Торжества по случаю свадьбы царя Дмитрия Ивановича и царицы Марии Юрьевны продолжались больше недели. О напряжении, которое нарастало в Москве с 9 по 17 мая, то есть в те самые дни, когда большинство приехавших вместе с «царицей» и сандомирским воеводой Юрием Мнишком поляков весело пировали, свидетельствуют многочисленные источники. Признаки измены видели все – все, кроме самого самозванца, всецело занятого торжествами и не желавшего показывать польским сторонникам слабость своего царствования.

Московское веселье было для него таким же триумфом, как для Марины Мнишек – краковская помолвка. Вот только оба они не могли различить ясно, где кончалось торжество и начиналось лицемерие со стороны веселящихся вместе с ними подданных. За неполный год, проведенный на троне, царь Дмитрий Иванович много потрудился над тем, чтобы утвердить новую модель московского государя, готового встать в один ряд с европейскими королями и императорами. И дело здесь было не только в создании христианской лиги против Турецкой империи (давняя идея, в погоне за которой уже разбились честолюбивые замыслы самого Ивана Грозного). И даже – не в титуле «императора», присвоенном им не без оглядки на мнимого «батюшку» – царя Ивана. Самозванец покусился на большее – он хотел переделать тех, кем управлял. Сделать то, чего никогда не прощают современники и почти всегда оправдывают историки. По словам французского капитана Маржерета, близко видевшего внутреннюю жизнь кремлевского дворца в годы правления царя Дмитрия Ивановича, царь давал своим подданным «понемногу распробовать, что такое свободная страна, управляемая милосердным государем». Самым ярким показателем новых веяний стали его отношения с боярами: «Он вел себя иногда слишком запросто с вельможами, которые воспитаны и взращены в таком унижении и страхе, что без приказания почти не смеют говорить в присутствии своего государя; впрочем, сказанный император умел иначе являть величие и достоинство, присущее такому, как он, государю, к тому же он был мудр, достаточно образован, чтоб быть учителем для всей Думы» .

Так оценивал первого русского «императора» современник-иноземец. Но так ли оценивали его соотечественники?

…На следующий день после коронации царицы «Марии Юрьевны», 9 мая, в праздник «Николы вешнего», в Кремле с рассвета снова заиграли барабаны и трубы. «Эти свадебные дни были проведены в роскоши и веселье, в пирах и трапезах, с пением и плясками, – писал современник событий немец Конрад Буссов, автор «Московской хроники». – Тут были не только всякие музыкальные инструменты, какие только можно придумать, но также и самый прекрасный хор из 32 голосов, какого только может пожелать властитель. Димитрий выписал его из Польши» .

Однако свадебные торжества в такой великий церковный праздник многими были восприняты как кощунство. «В этот день ни за что на свете нельзя было играть свадьбу», – передавал мнение москвичей голландец Исаак Масса. О том, что смущало жителей столицы, можно судить по исторической песне «Григорий Отрепьев»:

В этот день царь Дмитрий Иванович принимал своего тестя и его друзей. Ссора с послом Николаем Олесницким, начавшаяся с прения о титулах накануне свадебных торжеств, продолжилась и на следующий день. На этот раз представитель Речи Посполитой потребовал себе такого же положения за царским столом, какое было у посла Афанасия Власьева во время обручения Марины Мнишек в Кракове. Тогда король Сигизмунд III, присутствовавший в качестве гостя в доме сандомирского воеводы Юрия Мнишка, пригласил за свой стол московского посла. Николай Олесницкий, исполнявший не последнюю роль в краковском обряде обручения и хорошо помнивший его детали, требовал теперь, чтобы его посадили за царский стол в Столовой палате в Кремле. О том же накануне просил и сандомирский воевода Юрий Мнишек. Однако его уговоры не помогли, и царь остался непреклонен. Тогда не только посол, посчитавший, что тем самым выказана неблагодарность по отношению к королю, но и сандомирский воевода отказались принимать участие в праздничном обеде. Все, на что согласился Юрий Мнишек, так это проводить царя Дмитрия Ивановича и свою дочь царицу Марию Юрьевну до дверей Столовой палаты. И это в первый день замужества дочери!

Между тем царь сменил свой русский костюм на любимый гусарский. Также и царица, по свидетельству Конрада Буссова, вернула себе привилегию носить польское платье: «На следующий день, 9 мая, Димитрий приказал принести своей царице новые польские платья с просьбой, чтобы она надела и носила их из уважения к нему, поскольку вчера был день русских вельмож и он хотел угодить всей стране, а сегодняшний и последующие дни будут принадлежать ему. Он будет царствовать и поступать, как ему будет угодно, а не так, как хотят его московиты. С того дня царица одевалась по-польски» .

С первого же дня царствования Марины Мнишек ее супруг делал все, чтобы угодить ей. А в это время ее интересы были принесены в жертву политическим расчетам. И кем? Ее родным отцом и послом, представлявшим милую родину! Не случайно автор «Дневника Марины Мнишек», присутствовавший на обеде 9 мая, записал, что на нем «не было никаких выдумок» . Это и понятно. Вся фантазия царя Дмитрия Ивановича была направлена теперь на то, чтобы вернуть посла Николая Олесницкого, не доводя дело до разрыва. Марина, видимо, мало чем могла ему помочь в этом. Атмосфера, не подобающая свадьбе, не укрылась от глаз наблюдателей. Исаак Масса записывал: «Все шло на ней так скучно и угрюмо, что можно было диву даться» .

За обедом царь и царица сидели каждый на своем троне (у царицы Марии Юрьевны он был чуть поменьше). Рядом с Дмитрием находились рынды и мечник, царица сидела в окружении жены хорунжего Сигизмунда Тарло (родственника ее матери) и «одной московской княгини». В «Дневнике Марины Мнишек» она названа «княженкой Коширской». Долгое время считалось, что это искажение текста, ибо такого княжеского рода в России не было. Но, оказывается, речь шла о племяннице Марины Мнишек – княжне Анне Сангушко из литовского рода князей Коширских; она приехала в Москву со своим отчимом Станиславом Мнишком. «Царевич» Дмитрий был знаком в Речи Посполитой с ее матерью княжной Софией Головчинской (по первому мужу – Сангушко), умершей в год его вступления на престол. И теперь этой девочке оказывались те почести, которые должна была иметь ее мать, как жена царского шурина . На обеде присутствовали члены Боярской думы («сенаторы московские»), другие царские слуги, а также родственники и друзья сандомирского воеводы, но, увы, не сам отец царицы. И хотя была приготовлена богатая золотая утварь, чтобы служить гостям за столами, хотя царь принял во дворце «панов приближенных», чтобы наслаждаться вместе с ними музыкой, «но не радостным было то веселье в пятницу» . Воевода Юрий Мнишек сделал попытку к примирению, придя к царю Дмитрию Ивановичу в покои по окончании обеда, но царская обида не прошла.

Зато остальные участники свадебных торжеств, приехавшие из Речи Посполитой, пировали в этот день вовсю, и даже слишком. Позднее Конрад Буссов справедливо определит причины сгущавшегося в столице недовольства «царем»: «Поляки на радостях так перепились, что при разъезде, направляясь на свои квартиры, сильно бесчинствовали. Они порубили и поранили саблями московитов, встретившихся им на улице. Жен знатных князей и бояр они повытаскивали насильно из карет и вдоволь поиздевались над ними, что русские молча запоминали, думая свою думу» .

10 (20) мая царица Мария Юрьевна принимала духовенство во главе с патриархом Игнатием. Ей подарили щедрые подарки: «рысьи меха, соболей, бокалы, парчу». Вскоре многие из церковных иерархов будут анафемствовать «Ростригу», посадившего на царство не крещенную в православие девку «люторские веры», и забудут, как сами приветствовали свою «императрицу».

Впрочем, иноземное платье Марины Мнишек и тогда сильно не понравилось им. «В следующее воскресение (по другим свидетельствам, в субботу. – В. К.) патриарх, архиереи, архимандриты и игумены и мы, – писал архиепископ Арсений Елассонский, – пошли во дворец с многочисленными подарками царю и царице, состоящими из сребровызолоченных икон, бархатов золототканых, сребровызолоченных кубков, рытых бархатов и соболей. Мы пришли во дворец, когда там уже ожидали весьма многие знатные бояре и другие лица, пришедшие со многими дарами и желающие преподнести их царю и царице. Вошедши в золотую палату вслед за архиереями, патриарх сначала благословил царя и царицу, сидящих на царских богатых тронах, и сел справа близ царя на малом троне, хорошо убранном. Поднявшись, патриарх поднес царю все подарки, предварительно и потом благословивши его; равным образом он поднес подарки и царице, благословив ее. Точно также благословили царя и царицу все архиереи и вручили подарки, а архимандриты и игумены поднесли дары царю и царице, поклонившись. Итак, не показалось приятным патриарху, архиереям, боярам и всему народу, видевшим царицу, одетую в неизвестную и иноземную одежду, имеющую на себе польское платье, а не русское, как это было принято в царском чине и как это делали цари прежде него. Все это весьма сильно [всех] опечалило. Это послужило причиною и поводом ко многим бедствиям, к погибели царя и всего народа обеих национальностей, русских и поляков» .

