ПРОКОФИЙ ЛЯПУНОВ

Тем, кто видел старый фильм «Минин и Пожарский», должен быть памятен персонаж рязанского воеводы Ляпунова — тяжелая фигура воина на коне, окладистая, мужицкая борода, про которую в исторических романах обычно пишут: «черная как смоль». Раненый Пожарский, которого увозят из Москвы после страшного мартовского пожара 1611 года и боев в столице, виноватый разговор с ним воеводы Ляпунова и упрек, брошенный ополченцам: «Опоздали!» Вся эта картина — не больше, чем кинематографический вымысел, хотя бы потому, что такая встреча не могла случиться. Раненого Пожарского увозили из Москвы в суздальскую вотчину по одной дороге на северо-восток, через Троицесергиев монастырь, а ополчение Ляпунова двигалось по другой — со стороны Коломны… Но это детали, которые интересны прежде всего историкам. Идея же общего союза Пожарского и Ляпунова, пожалуй, схвачена верно: восстание в Москве 19 марта 1611 года и поход Первого земского ополчения действительно связаны между собой.

В годы Смуты судьба не раз сталкивала стольника князя Дмитрия Михайловича Пожарского с рязанским воеводой, думным дворянином Прокофием Ляпуновым. Умеренный и даже в чем-то консервативный князь Пожарский, никогда не метавшийся в своих политических предпочтениях, вряд ли мог благосклонно относиться к Ляпунову, чьи безудержные порывы иногда повергали в шок современников. Ляпунов, вторгаясь в политические дела, каждый раз увлекался всерьез, для него они становились вопросом жизни и смерти. Вспомним, что происходило с рязанским дворянином в Смуту: сначала Прокофий Ляпунов участвовал в мятеже против Годуновых, потом вступил в союз с Иваном Болотниковым. В решительный момент бросил повстанцев, пришедших в Москву с именем самозваного царя для свержения царя законного — Василия Шуйского. Впрочем, царь Василий Иванович, происходивший из суздальских князей-Рюриковичей, сам оказался у власти в результате переворота, но это другая история. Как писали о царе Шуйском в Хронографе 1617 года: «Возведен бысть в царский дом, и никим же от вельмож не пререкован, ни от прочего народа умолен, и устройся Россия вся в двоемыслие: ови убо любяще его, овии же ненавидяще». В итоге Ляпунов становится последовательным защитником власти Шуйского, получает от него высокий чин думного воеводы, то есть будет допущен даже к заседаниям Боярской думы. Мятежный Ляпунов в своей биографии в чем-то предвосхитил действия будущих «тушинских перелетов», которые также переходили от царя Шуйского к его врагу Лжедмитрию II — Тушинскому вору, стоявшему с лета 1608 года военным лагерем под столицей. В Тушине были созданы параллельные органы власти, дума и приказы, куда и уходили служить из Москвы члены Государева двора и многие приказные дельцы. Возвращаясь на службу к царю Василию Ивановичу, «перелеты» каялись и получали еще больше пожалований, по сравнению с теми, кто, как тогда говорили, не был замечен в «шатости», а продолжал служить Шуйскому. Но служба Прокофия Ляпунова царю Василию Ивановичу все равно не была ему «по сердцу». Как только возникала возможность или какая-то альтернатива власти скоропостижно избранного на престол и несчастливого царя, мы снова видим Ляпуновых участниками таких событий.

Ляпуновы — один из немногих родов, кто сумел рано выделиться из числа рядовых дворянских фамилий. Имена их предков в ранних источниках не встречаются. Правда, найдя в Государевом родословце Ляпуновых-Осининых — потомков князя Дмитрия Ивановича Галицкого, жившего в XIV веке, рязанские Ляпуновы попытались приписаться к этому роду. В «Бархатную книгу» было включено известие о выезде родоначальника Ляпуновых из Новгорода к последнему великому рязанскому князю Ивану Ивановичу, правившему в начале XVI века: «И Семен де Иванов сын Ляпунов из Новагорода приехал служить на Резань к Великому Князю Ивану Ивановичу Резанскому и Великий де Князь Резанской пожаловал ево Семена поместьем на Резани». Упоминание о приезде из Новгорода, скорее всего, понадобилось Ляпуновым для обоснования принадлежности к галицким князьям, так как Ляпуновы-Осинины были новгородскими помещиками. Претензии Ляпуновых на родство с галицкими князьями-Рюриковичами были приняты составителями «Бархатной книги» в конце XVII века. Хотя, как писал известный генеалог Степан Борисович Веселовский, Ляпуновы выводили свое происхождение от Ляпуна Осинина «без всякого основания». Историк недоумевал, как обычно добросовестные составители «Бархатной книги» «могли допустить такую явную нелепость, как семь-восемь поколений на один XVI в.».

Достоверно известно лишь о служившем в середине XVI века Савве Семеновиче Ляпунове. Имя его сына Петра Саввича Ляпунова попало в разрядные книги, в 1583 году он служил головой в Чебоксарах вместе с воеводой князем Михаилом Бахтеяровым-Ростовским и другим головой Григорием Шетневым. Тогда подобная служба в отдаленном гарнизоне в так называемых городах «по Низу», то есть в Среднем и Нижнем Поволжье, могла быть связана с какой-то опалой. Хотя отца Прокофия Ляпунова — Петра «з детми и с племянники» — считали принадлежащим к «роду и племяни» царского любимца Родиона Петровича Биркина, и они должны были пользоваться покровительством одного из приближенных царя Ивана Васильевича.

Впервые рязанские мятежники из рода Ляпуновых проявили себя достаточно рано, в обстоятельствах странных московских событий, произошедших после смерти Ивана Грозного в 1584 году. В это время решалось, что делать с опричным наследием, поддерживать ли притязания на власть тех, кто возвысился благодаря одному преимуществу — близости к тирану. У историков нет единого мнения, на чьей стороне выступили тогда братья Петр Саввич и Иев Саввич Ляпуновы (об участии Прокофия Петровича в событиях можно говорить только предположительно). Вместе с московскими посадскими людьми рязанские дворяне готовы были стрелять в Кремль из пушек и высадить ворота Фроловской (будущей — Спасской) башни Кремля. Однако, учитывая дружеские и родственные связи Ляпуновых с одним из видных членов особого двора Ивана Грозного — Родионом Петровичем Биркиным (а через него с «дворовым» дьяком Андреем Шерефединовым), можно предположить, что они шли защищать Богдана Вельского и других опричных дельцов, стремившихся удержаться у власти. Ляпуновы впервые «всем родом» оказались на общерусской исторической сцене, вмешавшись своими действиями с поворотом пушек в сторону Московского Кремля во внутренние дела русского двора. Демарш служилых людей и московского посада в итоге едва не помешал будущему правителю Борису Годунову справиться с обстоятельствами. И он хорошо запомнил провинциальных выскочек. Уже в 1584/85 году Захар Ляпунов был назначен на службу в Елец «в стонишных головах», но сбежал из-за того, что первым головой елецких казаков был назначен еще один участник выступления 1584 года Федор Кикин. За «нетство» Захара Ляпунова били батогами, посадили в тюрьму и взыскали «прогоны» от Ельца до Москвы и обратно. Отец Прокофия и Захара Ляпуновых, Петр Саввич, умер 17 мая 1587 года. Перед смертью он принял постриг с именем Пафнутия в Облачинском монастыре, находившемся неподалеку от села Исад — впоследствии родового владения Ляпуновых. Запись о смерти отца Прокофия Ляпунова сохранялась на камне, положенном рядом с Воскресенской церковью села Исад. Она была процитирована в одной из краеведческих работ 1920-х годов.

Служба в рязанских и украинных городах была основным уделом Ляпуновых при Борисе Годунове. Но они сумели извлечь из нее очевидную выгоду, наладив контакты с донскими казаками. Дворяне Ляпуновы проявили не свойственную тогда понятиям честности дворянской службы предприимчивость и начали выгодную торговлю с Доном вином, хлебом, оружием и доспехами. В 1601/02 году братья Григорий, Прокофий и Захар Ляпуновы провожали хлебные запасы из Валуек в новопостроенный Царев Борисов город. В боярском списке 1602—1603 годов в перечне рязанских выборных дворян они записаны в разделе «Все в Борисове» с поместными окладами, соответственно 600, 550 и 500 четвертей. Очень скоро возникло судное дело о их незаконной торговле «заповедными товарами» с донскими казаками, что противоречило политике Бориса Годунова, пытавшегося организовать государственную монополию на такие торговые операции. В 1604 году был устроен специальный розыск: «хто на Дон донским атаманом и казаком посылали вино, и зелье, и серу, и селитру, и свинец, и пищали, и пансыри, и шеломы, и всякие запасы, заповедные товары». Одним из главных обвиняемых оказался младший брат Прокофия — Захар Ляпунов, снова примерно наказанный за нарушение запрета на торговлю с донскими казаками. Выяснилось, что «Захарей Ляпунов вино на Дон козакам продовал, и пансырь, и шапку железную продовал». В итоге было «велено ево, Захара, с товарыщи кнутом бить».

Еще раз заметную роль в общерусских событиях Ляпуновы сыграли в момент присяги сыну царя Бориса Годунова — царевичу Федору Борисовичу под Кромами в мае 1605 года. В тот момент, как писал автор «Нового летописца», рязанские, украинные и заоцкие «города», бывшие в войске под Кромами, — то есть дворянские отряды, представлявшие Рязань, Тулу, Каширу, Алексин, — поддержали действия воеводы Петра Басманова, выступившего на стороне самозваного царевича Дмитрия, будущего Лжедмитрия I. Они изменили уже состоявшейся ранее присяге царевичу Федору Борисовичу и «начата бояр имати», то есть арестовывать сторонников Годуновых.

Вместе с Басмановым участниками заговора под Кромами летопись называла князя Василия Голицына с братом Иваном и Михаила Салтыкова. Правда, князь Василий Голицын еще колебался и даже приказал связать себя наравне с остальными воеводами, остававшимися верными Годуновым. «Новый летописец» прямо не называет Ляпуновых участниками событий, но из других источников известно о их решающем влиянии на позицию своего «города».

Автор «Карамзинского хронографа» — арзамасский дворянин Баим Болтин, который мог участвовать в событиях под Кромами или, по крайней мере, слышать рассказы очевидцев, приписал инициативу выступления Петру Басманову. Но он ничего не говорил о князьях Голицыных и Салтыкове, напротив, рассказывал о действиях таких же провинциальных дворян, как и он сам. Согласно его сведениям, начало мятежа под Кромами было связано с изменой Годуновым Прокофия Ляпунова и других дворян из заоцких («заречных») «городов»: «И в полкех под Кромами немного время погодя после крестного целованья резанцы Прокофей Лепунов з братьею и со советники своими и иных заречных городов втайне вору (самозванцу. — В. К.) крест целовали и назвали его прямым царевичем Дмитреем Ивановичем царя Ивана Васильевича всея Руссии сыном». Самое интересное содержится в описании действий рязанцев во главе с Прокофием Ляпуновым, открыто не повиновавшихся боярам и воеводам и диктовавших им свою волю: «…и собрався приехали к розрядному шатру, где бояре и воеводы сидели, и они бояр били, а иных везали и всяких ратных людей приводили ко кресту к вору к Ростриге». Конечно, не было никакой тайны в том, что действия рязанских дворян под Кромами, рушившие привычный порядок вещей, стали возможны только благодаря оставшимся в тени главным заговорщикам. «А своровали резанцы и иные дворяне и дети боярские, которые втайне крест целовали вору Ростриге, по совету и умышлению Петра Басманова», — заключает автор «Карамзинского хронографа». О том, что Ляпуновы поддержали будущего царя Дмитрия Ивановича, забыть было невозможно. Поэтому Прокофий и остальные рязанские дворяне поначалу столь непримиримо выступили против свергнувшего самозванца с престола нового царя Василия Шуйского.

Имена Ляпуновых появлялись в исторических хрониках каждый раз, когда в Москве происходила смена власти, — после смерти Ивана Грозного, затем — Бориса Годунова. Не удивительно поэтому, что они не могли принять и переворот против Лжедмитрия I. И хотя самозванец не отметил каким-то особым образом услуг Ляпуновых (что очень показательно для него), именно в тех городах, где начиналось движение в пользу царя-ниспровергателя Годуновых — Путивле, Монастыревском остроге, Чернигове, Стародубе, Новгородесеверском, — снова выступили в поддержку Дмитрия, считая, что ему опять удалось чудесным образом спастись. По сообщению «Нового летописца», именно в Путивль состоялась отсылка челобитчиков из Рязани, Тулы и других украинных городов, с чего стали отсчитывать историю «прихода под Москву Болотникова». Правда, тогда, по словам летописи, рязанские посланцы вернулись из Путивля ни с чем, но это их не остановило, и они продолжили войну с Шуйским под предводительством «соловского сына боярского» Истомы Пашкова (на самом деле, вопреки известию «Нового летописца», дети боярские Пашковы служили по Веневу, а Истома Иванович в конце правления Лжедмитрия I был назначен на службу в сотниках в Епифани).

В своей изначальной ненависти к новому царю Василию Шуйскому, вступившему на престол без настоящего совета с «землею», Прокофий Ляпунов выбрал не тех союзников. Происходивший из служилого рода холоп князя Андрея Телятевского Иван Болотников или городовой сын боярский и сотник Истома Пашков, при всей их неординарности, не имели никаких исторических шансов на успех. Их бунт (не первый и не последний в русской истории) был обречен, по пушкинскому определению, на «бессмысленность» и «беспощадность». Всё это и было продемонстрировано, пока болотниковцы шли походом на Москву: они казнили дворян, «изменивших» царю Дмитрию, разоряли чужие владения и грабили их — ничего нового. Описывая начавшуюся «прелесть» (обман) и «смуту», автор «Карамзинского хронографа» писал: «…а в тех в украйных в полских и в северских городех тамошние люди по вражию наважению бояр и воевод и всяких людей побивали разными смертми, бросали с башен, а иных за ноги вешали и к городовым стенам распинали и многими разноличными смертми казнили и прожиточных людей грабили, а ково побивали и грабили и тех называли изменники, а оне будто стоят за царя Дмитрея». Когда болотниковское войско попало в Рязанскую землю, оно продолжило свой жуткий поход: повстанцы, по словам современных грамот, разоряли церкви, насиловали и убивали. Не этого, конечно, желал Прокофий Ляпунов, вступая в союз с Болотниковым.

Осенью 1606 года под Москвой можно было увидеть совсем неожиданную картину: лагерем в Коломенском стояли друг рядом с другом одетый в стеганый тягиляй сын боярский с луком и саадаком, бросивший свою торговлю посадский человек в кафтане и с бердышом в руках, расправившийся со своим владельцем крестьянин, одетый и вооруженный как мог, тем, чем успел поживиться из разграбленного имения своего хозяина. Придя под Москву, Ляпуновы и другие дворяне сделали новый, более отвечавший здравому смыслу выбор. Надо еще учесть, что в источниках по-разному говорится о выступлении рязанцев «всем городом». Вполне заслуживают доверия известия арзамасца Баима Болтина о том, что во главе рязанской дворянской корпорации стояли воеводы Григорий Федорович Сунбулов (потомок рода рязанских бояр) и Прокофий Петрович Ляпунов. Они занимали первое место в болотниковском войске как по своему происхождению, так и по военному значению и численности той силы, которой они командовали. У епифанского сотника Истомы Пашкова были в подчинении Тула и Кашира, а у Ивана Болотникова — Калуга, Алексин и другие заоцкие «города». Такова была иерархия в дворянской части войска повстанцев, всей же армией мог командовать только сам Болотников. Впрочем, одна деталь ускользнула от внимания Баима Болтина, когда он составлял свою роспись. Для понимания позиции Прокофия Ляпунова важно помнить, что Сунбулов находился раньше в Туле, где командовал сотнями тульских дворян, пришедших «в сход» в Рязань. Следовательно, именно Прокофий Ляпунов оставался главным из тех, кто принимал решение о поддержке войска Болотникова в Рязанской земле. Тот же Ляпунов, по сути, первым и вышел из этой опасной игры, перестав верить в спасшегося царя Дмитрия, якобы убежавшего из Москвы в Путивль или еще куда-то. Для царя Василия Шуйского переход на его сторону Ляпунова и других рязанских дворян стал решающим обстоятельством, что и позволило одержать победу в битве с болотниковцами под Москвой 2 декабря 1606 года. Всех рязанцев одарили наградными золотыми монетами, как при самых больших победах русской армии. Но выше других и единственным из всех (и это лишний раз подчеркивает его роль в тех событиях) был впоследствии почтен чином думного дворянина Прокофий Ляпунов.

Выскочек никогда не жаловали в истории, но особенно их не принимали в обществе, где весь уклад построен на иерархии, обусловленной родовыми связями, принадлежностью к определенному чину или сословию. Прокофия Ляпунова, несмотря на полученный им высокий думный чин, предпочли удалить подальше от Москвы, отдав ему в безраздельное управление Переславль-Рязанский — так в официальном делопроизводстве XVII века называлась Рязань. С этим городом будут связаны последующие четыре года жизни мятежного воеводы. Случилось это уже после поражения болотниковцев под Москвой в декабре 1606 года, когда Ляпунова направили в Рязань вторым воеводой вместе с боярином князем Борисом Михайловичем Лыковым. Воеводу Ляпунова щедро наградили рязанскими землями, в том числе отдали в поместье село Исады недалеко от Старой Рязани, упоминавшееся когда-то в летописях как владение рязанских князей. Позднее эти земли стали для потомков Прокофия Ляпунова родовой вотчиной.

Ляпунов подтвердил свою верность царю Василию Шуйскому участием в решающей битве с войском Ивана Болотникова на реке Восме (неподалеку от Каширы) 5 июня 1607 года. Успешный для царя итог этого сражения не в последнюю очередь был обеспечен участием сотен рязанских дворян и детей боярских под командованием воевод Федора Булгакова и Прокофия Ляпунова. Рязанцы, судя по описанию битвы, оставленному автором «Карамзинского хронографа», попали в самое пекло: «воровские казаки», укрепившиеся в «бояраке», по ним «из ружья стреляли… и людей ранили и самих и лошадей побивали». Выстояв под обстрелом, рязанцы совершили неожиданный маневр, они отошли от укрепления, из которого их обстреливали, и «…скочили всем полком к речке к Восме», «напустили на воров» и заставили их побежать. После этого основные силы всего правительственного войска во главе с воеводой боярином князем Андреем Васильевичем Голицыным начали преследовать казаков и полностью разбили их. Оставалось только справиться с окруженными казачьими сотнями, которых маневр рязанских дворян отрезал в «бояраке» от остального болотниковского войска. Как видим, на этот раз умение Прокофия Ляпунова действовать решительно и самостоятельно оказалось вполне востребованным.

Новому «рязанскому князю» Ляпунову было где приложить свои силы. Он должен был обеспечить главное — бесперебойное поступление в столицу хлеба. И Ляпунов с успехом отработал свои пожалования. За все время царствования Василия Шуйского, после отбития болотниковцев, Рязанская земля ни разу ему не изменяла, хотя всюду по соседству — в Касимове и Муроме, с одной стороны, и Туле и Калуге — с другой — побеждали противники царя, а не его сторонники. Рядом с Прокофием Ляпуновым был его брат Захар, служивший воеводой в Ряжске в 1607 году. Во время осады Тулы царем Василием Шуйским он помог справиться с «изменниками» — «пронскими и Михайловскими мужиками», воевавшими совсем неподалеку, «в двадцати верстах» от Переславля-Рязанского. Сын Прокофия Ляпунова Владимир непосредственно участвовал в тульской осаде. После пленения Ивана Болотникова в Туле царь Василий Шуйский 20 ноября 1607 года отправил младшего Ляпунова к отцу с милостивым словом и дарами. В грамоте, привезенной Владимиром Ляпуновым в Рязань, перечислялись царские подарки: «камка золотная, сорок соболей, кубок золочан, четыре чарки серебряные, ковш серебряной». Помимо этого, воеводе и думному дворянину Прокофию Ляпунову разрешалось взять 50 рублей из собранных в Рязани доходов и был обещан еще один подарок — «оргомак в наряде», то есть конь со всем убранством, которым царь собирался наградить его при встрече: «как, аж даст Бог, увидишь наши царские очи». Отдавалось должное и заслугам Ляпунова: «А службы твоей и дородство и разуму нам и всему Московскому государству нет число, и ты б как начел, так и совершал».

Понятно, по какой причине в Москве впоследствии закрывали глаза на действия главы дружественного рязанского анклава, увлекавшегося чрезвычайными методами управления. Уже после удаления Василия Шуйского от власти вскрылись дела, показывающие, что думный дворянин Прокофий Ляпунов вел себя в Рязани как безраздельный правитель. Немало дворян, и каких — из первых рязанских родов, потомков княжеских бояр Измайловых, Кобяковых, Сунбуловых, — вспоминали о «недружбе» с Прокофием, кончавшейся для них плачевно. Так, Дмитрий Григорьевич Кобяков подал челобитную на имя царя и патриарха в 1627 году, где перечислял злоключения своей семьи двадцатилетней давности: «…во сто пятом на десеть году (1606/07) недруг Прокофей Лепунов у отца моего у Григорья животы все пограбил и ваши, государи, жаловонныя старыя помесныя и вотчинныя грамоты и заемныя кобалы, и многая людцкия крепости поймал, и отца моего хотел убить до смерти. И отец мой, государи, от таво Прокофья прибежал с матерью нашею да и с нами к Москве — кормился именем Божьим». Впрочем, вряд ли у этой вражды были только личные корни. Шла по существу гражданская война, и Ляпунов расправлялся с теми, кто переходил на службу к самозванцу, то есть с врагами законной власти. В этом контексте стоит, например, воспринимать сохранившиеся прямые известия об убийстве Прокофием Ляпуновым в 117-м (1608/09) году «по недружбе» князя Ивана Щетинина, чьи родственники отъехали служить в Тушино. У Ляпунова было прямое разрешение царя Василия Шуйского беспощадно расправляться с изменниками: «…велел бы еси воевати и жечь те села и деревни, которые нам не прямят».

Ляпунов подчинил себе «черных» посадских людей, заставив их работать на оборону — ну и попутно на себя тоже. Впечатляющий перечень того, что принуждал их делать воевода Прокофий Ляпунов в «смутные годы», содержится в коллективной челобитной жителей рязанского посада: «И городовые, и острожные и всякие многие поделки делали, и рвы копали и роскатные башни делали… и гребцы под Прокофьев запас многие имали, и щиты делали, и к Москве с щитами возили, и запасы всякие многие на Прокофья делали; и повоски всякие многие возили мимо (помимо. — В. К.) ево Прокофьевых крестьян, и на городе, и на остроге и на Прокофьеве дворе кораулы кораулим зиму и лето беспрестанна в день и ночь. И дрова на Прокофьев двор секали, и кашу на Прокофьев двор варивали, и на вино солод дирали, и вино курили… и дворы на Прокофья ставили, и мосты к ево двором мостили и по улицам, и пруды около города прудили… И всякие многие работы работали». Слова «тяглецов» черной слободы Переславля-Рязанского Степана Дементьева с товарищами не нуждаются в особенных комментариях, а ведь это еще не полный перечень их жалоб. Они страдали от непомерных подводных и постойных повинностей, от того, что им приходилось вместо уездных крестьян служить «в целовальникех в таможне, и на кобакех, и на винокурнях, и у бань», от злоупотреблений при сборе разных запасов. Воеводе Ляпунову были обязаны данью все торговцы, проезжавшие по Оке мимо Рязани; он свободно обращался с церковными землями в Рязанском кремле, если надо, самостоятельно выделяя «осадные дворы» для дворян и детей боярских, которые не могли сохранить свои вотчины и поместья в неприкосновенности от врага и шли на службу в город. Конечно, здесь упомянута лишь малая толика дел, оставивших свой документальный след. Даже двадцать лет спустя в Рязани разбирали дела Прокофия Ляпунова (например, о том, что он «поставил» воеводскую съезжую избу на средства «из таможенных доходов»). Вряд ли мы ошибемся, расценив действия Ляпунова как поведение обычного наместника московских царей. Необычным было лишь то, что он сам принадлежал к рязанскому дворянству и был связан с городом невидимыми нитями дружеских, родственных, клиентских и прочих связей. Однако он носил чин думного дворянина, и его службы царю попадали в разрядные книги, что поднимало честь воеводы, ставя его выше остальных рязанских дворян, не говоря о прочем населении Переславля-Рязанского.

Возглавив дворян своего «города», Прокофий Ляпунов организовывал помощь соседним городам, куда приходили войска тушинцев. Особенно тяжелыми были бои 1608—1609 годов.

Уже в мае 1608 года рязанских воевод князя Ивана Андреевича Хованского и думного дворянина Прокофия Петровича Ляпунова известили об опасности похода полковника Лисовского, собиравшегося «с воры» в Михайлове. Сам Прокофий Ляпунов ходил с отрядом под Пронск. Во главе объединенной арзамасской и рязанской рати царь Василий Шуйский отправил князя Ивана Андреевича Хованского. Именно этому воеводе рязанцы некогда помогали в памятных боях у восминских «бо-яраков», а потом он был назначен на службу в Переславль-Рязанский. Славно повоевали и под Пронском, причем воевода Прокофий Ляпунов был тогда ранен. Эта рана потом, возможно, избавит его от смерти под другим городом — Зарайском — во время встречи на поле боя, пожалуй, с лучшим воеводой тушинского самозванца — полковником Александром Лисовским.

О боях под Пронском и Зарайском рассказал упоминавшийся автор записок о Смуте Баим Болтин, которому те события были особенно памятны как самая большая трагедия арзамасских дворян за все время Смуты. «И Переславля Резанскова с весны ходили воеводы под Пронеск, — писал автор «Карамзинекого хронографа» о событиях 116 (1608) года, — а Пронеск был в измене, и у Пронска острог взяли, и в остроге дворы выжгли, и к городу Пронъску приступали и не много городу не взяли, из города ранили из пищали воеводу Прокофья Лепунова по ноге и от города воеводы и ратные люди отошли прочь и пошли в Переславль Резанской».

Пронский поход был признан вполне удачным, и с победным известием о нем воеводы послали в Москву специального вестникасеунщика. Но самое тяжелое для участников пронского похода было еще впереди. Вернувшись в Рязань, они поспешили на помощь другому городу — Зарайску, «а в городе Зараском сидел литовской полковник Александр Лисовской, а с ним литовские ратные люди и черкасы (запорожские казаки. — В. К.) и русские всякие воры». Раненого Прокофия Ляпунова в походе под Зарайск заменил его брат Захар. Далее же случилась катастрофа: как писал Баим Болтин, «и паки московские люди пришли под город под Зараской на поле, и Лисовской со всеми людми из города вышел на бой, и с резанцы и с арзамасцы был у нево бой, и резанцов и арзамасцев побил и могих живых поймал». Автор «Нового летописца», по своему обыкновению, не упустил случая подчеркнуть провал Ляпуновых, обвинив воевод в том, что они пришли «под Зарайской город не промыслом со пьяна». Печальным памятником тех событий остался существующий поныне курган «велий», насыпанный победителем Лисовским над большой братской могилой, где осталось лежать несколько сотен дворян Арзамаса и Переславля-Рязанского. Впоследствии рязанцы пытались помочь Коломне справиться с осаждавшим город полковником Млоцким, однако неизвестно, ходил ли в этот поход сам Прокофий Ляпунов.

Ляпунов отслуживал доверие, сколько мог, выполняя самые ответственные поручения царя Василия Шуйского. Осенью 1608 года, когда Москва оказалась в осаде от тушинцев, завоевывавших на свою сторону один за другим почти все города Замосковного края, именно к Ляпунову обращался царь с отчаянной просьбой «наспех» привезти хлеб, собранный в рязанских дворцовых селах. Без запасов хлеба, во враждебном окружении Москва была обречена, поэтому в столице не стали дожидаться, когда крестьяне привезут хлеб на своих подводах (рискуя тем, что они вообще не проедут в город). Ляпунова просили нанять суда и еще «до заморозов» привезти хлеб «в судех тотьчас… чтоб наши обиходы за хлебом не стали и ратным людем быти без нужды». И на следующий год, в августе—сентябре 1609 года, Прокофий Ляпунов тоже охранял окский судовой путь, чтобы по нему беспрепятственно везли запасы в Москву.

Вскоре, однако, правление неудачливого царя Шуйского перестало быть легитимным в глазах его подданных. Все беды и напасти, связанные с бунтом Болотникова, разделением страны из-за продолжавшейся истории самозваного царя Дмитрия, оказались связаны с нарушением воли Земли при избрании князя Василия Шуйского на царство. Не было забыто и то, что царь Василий Иванович неоднократно нарушал свои же клятвы, в том числе и ту, которую сам добровольно дал при восшествии на престол. Именно тогда в обществе вызрела идея, ставшая для современников главным объяснением Смуты. Происходившее вокруг виделось наказанием за грехи и «безумное молчание» всего мира. И снова Ляпунов одним из первых уловил эти изменения в настроениях общества. Перед нами нетерпеливый, но искренний порыв рязанского воеводы, обратившегося с посланием к князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому. Успешные действия союзной со шведскими наемниками русской рати, собранной молодым боярином в Великом Новгороде, дали надежду на освобождение государства от присутствия самозваного царя Лжедмитрия II и его польско-литовского войска. Успешно сражаясь с тушинцами, князь Михаил Скопин-Шуйский триумфально прошел в 1609 году путь от Торжка к Твери, Калязину и Александровой слободе. Туда, в Слободу, по сообщению «Нового летописца», думный дворянин Прокофий Ляпунов отправил «станицу» (небольшой отряд всадников) с отпиской, адресованной родственнику царя. Фактически, если верить летописи, один думец призывал другого к перевороту. Ляпунов предлагал заменить одного князя Шуйского другим — князем Скопиным-Шуйским. Идея Ляпунова отнюдь не была фантастичной. Скорее, наоборот, он всего лишь озвучил и выразил на бумаге в своем послании Скопину то, о чем вокруг, видимо, говорили многие. У идеи смены царя при желании можно было найти даже родословное обоснование, ибо отец Михаила Скопина-Шуйского принадлежал к старшей ветви рода и в боярских перечнях его имя писалось выше имени его тезки и родственника, будущего царя Василия Ивановича. Для людей той эпохи, находившихся на верху социальной иерархии, такая «мера» службами отцов была делом само собой разумеющимся. Только вот нормальный и понятный порядок родовых связей сильно пострадал в царствование Ивана Грозного, а потом еще более был запутан при его преемниках, особенно когда род князей Шуйских попал в опалу во второй половине 1580-х годов.

Приведем пространный рассказ «Нового летописца», предупреждая читателя о пристрастном отношении автора этого памятника к рязанскому герою, что обусловлено более поздними событиями. В статье «О приезде с Резани от Прокофья Ляпунова» говорилось: «Придоша в Слободу с Резани от Прокофья Ляпунова станица и писаше ко князю Михаилу грамоты. Аки змия уезвяюще люди смертоносною язвою, такоже и он лстивый человек, хотя остудити князь Михаила Васильевича царю Василью, а князь Михаила возъярити на царя Ва-силья, написаша грамоты и здороваша на царстве, а царя же Василья укорными словесы писаше». Как видим, летописец вполне определенно оценивал «льстивые», то есть обманные, действия Ляпунова, вознамерившегося разрушить родственный союз князей Шуйских и посеять между ними рознь. Но так ли это было на самом деле? Текст ляпуновского послания не сохранился, его тогда же благоразумно уничтожил сам князь Скопин-Шуйский, помиловавший посланцев рязанского воеводы: «Князь Михайло ж, прочетчи грамоты и изодрав их, тех же посланников повеле поимати, хотя их послати к Москве. Они же начаша плакати и бити челом и поведаша Прокофьево житие все и к себе его Прокофьево насилие. Он же, милостивый боярин, не хотя их крови, отпусти их опять на Рязань».

Приведенное летописное свидетельство не датировано. Можно лишь предположить, что Ляпунов не случайно обратился в Александрову слободу, ставшую после всех побед рати Скопина-Шуйского и ее долгожданного объединения с войском боярина Федора Ивановича Шереметева своеобразной столицей земских сил. Посланники Ляпунова могли приехать в Слободу, освобожденную от тушинцев, в ноябре 1609 года, скорее всего, по установившемуся зимнему пути, когда морозы прочно сковали реки. Следовательно, летописец повествует о времени примерно с конца 1609-го по начало 1610 года. Однако в тот момент происходили разные события, совершенно менявшие политическую обстановку в Московском государстве. Распадался тушинский лагерь, а сам «царик» бесславно бежал от своего войска, требовавшего уплаты огромных долгов, спрятавшись в дровяных санях. Из Александровой слободы по городам рассылались радостные грамоты с известием о мнимой гибели самозванца, с обращением от «государя царя и великого князя Василья Ивановича всеа Русии бояр и воевод князя Михаила Васильевича Шуйского с товарыщи». Не такая ли грамота натолкнула Ляпунова на идею посылки своих людей с обращением к князю Скопину-Шуйскому в Слободу? Зная витиеватый и торжественный стиль, присущий другим грамотам Ляпунова этого времени, можно предположить, что рязанский воевода в своем очередном порывистом душевном движении всего лишь в преувеличенных словах отозвался о роли Скопина, сравнил ее с бездействием царя Василия Шуйского. Не в характере Ляпунова было писать тайные письма о заговоре, если он действительно уже тогда думал о перевороте.

В известии летописца акценты смещены. Он ничего не сообщает о содержании письма, зато умело рассказывает о кающихся вестниках из «станицы» Ляпунова, которые перед лицом грозившей им опасности отреклись от рязанского воеводы и сослались на его «насилие». То, что Ляпунов чувствовал себя полным хозяином в Рязани, — повторять не стоит, но широко об этом стало известно много позднее, после его трагической гибели под Москвой в 1611 году. В «Новом летописце» содержится немало примеров переноса позднейших сведений на более ранние известия. Критическое осмысление событий навязано автором летописи, чтобы выставить в неприглядном свете «змия»-Ляпунова и оттенить благородные качества Скопина-Шуйского. Это оказавшиеся рядом с ним неназванные доносчики известили царя Шуйского о грозящей ему измене: «Злии же человецы клеветники написаху о том ко царю Васи-лью на князь Михаила, что он их к Москве, переимав, не прислал. Царь же Василей с тое поры на князь Михаила нача мнение держати и братья царя Василья».

Как, однако, ловко все получилось! Косвенным образом Ляпунов (а не авторы интриги!) оказался виноватым еще и в грядущей трагедии. Между тем рядом со Скопиным были и другие бояре, поставленные в «товарищах» у молодого боярина — не им ли выгодно было осадить притязания земского героя? Когда князь Михаил Скопин-Шуйский триумфально войдет в Москву, молва свяжет внезапную смерть молодого воеводы после пира у князя Воротынского с враждебным отношением к нему «братьи» царя Василия Шуйского. На пиру воевода Скопин вроде бы выпил чашу с отравленным вином, поданную ему боярыней Екатериной Шуйской, женой царского брата князя Дмитрия Ивановича Шуйского, а еще и родной сестрой бывшей царицы Марии Годуновой и дочерью известного опричника Малюты Скуратова. Создается впечатление, что вся история с посланием рязанского воеводы боярину Михаилу Скопину-Шуйскому, приведенная в «Новом летописце», нужна была для того, чтобы отвлечь внимание от действий других «ушников» царя Василия Шуйского, намеренно ссоривших его с прославленным племянником.

Многие после успехов молодого князя Скопина-Шуйского — победителя Тушинского вора и освободителя Троицесергиева монастыря — стали видеть в нем нового претендента на престол. Хотели, чтобы он сменил царя Василия, успевшего своими действиями оттолкнуть от себя даже бывших друзей и союзников. Прокофий Ляпунов, наверное, чуть раньше других не только задумался о смене власти в Москве, но и стал действовать — сначала своими грамотами и обращениями. Время для открытого неповиновения придет чуть позже, когда царя Василия Шуйского вынудят отречься от царства в июле 1610 года. С этого момента начинается настоящая всероссийская слава рязанцев Ляпуновых, успевших оставить заметный исторический след в эпоху «междуцарствия».

