Берлин, среда 4 июля 1934 года, половина шестого утра

Герберт Анвальдт открыл глаза и тотчас же снова закрыл. У него была зыбкая надежда, что, когда он опять откроет их, окажется: все вокруг является лишь мрачной фата-морганой. Но нет, надежда была тщетной: грязный притон, в котором он находится, — это неопровержимая достоверность, чистейший реализм. В голове у Анвальдта маленький патефончик беспрерывно наигрывал припев услышанной вчера песенки Марлен Дитрих: «Ich bin vom Kopf bis Fuss auf Liebe eingestellt…»

Он несколько раз шевельнул головой. Приглушенная боль медленно разлилась внутри черепной коробки, глазницы были полны остывшего табачного чада. Анвальдт прикрыл веки. Боль стала интенсивной и неумолимой. В горле торчал большущий колючий ком с привкусом блевотины и сладкого вина. Герберт сглотнул — через сухой пищевод продавился раскаленный снаряд. Пить не хотелось, хотелось умереть.

Он открыл глаза и сел на кровати. Хрупкие височные кости хрустнули, словно сжатые тисками. Анвальдт огляделся и удостоверился, что комнату эту видит впервые. Рядом с ним лежала пьяная женщина в грязной засаленной комбинации. За столом спал мужчина в майке. Огромная лапа с вытатуированным якорем прижимала упавшую бутылку к мокрой клеенке. На окне догорала керосиновая лампа. Сквозь стекла в комнату вливался рассвет.

Анвальдт глянул на запястье, где обычно были часы. Их не оказалось. Ну да, вчера в приступе умиления он подарил часы какому-то нищему. Сейчас им владела одна-единственная мысль: убраться отсюда. Но это было нелегко, поскольку он нигде не видел своей одежды. И хотя ему случалось совершать экстравагантные поступки, на улицу в одних кальсонах он ни разу не выходил. Он с облегчением убедился, что догадался по старой приютской привычке связать ботинки шнурками и повесить на шею.

Он встал с кровати и чуть не упал. Ноги разъехались на мокром полу, он взмахнул руками, но все-таки нашел для них опору — для левой то была пустая железная детская кроватка, а для правой табурет, на который кто-то высыпал содержимое пепельницы.

В голове по-прежнему грохотали молоты, легкие работали в ускоренном темпе, из горла вырывались хрипы. Анвальдт с минуту сражался с собой — ему хотелось вновь лечь рядом с пьяной нимфой, однако когда он посмотрел на нее и ощутил смрад гнилых зубов и воспаленных десен, то решительно отбросил эту мысль. В углу он увидел свой мятый костюм. С максимальной быстротой, на какую он был способен в нынешних обстоятельствах, Анвальдт оделся на темной лестничной площадке и поплелся на улицу; ему запомнилось ее название — Везерштрассе. Как он оказался тут, для него оставалось загадкой. Он свистнул проезжавшей мимо пролетке. Криминальассистент Герберт Анвальдт пятый день находился в запое. С небольшими перерывами он пил уже полгода.

Берлин, четверг 5 июля 1934 года, восемь утра

Комиссар берлинской полиции Генрих фон Грапперсдорф чуть не лопался от бешенства. Он стучал кулаком по столу, орал во все горло. Анвальдту казалось, что белоснежный, туго накрахмаленный воротничок рубашки шефа вот-вот треснет, разорванный напрягшейся бычьей шеей. По правде сказать, он был не сильно напуган громоподобным рыком комиссара. Во-первых, потому что все внешнее проникало в его мозг приглушенное толстым фильтром похмелья, во-вторых, он знал, что «старый штеттинский вол» еще не впал в ярость по-настоящему.

— Посмотри на себя, Анвальдт!

Фон Грапперсдорф схватил ассистента под мышки и поставил его перед зеркалом в резной раме. Этот жест доставил Анвальдту большое удовольствие, словно то была грубоватая мужская ласка. В зеркале он увидел худое небритое лицо шатена, несущее на себе несомненные признаки пятидневного беспробудного пьянства: налитые кровью глаза, набрякшие веки, мешки под глазами, потрескавшиеся сухие губы, пряди волос, прилипшие к изрезанному глубокими морщинами лбу.

Фон Грапперсдорф отпустил Анвальдта и брезгливо вытер руки. Он вернулся за свой письменный стол и вновь принял позу громовержца.

— Вам тридцать лет, а выглядите вы на все сорок. Вы катитесь на дно, как последняя шлюха! И все из-за какой-то дряни с мордашкой записной невинности. Да скоро любой берлинский бандит купит вас за кружку пива! А я не желаю держать у себя продажных девок! — Комиссар набрал в грудь воздуха и взревел: — Я вышвыриваю вас, Шнапсвальд, со службы к чертовой матери! Причина: пятидневное отсутствие без уважительных причин.