Тем временем царь Дмитрий Иванович решил продемонстрировать, что пользуется поддержкой польского жолнерства. Как рядовые русские казаки безоглядно поддерживали любые начинания царя, так и польские жолнеры, особенно когда им пообещали заплатить по 100 злотых каждому и провозгласили здравицы в их честь за царским столом, все встали горой за московского императора. Царь распорядился готовить для всех на царской кухне польские блюда. Но теперь уже каждое «лыко» попадало «в строку» зревшего в Москве недовольства. «В субботу 10 мая, на третий день свадьбы, – писал Конрад Буссов, – царь приказал приготовить в кухне все по-польски и среди других кушаний – вареную и жареную телятину. Когда русские повара увидели это и рассказали всем, в царе стали сильно сомневаться, и русские стали говорить, что он, верно, поляк, а не московит, ибо телятина считается у них нечистой, и ее не едят. Они это молча стерпели, выжидая удобного случая» .

Уступая уговорам сандомирского воеводы, царь все же назначил прием послов на 11 (21) мая. Второй же день после свадьбы царь и царица завершали снова без своих главных гостей. Царь Дмитрий Иванович был в московском костюме, а царица Мария Юрьевна – снова в привычном ей польском платье. В этот день царице продемонстрировали лапландцев (они еще не покинули столицу), и те подарили ей «рысьи меха и выделанные шкуры белых песцов».

До королевских подарков царю и царице, привезенных польскими послами, дело дошло только на третий день после свадьбы, в воскресенье 11 (21) мая. Это были «33 штуки особенных бокалов, разнообразных и очень искусной работы, и очень дорогая цепь». Если попытаться прочесть символический подтекст подарков, то, возможно, в них можно увидеть напоминание об обещаниях «царевича» Дмитрия в Речи Посполитой, где он уже получал в подарок дорогую цепь во время аудиенции у короля Сигизмунда III. Компромисс, найденный для приема послов, заключался в том, что рядом со столом царя поставили «столик», за которым посадили посла Николая Олесницкого и воеводу Юрия Мнишка. Царь и царица в этот день были «в польских одеждах», но с коронами на головах. Все это подчеркивало официальный характер приема и не способствовало свободному веселью, начавшемуся только в следующие дни 12 (22) – 14 (24) мая.

12 (22) мая «танцевали до утра». Чтобы еще больше порадовать царицу, скучавшую по польской кухне с самого приезда в столицу, снова разрешили готовить блюд а для царского стола царицыным кухмистрам, а прислуживать «дворянам царицы и чашничим». Внимательно наблюдавшие за всем происходящим московские жители успели к этому времени еще более утвердиться в своих подозрениях по поводу царя Дмитрия Ивановича, вспомнив другие обычаи, которые он нарушал во время свадебных торжеств. Конрад Буссов писал об этом: «12 мая в народе стали открыто говорить, что царь – поганый, он не ходит больше в церковь так часто, как раньше, живет, во всем придерживаясь чужеземных церемоний и обычаев, жрет нечистую пищу, в церковь ходит не помывшись, не кладет поклонов перед святым Николаем, и хотя с первого дня свадьбы до сегодняшнего дня каждое утро приготовляется баня, он со своей языческой царицей еще не мылся. Должно быть, он не московит, et per consequens non verus Demetrius »..

13 (23) мая опять принимали посла Николая Олесницкого, на этот раз посадив его без всяких уступок за отдельный стол. Послу дальше не перед кем было отстаивать свои принципы, потому что обед носил домашний характер, для своих. Из московских приближенных царя Дмитрия Ивановича присутствовали только думный дьяк Афанасий Власьев и князь Василий Мосальский. Царь снова переоделся в гусарский костюм. Наверное, для него это был самый веселый день за все время, прошедшее с момента свадьбы. Он танцевал и с царицей, и с тестем. Марина Мнишек, кроме отдельного танца с отцом, «служила» вместе с бывшей при ней неотступно «княжной Коширской», когда царь Дмитрий Иванович танцевал с воеводою Юрием Мнишком. Автор «Дневника Марины Мнишек» описал, как веселились родственники и приближенные Мнишков, приглашенные на этот обед: «Церемонии такие в танце были: все паны, желавшие служить в танцах при царице, сначала целовали руку царю, потом шли своим порядком, сняв шапки, пан воевода с паном послом располагались в самом конце, тут же перед царем. Когда танцевали одни паны приближенные, они все снимали шапки, кроме посла, который снимал ее, только проходя мимо царя. Когда пан воевода танцевал с дочерью, он вел ее слева». Наконец-то, за все время прошедшее после коронации, Марина Мнишек увидела в Москве что-то, отдаленно напоминавшее краковский праздник.

12 (24) мая, в среду (постный день!), царица Мария Юрьевна «угощала всех панов московских в своих палатах». Повсюду уже были видны приметы нараставшего недовольства и готовившегося бунта против поляков. Однако царю Дмитрию Ивановичу, увлеченному только-только разгоравшимся весельем, нельзя было даже и сказать об этом. Смельчаков, решавшихся доносить о том, что они видели некие «сборища», грозившие «изменой», наказывали, чтобы другим неповадно было портить государю радостное расположение духа. Все же жолнеры на свой страх и риск усилили охрану и, вооружившись, оставались «в полной готовности».

В этой ситуации достаточно было малейшей искры, чтобы вспыхнул мятеж. Приехавшие в Московское государство гости из Речи Посполитой не особенно считались с москвичами, ставшими подданными их соотечественницы. Дух наживы и кутежа одурманивал. Наиболее совестливые отдавали себе отчет в этом: «Что говорить, так Господь Бог захотел совершить и наказать нас за наши беззакония, ибо мы Его уже едва не забыли, стремясь к роскоши» .

Москва была наполнена слухами о вызывающем поведении гостей, о насилиях, творимых польскими и литовскими людьми. Автор «Дневника Марины Мнишек» упомянул об одной неприглядной истории, случившейся 15 (25) мая: «Учинили беспорядки, возведя поклеп на одного из поляков, якобы он изнасиловал боярскую дочь, о чем была на следующий день жалоба царю и расследование, на котором совсем этого не обнаружилось». Составитель разрядных книг (своеобразной летописи повседневных событий Государева двора) подтверждает, однако, это обвинение. Скрупулезно перечисляя преступления свергнутого царя Дмитрия и его гостей из Речи Посполитой, он пишет: «А литва и поляки в Московском государстве учали насилство делать: у торговых людей жен и дочерей имать силно, и по ночем ходить с саблями и людей побивать, и у храмов вере крестьянской и образом поругатца» .

Той же ночью 15 (25) мая, говорится в «Дневнике Марины Мнишек», поляки, боявшиеся бунта и заговоров, поймали «шесть шпионов, которые пришли в крепость на разведку». Участь этих людей была плачевна: «трех убили, а трех замучали». И это только те, о ком было известно автору «Дневника». Полякам и литовцам в Москве приходилось думать уже не о продолжении праздника, а об усилении охраны. Сандомирский воевода Юрий Мнишек попытался повлиять на царя. 16 (26) мая он пришел с докладом к Дмитрию, но тот все еще пребывал в эйфории. Его хваленая проницательность и умение опережать события куда-то подевались. Царь, уверенный, что по-прежнему все будет сделано по одному его желанию, посмеялся над страхами своего тестя, «удивляясь и говоря, что поляки весьма малодушны». Но, может быть, здесь было и другое – нежелание признаться самому себе, что наступает расплата за ошибку, что он переоценил степень терпимости жителей Москвы по отношению к новой царице Марии Юрьевне. Во всяком случае, верному Петру Басманову был отдан приказ усилить охрану поляков и литовцев.

Но царь опоздал со своими распоряжениями. Его опередил глава заговора, боярин князь Василий Иванович Шуйский. Решающим оказалось то обстоятельство, что все городские ворота Москвы оказались в руках заговорщиков. В столицу впустили стоявшее неподалеку от Москвы войско, собиравшееся в это время для похода в Крым. Тем самым мятежные бояре получили решающее преимущество над охраной царя Дмитрия Ивановича. Позднее автор «Дневника Марины Мнишек» вспомнит поговорку, вполне подходящую для этого случая: «Однако ж верно говорят, что если кого Господь Бог хочет наказать, сперва у него разум отнимает» .