В рассказе «Нового летописца» о свержении царя Василия Ивановича умалчивается об истинных основаниях придворной борьбы и влиянии на ход событий московских бояр, вскоре образовавших свое правительство. Вместо этого летопись с удовольствием «развенчивает» изменнические действия всё того же Прокофия Ляпунова. Рязанский воевода удостоился отдельной статьи, в заголовке которой недвусмысленно говорится о его главной роли в случившемся перевороте: «О умышленьи на царя Василья Прокофья Ляпунова». Если верить летописцу, то получается, что Ляпунов не успокоился после того, как его гонцы были отправлены ни с чем от князя Михаила Скопина. После внезапной смерти этого боярина и воеводы в Москве в конце апреля 1610 года Ляпунов с новой силой возобновил агитацию против царя Василия Шуйского. На этот раз адресатом его обращения стал не кто иной, как стольник князь Дмитрий Михайлович Пожарский, служивший в то время воеводой в Зарайске — соседнем городе с Переславлем-Ря-занским. История эта давно известна, однако меньше обращается внимания на то, что первым, к кому обратился Прокофий Ляпунов, по версии «Нового летописца», был изгнанный Скопиным самозванец Лжедмитрий II, чей новый двор находился в Калуге: «В то же время слышав Прокофей Ляпунов, что князь Михайло Васильевич преставись, и нача на царя Василья умышляти всякими умыслы и по городом нача писати от себя и в Колугу к Вору посылаше». Другими словами, в действиях Ляпунова в мае—июне 1610 года можно усмотреть практически ту же модель общего союза различных сил, которая впоследствии будет реализована в создании Первого ополчения. Однако время для этого, видимо, еще не пришло. О реакции в Калуге на обращение Ляпунова (если оно было) ничего не известно. Не будет преувеличением сказать, что письма, полученные от Ляпунова или каких-то других членов двора, в тот момент могли только оживить надежды самого самозванца и его супруги Марины Мнишек на приход к власти. К тому же венчанная на царство в 1606 году московская царица ожидала ребенка. Конечно, об этом не было широко известно, но Лжедмитрий II уже учитывал это обстоятельство. Как только Шуйского отрешат от власти, самозванец снова появится под Москвой, и не один, а в сопровождении своего калужского двора и царицы.

Выбор еще одного адресата посланий Ляпунова — стольника князя Дмитрия Михайловича Пожарского — тоже не был случайным. Ожегшись в 1606 году на союзе с болотниковцами и сотником Истомой Пашковым, Ляпунов стремился больше не допускать таких ошибок. Его выбор сначала в пользу князя Михаила Скопина-Шуйского, потом — князя Пожарского показывает, что он учитывал их репутацию последовательных сторонников земских сил. Противоречие было в том, что он призывал к нарушению присяги, на что многие не готовы были идти даже тогда, когда полностью разуверились в способности царя Василия Шуйского управлять государством и защищать его. Обращению к зарайскому воеводе князю Дмитрию Михайловичу Пожарскому был придан менее официальный, даже родственный характер. Ляпунов на этот раз избрал своим вестником близкого родственника — Федора Ляпунова, младшего из сыновей его старшего брата Григория Петровича: «К Николе Зараскому приела племянника своего Федора Ляпунова, чтоб с ними был в совете, и в грамоте к ним писаше, чтоб ему мстити смерть царю Василью князь Михаила Васильевича». Следовательно, миссия Федора Ляпунова состояла в том, чтобы привлечь Пожарского к союзу разных городов (где уже числился и Калужский вор!), и речь шла о мести царю Шуйскому, обвиняемому молвой в смерти царственного «племянника».

Реакция самого князя Дмитрия Пожарского оказалась вполне прогнозируемой. Он не только отказался примкнуть к такому сомнительному объединению, но и известил обо всем царя Василия Шуйского: «В то же время был у Николы Зараскова воевода князь Дмитрей Михайлович Пожарской и не приста к совету его и того Федора отпустиша к нему, а с тою грамотою посла ко царю Василью наскоро, чтоб к нему на помощь прислал людей». Пожарский сделал то, что должен был сделать, и Ляпунов вынужден был считаться с тем, что союз с калужским самозванцем оказался невозможным. Именно в этом контексте произнесены летописцем и слова о «думе» рязанского воеводы и боярина князя Василия Голицына: «Прокофей же, слыша то, что пришли на помощь люди в Зараской город, и с Вором не нача ссылатися. Дума ж у него большая на царя Василья з боярином со князь Васильем Васильевичем Голицыным, и от Москвы отложися и не нача царя Василья слушати».

Из «Нового летописца» и других источников становится очевидным только одно — Прокофий Ляпунов отказался подчиняться царю Василию Шуйскому значительно раньше, чем того принудили оставить престол. Попытка создать какую-то коалицию против Шуйского не удалась, бесперспективной оказалась и идея объединения с калужским самозванцем. Члены бывшего тушинского двора Лжедмитрия II самостоятельно попробовали в феврале 1610 года договориться о будущем устройстве Русского государства с польско-литовским королем Сигизмундом III, осаждавшим Смоленск. Многие тогда проторили дорожку в королевский лагерь, да не всех ждал теплый прием. В королевской ставке рассматривали статьи договора, подготовленные тушинским «патриархом» Филаретом (бывшим боярином Федором Романовым), боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым и другими бывшими тушинцами, но думали, похоже, только о главной цели — завоевании Смоленска, что в итоге должно было принести славу королю. У недавних тушинцев оставался небольшой выбор: либо возвратиться в Москву, покаявшись перед ничтожным для них царем Василием Шуйским, либо снова искать счастья вместе с самозванцем в Калуге. Между тем у самого «царика», освободившегося от своих одиозных сторонников-«панов», разорявших присягнувшие ему на верность города и уезды, снова появлялся шанс. И видеть это мог не один Ляпунов.

Прокофия Ляпунова не смутила неудача с обращением к князю Пожарскому. Он все равно, как мог, противодействовал царю Василию Шуйскому. Новый повод представился тогда, когда верные царю Василию войска под руководством воеводы князя Василия Федоровича Мосальского пытались отстоять от «воровских» притязаний Шацк — центр Мещерского уезда. Однако победа осталась за воеводой калужского «цари-ка» князем Дмитрием Мамстрюковичем Черкасским. Шуйский еще пытался удержать за собой этот богатый край, где располагались дворцовые земли, и послал на помощь князю Василию Федоровичу Мосальскому голову Ивана Можарова, скорее всего со стрелецким войском. Но этот отряд был задержан Ляпуновым в Рязани: «И Прокофей сведал то, что идут к Шацкому и, посла, повеле Ивана переняти и их не пропустиша, повеле им быти у себя». Известие это можно воспринять по-разному, даже как действия Прокофия Ляпунова в пользу калужского самозванца. Но, возможно, всё объяснялось интересами укрепления обороны Переславля-Рязанского. В Москве же очередное самоуправство Ляпунова приняли за измену.

Вскоре в столице произошел переворот, лишивший власти царя Василия Шуйского. Поводом для смены царя стало тяжелое поражение московского войска в битве с гетманом Станиславом Жолкевским под Клушином 24 июня 1610 года. Меньше чем через месяц судьба князей Шуйских была решена, и, условно говоря, «договор» с ними, заключенный сразу после свержения самозваного царя Дмитрия в 1606 году, был окончательно разорван.

Царю Василию Шуйскому мало что удалось сделать за четыре года. Не выполнил он и своей присяги «миру», которую дал при восшествии на престол: никого не казнить без вины, не разорять людей всем родом, учитывать мнение Боярской думы. Расправы с опальными людьми продолжались и, по московской традиции, они опять затрагивали всех родственников, а не одного провинившегося человека. Все обещания остались неисполненными, а самозванство не только не исчезло, но и стало мучительным признаком государственной жизни, укрыться от которого нельзя было ни в каком уголке страны. Чрезвычайные события, связанные с отрешением от власти царя Василия Шуйского, требовали решительных действий.

Значительный след Ляпуновы оставили и здесь. На этот раз в числе заговорщиков упоминается Захар Петрович, родной брат Прокофия. Но и Прокофия Ляпунова автор «Нового летописца» по-прежнему не забывает, утверждая, что именно он в союзе с князем Василием Голицыным стал зачинщиком переворота. Когда царь Василий Шуйский в последней надежде после клушинского разгрома обратился по городам, чтобы оттуда шли спасать Москву, то никого не дождался. Не помог ему и Ляпунов в Переславле-Рязанском: «…а резанцы отказаша по умышлению Прокофья Ляпунова. Прокофей же наипаче нача со князем Васильем Голицыным умышляти, как бы царя ссадити».

Описывая события в Москве 17 июля 1610 года — последнего дня царствования Василия Шуйского, автор «Нового летописца» опять-таки прежде других вспоминал Прокофия Ляпунова: «В то же время приела Прокофей Ляпунов к Москве ко князю Василью Васильевичу Голицыну да к брату своему Захарью Ляпунову и ко всем своим советником Олешку Пешкова, чтоб царя Василья з государства ссадить. Той же Захарей Ляпунов да Федор Хомутов на Лобно место выехаша и з своими советники завопиша на Лобном месте, чтоб отставить царя Василья». Захар Ляпунов и Федор Хомутов активно участвовали и в развитии этой политической драмы, когда царя Шуйского вынуждали принять постриг. Кроме русских летописных памятников, интересные сведения об устранении Шуйского с престола оставил в своих записках польский гетман Станислав Жолкевский. Двигаясь после Клушина с войском к Москве, Жолкевский забрасывал столицу подметными письмами, чтобы еще больше ослабить власть Шуйских. Но ему не пришлось лично вмешиваться в события, это сделали сами москвичи. Всё началось, по сведениям гетмана, еще 12 (22) июля, когда «несколько тысяч дворян» пришли к царю. (Трудно сказать, как могла собраться такая большая толпа людей перед царским дворцом.) Из всех прочих участников событий гетман Жолкевский, как и русские летописи, выделил Захара Ляпунова. Он «сурово» вопрошал царя Василия Шуйского: «…Долго ли за тебя будет проливаться христианская кровь? Земля наша опустела, в царстве ничего доброго в твое правление не делается, сжалься над упадком нашим, положи посох (т. е. скипетр), пусть мы постараемся о себе другими средствами». В ответ Шуйский набросился с матерной бранью на рязанского дворянина. Ему уже удавалось осаживать разного рода челобитчиков, укоряя их тем, что они выступали только сами от себя, а не от «всей земли». На этот раз царь Василий Иванович решил использовать тот же прием и сослаться на послушную ему Боярскую думу: «Как ты мне это смел сказать, когда бояре… не говорят мне сего?» Не стерпев обиды, царь даже замахнулся на Ляпунова длинным ножом, который был при нем. Рассказ этот явно передавался из уст в уста и, с некоторыми фольклорными искажениями, дошел до гетмана Жолкевского. Захар Ляпунов не только был храбрецом, но и обладал подобающей силой и статью: «Ляпунов был мужчина большого роста, дюжий и смелый; он закричал на него громко: не бросайся на меня, — как возьму тебя в руки, так всего изомну». После этого Ляпунов, а также «некто Хомутов», Иван Никитич Салтыков и другие вышли на Лобное место. Там они призвали народ сойтись за городскими заставами для сведения царя Василия Шуйского с престола.

Получается, что и русские, и польские источники говорят об одном: Ляпуновы в этот важнейший момент истории не остаются рядовыми наблюдателями, но активно влияют на ход событий. Рязанские дворяне одними из первых произнесли вслух то, о чем говорили все вокруг. «А в народе говорят, что он государь несчастлив», — передавал эту мысль автор «Карамзинского хронографа». Однако время Смуты уже кое-чему научило русских людей, и речь совсем не шла о физическом устранении неугодного «миру» царя, как это было с самозванцем или еще раньше с Федором Годуновым. Заслуги князей-Рюриковичей Шуйских в истории были столь памятны, что ни у кого не поднималась рука на то, чтобы тайно или явно расправиться с отрешенным от власти царем. Бояре—враги Шуйского плохо себе представляли, что делать с ним: ведь убийство царя могло всколыхнуть страну так, что все «несчастья» его правления обернулись бы против тех, кто взял управление в свои руки. Поэтому-то в свержении царя Василия Ивановича стремились опереться на ставшую уже баснословной удельную практику: собрали «вече» из московского народа, выйдя куда-то за Москву-реку, требовали благословения патриарха, хотели просить, чтобы «царь взял себе в удел Нижней Новгород», которым предки суздальских князей Шуйских владели в XIV веке.

Пытаясь объяснить политические предпочтения Ляпуновых в тот момент, надо учитывать менявшиеся обстоятельства придворной борьбы. В боярском списке 1610/11 года перечислены имена 33 бояр, 22 окольничих и 7 думных дворян (многие из них приняли участие в «вече» за городскими воротами). Прокофий Ляпунов занимал в перечне членов Боярской думы… последнее место. И вообще отсутствовал в Москве. В обычное время это не оставляло ему никаких шансов на то, чтобы играть какую-либо самостоятельную роль в происходивших событиях. Но в чрезвычайных условиях «междуцарствия» он сумел стать одним из главных действующих лиц, вызывая, впрочем, ожидаемое раздражение своих современников, не прощавших самостоятельности там, где она не была «положена» по обычаю или чину В Московском государстве всегда существовали боярские «партии», представленные «сильными», то есть правящими людьми той эпохи, заседавшими в Боярской думе. Дума была единой, когда речь шла об отстаивании ее аристократического характера. Однако внутри нее тоже имелась своя родословная иерархия: князья Рюриковичи спорили за первенство с князьями Гедиминовичами, старомосковские бояре охраняли свое положение от новых родов, попавших в Думу благодаря одной благосклонности Ивана Грозного или его преемников. Меняло положение думцев пожалование чинами бояр и окольничих новых царских родственников. Рядом с каждым боярином, входившим в Думу, издавна складывался «свой круг» родственников и приближенных, которые и поддерживали его при любых поворотах московской политической жизни.

Братьев Прокофия и Захара Ляпуновых, скорее всего, можно причислить к «партии» боярина князя Василия Васильевича Голицына. Выше этого аристократа Гедиминовича в боярском списке стояло всего лишь несколько человек, и всех их можно назвать по именам. Первенствующее положение в Думе давно и прочно было занято князем Федором Ивановичем Мстиславским. Однако залогом такой устойчивости, восходящей ко временам правления его полного тезки царя Федора Ивановича, был полный отказ от каких-либо притязаний на верховную власть (сам он объяснял это тем, что всегда крепко держался принятой присяги). Иначе боярин не выжил бы сначала при Борисе Годунове, потом при свергнувшем его Лжедмитрии I, затем при пришедшем к власти в результате переворота Василии Шуйском. Следующий по старшинству (не возрастному, а своего положения) боярин — князь Иван Михайлович Воротынский. Это на крестинах его сына-младенца Алексея случилась история с признанной молвой отравленной чашей, поданной князю Михаилу Скопину-Шуйскому. Князь Иван Михайлович Воротынский большую часть своей жизни провел в ссылке, в отдалении от двора. Если бы не Смута, то ему, наверное, так бы никогда и не вернуться в Думу. Происхождение, как и в случае с Мстиславским, давало ему почетное первенство, но не означало политического преимущества. А вот дальше шли князь Андрей Васильевич Трубецкой и три брата Голицыных — Василий, Иван и Андрей (показательно почти полное доминирование князей-Гедиминовичей в Думе после исторического поражения последних Рюриковичей на троне — князей Шуйских).

Между князьями Трубецкими и Голицыными шел давний, длившийся десятилетиями местнический спор. Царь Борис Годунов возвысил князей Трубецких, а князей Голицыных держал в отдалении от себя. Именно по этой причине князь Василий Голицын и его братья оказались в числе первых сторонников якобы чудесно спасшегося «царевича Дмитрия», изменив под Кромами в мае 1605 года наследнику Годунова — царю Федору Борисовичу. С этого момента можно проследить сложившийся союз с Голицыными братьев Ляпуновых, которых Годунов также не жаловал после их памятного политического выступления, последовавшего за смертью Ивана Грозного. Когда же пришел другой исторический час, после смерти самого Бориса Годунова, все недовольные им собрались под знамена самозваного царя Дмитрия Ивановича. Напомню, что князья Голицыны и Прокофий Ляпунов оказались тогда в числе первых, кто поддержал Лжедмитрия. Для князя Василия Голицына кромский «подвиг» оказался не последней услугой самозванцу. С именем родовитого князя-Гедиминовича связывают факт позорной расправы над несчастным семейством Бориса Годунова. Роль же Ляпуновых среди сторонников самозваного царя Дмитрия дальше Кром не видна. Вопрос о том, была ли их поддержка, оказанная князьям Голицыным под Кромами, делом политической минуты или далеко просчитанным шагом, остается открытым. Хотя постоянство в поддержке князей Голицыных, продемонстрированное в событиях 1610 года, заставляет думать, скорее, о давнем и хорошо осознанном выборе Ляпуновых в пользу князя Василия Голицына как своего политического покровителя.

В результате свержения царя Василия Шуйского власть в Москве, как стали потом говорить, перешла в руки «семибоярщины». По точному смыслу известия статьи Хронографа 1617 года «О болярском державстве Московского государства», речь шла о своеобразном «временном» правительстве, просуществовавшем чуть больше двух месяцев. После царя Шуйского, как писал автор Хронографа, «прияша власть государства русьскаго седмь Московских боляринов, но ничто же управльшим, точию два месяца власти насладишася». Все, что они сделали, — избрали на царство королевича Владислава, после чего у них самих отобрали власть: «Седмочисленныя же боляре Московския державы и всю власть Русския земли предаша в руце литовских воевод». Историк Сергей Федорович Платонов в «Очерках по истории Смуты» причислял к правительству «семибоярщины» тех, кто вел переговоры о призвании Владислава. Это были упоминавшиеся князья Федор Иванович Мстиславский, Иван Михайлович Воротынский, Андрей Васильевич Трубецкой и Андрей Васильевич Голицын, а также бояре Иван Никитич Романов, Федор Иванович Шереметев и князь Борис Михайлович Лыков. Полностью отождествить их имена с составом боярского правительства, правившего после царя Василия Шуйского, мешает ряд обстоятельств. Не все из перечисленных бояр принадлежали к верхней части боярского списка, а князя Василия Васильевича Голицына, без которого трудно представить это правительство, приходится считать восьмым членом «семибоярщины»! В ряде трудов понятие «семибоярщина» распространяется на весь период 1610—1612 годов, и правительство семи бояр превращается в правительство уже даже не восьми, а десяти бояр, которые могли входить в его состав. Существуют даже изощренные построения историков, пытавшихся доказать, что «семибоярщина» — едва ли не традиционный институт для чрезвычайного управления в Русском государстве. Однако нет никаких оснований для буквального чтения статьи Хронографа 1617 года: как ни считай по именам тех, кто подписывал грамоты Думы, их все равно получается больше семи.

В нарицательном понятии, которым автор Хронографа обозначил характер власти, наступившей после свержения царя Шуйского, прежде всего, указано на бессилие «седмочисленных» бояр в решении главных проблем русской «земли». Кроме иронического подтекста в разговорах о «семибоярщине», безусловно, отражено еще одно обстоятельство, связанное с тем, что влияние и значение одних бояр перед другими заметно возросло. В Думе столкнулись интересы бояр, недавно входивших в ближний круг царя Василия Шуйского, и возвратившихся в Москву тушинцев. В тех условиях заметной оказывалась роль «неприсоединившихся» боярских родов, кого и царь Шуйский особо «не привечал» и чьи ближайшие родственники «не бегали» в Тушино. Так произошло выдвижение князя Василия Голицына, ставшего к тому же одним из возможных претендентов на престол. Всё это давало исторический шанс и Ляпуновым как членам его «партии».

Прокофий Ляпунов пытался представлять порядок в беспорядке, думая о возвращении к привычному ходу дел. И этот порядок он примерял, скорее всего, к одному из следующих по рангу претендентов на царство — боярину князю Василию Васильевичу Голицыну. Гетман Станислав Жолкевский в своих «Записках» тоже передавал слух о совместных действиях Ляпуновых с князем Василием Голицыным при устранении князей Шуйских от власти: «Носилась такая молва, что это сделалось по наущению Голицыных, ибо вышеупомянутые (то есть Ляпуновы. — В. К.) были клиентами их, и один из старших Голицыных князь Василий, когда Шуйский был низвергнут, по знатности своего происхождения, благородству, влиянию и уму, которым обладал, явно питал надежду на обладание государством». Как и бывает во времена политической неустойчивости, недостатка в фантастических прожектах и в объявлении имен претендентов на царскую власть не было. Оценить справедливость выбора и историческое предвидение можно только с исторической дистанции, несчастным же и полностью дезориентированным современникам, над которыми довлело полное нестроение, даже призрачная возможность устройства казалась уже спасительной. Такими обстоятельствами обычно и пользуются авантюристы и политические проходимцы, для которых это и есть самое дорогое время. Несмотря на то что доля авантюрности была в характере Прокофия Ляпунова, речь, конечно, не о его позиции и не о его действиях в тот момент.

Князь Голицын и Прокофий Ляпунов должны были считаться с еще одной политической угрозой, связанной с приходом под Москву калужского самозванца — «царя Дмитрия Ивановича». «Царик» думал, что снова наступил его час, однако им всего лишь собирались воспользоваться как «пугалом» для того, чтобы все были сговорчивее при устранении от власти Шуйского. «Карамзинский хронограф» сохранил детали циничных переговоров сторонников самозванца, пришедших с ним из Калуги и вставших в лагере в Коломенском (в том самом, где уже при начале правления Шуйского видели его врагов, собравшихся в армию Ивана Болотникова). Из лагеря Лжедмитрия II обратились в Москву — скорее всего, к тем боярам и другим служилым людям, с кем когда-то вместе они служили в Тушине. План состоял в том, чтобы убрать с дороги обоих надоевших претендентов: «чтоб оставил царь Василей царство, а мы де своево вора, что называется царевичем Димитрием, и поймаем и приведем к Москве». Согласно «Новому летописцу», инициатива переговоров принадлежала, напротив, самим москвичам, обратившимся к сторонникам самозванца. Когда в июле 1610 года «на Москве на царя Василья пришло мнение великое», начались съезды и уговоры, «чтоб они отстали от Тушинского, "а мы де все отстанем от Московского от царя Василья"», — что и было обещано: «Тушинские ж воры лестию им сказаша, что отстанем, а выберем сопча государя».

Разрешить спор о том, кто начал переговоры, трудно. Возможна и третья версия: что вся переговорная игра шла под контролем Лжедмитрия II, который в случае ее удачного завершения оставался бы единственным «царственным» претендентом. Думать так заставляет сообщение о сведении с престола царя Василия Шуйского еще в одном повествовательном памятнике времен Смуты — «Сказании» келаря Троице-сергиева монастыря Авраамия Палицына. Он писал, что действительно призыв к переговорам шел из лагеря самозваного царя Дмитрия: «Бывший же правители у ложнаго царя неправ совет изъявляют защитником царьствующаго града Москвы: Вы убо оставите своего царя, — глаголюще Василиа, — мы також-де оставим своего и изберем вкупе всею землею царя и станем обще на Литву». Однако как только условие с избавлением от царя Василия Шуйского было выполнено, тушинцы немедленно отказались от своих слов, насмехаясь над наивностью поверивших им бояр. По словам автора «Нового летописца», из подмосковного лагеря самозванца начали поучать москвичей: «что вы не помните государева крестново целования, царя своего с царства ссадили, а нам де за своево помереть». Расчет бояр на избрание нового царя «всею землею», на земском соборе, после того, когда не будет ни Шуйского, ни «Дмитрия», не оправдался. С отказом от законного царя Василия Шуйского ситуация только усугубилась.

На что же тогда могли рассчитывать боярин князь Василий Голицын и поддержавший его Прокофий Ляпунов? Да всё на то же манившее многих избрание на Московское царство. Князь Голицын был очень осторожен (вспомним его непоследовательность под Кромами) и предпочитал пока что оставаться в тени, снова связав себя какими-нибудь воображаемыми веревками. Но где-то и он не удержался. На переговорах с поляками в 1615 году хорошо информированные в русских делах дипломаты Речи Посполитой вспомнили эпизод с поведением князя Голицына, в самый момент сведения с престола царя Шуйского. Свидетельство, в котором сказано и о Ляпуновых, стоит привести целиком: «А князь Василий Голицын еще в тот час, которого дня князя Василия Ивановича с господарства складали, и бояре со всякими людьми за Деревянный город в поле для совету вышли, и он смотря на город вымовился и дался узнать многим дворяном, што он сам господарем Московским быти умышлял». Конечно, задержанного в плену посла князя Василия Голицына выгодно было обвинить в чем-нибудь подобном. Но по дипломатическому обычаю такие ответы основывались на проверенных фактах, только трактовавшихся с точки зрения собственной пользы. Многие, наверное, слышали вырвавшиеся у князя Голицына в виду Москвы слова о желании царствовать. Отсюда, как считали в Речи Посполитой, и началась агитация Захара Ляпунова, прямо предлагавшего избрать боярина в цари: «За чим дворяне з Резани, Захарей Лепунов с товарыши учали в люди вмешати и сами о том в-голос говорити, штоб князя Василия Голицына на гос-подарстве поставити». Но вся эта агитация если и была, то имела смысл лишь в условиях нестабильности, наступившей с началом «междуцарствия».

Спустя некоторое время в Москве, как известно, возобладала другая кандидатура — королевича Владислава. Договор об этом был заключен с клушинским триумфатором гетманом Станиславом Жолкевским 17 августа 1610 года. Правда, уже несколько дней спустя после заключения договора гетман Жолкевский получил другие королевские инструкции от присланного из-под Смоленска управлять делами польско-литовского гарнизона Александра Госевского. Поэтому-то Жол-кевскому, находившемуся в Москве, приходилось делать всё для того, чтобы скрыть планы короля Сигизмунда III. Жолкевский убеждал патриарха Гермогена, что никакой угрозы православию будущий династический союз с Речью Посполи-той не несет, — и даже в чем-то добился успеха. Судя по его докладам королю Сигизмунду III, он был сторонником постепенного сближения двух государств, напоминая, что и самой польской Короне и Великому княжеству Литовскому понадобилось более полутора веков для объединения в полноценный государственный союз. Однако под Смоленском побеждали другие советники короля, толкавшие его к немедленному захвату Смоленска, Москвы и всего, что только можно в Московском государстве.

Князь Василий Голицын не просто подчинился мнению большинства, а встал во главе посольства под Смоленск к королю Сигизмунду III, который должен был утвердить состоявшийся договор с Боярской думой. Почетное удаление из Москвы князя Василия Голицына, а также духовного руководителя посольства, ростовского и ярославского митрополита Филарета было хитростью гетмана Станислава Жолкевского — он сам признавался в этом в своих «Записках». Тем самым устранялись главные лица, те, кто мог в первую очередь влиять на ход событий и позицию Думы, а также возможные претенденты на власть в Москве — сам князь Василий Голицын и сын митрополита Филарета Михаил Романов, чье имя, как и имя князя Голицына, уже тогда называлось при обсуждении возможных претендентов на царство. Гетман Жолкевский обещал справиться с остававшейся угрозой со стороны Калужского вора. Бояре же, как писал Авраамий Палицын, рассудили, что «лучши убо государичю служити, нежели от холопей своих побитыми быти и в вечной работе у них мучитися». Так корыстный расчет одних и дальний политический умысел других привели к самому темному провалу в анналах русской истории, связанному с добровольной отдачей столицы иноземному гарнизону. «Самохотением своим отдаша Московское государство в Латыни и государя своево в плен!» — сокрушался позднее летописец.

По договорам, написанным на бумаге, выходило всё достаточно гладко: королевич крестится в православие, вечный союз двух славянских государств, который обсуждали еще за десять лет до того при приеме посольства литовского канцлера Льва Сапеги при Борисе Годунове, мог наконец-то стать явью, а два государства получили бы новое, конфедеративное устройство под властью представителей одной династии. Только ради этого, только ради преодоления династического кризиса и была организована присяга королевичу Владиславу, которую принесли Боярская дума, Государев двор и все жители Московского государства. На деле же получилось то, что получилось, хотя никто тогда, что бы ни писали впоследствии историки, не считал дело, благословленное патриархом Гермогеном, «актом национальной измены».

Бывают такие тупиковые ситуации в истории, когда теряются все современники. Когда легко выбрать совсем не тот вариант действий, который нужен; когда ждут легких решений и избавителя от всех бед. Нечто подобное произошло в начале «междуцарствия». Все хорошо представляли себе первый шаг с освобождением престола от ставшего ненавистным Шуйского, но никто не знал, что будет дальше. Решительность Ляпуновых была необходима в самом начале; потом же, когда в дело вступили бояре, началась высокая политика. Но в этой политике гетман Станислав Жолкевский и советники короля Сигизмунда III под Смоленском явно переигрывали не привыкшую к самостоятельным решениям Боярскую думу. Ее сила была в другом — в умении скрыть свои истинные намерения, подчиниться обстоятельствам, дождаться нужного момента. «Земля» передоверяла боярам право действия, оставляя себе право вмешиваться всем «миром» в дела управления, если они шли не так, как надо. После 17 августа вся ответственность легла на плечи «седмочисленных бояр» и все взгляды были обращены в их сторону. Ляпуновы, заслужившие славу самых последовательных сторонников князя Василия Васильевича Голицына, конечно, шли в фарватере его политики, а потому тоже присягнули королевичу Владиславу. В августе—сентябре 1610 года Ляпуновы в Рязани действовали, как все остальные жители Московского государства, и никто не мог бы оспорить того, что в этом и состояло их искреннее желание.

К Прокофию Ляпунову и к его брату Захару, проявившим себя во время свержения царя Василия Шуйского, было явно повышенное, но поначалу вполне доброжелательное внимание. На каком-то этапе Прокофий Ляпунов в своем неприятии как царя Шуйского, так и самозванца оказался союзником гетмана Жолкевского. Сказывались известные обстоятельства их близости к Голицыну, которого Жолкевский уговорил возглавить «великое дело» с посольством под Смоленск. Вслед за поддавшимся на лестное предложение Жолкевского князем Василием Васильевичем Ляпуновы всячески поддерживали идею такого посольства. Прокофий слал необходимый рязанский хлеб и даже, чтобы укрепить свои связи с гетманом, отправил к нему своего сына Владимира (характерный для него жест: вспомним посылку племянника Федора к князю Дмитрию Пожарскому в Зарайск). В «Записках» Жолкевского сказано, что Владимира Ляпунова, «бывшего в совершенном возрасте», гетман «почтил благоволением», «угостив и одарив», после чего отослал обратно к отцу. В благодарность за поддержку гетман Жолкевский включил Захара Ляпунова в смоленское посольство и 13 (23) сентября 1610 года дал ему рекомендательное письмо к канцлеру Великого княжества Литовского Льву Сапеге: «Между другими послами едет и господин Захарий Ляпунов к его королевскому величеству. Человек этот знатного происхождения, а брат его Прокопий Ляпунов большая особа, который в Рязани».

Старший из братьев Ляпуновых очень скоро подтвердил справедливость отзыва Жолкевского. 16 сентября 1610 года он начал осаду Пронска (того самого, под которым когда-то был ранен) и очень умело, в три дня, завершил всё дело, взяв под контроль один из оказавшихся на стороне «Вора» рязанских городов. Описание боев под Пронском сохранилось в переписке Александра Госевского с королевской ставкой под Смоленском (даты указаны по новому стилю): «26 сентября Прокопий Ляпунов подошел изгоном под Пронск, побил и забрал в плен множество пронских воров, овладел всеми слободами кругом крепости, поставил туры под крепостью, отнял везде воду, перепортил водопроводы и три дня штурмовал крепость со всех сторон, так что осажденные не могли выдержать и 28 сентября били челом королевичу и с повинными головами вышли из крепости целовать крест». Там же упомянуто о возвращении еще одного рязанского города воеводой Мироном (Мирошкой) Андреевичем Вельяминовым, будущим соратником Ляпунова по Первому ополчению. Он отвоевал у сторонников самозванца Шацк и разбил под этим городом большие «воровские» отряды.

Захар Ляпунов под Смоленском «отличился» по-другому. Он сполна воспользовался рекомендацией гетмана Жолкевского для приумножения своих земельных владений. 24 сентября (4 октября) Захар Ляпунов уже получил грамоты на свою вотчину; следовательно, он успел приехать под Смоленск даже раньше того, как туда 7(17) октября официально въехало московское посольство во главе с князем Василием Васильевичем Голицыным и митрополитом Филаретом. Новые владения из числа земель, конфискованных у князя Дмитрия Ивановича Шуйского, были отданы рязанскому служилому человеку 15 (25) ноября (припись у этого пожалования была сделана самим канцлером Львом Сапегой); еще одна запись о землях Захара Ляпунова в реестре пожалований датирована 3(13) декабря. Прокофия Ляпунова не было среди искателей милости новых временных управителей Московского царства. Это, конечно, показательно, но все равно не объясняет причин случившегося позднее переворота в позиции братьев Ляпуновых.

Недоверие стало нарастать, когда под предлогом борьбы с «похлебцами» и «ушниками» царя Шуйского власть в Думе взяли в свои руки случайные люди, опиравшиеся на поддержку из-под Смоленска. Гетман Жолкевский вспоминал, что уже два дня спустя после того, как был заключен в Москве договор с Боярской думой, там появился, наверное, самый одиозный из всех новых королевских назначенцев — торговый человек из Погорелого городища Федор Андронов, сразу сделанный казначеем (именно он должен был известить гетмана о желании короля царствовать в Москве). Король рад был привечать любого, кто ему присягнет, и щедро награждал таких людей чинами и землями. В Москве сложилась целая партия «пущенных при Литве» заседать в Думе, руководить приказами, распоряжаться казной. Во главе же иноземного гарнизона встал Александр Госевский. Позднее на переговорах 1615 года бояре с горечью выговаривали польско-литовской стороне: «Уж и не было в худых никого, кто бы от государя вашего думным не звался». Таково было начало, а продолжением стали невыполненные обещания. Вместо того чтобы собраться в поход против самозванца в Калугу, польско-литовский гарнизон, усиленный немецкими наемниками, вольготно устроился в Москве на зимние квартиры. Как писал Жолкевский, бывшего гетмана войска самозванца Яна Сапегу едва удалось уговорить, чтобы он повернул свое войско не в сторону богатой Рязани, а в Северскую землю, ближе к Калуге. Другие польско-литовские отряды, получив в «приставство» богатые земли Замосковного края, вернулись к тушинским традициям, нещадно обирая местное население и требуя с него многие «кормы».

«Странные» обстоятельства введения в Москву иноземного гарнизона вызвали тревогу патриарха Гермогена, и он попытался в первый раз вмешаться в события. По сведениям дневника королевского похода под Смоленск, 30 сентября (10 октября) 1610 года на патриаршем подворье собралось «великое множество людей, не столько из простого народа, сколько из дворян и служилых людей». Происходило нечто похожее на недавние события, связанные со свержением князя Василия Шуйского. (Не хватало только Ляпуновых, но тогда их в Москве и не было.) Патриарх Гермоген дважды посылал за членами Боярской думы, чтобы они вышли к собравшимся. Бояре отговаривались очередными важными делами. В третий раз пришлось прибегнуть к угрозам, что все дворяне, пришедшие к патриарху, сами пойдут с ним в Думу… Прения с боярином князем Федором Мстиславским продолжались около двух часов, но тому нечего было ответить на простой вопрос, почему же польско-литовское войско не идет воевать с самозванцем в Калугу. Хитрый Госевский, как всегда, придумал интригу, сумев убедить и Думу, и патриарха, и требовавших ответа служилых людей, что польско-литовское войско готово выступить хоть завтра и что гетман Жолкевский держит свое обещание. Александр Госевский, по сообщению Иосифа Будилы, отправил для вида посланца к главе Думы князю Федору Мстиславскому, чтобы убедить всех сомневающихся, что он находится в Москве как представитель гетмана Жолкевского (а не короля). Глава польско-литовского войска извещал, что гетман назначил его «полковником над всем войском», и выражал свою готовность идти в поход против самозванца. Для этого он просил назначить на следующий день место, «где бы русские могли его выслушать». Довольные таким поворотом дел бояре даже выговорили патриарху Гермогену, «чтобы смотрел за церковию, а в мирские дела не вмешивался, потому что никогда прежде не было того, чтобы попы управляли делами государственными».