Комиссар сел и закурил сигару. Пуская клубы дыма, он не сводил глаз со своего некогда лучшего подчиненного. Фильтр похмелья перестал действовать. Анвальдт осознал, что вскоре он останется без жалованья и сможет только мечтать о спиртном. Эта мысль произвела на него сильнейшее действие. Он умоляюще взглянул на шефа, который вдруг погрузился в чтение какого-то вчерашнего рапорта. После минутного молчания комиссар сурово произнес:

— Я увольняю вас из берлинской полиции. С завтрашнего дня вы начинаете службу в полицайпрезидиуме Бреслау. Одна чрезвычайно важная в этом городе персона намерена поручить вам достаточно трудную миссию. Ну так как? Принимаете вы мое предложение или отправляетесь просить подаяние на Курфюрстендамм? Если вас допустят к кормушке тамошние ребята…

Анвальдт старался не расплакаться. Он думал не о предложении комиссара, а о том, чтобы сдержать слезы. И на этот раз ярость фон Грапперсдорфа была неподдельной:

— Послушай ты, пеннер, так ты едешь в Бреслау или нет?!

Анвальдт кивнул. Комиссар тут же успокоился.

— Встречаемся в восемь вечера на вокзале Фридрихштрассе, третий перрон. Там я сообщу тебе некоторые важные детали. А сейчас вот тебе пятьдесят марок на то, чтобы привести себя в порядок. Отдашь, когда устроишься в Бреслау.

Берлин, того же 5 июля 1934 года, восемь вечера

Анвальдт был пунктуален. Он пришел чистый, выбритый и — самое главное — абсолютно трезвый. Одет он был в новый легкий светло-бежевый костюм с соответствующим галстуком. В руке держал потертый портфель и зонтик. Шляпа, надетая чуть набекрень, делала его похожим на американского актера, фамилии которого фон Грапперсдорф не мог вспомнить.

— Ну что ж, выглядите вы должным образом. — Комиссар подошел к своему бывшему подчиненному и потянул носом воздух: — Ну-ка дохните!

Анвальдт дохнул.

— Даже ни глотка пива? — не мог поверить фон Грапперсдорф.

— Нет.

Комиссар взял его под руку, и они стали прогуливаться по перрону. Паровоз выпускал клубы пара.

— Выслушайте меня внимательно. Я не знаю, чем вам предстоит заниматься в Бреслау, но задание это исключительно трудное и опасное. Вознаграждение, которое вы получите, позволит вам не работать до конца жизни. Вот тогда вы сможете напиваться до свинского состояния, но в Бреслау ни капли… Надеюсь, вы меня понимаете? — Фон Грапперсдорф искренне рассмеялся. — Должен признаться, я отговаривал Мюльхауза, моего старого друга из Бреслау, брать вас. Но он уперся. Не знаю почему. Возможно, он слышал, что когда-то вы были неплохим… Но вернемся к тому, что вам предстоит. В вашем распоряжении целое купе. Проведите время приятно. А это прощальный подарок от сослуживцев. Он поможет вам справиться с похмельем.

Комиссар поманил кого-то пальцем. К ним подошла стройная брюнетка в кокетливой шляпке. Она подала Анвальдту лист бумаги: «Я — подарок от ваших коллег. Будь здоров и когда-нибудь еще загляни в Берлин».

Анвальдт огляделся: из-за киоска с мороженым и лимонадом выглядывали смеющиеся коллеги, они строили ему рожи и делали непристойные жесты. Он был немного смущен. А вот брюнетка ни капельки.

Бреслау, пятница 6 июля 1934 года, половина шестого вечера

Криминальдиректор Эберхард Мок готовился к отъезду в Цоппот, где собирался провести двухнедельный отпуск. Поезд отходил через два часа, потому не было ничего странного в том, что в квартире царил чудовищный кавардак. Но жена Мока чувствовала себя в нем как рыба в воде. Невысокая корпулентная блондинка громким голосом отдавала распоряжения прислуге. Мок, которому было совершенно нечего делать, сидел в кресле и слушал радиоприемник. Он как раз принялся ловить другую волну, и тут зазвонил телефон.

— Резиденция барона фон дер Мальтена, — услышал он голос камердинера. — Господин барон немедленно ожидает у себя господина криминальдиректора.

Не прекращая искать волну, Мок спокойным тоном ответил:

— Послушай, ты, фамулус, если господину барону хочется со мной повидаться, то пусть он сам обеспокоится «немедленно» встретиться со мной, потому что я сейчас уезжаю в отпуск.

— Я ожидал такой реакции, Эберхард, — раздался в трубке глубокий ледяной голос барона. — Более того, предвидел ее, а поскольку я ценю свое время, то положил рядом с аппаратом некую визитную карточку с телефонным номером. Если ты сейчас же не приедешь ко мне, я наберу этот номер. Хочешь знать, с кем я соединюсь?

Внезапно Мок потерял интерес к маршу, который передавала какая-то станция. Он провел пальцем по верху приемника и произнес:

— Сейчас буду.

Через четверть часа он приехал на Айхен-аллее. Даже не поздоровавшись, прошел мимо вытянувшегося в струнку старика камердинера Маттиаса, который стоял в дверях, и рявкнул:

— Я знаю, как пройти в кабинет барона!

Фон дер Мальтен встретил Мока на пороге своего кабинета. Он был в стеганом халате и туфлях светлой кожи; расстегнутый воротник рубашки открывал шелковый фуляр. Барон улыбался, но глаза смотрели необычайно сурово. Худое морщинистое лицо пошло красными пятнами.