17 (27) мая, в субботу, произошло то, что польские источники называли «злосчастным мятежом», а русские летописи – «убиением Ростригиным» (в последних, кстати, приводятся неточные даты: 14 мая в «Новом летописце» и 15 мая в разрядных книгах). Сказка обернулась для Марины Мнишек жестоким столкновением с действительностью. До сих пор события сами вели ее, и все, что ей оставалось, – это подчиняться ритуалам, в которых ей было отведено почетное первое место. Она только-только начала осваиваться в роли царицы, а жизнь самым варварским образом показала ей, что не терпит отношения к себе как к декорациям для чьей-то пьесы.

Ранним утром 17 (27) мая со всех сторон к Кремлю повалили люди с криками: «В город! В город! Горит город!» О пожаре кричали специально, чтобы не насторожить противника. «Немецкая» и стрелецкая охрана царя Дмитрия Ивановича была сметена, а сам он застигнут врасплох в своих дворцовых покоях. Капитан Жак Маржерет, возглавлявший «немецкую» охрану, записал, что сначала «был убит в галерее против покоев императора» его «секретарь» Петр Федорович Басманов и «несколько стрелков из телохранителей». Первый удар нанес Михаил Татищев (по грустной иронии судьбы, как свидетельствовал Жак Маржерет, именно Петр Басманов незадолго до событий «испросил свободу» своему будущему убийце). Ведомые Михаилом Татищевым люди ворвались в царскую комнату. Царь Дмитрий Иванович использовал последнее средство, чтобы спастись, и выпрыгнул под натиском нападавших в окно («выкинеся ис полаты», как записал автор «Нового летописца»). Дальше версии произошедшего разнятся. По одной, царь был сразу же убит («Выпадал из окошка о середу, / О середу кирпичную убился и до смерти», – говорится в исторической песне про Григория Отрепьева); по другой, его сначала взяли под охрану оставшиеся верными стрельцы, чтобы еще раз отвести к царице-матери в Вознесенский монастырь. Та будто бы отказалась от своего лжесына («ныне знаю ево окаянново; называла есмь его сыном себе страха ради смертново» ) и тем самым подписала ему смертный приговор.

Все в этих рассказах запутано донельзя. Слишком много было участников случившегося в кремлевских хоромах мятежа, а следовательно, и слишком много рассказчиков. Но есть детали, совпадающие в различных версиях. Одна из них имеет принципиальное значение. По разным свидетельствам, пойманного самозванца убили не сразу, а решили еще раз расспросить, и ему едва не удалось снова привлечь на свою сторону стрелецкую охрану. Именно так описывает убийство Дмитрия автор «Нового летописца»; о том же, что еще более важно, свидетельствует официальный отчет послов Речи Посполитой Николая Олесницкого и Александра Госевского. Источник этот, давно известный в отечественной историографии из публикации на польском языке в «Актах» Н. И. Тургенева, активно использовался историками, тем более что именно там названо и имя убийцы самозванца – Григорий Валуев (его фамилия передана с искажениями, но узнаваемо – Wolniov) . Новейшая публикация отчета польских послов, а также текст этого документа, попавший в руки к рокошанам – противникам короля Сигизмунда III, сообщает еще несколько важных подробностей (здесь, кстати, имя убийцы названо более точно: Gregory Wolniew). Валуев решил все одним выстрелом из рушницы (ручной пищали), вынутой им из-под армяка. К «старой царице» Марфе пришли уже потом, когда все дело свершилось, и она ответила, что «спрашивать ее надо было, пока он был жив, а теперь, когда его убили, он уже не мой сын» . Двусмысленный, надо сказать, ответ, оставляющий простор для фантазии как тем, кто был убежден, что Дмитрий Иванович – настоящий царь, так и тем, кто видел в нем только Григория Отрепьева…

Марине Мнишек повезло. Ее еще не успели как следует запомнить, да она к тому же слишком рано попалась на пути ворвавшихся в Кремль заговорщиков, целью которых был самозваный царь Дмитрий Иванович, и на нее не обратили внимания. Предпочтение в рассказе о том, что произошло с «царицей», нужно отдать автору «Дневника Марины Мнишек», знавшему все из первых уст. В ранний час в дворцовых покоях метались простоволосые женщины в наспех надетых поверх рубашек юбках. Ни сама Марина Мнишек, ни ее фрейлины не имели времени на то, чтобы одеться как следует. Дурная весть об убийстве царя Дмитрия Ивановича быстро разнеслась по дворцу, вызвав панику. Из верхних покоев дворца Марина бросилась в подвал, где, «под сводами», укрылись и другие. Потом для нее наступил самый тяжелый момент, так как «ей там не советовали оставаться» (видимо, боялись, что там ее начнут искать). Вняв совету, Марина стала в одиночку пробираться обратно наверх, чтобы соединиться с женщинами из своей свиты. В утреннем сумраке дворцовых лестниц и переходов все находившиеся во дворце «боярыни», без румян и белил, без причесок и украшений, без богатых платьев были для мятежников на одно лицо. Возбужденная охотничьим гоном толпа опять даже не заметила Марину, оттолкнув ее как досадную помеху. «Когда она поднималась, ее столкнули с лестницы, не зная, кто это, ибо, думаю, если бы ее узнали, то ей бы не остаться в живых», – писал автор «Дневника» .

На этом опасности не закончились. Находившийся при Марине Мнишек камердинер Ян Осмольский погиб, защищая вход в те покои, где она укрылась со своими женщинами. Кроме него из ближайшей свиты Марины была тяжело ранена и скончалась через несколько дней пани Хмелевская. Как писали в своем отчете послы Николай Олесницкий и Александр Госевский, царица и все находившиеся при ней женщины были ограблены и «остались в одних рубашках» . По свидетельству Конрада Буссова, от бесчинствующей черни, рвавшейся грабить царицыны покои, Марину Мнишек спасла только смекалка. Благодаря своему небольшому росту она смогла спрятаться под юбкой у одной из своих фрейлин. «Царица, будучи маленького роста, – писал автор «Московской хроники», – спряталась под юбку гофмейстерины (которая была высокого роста). Грубые князья и бояре (а вернее было бы их назвать мужланами и грубыми мужиками) спросили гофмейстерину и девиц: “Где царь и где его царица?” Они ответили: “Это вы должны знать, где вы оставили царя, мы не приставлены его охранять”. Тогда русские сказали: “Ах, вы, бесстыдные потаскухи, куда вы девали эту польскую… вашу царицу?” Гофмейстерина спросила, что они от нее хотят. Они ответили непотребно на грубом московитском языке… Совратили и соблазнили всех девиц. Один князь приказывал отвести к себе домой одну, другой – другую, так обращались они с дочерьми польских вельмож. Гофмейстерина, под юбкой которой спряталась царица, была старой толстой матроной, она сохранила свою честь вместе с царицей, но ее обругали такой-сякой и заставляли сказать, где царица. Она ответила: “Сегодня утром в первом часу мы проводили ее к отцу, Сандомирскому воеводе, она еще там”» .

Смертельная опасность миновала только тогда, когда в ход мятежа вмешались бояре, начавшие наводить порядок в Кремле. Они взяли Марину и ее свиту под охрану. Бояре сохранили царицыны драгоценности и вещи (то, что не досталось грабителям) и отправили все ее имущество в казну за своими печатями.

Убийство собственного царя, венчанного на царство, – дело для Москвы неслыханное и, конечно, постыдное. Русским дипломатам, отправленным вскоре в Речь Посполитую, предписывалось так отвечать на вопрос об убийстве царя Дмитрия Ивановича: «его за… злые богомерские дела, осудя истинным судом, всенародное множество Московского государства убили» . В действиях «мира» проявлялся, как считалось, глас Божий. Но кто мог поручиться, что цареубийство произошло не одним лишь человеческим «хотением»? Это в Кракове можно было убеждать короля в том, что состоялся «истинный суд», дома в такую версию все равно бы никто не поверил.

Даже убедить людей в том, что убит именно царь, оказалось непросто. Немало находилось и таких, кто верил, что Дмитрий Иванович и на этот раз мог чудесно спастись. Из Москвы бежали ближайшие сторонники Лжедмитрия I, такие как Михаил Молчанов, сумевший в суматохе мятежа, по некоторым свидетельствам, увезти с собой в Речь Посполитую даже царские регалии. Не случайно народ в песне так отзывался о Марине Мнишек:

В те времена вполне могли поверить в подобное колдовство.