Выступления против присутствия в Москве польско-литовского гарнизона продолжились и позже. Одно из них оказалось связано с именем Прокофия Ляпунова. В ответной грамоте «панов-рад» новому московскому посланнику Федору Григорьевичу Желябужскому в 1615 году вспоминали о том, что бояре посылали на Рязань Василия Бутурлина, который там «сговорился» с Прокофием Ляпуновым. Происходило это еще в то время, когда гетман Жолкевский находился в Москве. Возвратившись в столицу из Рязани, Василий Бутурлин «пехоту его короля милости немецкую перемовлял и до змены приводил» (то есть пытался подговорить к измене немецких наемников в польско-литовском войске). Больше подробностей о «заговоре» Бутурлина с Ляпуновым знал, как всегда, Александр Госевский. Он запомнил, что всё происходило на той неделе, когда в Москву вошел иноземный гарнизон (то есть вслед за собранием служилых людей у патриарха Гермо-гена 30 сентября). Побывавший по боярскому разрешению в своих рязанских поместьях (тоже точная деталь) Василий Бутурлин успел там сговориться с Прокофием Ляпуновым, чтобы начать новую «смуту»: «…и в те поры зараз они вздумали и на слово тайно промеж себе положили, как вновь смуту в Московском господарстве завести, людей польских и литовских в Москве побить и, собрався, против короля его милости и против королевича войною стоять». На переговорах 1615 года Госевский указывал, в чем состояла вина Ляпунова: «А делал то Ляпунов, сам на господарство замыщляючя, и говаривал с своими советники: да ведь же Борис Годунов, Василий Шуйской или Гришко Отрепьев не лутшые за него были, а на господарстве сидели».

Так могли передавать слова Ляпунова доносчики, но они, конечно, явно искажали намерения Прокофия. Думать самому о занятии престола ему не пристало, иначе бы он не обращался с предложением своей помощи и разными идеями о смене царя то к князю Михаилу Скопину-Шуйскому, то к князю Дмитрию Пожарскому. Не простил бы Ляпунову таких речей и князь Василий Голицын. По поводу этого эпизода в русско-польских дипломатических отношениях можно сказать одно: воевода Александр Госевский, так успешно повлиявший своей клеветой на известные обстоятельства расправы с Прокофием Ляпуновым в полках земского ополчения, не оставлял интриг и после смерти воеводы. Против Прокофия Ляпунова стали действовать задолго до начала сбора им земских сил. Спасало его лишь то, что он находился в Рязани: в Москве быстро бы нашли способ его тайного или явного устранения от дел. Поэтому Ляпунова пытались оклеветать, оговорить, приписать ему и то, что было, и то, чего не было. Странность «дела Бутурлина» подтверждается еще и тем, что оно открылось в тот момент, когда оставались надежды на успех переговоров под Смоленском.

Для отвлечения внимания московских жителей и укрепления собственных позиций поляки продолжали использовать страхи перед угрозой возможного похода на Москву калужского «царика». Как только возникало недовольство ходом дел с избранием королевича Владислава, все разговоры немедленно дезавуировались обвинениями в связях с самозванцем, адресованными сомневающимся. Например, упреки в тайных контактах с «Вором» были адресованы смоленскому воеводе Михаилу Борисовичу Шеину, отказавшемуся сдать город, пока не будет подтвержден московский договор. В ссылке с калужским самозванцем, причем чуть ли не со времени отъезда из столицы, обвиняли также князя Василия Голицына. Главе смоленского посольства приписали и желание самому воцариться. В 1613 году, принимая посланника земского собора Дениса Оладьина, польско-литовские дипломаты вполне определенно говорили о претензиях князя Василия на царство: он будто бы «умыслил сам быти вашим великим государем». Для этого Голицын якобы вступил в тайную переписку с Калужским вором.

История со старыми обвинениями тянулась с того времени, когда Александр Госевский 10 (20) ноября 1610 года прислал королю Сигизмунду III сведения о раскрытом в Москве заговоре. По его словам, некий поп Иларион сознался в том, что возил письма «от всех сословий» к самозванцу, и сообщил о готовившемся 18 (28) октября выступлении, в ходе которого должны были перебить всех сторонников королевича Владислава. Главу Боярской думы князя Федора Ивановича Мстиславского собирались оставить в живых, но ограбить и в одной рубашке привести на поклон к «Вору». Рядом в донесении шла речь о допросе попа Харитона (из текста неясно, не был ли это тот же самый Иларион или уже другой священник), который на пытках, в том числе перед всеми боярами, полковниками и ротмистрами, показал, что в сговоре с «Вором» были князья Василий и Андрей Голицыны.

На переговорах 1615 года, которые велись с участием бывшего главы московского гарнизона Александра Госевского, снова вспомнили о показаниях попа Харитона против князя Василия Голицына. Особенно подчеркивалось, что лазутчика допрашивали в присутствии многих дворян, гостей и представителей московского посада. Князь Голицын, судя по этим показаниям, выбрал для осуществления своих честолюбивых планов непрямую дорогу, начав переговоры с бежавшим из-под Москвы в Калугу самозваным царем Дмитрием. Расчет Голицына основывался на повторении истории первого самозванца: «зараз выехавши з Москвы под Смоленск, з дороги сослался с вором Калужским и промышлял, штобы ему с своими советники (намек на Ляпуновых и других сторонников голи-цынской партии. — В. К.) учинити на Москве господарем вора Калужского, а учиня убити, також как прежнего Дмитра розстригу убили, а убивши самому господарем учинитися, так как преже того Шуйский зделал». Сам князь Голицын готов был «Богу жаловаться» на оговор, и все подозрения с него сняли еще в королевской ставке под Смоленском.

Не стоит вслед за дипломатами Речи Посполитой думать, будто о престоле мечтали оба — и князь Василий Голицын, и Прокофий Ляпунов. Поддерживать князя Василия должны были более родовитые люди, включая его брата Андрея. Собственно, если судить по итогам рассмотренного дела попа Харитона, главными фигурантами следствия были оговоренные им бояре князь Иван Воротынский и младший из князей Голицыных Андрей Васильевич (хотя от показаний на последнего поп Харитон впоследствии отказался). Однако дело было сделано: те, кто открыто выражал недовольство захватом власти в Думе Александром Госевским, были отстранены отдел, обоих бояр посадили под стражу. В городе было введено военное положение, ключи от города оказались в руках главы иноземного гарнизона. Формально московскую Думу стал представлять только князь Федор Иванович Мстиславский, с которым король Сигизмунд III и его советники продолжали вести переписку из-под Смоленска.

Конечно, боярин князь Василий Голицын очень быстро был извещен о переменах в столице и судьбе брата, что и заставило его действовать иначе, чем было до тех пор. По общепринятому мнению, именно глава московского посольства пустил «в народ» самые опасные для польско-литовской стороны сведения о том, что король Сигизмунд III не хочет давать своего сына королевича Владислава на Московское царство. Посольская переписка, естественно, была под контролем. В королевской ставке под Смоленском специально следили за тем, кто, когда и с кем из членов московского посольства обменивался даже частными письмами — «грамотками». Поэтому там хорошо были информированы о том, что боярин князь Василий Голицын посылал письма патриарху Гермогену, предупреждая его о намерениях короля самому воцариться в Москве. Глава московского посольства становился в глазах советников Сигизмунда III едва ли не первым подозреваемым в противодействии интересам короля.

Возможно, среди адресатов князя Голицына был и Прокофий Ляпунов, хотя руководитель посольства не признавал факт переписки с ним. В грамоте, выданной Денису Оладьи-ну в 1613 году, о действиях главы московского посольства под Смоленском писали так: «…и к Ермогену патриарху в столицу, и на Рязань к Прокофью Ляпунову, и к иным многим изменником по городом грамоты росписал неправдиве, будто государь король, его милость, не хочет дати сына своего королевича его милости Владислава на Московское государство, а будто хочет Московское государство прилучити к Полше и к Литве». Но ведь то была правда! Не случайно в этом и оказался главный побудительный мотив действий Прокофия Ляпунова в начале агитации за объединение земских сил.

Московская политика была не так проста, как могло показаться. На «безвременье» вяло реагировали лишь до поры. Ляпунов, выйдя из тени в свет большой политики, действительно оказался самым последовательным противником идеи короля Сигизмунда III о возможном присоединении Московского государства к польской короне. Именно Ляпунов начал земское движение, итогом которого окажется освобождение Москвы. Но до этого оставалось еще около двух лет… Рязанский строптивец не сразу разорвал с Боярской думой; более того, он еще долго (даже во времена организации земского ополчения) показывал, что готов служить королевичу Владиславу. Для начала Ляпунов в ультимативной форме требовал от Боярской думы подтвердить, что договор о королевиче будет выполняться. Иначе он отказывался «на Резани» кормить московских нахлебников, отправлять доходы и хлеб в столицу, причем призывал последовать его примеру и другие города.

Гетман Станислав Жолкевский тоже связывал начало московского сопротивления с действиями Прокофия Ляпунова после того, как повсеместно стали распространяться сомнения «в приезде королевича». В «Записках» Жолкевского передается содержание обращения Ляпунова к московской Думе: Прокофий «писал к думным боярам письмо, спрашивая: какое они имеют известие и будет ли королевич или нет, по условию, учиненному с гетманом? Объявляя при том от имени своего и всей Рязанской земли, что, согласно присяге своей, с готовностью желает иметь государем королевича». Само письмо, по характеристике Жолкевского, «было весьма длинно и начинено изречениями из Священного писания, но смысл был окончательно такой». К сожалению, грамота Ляпунова, переправленная боярами в королевскую канцелярию под Смоленск, там и затерялась (хотя нельзя исключать, что если не она сама, то хотя бы ее перевод просто не разысканы до сих пор). Обращения к Священному Писанию были характерны и для других посланий Ляпунова. В этом, безусловно, содержался самый важный посыл для Думы. Ее бездействие в тех обстоятельствах подлежало уже не людскому, а Высшему суду. Но согласиться с мнением рязанского дворянина — напомню, последнего человека в Думе — означало бы уронить остатки своего авторитета. И бояре предпочли пожаловаться на Ляпунова новому арбитру во всех московских делах — королю Си-гизмунду III.

Историков всегда интересовали время и причины выступления Прокофия Ляпунова «на Резани», а также связь его грамот с призывами патриарха Гермогена. К сожалению, из-за отсутствия источников дату первого открытого обращения рязанского воеводы к Боярской думе точно установить нельзя. Первое послание Ляпунова (в передаче гетмана Жолкевского) содержало только один главный вопрос к Боярской думе — о сроках выполнения договора о призвании королевича Владислава. Обращение из Рязани было вызвано слухами об изменившихся намерениях короля Сигизмунда III. Сведения об этом, напомню, приходили из-под самого Смоленска. Прокофий Ляпунов мог получить их и от князя Голицына, и от патриарха Гермогена или даже напрямую от своего брата Захара. Московские бояре написали целое письмо, где просили короля Сигизмунда III наказать члена московского посольства Захара Ляпунова за «измену»: «…и ныне он под Смоленском, и ис-под Смоленска з братом своим с Прокофьем ссылаетца грамотками и людьми. А которые люди были с ним з Захарьем под Смоленском, и он тех людей своих ис-под Смоленска отпущал на Резань к брату своему к Прокофью, и те люди ныне объявилися у брата его». Собственно, крамольным было не то, что брат переписывался с братом и отсылал из-под Смоленска в Рязань своих людей. Боярам во главе с князем Федором Ивановичем Мстиславским важно было показать, что они «верные подданные» Сигизмунда III (так они и именовали себя в своем послании), а Ляпуновы всего лишь сеют смуту. Однако полностью отмахнуться от подозрений в отступлении от условий московского договора 17 августа 1610 года тоже не удалось.

Остается только выяснить, откуда и когда пришли достоверные известия о провале с делом избрания королевича Владислава. Переговоры, торжественно начавшиеся под Смоленском 12 (22) октября с королевского приема, сопровождались обязательным церемониалом целования руки короля Сигизмунда III всеми членами посольства, включая митрополита Филарета. Но оказалось, что послы напрасно смиряли себя, проходя этот ритуал. Московское посольство увязло в сложных переговорах об обсуждении судьбы Смоленска. Город не сдавался благодаря твердой позиции воеводы боярина Михаила Борисовича Шеина, отказавшегося повторить то, что сделали в Москве, — впустить внутрь стен Смоленской крепости польско-литовский гарнизон. На московских послов давили со всех сторон, король Сигизмунд III и его сенаторы на переговорах требовали немедленного подчинения Смоленска. На возражения послов отвечали грубо, но определенно: «не Москва де государю нашему указывает, государь наш Москве указывает». Боярская дума готова была изменить инструкции, согласованные «всею землею» в августе 1610 года, но этому противился патриарх Гермоген. Рядовые члены посольства, в том числе Захар Ляпунов, чувствовали себя пешками в чужой игре, так как с ними никто не советовался; смысл их пребывания под Смоленском, особенно после получения грамот на поместья и вотчины, быстро терялся. И над всем этим стало витать одно общее подозрение жителей Московского царства в том, что их обманули в главном. Король Сигизмунд III не желал отправлять королевича Владислава в Москву, а хотел воцариться сам. Одна мысль об этом немедленно делала союзников поляков и литовцев врагами.

Спустя месяц переговоры зашли в тупик. Московская сторона не уступила требованиям немедленной сдачи Смоленска, послы говорили, что не хотят быть «в проклятье и ненависти» у патриарха Гермогена, освященного собора и «ото всех людей Московского государства». В ответ на это 28 октября (7 ноября) послам было разрешено отправить в Москву гонца для совета с Думой — в сопровождении королевского дворянина, проще говоря, польско-литовского конвоя. Однако, по собственному признанию послов, их три недели только кормили обещаниями. Даже пользовавшемуся авторитетом гетману Станиславу Жолкевскому, уговорившему короля приостановить военные действия под Смоленском на время переговоров, не удалось в итоге повлиять ни на московских послов, ни на тех, кто оборонял Смоленск. Представители «земли» не желали одновременно присягать как королевичу Владиславу, так и королю Сигизмунду III и соглашаться на сдачу Смоленской крепости. Перелом произошел 18 (28) — 19 (29) ноября, когда поляки и литовцы демонстративно прервали переговоры, угрожая вскоре снова начать осаду Смоленска. Не помог даже последний компромисс, предложенный московскими послами: разрешить польско-литовским отрядам занять смоленский посад, но не саму крепость. За несколько дней до этого были отосланы из-под Смоленска «в Литву» царь Василий Шуйский и его братья. Оказалось также, что дипломаты короля Сигизмунда все время, пока безуспешно шли переговоры, готовили особый аргумент — пороховой заряд, заложенный под стены Смоленской крепости. 21 ноября (1 декабря) 1610 года, озлобленный неуступчивостью Шеина, король Сигизмунд III пошел на штурм Смоленска. Однако такие очевидные недружественные действия, да еще совершенные в большой церковный праздник Введения Богородицы, обернулись против самих поляков, с которыми тоже начали «говорить» на языке войны.

В конце ноября 1610 года смоленским послам все-таки удалось прислать в Москву грамоту и статейный список переговоров. Привезший их Елизар Безобразов должен был посоветоваться с патриархом Гермогеном и боярами, чтобы решить, как послам «чинити» дальше по статьям договора о призвании королевича Владислава в связи со вновь открывшимися обстоятельствами. Глава церкви чем дальше, тем больше утверждался в правоте своих первоначальных опасений по поводу присутствия в столице вооруженного иноземного войска. Свои подозрения под давлением Боярской думы он должен был до времени держать при себе, но с прямым обращением к нему послов из-под Смоленска дело менялось. В течение двух дней 30 ноября и 1 декабря 1610 года патриарха безуспешно пытались склонить на сторону Сигизмунда III, заставить подчиниться его требованиям. Дело дошло до того, что боярин Михаил Салтыков не только обращался к патриарху с бранными словами, но и, как писал автор «Нового летописца», замахнулся на него ножом («выняв на нево нож, и хотяше ево резати»). И хотя боярин, главный сторонник Сигизмунда III в Думе, повинился в своем поступке, пути назад уже не было.

Патриарх Гермоген собрал в Успенском соборе в Кремле гостей и торговых людей. Сообща решили, что не будут целовать крест королю Сигизмунду III. Началась рассылка патриарших обращений по городам — с тем, чтобы там добивались твердого исполнения прежнего договора. Всё это происходило «перед Николиным днем», то есть ранее 6 декабря 1610 года, когда праздновался «Никола Зимний», «в пятницу, в вечеру» (так сказано в расспросных речах дьяка Афанасия Евдокимова, которого допрашивали в Казани 3 января 1611 года).

Существует много оснований для того, чтобы увязать послания патриарха Гермогена с выступлением «на Резани» Про-кофия Ляпунова. То, что имя рязанского бунтаря не раз звучало во время событий накануне «Николина дни», подтверждает и «Новый летописец». По словам его автора, бояре пришли к патриарху Гермогену с двумя требованиями: подписать новую грамоту послам под Смоленск и остановить Прокофия Ляпунова: «…а к Прокофью послать, чтобы он к Москве не збирался». Благословить московских послов на подчинение всем действиям короля Сигизмунда III патриарх отказался и пригрозил: «…а к Прокофью Ляпунову стану писати: будет королевич на Московское государство и крестится в православную християнскую веру, благословляю его служить, а будет королевич не крестится в православную христианскую веру и литвы из Московского государства не выведет, и я их благословляю и разрешаю, кои крест целовали королевичю, итти под Московское государство и померети всем за православную християнскую веру».

Уже второй раз за время Смуты возникала необходимость избавить жителей Московского государства от присяги, данной ими когда-то: сначала — «царю Дмитрию», а теперь — королевичу Владиславу Сделать это мог только высший церковный иерарх, потому-то так важно было, на чьей стороне в итоге он окажется. Не случайно, что после слов о «разрешении» от крестоцелования боярин Салтыков и схватился за нож. Это означало полный крах той политики, которую проводили его покровители и все те, кто, подобно Салтыкову, служил королю Сигизмунду III.

Однако приходится воздержаться от окончательного заключения о прямом призыве патриарха Гермогена к Ляпунову с организацией земского ополчения уже в декабре 1610 года. Более того, было бы ошибочным приписывать главе церкви какие-то конкретные шаги в этом направлении. Современников смущало противоречие между саном первосвятителя и возможностью призывов к насилию. Именно в этом и состояло обвинение противников патриарха: «…и крови пролияшая велицы от его учителства, и от Резани и Северы воставил воя, и писанием подощряя». Писание патриарха Гермогена было показано рязанским архиепископом Феодоритом некому рязанскому воеводе «дуксу Ивану» — автору сочинения под названием «Словеса дней, и царей, и святителей московских». Рукопись, автором которой считается князь Иван Андреевич Хворостинин, обрывается на словах из обращения патриарха рязанскому владыке: «О Христе возлюбленный брате наш и сослужителю нашего смирения…» Патриарх Гермоген повлиял на развитие событий, образно говоря, сказанным словом правды среди моря лжи. Он дал опору многим людям, в том числе и Прокофию Ляпунову. Тогда-то о патриархе и заговорили как о «втором Златоусте», которым крепка православная вера. Именно защита веры стала первым побудительным мотивом его призывов. Хотя у историков существуют разные мнения на этот счет, в революционном 1917 году Лев Михайлович Сухотин опубликовал специальную статью, посвященную выяснению вопроса о влиянии патриарха Гермогена на создание Первого ополчения. Историк писал: «…Слухи о стойкости патриарха и его ободряющее слово (но не призывные фамоты, каковых не было вовсе) должны были сыграть известную роль». При этом Л.М. Сухотин был категоричен: «…мы настаиваем на том, что самое восстание Ляпунова и присоединение к его восстанию городов Рязанских, Украинных и Заоцких произошло независимо от Гермогена».

Восстанавливая последовательность событий, можно связать первую грамоту Прокофия Ляпунова московской Думе с тайной просьбой князя Василия Голицына, переданной через Захара Ляпунова. Обращает на себя внимание известная осторожность Ляпунова, всего лишь просившего подтвердить членов Думы, что они придерживаются августовской присяги королевичу Владиславу. Такое подтверждение в ответ на обращение Ляпунова и других людей, слышавших о нарушении договора королем Сигизмундом III, хотели получить от патриарха Гермогена при обсуждении просьбы послов накануне Николина дня. Когда это не удалось, из-под Смоленска в Москву были отправлены видные члены смоленского посольства Василий Борисович Сукин и дьяк Сыдавной Васильев. На приеме у короля перед отпуском в столицу 8(18) декабря им было передано обращенное к Думе требование повлиять на защитников Смоленска. В одно время с ними в Москву возвратились представители духовенства — игумен Спасонового монастыря Евфимий и келарь Троицесергиева монастыря Авраамий Палицын. Василий Сукин с товарищами привезли грамоту с подтверждением «королевским жаловальным словом» желания короля Сигизмунда III дать на царство своего сына; обещал король исполнить и другую договоренность — о борьбе с «цариком» в Калуге: «…и над Вором учнем промышляти вскоре». Правда, в дневнике королевского похода цель отправки послов была сформулирована точнее — как посылка «за наказом касательно Смоленска». С приездом Василия Борисовича Сукина и дьяка Сыдавного Васильева московские бояре наконец-то получили, как им казалось, все необходимые аргументы, чтобы победительно ответить Ляпунову на его подозрения, что король Сигизмунд III будто бы не желает выполнять своего обещания. Они усиленно просили короля в ответном письме, чтобы тот не медлил с присылкой королевича Владислава и снизошел к тому, что «многочисленный народ Российского царствия, ожидаючи государя королевича многое время, скорбят душею и сердцем, и такова тяжка времяни долго терпети не могут, яко овца без пастыря, или яко зверь велик главы не имеет».

Но далее события приняли совершенно неожиданный оборот. 11 декабря 1610 года в Калуге ногайским князем Петром Урусовым был убит Лжедмитрий II. Это событие стало поворотным для всего хода Смуты. Странным сближением с калужской драмой кажется неожиданный образ «великого зверя без главы», которым представляли свой российский народ бояре! Противники самозванца, в течение трех лет угрожавшего Москве, могли больше не бояться его. Сторонники второго Лжедмитрия избавлялись от любых обязательств по отношению к нему. И самое важное: с ликвидацией угрозы «воровского» вторжения в столицу исчезала необходимость содержать там вспомогательный иноземный гарнизон. Именно под этим предлогом польско-литовские войска входили в Москву, и теперь, следуя логике, они могли ее покинуть…

Прокофий Ляпунов снова сумел сориентироваться одним из первых. Именно ко времени, наступившему после гибели тушинского «царика», можно отнести обвинения бояр в том, что Ляпунов преступил крестное целованье королевичу Владиславу и «отложился» со всею Рязанью: «…и вашего государского повеления сам ни в чем не слушает и слушати не велит, и в городы, которые были вам, великому государю, послушны, воевод и голов с ратными людьми от себя посылает, и городы и места заседает, и в городех дворян и детей боярских прельщает, а простых людей устращивает и своею смутою от вашей государской милости их отводит; а ваши государские денежные доходы и хлеб всякой збирает к себе».

Рязанский воевода раньше других понял, что сулит в будущем союз с бывшими сторонниками самозванца. Он немедленно связался с ушедшими в Тулу донскими казаками под командованием Ивана Мартыновича Заруцкого. Свидетельство об этом содержится в боярской грамоте с обвинением Ляпуновых, отправленной королю Сигизмунду III под Смоленск: «А на Тулу, государь, прислал от себя вашего государского изменника Ивашка Зарутцкого с казаки».

В Москве к моменту отправки грамоты, видимо, еще не имели достоверных сведений из Калуги и Тулы, поэтому и предположили, что Ляпунов направлял Заруцкого, хотя последний в этом ничуть не нуждался. Атаман донских казаков до последнего оставался с самозванцем в Калуге, куда он приехал после недолгого пребывания в смоленской ставке короля Сигизмунда III. После смерти Лжедмитрия II Заруцкий сделал сильный политический ход, взяв под охрану вдовую «царицу» Марину Мнишек с ее новорождённым сыном «царевичем» Иваном, появившимся на свет примерно две недели спустя после событий 11 декабря. Вместе с «царицей» Заруцкий уехал из Калуги в Тулу. С этим городом Прокофию Ляпунову было удобно установить прямые контакты, минуя Москву. Вряд ли Боярская дума упустила бы возможность сказать об этом, если бы ей была известна полная картина событий. В королевском лагере под Смоленском тоже следили за судьбой сына Марины Мнишек и даже получили сведения о том, что Прокофий Ляпунов со своим отрядом в несколько сотен человек приезжал в Калугу, чтобы забрать младенца с собой.

Исходя из того, что нам известно о составе будущего триумвирата главных воевод Первого земского ополчения — а ими, напомню, были Прокофий Ляпунов из Рязани, князь Дмитрий Трубецкой из Калуги и Иван Заруцкий из Тулы — эти три города, вероятно, первыми и договорились о начале движения. Прокофия Ляпунова давно, еще в период низложения Шуйского, подозревали в контактах с «Вором» и его окружением. Тем логичнее ему было снова обратиться к бывшим сторонникам самозванца и заручиться их поддержкой. Честолюбивые «тушинцы» никогда не соглашались быть на вторых ролях; очевидно, конструкция будущего земского движения подразумевала их ведущую роль. Однако и остальная «земщина», которую вначале представлял один Ляпунов, тоже оставалась грозной силой. Нужна была какая-то большая цель, заставлявшая забыть прежние обиды. И такой целью стал призыв «всей земли» под Москву, где предлагалось «учинить совет, кому быть на Московском государстве государем».

Приведенные слова — цитата из грамоты, составленной Прокофием Ляпуновым в конце декабря 1610-го — самом начале января 1611 года и отправленной в Муром и Нижний Новгород. Грамоту перехватили, и уже 10 (20) января 1611 года она была доставлена в Москву Александру Госевскому. Московским боярам несложно было понять, какую угрозу несли действия городов, один за другим выходивших из повиновения. Прокофий Ляпунов прямо осуждал «первых людей Московской земли», членов Боярской думы, в отступлении от веры, именовал их «иудами». Бояре уже никогда не простят ему этих слов. Правда, Ляпунов еще не исключал возможности избрания на московский престол королевича Владислава, но теперь это должно было стать не только предметом боярских договоров, но делом «всей земли», которая и должна была собраться под Москвой. Обидные слова и обвинения в предательстве, конечно, не касались двух братьев князей Голицыных, один из которых, князь Василий, оказался в смоленской ловушке, а другой, Андрей, — под домашним арестом. Только третий брат — князь Иван — по-прежнему заседал в Думе. Но Прокофий Ляпунов уже не искал покровителей. Он повернулся к Москве спиной.

Рязанскому воеводе нужно было связать в одном освободительном движении уезды к юго-востоку от столицы Русского государства — Рязань, Тулу и Калугу — с северо-востоком страны, где располагались главные центры Замосковного края — Владимир, Ярославль, Кострома, Тверь и Нижний Новгород. И, опираясь на поддержку упомянутых городов, распространять свое влияние всё дальше и дальше. С одной стороны, на северские и «польские» (от Дикого поля, или просто Поля) земли, выходящие к польско-литовскому и татарскому приграничью, а также к владениям донских казаков; с другой — на Понизовые города с центром в Казани, города «от Немецкой украйны» — Новгород Великий и Псков, а также на Поморье — земли Русского Севера.

Для успеха земского движения, начатого Прокофием Ляпуновым в Переславле-Рязанском, решающим обстоятельством стало срединное положение этого города на путях от Калуги и Тулы, остававшихся под влиянием прежних сторонников «царика», к Нижнему Новгороду как центру земщины. Сработала очень простая мысль: объединиться для общего дела можно и без посредничества Москвы. В то же время все понимали, что главный бой с врагом — польско-литовским королем Сигизмундом III — будет за столицу и ее святыни, поэтому Москва и становилась местом сбора отрядов ополчения. Но об этих совместных действиях еще нужно было договориться друг с другом. Мысль о сопротивлении королю, задержавшему московское посольство и продолжавшему осаду Смоленска, зарождалась повсюду, а не в одной Рязани. Известия об утеснениях, творимых патриарху Гермогену, о подчиненном положении Думы, о бесчинствах иноземных солдат в Москве и разных уездах — всё это вызывало протест жителей Московского царства. Однако приходится вспомнить извечную и больную тему огромных российских пространств, в которых легче затеряться, чем думать о союзе. Тем более когда государственные скрепы слабеют и распадаются, как это происходило в годы Смуты, или, напротив, становятся просто удушающими в другие времена…

* * *

Существует не одна, а несколько историй про то, как Прокофий Ляпунов начинал земское движение в Рязани. Основу рассказа об этом, конечно, составляют подробности, оставшиеся в грамотах времен организации ополчения, подписанных, а может, и написанных самим рязанским воеводой. Другие сведения собирались Боярской думой, а также главой польско-литовского гарнизона, «московским старостой» Александром Госевским. От них информация переходила в королевскую ставку, где ее могли перепроверить расспросными речами тех людей, кто приезжал к королю под Смоленск. Конечно, можно было бы попытаться нарисовать какую-то усредненную картину, отовсюду взяв разные детали. Обычно в исторических исследованиях так и делается. Однако интереснее другое: не вторгаясь со своими трактовками и не нарушая восприятие событий их современниками, последовательно рассмотреть, что думали о земском движении в разных городах Московского государства, в Боярской думе и в королевской ставке под Смоленском.

Прокофий Ляпунов от имени «всех чинов» из Рязани обращался в Нижний Новгород несколько раз в январе 1611 года. Самая первая грамота, возможно, была перехвачена по дороге муромским воеводой князем Василием Федоровичем Мосальским и отослана в Москву. Там Александр Госевский быстро принял меры и стал договариваться (впрочем, безуспешно) об отправке в поход против Прокофия Ляпунова отрядов полковника Николая Струся и гетмана Яна Сапеги. Попытались направить в Рязанскую землю и донцов Ивана Заруцкого, но опоздали. Союз Рязани и Тулы уже сложился. Заруцкий попросту отослал боярскую грамоту из Москвы самому рязанскому воеводе, подтвердив, что действует сообща с земскими силами. В итоге набег на рязанские города в середине января 1611 года совершили запорожские казаки во главе с атаманом Наливайко. Одновременно против Ляпунова выступил отряд во главе с одним из рязанских дворян Исаком Сунбуловым. Им едва не удалось захлопнуть «капкан», осадив Ляпунова в Пронске.

Трудно даже представить, что бы произошло дальше, если бы мятежный рязанский воевода, с именем которого уже начинали связывать организацию сопротивления «литве», был тогда захвачен в плен или убит. Но этого не произошло, и выручил Прокофия Ляпунова не кто иной, как хорошо известный ему зарайский воевода князь Дмитрий Михайлович Пожарский, сумевший собрать под свое командование для броска из Зарайска в Пронск «коломничей и рязанцев». Сюжет сам по себе достойный исторического романа. Но так было в действительности: двух главных воевод земских ополчений, с чьими действиями в 1611—1612 годах во многом будет связано освобождение Москвы, судьба на короткую минуту свела вместе. Уже одно имя князя Пожарского, как пишет автор «Нового летописца», заставило «черкас» (запорожских казаков) отойти от Пронска в Михайлов. Из Пронска оба воеводы — князь Дмитрий Пожарский и Прокофий Ляпунов — вместе возвратились в Переславль-Рязанский. К сожалению, неизвестно, о чем они беседовали, едучи по пронской дороге в Рязань, но случайной такую историческую встречу не назовешь. В летописи осталось свидетельство, что князь Дмитрий Михайлович, «приня» благословение от рязанского архиепископа Феодорита, вернулся в Зарайск. Архиепископ Феодорит, несомненно, получал грамоты патриарха Гермогена. Так не благословил ли рязанский владыка тогда еще и другой, военный союз героев Смуты?

История совместных действий Прокофия Ляпунова и князя Дмитрия Пожарского в январе 1611 года лишний раз показывает, что освободительное движение зарождалось не только в Рязани, но и в других местах. В первую очередь инициатива движения исходила из Рязани и Нижнего Новгорода, практически одновременно обратившихся друг к другу с посланиями. 24 января в Рязань прибыла грамота из Нижнего Новгорода, в которой сообщалось о гонениях в Москве на патриарха Гермогена. Сведения об этом нижегородцы получили из первых рук, специально послав для встречи с патриархом в Москву представителей разных чинов — нижегородского служилого человека Романа Пахомова и посадского Родиона Моисеева. Возвратившись из Москвы 12 января, они смогли только на словах передать то, что хотел сказать патриарх Гермоген, которого лишили приказных людей. Своею «речью» патриарх благословил нижегородцев на действия, о которых они и писали в Рязань. В Нижнем Новгороде и Балахне была составлена крестоцеловальная запись и организована присяга. В ней говорилось о целях земского ополчения, создававшегося для освобождения Москвы: «что нам за православную крестиянскую веру и за Московское государьство стояти и от Московского государьства не отстати». Согласно крестоцеловальной записи будущие ополченцы договаривались «стояти заодин» против польского короля Сигизмунда III и его русских сторонников. Для этого необходимо было сохранить мир среди тех, кто собирался в ополчении: «…и меж собя смутных слов никаких не вмещати, и дурна никакого не всчинати, скопом и заговором и никаким злым умышлением никому ни на кого не приходити, и никому никого меж собя не грабити, и не побивати, и лиха ни которого меж собя никому ни над кем ничем не чинити». Вопрос о будущем царе не предрешался: «А кого нам на Московское государьство и на все государьства Росийского царьствия государя Бог даст, и нам ему государю служити и прямити и добра хотети во всем вправду, по сему крестному целованью». С принятием крестоцеловальной записи не исключалась возможность призвания королевича Владислава. «А буде король не даст нам сына своего на Московское государьство и полских и литовских людей с Москвы и изо всех московских и из украинных городов не выведет, и из под Смоленска сам не отступит, и воинских людей не отведет: и нам битися до смерти». Тем самым отвергались возможные обвинения в клятвопреступлении и определенно говорилось о намерении идти до конца в прекращении междуцарствия.

По этой записи предлагалось присягнуть и в Рязани, чтобы «стати за Московское государство заодин». В Нижнем Новгороде готовы были «тотчас» идти к Москве и просили «прислать всяких чинов добрых людей для совету и с ними отписати, где нам с вами сходиться». Но оказалось, что всего несколькими днями ранее из Рязани также обращались в Нижний Новгород с предложением совместных действий. В Нижнем Новгороде грамоту получили 27 января 1611 года. В ней сообщалось, что Прокофий Ляпунов и «всякие люди Рязанския области», по благословению патриарха Гермогена, «собрався со всеми Северскими и Украйными городы, и с Тулою и с Калужскими со всеми людьми, идут на польских и на литовских людей к Москве». Нижегородцам предлагалось «свестяся с окольными и с Повольскими городы», организовать сбор ратных людей и идти с ними сначала на Владимир, а потом под столицу. Кстати, слова рязанской грамоты почти дословно совпадают с тем, как сами нижегородцы раскрывали суть призыва патриарха Гермогена: «…да приказывал к нам святейший Гермоген патриарх, чтоб нам, собрався с окольными и с Повольскими городы, однолично идти на польских и литовских людей к Москве вскоре». Тот же самый мотив звучит и в другой грамоте, отправленной из Ярославля в Вологду в феврале 1611 года: «…и с Москвы, господа, святейший Ермоген, патриарх Московский и всеа Русии, и московские люди писали на Резань, к Прокофью Ляпунову, и во все Украйные города и в Понизовые, и словом приказывали, чтоб им, собрався с околными городы и с Поволскими, однолично идти на полских и на литовских людей, к Москве, и Московскому б государьству помочь учинити вскоре, докаместа Литва Московского государьства и окрестных городов не овладели». Такое совпадение косвенным образом подтверждает то, что начало обмену грамотами, возможно, положил сам патриарх, обратившийся к своим сторонникам по городам, чтобы там не сидели сложа руки, а действовали против врагов государства.