— Для нас великая честь, что его превосходительство соблаговолили посетить нас, — с шутовской ухмылкой произнес он. Но в тот же миг его лицо посерьезнело. — Входи в кабинет, сядь, закури и не задавай вопросов.

— Нет, один я все-таки задам. — Мок с трудом сдерживал ярость. — Кому ты намеревался звонить?

— С этого я и начну. Если бы ты не пришел, я позвонил бы Удо фон Войршу, шефу СС в Бреслау. Он — дворянин из родовитой семьи и даже состоит в каком-то дальнем родстве с фон дер Мальтенами. Вне всяких сомнений, он помог бы мне встретиться с новым шефом гестапо Эрихом Краусом. Знаешь, уже с неделю фон Войрш пребывает в отличном настроении. Во время «ночи длинных ножей» он тоже извлек нож и прикончил своих ненавистных врагов — Хельмута Брюкнера, Ганса Пауля фон Хайденбрека и других штурмовиков. Ох, а что произошло с нашим драгоценным выпивохой и покорителем юношеских сердец Эдмундом Хайнесом! Эсэсовцы убили его на чудесном баварском курорте Бад-Висзее. Они вытащили его из постели не кого-нибудь там, а самого шефа СА Эрнста Рема, который минутой позже разделил судьбу своего возлюбленного… А что такое стряслось с нашим бесценным рубахой-парнем Пёнтеком, что он повесился у себя в саду? Говорят, его жене, которую он так любил, показали несколько фотографий, на которых старина Вальтер в чепчике вытворяет с девятилетней девочкой то, что древние называли лесбийской любовью. Если бы он не покончил с собой, им занялись бы наши коричневые молодцы с Нойдорфштрассе.

Барон, давний и преданный почитатель Гомера, обожал ретардации. На сей раз ретардация оказалась, собственно говоря, вступлением.

— Я задам тебе короткий и содержательный вопрос: хочешь ли ты, чтобы Краус познакомился с хранящимися у меня документами, которые неопровержимо доказывают, что глава криминального отдела был масоном? Отвечай «да» или «нет». Для тебя ведь не секрет, что назначенный всего несколько дней назад шеф гестапо лихорадочно ищет, как бы выслужиться, чтобы доказать своему начальству в Берлине: они сделали правильный выбор. Так что сейчас в гестапо мы имеем человека, который является большим гитлеровцем, чем сам Гитлер. Хочешь ли ты, чтобы бреславльский Гитлер узнал всю правду о твоей карьере?

Мок вдруг почувствовал себя страшно неуютно. У отменной сигары неожиданно появился кислый привкус. Он заранее знал кое-что о планировавшейся расправе над Ремом и его силезскими сторонниками, но с каким-то злобным удовольствием запретил своим людям любым образом вмешиваться в бойню. «Пусть эти свиньи перережут друг друга», — сказал он единственному человеку в полиции, которому доверял. Более того, он с радостью предоставил СС несколько компрометирующих фотографий. Падение Пёнтека, Хайнеса и Брюкнера он собирался отпраздновать шампанским. Но в тот момент, когда он в полном одиночестве поднимал первый тост, рука его замерла. Он осознал, что бандиты провели чистку в своих рядах, но правят по-прежнему они. И на место ликвидированных плохих могут прийти еще худшие. Предвидел он совершенно правильно. Эрих Краус был наихудшим из всех известных ему гитлеровцев.

— Не отвечай, ты, жалкий сапожник из Вальденбурга, мелкий карьерист, посредственность! Даже в твоих толкованиях Горация было изящество сапожной дратвы. Ne ultra crepidam. Ты не послушался этого предостережения и скулил у наших дверей. Все ради карьеры. Ты вышел из ложи. Втайне прислуживал гестапо. Не спрашивай, откуда я это знаю… Само собой, делал ты это тоже ради карьеры. Но больше всего способствовала твоей карьере моя дочурка. Та самая — помнишь? — которая, прихрамывая, бежала тебе навстречу. Помнишь, как она тебя любила? Как, приветствуя тебя, кричала «дорогой герр Эби»?..

Мок вскочил со стула:

— В чем дело? Я ведь отдал тебе убийцу. Так что говори, как обещал, кратко и содержательно, и оставь эти цицероновские фиоритуры.

Фон дер Мальтен ничего на это не ответил, он подошел к бюро и вынул из ящика жестяную коробку от шоколада Винера. Открыл ее и сунул Моку под нос. К красному бархату был приколот скорпион. Рядом лежала голубоватая карточка, а на ней была выписана знакомая Моку коптская фраза о смерти. А ниже по-немецки было приписано: «Твоя боль еще слишком ничтожна».

— Я нашел это у себя в кабинете.

Мок бросил взгляд на геоцентрическую модель Вселенной и уже гораздо спокойнее промолвил:

— В мире полно психопатов. И у нас в городе тоже. Наверно, и среди твоей прислуги они тоже есть. Иначе кто мог бы проникнуть в столь тщательно охраняемую резиденцию?

Барон держал в руках нож для разрезания бумаг. Внезапно он отвел взгляд от окна.