Чтобы пресечь возможные толки, нагие тела царя Дмитрия Ивановича и Петра Басманова на три дня были выставлены для всеобщего обозрения за кремлевскими воротами «среди рынка» (то есть на нынешней Красной площади), или, как уточняет автор «Нового летописца», «на Пожаре» – месте обычного исполнения казней. Немало москвичей приходило взглянуть на эту страшную картину. По свидетельству польских послов, на небольшом «столе» лежало распластанное, простреленное и посеченное саблями тело самозванца, которого приволокли за ноги из Кремля «всему народу на показание». Под столом поместили другой «столик, или лавку», на которую, для большего сходства с дохлым псом, бросили тело Петра Басманова – причем таким образом, что свешивавшиеся ноги самозванца касались тела его убитого боярина и слуги. На грудь бывшего «царя Дмитрия» была положена уродливая маска (вероятно, что-то из реквизита, привезенного польскими музыкантами, веселившими гостей на царской свадьбе). Народу же говорили другое: смотрите, «это он у себя в покоях вместо образов держал, вот что у него было Богом», а иконы якобы хранил у себя под ложем. В уста самозванца срамным символом была «воткнута» простая дудка.

Ненависть к самозваному царю была столь сильна, что все три дня – субботу, воскресенье и понедельник – продолжалось глумление над телом: толпа пинала, тыкала, таскала его по земле и норовила выколоть глаза. Польские послы Николай Олесницкий и Александр Госевский, сообщившие все эти детали, не удержались от злорадного заключения: «Так обращались с тем, кто себя называл непобедимым» .

Смерть Лжедмитрия I тоже связали с колдовством. В ночь убийства «расстриги» ударили небывалые холода, которые держались восемь дней. Как писал Жак Маржерет, этот холод «погубил все хлеба, деревья и даже траву на полях». Тело самозванца первоначально было погребено «за городом у большой дороги» – видимо, там, где обычно хоронили убитых, умерших без покаяния и неизвестных лиц. Тело Петра Басманова, напротив, разрешили похоронить «в церкви Николы Мокрого» – рядом с могилами его предков. Однако необычайные холода, стоявшие все это время, натолкнули москвичей на мысль о том, что тело убитого самозванца обладает каким-то магическим влиянием и именно с этим связаны ужасный «хлад и мраз». Тело откопали и предали огню. Автор «Нового летописца» засвидетельствовал финаль ный акт глумления над мертвым «Ростригою»: «Везоша его на Котел и его сожгоша» . Так в пепел и прах превратилась жизнь того, в ком, по признанию Жака Маржерета, «светилось некое величие, которое нельзя выразить словами» .

Толпа действует по своим законам. Раз начавшись, стихийное выступление разливается, как река в половодье, и ослабевает только перед одной преградой – силой. Быстрый успех и первая пролитая кровь придали силы, и толпа бросилась на новых врагов, тем более что их местонахождение не представляло секрета. Начались убийства и грабежи поляков и литовцев, приехавших на свадьбу царя Дмитрия Ивановича и Марины Мнишек. Гости из Речи Посполитой были расселены по разным дворам в Москве. Это уже потом начальник царской охраны капитан Жак Маржерет профессионально заметит в своих записках неудачное расположение дворов Мнишков и их родственников, размещенных отдельно друг от друга. По его мнению, это доказывает, что многие, включая сандомирского воеводу Юрия Мнишка, были уверены в истинности царя Дмитрия Ивановича. «Я полагаю… что воевода привел бы большее войско со своей дочерью императрицей, чем было, – читаем в «Записках» Маржерета, – и изыскал бы способ разместить поляков вблизи друг от друга, вместо того, чтобы поселять их на значительном отдалении во власти русских». Но гости из Речи Посполитой мало думали о таких вещах: они веселились, как могли, и брали то, что хотели. Тягость постойной повинности, ложившаяся на плечи москвичей, не заботила их, как не заботит солдата ущерб, нанесенный завоеванному туземному населению. Как оказалось – зря: первоначальная приветливость москвичей и открытость к гостям очень скоро сменились недовольством и ропотом.

Марина Мнишек ничего не знала о судьбе своего отца и других близких, находившихся в городе, А там на каждом дворе разгорались настоящие сражения. Толпа собралась у дворов воеводы Юрия Мнишка, других Мнишков, Вишневецких, Тарло, Стадницких. Все, что им оставалось, защищаться любой ценой, благо что в свите каждого знатного пана было несколько десятков, а то и сотен хорошо вооруженных жолнеров. Автор «Дневника Марины Мнишек» как раз находился в это время среди защитников двора сандомирского воеводы. Он описал, как сначала нападавшие заперли ворота того двора, где остановился воевода Юрий Мнишек, воспользовавшись происходившей сменой караула, когда новая охрана еще не успела заступить на свой пост. Дальше одни собирались с силой, чтобы начать наступление, и тайно окружали двор, а другие собирались с духом, чтобы сражаться против нападавших. На дворе сандомирского воеводы надеялись на «мощные каменные кладовые», в которых можно было бы укрыться. Уже подкатили пищаль и изготовились стрелять по дому, но в это время подоспел отряд во главе с думным дворянином Михаилом Татищевым. Автор «Дневника» не зря называл этого московского «сенатора» «первейшим изменником и предводителем того дела», ибо Михаил Татищев ехал уже из Кремля, где при его участии были убиты Петр Басманов и царь Дмитрий Иванович. Ко двору бывшего царского тестя он явился уже не убивать, а договариваться, пригласив парламентера сандомирского воеводы. В «Дневнике» рассказывается, что Михаил Татищев передал воеводе Юрию Мнишку, что «изменник», то есть царь Дмитрий Иванович, казнен: «Ныне жизни его и царствованию его конец пришел». Воевода же обвинялся в том, что «был его опекуном». Татищев милостиво соглашался оставить в живых как самого Юрия Мнишка, так и его дочь. С тем и отправил назад парламентера, старшего слугу воеводы Станислава Гоголиньского: «Пусть хвалит Бога и уже далее ничуть не страшится, что ему причинят вред. И дочь его со всеми людьми мы сохраним в здравии» .

Сложные чувства овладевали воеводой и теми, кто оказался в этот час рядом с ним. Крах царя Дмитрия Ивановича ставил точку более чем в двухлетней истории как раз в самый момент триумфа его дочери, коронованной жителями Московского государства. Но теперь приходилось думать не об этом, а о том, как спастись в случившейся катастрофе, тем более что опасность погибнуть от рук толпы оставалась реальной и после отъезда Михаила Татищева. Какой-то лучник пустил стрелу в тот момент, когда воевода Юрий Мнишек вышел на крыльцо своего дома, и эта стрела вонзилась в стену всего на локоть выше его головы. Дальнейших известий он предпочел дожидаться уже внутри дома, окруженного усиленной стрелецкой охраной.

Когда потом были собраны сведения о боях утром 17 (27) мая в Москве, оказалось, что было убито не менее пятисот человек с польской стороны и вдвое больше с «московской». Несколько часов продолжалось стихийное побоище, ставшее на несколько ближайших лет саднящей раной в отношениях с Речью Посполитой. Спаслись только те, кого, как Марину Мнишек и воеводу Юрия Мнишка или князя Константина Вишневецкого и Станислава Мнишка, взяли под охрану сторонники будущего царя Василия Шуйского, а также те, кто, оставаясь на своих дворах, оказал сопротивление или с боями пробился на Посольский двор. Погибли же многие шляхтичи и шляхтенки, а также пахолики (слуги), кучера, находившиеся при лошадях, купцы и челядь. По свидетельству Исаака Массы, умертвили «почти всех музыкантов». Немало полегло людей из царской охраны, за которыми, похоже, толпа охотилась особо. Поляки, служившие царю Дмитрию Ивановичу, находились все вместе и сдались, обнадеженные тем, что их не тронут. Но затем нападавшие с особой жестокостью расправились с бывшим гонцом Склиньским, ездившим с письмами к Марине Мнишек, и перебили остальных царских слуг. Был убит находившийся с первых дней похода в Московское государство при царе Дмитрии Ивановиче ротмистр Станислав Борша, оставивший уже упоминавшиеся «Записки». Погиб еще один свидетель появления «царевича» Дмитрия в Речи Посполитой – ксендз Франтишек Помасский, превратившийся к этому времени из провинциального самборского священника-бернардинца в «секретаря короля его милости», но не успевший исполнить свою «великую миссию» соединения двух церквей. Особенно тяжелыми были бои вокруг царицына двора на Никитской улице, что тоже вряд ли было случайным, ибо толпа искала повод, чтобы расправиться с Мариной Мнишек.