Словом, несмотря на то, что ранние грамоты Прокофия Ляпунова были перехвачены, это не помешало Рязани и Нижнему Новгороду быстро объединиться в одном земском союзе. Изначально такой союз отличало стремление заручиться благословением патриарха Гермогена и опереться на действия всех чинов — земского «совета». Цель движения тоже была определена сразу и состояла в походе на Москву. Откликаясь на просьбу нижегородцев, из Рязани отправили в посольство «о всяком договоре и добром совете» стряпчего Ивана Ивановича Биркина, дьяка Степана Пустошкина «с дворяны и всяких чинов людей». Рязанские представители прибыли в Нижний Новгород 31 января 1611 года. Начало сбора земских сил сам рязанский воевода Прокофий Ляпунов подробно охарактеризовал в посланной с ними грамоте. В этом наиболее раннем свидетельстве по истории Первого ополчения интересно всё: к кому обращается в Нижний Новгород Ляпунов, как называет себя сам, что говорит о своих союзниках, как видит цели будущего движения. В стране снова вспомнили, как в условиях острого противостояния с тушинцами в 1608—1609 годах создавались городовые советы из местного духовенства, воевод и приказных людей, дворян и посадских людей, и обратились к этой практике. Ляпунов писал «в преименитый Новгород Нижний, священного причта архиманритам, и игуменам, и протопопам, и всему освященному собору, и государственного ж сана господам воеводам, и дьякам, и дворянам и детем боярским Нижняго Новгорода…». Здесь каждое слово на месте и обращено к своему конкретному адресату, не забыты даже идущие дальше «головы» — начальники отрядов у стрельцов, казаков и служилых иноземцев — «литвы и немец»: они тоже придут потом воевать под Москву на стороне земских ополчений. И еще рязанский воевода обращался к жителям Нижнего Новгорода — «всему христоименитому народу»: «земским старостам, и целовальникам, и всем посадским людем, и пушкарем, и стрельцам, и казакам, и разных городов всяким людям, обитающим в Нижнем Новгороде». Для лучшего понимания текста этих грамот следует помнить, что они относятся к жанру так называемой публицистики Смутного времени. Расчет тех, кто пересылал грамоты, был не на то, что они осядут где-то в архивах приказных изб, а на публичное чтение посланий со ступеней соборной церкви, как обычно в городах объявляли царские указы. Показательно, что, несмотря на торжественный стиль, Ляпунов не присваивает себе никаких титулов, пишет одно свое имя. Так же делал Михайло Скопин, когда отсылал свои грамоты, так что рязанскому воеводе было с кого взять пример. Но он обращался не один, а от имени такого же городового совета, как в Нижнем Новгороде: «Прокопий Ляпунов, и дворяне, и дети боярские, и всякие служилые люди, и торговыя и черные Рязанския области челом бьют».

Прежде всего Прокофий Ляпунов подтверждал, что знает о «гоненье» и «тесноте», учиненных патриарху Гермогену «богоотступниками» боярами и «литвой». Он упоминал о своих обращениях в Москву: «и мы боярам Московским давно отказали и к ним о том писали, что они, прельстяся на славу века сего, Бога отступили и приложилися к Западным и к жестокосердным, на своя овца обратились». Основным обвинением боярам было по-прежнему нарушение «договорного слова» и «крестного целованья»: «на чем им договоряся с корунным гетманом Желковским Королевскою душею крест целовали, ничего не совершили». После его писем, не без гордости писал Ляпунов, патриарху даже стало «повольнее, и дворовых людей ему немногих отдали». Тем самым Ляпунов показал, что знает о положении патриарха Гермогена даже чуть больше, чем сами нижегородцы.

В послании рязанского воеводы в Нижний Новгород говорилось также о том, что они «давно крест целовали» вместе с жителями Калуги, Тулы, Михайлова, северских и украинных городов, «что нам за Московское государство с ними и со всею землею стояти вместе заодин, и с Литовскими людьми битись до смерти». Получалось, что дополнительная присяга по нижегородской записи была в Рязани излишней. Для подтверждения серьезных успехов своего движения Ляпунов описывал, как «бояре из Москвы» собирались послать на него «войною пана Сопегу, да Струса со многими людьми Литовскими», однако боярскую грамоту об этом, направленную в Тулу, переправили ему в Рязань. Не случайным было и упоминание о Владимире, куда Ляпунов раньше предлагал нижегородцам идти в сход: «…а Володимир, господа, и иные городы с нами одномысленны ж, хотят за веру все помереть». Уже в это время у Ляпунова сформировалось представление о дальнейших шагах. Сам он предполагал собраться «со всеми людьми и с Понизовок) силою, которые ныне стоят под Шацким», и пойти с ними на Коломну. Кстати, не с этими ли переговорами был связан поход Прокофия Ляпунова в Пронск, едва не закончившийся для него плачевно? Союзник Ляпунова в Туле Иван Заруцкий, как и «из Калуги бояре» должны были двигаться самостоятельно к Москве, «чтоб нам к царствующему граду Москве придти всем в один день». Нижегородцев просили поддержать обращения для совместного похода к столице, отосланные ранее из Рязани в понизовые (Казань) и поморские (Вологда и другие северные земли) города. Велись переговоры и с известным сторонником Лжедмитрия II — казачьим атаманом Андреем Просовецким, воевавшим в 1610 году вместе с полковником Александром Лисовским в Псковской земле, а теперь готовым присоединиться к земскому союзу.

О начале похода на Москву 28 февраля 1611 года рассказывает отписка из Ярославля в Казань. К ней была приложена «Роспись, кто из которого города пошел воевод с ратными людми», дающая представление о первоначальном составе Первого ополчения:

«С Резани, с воеводою Прокофьем Петровичем Ляпуновым, Резанские городы и Сивера.

Из Мурома, с околничим со князем Васильем Федоровичем Масалским, муромцы с околними городы.

Из Нижнего, с воеводою со князем Олександром Ондреевичем Репниным, Понизовые люди.

Из Суздаля, да из Володимеря, с воеводою с Ортемьем Измайловым, да с Ондреем Просовецким, околние городы, да казаки волские и черкасы, которые подо Псковом были.

С Вологды и из Поморских городов, с воеводою Федором Нащекиным.

С Романова, с мурзы и с татары и с рускими людми, воевода князь Василий Романович Пронской да князь Федор Козловской.

С Галицкими людми воевода Петр Иванович Мансуров.

С Костромскими людми воевода князь Федор Иванович Волконской».

Ярославцы сообщали, что у них в городе «собрались с воеводою Иваном Ивановичем Волынским ярославцы дворя-ня и дети боярские» и приказ московских стрельцов в 500 человек с головою Иваном Толстым (их послали из Москвы в Вологду, но они присоединились к земскому союзу: «не ходя на Вологду, поворотились и крест целовали в Ярославле, что им на литовских людей идти к Москве и битись до смерти»); в ополчение вступили казаки, стрельцы и даточные люди. Присоединились к ополчению и другие города Замосковного края — Кашин, Бежецк, Углич (во главе с воеводой Федором Ивановичем Погожим). В ярославских отписках перечислялись только города одной части ополчения, которую возглавил Прокофий Ляпунов, упомянутый в росписи на первом месте. Воеводами другой части ополчения, состоявшей из бывших сторонников царя Дмитрия, стали соответственно тушинские бояре князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и Иван Мартынович Заруцкий.

Как же реагировали на появление земского движения бояре в Москве? Они сделали свой выбор и не оставались пассивными наблюдателями. С их точки зрения, Прокофий Ляпунов и все, кто выступил вместе с ним, были клятвопреступниками и изменниками, заслуживавшими кары. Боярам приходилось подтверждать перед старостой Александром Госевским и королевской ставкой под Смоленском, что они в состоянии управлять ситуацией и могут самостоятельно справиться с очагами неповиновения. Однако без помощи короля Сигизмунда III у них это не получалось. Вместе с Госевским московские бояре придумали отослать из Москвы войска для того, чтобы пресечь неповиновение. Но выгодно это было только главе иноземного гарнизона в столице, так как чем меньше там оставалось стрельцов и других вооруженных людей, тем спокойнее он мог себя чувствовать. Отсылавшиеся из Москвы отряды служилых людей и стрельцов воевали плохо и при первой возможности переходили на сторону объединившихся в ополчение людей. Месяц спустя после памятных для Прокофия Ляпунова событий под Пронском уже по всей стране преувеличенно рассказывали о его подвиге: «…да с Москвы же де была посылка против Прокофья Ляпунова, и Божиею де милостию и Пречистыя Богородицы помощию Прокофей Ляпунов литовских людей побил, а досталные прибежали к Москве». Рязанский воевода на глазах превращался в народного заступника, которому помогают высшие силы: он устрашал врагов уже одним своим именем.

Посланный Боярской думой во Владимир для карательного похода боярин князь Иван Семенович Куракин потерпел там поражение и вынужден был отойти от города. Приехавший из Владимира в Ярославль гонец Никита Рагозин рассказывал подробности этих событий. Во Владимире тоже существовал свой городовой совет из освященного собора, воевод, служилых, посадских и даже «уездных людей», то есть крестьян. Свою присягу «стояти со всеми городы всем заодин» там приняли «по совету Резанских и Украинных и околных городов». Может быть, поэтому Дума и решила разорвать союз Рязани и Владимира, направив туда войско? Боярин князь Иван Семенович Куракин, командовавший «рускими и литовскими людми», пришел из Юрьева Польского под Владимир 11 февраля. Но тут сказались успехи объединительного движения, потому что казаки Андрея Просовецкого, укрепившиеся незадолго перед тем в Суздале, явились на выручку, «и дело у них под Володимером было». Куракин стал отходить московской дорогой, но в селе Ундол его достигли вести, «что от Прокофья Ляпунова многие люди пришли в Вохну, и они де от тех людей поворотили и отошли опять в Юрьев Полской». Никаких отрядов Ляпунова в Вохне не было, но там уже знали имя главного воеводы земского ополчения, и этого оказалось достаточно. Бегство князя Куракина подтверждает правоту прежних обвинений Ляпунова, адресованных боярам в Москве, — те не особенно стремились воевать за свою власть за пределами столицы.

В своих официальных контактах с королевской ставкой под Смоленском бояре постоянно извещали короля Сигизмунда III о начавшемся земском движении. «А о Резани ведомо нам чините, — писалось в королевском ответе, — что Прокофей Ляпунов ссылаетца с Понизовными и с Сиверскими городы, и наших государьских грамот ни в чом не слушает». Это еще сведения о самом начале действий Ляпунова, призвавшего к неподчинению Боярской думе в Москве до приезда королевича Владислава: «…покаместа сын наш Владислав королевич приедет на свой царский престол на Москву, и до тех мест грамот наших ни в чом слушать, и доходов денежных вести и никаких иных доходов на сына нашего королевича да-вати не хотят». Московские бояре озаботились таким ходом событий. Видя «по отпискам приказных людей изо всех городов», что власть уходит у них из рук, Дума решила обратиться к королю. Московские бояре и король Сигизмунд III обменялись в феврале 1611 года посольствами Михаила Мошинского (Мошинковского) и ловчего Ивана Романовича Безобразова. Из грамот, которые отсылались из Кремля под Смоленск и обратно, можно понять только одно: король Сигизмунд III успокаивал Боярскую думу, чтобы достичь главной цели — сломить «непокорство» смоленских сидельцев. Бояре же велеречиво вспоминали времена последнего «прирожденного» великого государя Феодора Ивановича, Бориса Годунова, «вора Отрепьева» и Василия Шуйского; говорили о том, откуда началась Смута, и обвиняли во всем тех, кто никак не хочет подчиниться договору о призвании королевича Владислава, несмотря на подтверждения короля Сигизмунда III, что он готов дать своего сына на царство и не желает разрушения православной веры. Бояре выделяли действия двух центров: «Нижних» (так) и «Понизовных городов», отступивших от королевича Владислава, а также Рязани. Текст их послания королю Сигизмунду III, сохранившийся в изложении в королевской грамоте, звучал следующим образом: «И городы Нижные и Понизовные, целовав крест, отступили; а на Резани Прокофей Ляпунов ссылаетца и с Понизовными и с Северскими городы, наших грамот ни в чем не слушает, и денежных доходов к Москве не везут и впредь давати не хотят, покаместа сын наш будет на Московском государстве».

Боярская дума опаздывала со своими страхами и подозрениями. Поход под Москву был уже подготовлен совместными действиями Прокофия Ляпунова и воевод разных городов. Определились города — центры сбора земских сил, выбраны пути, по которым должны были одновременно подойти к столице отряды ратных людей. Достичь такой согласованности было непросто, однако для прихода под Москву символично был выбран особый «Велик» день — день Пасхи. В Москве тоже знали о подходе рати Ляпунова и ждали ее. Отношения с польскими и литовскими войсками становились всё более напряженными; у бояр имелись все основания подозревать, что в столице находится немало людей, готовых по первому призыву примкнуть к действиям повстанцев. Тут-то и случилось «конечное разорение» Московского государства, как стали называть великий пожар в Москве 19 марта 1611 года. Вооруженные поляки, литовцы, «немцы» — те, у кого оставалось оружие, — повернули его против мирных жителей города, пытавшихся защитить себя и свое имущество. В боях 19 марта 1611 года был ранен оказавшийся у себя на дворе на Сретенке князь Дмитрий Михайлович Пожарский. Приехал ли он случайно в столицу или заранее договорился об этом с Прокофием Ляпуновым, — этот вопрос для историков остается открытым. Однако самого князя Пожарского в Москве после пронской истории считали «изменником», его убрали с воеводства в Зарайске, поэтому представление о его совместных действиях с воеводами земского движения совсем небезосновательно.

События, сопровождавшиеся кровопролитными боями и опустошающим пожаром, невозможно было забыть. Они показали, что бессмысленно, как раньше, обсуждать вероятное воцарение в Москве королевича Владислава. Надежда на выход из тупика и освобождение могла быть связана только с земским ополчением.

Король Сигизмунд III, получив известия о московском пожаре 19 марта, возложил всю вину на Прокофия Ляпунова и других «изменников». Он повторял придуманное объяснение: что события в Москве начались-де как превентивные действия, что существовали угроза польско-литовскому гарнизону и заговор против самих бояр в Москве. Пусть так, но масштабы бедствия, постигшего Московское государство, оказались несоизмеримыми с возможными последствиями от появления под Москвой земских ратников. Под Смоленском вряд ли до конца понимали, что происходило в тот момент за пределами разоренной Москвы. Началом всех событий там посчитали слухи о том, что король Сигизмунд III не хотел дать на царство королевича Владислава, «а хочем будто Московъсково государства доступати к Польше и к Литве». Выступление Ляпунова напрямую связывали с действиями патриарха Гермогена: «…и после того по сылке и по умышлению Ермогена, патриярха Московъскаго с Прокофьем Ляпуновым почала на Москве во всяких людех быти великая смута, и на наших польских и литовских людей ненависть и неверство положили, и хотели наших людей выслати из Москвы неволею, и иные многие свои грубости учинили, послуша злого умышления».

Конфигурацию ополчения, пришедшего под Москву, в королевской грамоте интерпретировали своеобразно, выделив, кроме Ляпунова, прежде всего ярославского воеводу некняжеского происхождения (со знакомым формантом фамилии на ский /-цкий) и казачьих предводителей: «…а надеялись на Прокофья Ляпунова с товарыщи, да на Ивашка Волынсково, да на Ивашка Заруцково, да на Ондрюшка Просовецково и на иных воров, которые з городов пошли к Москве розными дорогами». Последнее обстоятельство — о разных путях, какими ополчение шло к Москве, — передано верно. Под Смоленском обвиняли людей, собравшихся в поход, что они «свое крестное цолованье преступили», то есть нарушили присягу королевичу Владиславу, «и с нашими польскими и литовскими людьми бои учинили». Говорили и об опасности, грозившей московской Думе и всем сторонникам короля и королевича в Москве: «…и над вами бояры и надо всеми теми, которые нам добра хотели, всех вас смерти довести хотели». Разорение Москвы объявлялось Божьей карой и наказанием за «измену и воровство»: «…и затем многая кровь изменничья пролилась, посад в каменном городе и в деревяном весь вызжен».

Как воспринимали произошедшее те, кто ждал освобождения страны? Об этом дает представление «Новая повесть о преславном Российском царстве». Она полна призывов к тому, чтобы спасти столицу: «Что стали, что оплошали? Чего ожидаете и врагов своих на себя попущаете и злому корению и зелию даете в земле вкоренятися и паки, аки злому горкому пелыню распложатися?» У людей появилось ощущение, которое переживается в очень редкие периоды истории, когда нужно сделать свой выбор и действовать по принципу «сейчас или никогда». «Время, время пришло», — буквально кричит автор «Новой повести» своим современникам о наступившей беде. Он призывает их к «подвигу», просит не терпеть дальше, проявляя свое «нерадение» и «недерзновение», а умереть «за правду», выступив против своих врагов.

Действия Прокофия Ляпунова и других воевод земского ополчения «освятили» своими грамотами в Троицесергиевом монастыре. Трудно найти в публицистике Смутного времени слова сильнее, чем те, что звучат в грамотах архимандрита Дионисия и келаря Авраамия Палицына, рассылавшихся из Троицесергиева монастыря «в Казань и во все Понизовые городы, и в Великий Новгород и Поморье, на Вологду и в Пермь Великую». Троицкие грамоты должны были заставить эти города оказать помощь земскому движению. «Где святыя Божий церкви и Божие образы? — риторически вопрошали архимандрит Дионисий, келарь Авраамий и «соборные старцы». — Где иноки многолетными сединами цветущия и инокини добродетелми украшены, не все ли до конца разорено и оборугано злым поруганием? Где народ общий християнский, не все ли лютыми и горкими смертьми скончашася? Где множество безчисленное во градех и в селех работные чади християнства, не все ли без милости пострадаша и в плен розведены? Не по-щадиша бо престарившихся возрастом, не усрамишася седин старец многолетных и с(о)савших млеко младенец, незлобивая душа, вси испиша чашу ярости праведного гнева Божия». Вслед за этими проникновенными словами следовал призыв к объединению, «чтоб служивые люди безо всякого мешкания поспешили к Москве, в сход, ко всем бояром и воеводам и всему множество народу всего православного християнства». Троицкие власти умоляли не пропустить время и как можно быстрее помочь «ратными людми и казною», для того «чтоб ныне собранное множество народу хрестьянского войска здеся на Москве, скудости ради, не розошлося».

В конце марта — начале апреля 1611 года такую войну начали под Москвой люди, собравшиеся в Первом земском ополчении. Уже «в Великий понедельник», 25 марта 1611 года, передовые отряды стали подходить под столицу и «встали за Москвой-рекой у Симонова монастыря». То, что они могли увидеть, вряд ли поддавалось описанию. Вид сожженной Москвы, недавних погребений, плач погорельцев — всё это никого не могло оставить равнодушным. Оставалось жалеть об одном, что ополчение не пришло раньше под Москву и не успело предупредить беду. Архиепископ Арсений Елассонский датировал приход «русского главнокомандующего Прокопия Ляпунова из Рязани с большим и многочисленным войском» 27 марта. По сообщению «Нового летописца», земское войско сначала собралось в Николо-Угрешском монастыре (бывшей ставке Лжедмитрия II): «Придоша ж все воеводы изо всех городов к Николе на Угрешу и совокупишася вси за едино, поидоша под Москву». Дети одного из воевод Первого ополчения Мирона Андреевича Вельяминова, много позже вспоминая о заслугах своего отца — шацкого воеводы в 1610—1611 годах, тоже писали в своей челобитной, как отец их пришел с Прокофием Ляпуновым под столицу: «…и сошлися з боярином и воеводою со князем Дмитреем Тимофеевичем Трубецким с товарищи у Николы на Угреше и пошли под Москву».

В грамотах, рассылавшихся из ополчения, днем начала московской осады называлось 1 апреля 1611 года. С этого дня земские отряды заняли позиции около ворот Белого города. Началась осада. Сил ополченцев, оставшихся без поддержки московских стрельцов и посада, не могло хватить на то, чтобы организовать планомерное окружение города. Ополчение расположилось, по сообщению «Карамзинского хронографа», «станами близко Каменова города»; в челобитной Вельяминовых уточняется: «И пришед стали в Никитцком монастыре и, устроеся, сели по Белому городу с Покровские улицы до Трубы Неглинненские». Прокофий Ляпунов «с Резанцы своим полком» имел стан «у Яузских ворот». «Князь Дмитрей Тимофеевич Трубецкой да Ивашка Заруцкой, а с ним атаманы и казаки, которые были у Вора в Калуге», встали «подле города до Покровских ворот». Сретенские ворота «по обе стороны» заняли нижегородцы, арзамасцы, муромцы и владимирцы. «На Трубе» стояли «костромичи, ярославцы, угличане и кашинцы». «У Петровских ворот» расположился «воевода Исак Семенов сын Погожей, а с ним дети боярские и атаманы и казаки». В Тверских воротах оказался уже упоминавшийся воевода «Мирон Андреев сын Вельяминов, а с ним ратные люди и казаки». Сидевший в осаде в Москве польский ротмистр Николай Мархоцкий написал впоследствии в своих «Записках» о том, что Александр Госевский разместил в Никитских воротах две сотни немецкой пехоты. Тут же неподалеку находились Тверские ворота, «которыми москвитяне владели прочно». Дети Мирона Вельяминова, занимавшего Тверские ворота, подтверждают эту деталь: «…отец наш сидел у Тверских ворот и бился с польскими и литовскими людьми на приступех и на выласках, и на конных боех, и сидел против немец глаз на глаз…»

Вместо создания «кольца» вокруг Каменного города ополчение попыталось овладеть теми воротами, захват которых позволял дальше штурмовать стены Китай-города. В руках польско-литовского гарнизона оставались Никитские, Арбатские, Чертольские и Всехсвятские ворота, а также ряд башен Белого города. Сил на то, чтобы окружить деревянные укрепления Замоскворечья (или то, что от них осталось после пожара), уже не хватило. Контроль над смоленской, звенигородской и волоцкой дорогами, а также Новодевичьим монастырем оставался по-прежнему у неприятеля. 9(19) мая секретари Яна Сапеги записали со слов приехавшего под Смоленск из Москвы «пана Коморовского», что половину столичного города удерживала «москва», а другую половину — королевское войско. По характеристике же самого Ляпунова, придя «всею землею» под Москву, они «литовских людей в Деревянном городе и в Болшем Цареве городе побили и, с Божиею помощию, в Каменном Цареве городе сели со многими людми, а литовских людей в Китае городе да в Кремле осадили».

Начавшиеся бои приняли затяжной характер, а ополчению надо было решить множество задач, чтобы утвердиться в качестве признанной земской власти. В ополчении была принята новая крестоцеловальная запись, согласно которой полностью исключалось воцарение королевича Владислава. От него как от возможного русского самодержца решительно отказывались. В новой присяге прямо говорилось: «Королю и королевичу полскому и литовскому креста не целовати и не служити и не прямити ни в чем ни которыми делы». Таково было следствие мартовских московских событий: тот, кто видел не-остывшие московские пожарища, не мог думать иначе.

Сохранилась грамота в Сольвычегодск, лично подписанная Прокофием Ляпуновым 11 апреля 1611 года. Она много дает для понимания побудительных мотивов собирания земских сил. В начале грамоты содержалось обращение: «Росийского Московского великого государьства бояре и воеводы, и думной дворянин Прокофей Петрович Ляпунов, и дети боярские всех городов, и всякие служилые люди всею землею челом бьют». Ляпунов пока еще один представлял «всю землю», упоминая свое имя и чин думного дворянина (при сборе городовых отрядов о его статусе думца особенно и не упоминалось). В ополчении вспоминали о действиях Михаила Салтыкова, Федора Андронова и других «советников», которые «привели на Московское государьство вечных врагов и богоборцов литовских людей». С болью говорили о судьбе «отцем отца» и «второго Златоуста» патриарха Гермогена, о действиях иноземцев в Москве 19 марта 1611 года, последовательно создавая образ врагов православной веры: «Московское государьство выжгли и высекли, и Божия святыя церкви разорили, и чудотворные мощи великих чюдотворцов Московских обругали, и раки чудотворных мощей розсекли, и в монастырех иноческому чину многое убьение и поругание учинили, и в церквах для поруганья лошади поставили; и великого пресвятейшаго отцем отца, патриарха Ермогена Московского и всеа Русии, с престола сведчи, и в нужной смертной тесноте держат… и многой безчисленной народ християнской лютой смерти предаша».

Пришедшие под Москву ратные люди организовали новый центр власти. Возглавили его «Великого Московского государьства бояре и воеводы», первым среди которых по праву был назван Прокофий Ляпунов. По городам в церковных службах «на многолетье» стали поминать «благоверныя князи и бояря» и обращаться под Москву с челобитными к «Великого Росийского Московского государьства и всей земли бояром». Тем самым бояре, выбранные «от земли» и находившиеся в походных шатрах под Москвой, противопоставлялись московским боярам, заседавшим в Кремле. Повсюду рассылались призывы действовать «обще со всею землею» и в ополчение приглашались новые ратники, вплоть до «крепостных» людей. Была назначена дата — 29 мая (по другим сведениям — 25 мая): к этому времени приезд в полки ополчения становился уже не просто желателен, а обязателен для всех. В противном случае по земскому приговору предлагалось конфисковать поместья не являвшихся на службу «нетчиков» и отдавать их «в роздачу».

Кроме военной задачи — блокирования польско-литовского гарнизона в Москве и принуждения его к сдаче, ополчение занялось созданием земского правительства. Прокофий Ляпунов очень рано обратился к этой практической стороне дела — еще тогда, когда прекратил отсылать доходы в Москву и призвал делать то же самое своих сторонников. Когда ополчение только организовывалось, рязанский воевода говорил о необходимости закупать и запасать порох и свинец. Теперь, под Москвой, все доходы и запасы, которые собирались в городах, должны были послужить общему делу. Придя под Москву, «бояре Московского государства» призывали везти собранную казну в ополчение — ведь в самом деле, не отдавать же ее сидевшим в столице полякам и литовцам! Эта часть земского устроения тоже находилась в ведении Прокофия Ляпунова. «По земскому приговору» было решено сменить воевод в ряде городов. В обычное время смена городового воеводы была рутинным делом, но, находясь под Москвой, Прокофий Ляпунов должен был еще доказать, что у него есть право на такое распоряжение. Оправдывало всё, как уже говорилось, борьба за веру. Кроме того, представителей «мира» пытались привлечь к управлению на местах. Об этом свидетельствуют слова сольвычегодской грамоты, которая как раз и была послана для смены воеводы. Присланному из подмосковных полков «для земского дела» новому воеводе дали наказ «земские дела и росправу чинити, советовав с лутчими земскими людми о всяких делах». Воеводе поручалось «для избавленья православныя християнския веры и всего Московского государства» собрать денежные доходы и прислать их ратным людям к Москве, «ко всей земле, чтоб ратные люди со скудости, стоячи против врагов наших вопчих, розно не розбрелися».

И всё же собравшиеся под Москвой воеводы не преуспели в создании полноценного земского союза. «Скудость» казны и кормов еще можно было как-то пережить, но оказалось, что никуда нельзя деться от междоусобной вражды. Когда города договаривались друг с другом идти в поход под Москву — это было одно; когда же дворянские и казачьи отряды стали воевать вместе, то старое недоверие и обиды вернулись. Не было согласия прежде всего среди главных воевод ополчения. «Новый летописец» написал о начале раздоров с того момента, как только Первое ополчение оказалось у стен столицы: «Бысть у них под Москвою меж себя рознь великая, и делу ратному спорыни не бысть меж ими». Выборы трех главных ратных воевод — князя Дмитрия Трубецкого, Ивана Заруцкого и Прокофия Ляпунова — тоже не внесли окончательного успокоения. Получалось, что бывшие тушинские бояре должны были подтверждать в подмосковных полках пожалования, сделанные служилым людям «за царя Васильево осадное сиденье», то есть за оборону Москвы от сторонников «Вора» — фактически, от них самих! Прокофий Ляпунов, в свою очередь, стремился унимать казаков от тушинских повадок, от привычки выделять себе «приставства» и распоряжаться ими по собственному усмотрению. Ничего хорошего от такого «правительства», отягощенного старыми счетами, ожидать не приходилось. Не случайно «ратные люди» били челом о том, чтобы записать в будущем приговоре: «…меж бы себя друг друга не упрекати, кои б в Москве и в Тушине».

Ко всему добавилось и то, что вожди ополчения стали думать больше о собственных интересах, чем об общем земском деле, ради которого они пришли под Москву. В продолжении рассказа «Нового летописца» о делах Первого ополчения читаем: «В тех же начальниках бысть великая ненависть и гордость: друг пред другом чести и начальство получить желаста, ни един единого меныии быти не хотяше, всякому хотяшеся самому владети».

Чем же, кроме этого поистине «враждотворного» местничества, запомнилась история ополчения автору летописи? Оказывается, безмерной гордостью Прокофия Ляпунова, который «не по своей мере вознесеся», и картинами ожидания приема у главного воеводы, внимания которого добивались многие «отецкие дети» и сами бояре: «Приходяху бо к нему на поклонение и стояху у него у избы многое время, никакова человека к себе не пущаше и многокоризными словесами многих поношаше, х казаком жесточь имеяше». «Другой начальник», Иван Заруцкий, «поймал себе городы и волости многие», из-за чего «на того ж Заруцкого от земли от всей ненависть бяше». Лишь для одного князя Дмитрия Трубецкого у летописца не нашлось никаких бранных слов — может быть, потому, что «Трубецкому же меж ими чести никакие от них не бе».

Упреки, адресованные Прокофию Ляпунову, могли быть справедливы, но в оценках летописца заметно стремление принизить значение действий тех, кто принимал участие в событиях на стороне земского ополчения. Прокофий Ляпунов, как видно из его грамот, не особенно щадил чувства своих противников — бояр, сидевших в Москве. Во время возобновившихся в июне 1611 года переговоров с гетманом Яном Сапегой (который уже побывал в королевском лагере под Смоленском и договаривался в то время об уплате денег за службу с Александром Госевским, а потому хотел показать, что может договориться о соединении и с Прокофием Ляпуновым) глава земского ополчения пышно титуловал себя так: «приобщитель преже бывших преславных царей преименитого Московского государства, неотклонной их царского величества думной дворенин и воевода Прокофий Ляпунов». Обращаясь к Сапеге с призывом «за православную нашу веру и за правду стояти», он прямо обозначал, каких врагов имел в виду: «против лжесловного неисправления, лукавых под присягою старосты Гасевского, и полковников, и ротмистров, и всего злопагубново их рыцерства, и против московских бояр непостоятелного предания Московского государства и отступления древняго своего благочестия».

Главным памятником земского дела под Москвой остался знаменитый Приговор Первого ополчения 30 июня 1611 года. Приговор был необходим ополченцам для того, чтобы остановить новое «нестроение» власти, связанное уже с авторитетом «всей земли». «Новый летописец» упоминает, что принятию Приговора 30 июня 1611 года предшествовала совместная челобитная «ратных людей» ополчения — объединившихся ради этого дворян и казаков. В ней они просили, «чтоб бояре пожаловали быть под Москвою и были б в совете и ратных людей жаловали б по числу, по достоянию, а не через меру». Считалось, как писал летописец, что из трех главных воевод ополчения двоим — Трубецкому и Заруцкому — «та их челобитная не люба бысть», и только «Прокофей же Ляпунов к их совету приста, повеле написати приговор». (Впрочем, подпись князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, как и Ивана Заруцкого, за которого расписался сам Прокофий Ляпунов, все-таки присутствует на Приговоре, поэтому слова летописца являются преувеличением.) Получается, что собравшиеся в ополчении люди уже тогда стремились остановить начавшиеся раздоры и пагубное стремление к новым чинам и наживе тех, кто оказался под Москвой. К сожалению, не были исключением из этого ряда и собравшиеся в ополчении «бояре» (здесь это слово упоминалось в широком смысле, обозначая всех, кто облечен властью и правом командовать над ратными людьми). Бояр под Москвой просили, чтобы они «себе взяли вотчины и поместья по достоянию боярские; всякой бы начальник взял одного коего боярина». Вместо этого в ополчении началась безудержная раздача в частные руки дворцовых и черносошных земель, которые ратные люди считали общим источником обеспечения кормами и жалованьем. Справедливости ради надо сказать, что инициатор земского движения Прокофий Ляпунов ни в чем подобном замешан не был. Источники не сохранили никаких свидетельств о его участии в начавшейся гонке обогащения.

Преамбула Приговора перечисляет все чины, участвовавшие в создании ополчения, и содержит наказ «боярам и воеводам», выбранным «всею землею». Новое «правительство», в котором первое место занял Ляпунов, получало свои полномочия не от царя, как в обычное время, а властью «всей земли»: «…и всяким земским и ратным делом промышлять бояром, которых изобрали всею Землею по сему всее Земли приговору». В задачи выборных бояр входили ведение боевых действий против польского гарнизона в Москве («промышлять земскими и ратными делами»), суд и управление территорией, подвластной руководителям ополчения («расправа всякая меж всяких людей чинити вправду»). Вспоминали в приговоре и о крестном целованье собравшихся в ополчении людей и требовали исполнить свой долг «как душа Богу и всей Земле дана». Следование «Земли» вслед за «Богом» показывает сакральную значимость, придававшуюся всему земскому обществу.

Приговор 30 июня 1611 года был посвящен прежде всего решению земельного вопроса. Самой важной могла считаться его первая статья: «А поместьям за бояры быти боярским, а взяти им себе поместья и вотчины боярския и окольничих и думных дворян, боярину боярское, а окольничему окольническое, примеряся к прежним большим бояром, как было при прежних Российских прироженных государях». Таков был новый, выстраданный в Смуту идеал земского устройства, к которому предстояло стремиться. Но если посмотреть на другие нормы Приговора как на источник по внутренней истории ополчения, то можно увидеть целый список злоупотреблений властью, оказавшейся в руках у воевод.

В следующей статье предлагалось остановить бесконтрольную раздачу земли без «земского приговору», в том числе из «дворцовых сел» и «черносошных волостей». Эти имения «розняли бояры по себе», поэтому в Приговоре содержалось постановление вернуть их во «Дворец», то есть в приказ, который в обычное время ведал царским хозяйством, оказавшимся в период «междуцарствия» без особенного присмотра. По Приговору земского ополчения вводилось управление такими землями по прежним образцам; кроме дворцового приказа, учреждались еще и финансовые — Приказ Большого прихода и четверти — для сбора хлебных и денежных доходов. В Первом ополчении хотели решительно бороться с теми, кто «имали себе поместья самовольством, без боярсково и всей земли совету». Наделе оказывалось так, что служилый человек подавал челобитную о 100 четвертях поместной земли, а захватывал и 500, и 1000 четвертей (статья 3). Приговор подтверждал прежний указ царя Василия Шуйского о раздаче поместий в вотчины «за московское осадное сиденье». Однако объединившись с «тушинцами», другие служилые люди — последовательные сторонники Шуйского — вынуждены были признать их право на получение таких же вотчин «против московских сидельцев». То есть те, кто воевал некогда против Лжедмитрия II, уравнивались в правах со своими бывшими врагами! Единственное, но важное уточнение заключалось в том, что тушинские оклады, полученные «втаборех», признавались недействительными. Кроме того, перевод поместий в вотчинную землю, как это предполагалось по известному указу царя Василия Ивановича о пожаловании осадных сидельцев, должен был происходить для тушинцев и тех людей, кто потом служил самозванцу в Калуге, с учетом родословного принципа: «кто кому в версту» (статья 9).

Все эти распоряжения не достигли цели. Хотя в созданный в ополчении Поместный приказ и должны были «для поместных дел» посадить «дворянина из больших дворян», но без архивов и справки об окладах и земле во владении служилых людей ему ничего нельзя было поделать. Понимали это и те, кто в ополчении добивался выдачи поместий. Соблазн легкого обогащения, видимо, был сильнее. С другой стороны, иногда трудно было винить пришедших в ополчение служилых людей, чьи земли действительно были разорены и «от Литовской стороны», и «от Крымские стороны». По разным причинам они потеряли связь со своими поместьями и вотчинами, не получая никаких доходов, и захват поместья во время службы в ополчении становился залогом их выживания. В первую очередь это касалось служилых людей из «порубежных городов» — Смоленска, Белой, Дорогобужа, Вязьмы и Можайска, пострадавших «от литовского разоренья». Им в Поместном приказе Первого ополчения обязаны были «поместья давати наперед», да и вообще сначала испомещать «бедных» и «разоренных» (статьи 10, 16). Конечно, это не вина, а беда Первого ополчения, что годы Смуты отучили русских людей от следования таким прекраснодушным порывам.