— Хочешь увидеть, чтобы увериться? Ты действительно хочешь увидеть dessous моей дочери? Я спрятал его. Оно было здесь, в коробке, вместе со скорпионом и этой карточкой.

Да, Мок вспомнил, что на месте преступления не оказалось белья Мариетты. В связи с этим он даже приказал одному из своих людей проверить алиби всех фетишистов.

Фон дер Мальтен положил ножик и сказал дрожащим от ярости голосом:

— Послушай, Мок. Я запытал в подвале «убийцу», которого ты мне подсунул… Старого сумасшедшего еврея… Лишь одного человека я ненавижу больше, чем тебя, — истинного убийцу. Мок, ты используешь все свои возможности и найдешь его. Нет… не ты сам. Заново вести следствие должен другой человек. Кто-то извне, кого еще не запутала ни одна здешняя камарилья. Кроме того, ты уже поймал убийцу… Неужто же тебе снова искать его? Этак ты утратишь должность и медаль…

Барон перегнулся через стол, и теперь их лица разделяли всего несколько сантиметров. Мок ощутил несвежее дыхание.

— Ты поможешь мне или мне погубить твою карьеру? Сделаешь все, что я тебе скажу, или мне звонить фон Войршу и Краусу?

— Помогу, но только не знаю как. Что я должен делать? — без колебаний ответил Мок.

— Первый разумный вопрос. — В голосе барона все еще дрожала ярость. — Пошли в салон. Я представлю тебе кое-кого.

Когда барон открыл дверь салона, двое мужчин, сидевшие за столиком, мгновенно вскочили с мест. Невысокий кудрявый брюнет выглядел словно подросток, пойманный родителями за рассматриванием порнографических картинок. У того, что помоложе, худощавого шатена, в глазах было то же выражение усталости и удовлетворения, какое Мок замечал у себя в субботние утра.

— Господин криминальдиректор! — обратился барон к Моку. — Позвольте представить вам доктора Георга Мааса из Кёнигсберга и ассистента из берлинской криминальной полиции господина Герберта Анвальдта. Доктор Маас — приват-доцент Кёнигсбергского университета, выдающийся семитолог и историк, ассистент Анвальдт — специалист по преступлениям на сексуальной почве. Господа, это шеф криминального отдела полицайпрезидиума Бреслау, криминальдиректор Эберхард Мок.

Все трое кивнули друг другу, после чего по примеру барона сели. Хозяин столь же церемонно продолжил:

— Господин криминальдиректор любезно согласился оказать вам любую помощь. Досье и библиотеки к вашим услугам. Также господин криминальдиректор любезно согласился с завтрашнего дня принять ассистента Анвальдта к себе на должность референта для особых поручений. Я правильно понял вас, господин криминальдиректор? — (Мок, пораженный собственной «любезностью», кивнул в знак подтверждения.) — Господин Анвальдт, получив доступ ко всем досье и любой информации, начнет совершенно секретное следствие по делу об убийстве моей дочери. Я ничего не упустил, господин криминальдиректор?

— Нет, господин барон, вы не упустили ничего, — подтвердил Мок, соображая, чем усмирить гнев жены, когда она узнает, что первые дни отпуска ей придется провести в одиночестве.

Бреслау, суббота 7 июля 1934 года, восемь утра

В Бреслау стояла жара. Низина, в которой лежит город, плавилась в потоках раскаленного воздуха. Продавцы лимонада сидели под зонтиками на углах улиц, в магазинах и других помещениях, которые они сняли для торговли напитком. Им не было нужды рекламировать свой товар. Все они наняли помощников, которые доставляли им со складов ведра льда. Толпы взмокших людей, неустанно обмахивающихся чем попало, заполняли кафе и кондитерские на шикарной Гартенштрассе. Обливающиеся потом музыканты по воскресеньям играли марши и вальсы на Либихсхое, где под развесистыми каштанами и платанами дышали сухой пылью истомленные горожане. Скверы и парки заполняли старики, играющие в скат, и раздраженные бонны, пытающиеся унять перегревшихся детей. Гимназисты, не уехавшие на каникулы, давно забыли о синусах-косинусах и Германе с Доротеей и устраивали состязания по плаванию на Бюргерском острове. Люмпены с бедных, грязных улиц вокруг Марктплац и Блюхерплац выпивали цистерны пива, а по утрам валялись у ворот домов и в канавах. Мальчишки устраивали охоту на крыс, которые огромными стаями рыскали по помойкам. В окнах уныло висели мокрые простыни. Бреслау тяжело дышал. Производители и продавцы лимонада и мороженого потирали руки. Вовсю работали пивоварни. Герберт Анвальдт начинал расследование.

Полицейские сидели в зале для совещаний без пиджаков и с приспущенными галстуками. Исключение составлял заместитель Мока Макс Форстнер, который, хоть и потел в тесноватом пиджаке при затянутом галстуке, не позволял себе ни малейшей поблажки по части костюма. Его не очень любили. Причиной такой антипатии были его заносчивость и язвительность, которые он демонстрировал подчиненным в небольших, но обидно чувствительных дозах. То он критиковал, как немодный, фасон чьей-нибудь шляпы, то цеплялся к кому-нибудь за то, что тот плохо побрился, или из-за пятна на галстуке, то выговаривал по поводу каких-то мелочей, которые, по его мнению, дурно свидетельствуют о внешнем облике полицейского. Но в это утро жара лишила его всех аргументов в возможном споре по поводу гардероба подчиненных.

