью около 20 км/сут. Не бог весть какая скорость, но сейчас тягачи идут вверх по склону материкового купола, да и сани пока что полностью загружены топливом и, кроме того, задерживает «наука» – и сейсмологи, и геодезисты, и гляциологи могут проводить наблюдения лишь при остановке.
Предложение поискать по дороге к Полюсу недоступности трещины, наметить дорогу в обход их, да и вообще дать хоть какую-то деловую информацию о предстоящем пути, я встретил без особого энтузиазма. Все это заманчиво и почетно, но как-то так впервые в жизни и экспромтом?.. Да я этого ледника сроду не видел, и какие они, эти трещины, с воздуха? И что я людям скажу? А как в глаза смотреть буду, если что-нибудь проморгаю?
Но лететь все равно было некому. Компанию мне составил Юрий Емельянов, гляциолог, отзимовавший на Новолазаревской. О том, что мы доберемся до Полюса недоступности, как планировалось в Ленинграде, и речи быть не могло. Самолет был еще не списан с летной работы, но близок к этому. Сделав разворот над аэродромом, он кряхтя вскарабкался на высоту одного километра, затратив на этот маневр около часа времени. След поезда четко просматривался под нами на снежной целине, и, привязавшись к нему, мы почти по меридиану стали углубляться в антарктические дебри. Точка, которой нам бы хотелось достичь, была расположена на высоте около трех с половиной километров, поэтому мы ползли все время с набором высоты. Слоистые облака были распластаны над нами дырявым пологом, и тени от них, лежавшие на поверхности ледника, мы вначале частенько принимали за зоны разломов и трещин. Но даже привыкнув к ним, мы все равно придирчиво всматривались в полосы теней – не просмотреть бы скрытую снежными мостами зону трещин.
Впрочем, предмет наших вожделений не заставил себя долго ждать. В трехстах километрах от Молодежной, километрах в двадцати левее нас, мы увидели первые провалы во льду. Не прикрытые снежными мостами, они имели очень четкие очертания, чем и отличались от слегка размытых скользящих облачных теней. Увидев их, я, наверное, сделал что-то вроде охотничьей стойки, так как штурман сказал мне, дернув за куртку, что писать, наверное, все же лучше сидя.
Дальше под нами снова пошли бесконечные поля снежных заструг, оставленных стоковыми ветрами. Их борозды и морщины, пересекавшие поверхность ледника под одним и тем же углом, достигали в длину нескольких сот метров и напоминали застывшие волны зыби на поверхности океана. Тени, лежавшие в их складках, тоже иногда смущали нас, но мы уже «набили руку» и не обращали внимания на эти лжетрещины.
Через 500 км рельеф ледника под нами изменился. Ровное, почти не всхолмленное плато сменилось гигантскими гребнями и куполами ледяных валов. Видимо, где-то под ледником, довольно близко к поверхности, раскинулась горная страна. Вот тут-то могут быть трещины. И точно – на одном из склонов, опять-таки слева от нас, обширная зона зияющих провалов, разбитых на блоки, а чуть в стороне от них складки прогибов – снежные мосты, висящие над трещинами, опасные ловушки-невидимки, готовые рухнуть под тяжестью тягачей. Да и их мы сумели сразу заметить лишь потому, что солнце, клонившееся к горизонту, наделяло все впадины хорошо заметными с воздуха тенями. Вся эта опасная зона видна нам очень отчетливо; высота ледника уже около 3 км, и старый ЛИ-2 с трудом ползет на горизонте 3500, сейчас до ледника всего метров пятьсот, и все детали его рельефа можно рассмотреть подробно.
На восьмисотом километре ЛИ-2, кажется, достигает своего потолка. Начинает портиться погода, ухудшается видимость. Бортмеханик докладывает командиру, что топлива осталось лишь на обратный путь. Мы в воздухе уже пять с лишним часов, правда, обратный путь мы проделаем со снижением, да еще с попутным ветром. Разворот. Ложимся на обратный курс.
Садимся сочинять радиограмму, жарятся бифштексы, варится кофе, все благодушествуют, и так, между прочим, я гляжу в иллюминатор. Хаос трещин, чернота провалов, чуть в стороне торчит пара каких-то скал… Что? Где? Откуда? Штурман недоуменно тычет пальцем в то место, над которым мы прошли несколько часов назад. Бифштекс застревает в горле. Я покрываюсь потом. Холодным. Радист лихорадочно ищет связь с поездом. Нашел. Если судить по нашей прокладке, мы где-то прямо над ними. Но с поезда говорят, что они нас не видят и не слышат. Значит, мы сошли с курса. Штурман не внес поправку на ветер, и мы бог знает в какой стороне. Теперь начинает нервничать штурман и экипаж. Где мы? Где Молодежная? Хватит ли топлива? Радиопривод Молодежной не слышен, идем, не меняя курса, и выскакиваем на берег. Места незнакомые. Какой-то здоровенный оазис. Два красивых ледника обтекают его с двух сторон, но все эти симпатичные окрестности нам ничего не говорят. Куда путь держать по побережью: налево, направо? Вот островок очень приметный у берега, такой каменистый квадрат с мыском-аппендиксом. Очень похож на остров Дубинина, как его на карте изображают. Если это так, то мы над холмами Полканова, в 100 км западнее Молодежной. Крути, командир, штурвал направо – наш дом там. Двадцать минут – и под нами залив Алашеева, где каждый айсберг кажется родным. Радисты передают поезду наше «ледовое обозрение». Главное – не уклоняйтесь влево. Счастливо, ребята!