Приговор еще раз высветил основную проблему ополчения: соединение под Москвой двух противоположных по своему статусу и действиям сил — дворян и казаков. Было установлено, что за теми атаманами и казаками, которые «служат старо», признавалось право верстания поместными и денежными окладами, то есть переход их на службу «с городы». Конечно, не все атаманы и казаки после получения права влиться в состав уездного дворянства захотели воспользоваться им. Поэтому в Приговоре предлагали выдавать им «хлебный корм с Дворца» и денежное жалованье из Приказа Большого прихода и четвертей «во всех полкех равно». Таким способом пытались решить главную проблему, связанную с казаками, — проблему казачьих приставств. Но включив в Приговор статью о их отмене, воевода Прокофий Ляпунов, и без этого выказывавший «жесточь» к казакам, подписал себе смертный приговор. Вот строки Приговора: «…а с приставства из городов и из дворцовых сел и из черных волостей атаманов и казаков свесть и насильства ни которого по городом и в волостях и на дороге грабежев и убивства чинити не велети» (статья 17). Ослушникам полагались «наказанье и смертная казнь», для чего воссоздавались Разбойный и Земский приказы опять-таки по всем хорошо известным образцам бывших царствований: «по тому ж, как преж сего на Москве было» (статья 18).

«Бояр», которых «изобрали всею землею по сему всее земли приговору», обязывали «строить землю и всяким земским и ратным делом промышлять», но у них изъяли право приговаривать к смертной казни: «…а смертною казнью без земского и всей земли приговору бояром не по вине не казнити и по городом не ссылати, и семьями и заговором никому никого не побивати, и недружбы никоторыя никому не мстити». Виновных в нарушении этой статьи самих ожидала казнь: «А кто кого убьет без земского приговору, и того самого казнити смертью» (статья 19). В последних статьях Приговора определялся порядок исполнения «земских и ратных дел», устанавливалась иерархия «бояр» и полковых воевод, принимались меры для сбора денежных доходов и казны только в финансовых приказах, а не самими воеводами. Ополчение учреждало земскую печать, которую нужно было прикладывать к грамотам «о всяких делах». Для легитимности грамот «о больших, о земских делах» требовались еще боярские рукоприкладства («у фамот быти руке боярской»). Приговором была проведена своеобразная «централизация» управления. Для ведения ратных дел создавался один «большой Розряд», где и должна была вестись вся документация о службе и «послугах» ратных людей, о их ранении и гибели на земской службе. В противном случае в полковых разрядных шатрах создавалась возможность для злоупотреблений, о чем не преминули напомнить в Приговоре: «…а послуги всяким ратным людем писати про себя вправду, как душа Богу и всей земле дана, а не лгати». С этой же целью наведения порядка запретили ведать поместные дела непосредственно «в полкех», сосредоточив их «в одном Поместном приказе». Запрет о выдаче таких отдельных поместных и вотчинных фамот принимался для того, «чтоб в поместных делах смуты не было» (статьи 20—22).

И наконец, стоящая в конце документа, но особенно важная для истории Первого ополчения статья 23 Приговора. В советской историографии она воспринималась как важное звено в истории закрепощения крестьян, потому что в ней определялось «по сыску крестьян и людей отдавать назад старым помещикам». Однако при этом упускалось из виду, что речь в статье шла только о тех крестьянах и холопах, которые были вывезены по указам Бориса Годунова 1601 и 1602 годов, а также о беглых. Те, кто «выбежав живут по городом, по посадом», действительно подлежали возврату, а о тех, кто продолжал служить в ополчении и поступил там в казаки, не говорилось ни слова. И такое умолчание красноречивее всех более поздних обвинений в крепостничестве свидетельствует о том, что так просто крестьянский вопрос в Первом ополчении не решался.

Приговор, подписанный всеми «чинами», присутствовавшими в ополчении, устанавливал порядок смены бояр, «выбранных ныне всею землею для всяких земских и ратных дел в правительство». «Бояре» князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, Прокофий Ляпунов и Иван Заруцкий должны были «о земских делех радети». Полковые воеводы подчинялись боярам, но как те, так и другие руководители ополчения назначались и сменялись «всею землею» (статья 24). Всё это показывает, что в Первом ополчении уже выработался общий принцип приоритета «земского дела» перед всем остальным, не исключая личные амбиции бояр из подмосковного «правительства».

Более того, Приговор создавал предпосылки для оформления нового порядка управления Московским государством, где наряду с традиционными приказами — Разрядом, Поместным, Дворцом, Большого прихода, Разбойным и т. д. существовал постоянный собор «всея земли». Земский собор составляли разные «чины», перечень которых отражают рукоприкладства на Приговоре 30 июня 1611 года (к сожалению, сохранившиеся только в пересказе). Именно земскому собору — «Совету всей земли» — и принадлежала тогда верховная власть в полках под Москвой летом 1611 года.

Короткое согласие, достигнутое в Первом ополчении принятием Приговора, все-таки безнадежно опоздало. В несчастливом июне 1611 года король Сигизмунд III взял «приступом» Смоленск, что стало едва ли не главным военным триумфом всего его долгого правления. Он возвращался из московского похода «со щитом», добившись того, что Смоленск на несколько десятилетий снова вошел в состав Речи Посполитой. Потеряло всякий смысл и посольство митрополита Филарета Романова и боярина князя Василия Васильевича Голицына, превратившихся уже в настоящих пленников, а не просто в задержанных на время переговоров представителей Боярской думы из Москвы. Смоленская победа короля Сигизмунда III вдохнула силы в польско-литовские войска, участвовавшие в русских событиях. Упомянутые переговоры Прокофия Ляпунова с гетманом Яном Сапегой сорвались. Тот предпочел действовать совместно с Госевским в Москве, получив «после многих споров» обещание, что его солдатам выдадут «заслуженные» деньги «вещами». Сапежинцы дали недвусмысленный ответ послам Ляпунова: держаться присяги королевичу Владиславу. Предложения, переданные из стана гетмана через Федора Плещеева, звучали надменно, если не издевательски. Как писал в своем дневнике мозырский хорунжий Иосиф Будило, русским предлагалось, чтобы они «разъехались по домам, дали продовольствие войску и сейчас же обдумали, как бы уплатить ему деньги за четверть».

Сапежинское войско встало лагерем у Донского монастыря и вступило в бои с отрядами Первого ополчения. «Новый летописец» упоминал о боях с гетманом «противу Лужников». Большое сражение случилось и в Тонной слободе во время наступления сапежинцев на острожек у Тверских ворот: «быша с ними бою чрез весь день, и на обе стороны людей много побита». Повоевав под Москвой, Сапега около 4 (14) июля 1611 года ушел в хорошо известные ему «Переславские места». По дороге сапежинскими отрядами была взята Александрова слобода и осажден Переславль-Залесский. Посланные упредить поход гетмана Сапеги ратные люди ополчения во главе с князем Петром Владимировичем Бахтеяровым-Ростовским и Андреем Просовецким ни в чем не преуспели и едва сами убереглись от разгрома. В Александровой слободе, покинутой Просовецким, последние защитники города были осаждены в башне и заложили вход в нее, но вынуждены были сдаться спустя несколько дней. Создавалось впечатление своеобразного «реванша» гетмана за чувствительное поражение, нанесенное ему и другим тушинцам из Слободы князем Михаилом Скопиным-Шуйским. Но за полтора года значение Александровой слободы в русской истории упало.

Однако как бы ни была неприятна угроза, исходившая от войска Сапеги, ему не удалось изменить расстановку сил под Москвой. Более того, в момент принятия земского Приговора ополченцы смогли достигнуть также и самых значительных военных успехов. К концу июня 1611 года были полностью отвоеваны все башни Белого города. Бояре, сидевшие в Москве с польско-литовским гарнизоном, оказались в тяжелой осаде; они впервые стали испытывать «и в своих и в конских кормех недостаток и голод великой», в противоположность тому, что к «вором» — то есть в полки подмосковного ополчения — «живность везут отовсюду и во всем у них достаток великой».

Еще в марте 1611 года к Первому ополчению присоединились новгородцы. Жители Новгорода заручились благословением новгородского митрополита Исидора, одного из главных лиц на лестнице церковной иерархии, и целовали крест «помогати и стояти нам всем за истинную православную христьянскую веру единомышленно». Выступление новгородцев на стороне земщины немало способствовало успеху объединения ее сил. Однако оказать более действенную поддержку «боярам Московского государства» и послать свой отряд под Москву «Новгородское государство» не могло. Наоборот, «начальники» подмосковного ополчения отослали в Новгород Василия Ивановича Бутурлина «и повелеша ему збиратися с ратными людьми и Нова города оберегати». На северо-западе России шла настоящая война со шведами, повернувшими оружие против вчерашних союзников, когда стало известно о принятии на московский престол королевича Владислава. Однако присылка отряда воеводы Василия Бутурлина только запутала управление в Новгороде, где имелся свой воевода боярин князь Иван Никитич Одоевский: «в воеводах не бысть радения, а ратным людем с посадцкими людми не бяше совету». В июле 1611 года штурмом была взята Софийская сторона Новгорода и создалась реальная угроза полной потери Новгородской земли.

В Великом Новгороде повторилась история с избранием королевича, только имя его было Карл Филипп (а мог быть и Густав Адольф, будущий шведский монарх и знаменитый полководец времен Тридцатилетней войны). Вместо гетмана Жолкевского договор заключал другой неплохо разбирающийся в русских делах иноземный военачальник Якоб Делагарди. Кандидатуру шведского королевича на русский трон поддержали в Первом земском ополчении еще до новгородского взятия. Трудно представить, что это происходило без ведома Ляпунова; напротив, именно в нем надо видеть одного из тех политиков, кто решил тогда вспомнить про союз со шведами, столь успешно помогавшими князю Михаилу Скопину-Шуйскому Не случайно, видимо, в Великий Новгород был отправлен именно Василий Бутурлин, с которым Прокофий Ляпунов раньше других начал переговоры о сопротивлении иноземцам в Москве, еще до того, как было организовано само ополчение. По известиям, полученным московскими боярами к 23 июня 1611 года, для переговоров «в воровские полки к Прокофью Ляпунову с товарыщи» прибыл присланный Якобом Делагарди «капитан Денавахоб с товарыщи». Он утверждал, что шведский король Карл обещал дать своего сына на Московское государство, «которой московским людем люб будет». При этом дано было обещание, что король Карл «крестити его хочет в греческую веру на границе».

Посольство это, по сведениям московских бояр, оказалось весьма успешным. Для заключения договора из подмосковных полков были посланы князь Иван Федорович Троекуров, Борис Степанович Собакин и дьяк Сыдавной Васильев. Земское ополчение получало шанс повторить успехи, связанные с совместными действиями рати князя Михаила Скопина-Шуйского с «немцами». Так понимались цели посольства к Якобу Делагарди в Новгород и московскими боярами, жаловавшимися королю Сигизмунду III: «А пишут де к нему, чтоб он с воинскими людьми шол к ним тотчас, и над нами верными вашими государскими подданными, и над вашими людьми хотят промышлять сопча и Московское государство очищати».

Переговоры о призвании Карла Филиппа на русский трон велись Прокофием Ляпуновым и воеводами Первого ополчения тогда, когда в Новгороде шла сложная дипломатическая игра с приступавшим к городу Якобом Делагарди. Новгородцам удалось выговорить сохранение собственной независимости, хотя и в виде странного Великого княжества Новгородского, от имени которого был заключен договор в форме «политической унии» с Московским государством после того как шведы взяли Новгород в результате штурма 16—17 июля 1611 года.

Однако не это оказало решающее влияние на исход противостояния под Москвой. Здесь произошло событие, поставившее под угрозу само существование только что налаженного земского дела. Исходом розни между дворянами и казаками в Первом ополчении стала, увы, гибель его вождя.

По сообщению «Карамзинского хронографа», после принятия Приговора 30 июня 1611 года Прокофий Ляпунов продолжал преследовать казаков и требовал от них в большом Разрядном приказе, «чтоб оне от воровства унялися, по дорогам воровать не ездили и всяких людей не побивали и не грабили, а в села и в деревни и в городы на посады не ездили ж, по тому ж не воровали, чтоб под Москву всякие ратные люди и торговые люди ехали без опасенья, чтоб под Москвою б ратным людем нужи не было». Ляпунов смог добиться от Ивана Заруцкого и Андрея Просовецкого, под началом которых в основном и служили казаки, чтобы другие начальники войска тоже боролись с мародерами: «И Заруцкой и Ондрей Просовецкой, призвав атаманов и казаков, всем им говорили, чтоб унелися от воровства». Более того, казачью старшину заставили пообещать «перед Розрядом боярину и воеводам», что пойманных на воровстве будут «казнить смертью; а будет не поймают и тех воров побивать».

Вместо следования земскому приговору казаки просто стали осторожнее и в свои походы за добычей начали ездить большими станицами, чтобы их не могли захватить: «и пуще почел и воровать и по дорогам ездили станицами, человек по двести и по триста и болши, и воровство стало быть пуще и прежнева». Всё это означало, что ополчение, видимо, уже готово было развалиться на части. Не хватало только повода, и этот повод не замедлил явиться.

Автор «Нового летописца» отсчитывал «начало убьения Прокофьева» со случая, произошедшего с казачьей станицей в 28 человек, посаженных «в воду» Матвеем Плещеевым у Николо-Угрешского монастыря. Плещеев своей жестокой казнью лишь выполнил тот уговор, с которым казаки согласились в Разряде. Однако когда это случилось, казаки не смогли стерпеть и вмешались в судьбу своих товарищей: «казаки же их выняху всех из воды и приведоша в табары под Москву». После этого казачье войско забурлило, стало собираться «кругами», на которых казаки привыкли решать главные дела своих станиц. Видимо, какое-то предчувствие беды посетило и Прокофия Ляпунова, который, по свидетельству «Нового летописца», даже «хотя бежати к Резани», но его уговорили вернуться.

Опасность случившегося понимали многие, не исключая главы польско-литовского гарнизона в Москве Александра Госевского, внимательно наблюдавшего за всем, что происходит в подмосковных полках. Им-то и была придумана политическая интрига с подделкой подписи Прокофия Ляпунова. Мало кто тогда догадывался, что «грамота от Прокофья по городом, что будто велено казаков по городом побивать», была фальшивкой, изготовленной новым хозяином Московского Кремля. Тайный «подвиг» своего патрона раскрыл много лет спустя ротмистр Николай Мархоцкий. Ему не терпелось рассказать потомкам об изобретательности предводителя польско-литовского гарнизона, и он посвятил отдельную главку «ловким действиям пана Госевского». Госевский нашел случай передать с попавшим в плен казаком поддельную грамоту Ляпунова (на самом деле сочиненную им самим): «мол, где ни случится какой-нибудь донской казак, всякого следует убивать и топить. А когда даст Господь Бог московскому государству успокоение, он [Ляпунов] этот злой народ [казаков] якобы весь истребит».

После этого становится понятной настойчивость казаков, добивавшихся приезда Прокофия Ляпунова в их общий «круг». Уговорили его приехать только тогда, когда несколько человек поручилось «душами», что ему ничего не будет, а зовут его в «круг» «для земского дела». Этим делом и была злополучная грамота, которую предъявили Прокофию Ляпунову. Авторы русских летописей были убеждены, что грамоту написали сами казаки: слишком уж удобным был повод для расправы. Дальнейшее известно со слов очевидцев, оказавшихся в казачьем «кругу» вместе с главными героями драмы, — в частности от автора «Хронографа» арзамасца Баима Болтина. Посмотрев на грамоту, Прокофий Ляпунов сказал, что «грамотка де походила на мою руку, толко аз не писывал». Ошибкой воеводы был уже сам приезд для разбирательства в казачий «круг», хотя он не мог не знать о том, что все обвинения против него были ложными. Однако еще большей ошибкой стало то, что Ляпунов начал что-то объяснять казакам. Их отношение к нему определилось давно, и самому Прокофию уже нельзя было ничего изменить. Казаки кричали в лицо своему врагу: «Велел де ты нас побивати». Атаман Сергей Карамышев, первый же позвавший Ляпунова на казачий «круг», первым и ударил саблей главного земского вождя…

Нелепость произошедшего убийства была понятна даже недоброжелателю Ляпунова Ивану Никитичу Ржевскому, тоже оказавшемуся в тот момент среди казаков. Иван Ржевский в конце 1610 года получил от короля Сигизмунда III чин «окольничего», однако когда он приехал в Москву со своим «листом», то его назначение в Думу перессорило между собой бояр и главу московского гарнизона Александра Госевского. В земском ополчении притязания Ржевского на чин окольничего тоже не были приняты, что и могло стать причиной его вражды с Ляпуновым. Ржевскому, видимо, надо было много раз подумать, прежде чем ехать в казачий «круг», где с ним также расправились всего лишь за невинное замечание: «за посмешно де Прокофья убили, Прокофьевы де вины нет». О степени ненависти, которую вызывал Ляпунов у казаков, свидетельствует и тот факт, что тело главного воеводы «держали собакам на снеденье на площеди 3 дни». Лишь несколько дней спустя Ляпунов всё же был похоронен в церкви Благовещения на Воронцовом поле — видимо, на ближайшем к месту расправы кладбище. И только в 1613 году сын Прокофия Ляпунова Владимир перенес прах отца в Троицесергиев монастырь, где останки одного из самых ярких героев Смуты были преданы земле на почетном месте у входа в Успенский собор. Прокофий Ляпунов и Иван Ржевский, погибшие в один день 22 июля 1611 года, так и были похоронены рядом.

Смерть Ляпунова случилась именно тогда, когда земское ополчение достигло реальных успехов и захватило почти все башни Белого города, едва ли не впервые устроив полноценную осаду Москвы. На подходе к Москве оказалась «понизовая сила», собранная в Казани… Однако после смерти главного воеводы всё пошло по-другому, и это еще раз свидетельствует о той значимой роли, которую сумел сыграть Прокофий Ляпунов в начальной истории земского движения. За ошибочность своего порывистого стремления к организации общего союза и расчета на казаков Заруцкого Ляпунов заплатил жизнью. Но на его ошибках будут учиться воеводы следующего, нижегородского земского движения, которым и суждено будет стать настоящими освободителями Москвы в 1612 году.

 

ИВАН ЗАРУЦКИЙ

Иван Заруцкий — редкий человек Смуты, сумевший пройти невозможный в обычное время путь — от казака до боярина. Пусть боярский чин ему дал самозванец в Тушине, но Иван Мартынович сумел подтвердить его земской службой в подмосковных полках Первого ополчения и сам же стал главным зачинщиком его распада. Человек, которого в повседневной жизни Московского царства никто бы даже не заметил, стал покровителем русской царицы Марины Мнишек и опекуном ее сына, «царевича» Ивана Дмитриевича. Его удостаивал аудиенции король Речи Посполитой Сигизмунд III, ему писали грамоты царь Михаил Романов и Боярская дума, он правил Астраханью именем царя Дмитрия, с ним вел переписку персидский шах. За Иваном Заруцким тянется кровавый след, среди его деяний даже организация покушения на князя Дмитрия Пожарского в Ярославле в 1612 году. Не удивителен и печальный конец казачьего атамана, собиравшегося если не стать царем, то уж точно править Россией…

Заруцкий появляется в русской истории как-то сразу — тоже верный признак Смутного времени. Человек, о котором еще вчера никто ничего не знал, становится очень заметным и влиятельным. Русские летописцы особенно не интересовались биографическими подробностями жизни казачьего атамана. Им они были совсем ни к чему. Сведениями о начале его жизненного пути мы обязаны гетману Станиславу Жолкевскому. В Речи Посполитой, напротив, хотели побольше узнать о Заруцком, видимо, числя его по разряду «своих» — тех подданных короля Сигизмунда III, кто пришел воевать под знамена Лжедмитриев. Начиная рассказ о ляпуновском ополчении, гетман в своих «Записках» вспоминал и о казачьем вожде:

«Об этом Заруцком, как о человеке, игравшем важную роль в сей комедии, надобно сказать несколько слов. Отец его был родом из Тарнополя. Романовские татары, воевавшие Русские земли, захватили его небольшим еще мальчиком; в Орде он достиг совершенного возраста и каким-то случаем ушел от татар к Донским казакам. Потом, во время смут, пришел с Донцами к первому самозванцу, по умерщвлении коего в числе первых пристал к другому, и в первых порах славы этого самозванца Заруцкий был ему великою помощию; как неугомонная голова, ему доставало сердца и смысла на всё, особенно ежели предстояло сделать что-либо злое. Впоследствии, когда партия самозванца пришла в силу, он имел большой доступ к его милости и предводительствовал Донцами; ежели нужно было кого взять, убить или утопить, исполнял это с довольно великим старанием. В стане Тушинском достаточно приметна была неусыпность его, ибо, при всегдашней почти нетрезвости князя Рожинского он заведовал передовыми стражами, подкреплениями, а также собиранием известий; когда же самозванец ушел из стана и с ним почти все Донцы, Заруцкий остался при нас и приехал к его величеству королю под Смоленск, а потом с гетманом в Белую; был в Клушинском сражении и при взятии острожка, где и отличил себя. Но по причине питаемой им ревности к молодому Салтыкову, который, как человек знатного происхождения, и в милости гетмана и во всем имел пред ним преимущество, Заруцкий, не в состоянии будучи стерпеть этого, когда пришли под Москву, снова предался к самозванцу и находился при нем до самой смерти».

Гетман Жолкевский перечислил все основные биографические вехи жизни Заруцкого, но в этом перечислении есть немало загадок и темных мест. Тарнопольское происхождение отца Заруцкого — мещанина Мартына (или по-польски Марцина) — единственное, что по-настоящему связывает с «Литвой» будущего предводителя донских казаков. По сведениям, собранным гетманом Жолкевским, Иван Заруцкий с малых лет уже находился на территории Московского государства. Упомянутая гетманом война романовских татар в «Русской земле» (так назывались земли Древней Руси, оказавшиеся на территории Речи Посполитой), скорее всего, заставляет связать пленение мальчика Заруцкого с каким-то из походов Ливонской войны, в котором участвовали служилые татары. Если это так, то вывезенный татарами из соседней Речи Посполитой молодой пленник родился на рубеже 1560—1570-х годов. К этому же времени можно отнести и предполагаемое время рождения Прокофия Ляпунова. Следовательно, оба руководителя ополчения вполне могли быть сверстниками: к 1611 году им обоим было около сорока лет. Правда, стоит оговориться, что возраст их можно вычислить лишь приблизительно по косвенным упоминаниям в источниках.

Сходные известия о жизни Ивана Заруцкого оставил также участник похода Лжедмитрия II под Москву и тушинский «ветеран» ротмистр Николай Мархоцкий в «Истории Московской войны». Он также решил записать для потомков, «кто такой Заруцкий»: «Родом из Тарнополя Заруцкий, будучи ребенком, был взят в орду. Там он и научился хорошо понимать татарский язык, а когда подрос, ушел к донским казакам и прятался у них много лет». Польский ротмистр лично знал Ивана Мартыновича, поэтому особую ценность приобретают сведения о знании Заруцким татарского языка, о его положении на Дону, отношении к полякам и литовцам, воевавшим в России, и, конечно, о том, как выглядел атаман донских казаков: «С Дона, будучи среди казаков уже головой и человеком значительным, он вышел на службу к Дмитрию. К нам он был весьма склонен, пока под Смоленском его так жестоко не оттолкнули. Был он храбрым мужем, наружности красивой и статной».

Основываясь на упоминании гетманом Жолкевским романовских татар, круто изменивших судьбу тарнопольского парубка, можно многое объяснить в последующей биографии Ивана Заруцкого. Город Романов на Волге был отдан потомкам владетелей Ногайской орды Иваном Грозным в середине 1560-х годов. Поступив на службу к русскому царю, ногайские мурзы несли службу в царских полках, в том числе и в военных походах Русского государства. Один из таких заметных царских походов «в Немецкую и Литовскую землю» состоялся в 1579 году, когда для участия в нем были мобилизованы «ногайские люди» из Романова. Бои тогда шли вокруг Полоцка, взятого королем Стефаном Баторием; с ним в поход пришло немало людей из разных земель Речи Посполитой. Словом, версия о пленении Заруцкого, вероятно, идущая от его собственных рассказов в Тушине и королевской ставке под Смоленском в 1610 году, отнюдь не невероятна.

Ногаи в Романове на Волге жили небольшим анклавом в русских землях: на высоком правом берегу реки располагалась дворцовая Борисоглебская слобода, а на низкой, «романовской» половине — земли служилых татар. Ногайская орда, кочевавшая около Астрахани, напротив, контролировала огромную территорию и была независима от русского царя. С ногаями издавна вели дипломатические переговоры как с наследниками другой — Золотой — Орды, еще недавно владевшей всей Русью. Романовские татары присягнули на подданство царю Ивану Грозному, который использовал рознь в среде ногайской знати в своих целях. Так в русской истории появились ногайские по происхождению князья Урусовы и Юсуповы (изначально связанные с Романовом). Следовательно, попав в плен к ногайским татарам, жившим в Романове, мальчик Заруцкий оказался не в какой-то «Орде», как писали гетман Жолкевский и ротмистр Мархоцкий, а в верховьях Волги, неподалеку от Ярославля, на достаточно обжитой территории в центре Русского государства.

В Москве косо посматривали на то, что кто-то из «басурман» владел крестьянскими душами и холопами. Другое дело, когда речь шла о пленниках «немецкого» или «литовского» происхождения. В посольской книге по связям с Ногайской ордой 1576 года говорилось, что отпущенным ногайским послам разрешили покупать по особой росписи «немецкого полону» по дороге из Москвы до Касимова. Полученное разрешение сопровождалось, однако, целым рядом оговорок, свидетельствующих о злоупотреблениях в торговле пленными, которых оказалось немало в Русском государстве после походов Ливонской войны. Главное, за чем должны были следить приставы, чтобы в полон не попадали русские люди: «того беречи накрепко, чтоб нагайские послы покупали немецкой полон… а русских бы людей за немецкой полон однолично не продавали».

Романовским татарам выгодно было обучить «литвина» Заруцкого, наверняка изначально говорившего по-польски, еще и своему языку, сделать из него оруженосца, брать с собою в походы. Могли они потом и выгодно продать пленника. Так что Заруцкий очень рано познакомился с ногаями, с которыми судьба сведет его и под конец жизни в Астрахани, где кочевала основная Ногайская орда. Вряд ли при этом он должен был испытывать какие-то добрые чувства к тем, кто оторвал его от семьи и сделал бессловесным пленником.

В том, как круто менялась судьба Заруцкого, можно видеть проявления непростого характера. Гетман Жолкевский пишет, что Иван Заруцкий сам, «каким-то случаем» смог уйти от татар к донским казакам; Мархоцкий — о том, что Заруцкий «прятался» у казаков. В упоминавшемся царском походе 1579 года донские казаки тоже участвовали, следовательно, встреча романовских татар и донских казаков во время походов была возможна. У ногаев с донцами, в отличие от волжских казаков, существовали достаточно мирные отношения. Сам Заруцкий не рассказал, каким образом он ушел на Дон. Очевидно только, что его уход (или побег?) связан с его страстным желанием освободиться от клейма пленника, стать хозяином своей судьбы. «С Дону выдачи нет» — с такой известной присказкой жили все, кто уходил «казаковать». После вступления в казачью станицу становилось неважно, кем ты был до того, к какому чину относился и из какого рода происходил. Казачий круг уравнивал всех в главном казацком праве — жить по своему усмотрению и служить тому, кому хотел служить. Именно ногайский плен, помноженный на опыт донского казака, сформировал тот облик жестокого и коварного, ни перед чем не останавливавшегося человека, с которым Заруцкий остался в истории.

К Дону были обращены взоры и Григория Отрепьева — «царевича Дмитрия», когда он начинал свою войну против Бориса Годунова. Самозванец хотел поднять казаков против «узурпатора» наследственной власти Рюриковичей. И отчасти ему это удалось. Оказавшись в Речи Посполитой, Отрепьев делал всё для того, чтобы привлечь на свою сторону запорожцев и донцов. Он принимал послов от донского войска и даже послал на Дон свое царское знамя. Где был в тот момент Иван Заруцкий, можно только догадываться. Не возил ли он послание от войска «царевичу Дмитрию» в Литву вместе с атаманом Андреем Корелой и Михаилом Межаковым? Не был ли рядом с атаманом Войска Донского Смагой Чертенским в Туле, куда донцы приехали присягать новому царю Дмитрию, накануне его вступления в столицу в июне 1605 года? Автор «Нового летописца» передавал обиды приехавших с повинною в Тулу бояр на казаков, которым самозванец, как своим первым сторонникам, отдал предпочтение: «В то ж время приидоша к нему казаки з Дону: Смага Чертенской с товарыщи. Он же им рад бысть и пусти их к руке преже московских боляр. И яко же бо лютый звери зляхуся на человецы, тако же и сии воры казаки лаяху и позоряху боляр, кои приидоша с Москвы». Даже если Заруцкого не было среди свидетелей этой незабываемой сцены, когда прирожденный «царевич» оказал казакам преимущество перед первыми боярами Московского государства, о ней много должны были рассказывать на Дону. А там, судя по всему, Заруцкий был уже не рядовым человеком. Иначе бы не оказался он вскоре во главе донских казаков, как это случилось во времена восстания Ивана Болотникова.

В «Истории ложного Дмитрия» Иосифа Будилы, служившего второму Лжедмитрию, можно прочитать, что Болотников и Заруцкий встали во главе движения, начатого против царя Василия Шуйского в Северской земле: «У них были вождями Болотников и Заруцкий». Другими современными источниками такое выдающееся положение Заруцкого при начале антиправительственного выступления не подтверждается. Напомню, что там больше говорилось о присоединении к Ивану Болотникову рязанских дворян и детей боярских во главе с Ляпуновым. Было бы очень соблазнительно отнести первые возможные контакты двух воевод земского ополчения — Ляпунова и Заруцкого — уже к 1606 году. Однако приходится воздержаться от такого скоропостижного заключения.

В записках немецкого наемника на русской службе Конрада Буссова осталось еще одно примечательное свидетельство, что сам Иван Болотников отправил Заруцкого из Тулы (?!) на поиски якобы снова чудесно спасшегося царя Дмитрия: «Болотников послал из осажденного города одного поляка, Ивана Мартыновича Заруцкого, который должен был разузнать, что с государем, которому Болотников присягал в Польше. Собирается ли он приехать сюда и как вообще обстоит дело с ним? Заруцкий доехал до Стародуба, не отважился ехать дальше, остался там и не принес никакого ответа». Сама история с отсылкой гонцов из Тулы поставила в тупик даже выдающегося знатока истории болотниковского движения Ивана Ивановича Смирнова. Хотя он и ссылался на свидетельство Буссова о гонце по имени Iwan Martinowitz Sarutzki, но делал оговорку, что источники не позволяют определить, куда на самом деле отправлялись «эти посланцы Болотникова».

Свидетельств об Иване Заруцком так мало, что известие Конрада Буссова приобретает особое значение. Можно легко увлечься рассказом «Московской хроники» и представить Заруцкого едва ли не инициатором всей интриги с объявлением Лжедмитрия II в Стародубе, сделать из казачьего предводителя одного из главных воевод самозванца уже с момента объявления нового Лжедмитрия. По сведениям Буссова, Заруцкий вместе со всеми узнал в Стародубе о «спасении» царя Дмитрия. Как и все, сначала он обрадовался, что может, наконец, исполнить свою миссию, с которой направил его Болотников, однако ему сразу пришлось убедиться, что «это не прежний» Дмитрий. Заруцкий всё же не подал вида, а поклонился самозванцу как царю. Тот милостиво принял царские почести и немедленно приблизил к себе столь выгодного свидетеля, доказавшего стародубцам, что перед ними настоящий московский царь. Затем Иван Заруцкий еще раз удачно «подыграл» «царику», сразившись с ним в неком рыцарском турнире на глазах Стародубцев. Заруцкий, надо думать, опытный воин, легко опрокинул с коня бывшего Шкловского домашнего учителя, которого убедили объявить себя царем Дмитрием. Но когда все ринулись наказать обидчика московского «царя», тот раскрыл перед толпой свой предварительный уговор с Заруцким: оба якобы хотели испытать преданность Стародубцев царю Дмитрию. Конрад Буссов передает те рассказы, которыми питались осажденные в Калуге войсками царя Василия Шуйского (где автор «Московской хроники» и оказался). В этих рассказах, конечно, преувеличивалась сила объявившегося самозванца, якобы немедленно пославшего свои войска на освобождение Тулы и Калуги. В действительности всё было по-другому. Участь осажденных была решена еще до того, как Лжедмитрий II успел набрать свою армию. Заруцкий смог избежать участи пленника и почти сразу оказался в окружении нового самозванца, поэтому молва приписывала ему столь видную роль и при появлении Лжедмитрия II.

Поход самозванца из Стародуба к Брянску осенью 1607 года не дал царю Василию Шуйскому сполна насладиться плодами своей победы над Болотниковым. Уничтожив одного врага, он столкнулся с другим, которого поддержали уже не свои подданные, а наемные польско-литовские отряды и донские казаки во главе с Иваном Заруцким. Не полуфантастические рассказы Конрада Буссова, а прямое свидетельство ротмистра Николая Мархоцкого, участвовавшего в походах Московской войны, должно быть принято во внимание в первую очередь. В своих записках он вспоминал, как в Орел к самозваному царю пришел большой отряд донских казаков в пять тысяч человек под командованием атамана Заруцкого. «Царь Дмитрий» зимовал в Орле начиная с 6 (16) января 1608 года. Мархоцкий, в отличие от других авторов, писал не понаслышке, а о том, чему был сам свидетелем. В тот момент он служил под командой князя Романа Ружинского, пришедшего в Кромы 20 (30) марта и избранного после этого новым гетманом войска самозванца. Рядом с ним и встал предводитель донцов — Заруцкий (то же позднее сообщал другой хорошо информированный в русских делах наблюдатель, гетман Станислав Жолкевский). Таким образом, уверенно можно говорить лишь о том, что началом большой политической карьеры Ивана Заруцкого стала служба новому «царю Дмитрию» с первых месяцев 1608 года.

Какие-то две сотни донцов еще раньше служили под началом полковника Лисовского. Весной 1608 года их отправили в поход в Рязанскую землю. От Орла они прошли к Михайлову, затем воевали под Зарайском и Коломной. Памятником этого похода стал упомянутый в предыдущей главе «курган велий» в Зарайске, где были похоронены рязанские и арзамасские дворяне, первыми столкнувшиеся со знаменитыми «лисовчиками» (еще до того как это имя стало нарицательным сначала в России, а потом и в Европе времен Тридцатилетней войны). Торговавший с Доном заповедными товарами во времена Бориса Годунова Захар Ляпунов, предводительствовавший отрядом рязанских дворян, должен был столкнуться на поле боя с участниками своих прежних торговых сделок. Однако донские казаки были уже совсем не теми, кому раньше нельзя было без дозволения приехать с Дона в Москву. Теперь, благодаря поддержке Лжедмитриев, они превратились в заметную политическую и военную силу и могли всюду диктовать свою волю. Захватив богатые трофеи и пленных, отряд Лисовского (и донцы — участники похода) возвратился под Москву, чтобы соединиться с войском самозванца, утвердившимся в июне 1608 года в Тушине. Однако здесь их поджидали воеводы царя Василия Шуйского, вступившие с ними в бой у Медвежьего Брода 28 июня 1608 года. Как рассказывал Иосиф Будило, «пришел также из Рязани с донскими казаками Лисовский, который много раз громил русских, когда еще был в Рязани, и еще прежде, когда царь посылал его от Орла в Михайлов. Когда он подходил к Тушину и проходил мимо Москвы, то русские напали и разбили его, но он опять собрался с силами и пришел в Тушин». Лисовскому пришлось на некоторое время отступить от Москвы, чтобы вскоре возвратиться в лагерь самозванца.

Иван Заруцкий с основными силами донских казаков оставался всё это время в свите «царика». История создания Тушинского лагеря под Москвой летом 1608 года, первые бои с правительственной армией царя Василия Шуйского — всё это происходило с участием казачьего атамана. 25 июня 1608 года в победной для Лжедмитрия II битве при Ходынке атаман

Иван Заруцкий командовал донскими казаками. По сведениям Иосифа Будилы, Заруцкому был поручен правый фланг: он должен был сразиться со служилыми татарами, пришедшими на помощь Шуйскому. А как воевать с ними, Иван Заруцкий, должно быть, знал очень хорошо. Подробности можно найти у Николая Мархоцкого, еще одного участника Ходынской битвы, в разгар которой московские войска едва было не разбили обоз самозваного царя, преследуя его отступавшее войско. «Хорошо, что там оказался Заруцкий с несколькими сотнями донцов… — писал Мархоцкий в «Истории Московской войны», — иначе неприятель ворвался б на наших плечах прямо в обоз».