Дверь открылась, и вошел Мок в сопровождении худощавого шатена лет тридцати. Спутник Мока имел вид человека, которому не удается выспаться. Он подавлял зевоту, однако слезящиеся глаза все равно выдавали его. При виде светло-бежевого костюма Форстнер поморщился.

Как обычно, Мок первым делом закурил, и примеру шефа тотчас же последовали практически все полицейские.

— Добрый день, господа. Это наш новый коллега криминальассистент Герберт Анвальдт, до недавнего времени служивший в берлинской полиции. Ассистент Анвальдт с сегодняшнего дня принят в наш криминальный отдел на должность референта по особым поручениям, он ведет расследование, о ходе и результатах которого отчитывается только передо мной. Прошу все его просьбы исполнять самым тщательным образом. На время ведения этого дела ассистент Анвальдт является в соответствии с моим решением как бы вашим начальником, господа. Естественно, это не касается Форстнера. — Мок погасил сигарету и несколько секунд молчал, его люди знали, что сейчас будет сказано самое главное. — Господа, если поручения ассистента Анвальдта на некоторое время оторвут вас от текущих дел, без всяких колебаний отложите их на время. Дело, которое ведет наш коллега, сейчас важней всего. Это все, что я хотел сказать. Можете возвращаться к своим обязанностям.

Анвальдт с любопытством осматривался в кабинете Мока. Даже при самом большом желании в этом помещении невозможно было обнаружить что-либо индивидуальное, свидетельствующее о личности того, кто его занимает. Все здесь стояло на своих местах, все было стерильно чисто. Но криминальдиректор внезапно нарушил гармонию стоящих по стойке «смирно» предметов — он снял пиджак и бросил его на спинку стула. Между голубыми подтяжками со специфическим узором (сплетающиеся в объятиях обнаженные женские тела) выпирало довольно солидное брюшко. Анвальдт, обрадованный тем, что наконец-то увидел в своем новом начальнике человека из плоти и крови, улыбнулся. Мок, однако, этого не заметил: в тот момент он попросил по телефону принести две чашки крепкого чая.

— Говорят, он хорошо утоляет жажду в жару. Что ж, посмотрим…

Мок подвинул к Анвальдту коробку с сигарами, а сам медленно и аккуратно обрезал щипчиками конец выбранной сигары. Ассистент криминальдиректора Дитмар Кранк поставил перед ними чайник и чашки.

— С чего вы намерены начать, Анвальдт?

— Господин криминальдиректор, у меня сложилось определенное впечатление…

— Давайте без титулов. Я не настолько чопорен, как барон.

— Как вам будет угодно. Сегодняшнюю ночь я провел за чтением актов по этому делу. Мне хотелось бы знать, что вы думаете о соображениях подобного рода: кто-то сделал из Фридлендера козла отпущения, ergo кто-то хочет скрыть подлинного преступника. Быть может, этот «кто-то» и есть убийца. Я должен найти того или тех, кто впутал в это дело Фридлендера, а точней говоря, подбросил его вам на съедение. И потому начну я с барона фон Кёпперлинга, поскольку это он указал вам на Фридлендера. — Анвальдт украдкой усмехнулся. — Кстати сказать, как вы вообще могли поверить, что шестидесятилетний человек за полчаса убил железнодорожника, после чего совершил два половых акта, в чем, как можно догадаться, жертвы ему отнюдь не способствовали. Затем убил обеих женщин, сделал на стене надпись на неведомом языке, а потом выпрыгнул в окно и растворился в ночном мраке. Покажите мне двадцатилетнего парня, который был бы способен совершить что-либо подобное.

— Дорогой господин Анвальдт! — рассмеялся Мок. Ему пришелся по душе наивный энтузиазм ассистента. — У эпилептиков, также и после припадка, довольно часто проявляются невероятные, сверхчеловеческие силы. Все это результат действия неких таинственных гормонов, о чем проинформировал меня врач Фридлендера доктор Вайнсберг. У меня не было оснований не верить ему.

— Вот именно. Вы ему верите. А я никому не верю. Я должен увидеться с этим врачом. Возможно, кто-то заставил его рассказать вам о невероятных возможностях эпилептиков, о трансе дервишей и тому подобных… — Анвальдт не сразу нашел нужное слово, — тому подобных бреднях.

Мок не спеша пил чай.

— Молодой человек, вы чрезмерно категоричны.

Анвальдт одним глотком отпил полчашки. Любой ценой он хотел показать криминальдиректору, как уверен в себе в делах подобного рода. Но именно уверенности ему и недоставало. В эту минуту он вел себя как мальчик, который, проснувшись, обнаружил, что простыня у него мокрая, и теперь не знает, что делать. (Я был выбран, я — избранник, я заработаю кучу денег.) Он допил чай.