Но этот полет, пусть он был проложен в места нехоженные и хотя бы поэтому интересные, с точки зрения экзотики ничем не мог удивить. Кроме того, здесь приходилось не столько выискивать антарктические красоты, сколько работать. Много лет спустя, когда мы работали на Дружной, полеты строились так, что кроме своей гидрологической работы, мы успевали полюбоваться трещинами, горами, ледниками. Научный состав на борту вертолета решал несколько задач. Такой полет организовывался следующим образом. Взлет с Дружной. Галс вдоль берега километров на двести – работа гидролога, причем без спешки, нервотрепки и суеты, задача – ухватить основные тенденции в распределении льда и в его характеристиках. Над душой не висит проводка судна, поиски трещин, места для разгрузки… Просто патрульный ежедекадный облет. Час посмотрел – уступил место другому, уходим на материк. Теперь между первым и вторым пилотом садится геофизик или геодезист – у них свое дело. Прошли над материком до ближайших гор – там полевой лагерь геологов. Смотри во все глаза. Метайся от иллюминатора к иллюминатору. Ахай и охай. Фотографируй. Рисуй. Спи. Жуй. Что хочешь. От гор, снова через ледник, к берегу, но не прямо на Дружную, а в сторону от нее. Когда пересечем берег и выйдем в море, снова начнется моя работа, а пока будь любознательным пассажиром, который умеет не путаться под ногами у тех, кто работает. Вот оно море. Блокнот на колени, секундомер – пуск. Двести километров до Дружной, но уже с другой стороны, и гигантский треугольник замкнут. В ушах звенит. Голова полна впечатлений. Сны – мешанина из панорам древних гор, ледников, разбивающихся на ледопады, каменистых осыпей, устилающих подножия скал, и облачности над южным полюсом, который вполне достижим и кажется почти видим – «всего-то» тысяча километров.
Два полета с Дружной по своей зрелищности особенно памятны. Причем во время одного из них удалось увидеть место, пожалуй, уникальное по своей «необычности» даже для Антарктиды. Это место на карте обозначено как «Разломы Гранд-Касмс». Согласитесь, что уже в названии его есть что-то суперграндиозное, космическое. Описания этого места есть в научных статьях и в популярной литературе, причем все авторы сходятся в одном; разломы с воздуха производят незабываемое впечатление. В общем, даже ознакомившись предварительно с картой, прочитав описание этого места и представив, в меру своей фантазии, как оно выглядит, покачаешь озадаченно головой, когда впервые увидишь его сверху, и согласишься, что все это необычно.
Представьте себе серию трещин, рассекающих шельфовый ледник по всей его четырехсотметровой толще, примерно в 80-100 км от его края. Самая большая из этих трещин достигает 100-120 км в длину, ширина в средней части от 3 до 8 км, высота стенок 50-70 м. Дно этого провала заполнено хаотическим нагромождением ледяных глыб, между которыми просматриваются небольшие озера, видимо, заполненные и пресной и морской водой. Южнее самого большого разлома есть еще несколько идентичных, но меньших по размеру трещин, достигающих в длину 10-15 км, а в ширину «всего» 500-1000 м. Эта серия разломов рассекает всю тыловую часть ледника Фильхнера и лишь в зонах, примыкающих к его западным и восточным краям, переходит в ледоломы, образующие густую сеть мелких, «обычных», трещин, часть из которых перекрыта снежными мостами. Эти провалы приурочены к гигантскому уступу коренных пород, располагающемуся под шельфовым ледником, который, перетекая через этот уступ и имея северное направление движения, приобретает с выходом в океан еще и западную составляющую в своем движении.
Вначале разломы просматриваются далекой темной полосой, перечеркивающей ледник от края до края. По мере приближения эта полоса распадается на отдельные трещины, в которых начинают просматриваться снежные мосты, обломки льда на их дне. Внимание сразу же приковывает самая большая трещина. Вот вертолет над ней. И хоть дно ее – нагромождение ледяных глыб между двумя отвесными стенками, ты чувствуешь – она бездонна, уходит куда-то в чрево Земли и рев вертолета над ней не может нарушить ее тишины, ее молчания, шороха снежных шлейфов, сметаемых с края обрыва студеным ветром.