О значительной роли Ивана Заруцкого среди тушинцев свидетельствует уникальная история переговоров членов Боярской думы с сандомирским воеводой Юрием Мнишком и сторонниками Тушинского вора под Москвой 7 (17) сентября 1608 года. Полковник Лисовский и атаман Заруцкий приехали в столицу в качестве заложников для успешного проведения этих переговоров, проходивших где-то в открытом поле. Они пробыли в столице при затворенных городских воротах целый день, пока воевода Юрий Мнишек стремился выторговать для себя и своей дочери как можно больше преференций и пожалований. Ходил слух, что он требовал, чтобы Марине Мнишек был выделен особый удел в Русском государстве. Обе стороны ни в чем не хотели уступать друг другу, поэтому исход переговоров трудно было предсказать. Вероятно, «царице» Марине Юрьевне было известно, кто рисковал своей жизнью ради нее и ездил во враждебную Москву. Для такого поступка требовалась недюжинная отвага. Дело окончилось тем, что воевода Юрий Мнишек и его дочь триумфально въехали в Тушинский лагерь, подтвердив тем самым, что второй самозванец и есть спасшийся царь Дмитрий Иванович. Именно Заруцкий стал поручителем нового союза гетмана «царика» князя Романа Ружинского и полковника Яна Сапеги, благодаря которому Марина Мнишек и оказалась в Тушине. По дневниковым записям секретарей Яна Сапеги, 13 (23) сентября «пан Заруцкий» был вместе с другими панами-начальниками польско-литовского войска на пиру у гетмана. Встретившись в Тушине, два гетмана самозванца (настоящий — князь Ружинский и будущий — Сапега) поклялись действовать вместе и не чинить препятствий друг другу. В зарок будущей дружбы они обменялись саблями.

Последовательность Заруцкого в поддержке обоих Лжедмитриев и Марины Мнишек показывает, что его главный расчет состоял в службе самозваным царям. В дальнейшем в Тушине полностью раскрылся его талант воина. Он оказался одним из немногих, кто среди тушинского разгула сохранял трезвую голову, в отличие от «царика» и его гетмана князя Романа Ружинского. Заруцкому были поручены самые важные сферы жизни подмосковной столицы самозванца: охрана и разведка. И с этим ему удавалось хорошо справляться, направляя находившихся в его подчинении донцов. Донские казаки участвовали не только в охране Тушинского лагеря, но и во многих сражениях, развернувшихся тогда в центре Русского государства. Они вместе с Яном Сапегой, опять под командованием Александра Лисовского, начали осаду Троицесергиева монастыря, позднее, весной 1609 года, воевали под Ярославлем. Заруцкий всё это время как царский боярин оставался под Москвой. Его даже стали называть «паном» За-руцким и «полковником у всех русских людей», то есть в его подчинении оказались не только казаки, но и дворяне и дети боярские. Тогда же он стал вхож как к самому Тушинскому вору, так и к его «царице» — Марине Мнишек, с которой он, скорее всего, мог изъясняться по-польски. Атаман донцов, командовавший значительной частью армии самозванца, быстро прошел в Тушине путь от обычного начальника казачьей стражи до боярина.

Полученный им боярский чин достаточно свидетельствовал о его амбициях. Так, Заруцкий встал во главе Казачьего приказа. О существовании этого приказа известно из грамоты Лжедмитрия II от 6 декабря 1609 года, адресованной гетману Яну Сапеге с тем, чтобы тот берег служивших под его началом под Троицей донских казаков. Впрочем, в грамоте отразились противоречия, накопившиеся между разными группировками тушинского войска перед его распадом.

Положение самозванца и Марины Мнишек в Тушине изменилось после того, как летом и осенью 1609 года князь Михаил Скопин-Шуйский сумел нанести серьезные поражения сторонникам самозванца. Еще один удар Тушинскому вору был нанесен походом короля Сигизмунда III под Смоленск. Приехавшее из-под Смоленска в Тушино посольство даже для вида не стремилось обсуждать с «цариком» детали дальнейшей службы подданных короля в Московском государстве. Все переговоры велись напрямую с гетманом князем Романом Ружинским и другими полковниками польско-литовского войска. Тогда-то самозванец и вспомнил о том, что надо «поберечь» донских казаков.

Тайное бегство Лжедмитрия II из Тушина в дровяных (или даже, по версии Конрада Буссова, «навозных») санях стало скорее поражением боярина Заруцкого, ничего не знавшего о планах самозванца. Гетман Жолкевский не мог помнить всех обстоятельств бегства «Дмитрия» из Тушинского лагеря, поэтому считал, что вместе с ним ушли сразу чуть ли не все донские казаки. Самозванцу действительно помогли уехать верные донцы, но их было, наверное, не более десятка человек. Большинство же осталось в Тушине в подчинении боярина и главы Казачьего приказа Ивана Заруцкого. Самозваный царь Дмитрий, оказавшись в Калуге, поспешил взять инициативу в свои руки и направил оттуда своего эмиссара к оставленному войску. Ссылка «царика» на опасность, исходившую от гетмана Романа Ружинского и боярина Салтыкова, была, видимо, не пустым звуком. Теперь же перед всеми представал новый калужский владелец, начавший самостоятельную борьбу за русский трон. Польско-литовские наемники, приведшие его под Москву, становились его первыми врагами, так как они перешли на службу королю Сигизмунду III. Боярина Ивана Заруцкого калужский царь тоже попытался привлечь на свою сторону, но не преуспел в этом. Однако на донцов, в отличие от главы Казачьего приказа, агитация Лжедмитрия II подействовала, и они, видя, что никакой уплаты их прежних «заслуг» королем Сигизмундом III не предвидится, повернули своих коней из Тушина на калужскую дорогу.

Николай Мархоцкий так писал о времени, наступившем в Тушинском лагере после бегства Лжедмитрия: «Много было в нашем обозе и таких, которые хотели разыскать Дмитрия и поправить его дела». Сложилась целая интрига. Русские сторонники самозванца подговорили донских казаков уйти из Тушина, убеждая их, что они ударят в тыл их преследователям. «Бунты донских казаков» Мархоцкий датировал временем после Рождества, «в середине мясопуста» 1610 года (примерно в конце января — начале февраля). Но заговорщики не сумели привлечь Заруцкого на свою сторону. Когда казаки двинулись из Тушинского лагеря, он доложил обо всем гетману князю Ружинскому. В польско-литовском войске решили, будто казаки хотят уйти в Москву (а может быть, просто придумали эту версию в оправдание случившегося побоища). Выстрелила пушка — обычный знак тревоги в Тушине, и войско гетмана ударило на казаков, а те ответили, надеясь на поддержку русской части тушинского войска. Заруцкий должен был оказаться перед мучительным выбором, но он пошел до конца, чтобы наказать отступников. Донцы приняли бой, стоивший им немалых жертв. Как вспоминал Николай Мархоцкий, «две тысячи казаков полегли на поле боя, другие уходили, куда могли, третьи вернулись в свой обоз к Заруцкому». Казачий бунт оказался предвестником окончательного распада Тушинского лагеря. Заруцкий отказался далее поддерживать «царика». Вместе с другими русскими тушинцами он принял сторону бояр во главе с Михаилом Глебовичем Салтыковым и «патриархом» Филаретом Романовым, которые сделали ставку на заключение договора с королем Сигизмундом III. Но, как показали дальнейшие события, это был лишь временный выбор. После боя с донцами и другими русскими людьми, бывшими у него под началом, Заруцкий оказался полководцем без армии.

Думал ли он, что ему «зачтется» происхождение его отца из Тарнополя? Или, может быть, надеялся на свои известные всему Тушинскому лагерю заслуги? Мечтал ли встать в один ряд с «прирожденными» московскими боярами, получавшими свой чин в силу знатного происхождения? В королевском лагере к Заруцкому отнеслись благосклонно, но не более того. Непонятно, чего мог ждать человек, о жестокости которого в исполнении приказов Тушинского вора ходили такие рассказы, как передавал Жолкевский. Палачи нужны в известное время, но обычно ими брезгуют даже те, кто нуждается в их услугах. Вот и Ивана Заруцкого восприняли в королевской свите прежде всего как воспитанного татарами жестокого дикаря, донского казака, а не бывшего подданного Короны. Никто и не думал ставить на него как на сколь-нибудь значимую фигуру в большой московской игре, когда рядом были более интересные персонажи. Например упомянутый гетманом Жолкевским «молодой Салтыков», то есть Иван Михайлович Салтыков. За Салтыковым-младшим, богатым и знатным человеком, было всё, что нужно, — боярское происхождение и полная лояльность королю Сигизмунду III. Его отец боярин Михаил Глебович Салтыков привез под Смоленск договор бывших тушинцев с королем Сигизмундом III в феврале 1610 года. Оба Салтыкова — старый и молодой — становились главными проводниками королевской политики в Московском государстве. Когда распался Тушинский лагерь, Заруцкий выбрал продолжение войны с царем Василием Шуйским, в которой он участвовал еще со времен восстания Болотникова. Но в 1610 году такая война была уже не просто внутренним делом Русского государства, она направлялась королем Сигизмундом III.

Посланный из королевской ставки под Смоленском вместе с гетманом Жолкевским на выручку польско-литовского гарнизона крепости Белой, бывший тушинский боярин Заруцкий отличился в боях, теперь уже на королевской стороне и под чужим командованием. Еще раз верно послужил он королю и в печально памятном для войска царя Василия Шуйского клушинском сражении 24 июня 1610 года. Однако гетман Жолкевский, отправляя донесение королю Сигизмунду III об этой битве, счел возможным упомянуть только про действия Ивана Салтыкова, «хорошо старавшегося» для короля. «Другие в это время бывшие тут московские бояре» личного упоминания не удостоились. Ивану Заруцкому пришлось смириться с тем, что от его былой влиятельности в лагере тушинского самозванца не осталось и следа. Но когда князя Шуйского все-таки свели с престола, бывший тушинский боярин должен был заново решить, кому служить дальше. Выслужиться перед королем Сигизмундом III у Заруцкого не получилось (не по его вине: ротмистр Николай Мархоцкий прямо написал, что его «жестоко оттолкнули» под Смоленском). В Москве боярину казачьего происхождения делать вообще было нечего, никто бы никогда не признал его чин и не пустил на заседания Боярской думы. Так Заруцкий опять возвратился на службу к «царику», приехавшему из Калуги вместе со своим двором и царицей Мариной Мнишек под Москву в июле 1610 года.

В эти месяцы «царь Дмитрий» и его царица всех звали на службу и всем раздавали обещания. Рядом с самозванцем вновь оказался Ян Сапега, получивший наконец-то чин гетмана его войска. «Боярин» Иван Заруцкий, разочарованный в перспективах службы королю Сигизмунду III, хорошо вписался в компанию самых последовательных тушинцев. В дневнике секретарей Сапеги сохранилась точная дата ухода Заруцкого (его пока вспоминали без обращения «пан») от короля к «царю». Случилось это вскоре после сведения с престола Шуйского 28 июля (7 августа). Следовательно, боярин самозванца стремительно принял свое решение. Старые обиды между «цариком» и предводителем донских казаков, долго не откликавшимся на призывы из Калуги, были забыты. Отныне и до конца Заруцкий остается с «царем Дмитрием» и Мариной Мнишек.

Заруцкий очень вовремя оказался в подмосковном войске Лжедмитрия II. Один из претендентов на пустовавший русский трон не останавливался ни перед чем, чувствуя, что пробил его час. Всё то время, пока гетман Жолкевский вел трудные переговоры с Боярской думой в Москве о присяге королевичу Владиславу, калужский «царик» стремился захватить Москву или даже сжечь ее. Сведения о его боях под Москвой сохранились в записях секретарей Сапеги, они же засвидетельствовали ранение Ивана Заруцкого (снова названного и «паном», и «полковником у русских людей в войске царя») в бою под столицей 14 (24) августа.

Давление Лжедмитрия II только подтолкнуло бояр к решению служить королевичу Владиславу. 17 (27) августа 1610 года был заключен известный договор об этом, и в Москве принесли присягу новому царю, похоронив надежды на царствование других претендентов. В начале сентября двор Лжедмитрия II вынужден был покинуть свою ставку в Николо-Угрешском монастыре и возвратиться в Калугу. До гибели самозванца оставалось совсем немного времени.

В последние месяцы калужского сидения Лжедмитрия II боярин Иван Заруцкий совсем незаметен — возможно, он залечивал раны, полученные в подмосковных боях. По-прежнему он должен был входить в Думу Лжедмитрия II и участвовать в разработке плана, занимавшего самозванца. В ожидании рождения Мариной Мнишек наследника «царик» задумал поход к Воронежу и Астрахани. По свидетельству Конрада Буссова, имевшего достоверные сведения из Калуги, оттуда в низовья Волги послали передовой отряд казачьего атамана Ивана Кернозицкого. Самозванец хотел привлечь на свою сторону татар Ногайской орды. Позднее именно этот план осуществит сам Иван Заруцкий, в том числе опираясь на почву, подготовленную эмиссарами Калужского вора. Следовательно, есть основания думать, что Заруцкий не просто знал об этих планах, а был одним из советников в разработке стратегической операции, которая помогла бы вдохнуть в движение сторонников «царя Дмитрия» новые силы. Однако внезапная смерть самозванца отменила все планы. 11 декабря 1610 года князь Петр Урусов отсек Лжедмитрию II голову…

К концу жизни Лжедмитрия II вокруг него оставались люди, которым некуда было отступать. В его русском дворе больше нельзя было увидеть множество «перелетов» из знатных родов. С Заруцким пришли донские казаки; они вместе с ногаями — «юртовскими татарами», жившими в Калуге отдельной слободой, и заменили прежнее наемное польско-литовское войско. Некоторые из наемников еще оставались в войске самозванца, но их численность была не сравнима с тушинскими временами. Как выясняется, находились в Калуге и «старые знакомые» Заруцкого — романовские татары. Все они в страхе бежали из города, опасаясь мести за действия своего соплеменника — ногайского князя Урусова. Из расспросных речей двух романовских татар, Чорныша Екбеева и Яна Гурчеева, 14 (24) декабря 1611 года известно о большой тревоге, возникшей в Калуге. Неуютно почувствовал себя даже Иван Заруцкий, который на следующий день после убийства самозванца «в среду ввечеру хотел бежати из острогу». В дело вмешались калужские посадские люди: «и его изымали миром, а из острогу не упустили».

В момент гибели Лжедмитрия II многие в Калуге растерялись и были в состоянии неопределенности и страха. Марина Мнишек, беременная ребенком убитого самозванца, была уверена, что ей осталось жить несколько дней — пока не родит. Дума и двор убитого «царика» раскололись, волновался калужский «мир». Оставшийся во главе калужской Думы погибшего самозванца князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой еще мог питать надежду на снисхождение Боярской думы в Москве к действиям заблудшего Гедиминовича после присяги королевичу Владиславу. Все же другие сторонники «царя Дмитрия» должны были определиться, кому служить дальше. Известный участник самозванческого движения еще со времен Ивана Болотникова князь Григорий Шаховской «и все лутчие воровские люди» предложили послать «с повинною к Москве». Но в такой переворот в действиях князя Шаховского, по расспросным речам упоминавшихся романовских татар, «не поверили» даже сами калужане. Угроза Ивана Заруцкого уйти из Калуги могла быть связана тоже с предложением о присяге королевичу Владиславу. У Заруцкого уже имелся опыт службы королю и королевичу, и он не ждал от такой присяги ничего хорошего. И всё же в Калуге в итоге решили присягнуть королевичу.

Иван Заруцкий, напротив, нашел возможность продолжить «дело Дмитрия» даже после того, как «царика» не стало. Он взял под свое покровительство Марину Мнишек и рожденного ею сына-«царевича», нареченного Иваном Дмитриевичем. Православный крещеный царевич Иван был противопоставлен католику Владиславу. Заруцкий вместе с Мариной перебрался в Тулу. Расчет тех, кто ушел вместе с ним, был прост: заставить считаться с собой главных врагов — московскую Боярскую думу и короля Сигизмунда III. Раньше казаки служили отцу, теперь готовы были послужить сыну, тем более что управление и сама судьба семьи убитого калужского «царика» оказались в руках Ивана Заруцкого. Казачий предводитель повторил действия Ивана Болотникова, сделав каменные укрепления Тульского кремля своей резиденцией, куда для борьбы с ним снова надо было отправлять целое войско.

Из внутренней усобицы армию убитого калужского самозванца, разделенную на две части в Калуге и Туле, вывело обращение в Северские города организатора земского движения рязанского воеводы Прокофия Ляпунова. В конце декабря 1610-го — начале января 1611 года были достигнуты первые договоренности о совместных действиях и сложился союз Рязани, Тулы и Калуги. И не случайно, что именно Прокофий Ляпунов, Иван Заруцкий и князь Дмитрий Трубецкой стали главными руководителями Первого ополчения. Однако готовить их поход под Москву приходилось с большой осторожностью.

Действия Ляпунова, первым поставившего под сомнение присягу королевичу Владиславу, давно вызывали ненависть как у короля Сигизмунда III, так и у главы московского гарнизона старосты Александра Госевского. Лучшим способом для того, чтобы покарать рязанского строптивца, было отправить против него и его союзников верные королю силы. В первую очередь запорожских казаков — «черкас», ходивших разбоями всюду и не разбиравших, кто и в чем виноват. Ивану Заруцкому в Туле приходилось сдерживать «черкас», направленных в украинные города королем Сигизмундом III. Из грамоты гетмана Яна Сапеги запорожцам от 21 (31) января 1611 года известно, что он просил, чтобы те «внимательно смотрели» за действиями Ляпунова и Заруцкого, препятствуя их неприятельским замыслам. В свою очередь запорожские казаки атамана Наливайки сообщали гетману Сапеге 22 января (1 февраля) 1611 года о большой силе, собранной Заруцким.

Положение гетмана Яна Сапеги, со времен подмосковного стояния самозванца в Николо-Угрешском монастыре отказавшегося от поддержки «царя Дмитрия», было очень сложным. Сапега и его войско не пошли сразу на королевскую службу, но позволили себя «уговорить», чтобы им отдали в кормление Северские земли. Встав в Можайске, Мещовске и ряде других «малых» калужских городов, сапежинцы — бывшие союзники тушинцев — образовали живой щит между войском Лжедмитрия II в Калуге и силами короля Сигизмунда III, оберегая от «забегов» и нападений королевских фуражиров в Брянской и Смоленской землях. Позицию гетмана по отношению к действиям земских сил внутри Русского государства можно обозначить как нейтральную, но всё же она была более враждебной, чем союзнической. На словах гетман мог говорить о союзе, но прежде всего ему необходимо было добиться уплаты в полном размере жалованья, «заслуженного» его войском в боях за самозванца. Король же соглашался платить жалованье только тем, кто поступал к нему на службу, игнорируя все прежние службы самозванцу «Дмитру». За долги «обманщика», как называли Калужского вора в окружении Сигизмунда III, король расплачиваться не собирался. Боялись калужане и того, что «союз» нужен не с ними, а, образно говоря, с калужской городской казной.

Гетман Ян Сапега получил письмо от Боярской думы, призывавшее его выступить против Ляпунова, 14 января 1611 года. Однако он использовал это письмо в собственных интересах, решив показать, что готов действовать заодно с калужанами, где во главе города оказался присланный из Москвы для приведения к присяге королевичу Владиславу боярин князь Юрий Никитич Трубецкой. «Да генваря, господине, 14 день, — сообщал он князю Юрию Трубецкому «с товарищи», — писали ко мне с Москвы бояра князь Федор Мстисловской с товарыщи, что отложились от Москвы Прокофей Ляпунов со многими городы; и писали ко мне с великим прошеньем бояре с Москвы, чтоб я шел на Рязанские места на Прокофия Ляпунова, и на вас, и на те городы, которые с вами в совете». Однако вместо этого гетман обратился в Калугу, предупреждая земские силы о своей готовности к общему «совету» с ними: «…А я московских бояр не слушаю и с вами битися не хочу, хочу с вами быти в любви и братьстве». Дело дошло до того, что в своем стремлении уничтожить Ляпунова бояре не остановились и перед тем, чтобы послать от имени московской Боярской думы грамоту и Ивану Заруцкому в Тулу, надеясь привлечь бывших сторонников самозванца на свою сторону. Однако Иван Заруцкий переслал грамоту московских бояр самому Прокофию Ляпунову. Рязанский воевода уже знал о нависших над ним угрозах. 31 января 1611 года он писал нижегородцам: «Да бояре, господа, пишут с Москвы на Тулу, чтоб они к нам не приставали, а к нам они на Рязань шлют войною пана Сопегу…»Позднее у Прокофия Ляпунова оказалась и грамота гетмана Сапеги в Калугу, из которой становилось ясно, что бывший гетман самозванца не собирается воевать на Рязани. Осторожность калужских воевод князей Юрия и Дмитрия Трубецких, переславших грамоту Ляпунову, объяснялась тем, что они хорошо знали, что было на уме у Сапеги, и тоже стремились найти союзников. Переписка Рязани, Тулы и Калуги еще больше укрепила их «общий совет», и они совместно решили все-таки вступить в переговоры с войском Сапеги.

Воевода Ляпунов прямо объяснял, что договор нужен для того, чтобы во время движения к Москве войско Сапеги не угрожало земским силам. В случае удачного договора с сапежинцами он предполагал поручить гетману встать «в Можайске на дороге, для прибылных людей к Москве от короля, беглой литвы с Москвы». 11 февраля, как мы уже знаем, Ляпунов отослал в Калугу своего племянника, предлагая «укрепиться закладами» при заключении договора. Цель переговоров была определена следующим образом: «…а велел ему с бояры и с гетманом Сопегою о таком великом Божий деле говорить, чтоб ему быти с нами в соединенье и стояти бы за православную крестьянскую веру нашу с нами вместе заодин». Участвовал в переговорах с Сапегой и Иван Заруцкий, стремившийся сохранить известную самостоятельность в этом деле. В дневнике секретарей Сапеги остались свидетельства о получении писем Прокофия Ляпунова и Ивана Заруцкого, пересланных из Калуги 14 (24) февраля, и письма одного Заруцкого от 18 (28) февраля. Пришли письма в очень сложный момент для гетмана, занятого устроением дел в своем бунтовавшем войске: накануне генеральное войсковое собрание («коло») решило, что король Сигизмунд III кормит их одними обещаниями, и поэтому гетману предлагалось самому ехать под Смоленск и договариваться об интересах войска. Свою «братью», сидевшую в Москве, сапежинцы предлагали известить, что не могут оказать им помощь по вине короля. Однако когда Ян Сапега тронулся в дорогу в Смоленск, его вернули с полпути, а обсуждение дальнейших перспектив войска продолжилось. Многие вопреки мнению гетмана склонялись к тому, чтобы идти «за леса», к польской границе. Дело дошло до столкновений внутри войска, и Сапега вынужден был пойти на компромисс.

Гетману часто приходилось ездить по разным калужским городам, чтобы договариваться о единой позиции на переговорах с королем Сигизмундом III. В одной из таких поездок он получил из Перемышля письмо от Федора Кирилловича Плещеева, извещавшего о приезде туда людей из Тулы от Ивана Заруцкого и об отсылке Прокофием Ляпуновым своих послов: «Да и от Прокофья к тебе идут послы о том же о добром деле и о совете; а совету де с тобою Прокофей и все городы добре рады». Это оказалось на руку Сапеге, который стремился удержать свое войско в калужских городах в ожидании решения короля. Во всяком случае, Федор Плещеев с большой радостью передавал слова послов Ляпунова: «А про заслуженное де они так говорят: не токмо что де тогды заплатим, коли кто будет царь на Москве, нынече де ради заслуженное платить». Не случайно, что именно Федора Плещеева отправили из Перемышля в Тулу 19 февраля (1 марта) 1611 года: видимо, он должен был продолжить переговоры с Заруцким от имени гетмана Сапеги.

Выжидательная тактика гетмана и начало его переговоров с вождями земского движения в Калуге и Туле помогли ему в достижении своих целей. В королевском лагере под Смоленском вынуждены были все-таки пойти на уступки сапежинцам: их согласились уравнять в заслугах с полком Александра Зборовского, перешедшим на службу к королю сразу после распада Тушинского лагеря. 3(13) марта Сапега уехал под Смоленск, оставив войско на попечение войскового маршалка Чарнецкого. Проведя переговоры в Смоленске, гетман известил войско о их результатах и отправился в свое литовское имение в Усвят, где пробыл до конца апреля 1611 года. Там он получил письмо от короля Сигизмунда III, извещавшего его о действиях Первого ополчения, начавшего осаду Москвы. Гетману напоминали про его обещание вернуться к своему войску, что он вскоре и исполнил.

В отсутствие Сапеги воеводы Первого ополчения продолжали переговоры о совместных действиях с сапежинцами, бывшими куда сговорчивее, чем их гетман. Сохранилось адресованное Сапеге послание от «великого державного Московского государъста царъского величества боярина и воеводы» Ивана Заруцкого. При публикации письмо было датировано февралем 1611 года, но на самом деле совместные переговоры Заруцкого и Ляпунова велись с сапежинцами во время прихода ополчения под Москву в конце марта — начале апреля 1611 года. Прокофий Ляпунов обратился с таким же посланием к маршалку сапежинского войска Чарнецкому. Текст обоих посланий Заруцкого и Ляпунова совпадает. В грамотах земских воевод говорилось о присылке послов от сапежинского войска для договора «к Москве». Титул, употребленный Заруцким в послании Сапеге, несколько отличается от того, который позднее будет дан ему в Первом ополчении: «великого Росийские державы Московского государьства боярин и воевода»т. Вставка в титул упоминания о «царьском величестве» могла свидетельствовать о том, что в самом начале движения Иван Заруцкий отстаивал преемственность службы самозваному «царику». Он не случайно находился рядом с Мариной Мнишек и ее сыном «царевичем» Иваном Дмитриевичем, поэтому такое упоминание было ему важно. Местническими обстоятельствами можно объяснить и появление двух полностью совпадающих по содержанию обращений: Заруцкого — к Сапеге и Ляпунова — к маршалку его войска. Причем почетнее, конечно, было напрямую обратиться к Сапеге, хотя тот и отсутствовал в момент обращения в войске, да и вообще в Русском государстве.

Переписка с сапежинцами показывает, что начало переговоров предварял оживленный обмен грамотами. В послании Ивана Заруцкого гетману Яну Сапеге говорилось: «…И писанные твои листы, в Колугу и на Тулу к бояром и воеводам, и ко мне, прочитая, душевне веселюся». В грамоте Прокофия Ляпунова маршалку Чарнецкому почти так же: «…И писанные от вас к нам листы, в Колугу и на Тулу к бояром и воеводам, и на Резань ко мне к Прокофью, прочитая, душевне веселимся». Оба воеводы земского ополчения писали о своей радости, видя обращение сапежинцев к союзу с ними: «…зря ваше крепкое утвержение и от неправды отлучение».

Они вспоминали «польского короля неправое востание на Московское государство и всемирное губителство в настоящее сие время» (в этом, как и в других местах послания, осуждалось пролитие «крови неповинной и неискусозлобивых младенец», в чем можно видеть намек на события 19 марта 1611 года). В грамоте Ивана Заруцкого Сапеге вставлен даже пассаж о вине короля Сигизмунда III и гетмана Жолкевского в том, что сапежинское войско не получило своих денег: «Да не токмо к Московскому государьству полской король под присягою неправды свои показал, но и вам, природным людем своим, всему рыцерству, которые в правде с тобою служили и скарб свой утратили, как пришол к Москве гетман Желковский и вам всему рыцерству заслуженное ваше и что скарбов своих утратили, под присягою обещали; и как гетмана Желковского с королевскими людми в Москву пустили и они тебе и всему рыцерству в заслугах ваших посмеялись и во всем вам солгали; что вам и самим королевская правда ведома». Сапежинцам предлагалось «прислати послов своих к нам к Москве, а самим бы вам всему великому рыцарству побыти, ожидая послов своих от нас, в тех же украинах, где вам годно». С представителями сапежинского войска обещали заключить «истинный договор», отпустить их «тотчас» и, главное, прислать впоследствии с послами из ополчения «заслугу вашу». И Ляпунов, и Заруцкий говорили при этом, что действуют, «воздавая должное» своим будущим союзникам, от имени «всей земли». В итоге сапежинцы всё же предпочли договор с королем Сигизмундом III, узнав о королевской ассекурации 17 (27) марта 1611 года, по которой король соглашался выплатить жалованье, правда, не ранее того времени, «как только Бог даст нам сесть на Московском престоле». Если бы король и потом, спустя полтора года, не исполнил своего обещания, то гарантией обеспечения королевской ассекурации становились все «крепости» и доходы с уездов Северской и Рязанской земель. В отсутствие Сапеги войско согласилось на эти условия и на генеральном «коло» 16 (26) апреля 1611 года приняло решение о походе в Москву. В мае оно шло походом через Козельск, Мещовск и Медынь. Однако без гетмана далеко уйти им не удалось. Сомнения по поводу королевских обещаний тоже никуда не исчезли. 10 (20) мая 1611 года, когда «колеблющиеся» сапежинцы находились в Медыни, к ним приехали послы от Трубецкого, Ляпунова и Заруцкого (воеводы ополчения названы именно в таком порядке), «чтобы войско вошло с ними в какое либо соглашение». Тогда же гетман Ян Сапега снова оказался в королевской ставке и получил сведения о том, что его войско перешло на службу королю и отправилось на помощь столичному гарнизону. Один казак, приехавший под Смоленск, сообщал даже, что сапежинцы нанесли поражение войску Заруцкого, причем было убито якобы 12 тысяч человек. Скорее всего, в королевском лагере намеренно хотели создать у Сапеги иллюзию того, что его полк давно и успешно воюет на стороне короля.

Как показало время, именно единства в действиях воевод Первого ополчения и не хватало. Как мы помним, в подмосковных полках, главным образом под влиянием Прокофия Ляпунова, обратились с посольством в Великий Новгород, чтобы договориться о кандидатуре шведского принца Карла Филиппа на русский трон. Но это никак не могло отвечать интересам Ивана Заруцкого, продолжавшего оказывать покровительство Марине Мнишек, в «удел» которой были выданы Коломна и Зарайск. Не было тайной такое противостояние и для современников. Не случайно автор «Нового летописца» напишет потом об этом времени: «У Заруцкого же с казаками бысть з бояры и з дворяны непрямая мысль: хотяху на Московское государство посадити Воренка Калужсково, Маринкина сына».

От «непрямых мыслей» до разных судеб у Ляпунова и Заруцкого окажется скорая дорога. После смерти одного из главных организаторов ополчения земское дело остановилось. Но если для многих дворян пребывание в подмосковных полках перестало иметь какой-то смысл, то для казаков во главе с боярином Иваном Заруцким, напротив, наступало лучшее время. Именно они оказывались хозяевами положения, продолжая полковую службу и сбор доходов на нужды тех, кто осаждал сидевшего в Москве врага. Большинство людей за пределами столицы, конечно, не могли воспринять такие перемены иначе как полный провал всех усилий по созданию союза сторонников царя Василия Шуйского с бывшими тушинцами. Но действительно ли всё было так плачевно, как посчитали современники? И только ли одни казаки остались под Москвой?

На формирование наших позднейших представлений о разложении ополчения в июле 1611 года повлияли популярные сочинения о Смуте, распространявшиеся во множестве списков на протяжении XVII и XVIII веков. «По неправедном же оном убиении Прокопиеве бысть во всем воиньстве мятежь велик… Казаки же начаша в воиньстве велико насилие творити, по дорогам грабити и побивати дворян и детей боярских… И таковаго ради от них утеснения мнози разыдошяся ис-под царствующего града», — писал в своем «Сказании» Авраамий Палицын. Он указал имена трех воевод, оставшихся под Москвой: князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, Ивана Заруцкого и Андрея Просовецкого «с казаки своими». В «Новом летописце» причинами «разъезда» ратных людей из-под Москвы названы «теснение от казаков» и почему-то хула в адрес царя Василия Шуйского (?!), которого «понизовые казаки» «лаяху и позоряху». Сохранилось еще подробное известие «Карамзинского хронографа», автор которого тоже рассказал о времени, наступившем после гибели Ляпунова: «И после Прокофьевы смерти столники и дворяне и дети боярские городовые ис-под Москвы разъехались по городом и по домом своим, бояся от Заруцкого и от казаков убойства; а иные у Заруцкова купя, поехали по городом, по воеводством и по приказам; а осталися с ними под Москвою их стороны, которые были в воровстве в Тушине и в Колуге».

Суть произошедших тогда изменений наиболее полно определена именно автором «Карамзинского Хронографа» арзамасским дворянином Баимом Болтиным, писавшим о двойном расколе в земском лагере: во-первых, между дворянами и казаками, а во-вторых, между земцами и бывшими «тушинцами». В этом, безусловно, была значительная доля истины, но если до конца прочитать ту же запись Хронографа, можно увидеть, что правительство, созданное в ополчении, осталось, а осада столицы была продолжена: «А под Москвою владели ратными всеми людми и казаками и в городы писали от себя боярин князь Дмитрей Тимофеевич Трубецкой да боярином же писался Ивашко Мартынов сын Заруцкой, а дал ему боярство Тушинской вор. Да с ними же под Москвою были по воротам воеводы их и советники; да под Москвою же во всех полкех жили москвичи, торговые и промышленные и всякие черные люди, кормилися и держали всякие съестные харчи. А Розряд и Поместной приказ и Печатной и иные приказы под Москвою были, и в Розряде и в Поместном приказе и в иных приказех сидели дьяки и подьячие, и из городов и с волостей на казаков кормы збирали и под Москву привозили, а казаки воровства своего не оставили, ездили по дорогам станицами и побивали».

Первое ополчение отнюдь не перестало существовать со второй половины 1611 года, как об этом обычно скороговоркой пишут в учебниках. Власть в нем перешла к двум «боярам» — князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому и Ивану Мартыновичу Заруцкому Позднейшие исторические обстоятельства отменили значение их службы под Москвой со второй половины 1611 года, но идея земского объединения осталась. Более ста лет назад, в 1911 году, Степан Борисович Веселовский впервые собрал и издал «Акты подмосковных ополчений», куда в том числе вошли документы правительственной деятельности Первого ополчения в период, наступивший после убийства Прокофия Ляпунова. Увы, такова сила инерции исторического восприятия, что до сих пор эти акты почти не принимаются в расчет. Говоря о судьбе Первого ополчения, ссылаются, как правило, на оценки историков от Карамзина до Ключевского, у которых просто не было возможности познакомиться с этими документами. Между тем изучение источников позволяет сделать вывод о том, что Первое ополчение продолжало свою деятельность с оставшимися в полках «боярами Московского государства» и главными воеводами.

Под Москвой была создана система управления, основанная на нормах Приговора 30 июня 1611 года: существовали общие для всех полков Разрядный и Поместный приказы, заведена земская печать, собирались пошлины с документов в Печатный приказ. Продолжали обеспечивать «кормами» казаков и стрельцов, хотя, конечно, навести порядок «по Ляпунову» больше не удалось. Прав историк Николай Петрович Долинин, писавший в книге «Подмосковные полки (казацкие "таборы") в национально-освободительном движении 1611 — 1612 гг.», изданной в 1958 году: «Политика казацкого войска после смерти Ляпунова и сосредоточения власти в руках Заруцкого и Трубецкого не дает повода думать о каком-то крутом повороте в деятельности подмосковного правительства в смысле предоставления центральной власти казачеству, точнее, той его части, которая образовала в подмосковных полках низший слой из беглых холопов, боярских людей и крестьян. Не видно в мероприятиях временного правительства и "воровского казацкого обычая", который приписывал подмосковному ополчению Д. Пожарский, изображая Заруцкого новым Болотниковым».

Кроме бесспорных противоречий между дворянами и казаками в подмосковных полках во времена верховенства боярина Ивана Заруцкого имели значение такие насущные проблемы, как обеспечение служилых людей жалованьем, продовольствием, да и просто, выражаясь языком военных уставов, необходимость перехода на зимнюю форму одежды. Сохранились вполне рядовые документы, на которые при других обстоятельствах можно было бы и не обратить внимания. Они касаются шубного сбора, организованного Первым ополчением в августе 1611 года. Есть росписи служилых людей — дворян и детей боярских, посланных для этих целей по городам и уездам, челобитные о сложении этой повинности из-за бедности. Объяснить сбор тулупов иначе чем целями подготовки полков ополчения к зимним боям под Москвой невозможно. Сами акценты в разговорах о распаде подмосковного ополчения следует перенести с политических противоречий (конечно, никуда не исчезнувших после гибели Ляпунова) на другие, природные факторы, традиционно не позволявшие русскому войску в полной мере вести зимой какие-либо военные кампании.