— Я хотел бы получить протокол допроса Фридлендера, — сказал Анвальдт, стараясь придать голосу твердость.

— Зачем вам протокол? — Теперь в тоне Мока не было никакой шутливости. — Вы уже несколько лет служите в полиции, и вам должно быть известно, что иногда подследственного нужно как следует прижать. Протокол подретуширован. Лучше я сам расскажу вам, как это было. В конце концов, ведь это я его допрашивал. — Он взглянул в окно и стал неторопливо придумывать: — Я спросил его об алиби. У него его не было. Мне пришлось его ударить. (Кажется, гестаповец Конрад очень быстро заставил его говорить. У Конрада для этого есть свои методы.) Когда я спросил его про таинственные надписи, которыми он заполнял толстые тетради, он засмеялся и сказал, что это послание его собратьям и они обязательно отомстят за него. (Я слышал, что Конрад бритвой подрезает сухожилия.) Мне пришлось использовать более решительные методы убеждения. Я велел привести его дочку. Это подействовало. Он тотчас успокоился и признал свою вину. (Бедная девочка… Я ничего не смог поделать, пришлось отдать ее Пёнтеку… Он посадил ее на морфин и подсовывал в постель разным важным шишкам.)

— И вы поверили сумасшедшему, которого перед этим так шантажировали? — Анвальдт с изумлением воззрился на Мока.

Мок веселился от души. Он занял по отношению к Анвальдту позицию Мюльхауза: добрый дедушка гладит по головке расфантазировавшегося внука.

— А чего вам не хватает? — Мок иронически улыбнулся. — У меня сумасшедший эпилептик, который, по утверждению врача, может сразу после припадка совершать чудеса. Отсутствие алиби, зато есть таинственные записи в тетрадях. Если бы вы, имея такие данные, продолжали искать убийцу, вы никогда не завершили бы следствия. А может, вы и впрямь были чрезмерно дотошным в Берлине и старина фон Грапперсдорф в конце концов сослал вас в провинцию?

— Господин директор, неужели вас все это убедило?

Мок сознательно позволял постепенно проявляться раздражению. Он любил такую ситуацию, когда контролируешь волны эмоций и в любой момент можешь дать им выход.

— Вы следствие ведете или составляете мою психологическую характеристику? — рявкнул он. Но разыграл он это довольно скверно: Анвальдт ничуть не испугался. Мок не знал, что крик на молодого человека не действует. Слишком часто он слышал его в детстве.

— Извините, — сказал Анвальдт. — Я не хотел вас обидеть.

— Сынок, — Мок, удобней устроившись на стуле, вертел на пальце обручальное кольцо и мысленно составлял характеристику Анвальдта, — будь у меня такая тонкая кожа, я не смог бы прослужить в полиции без малого двадцать пять лет.

Мок сразу же заметил, что Анвальдт всего лишь изображает смирение. И это до такой степени его заинтриговало, что он решил принять участие в этой тонкой игре.

— Вы совершенно зря извинились. Тем самым вы проявили свою слабость. Дам вам хороший совет: всегда скрывайте свои слабые места, но обнаруживайте их у других людей. И тогда считайте, что этих людей вы поймали. Вы знаете, что означают выражения «иметь нечто на кого-то» или «держать кого-то в тисках»? Для одного тиски — страсть к азартным играм, для другого — гармонически сложенные эфебы, а еще для кого-то — еврейское происхождение. Закручивая такие вот тиски, я выигрывал несчетное количество раз.

— Значит ли это, что вы можете теперь использовать мою слабость против меня? Что можете схватить меня в клещи страха?

— А зачем мне это делать?

Анвальдт перестал изображать покорность. Разговор этот доставлял ему огромное удовольствие. Он чувствовал себя как представитель редкой научной дисциплины, который в поезде случайно встретил другого знатока этой науки и старается не считать стремительно пролетающих станций.

— Зачем? Но я же заново начинаю вести расследование, которое вы завершили с ошеломляющим успехом. (Насколько мне известно, успех этот весьма способствовал твоей карьере.)

— Ну так и веди расследование, а не устраивай мне психологическую вивисекцию! — Мок решил снова слегка разозлиться.

Анвальдт сидел, обмахиваясь экземпляром «Бреслауэр цайтунг». В конце концов он рискнул:

— Я и веду. И начал с вас.

В кабинете зазвучал искренний смех Мока. Анвальдт робко вторил ему. В соседнем кабинете Форстнер безрезультатно пытался подслушивать через стену.

— Ты мне нравишься, сынок. — Мок допил чай. — Если возникнут какие-то трудности, звони мне в любое время дня и ночи. У меня имеются тиски почти на каждого в этом городе.

— Но на меня еще нет? — Анвальдт прятал в бумажник элегантную визитную карточку.

Мок встал, давая понять, что считает разговор завершенным.

— Поэтому ты мне еще больше нравишься.