Испуганные, страдавшие от ран, обобранные поляки и литовцы, пережившие московский бунт, ждали дальнейшего решения своей участи. Теперь все гости царя Дмитрия Ивановича становились заложниками. Судьба их зависела от того, выживет или нет семья сандомирского воеводы Юрия Мнишка. Между тем заговорщики еще заранее, насколько можно понять, отдали все на волю Божьего промысла. И если он уберег царицу Марину Мнишек, значит, так тому и быть. Понемногу столица начинала приходить в себя, и вот уже посол Афанасий Власьев, тоже уцелевший и не отправленный еще в опалу, прислал «навестить и утешить пана воеводу». Кроме Михаила Татищева судьбой воеводы Юрия Мнишка интересовался один из главных членов Боярской думы князь Василий Васильевич Голицын. Но самое удивительное состояло в том, что московские бояре, отнявшие власть у самозваного царя, разрешили сандомирскому воеводе навестить дочь в Кремле, чтобы убедиться в том, что она жива. Такая поездка должна была потребовать мужества и от самого воеводы, который всего с тремя слугами («сам-четверт») поехал со своего двора в кремлевские палаты. Толпа, не успевшая разойтись, наверное, не поверила своим глазам. Минутного замешательства хватило для того, чтобы Юрий Мнишек успел пройти во дворец, а перед «ринувшимися за ним скопом» людьми «бояре приказали запереть двери». И когда обнадеженный встречей с живой и невредимой Мариной воевода ехал к себе обратно на двор, мятежники «смотрели на него, как на какое-то великое чудо». Но к концу дня 17 мая народ, показав свою силу, уже успокаивался. Подводя итог пережитой катастрофе, автор «Дневника Марины Мнишек» записал: «Ибо и всегда там больше мир может, нежели сенат, а особенно когда случаются избрание царя или бунты» .

Марина Мнишек и ее свита стали в Москве свидетелями избрания нового царя Василия Ивановича Шуйского. Учитывая, что совсем недавно он не просто праздновал вместе со всеми коронацию и свадьбу царицы Марии Юрьевны, но по праву одного из самых родовитых вельмож играл в этих обрядах ключевую роль, выбор его царем сулил лучшую участь оставшимся в живых полякам и литовцам. Тем более что из дворца подавались недвусмысленные знаки о желании начать переговоры между двумя государствами о дальнейшей судьбе подданных Речи Посполитой. Марина Мнишек, снова превратившаяся для русских людей всего лишь в дочь сандомирского воеводы, по-прежнему, до избрания нового царя, оставалась в Кремле. Любопытно, что царь Василий Шуйский своими первыми распоряжениями относительно бывшей царицы озаботился… делами кухни. «Царице», как по-прежнему называл ее автор «Дневника Марины Мнишек», «давали все необходимое в крепости, но так как готовившихся там блюд она не могла есть, отдали приказ на кухню пана воеводы, чтобы там же готовили еду для нее». Впрочем, возможно, что это просто снимало подозрения в намерении отравить Марину Мнишек, так как она могла опасаться, что с ней произойдет то же, что, по официальной версии, произошло с годуновской семьей. 23 мая (2 июня) бывшую царицу Марию Юрьевну вместе с ее фрейлинами наконец-то отправили к отцу, где она могла по-настоящему успокоиться после пережитых потрясений. Потеря драгоценностей, жемчуга, платьев и всего имущества, запертого в кладовых нового царя, казалась ей уже меньшим злом по сравнению со всем остальным. Тем более что она соглашалась отдать их насовсем, лишь бы ей вернули слугу-арапчонка, встречавшего ее в роскошной карете при въезде в Москву. В восемнадцатилетней шляхтенке, только что находившейся между жизнью и смертью, жили еще девические привязанности к своим «игрушкам».

Теперь победившие бояре во главе с царем Василием Шуйским взялись за сандомирского воеводу Юрия Мнишка, справедливо считая его главным «опекуном» свергнутого «Ростриги». Неделю спустя после возвращения Марины Мнишек к отцу, 30 мая (9 июня), сандомирского воеводу привезли в Кремль, где он с небольшим числом приближенных «предстал перед панами думными». С обеих сторон начались прения со взаимными упреками и обвинениями (это было только начало более чем двухлетней тяжбы). В «Дневнике Марины Мнишек» передается суть разногласий: «Всю вину за смуту, происшедшие убийства, кровопролитие они возлагали на пана воеводу, будто бы все это произошло из-за того, что он привел в Москву Дмитрия (которого они называли изменником). А пан воевода объяснял и доказывал свою невиновность. Припомнили и то, “что тебя, пан воевода, Бог чудесно спас (за то его благодари), ибо с тобою то же должно было случиться, что с Расстригою сталось”» .

Вопросы бояр и ответы воеводы Юрия Мнишка сохранились в современной записи, сделанной кем-то из присутствовавших на обсуждении поляков. Воевода пытался защищаться и доказывал, что он действовал под влиянием самой «москвы», признавшей «того человека» своим государем, и якобы ни в чем не хотел идти против воли московских панов-радных, то есть Боярской думы. Пан Юрий объяснял, что он искренне желал «получить разрешение панов сенаторов московских относительно кондиций, на которых я условился с покойным и по каким бы мог дать дочь свою в супруги покойному», однако его остановил посол Афанасий Власьев (на него воевода Юрий Мнишек неоднократно ссылался в подтверждение справедливости сказанного), который грубовато сформулировал для сандомирского воеводы суть политической системы Московского государства: «У нас государь делает, что хочет, не советуясь с панами думными, не так, как тут у вас в Польше». Отвергал воевода и обвинения в том, что будто бы приехал со своими жолнерами «для войны»: «О войне или о какой измене я не помышлял, ибо и дочери бы своей с собой не привозил и не дал бы ее в супруги покойному, если бы для этого с ними приехал». Возникали и вопросы вероисповедания. Здесь также пан Юрий сослался на интересы дочери. На упрек в желании ввести «латинскую веру» воевода отвечал, что он как отец «следил, чтобы дочь моя для спасения души от веры своей не отступала. Поэтому хотел бы, чтобы она в назначенных ей владениях капланов в костелах своих имела, по примеру многих других» . Становилось очевидным, что воевода будет стоять на своем.

Но и московская дипломатия добилась определенного успеха. Сандомирский воевода подтвердил подлинность договора 25 мая 1604 года, текст которого был найден в хоромах у самозванца. Не отпирался Юрий Мнишек и от того, что «писал к нему розстрига ж с Москвы лист за своею ж рукою, а дал ему город Смоленеск со всем уездом да Северу всю и поволил ему в них костелы ставити и монастыри римские» . Лучшего аргумента для того, чтобы оправдать свои действия, бывшим заговорщикам не стоило и искать. Компрометирующие самозванца документы тут же были переведены на русский язык и прочитаны на Лобном месте.

1 (11) июня 1606 года Василий Шуйский был венчан на царство в Успенском соборе Московского кремля. Прошел ровно год с тех пор, как грамоты самозваного царя Дмитрия достигли Москвы и в столице произошел переворот в его пользу. Символично, что новый царь попытался начать все с «чистого листа» день в день со своим незадачливым предшественником. Однако проблема, созданная свадьбой царя Дмитрия и Марины Мнишек и коронацией последней, никуда не исчезла. Еще не раз она будет возникать в течение всего четырехлетнего правления царя Василия Шуйского. В конце концов, и этот царь, сведенный с престола, познает превратности фортуны. Но пока он на самой вершине своей власти, а его «визави» Марина Мнишек – на самом дне, вдалеке от родины, в бедности и заключении.

Почти все лето 1606 года семья Мнишков оставалась под стражей в Москве. Немного обнадежить их должно было известие об отправке в Речь Посполитую посла князя Григория Константиновича Волконского. С ним на родину отпустили некоторых людей, служивших сандомирскому воеводе и его близким. Мнишкам, Вишневецким, Стадницким и другим, выжившим в майской катастрофе, разрешили послать письма с точными известиями о том, что произошло с ними в столице Московского государства. Но еще больше надежды давали начинавшие доходить известия о том, что Дмитрий…жив. Автор «Дневника Марины Мнишек» записал такой слух уже 1 июля (21 июня). То ли ему показалось страшным доверить столь опасные слова бумаге, то ли в действительности у остававшихся в Москве поляков не было уже никакой веры в чудеса, но он записал, что в свите Мнишков «не верили», что Дмитрий «смог уйти от той опасности». Бесспорно одно: слухи о Дмитрии жадно ловили и собирали, потому что ни Марина Мнишек, ни ее отец, ни другие их родственники и близкие не видели (да и не могли видеть, оставаясь под стражей) тела убитого царя Дмитрия Ивановича. Более того, из записок Жака Маржерета, ссылавшегося на одного француза, служившего поваром у сандомирского воеводы, известно, что Марина Мнишек, наоборот, поверила в спасение своего мужа: «Императрица – жена сказанного Дмитрия, узнав о ходившем слухе, полностью уверилась, что он жив, утверждая, что не может представить себе его иначе, и с того времени казалась гораздо веселее, чем прежде» .