Летом 1611 года в Первое ополчение к воеводам князю Дмитрию Трубецкому и Ивану Заруцкому продолжали прибывать значительные отряды ратных людей из Казани и Смоленска, что также свидетельствует о сохранении подмосковных полков и продолжении ими своей деятельности. Более того, приезд казанского войска во главе с настоящим, а не выборным или назначенным боярином Василием Петровичем Морозовым повышал и статус Думы в ополчении. Принесенный казанцами список чтимой иконы Казанской Божьей Матери имел важное символическое значение для остававшихся под Москвой людей. Некогда само обретение этой иконы было связано с именем казанского митрополита, будущего патриарха Гермогена. Поэтому появление ее списка в полках ополчения имело дополнительный смысл, усиливая отклик на призывы томившегося в заточении первоиерарха Русской церкви. Ратная сила, пришедшая из Казани, уже на следующий день вступила в бой и освободила Новодевичий монастырь от стоявших там немецких рот.

Архиепископ Арсений Елассонский писал, что это событие произошло 28 июля 1611 года: «28-го, в воскресение, с большим трудом русские взяли женский монастырь, не сделав никаких убийств в монастыре, потому что добровольно покорилось большинство». И здесь также — очевидное расхождение с оценкой событий в русских источниках, авторы которых стремились во всем обвинять Ивана Заруцкого. «Новый летописец», говоря о вине казаков в распаде Первого ополчения, начинает противоречить сам себе. Его автору нужно было примирить сообщение о появлении в ополчении списка иконы Казанской Божьей Матери и связанном с этим военном успехе с одновременным обличением казаков. Из летописного сообщения о взятии Новодевичьего монастыря явствует, что это было не что иное, как его «разорение». Заруцкий якобы не выказал никакого почтения чудотворному образу: «Все же служилые люди поидоша пешие, той же Заруцкой с казаками встретил на конех». По освобождении «понизовой силой» Новодевичьего монастыря «инокинь из монастыря выведоша в табары и монастырь разориша и выжгоша весь, старицы же послаша в монастырь в Володимер». Понимая, что не одни казаки участвовали в боях под Новодевичьим монастырем, автор «Нового летописца» пытается защитить дворян, остававшихся в ополчении (еще одно косвенное признание их присутствия там): «Многия же под тем монастырем дворяне и столники искаху сами смерти от казачья насилия и позору и многия побиты и от ран многия изувечены быша». Но перелистав несколько страниц летописи, можно обнаружить небольшую повесть «о походе под Москву иконы Пречистыя Богородицы Казанския» и упоминание, что именно «Ею помощию под Москвою взяли Новой Девичей монастырь»!

Примечательно, что летописное описание совпадает с тем, что сообщали бояре из самой Москвы в начале 1612 года: «А как Ивашко Заруцкий с товарыщи Девич монастырь взяли, и они церковь Божию разорили, и образы обдирали и кололи поганским обычаем, и черниц королеву княжь Володимерову дочь Ондреевича (ливонскую королевну Марию, дочь великого князя Владимира Андреевича Старицкого. — В. К.) и царя Борисову дочь Ольгу, на которых преже сего и зрети не смели, ограбили до нага, и иных бедных черниц и девиц грабили и на блуд имали; а как пошли из монастыря, и они и до-сталь погубили и церковь и монастырь выжгли… Ино то ли крестьянство?»

Конечно, такие утверждения современников не могли быть полностью голословными. Грабеж и дележ добычи при штурме городов были для казаков обычным делом и даже связывались с казачьей доблестью и «правильным» порядком вещей. Однако бояре, сидевшие в Москве вместе с поляками и литовцами, намеренно смешивали два события: взятие Новодевичьего монастыря в конце июля и его сожжение при оставлении подмосковными полками в сентябре 1611 года. Между тем воевода Мирон Вельяминов включал бой у Новодевичьего монастыря в свой послужной список, о чем его дети писали в челобитной царю Михаилу Федоровичу: «И как, государь, Девичь монастырь взяли, и в то, государь, время отец наш был у наряду, а до приступу ходил с казаки». Иосиф же Будило, напротив, считал, что Заруцкий предпринял штурм Новодевичьего монастыря, «желая показать русским свою верность» после гибели Прокофия Ляпунова.

Дальнейшее пребывание Ивана Заруцкого в подмосковных «таборах» связано с борьбой за власть. Как покажет время, казачий атаман так до конца и не избавится от идеи самозванства, а будет только выжидать удобного случая, чтобы снова начать движение в пользу сына Лжедмитрия II и Марины Мнишек — царевича Ивана Дмитриевича. Все его маневры и закулисная деятельность не оставались тайной. Чем больше пытался Заруцкий укрепить свою власть в полках, тем сильнее и глубже становились противоречия между дворянами и казаками. После неудачного покушения на князя Дмитрия Пожарского в Ярославле (об этом речь впереди) войско Заруцкого покинет подмосковные полки. Казачий атаман бежит через Коломну, где располагался двор Марины Мнишек, в направлении Переславля-Рязанского. По сообщению «Пискаревского летописца», Заруцкий даже откажется от собственной семьи: «…умысля своим воровским обычаем, сослався з жонкою с Маринкою, которая была за Ростригою, сердомирсковою дочерью, жену свою постриг (это единственное указание на то, что Заруцкий был женат! — В. К.), а сына своево послал на Коломну к ней, Маринке, в стольники, а хотел на ней женитца, и сести на Московское государьство, и быти царем и великим князем».

С этого момента начнется отсчет неуклонного падения Заруцкого. Он потеряет право называться «боярином» земского ополчения, а дело освобождения столицы, которое когда-то начиналось им вместе с Ляпуновым и князем Трубецким, будет завершено уже без него.

Иван Заруцкий сам выбрал свой путь исторического изгоя, последовательно придерживаясь самозванства и начав в конце концов войну со всеми, кто был против его планов утвердить на престоле сына Марины Мнишек. Когда войска объединенного ополчения освобождали Москву, Заруцкий собирал силы для броска на юг. «Боярину» мерещилось, что, как и во времена Болотникова, он сможет организовать поход из Астрахани на Москву, призвав под свои знамена Ногайскую орду и заручившись поддержкой персидского шаха. Марина Мнишек после стольких лет приключений готова была вернуться домой, в «Литву», но она уже давно была несвободна и ее саму и сына «царевича» Ивана Дмитриевича использовали как козырные карты в чужой политической игре.

Пока земская власть в освобожденной Москве была откровенно слаба и шли выборы царя, Заруцкий не уходил далеко от столицы. Он перезимовал в Михайлове, потом, теснимый ратью воеводы Мирона Вельяминова, ушел в Епифань, в верховьях Дона. Сразу же после избрания царя Михаила Федоровича земский совет направил туда с грамотами трех казаков из полка князя Дмитрия Трубецкого — Ваську Медведя, Тимошку Иванова и Богдашку Твердикова. Что из этого получилось, они рассказали сами в своей челобитной: «Как, государь, всею землею, и все ратные люди целовали крест на Москве тобе государю, посылоны мы с Москвы от твоих государевых бояр и ото всей земли к Заруцкому. И как мы холопи твои приехали на Епифань к Заруцкому з боярскими и з земскими грамотами, и Заруцкой нас холопей твоих подавал за крепких приставов и переграбил до-нага, лошеди и ружье и платье и деньженка все пограбил. И из-за приставов, государь, нас холопей твоих переграбленных душею да телом отпустил з грамотами к Москве к твоим государевым бояром и ко всей земле».

О содержании и стиле переписки «Совета всея земли» с мятежным казачьим атаманом можно только догадываться. Судя по всему, ему было предложено (как это будет еще раз сделано позднее, в 1614 году, когда Заруцкий окажется в Астрахани) отказаться от поддержки претензий Марины Мнишек на царские регалии для своего сына. Однако Иван Заруцкий уже перешел грань, отделяющую борца за «правильного» претендента от обыкновенного фабителя, что вскоре он и докажет своим походом на тульские и орловские города — Крапивну, Чернь, Мценск, Новосиль, Ливны. Казачье войско сжигало крепости, «высекало» людей и с особым ожесточением разоряло поместья выборных представителей, находившихся в Москве при избрании Михаила Романова. В одной из челобитных начала царствования Михаила Федоровича, поданной сыном боярским из Соловы Афанасием Лопатиным, говорилось о действиях Ивана Заруцкого: «Отца, государь, моего и мать и брата Заруцкий побил и нас разорил совсем без остатка за то, что отец мой был на Москве для твоего царского обирания и с Москвы послан на Крапивну с твоими царскими грамоты». Также были разорены поместья Нерона и Фомы Ерофеевых детей Кляпиковых, выборных на избирательном земском соборе от Черни.

Разграбив тульские города, Иван Заруцкий и его казачье воинство ушло к Воронежу. Страх перед ними отравлял все первые месяцы правления царя Михаила Федоровича, который даже задержал официальное венчание на царство. Лишь в конце июня — начале июля 1613 года войско воеводы князя Ивана Меньшого Никитича Одоевского нанесло поражение отрядам Ивана Заруцкого под Воронежем. Заруцкий после поражения отошел еще дальше к Астрахани. Он оставался опасным врагом, но уже не настолько, чтобы непосредственно угрожать столице. Хотя отпадение Астраханского государства, присягнувшего под давлением Ивана Заруцкого несуществующему самозваному царю Дмитрию (а вместе с ним его жене и сыну), тоже окажется чувствительным ударом для новой власти.

В итоге царю Михаилу Романову удастся собрать армию для похода на Астрахань и заставить Заруцкого капитулировать. Против мятежного казачьего атамана выступят сами астраханцы, уставшие от чрезвычайных мер Смуты, насаждавшихся Заруцким. Побег в низовья Волги, на волжские острова, станет агонией бывшего боярина Московского государства, оставшегося без своих верных казаков. Конец Заруцкого, как и Марины Мнишек с сыном «царевичем» Иваном, которых он не отпускал от себя, окажется печален и страшен. Привезенные вместе в Москву, они найдут здесь жуткую смерть. Заруцкий будет посажен на кол, ребенка повесят, да и Марина Мнишек не переживет этой трагедии, которой завершится обещанная ей некогда жизнь сказочной принцессы в далекой Московии. Иван Заруцкий окончательно превратится в злодея русской истории, а его земская служба в «боярах Московского государства» окажется забытой. На голову поверженного «черкашенина» (так станут называть его после смерти) посыплются одни проклятия…

 

КНЯЗЬ ДМИТРИЙ ТРУБЕЦКОЙ

Родственник великих князей литовских, главный освободитель Москвы и претендент на Московское царство — это всё о нем, самом «молчаливом» герое событий «междуцарствия», чье имя когда-то, напротив, гремело повсюду, затмевая собой даже привычные нам имена Минина и Пожарского. Объяснение исторического забвения для потомков лежит на поверхности: воевода обоих ополчений, проложивший дорогу Романовым к трону, некогда сам всерьез рассчитывал, что будет избран на царский трон. Когда этого не случилось, князь Дмитрий Трубецкой оказался в двусмысленном положении, присягнув юному царю Михаилу Романову, которого в своих мечтах видел всего лишь стольником у «царя Дмитрия Тимофеевича». Но народ явно устал от царей Дмитриев… Оставшись одним из бояр нового царя, князь Дмитрий Трубецкой быстро растерял свой прежний авторитет спасителя царства и вынужден был смириться с участью исторического неудачника.

Князья Трубецкие принадлежали к князьям Гедиминовичам, находящимся на русской службе. Их старшие родственники — князья Мстиславские, давно стояли во главе Боярской думы. В 1611 году, как и при царях Федоре Ивановиче, Борисе Годунове, Дмитрии Ивановиче и Василии Ивановиче, в Москве на заседаниях Думы первенствовал боярин и конюший князь Федор Иванович Мстиславский. Князья Мстиславские и князья Вельские, служившие московским великим князьям и царю Ивану Грозному, состояли в родстве с правящей династией, поэтому их положение при дворе было незыблемым. Остальные князья Гедиминовичи — Хованские, Голицыны-Булгаковы, Куракины-Булгаковы и Трубецкие — тоже входили в состав аристократических родов Московского царства. Однако их судьба складывалась по-разному.

Трубецкие испытывали особое благоволение царя Ивана Грозного и долго сохраняли свой статус служилых князей. Им, в отличие от других князей, разрешалось владеть вотчинами в родовом Трубчевске, от которого пошла их фамилия. Даже за князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким в 1613 году еще числились старые отцовские вотчины в Трубчевском уезде. Старшие родственники князя Дмитрия Тимофеевича служили в опричнине, а затем в особом дворе Ивана Грозного. Князь Федор Михайлович Трубецкой стоял во главе дворовой Думы и «сказывал» в 1578 году боярство самому Борису Годунову. Старший брат отца, Никита Романович, успел послужить в опричнине. Отец князя Дмитрия Тимофеевича, князь Тимофей Романович Трубецкой, начинал службу стольником при дворе Ивана Грозного в послеопричное время. Он миновал обычную для юных аристократов службу в рындах (царских оруженосцах), и ему сразу же доверили руководство дворянскими сотнями в походах Ливонской войны. В 1577 году Тимофей Романович со своим отрядом из детей боярских и татар опустошил земли в Ливонии. Вскоре после этого, в 1579 году, он возглавил уже большой полк под Нарвой. Имя князя Тимофея Романовича Трубецкого — конюшего царевича Ивана Ивановича — встречается в разряде свадьбы царя Ивана Васильевича с Марией Нагой осенью 1580 года. Братья Никита Романович и Тимофей Романович были пожалованы в московские дворяне и получили боярский чин почти сразу после восшествия на престол царя Федора Ивановича (не позднее начала 1585 года).

Вся их карьера в Думе была связана с принадлежностью к «партии» Бориса Годунова, которому они верно служили со времени возвышения этого правителя Московского царства. Своим постоянным местническим спором с однородцами Голицыными Трубецкие помогали Годунову справляться с аристократическими притязаниями других князей Гедиминовичей. Бояре князья Никита Романович и Тимофей Романович оставались на стороне Бориса Годунова и в сложный момент попытки переворота, связанной с действиями князей Шуйских, стремившихся развести царя Федора Ивановича с царицей Ириной Годуновой и тем самым лишить царского шурина политического влияния. Трубецким даже достались кое-какие вотчины из «изменничьих животов» сторонников Шуйских. Отец князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого дерзнул, и вполне успешно, на местничество с самыми родовитыми Рюриковичами — князьями Скопиными-Шуйскими — в 1591 году. Борис Годунов, видимо, не раз опирался в своих расчетах и действиях на князей Трубецких, доверял им командование главным, большим полком Украинного разряда (самая высокая воеводская служба при охране южной границы от нашествия крымских татар). Именно князю Тимофею Романовичу Трубецкому было поручено разобрать громкое местническое дело 1600 года боярина Федора Никитича Романова, обвинения по которому стали прологом опалы на род Романовых. Его брат, князь Никита Романович, осенью 1604 года, в тяжелый момент войны с самозваным «царевичем Дмитрием», руководил успешной обороной Новгорода-Северского вместе с Петром Федоровичем Басмановым. Все эти факты позволили известному исследователю политической борьбы при Борисе Годунове Андрею Павловичу Павлову сделать вывод о «видном положении», которое занимали князья Трубецкие как «союзники» царя Бориса.

Последней службой князя Тимофея Романовича Трубецкого, попавшей в разряды, было участие во встрече датского королевича Иоганна — жениха Ксении Годуновой. Следом за несчастным королевичем, скончавшимся в Москве, умер и отец князя Дмитрия. Перед смертью Тимофей Романович Трубецкой принял постриг (схиму) с именем Феодорит и был погребен в Троицесергиевом монастыре 12 ноября 1602 года. У вдовы княгини Ксении Семеновны Трубецкой остались сыновья Дмитрий и Александр. Обширные земельные владения отца в Трубчевском и Рязанском уездах, приданная вотчина в Юрьев-Польском уезде, другие поместья и вотчины, в том числе в Московском уезде, перешли к князю Дмитрию. Его записали в стольники, но служить он пока не мог. В момент сбора войска для борьбы с самозванцем он выставил отряд даточных людей — в Росписи русского войска 1604 года сказано: «Стольников: князя Дмитрея княж Тимофеева сына Трубетцково 25 чел[овек] конных».

Эта запись, по сути, является первым упоминанием в источниках имени князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого. Она позволяет хотя бы приблизительно рассчитать время его рождения. В Росписи русского войска 1604 года встречаются также сведения о взимании даточных людей с других юных аристократов — стольника князя Ивана Андреевича Хвороетинина (14 конных) и князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского (56 конных). Показателем совершеннолетия Дмитрия Тимофеевича (как и князей Ивана Хворостинина и Михаила Скопина-Шуйского) стало начало службы при дворе царя Дмитрия Ивановича. Князь Дмитрий Трубецкой будет призван на службу царя Дмитрия в самом конце его царствования — следовательно, он был еще моложе, чем князь Скопин-Шуйский, дата рождения которого вычисляется приблизительно — 1586 или 1587 год.

Первое назначение князя Дмитрия Трубецкого оказалось необычным, он стал участником царского «веселья». В разряде свадьбы царя Дмитрия с Мариной Мнишек 8 мая 1606 года Юрий и Федор Никитичи Трубецкие вместе с их двоюродным братом Дмитрием Тимофеевичем Трубецким будут упомянуты среди «мовников», помогавших в «мылне» ближайшим друзьям царя — боярину Петру Басманову, окольничему Ивану Крюку-Колычеву, чашнику Ивану Курлятеву и кравчему Ивану Хворостинину. Так, «мыльщиком», или «парщиком» (это старинное значение слова «мовник», по словарю Владимира Ивановича Даля), и начинал свою службу молодой князь Дмитрий Трубецкой, который в то время едва должен был перешагнуть свое пятнадцатилетие — возраст начала службы.

В боярском списке 115 (1606/07) года имя князя Дмитрия Трубецкого записано в перечне стольников. Там же встречается и имя его младшего брата князя Александра Тимофеевича (в списке оно стояло значительно ниже, что подтверждает записи родословцев о том, что князь Дмитрий был старшим из братьев). Князь Александр Тимофеевич в службе больше не упоминался. 22 апреля 1610 года он умер и был, как и отец, погребен в Троицесергиевой лавре. На надгробии указано его крестильное имя — князь Меркурий Тимофеевич. В отличие от многих стольников, рядом с именами которых стояла помета о службе «под Колугою», в боярском списке 1607 года не было никаких сведений о назначении стольника князя Дмитрия Трубецкого, как и других князей Трубецких, видимо, служивших при дворе. Старший сын боярина Никиты Романовича Трубецкого, Юрий Никитич, был записан вторым в списке стольников, сразу после ногайского князя Петра Урусова. Имя его брата Федора Никитича следовало сразу за именем князя Дмитрия Тимофеевича где-то в середине перечня. Князь Федор Никитич Трубецкой, по свидетельству «Бархатной книги», был «убит под Тулой». Скорее всего это случилось в ходе осады болотниковцев в Туле во второй половине 1607 года. Его отец, боярин князь Никита Романович Трубецкой, входил в Думу и при царе Василии Шуйском. Во время тульского похода он вместе со своим родственником боярином князем Андреем Васильевичем Трубецким был оставлен в Москве. Возможно, чтобы хотя бы немного утешить князя Никиту Романовича, потерявшего одного из сыновей в боях с мятежниками, царь Василий Шуйский, возвратившись из похода, пригласил его отпраздновать «у государя новоселье в хоромех» в январе 1608 года. Вскоре появляются сведения о новой службе его племянника, князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого.

Согласно разрядам князь Дмитрий был назначен рындой при приеме «литовских» послов 28 января 1608 года. Послов Николая Олесницкого и Александра Госевского задержали в Москве после майских событий 1606 года, когда свергли с престола Лжедмитрия I. Добиваясь решения участи послов Речи Посполитой, царицы Марины Мнишек и ее отца воеводы Юрия Мнишка, знатных гостей и участников брачных торжеств в Москве, король Сигизмунд III прислал новое посольство с наказом вести переговоры только с участием прежних послов. После долгих споров царь Василий Шуйский на волне своих успехов под Тулой, после недавних собственных свадебных торжеств (он женился в середине января 1608 года) решил пойти навстречу «литовской» стороне и принять послов Речи Посполитой, полтора года находившихся в фактическом заточении. Свидетелем и участником этого события и должен был стать князь Дмитрий Трубецкой.

Торжественность приема послов подчеркивалась тем, что они удостоились личной аудиенции у царя Василия Шуйского. Показать пышность церемониала, не уступавшую прежней встрече послов самозваным царем Дмитрием Ивановичем, должны были в том числе и рынды «с топоры в белом платье». Рындами обычно назначали представителей самых знатных родов, и свидетельства нескольких списков разрядных книг об этой службе князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, кажется, не должны вызывать никаких сомнений. Однако в материалах Посольского приказа, где в первую очередь сохранялись сведения о приеме польско-литовского посольства, вместо князя Трубецкого упомянут другой молодой вельможа — князь Иван Михайлович Одоевский. Не приходится сомневаться, что разряды и посольские документы имели в виду встречу послов с царем именно 28 января 1608 года. В отчете о приеме посольства подробно описывались все этапы встречи послов, включая описание ближней свиты царя Василия Ивановича, который «в то время был в Подписной в Золотой полате, сидел в своем царском месте, в царском платье и в диадиме с [с]ки-фетром. А рынды стояли по обе стороны государя в белом платье и в золотых чепях: с правую сторону — князь Иван княз Михайлов сын Одоевской да Дмитрей Погожево; с левые стороны князь Василий Иванов сын Туренин да Исак Погожево. А при государе сидели в полате бояре, и окольничие, и дворяне большие и диаки в золотном платье». Имена рынд вписаны вместо других, зачеркнутых имен — князя Василия Семеновича Куракина, князя Юрия Дмитриевича Хворостинина. Но как те рынды, кто участвовал в приеме 28 января, так и другие, чьи имена «почернили» в посольских документах, — все упоминаются в разрядных книгах. За исключением одного — князя Дмитрия Трубецкого, свидетельств о службе которого в посольских документах не оказалось.

В чем же тут дело? Можно представить, что вокруг этого редкого для времени царя Василия Шуйского дипломатического события развернулась нешуточная придворная борьба. Молодой рында, стоявший первым, справа от царя, сразу же оказывался на виду. Лжедмитрий I учитывал эту особенность придворного этикета и ввел должность мечника (по сути, еще одного рынды, но стоявшего отдельно от остальных с церемониальным мечом), которую поручил князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому. Царь Василий Шуйский вернулся к традиционной расстановке рынд при приеме «литовских» послов в начале 1608 года. Конечно, он испытывал давление со стороны своих советников, помогавших определять посольский церемониал. Не исключено, что эта служба была обещана сначала одному человеку — князю Дмитрию Трубецкому, но потом досталась другому — князю Ивану Одоевскому. Ведь не зря же про последнего говорили, что он «был у Шуйского шептун». Если это предположение верно, тогда многое объясняется и в последующей биографии князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого.

Обычно считается, что он предал царя Василия Шуйского и сделал свой выбор в пользу службы самозванцу Лжедмитрию II. В разрядных книгах подчеркивали, что он изменил царю Шуйскому одним из первых; имелась в них даже отдельная запись об отъезде стольника князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого вместе с неким «литвином новокрещеном», датируемая 24 июля. Этот отъезд «с дела», то есть во время битвы, совпал с большим церковным праздником — днем Бориса и Глеба. Строго говоря, князь Дмитрий Трубецкой был не первым и не последним из тех, кто стал покидать царя Василия Шуйского, как только под Москвой в Тушине образовался лагерь нового самозванца, объявившего себя спасшимся царем Дмитрием Ивановичем. Первым «тушинским перелетом» в разрядах назван князь Василий Мосальский, а в те же дни, что и князь Трубецкой, изменили царю Василию Шуйскому ногайские князья Шейдяковы и князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский (не считая менее заметных и не включавшихся в разряды служилых людей низших чинов двора). Когда автор «Карамзинского хронографа» писал об отъезде в Тушино членов Государева двора, он в первую очередь вспоминал имена «князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского, князя Алексея Юрьевича Сицкого, Михаила Бутурлина, князь Ивана да князь Семена Засекиных». Мотивы отъезда от царя Шуйского могли быть разными: ведь не все же еще знали, что под Москву снова пришел самозванец. У кого-то оставалась надежда на чудо, кто-то руководствовался циничным расчетом. На службе тому, кто назвался именем царя Дмитрия, значительно быстрее, чем у Шуйского, можно было выслужить и новые чины, и новые вотчины.

В действительности отъезд князя Дмитрия Трубецкого объясняется изменившимся отношением к Трубецким царя Василия Шуйского. Царь вряд ли мог до конца простить им то, что они находились в приближении у Бориса Годунова. При первой же опасности столице от войска самозванца, выигравшего стратегически важную битву под Волховом и двинувшегося на Москву по калужской дороге, все старые страхи и недоверие царя Василия Шуйского обострились. 29 мая 1608 года он отправил свое войско во главе с князем Михаилом Васильевичем Скопиным-Шуйским на реку Незнань. Однако оказалось, что Лжедмитрий II шел «не той дорогой», а в войске открылась некая «шатость». По сообщению «Нового летописца», обвинения посыпались прежде всего на князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского, Юрия Никитича Трубецкого и князя Ивана Федоровича Троекурова. Подозрения в том, что они «хотяху царю Василью изменити» привели к пыткам, ссылкам и тюрьмам; людей, чином поменьше, якобы замешанных в заговоре, казнили. Родственник князя Дмитрия Трубецкого, князь Юрий Никитич Трубецкой, был отправлен в ссылку в Тотьму. С этого времени исчезает из разрядов и имя его отца, боярина князя Никиты Романовича Трубецкого, вскоре умершего. Нет упоминаний в разрядах о службе при дворе царя Василия Шуйского другого боярина, князя Андрея Васильевича Трубецкого. Значение этого дела явно выходило за пределы преследования нескольких аристократов. За каждым из тех, кого обвинили в участии в заговоре, стоял свой родственный круг. Вольно или невольно, опалы затрагивали еще и Романовых (князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский приходился зятем бывшему боярину Федору Никитичу Романову, ставшему ростовским и ярославским митрополитом), Салтыковых (князь Юрий Никитич Трубецкой был женат на дочери боярина Михаила Глебовича Салтыкова) и князей Мосальских (из этого рода происходила жена князя Ивана Федоровича Троекурова). Возникла угроза того, что царь Василий Иванович нарушит клятвенную запись, выданную при восшествии на престол, и начнет мстить всему роду опальных, их родственникам и друзьям, как это всегда бывало при московских царях. Но ждать такого продолжения событий никто не хотел. «Незнанское дело» стало прологом к созданию партии наиболее последовательных врагов царя Василия Шуйского. Вскоре все они перебрались в лагерь нового самозванца и вошли в состав его Боярской думы.

Князь Дмитрий Трубецкой после Незнани тоже не мог видеть перспектив своей дальнейшей службы царю Василию Шуйскому. Автор исследования о движении Лжедмитрия II Игорь Олегович Тюменцев подчеркивал, что такие настроения возникли у «молодых представителей боярских родов, оппозиционных Шуйским, которые, вероятно, утратили всякие надежды на успешную карьеру после репрессий, последовавших за неудачным походом на реку Незнань». Не сыграла ли здесь роковую роль еще и несостоявшаяся служба рындой на приеме «литовских» послов 28 января? Даже в более спокойное время князя Дмитрия Трубецкого оттеснили от трона и отдали назначение в рынды с золотым топориком другому стольнику! Во времена прихода Лжедмитрия II под Москву и образования Тушинского лагеря выбор для князя Трубецкого был уже более серьезный, он не захотел оставаться в Москве на положении родственника опального. Впрочем, на момент отъезда из Москвы Дмитрию Тимофеевичу могло быть всего около восемнадцати лет, и не стоит судить его поступок по тому же счету, что и действия других, многоопытных бояр.

В Тушине, конечно, были рады почтить приехавшего к ним на службу князя Гедиминовича. Тем более что гетманом Лжедмитрия II был князь Роман Ружинский, тоже происходивший из этого знатного рода потомков великих князей литовских. Князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой немедленно получил боярский чин, с которым служили его отец и дядя. Были приняты меры к охране владений князей Трубецких. Сохранилось письмо князя Дмитрия Тимофеевича известному воеводе тушинских сил полковнику Яну Сапеге, осаждавшему со своим войском Троицесергиев монастырь. В своей «грамотке», написанной 11 ноября 1608 года, Трубецкой благодарил за посылку охраны «десяти панов» к его «матушке». Про себя он писал в следующих выражениях: «…и я Божиею милостию и государя царя и великого князя Дмитрея Ивановича всеа Русии жалованьем при его царьских светлых очах». Потомок рода князей Трубецких, близких к царю Борису Годунову, оказался в окружении второго Лжедмитрия одним из самых родовитых членов его Думы. Впрочем, тогда всё перемешалось, и среди бояр второго самозванца были и сами Годуновы, и их родственники Вельяминовы, пострадавшие от действий сторонников первого Лжедмитрия, и выходцы из других княжеских родов — Оболенских и Ярославских, и представители старомосковских боярских родов — Бутурлиных, Плещеевых и Салтыковых.

Пребывание в Тушине Дмитрия Трубецкого мало чем запомнилось, и в этом есть некая загадка. Объяснить, почему политику тушинской Думы определяли другие люди, конечно, можно. Как первый, так и второй самозванец приближали к себе людей прежде всего не по происхождению, а по принципу преданности. Но князь Трубецкой был всё же слишком заметен, поэтому остается неясным, почему его служба никак не отмечена ни в тушинских документах, ни в воспоминаниях польско-литовских участников событий. Сохранилось единственное свидетельство о поручении князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому вести дела Разрядного приказа. Об этом говорил плененный в Тотьме новгородский сын боярский Андрей Федорович Палицын. Некогда он «самоволно» отъехал служить в Тушино, но, оказавшись в конце 1608 года в северных городах — центрах земского противостояния, «одумался» и снова перешел на сторону царя Василия Шуйского. Описывая состав двора, сложившийся в первые месяцы существования Тушинского лагеря, Андрей Палицын говорил: «…а в полкех у вора у Дмитрея в дворецких князь Семен Григорьевич Звенигородский, а в Розряде дияк Денисей Игнатьев сын Софонов, да боярин князь Дмитрей Тимофеевич Трубецкой, а болше(й) гетман князь Роман Ружинской литвин».

Поручение князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому ведать делами Разрядного приказа необычно. В Разрядный приказ назначали одного думного дьяка, чтобы не создавать поводов для местнических споров. Иначе кто-то из воевод мог отказаться от назначения, посчитав, что ему «невместно» исполнять распоряжения приказного судьи, чей род ниже по местническому счету. Заметим, что такое правило соблюдалось и при царе Василии Шуйском, и позднее. Следует учесть, что служба князя Дмитрия Трубецкого во главе Разряда упоминается в таком своеобразном источнике, как расспросные речи. Андрей Палицын рассказал лишь то, что ему было известно об общем разделении управления тушинскими силами. Но это еще не означало, что все разрядные дела были поручены исключительно князю Дмитрию Трубецкому. По его молодости и при отсутствии «заслуг» по организации движения Лжедмитрия II такая служба была скорее почетной, чем действительной. Реальная власть в Разрядном приказе по-прежнему должна была принадлежать печатнику и думному дьяку Денису Софонову Он, видимо, хорошо поладил с князем Дмитрием Трубецким: позднее, когда бывший тушинский боярин остался во главе подмосковного ополчения, дьяк Денис Софонов опять управлял Разрядным приказом. Словом, то немногое, что известно о тушинском периоде жизни князя Дмитрия Тимофеевича, позволяет думать, что он входил лишь в придворное окружение «царя Дмитрия». Военными же делами распоряжались более опытные «бояре» и дьяки самозванца.

Можно сказать и так, что в годы подмосковного стояния князь Дмитрий Трубецкой «привязался» к своему покровителю. Во время распада Тушинского лагеря он в числе немногих думал о воссоединении с «царем Дмитрием Ивановичем», бежавшим в Калугу. Наиболее заметные тушинцы во главе с митрополитом Филаретом, боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым, его сыном Иваном Михайловичем, князем Василием Михайловичем Мосальским отреклись «от того Вора, который называетца Дмитром, прямым господарем». В начале 1610 года они отправили посольство в королевскую ставку под Смоленск, чтобы договориться о призвании на русский престол королевича Владислава. Даже казачий предводитель Иван Мартынович Заруцкий поначалу поддался на агитацию сторонников короля и решил попытать счастья на его службе. На фоне этих переговоров демарш князя Дмитрия Трубецкого, возглавившего отход части войска из Тушина в Калугу, выглядит смелым и последовательным поступком. Случилось это в конце января — начале февраля 1610 года, после чего стало очевидно, что Тушинский лагерь доживает последние дни. О причинах, по которым князь Трубецкой не захотел служить королю или возвратиться на службу к царю Василию Шуйскому, можно только догадываться. Вряд ли он решил бы уйти в Калугу, если бы не продолжал связывать для себя с этой службой определенные ожидания. Важно помнить, что в тот момент политика Лжедмитрия II изменилась, он стал последовательно избавляться от иноземных сторонников — «литвы» и «немцев», всё более опираясь на традиционный по составу Государев двор и служилых татар. В новой, калужской Думе царя Дмитрия Ивановича князь Дмитрий Трубецкой даже упрочил свое первенство не только по знатности, но и по времени службы одному из главных на тот момент претендентов на трон.

Калужский самозванец действительно едва не стал русским царем. Повторялась прежняя история, когда его стремились использовать в противостоянии с царем Василием Шуйским. Договорившись о совместных действиях с Яном Сапегой, получившим от калужского царя заветный титул гетмана, Лжедмитрий II пришел под Москву. Вместе с ним там оказался и его двор, а значит, спустя два года службы в Тушине у князя Дмитрия Трубецкого появилась возможность беспрепятственно приехать в столицу Как мы уже знаем, попытка московских людей договориться с «тушинцами» о низложении обоих царей — и Василия Шуйского, и «Тушинского» — провалилась: когда царя Василия действительно свели с трона, осуществившие переворот бояре услышали от «тушинцев» обидные слова в измене своей присяге: «что вы не помните государева крестново целования, царя своего с царства ссадили; а нам де за своево помереть». Хотя автор «Нового летописца» пишет обобщенно о «тушинцах», из его слов видно, что речь идет именно о тех сторонниках Лжедмитрия II, которые решили следовать за ним до конца. И в первую очередь это был, конечно, один из самых заметных членов его Думы — князь Дмитрий Трубецкой.

Самозванческая попытка в июле—августе 1610 года окончилась ничем. Выбор был сделан в пользу королевича Владислава, сомнений по поводу легитимности которого ни у кого не возникало. Парадоксально, но это придало новое значение калужской ставке царя Дмитрия. Боровшиеся с «Вором» и его сторонниками московские бояре всё дальше увязали в войне с призрачной угрозой, исходившей от самозванца. После того как они впустили в Москву иноземный гарнизон якобы для организации похода в Калугу, главная опасность государству, как оказалось, поселилась в самом Кремле. Затянувшиеся переговоры под Смоленском о призвании королевича Владислава, стремление короля Сигизмунда III самому получить московскую корону поставили крест на усилиях тех тушинцев, кто отказался от самозванца в начале 1610 года. В конце этого тяжелого года действия тех, кто, несмотря ни на что, оказался последовательным сторонником тушинской присяги, стали выглядеть как образец дальновидности. Во всем Русском государстве остался единственный претендент на престол «из своих», которого можно было противопоставить иноземцам, бросившимся грабить чужую для них страну. Но калужскому самозванцу так и не удалось до конца избавиться от тяжелого наследства тушинских казней, грабежей и жестокостей. То, что Тушинский вор насаждал сначала под Москвой, а потом и под Калугой, «догнало» его самого бесславной гибелью в ходе кутежа на речке Ячейке под Калугой 11 декабря 1610 года.