Бреслау, того же 7 июля 1934 года, пять вечера

Кабинет Мока в его пятикомнатной квартире на Редигерплац, 1, был единственным (если не считать кухни) помещением, выходящим на север. Летом только здесь можно было найти приятную прохладу. Криминальдиректор доел обед, принесенный ему из ресторана Граека, расположенного по ту сторону двора его дома. Он сидел за столом и пил холодное пиво Хезельбаха, которое только что достал из кладовой. Как обычно после еды, он курил и читал книгу, вытащенную наугад из книжного шкафа. На сей раз Мок выбрал произведение запрещенного автора — «Психопатологию повседневной жизни» Фрейда. Он читал фрагмент об оговорках и постепенно начинал клевать носом, как вдруг до него дошло, что сегодня он обратился к Анвальдту «сынок». До сих пор Мок ни разу так не оговаривался. Он считал себя человеком исключительно скрытным и под влиянием Фрейда был убежден, что именно обмолвки раскрывают наши тайные потребности и желания. Самой большой мечтой Мока было иметь сына. Он развелся с первой женой через четыре года после свадьбы, после того как она изменила ему, ибо не в силах была больше терпеть его все более грубых обвинений в бесплодности. После нее у него было много женщин. И если бы какая-нибудь из них забеременела, он без колебаний женился бы на ней. Увы, каждая очередная любовница бросала хмурого невротика и уходила к другому, создавая с ним более или менее счастливую семью. И у всех у них были дети. В возрасте сорока лет Мок по-прежнему не верил в собственную бесплодность и все так же искал мать для своего будущего сына. Наконец нашел бывшую студентку медицинского факультета, которую родители прокляли за внебрачного ребенка. Девушку исключили из университета, и она стала содержанкой богатого скупщика краденого. Мок допрашивал ее по какому-то делу, в котором был замешан этот скупщик. Через несколько дней Инга Мартенс переехала в квартиру на Цвингерштрассе, которую Мок снял для нее, а скупщик краденого, после того как Мок зажал его в тиски, с величайшей охотой переселился в Легниц и забыл о своей любовнице. Мок был счастлив. Каждое утро он приходил к Инге на завтрак после усиленной тренировки в бассейне, соседствующем с ее домом. По истечении трех месяцев счастье его достигло зенита: Инга забеременела. Мок принял решение вторично вступить в брак; он поверил в старую латинскую пословицу, что любовь все побеждает — amor omnia vincit. А еще через несколько месяцев Инга съехала с квартиры на Цвингерштрассе и родила второго ребенка от своего преподавателя доктора Карла Мейснера, который к тому времени получил развод и женился на своей любовнице, а Мок утратил веру в любовь. Он перестал жить иллюзиями и вступил в брак с богатой бездетной датчанкой, ставшей его второй и последней женой.

Воспоминания криминальдиректора прервал телефонный звонок. Он обрадовался, услышав голос Анвальдта:

— Я звоню, воспользовавшись вашим любезным разрешением. У меня трудности с Вайнсбергом. Сейчас он носит фамилию Винклер и делает вид, будто слышать не слышал о Фридлендере. Он не пожелал разговаривать со мной и едва не натравил собак. У вас не найдется чего-нибудь на него?

Мок задумался ровно на минуту:

— Пожалуй, да. Но я не могу говорить об этом по телефону. Зайдите ко мне через час. Редигерплац, один, квартира номер шесть.

Затем Мок набрал номер Форстнера. Когда его бывший ассистент взял трубку, он задал ему два вопроса и выслушал исчерпывающие ответы. Минуты через две телефон вновь зазвонил. В голосе Крауса звучали две взаимоисключающие интонации — шеф гестапо спрашивал и в то же время приказывал:

— Мок, кто такой этот Анвальдт и что он здесь делает?

Эберхард Мок не выносил этого наглого тона. Вальтер Пёнтек всегда смиренно просил об информации, хотя знал, что Мок не сможет ему отказать, Краус же ее грубо требовал. И хотя в Бреслау он служил чуть больше недели, многие уже искренне ненавидели его за крайнюю бестактность. «Штроппенский парвеню и карьерист», — шипели бреславльские аристократы крови и духа.

— Вы там заснули, что ли?

— Анвальдт — агент абвера. — Мок был готов к вопросу о своем новом референте и знал, что ответ, соответствующий истине, оказался бы для берлинца опасным. А этот ответ оберегал Анвальдта, так как шеф бреславльского абвера, силезский аристократ Райнер фон Гарденбург ненавидел Крауса. — Он разрабатывает польскую разведывательную сеть в Бреслау.

— А зачем ему нужны вы? Почему вы не поехали в соответствии с планом в отпуск?

— Меня задержали личные дела.

— Какие?

Краус превыше всего ставил военные марши и семейные ценности. Мок испытывал омерзение к этому человеку, который старательно и методично отмывал руки от крови людей, которых он сам пытал, а затем отправлялся домой и садился обедать за семейный стол. На второй день своей службы в Бреслау Краус собственноручно забил до смерти женатого арестованного, который не желал сказать, где он встречался со своей любовницей, сотрудницей польского консульства. А после этого разглагольствовал в полицайпрезидиуме, до чего ему ненавистна супружеская неверность.

Мок набрал в грудь воздуха и изобразил нерешительность:

— Я остался из-за своей приятельницы… Но прошу вас, пусть это останется между нами… Вы же понимаете, как это бывает…

— Тьфу! — сплюнул Краус. — Не понимаю! — И он швырнул трубку.