Движение под флагом царя Дмитрия действительно поднялось сразу же после избрания царя Василия Шуйского. Начавшееся опять в Северской земле, оно стало одной из причин гражданской войны. Эта угроза оказалась куда более серьезной, чем задержание в Москве «царицы» Марины Мнишек и ее отца. Хотя они по-прежнему вызывали раздражение московского «мира», время от времени пытавшегося учинить расправу над «литвой». Не прошло и полмесяца после венчания царя Василия Шуйского, как ему пришлось вмешаться в такой конфликт, стоивший Марине Мнишек и ее свите нескольких бессонных ночей. Во избежание дальнейших беспорядков Марину и ее отца перевели из известного всей Москве бывшего двора царя Бориса на менее приметный двор сосланного в опалу посла Афанасия Власьева. Туда, всего на несколько часов, пустили брата Марины Мнишек саноцкого старосту Станислава Мнишка, чтобы он повидался с сестрой и отцом. 12 (22) июля произошло еще одно столкновение Боярской думы с «миром», требовавшим мести за убитых в майском погроме москвичей: «Пусть вам так же достанется, как и братьям нашим». Воевода Юрий Мнишек, недавно представавший для расспросов перед Боярской думой, был убежден, что бояре «там в то время большую власть имели, нежели сам царь». Именно бояре, а не царь Василий Шуйский, по свидетельству «Дневника Марины Мнишек», приняли решение разослать поляков и литовцев, остававшихся в Москве, «по разным крепостям» .

Сделано это было вовремя, так как с августа 1606 года разгорелось восстание против царя Василия Шуйского северских, польских, рязанских и украинных городов, собиравшихся в поход на Москву. В этой ситуации держать в столице жену убитого царя Дмитрия Марину Мнишек было делом небезопасным. Поэтому, дав напоследок возможность повидаться с воеводой Юрием Мнишком и его дочерью князю Константину Вишневецкому, Яну Мнишку и Сигизмунду Тарло, их всех разослали на северо-восток от столицы в разные замосковные города: «Сердомирсково ж з дочерью и всех Литовских людей, которые пришли с Ростригиною женою, посла (царь Василий Шуйский. – В. К.) по городом: в Ярославль, на Кострому, в Галич; и повеле их посадити на дворех и приставити к ним приставов и беречи велел накрепко» . Так записал автор «Нового летописца». К этим городам надо добавить еще Тверь и Ростов, а также Вологду и Белоозеро, где можно было тогда встретить ссыльных поляков. «Розсылка по городом» предпринималась как для безопасности остававшихся в России поляков и литовцев, так и для затруднения общения между ними. Находясь во внутренних землях Московского государства, «литва» не могла помышлять о побеге домой и надеяться на то, что ее выручит очередной переворот в Москве.

Марине Мнишек вместе с отцом, дядей и братом в качестве места ссылки был определен Ярославль. Объяснить этот выбор трудно. Однако определенная логика в том, что бывшую «царицу» и воеводу Юрия Мнишка отправили в самый большой из замосковных городов, все же была, и диктовалась она местнической системой мышления, присущей боярам. Для примера: князь Константин Вишневецкий попал в Кострому, а Тарло, Стадницкие и Станислав Немоевский – в Тверь и Ростов. Ярославль, кроме того, давно был известен как место ссылки. Кроме Мнишков, чьи претензии на обладание царским титулом уже превратились в ничто с точки зрения новой власти, в городе находились на поселении настоящие «царевичи» и «царевны». Речь идет о семье сибирского «царя» Кучума, жившей в Ярославле с конца XVI века.

Цели царя Василия Шуйского были достаточно прозрачными. Сохранив жизни воеводе Юрию Мнишку и его дочери и отправив посольство в Речь Посполитую, он стал ждать дипломатического разрешения случившегося конфликта. Но до этого времени царица Марина Мнишек должна была привыкать к жизни в холодном северном городе, столь непохожем на ее родину.

10 (20) августа Мнишкам объявили, что они должны покинуть столицу, хотя ранее обещали, что продолжавшего испытывать проблемы со здоровьем воеводу Юрия Мнишка не тронут. Получив одновременно известие о битве, в которой новый самозванец разбил правительственные войска, Мнишки поняли, что у них не оставалось другого выхода, как согласиться на предложение бояр. Начались приготовления к путешествию. Был составлен реестр, согласно которому в ярославскую ссылку, вместе со свитой царицы, отправилось 375 человек. 16 (26) августа, с наступлением темноты, они с предосторожностями выехали из Москвы под охраной трех сотен стрельцов.

25 августа (4 сентября) 1606 года Мнишки въехали в Ярославль. Город сразу не понравился им. Да и как может понравиться место, предназначенное для ссылки? В Ярославле в то время глазу задержаться решительно было не на чем. Вряд ли там существовала хоть одна каменная постройка, кроме Спасо-Преображенского собора в одноименном монастыре. Это тут же отметил автор «Дневника Марины Мнишек», продолжавший свои записи: «Тот город имеет немалую крепость, но непригодную. Каменных строений в городе никаких не имеется, кроме каменного монастыря, обнесенного стеной… Город от предместья отделен насыпным валом… И мы за тем валом остановились…»

Памяти о пребывании в Ярославле Марины Мнишек практически не осталось. В отличие от Пскова или Калуги, где имеются свои так называемые «дома Марины Мнишек», в сегодняшнем Ярославле ни одно здание неизвестно под таким именем. Слова автора «Дневника», что семья Мнишков расположилась «в предместье за валом», мало что объясняют. В топографии Ярославля XVII века известен так называемый «Рубленый город», который можно отождествить с понятием «крепость». За границей «Рубленого города» начинался «Земляной город», где-то на их границе и были поселены воевода Юрий Мнишек и его дочь. Всех пленных, видимо, держали недалеко от «крепости», где должен был располагаться двор ярославского воеводы, и подальше от городовых ворот, куда могли проникать лазутчики, искавшие встречи с Мнишками и их родственниками.

Поселить вместе почти четыреста человек новых жителей в городе, численность населения которого в 1606 году едва ли превышала две тысячи человек, было непростой задачей. Автор «Дневника» пишет о четырех дворах, в которых разместили всех ссыльных «панов», то есть наиболее привилегированных пленников: «В одном остановился пан воевода с небольшим числом слуг; рядом, в другом, – царица со свитою своею; в третьем, напротив, – пан староста саноцкий (старший брат Марины Мнишек – Станислав Мнишек. – В. К.). А в дальнем – пан староста красноставский (брат воеводы Юрия Мнишка – Ян Мнишек. – В. К.) с сыном и со всею челядью». За Мариной и ее ближайшими родственниками был, видимо, более пристальный надзор, чем за остальными, кому «дали дворы поблизости, в соответствии с числом их людей». Всех их охраняли приставы, специально назначенные царем Василием Шуйским. (Такие же приставы, например, были назначены Борисом Годуновым при отправке в ссылку братьев Романовых в 1601 году.) Вокруг дворов ссыльных находилась круглосуточная стрелецкая стража, не позволявшая никому из «панов» и их челяди выходить в город без сопровождения.

Спешка, в которой должны были готовить дворы для ссыльных или вообще строить их заново, дала о себе знать очень быстро. Уже через пару дней после приезда «царицы», 28 августа (7 сентября), случился пожар: «В час ночи загорелось в царицыных покоях от печи, которую только что поставили и протапливали». Это чрезвычайное происшествие вызвало страшный переполох. Еще свежи были в памяти сцены майской расправы в Москве, поэтому многим из ссыльных почудилось повторение бунта. Да и ярославцы, видимо, тоже были не прочь, в подражание москвичам, напасть на дворы ссыльных, которых в грамотах публично по всему государству называли «заводчиками» Смуты. Помогла расторопность стрелецкой охраны, спасшей ссыльных от непрошеных пожарных, набежавших «с торбами»: «Хотели уже, все вещи бросив, взяться за оружие для защиты своей жизни, но дал Господь Бог, огонь потушили». Трудно, однако, судить, насколько оправдана ирония автора «Дневника». Могло быть и так, что жители ярославского посада, не менее ссыльных боявшиеся пожара, грозившего их домам и имуществу, сбегались на пожар, хватая под руки все, что помогало бы тушению огня, в том числе принося в мешках заготовленный заранее песок. Так или иначе, но это происшествие показало, что ссыльным и их страже предстояло пройти еще долгий путь через недоверие и подозрения с обеих сторон, прежде чем жизнь устоится и люди поймут, что враждебное окружение не столь враждебно, чтобы жаждать их немедленной смерти.