Я никогда не видел Большой каньон Колорадо, разве только на фотографиях, но мне кажется, что разломы Гранд-Касмс очень похожи на него, хотя природа их совершенно различна.
Незабываемость зрелища разломов Гранд-Касмс, мне кажется, определяется какой-то алогичностью сочетания монотонности ледяного плато и внезапно возникающего ущелья. Ровная ледяная пустыня сколько хватает взор. Ты убаюкан однообразием и спокойствием ландшафта. И вдруг – зияющая бездной дыра, порожденная битвой каких-то гигантских и невидимых сил природы, по сравнению с которыми ты – песчинка, жалкий созерцатель.
Наблюдаешь это несколько минут. Вот разломы ушли к горизонту, растворились в дымке… И снова – ровное ледяное плато, однообразное, убаюкивающее, и дремлет в салоне вертолета Человек – Царь Природы. Через некоторое время он снова будет, ошеломленный, взирать на зубья нескольких скал, пронзивших многие сотни метров льда и устремивших к далекому холодному небу свои рваные гребни.
Вообще ледник Фильхнера чрезвычайно богат разломами, даже в своей краевой части, омываемой океаном. Бухты необычной клиновидной формы уходят в глубь ледника на многие километры. Иногда создается впечатление, что кто-то гигантским топором кромсал его край, будто пробуя на прочность, а потом бросил это бесполезное и пустое занятие. Самая большая клиновидная трещина находится в юго-восточном углу залива Гулд; постепенно сужаясь, она тянется на несколько десятков километров и почти смыкается с разломами Гранд-Касмс. Бухты-клинья поменьше расчленяют ледник и в районе аргентинской станции Хенераль-Бельграно и у самой Дружной.
Как-то, во время очередного облета района после ледовой разведки к середине моря Уэдделла, возникла необходимость проверить работу радиоаппаратуры на большой высоте, и экипаж поднял вертолет к отметке двух с половиной километров. Возвращаясь с моря, мы шли прямо на Дружную, зависли над ней, а потом кругами, по спирали, стали вползать наверх. Поскольку я сделал свою работу, мне ничего не оставалось, как любоваться разворачивающейся панорамой. Время, с моей точки зрения, было выбрано удачно. Вечерело. Солнце давно прошло свою наивысшую точку, когда поверхность ледника не разглядишь из-за слепящих бликов, а тени почти отсутствуют.
На северной стороне горизонта царствовал закованный в лед Океан. Айсберги на его поверхности, подсвеченные заходящим солнцем, переливались розовым перламутром. Вдоль края ледника змеилась полоса чистой воды, соединяя заливы Гулд и Фазель. Они были свободны ото льда и, накрытые тенью от возвышенности Беркнера и холмов Литлвуд, ограничивали ледник с запада и востока. Ледник простирался на юг сколько мог охватить взгляд и упирался в уступ материкового льда, полого поднимающегося к горизонту. Этот уступ, четко маркированный темно-синей тенью, разрывался в нескольких местах горными массивами. Более отчетливо были видны горы Терон, похожие на гигантские окатанные валуны, вмороженные в лед. Крутолобая гора Фаравей, венчающая их восточную окраину и удаленная от Дружной на 300 км, была, очевидно, приподнята рефракцией и казалась много выше своих 1177 м. Расположенный еще дальше на юг хребет Шеклтона представлялся россыпью плосковерхих вершин, контуры которых были еще хорошо различимы. Два ледниковых потока обтекали эти горы застывшими ледяными реками, переходящими в спокойную гладь пространств шельфового льда. Эта гладь простиралась от Дружной далеко на юг до самого горизонта и терялась в голубоватой дымке то ли облачности, то ли угадывающихся отрогов гор Пенсакола.
По мере того, как вертолет по крутой спирали вползал наверх, горизонт раздвигался. Мельчал ледник и домики Дружной под нами, но ширилась во все стороны Антарктида. Казалось, еще виток, еще два, и можно увидеть за океаном Огненную Землю, мыс Доброй Надежды и заглянуть за вершину Земли – Полюс, различить на той стороне материка другие станции, расположенные почти по одному суперконтинентальному створу: Дружная – Полюс – Мак-Мёрдо – Ленинградская.
Со вздохом сожаления мы начали спуск. В столбе крутящегося снежного смерча, поднятого лопастями вертолета, исчезли последние сказочные видения. Осела снежная пыль, будто клочья дыма утрамбовались вместе с добрым джинном в нашу бутылку-ледник. В ста метрах – оранжевые домики, гладь ледника и моря. Десяток кадров на фотопленке, несколько строк в дневнике и сожаление, что, возможно, этого больше никогда не увидишь, а все увиденное не передашь ни словами, ни красками.