После смерти Лжедмитрия II было неясно, в какую сторону повернет оставшаяся без защиты «царика» Калуга. Члены его Думы должны были выйти из тени и начать действовать самостоятельно. В этот момент в Калужском лагере самозванца оказалось два самых влиятельных боярина. Один, Иван Мартынович Заруцкий, стоявший за продолжение прежней политики, немедленно взял под свое покровительство «семью» убитого царя Дмитрия — Марину Мнишек, вскоре родившую наследника, «царевича» Ивана Дмитриевича. Позиция другого, князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, была более осторожной и учитывала различные влияния. Вместе с именем князя Дмитрия Трубецкого называлось еще имя князя Григория Шаховского. По словам гетмана Станислава Жолкевского, оба воеводы, «запершись в Калуге и снесясь с боярами столичными, учинили также присягу на имя королевича Владислава».

Большинство горожан в Калуге действительно готовы были, как и в Москве, присягнуть королевичу. Но за пределами столицы уже было известно, что эта присяга завела Боярскую думу в тупик. Отдельную опасность для Калуги представляло войско гетмана Яна Сапеги, тоже состоявшее из бывших сторонников Лжедмитрия II. Отчаявшись получить свое «заслуженное» жалованье как от самозванца, так и от короля Сигиз-мунда III, оно придерживалось нейтралитета. Войско Сапеги быстро подошло к Калуге, когда стало известно о гибели самозванца, тем более что царица Марина Мнишек умоляла спасти ее. Но калужане встали на защиту своего города, а Марина Мнишек с новорожденным «царевичем», как говорилось выше, оказалась под покровительством боярина Ивана Заруцкого, уехавшего с нею из Калуги в Тулу.

Из Москвы в Калугу приводить калужан к присяге на имя королевича Владислава был послан боярин князь Юрий Никитич Трубецкой. Выбор не в последнюю очередь был связан с тем, что ему легче было договориться со своим родственником Дмитрием Тимофеевичем. Юрий Трубецкой должен был привести к кресту бывший двор самозванца, главную роль в котором стал играть его двоюродный брат. Старшие родственники князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого к тому времени успели вернуть себе первые места в Думе. Имя князя Андрея Васильевича Трубецкого было записано в боярском списке 119 (1610/11) года на почетном третьем месте после имен двух, безусловно, самых авторитетных членов Думы — князей Федора Ивановича Мстиславского и Ивана Михайловича Воротынского. При «литве» был «пущен» в Думу князь Юрий Никитич Трубецкой, некогда тоже служивший в Тушине. Перспектива вхождения в Думу при королевиче Владиславе открывалась и перед князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким, так как тесть его двоюродного брата — Михаил Глебович Салтыков — оказался первым советником «литвы» в Москве.

По сведениям «Нового летописца», калужане отправили целое посольство в Москву, подтверждая, что присягнут королевичу Владиславу. Однако оговаривали это условием его прибытия в столицу. Не этого, естественно, ждала Боярская дума, а потому калужское посольство вернулось домой. Положение князя Юрия Никитича Трубецкого в Калуге оказалось незавидным: его и слушаться не слушались, и отпускать не отпускали. Не случайно летописец написал, что тот в итоге «убежал к Москве убегом».

Еще раньше из Калуги бежал один из наиболее заметных бояр самозванца — князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский. Между ним и князьями Трубецкими могли существовать местнические противоречия. Недовольный тем, что происходило в городе, князь Дмитрий Черкасский со своими сторонниками (спальником Игнатием Ермолаевичем Михневым и дворянином Данилой Андреевичем Микулиным) 24 января 1611 года явился в расположение гетмана Яна Петра Сапеги. Гетман хотел использовать раскол в Калуге, чтобы заключить союз с бывшими придворными Лжедмитрия II. В своем письме «господину князю Юрию Никитичу с товары-щи», написанном по поводу приезда князя Черкасского, гетман вспоминал, что и ранее писал в Калугу «многажды о совете», и даже обвинял калужских воевод в том, что они бегают от него «за посмех». Письмо Сапеги в Калугу было декларацией его стремления к союзническим отношениям с вождем нового земского движения Прокофием Ляпуновым и калужскими воеводами. Гетман готов был даже сражаться за православную веру в ожидании нового государя, который выплатит долги тушинского самозванца: «а кто будет на Московском государстве царем, тот нам и заслуги наши заплатит».

Ответное послание князей Юрия Никитича и Дмитрия Тимофеевича Трубецких тоже сохранилось. В нем они объясняли, почему не готовы «за один стояти» с гетманом Сапегой; здесь же давалась нелицеприятная характеристика перебежчикам из Калуги. В миролюбие Сапеги Трубецкие не верили и напоминали, что совсем недавно его войска «Олексин высекли и сожгли и к Крапивне и к Белеву приступали». Калужские воеводы писали о том, что хорошо знали и видели сами:

«…и около Калуги и во всех городах, где вы воюете и крестьян сжете, и пытками пытаете, и в Перемышле и в Лихвине стоите не по договору». Князья ссылались на авторитет «всей земли», с которой вместе решено было держаться присяги Владиславу, но добиваться того, чтобы король Сигизмунд вывел свои войска из Русского государства и прекратил кровопролитие: «…и сам бы от Смоленска отшел и со всей бы земли Российского государства польских и литовских людей вывел, а земли б пустошить и разорять не велел». В случае отказа от выполнения договора, заключенного с гетманом Жолкевским, требовалось, чтобы король Сигизмунд III «ведомо учинил». Воеводы в Калуге готовы были обсудить «заслуги» сапежинского войска, но не хотели делать этого в одиночку. Для этих целей они «писали» в Тулу, к Прокофию Ляпунову и в другие города, чтобы учредить общий совет. Конечно, им выгодно было, чтобы Сапега не повернул свое войско против земских сил по призыву Боярской думы из Москвы. Поэтому письмо написано так, чтобы не отталкивать сапежинцев от обсуждения дальнейшего союза.

Грамота князей Трубецких позволяет точно определить позицию оставшейся в Калуге части бывшего двора «царика», сформировавшуюся к концу января 1611 года: «…стоим все всею землею за истинную православную християнскую веру греческого закона, и у Жигимонта короля польского всею землею того просим, чтоб по обещанью своему и по договору сына своего королевича Владислава Жигимонтовича дал на Московское государство государем царем и великим князем, и литву из земли вывел и сам вышел, а кроволитья и разоренья унял; а будет не даст, и он бы ведомо учинил. За то, господине, стала вся земля, а от Московского государства никто не отставает и дурна не заводит никто».

Подтверждая свою присягу королевичу Владиславу, князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой тем не менее пришел в конце Великого поста под Москву и соединился под Николо-Угрешским монастырем с отрядами земского ополчения. Дальнейшая история ополчения во главе с Прокофием Ляпуновым хорошо известна: князь Трубецкой становится одним из «бояр Московского государства», его имя официально писалось первым в документах среди других подмосковных «триумвиров». Однако на самом деле главная власть в ополчении принадлежала не ему, а другим воеводам. Помимо военных задач, где голос Трубецкого должен был всё же учитываться, в ополчении принялись за организацию новой власти. И здесь возникло соперничество дворян и казаков, персонализированное в именах двух других «бояр Московского государства» — Ляпунова и Заруцкого. Оба они, в отличие от князя Дмитрия Тимофеевича, который и в подмосковных полках земского ополчения был поначалу не слишком заметен, взяли в свои руки дела управления: принимали челобитчиков, выдавали грамоты (за печатью Прокофия Ляпунова), собирали денежные доходы и припасы на войско. Возможно, всё опять-таки объяснялось молодым возрастом князя Трубецкого, которому в то время едва исполнилось двадцать лет. По своему жизненному опыту и авторитету у «земли» он, безусловно, уступал двум другим выборным воеводам; его одного вряд ли кто-то стал бы слушать, кроме разве что тех, кто помнил времена существования калужского двора Лжедмитрия II.

Всё изменилось со смертью Прокофия Ляпунова, обстоятельства которой выдвинули на авансцену русской истории именно князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого. Хотя даже в этот момент он ничем особенным себя еще не проявляет. Иначе у современников не сложилось бы впечатление, что земское войско из-под Москвы почти всё разбежалось и повсюду хозяйничали одни лишь казаки Ивана Заруцкого. Впрочем, говорилось об этом в пылу активной политической борьбы. В грамотах, рассылавшихся из следующего, нижегородского ополчения Минина и Пожарского, писали о разъезде дворян из Первого ополчения как о следствии действий казаков, убивших Прокофия Ляпунова: «Столники же и стряпчие, и дворяне, и дети боярские всех городов, видя неправедное их начинание, ис-под Москвы розъехолися по городом и учали совещатися со всеми городы, чтоб всем православным християном быти в совете и соединение, и выбрати государя всею землею». Тем самым в Нижнем Новгороде стремились объяснить, какими путями многие из сторонников Первого ополчения после службы под Москвой оказались под знаменами нового земского движения.

У королевского же войска, окруженного в столице Московского государства, напротив, создалось впечатление, что после гибели Ляпунова, вопреки их ожиданиям, воеводы подмосковных полков только сплотились: «Уничтожив таким образом Ляпунова, мы надеялись, что москвитяне будут вести себя тише. Но они между собой помирились и вместо Ляпунова выбрали себе старшим князя Трубецкого». Оценка, содержащаяся в «Истории Московской войны» Николая Мархоцкого, явно противоречит описаниям подмосковной катастрофы в русских летописях.

Здесь надо вспомнить, что еще в конце июня — начале июля 1611 года подмосковные полки смогли решить важную военную задачу, окружив весь Белый город. Об этом писал архиепископ Арсений Елассонский: «Прокопий со многим войском взял все большое укрепление кругом, и большие западные башни, и всех немцев, одних взял живыми, а других убил; и заключил всех поляков внутри двух укреплений; и воевали старательно день и ночь, русские извне, а поляки изнутри». «Большие западные башни» из этого известия можно отождествить с Никитскими, Арбатскими, Чертольскими и Всехсвятскими воротами, осаду которых ополчение не смогло начать сразу после прихода под Москву. Подтверждение этих известий находим также в упоминавшейся выше «Челобитной Вельяминовых», где сыновья воеводы Мирона Андреевича перечисляли самые значимые события, в которых их отец участвовал под Москвой: «И как, государь, на Никитских воротах поймали немцев, а на Орбацкой и на Олексеевской башне поймали польских и немецких людей, и отец наш ходил к приступу. И перед Сопегиным приходом отец наш за Москвою-рекою лугом ров вел и остроги ставил».

Согласно свидетельствует об овладении противником всеми воротами и башнями Белого города ротмистр Николай Мархоцкий. В его записках говорилось: «…москвитяне взяли вокруг нас все Белые стены с башнями. Каждую башню и ворота они хорошо укрепили и расставили людей, а на следующий день пошли под Девичий монастырь добывать разместившихся там иноземцев. Те также упорно сражались, но не смогли удержать монастырь и отступили». Иноземный гарнизон оказался затворенным в Кремле и в стенах Китай-города и не мог быть освобожден без помощи извне, так как ополченцы выкопали вокруг укреплений «глубокий ров». Ротмистр Николай Мархоцкий так прямо и назвал этот раздел своих записок: «Наши заперты в Китай-городе и Крым-городе». Он говорил о том, что чувствовали попавшие в ловушку осажденные: «Захватив стены вокруг нас, москвитяне, чтобы зажать нас со всех сторон, быстро поставили за Москвой-рекой два острожка и разместили в них сильные отряды. А до этого ими был вырыт глубокий ров от одного берега реки на всю протяженность Крым-города и Китай-города, — прямо до другого берега. В течение целых шести недель мы находились в плотной осаде. Выбраться от нас можно было, разве что обернувшись птицей, а человеку, будь он хитер, как лис, хода не было ни к нам, ни обратно». Учитывая, что длившаяся «шесть недель» осада была снята войском гетмана Яна Сапеги 5 (15) августа 1611 года, можно рассчитать, что полки ополчения овладели стенами Белого города около 24 июня (4 июля) 1611 года.

Особенно серьезной была потеря Новодевичьего монастыря. По свидетельству Иосифа Будилы, в нем поляками был создан опорный пункт, «чтобы оберегать дорогу в Можайск и в Польшу», — ведь по этой дороге ждали помощь от литовского гетмана Яна Карла Ходкевича, назначенного руководить московскими делами после отъезда короля Сигизмунда III из-под Смоленска в Речь Посполитую. Сами осажденные уже не надеялись на приход гетмана, а русские люди в открытую издевались над их безвыходным положением: «Идет к вам литовский гетман с большими силами: а всего-то идет с ним пятьсот человек». Они уже знали о пане Ходкевиче, который был где-то далеко. И добавляли: «Больше и не ждите — это вся литва вышла, уже и конец Польше идет, а припасов вам не везет; одни кишки остались». «Так они говорили потому, что в том войске были ротмистры пан Кишка и пан Конецпольский», — объясняет Мархоцкий. В этот момент высших успехов Первого ополчения, напомню, и был принят Приговор 30 июня 1611 года. Позднее князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой получит грамоту на Вагу, в которой будет сказано о его заслугах: «…болшой каменной Царев-город все ворота и башни взятьем взяли. А после того Новый Девичь монастырь».

Выручил московский гарнизон гетман Ян Сапега, но это стало последним его «подвигом» в русских делах. Сапежинцы и пахолики (солдаты), уходившие из столицы для сбора запасов 4 (14) июля, вернулись из похода под Переславль-Залесский и Александрову слободу спустя месяц. 27 июля (7 августа) в войске Сапеги получили известие о том, что ляпуновскому ополчению удалось захватить все укрепления Белого города и затворить ворота, а еще несколько дней спустя, 1(11) августа, пришло известие о гибели Ляпунова. Сапежинцы немедленно поспешили обратно в Москву Как писал архиепископ Арсений Елассонский, дезорганизованное смертью главного воеводы войско не сумело оказать им сопротивления: «…так как русские стражи по случаю волнения и смерти Прокопия не находились в воротах, воины пана Яна Сапеги неожиданно вошли внутрь [города] через Никитские ворота. И после этого поляки изнутри и пан Ян Сапега извне со всем польским войском отворили западные ворота Москвы; и поляки, освобожденные из заключения, ожидающие помощи и войска от великого короля день на день, входили в Москву и выходили».

Из записок офицеров польского гарнизона выясняется следующая картина: первоначальный штурм стен и башен Белого города сапежинцам не удался, но они захватили один из острожков в Замоскворечье и переправились к Кремлю по Москве-реке. Дальнейшее уже стало делом случая, так как, вопреки «мнению пана Госевского», которому «казалось невероятным», что удастся вернуть ворота Белого города, осажденные успешно штурмовали Водяную башню, а потом бои, как пожар в ветреный день, стали перекидываться к Арбатским, Никитским и Тверским воротам. С защитниками Арбатских ворот польско-литовские хоругви не могли справиться целый день и, чтобы не останавливать наступление, оставили их в своем тылу. Никитские ворота им удалось отвоевать, а вот Тверские ворота воевода Мирон Вельяминов, получивший подкрепление от полков, стоявших за Неглинной, смог удержать. Итогом похода войска Сапеги к Москве стало то, что осада города опять ослабла, осажденные получили продовольствие, а со стороны Арбатских и Никитских ворот снова можно было въезжать и выезжать из Кремля.

8(18) августа Иван Заруцкий и другие бояре начали переговоры с Сапегой о том, чтобы вернуться к заключению договора с королем Сигизмундом III. Хотя переговорам этим не придавалось большого значения, сапежинцы, действовавшие совместно с Александром Госевским, оставались настороже. Войско Яна Сапеги встало лагерем близ Новодевичьего монастыря на Москве-реке (сам монастырь был в руках ополченцев, но теперь это уже было не столь важно). Большего гетману Сапеге достигнуть не удалось; к тому же он заболел и через две недели, в ночь с 4 (14) на 5 (15) сентября, умер в Кремле, в бывших палатах царя Василия Шуйского.

На подмогу осажденному войску пришел новый гетман, Ян Карл Ходкевич. Появившись под Москвой десять дней спустя после смерти Яна Сапеги, он вошел в Кремль. В этот момент полкам Первого ополчения удалось зажечь Китай-город, для чего его специально «обстреляли калеными ядрами». Архиепископ Арсений Елассонский писал: «Едва они вошли внутрь Москвы, как в течение трех дней сгорела срединная крепость, так как русские извне бросили в крепость огненный снаряд и, при сильном ветре, был сожжен весь центральный город». В огне погибли многие шляхтичи, вместе с ними пропали всё их оружие, лошади и награбленное имущество: «Оставшиеся поляки от великих злоключений своих и скорби и от громадного пожара бежали из домов крепости, чтобы не сгореть». Земля действительно горела в Москве под войском гетмана. «Новый летописец» упоминает серьезные бои в «первой гетманской приход». Войско Ходкевича наступало «от Ондроньева монастыря», но подмосковные «таборы» устояли. О серьезных потерях в войске «полководца Карла», побежденного «дважды и трижды в большом сражении», писал архиепископ Арсений Елассонский.

Вмешательство Ходкевича ни к чему хорошему не привело. Он еще на подходе к Москве зачем-то завернул посольство столичной Боярской думы во главе с боярином князем Юрием Никитичем Трубецким, отправленное на варшавский сейм. Гетману не понравилось, что посольство держалось прежних договоренностей и просило дать «на свое государство» королевича, а не самого короля Сигизмунда III. Однако заставить бояр изменить цели посольства он тоже не смог. Не решил гетман Ходкевич и самой насущной проблемы обеспечения польско-литовского войска. Он только санкционировал разграбление московской казны, из которой выплатил залог принятым им на королевскую службу сапежинцам — короны и посох московских царей. В середине октября бывшие сапежинцы, вставшие под знамена нового гетмана, поехали на зимние квартиры в Гавриловскую волость под Суздалем. За ними последовал и сам Ходкевич, выбравший для постоя Ро-гачев (по дороге на Дмитров).

К тому времени возникла прямая угроза Троицесергиеву монастырю. Возвратившееся в Москву войско Сапеги, уже без своего гетмана, снова было готово повторить попытку штурма Троицы. Для спасения монастыря троицкие власти во главе с архимандритом Дионисием обратились в подмосковные полки, чтобы им прислали воеводу для защиты обители. Отписка об этом сохранилась, она давно была опубликована в «Сборнике князя Хилкова» в 1879 году. Однако при публикации ее неверно датировали 1609 годом — временем первой осады Троицесергиева монастыря, хотя из текста документа видно, что отписка относится именно ко времени стояния под Москвой полков земского ополчения. Монастырские власти — архимандрит Дионисий и келарь Авраамий Палицын — обращались к «Великие Росии державы Московского государьства боярину и воеводе государю князю Дмитрею Тимофеевичю» (пропуск имени казачьего предводителя более чем красноречив). Именно у Трубецкого они просили прислать в монастырь «для нынешнево времени» Андрея Палицына с воеводой Наумом Плещеевым. Более точно датировать это обращение помогают документы, сохранявшиеся в архиве Палицы-ных, обнаруженные и опубликованные в «Археографическом ежегоднике за 1989 год» Светланой Петровной Мордовиной и Александром Лазаревичем Станиславским. Им посчастливилось разыскать указную грамоту от воевод земского ополчения Дмитрия Трубецкого и Ивана Заруцкого с благодарностью воеводе Андрею Федоровичу Палицыну за земскую службу Грамота датирована 25 октября 1611 года. В ней признавались заслуги воеводы, которому по приговору троицких властей «архимарита Дионисья и всего собору», а также целого воинского совета из оказавшихся в монастыре боярина князя Андрея Петровича Куракина, думного дворянина Василия Борисовича Сукина, «дворян и детей боярских, и атаманов, и казаков, и всяких ратных людей» поручили защиту Троицы. В грамоте из подмосковных полков так сказано о заслугах воеводы: «…ты, Ондрей, ходишь под литовскими людми из Тро-ецкова монастыря, а с тобою дворяне и дети боярские, и троецкие слуги, и стрелцы, и Божиею милостию литовских людей побиваете и живых многих емлете панов шляхтичей и пахолков… И ты б, господине, и вперед Богу и всей земле служил так же, как начал, так и совершал…»

Следовательно, в этот момент в Троицесергиевом монастыре и не думали о каких-то других спасителях, кроме тех главных воевод Первого ополчения, которые направили к ним Андрея Палицына из-под Москвы. Впоследствии тот продолжал свою земскую службу и зимой 1611/12 года оказался в Переславле-Залесском вместо покинувших город прежних воевод. Палицыну удалось наладить оборону города и сохранить контроль Первого ополчения над разными дорогами, шедшими от Переславля-Залесского в другие стратегически важные города Замосковного края — Юрьев-Польский, Владимир, Ростов, Ярославль и Кострому.

«Сопегин приход», а затем «Хоткеевич приход» стали теми вехами, которые заставили Первое ополчение изменить свои планы. Первую волну разъездов из ополчения служилых людей действительно можно отнести к концу июля — началу августа 1611 года. Только не всё объяснялось гибелью Прокофия Ляпунова; сказалась и военная неудача подмосковных полков, потерявших захваченные ранее башни Белого города. Земскому правительству под Москвой не просто приходилось удерживать свою власть. В подмосковных полках Трубецкого и Заруцкого первоочередной задачей стал поиск денег для уплаты жалованья ратным людям — дворянам и казакам. В документах ополчения рассказывалось о том, что к походным шатрам воевод неоднократно приходили голодные, страдающие от холода служилые люди, казаки и стрельцы. Они отказывались нести сторожевую службу, угрожали вовсе разойтись из-под Москвы, а многие так и делали. Чтобы удержать войско, из полков рассылали грамоты по городам с просьбой запросных денег. С.Б. Веселовский, опубликовавший документы и материалы подмосковных ополчений, писал, что «чуть не в каждой грамоте, посланной от воевод, мы читаем одну и ту же жалобу: ратные люди бьют боярам челом о жалованье "безпрестанно", а дать им нечего, и они от голода (можно добавить и от холода. — В. К.) хотят от Москвы идти прочь»; «А ратные люди приходят к бояром с великим шумом, что озябли и гол одни, и на сторожу не идут, а дать им нечево». Поэтому «Великие Росийской державы Московского государства бояре», как стали называть под Москвой князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и Ивана Мартыновича Заруцкого, думали не столько об организации осады, сколько о решении насущных правительственных задач, о сохранении войска. Они должны были обеспечить участников ополчения необходимым денежным жалованьем и поместными дачами. Ополчение рассылало по городам своих воевод, давая им наказы собирать окладные и неокладные доходы в таможне, на торгах, перевозах, мельницах, строить самим «кабаки» для торговли «питьем» и как можно скорее присылать собранные на местах деньги, «а дати их служилым людям на жалованье для земские подмосковные службы».

Список полка князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого, составленный 2 ноября 1611 года, беспристрастно зафиксировал службу в «распавшемся» ополчении как членов Государева двора — стольников, стряпчих, московских дворян, жильцов, так и уездных дворян по крайней мере из двенадцати городов. Кто-то из них был записан на службе «без съезду», как стольник Тимофей Васильевич Измайлов (брат окольничего Артемия Измайлова), воеводы отдельных отрядов Мирон Андреевич Вельяминов и Исак Семенович Погожий (Измайловы и Вельяминов скрепили своими подписями Приговор 30 июня 1611 года). Другие продолжали приезжать «с Москвы» или «из деревень» еще в августе и в сентябре, то есть после гибели Прокофия Ляпунова. В ополчении продолжал служить Иван Петрович Шереметев, подписавший Приговор 30 июня 1611 года (во Втором ополчении его считали человеком, близким к князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому, и едва ли не виновником расправы с Ляпуновым). Более того, в сентябре в полк князя Дмитрия Трубецкого приехал из Брянска еще и брат Ивана Петровича стольник Василий Петрович Шереметев. К ноябрю 1611 года в полках ополчения оказались представители московских дворянских родов Змеевых, Измайловых, Исленьевых, Колтовских, Коробьиных, Одадуровых, Охотиных-Плещеевых, князей Приимковых-Ростовских, Пушкиных, Самариных. Многие участники боев ополчения под Москвой продолжали получать придачи четвертного жалованья «при боярех», в том числе служилые люди из замосковных, понизовых, приокских и рязанских городов. Основанием для этого могла быть, согласно Приговору 30 июня 1611 года, только запись в послужных списках, которых просто не было бы, если бы ополчение не продолжало вести войну с польско-литовским гарнизоном в Москве.

Николай Петрович Долинин составил список из 45 городов, признававших власть подмосковного боярского правительства к январю 1612 года. В него вошли ближайшие к Москве Серпухов, Зарайск, Коломна (она почему-то пропущена в списке Н. П. Долинина, хотя хорошо известно о присутствии там двора Марины Мнишек). Продолжал поддерживать полки Первого ополчения Замосковный край — Владимир, Ярославль, Кострома, Нижний Новгород, Тверь, а также Вологда и Поморские города (Тотьма, Соль Вычегодская, Чаронда). Вполне благоприятно относились к подмосковным «боярам» в землях Строгановых. Грамотам и указам, рассылавшимся из подмосковного ополчения, подчинялись в Украинных, Рязанских и Заоцких городах (Тула, Орел, Кромы, Переславль-Рязанский, Калуга) и даже в мятежном Путивле в Севере кой земле. На северо-западе в союзе с «боярским» правительством князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и Ивана Заруцкого действовали Торопец, Великие Луки, Невель и Псков.

Власть бояр и воевод Первого ополчения князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и Ивана Мартыновича Заруцкого удерживалась по инерции до марта 1612 года. Тогда произошло событие, окончательно отделившее дворянскую или «земскую» часть войска от казаков, вернувшихся к старой идее самозванства. Под Москвой учинили присягу Лжедмитрию III — «Псковскому вору» Сидорке, принятому сначала ивангородцами и жителями Яма, Копорья, Гдова, а впоследствии и псковичами. В годы Смуты не всегда срабатывала защита здравого смысла, подсказывавшего, что никакого Дмитрия больше нет на свете. Для всей псковско-новгородской округи имели значение другие обстоятельства: столкновение интересов шведов и польско-литовских сил полковника Александра Лисовского вокруг Пскова, попытки земских воевод привлечь на свою сторону города, сопротивлявшиеся шведской оккупации. Лжедмитрий III, разыгрывавший «патриотическую» карту, показался удобной кандидатурой для продолжения противостояния с иноземцами. Однако многие в Русском государстве уже поняли, что поддержка самозванцев заводит в тупик, и не захотели становиться участниками фарса. Все, кого еще удерживало в полках чувство долга перед «землею», теперь могли отказаться от продолжения подмосковной службы и выступить против казачьих планов поддержки «Псковского вора». Тем более что к этому времени уже началось земское движение в Нижнем Новгороде. Показательна судьба воеводы Андрея Федоровича Палицына, геройски проявившего себя в защите Троицесергиева монастыря осенью 1611 года. Он обратился к организаторам нового земского движения князю Дмитрию Пожарскому, чтобы быть с ним «одномышленно», как только стало известно о присяге казаков Лжедмитрию III.

В общем земском деле произошел новый раскол, вызванный действиями казаков и слабостью подмосковного правительства. Объединившиеся под Москвой служилые люди не смогли решить военной задачи освобождения Москвы от «литвы», не достигнуты были ими и общие цели земского движения. Впрочем, система управления, созданная в Первом ополчении, по-прежнему позволяла контролировать значительную часть городов и уездов Русского государства. В этот момент и возникло нижегородское движение Кузьмы Минина и князя Дмитрия Пожарского, перехватившее инициативу земского ополчения у подмосковных «таборов». После перехода нижегородского ополчения в Ярославль можно говорить о его открытом противостоянии с казаками. Роль же князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого оставалась неопределенной. Он разделял с Иваном Заруцким ответственность за всё, что делалось под Москвой, хотя в открытом противостоянии с новой земской силой, тем более в заговоре против князя Дмитрия Пожарского не участвовал. Конечно, дружественной позицию князя Дмитрия Трубецкого тоже назвать нельзя. Преобладающим оказалось стремление казаков Ивана Заруцкого помешать новому земскому движению. Князь Трубецкой, видимо, не имел самостоятельного выбора. Для создававшегося же сначала в Нижнем Новгороде, а потом в Ярославле ополчения был важен и обычный нейтралитет одного из главных воевод Первого ополчения.

Князь Дмитрий Тимофеевич настолько привык не проявлять своей позиции под Москвой, что когда ополчение Кузьмы Минина и князя Пожарского появилось у стен столицы, он не захотел (или опять не смог) объединиться с ним. Только угроза поражения от гетмана Ходкевича заставила подмосковные полки Трубецкого и земские полки Пожарского действовать вместе против общего врага. Дальнейшее освобождение Москвы связано уже с совместными усилиями двух ополчений (подробнее об этих событиях будет рассказано в очерке о князе Дмитрии Пожарском). На избирательном земском соборе 1613 года князь Дмитрий Трубецкой будет рассматриваться как один из претендентов на царство и соперник Михаила Романова. Но это уже не только его личная история.

* * *

Биография боярина князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого после совершения главного дела его жизни оказалась чередой триумфов и поражений. О его роли освободителя Москвы сказано в «Утвержденной грамоте» об избрании на царство Михаила Романова; боярский чин, полученный им еще от Тушинского вора, был признан новой властью, а сам князь Трубецкой оказался на почетном месте во время торжества царского венчания. Однако о том времени, когда он стоял во главе временного земского правительства, получал грамоты на доходы с Ваги и претендовал на избрание в цари, тоже никто не забыл. Под разными предлогами опытные бояре-царедворцы, прощенные «землей» и вернувшиеся в столицу, стремились сосредоточить управление при молодом царе Михаиле Романове в своих руках. Князь Дмитрий Трубецкой с его земскими заслугами представлял угрозу для тех, кто еще недавно поставил страну на грань национальной катастрофы. В Думу он, разумеется, был допущен; боярский чин принадлежал князьям Трубецким уже по одному их происхождению. В то же время еще один боярин князь Трубецкой — князь Юрий Никитич, некогда посланный боярами договариваться о кандидатуре королевича на московское царство, — оказался на службе у короля Владислава в Речи Посполитой. С ним московские бояре впоследствии спорили и страшно ругались. Показательно письмо князя Юрия Никитича Трубецкого, относящееся ко временам похода королевича Владислава на Москву в 1618 году. Оно адресовано «прежде бывшим православным хрестианом, ноне ж крестопреступником у великого господаря царя и великого князя Владислава Жыгимонтовича всея Руси изменником». Продолжавший держаться присяги королевичу князь Юрий Трубецкой вопрошал московских думцев, служивших, по его словам, «неприродным государям» (то есть царю Михаилу Федоровичу): «Положите на розсудок свой: хто на сем свете глупее вас и изменнее?» Вспоминал он и о временах «междуцарствия», впрочем, умалчивая о роли своего двоюродного брата князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и упрекая бояр, что они, находясь под Москвою, «колько себе господарей обрали: королевича швецкого, Иваша Заруцкого, Проню Ляпунова, Митю Пожарского, Матюшу Дьякова и того детину, кой назывался сыном Ростригиным». В этом же ряду шел и выбранный из бояр царь: «…а потом выбрали меж себя своего брата Михаила Романова». Бояре отвечали князю Юрию Трубецкому и другим оказавшимся в Литве перебежчикам в стиле известных посланий Ивана Грозного, с гневом именуя Юрия Трубецкого «собакой и бешеным перескоком».

Боярину князю Дмитрию Тимофеевичу Трубецкому было нелегко находиться при дворе царя Михаила Федоровича. Было время, когда от его воли зависела жизнь многих людей, оказавшихся в московской осаде. Кто-то из челобитчиков выпрашивал у него грамоты на поместья и вотчины, просил вознаградить земские заслуги и свое участие в боях ополчений. Оставались и те, кто сначала поддерживал его царские притязания, а потом присоединился к выбору Михаила Романова. Двусмысленное положение князя Дмитрия Трубецкого при дворе нового царя понимали многие, даже люди совсем далекие от участия в придворных интригах. Поэтому вскоре после царского венчания, осенью 1613 года, Трубецкому была поручена внешне почетная, но, как оказалось, безнадежная служба. Он должен был отправиться в военный поход, чтобы отвоевать обратно от шведов Великий Новгород. В разрядной книге о порученном ему деле говорилось: «промышлять над неметцкими людьми, чтоб Великий Новгород от немец очистить». При этом у князя Дмитрия Тимофеевича не имелось достаточного количества войска и никакого обеспечения кормами, которые он должен был взять с разоренного населения на пути из Москвы в Новгород. В довершение ко всему началось восстание казаков, которых тщетно понуждали отказаться от «воровства» и идти на службу к Трубецкому.

В расспросных речах стольника Ивана Ивановича Чепчугова и его товарищей, попавших в шведский плен в Новгороде в 1614 году, говорилось об обстоятельствах назначения боярина князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого: «…бояре и думские советники в Москве, бывшие прежде заодно с поляками и сидевшие вместе с ними в осаде в Москве, послали этого Трубецкого из Москвы больше из ненависти, чем желая сделать хорошее дело, потому что им надоело, что он получил большое уважение у всего народа за осаду и взятие Москвы; поэтому они искали случая и нашли послать его с небольшим войском в такие места, где он мог бы осрамиться». В итоге сначала князь Дмитрий Тимофеевич долго простоял, собирая войско, в Торжке, а потом выступил к Новгороду, где около Бронниц потерпел тяжелое поражение от шведского войска. Сначала даже не знали, выжил ли главный воевода, вынужденный отходить от Бронниц через леса и болота. Так и получилось, что «боярин Трубецкой потерял свое войско», а вместе с этим — и ореол успешного освободителя Московского государства. Уже в конце 1614 года его имя с первых мест в перечнях бояр опустилось на десятое. Подстерегли его и другие, личные потери. Одна за другой умерли его мать, княгиня Ксения Семеновна, в иночестве Капитолина, — 10 июля 1615 года, и первая жена, княгиня Мария Борисовна, — 6 августа 1617 года.

Как бы ни складывалась служба боярина князя Дмитрия Трубецкого, полностью отрицать его прежние заслуги никто не мог. Показательно, что когда в июне 1619 года из польского плена возвращался царский отец — будущий патриарх Филарет, князь Дмитрий Трубецкой участвовал во всех торжественных встречах на самом почетном месте. Это был короткий и радостный для всех период времени, когда казалось, что с приездом Филарета будут забыты все прежние счеты по поводу того, кто и как служил или не служил Тушинскому вору и «Литве». Встречу митрополита Филарета на подъезде к Москве доверили тем боярам, кто больше всего сделал для освобождения Москвы и участвовал в царском избрании в 1613 году. В воспоминание о временах прежнего общего земского совета было организовано представительство как Думы, так и освященного собора. Первым митрополита Филарета встретили в Можайске князь Дмитрий Михайлович Пожарский и рязанский архиепископ Иосиф. Можно было бы подумать, что право самым первым встретить царского отца было предоставлено князю Пожарскому в виду исключительности его заслуг перед Московским государством. Но так было лишь отчасти, потому что наиболее почетной была не первая встреча на пути к Москве, а последняя — перед въездом в столицу. Следующими митрополита Филарета в Вязьме встречали известный воевода казанской рати и член ярославского «Совета всея земли» боярин Василий Петрович Морозов и вологодский архиепископ Макарий. А в Звенигороде дошла очередь до патриаршего местоблюстителя крутицкого митрополита Ионы и князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого. «Все бояре» встречали царского отца, как свидетельствовал «Новый летописец», «на последнем стану к Москве».

Однако новая расстановка сил при дворе с возвращением и интронизацией патриарха Филарета оказалась в итоге не в пользу князя Дмитрия Тимофеевича. Наверху по-прежнему оставались те, кто входил в ближний родственный круг Романовых (хотя Филарет и устранил от власти Салтыковых и некоторых других, кто злоупотребил доверием юного царя). Ни разу князь Дмитрий Трубецкой не назначался в судьи какого-либо приказа. Верным признаком неустойчивого положения того или иного человека при дворе всегда были проигранные им местнические споры. В 1622 году у князя Трубецкого произошел спор при «сказывании» боярства Семену Васильевичу Головину — потомку рода московских казначеев. Но катастрофой для его карьеры стало местническое дело, возникшее во время первой, несчастливой свадьбы царя Михаила Романова с княгиней Марией Долгорукой в 1624 году. Князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой спорил о местах с младшим братом прежнего царя Василия Шуйского — князем Иваном Ивановичем Шуйским. Итогом стало обидное удаление Трубецкого из Москвы на службу первым сибирским воеводой в Тобольск. Там он и умер 24 июня 1625 года, совсем еще не старым человеком. Тело князя было перевезено из Сибири его вдовой княгиней Анной Васильевной и похоронено в родовом некрополе князей Трубецких в Троицесергиевой лавре.