В рассказе о пожаре в покоях царицы Марины Мнишек есть одна деталь, которая подтверждается и другими прямыми свидетельствами «Дневника». Ссыльные приехали в Ярославль и жили под охраной со своим собственным оружием! Более того, в их распоряжении оставалось даже несколько десятков лошадей (хотя большинство лошадей отобрали и отправили на пастбище за казенный кошт). Первые несколько месяцев в Ярославле прошли в бесплодных попытках московских приставов отобрать это оружие у ссыльных, ссылаясь на царский приказ. Но вся семья Мнишков и их свита стояли на одном: «Оружие не дадим, хотя бы жизнь за него пришлось положить». Не помогли ни угрозы, ни демонстрация силы, когда в городе ударяли в колокола и опять в криках «пьяного мужичья» возникал мучивший ссыльных призрак майского побоища в Москве. Однажды приставы согнали на земляной вал население города, устроив «психическую атаку» на ссыльных, чтобы те отдали свое оружие. Случались даже вооруженные стычки слуг Мнишков со стрельцами. Но все было бесполезно, свита сандомирского воеводы действительно сохраняла свое оружие пуще жизни. В такой вялотекущей борьбе с некоторыми обострениями прошло несколько месяцев. Наконец ссыльные добились царского разрешения оставить оружие у себя, несмотря на опасения приставов, что «литва» может повернуть свои сабли против них в случае тайного подхода к Ярославлю загонных людей («воровских» сторонников «царя Дмитрия» или обычных разбойников).

Это, однако, не означало, что от ссыльных полностью отступились и позволили им жить так, как они хотят. Не сумев разоружить свиту «царицы», приставы решили рассредоточить ссыльных по разным дворам на посаде, а не держать вместе несколько сотен вооруженных людей. Первыми 15 (25) октября попытались переселить 58 человек «шляхты и купцов» – тех, кто еще в Москве жил отдельно на бывшем дворе бояр Глинских (их и продолжали звать «глинскими»). «Глинским» был отведен «Татарский двор» в Ярославле. Но он никак не мог устроить «литву». Незадолго до этого на «Татарском дворе» случилось моровое поветрие, унесшее жизни нескольких сотен татарских пленников. По сообщению автора «Дневника», «неубранный труп самого мурзы лежал у него на дворе, и рядом с ним тела его двух сыновей, а под полом было очень много других трупов, которые при нас вывозили». Думается, что эта жуткая картина не была специально рассчитана для устрашения «литвы». После работ А. А. Булычева, рассмотревшего обычаи погребения в России XVI-XVII веков, происходившее на выморочном дворе татарского мурзы можно трактовать иначе, связав это с практикой отношения к так называемым «заложным покойникам». Тем не менее для отношения русских к «литве» весьма показательно, что их селили в месте, явно «нечистом». Когда ссыльные отказались переходить на новый двор, их стали «морить голодом», который оказался сильнее страха смерти и заставил хотя бы часть людей смириться со своей участью. При этом переселение растянулось во времени, что опять же ярко характеризует отношение приставов к пленникам. Стража принуждала их исполнять свои решения не силой, а другими способами; устрашению явно предпочиталась «экономическая мера» – убавка кормов, приводившая к голоду. Части «глинских» удалось разместиться со свитой воеводы Юрия Мнишка, но лишь до времени постройки другого двора, «и тем из-за тесноты не осталось места, они вынуждены были податься туда, на Татарский двор».

Все это естественно провоцировало вольнолюбивых поляков и литовцев на мысль о побеге. Как ни опасно было доверять «Дневнику» подобные мысли, его автор прямо свидетельствует о неоднократных попытках «составить заговор» о побеге, в который иногда вовлекался даже кто-то «из старших», а не только «из нашего товарищества… слуг разных панов». Показательно осторожное поведение воеводы Юрия Мнишка, прямо противодействовавшего таким планам: «Пан воевода, узнав об этом, воспрепятствовал всему, и их замыслы пошли прахом». Причина такого «непатриотичного» в глазах ссыльных поведения сандомирского воеводы могла быть в четком понимании последствий массового побега из Ярославля на родину или в стан нового самозванца. Вместо довольно терпимого и почетного содержания под стражей можно было ждать чего угодно, в том числе самого худшего – повторения московского мятежа.

То, что первый отдельный двор построили для сандомирского воеводы Юрия Мнишка, показывает его главную роль в колонии ссыльных. «Царица» по-прежнему находилась при нем, а не наоборот. Несмотря на майский «триумф» и коронацию в Кремле, Марина Мнишек и ее фрейлины вели замкнутую жизнь. На страницах «Дневника» не найти ни одной записи о каких-то публичных появлениях царицы. Хотя многие в городе не прочь были поглазеть на нее. Ссыльные, однако, находились настороже, понимая, что от судьбы «царицы» во многом зависит и их собственная судьба.

«Новоселье» состоялось со многими предосторожностями 7 (17) января 1607 года, когда воеводе Юрию Мнишку и его свите отвели новый двор. В это время в городе появились слухи о прибытии «нескольких сотен татар, якобы нарочно присланных для того, чтобы схватить и отвезти в Москву пана воеводу и царицу». Это было целое приключение, так как ссыльные решили постоянно держаться друг за друга и «всем вместе из прежнего дома выселиться». Но оказалось, что на новом дворе все разместиться не смогут. Чтобы обмануть приставов, решивших продемонстрировать перед посадскими людьми свою власть над пленными, воевода Юрий Мнишек со свитой перебрался туда ранним утром, так что стрелецкие головы не успели подать знак собиравшейся толпе. Оскорбленные неуважением к себе приставы решили отыграться на рядовых людях из свиты сандомирского воеводы, оставшихся на прежних местах. Но те «стали защищаться и не дали себя в обиду, стрельцы повернули назад и оставили их». Чуть позднее и остальная воеводская свита спокойно переехала в избы, поставленные за неделю на господском дворе. Уже 8 (18) января «посетили приставы пана воеводу на новоселье». Инцидент оказался исчерпанным. Так 317 человек ссыльных было собрано на одном дворе под началом воеводы Юрия Мнишка, а остальная часть – 58 человек, «включая тех, которых наши держали для услуг», – оставалась жить на «Татарском дворе» .

К началу 1607 года установились кое-какие правила в обращении со ссыльными. Военные действия между новым самозваным царем Дмитрием и войсками царя Василия Шуйского перестали быть тайной для польской колонии. В этом ссыльные могли видеть надежду на свое освобождение. Но здесь же был источник опасности для них, если бы сторонники «царя Дмитрия» попытались приблизиться к Ярославлю.

То, что все распоряжения, касавшиеся содержания «царицы» Марины Мнишек и сандомирского воеводы, шли из Москвы, тоже было на руку ссыльным. Приставы сами мало что могли решить, кроме разве что кратковременной убавки кормов. Впрочем, воевода Юрий Мнишек, умевший ладить с нужными людьми, быстро нашел путь к сердцу своей охраны. 2 (12) января они поспешили известить его о милостивом указе царя Василия Шуйского, что «тебя царь жалует, оружия твоего брать не велит, он его заберет у всех поляков, если только кто-то из них что натворит, и с тебя взыщет. Другое: отсюда тебя далее отсылать не велит, только на другой двор со своими переберешься. Третье: если хочешь послать к жене своей, жалует тебя своей царской милостью и приказал тебе писать к нему об этом и о других своих нуждах». В ответ сандомирский воевода решил щедро одарить своих приставов «оправленными палашами», но подарок принял только приезжавший ранее, в ноябре 1606 года, для разоружения ссыльных (!) Неудача Плещеев, возвращавшийся теперь, спустя пару месяцев, в Москву. Следом за воеводой его слуги тоже наладили «сообщение» со стрелецкой охраной, готовой на мелкие услуги и доставлявшей ссыльным пищу за определенную мзду. Жизнь и человеческие отношения брали свое. Однако не приходится сомневаться, что общее напряжение не исчезло.

Главными событиями в жизни Марины Мнишек в ссылке в Ярославле, должно быть, становились известия о послах, которыми Московское государство обменивалось с Речью Посполитой. Автор «Дневника» фиксировал все сведения и слухи о таких посольствах и их целях. Уже в марте 1607 года, по возвращении посла князя Григория Константиновича Волконского, ссыльных «радовали известиями о коронном после»: «Посол ваш точно едет, уже недолго, пожалует вас царь и отпустит в Литву». Известить об этом воеводу Юрия Мнишка был послан представитель Боярской думы окольничий Михаил Михайлович Кривой Салтыков. Но вышел большой переполох: вызванные 13 (23) марта в город на воеводский двор ссыльные сильно перепугались и были в этот день между «надеждой и страхом». Воевода Юрий Мнишек вместе с братом, оставив Марину под присмотром старшего сына, выехал с предосторожностями со своего двора к воеводе. Но оказалось, что окольничий был послан с приятной миссией известить Мнишков, что король Сигизмунд III отправляет в послах Богдана Огиньского для обсуждения дел, «которые из-за Расстриги приключились», после чего царь Василий Шуйский обещал отпустить сандомирского воеводу со всеми его приближенными «из земли своей».

Мнишки и их свита должны были сразу почувствовать перемену в отношении к себе. Со слов Салтыкова они узнали, что король Сигизмунд III не только помнил о них, но и активно стремился вызволить их из московского плена. Окольничий Михаил Михайлович Кривой Салтыков, с грубоватой простотой переводя обычаи Речи Посполитой на московский лад, говорил сандомирскому воеводе: «Король ляхов сильно без тебя тоскует и осведомляется о здоровье твоем». Царь Василий Шуйский также выказывал благосклонность Мнишкам, которых не собирались навсегда задерживать в Московском государстве, и разрешал отпустить обратно в Речь Посполитую старшего брата Юрия Мнишка, красноставского старосту Яна, со свитой и купцами в количестве семидесяти человек. Это распоряжение касалось в основном челяди, и, как заметил автор «Дневника», «в то время любой был бы очень рад назваться холопом, чтобы только уехать в отчизну и вырваться из неволи». Видимо, в Москве понимали, что незачем да и опасно держать за казенный счет в Ярославле всех ссыльных. Достаточно было того, что в руках московского правительства оставались воевода Юрий Мнишек с дочерью Мариной. Остальных старались перевести из Ярославля в другие города или вообще отослать домой в Речь Посполитую.

Знаком определенного примирения с сандомирским воеводой и другими членами семьи стало возмещение им в апреле 1607 года средств, издержанных на пропитание, а также выдача 470 ведер «пива» и 17 ведер «горилки». Пасха этого года, по отзывам автора «Дневника», прошла вполне спокойно, и хотя «вместо калачей» ссыльная шляхта ела «только хлеб», праздник был свободен «от тревог и известий». Поначалу шляхтичи могли продавать остававшееся у них серебро, но потом это запретили. «Деньги также сильно поистощились, хотя у панов было серебро, но что в нем, когда его запретили продавать. Хотя его временами и позволяли продавать, но никто его не хотел покупать на людях. Покупали тайно, с великими предосторожностями, так как у тех, кто у нас покупал ранее, отобрали серебро какие-то грабители». Как видим, ссыльные имели возможность разнообразить свой стол, а предприимчивые жители Ярославля – извлечь из этого свою выгоду.

С этого времени ссыльные почувствовали себя спокойнее, а режим их охраны ослаб. Они без тревог отметили «годовщину несчастного въезда царицы в Москву» (12 мая), коронации и свадьбы царицы (18 и 19 мая). Им разрешили свободно продавать оставшихся лошадей и оружие (с последним, впрочем, никто не спешил расставаться). Автор «Дневника» знал многое из того, что происходило в городе, и даже записал сведения о сборах войска, проезде разных людей. 24 апреля (4 мая) в Ярославле видели «несколько нарядно одетых поляков», но это оказались те, кто перешел на службу царя Василия Шуйского. А 5 (15) июня «двое немцев, неведомо откуда взявшихся, проходя мимо нашего двора, поведали нам тайком, что Дмитрий точно жив».

Появление из небытия царя Дмитрия и пугало ссыльных, и давало им надежду. Трудности борьбы с войсками самозванца заставляли приставов в Ярославле учитывать возможные варианты развития событий. Их поведение становилось своеобразным барометром, точно показывавшим политическую погоду в России. Как только приходили известия о значительных поражениях войска царя Василия Шуйского, приставы становились ласковее и обходительнее. Даже стрелецкая охрана посылала «на разведку» кого-то из своих, подтвердивших, «что Дмитрий точно жив и с великою силой идет против Шуйского». Показательно, что тут же об этом стало известно ссыльным. 29 июня (9 июля) запись о таком благоприятном для Мнишков развитии событий появилась в «Дневнике».

Видимо, готовностью охраны к услугам объясняется то, что воевода Юрий Мнишек мог вести тайную переписку. Среди его корреспондентов в Ярославле оказался испанский монах-августинец Николай де Мелло. Он попал в плен еще при Борисе Годунове, когда возвращался после выполнения своей миссии в Персии через Россию. В 1607 году отец Николай находился в заключении в ростовском Борисоглебском монастыре, расположенном не так далеко от Ярославля. Николай де Мелло просил сандомирского воеводу в случае его освобождения напомнить королям Речи Посполитой и Испании, а также папе римскому о своей судьбе. В свою очередь, письмо монаха-августинца попало к Мнишкам вместе с письмом пана Андрея Стадницкого из Ростова, сообщавшего новости уже о внутренних столкновениях в Речи Посполитой – «рокоше» воеводы Николая Зебжидовского. Чуть позднее Николай де Мелло еще раз писал к сандомирскому воеводе и сообщил ему точные известия о битвах под Москвой с войском Ивана Болотникова.

Кроме политических, колонию ссыльных немало занимали дела житейские. Тяжелым испытанием для всех стала смерть 27 июля (6 августа) монаха-бернардинца отца Бенедикта Анзерина, которого называли «канцлером Замойским» этого ордена. Отец Бенедикт Анзерин был духовным главой колонии ссыльных не только по своему сану, но и по должности «комиссара» московской провинции. По-видимому, ему предстояло стать одним из главных распространителей католической веры в России при царе Дмитрии Ивановиче. Но события повернулись по-другому, и он вынужден был «окормлять» свою паству в ссылке. Именно отец Бенедикт Анзерин был главной опорой семьи Мнишков и духовным отцом «царицы» Марины. Когда он умер, всех охватили скорбь и страх. «Так, должно быть, случается, когда сиротеют дети, лишившись любимого отца», – записал в тот тяжелый для всех ссыльных день автор «Дневника». Впоследствии тело отца Бенедикта Анзерина было увезено в Польшу. Других же умиравших или погибавших в ссылке поляков ждало жалкое погребение «за городом», где обычно в так называемых «Божьих домах» оставляли неизвестных покойников или умерших «нечистой» смертью без погребения. Но жизнь брала свое, и кроме печальных событий у ссыльных были поводы для радости. По замечанию автора «Дневника», к концу пребывания в Ярославле среди ссыльных не осталось ни одной девушки, которая не вышла бы замуж. Таким образом, «царица» Марина Мнишек осталась без своих фрейлин, но это, кажется, ее не особенно расстроило.

Итак, почти весь 1607 год семья Мнишков прожила достаточно спокойно. Автор «Дневника» писал: «Мы, начиная с самой Пасхи, избавлены были от тревог и опасностей. Отсюда видно также и то, что тоска наша понемногу утихла, и мы обжились здесь, но у некоторых тоска еще более прибавлялась».

Как и все остальные, Марина жила слухами о происходивших вокруг событиях. О главных из них сообщает автор «Дневника». В первую очередь, это начавшееся в августе 1607 года движение нового «царя Дмитрия Ивановича» и приезд в те же дни в пределы Московского государства послов Речи Посполитой Станислава Витовского и князя Яна Соколинского. Последним предстояло договориться об условиях возвращения всех задержанных поляков и литовцев. Но московское правительство не торопилось принимать посольство, предпочитая сперва окончательно расправиться с войском Ивана Болотникова (последний оплот Болотникова – Тула – была взята 10 октября 1607 года). Это тоже не ускользнуло от внимания ярославских ссыльных.

Нужно отдать должное находившимся в ссылке в Ярославле людям воеводы Юрия Мнишка. Они достаточно хорошо были информированы о происходивших событиях, умели наблюдать и правильно интерпретировать обрывки сведений, доходивших до них в виде слухов. У них не было иллюзий относительно отношения к ним «москвы» даже тогда, когда, казалось бы, все устоялось и ссыльным полякам и литовцам ничего уже не угрожало. Слишком недалеко было еще «Расстригино царствование», о чем бывшим сторонникам самозванца напоминали при каждом удобном случае. Так 1 (11) ноября случился примечательный инцидент со служилыми людьми, возвращавшимися из войска домой после боев с болотниковским войском под Тулой. Один из детей боярских, увидевший на перевозе челядь сандомирского воеводы, набросился на возницу с нагайкой и принялся ругать его: «Что вы, б…ны дети, со своим Расстригою наделали нам столько хлопот и крови пролили в земле нашей?» Возница отговаривался, что он ни в чем не виноват. Тогда сын боярский ударил его, но все же повернул назад, бросив напоследок: «Однако скоро уже уйдете, ибо уже Расстрига с ворами у черта, а посол ваш великий едет» .

К тому времени послы Речи Посполитой уже приехали в Москву и были приняты царем Василием Шуйским. Оставим на время ярославских поселенцев и вернемся в столицу, чтобы посмотреть, как разворачивались дипломатические прения о судьбе Мнишков и их родственников.