Мок подошел к окну и стал смотреть на пыльный каштан, листья которого не шевелил даже слабенький ветерок. Водовоз продавал живительный свой товар обитателям флигеля, на спортивной площадке еврейской народной школы с криками бегали дети, вздымая клубы пыли. Мок был слегка раздражен. Он хотел отдохнуть, но даже после работы ему не дают покоя. Он разложил на письменном столе шахматную доску и взял «Шахматные ловушки» Юбербранда. И когда комбинации захватили его настолько, что он забыл даже о жаре и усталости, позвонили в дверь. (Черт, это, наверное, Анвальдт. Надеюсь, он играет в шахматы.)

Анвальдт был восторженным любителем шахмат. Так что не было ничего удивительного в том, что они с Моком просидели за шахматной доской до рассвета, наливаясь кофе и лимонадом. Мок, приписывавший самым обычным действиям прогностическое значение, задумал, что результат последней партии будет знаком успеха или неуспеха расследования Анвальдта. Последнюю, шестую, партию они разыгрывали с двух до четырех ночи. Она закончилась ничьей.

Бреслау, воскресенье 8 июля 1934 года, девять утра

К обшарпанному дому на Цитенштрассе, где жил Анвальдт, подъехал черный «адлер» Мока. Ассистент услышал клаксон, когда спускался по лестнице. Они обменялись рукопожатиями. Мок поехал по Зейдлицштрассе, миновал огромное здание цирка Буша, свернул налево, пересек Зонненплац и затормозил перед нацистской типографией на Зонненштрассе. Мок зашел туда и через несколько минут вышел, неся под мышкой небольшой пакет. Тронувшись с места, он резко повернул и увеличил скорость, чтобы хоть немножко продуть застоявшийся в машине горячий воздух. Криминальдиректор не выспался и был неразговорчив. Они проехали под виадуком и оказались на длинной красивой Габитцштрассе. Анвальдт с интересом смотрел на церкви, и Мок с видом знатока сообщал их названия; первой была небольшая, словно бы прилепившаяся к соседнему зданию иезуитская часовня, а дальше — не так давно построенные костелы Царя Небесного Иисуса Христа и Святого Карло Борромео, стилизованные под Средневековье. Мок на большой скорости обогнал трамваи четырех маршрутов. Он миновал Гайовицкое кладбище, пересек Менцельштрассе, Кюрасир-аллее и остановился напротив кирпичных Кирасирских казарм на Габитцштрассе. Здесь в новом доме под номером 158 занимал большую удобную квартиру доктор Герман Винклер, до недавнего времени Вайнсберг. Дело Фридлендера привнесло в его жизнь приятные перемены. И добрым вестником этих перемен стал гауптштурмфюрер Вальтер Пёнтек. Правда, поначалу их знакомство не сулило доктору ничего хорошего: в один из майских вечеров тридцать третьего года Пёнтек с грохотом вломился в его старую квартиру, жестоко измывался над ним, а потом сладким голосом предложил альтернативу: либо Вайнсберг максимально убедительно оповестит газеты, что после припадков падучей Фридлендер превращался во Франкенштейна, либо сам подохнет. Доктор пребывал в нерешительности, и тогда Пёнтек добавил, что принятие его предложения весьма положительно скажется на финансовом состоянии Вайнсберга. Тот ответил «да», и жизнь его действительно переменилась. Благодаря протекции Пёнтека он сменил фамилию и стал как бы другим человеком, а на его счет в торговом доме «Эйхборн и К°» каждый месяц поступала некая сумма; она была, разумеется, не слишком большой, но вполне удовлетворяла экономного врача. К сожалению, dolce vita длилась недолго. Несколько дней назад Винклер узнал из газет о смерти Пёнтека. В тот же день ему нанесли визит люди из гестапо и сообщили, что договор, заключенный щедрым Пёнтеком, расторгнут. Когда же Винклер попытался протестовать, один из гестаповцев, грубый толстяк, переломал ему пальцы на левой руке, причем, по его словам, поступил он так в полном соответствии с указаниями своего шефа. После этого визита доктор купил двух выдрессированных догов, смирился с утратой гестаповского гонорара и старался быть как можно незаметнее.

Мок и Анвальдт чуть не вздрогнули, когда после звонка за дверью Винклера залаяли и зарычали собаки.

— Кто там? — прозвучало из-за чуть приотворенной двери.

Мок ограничился тем, что показал удостоверение: все равно собачий лай заглушил бы любые слова. Винклер с трудом успокоил догов, привязал их и пригласил непрошеных гостей войти. Те, словно по команде, закурили и осмотрелись в комнате, которая напоминала скорей рабочий кабинет, чем гостиную. Невысокий рыжеватый Винклер, уже давно перешагнувший за сорок, являл собой образчик холостяка-аккуратиста. В буфете вместо бокалов и графинчиков стояли переплетенные в полотно скоросшиватели. На корешке каждого была старательно выведена фамилия пациента. Анвальдт подумал, что скорей рухнет этот недавно выстроенный дом, чем какой-нибудь из скоросшивателей окажется не на своем месте. Мок прервал затянувшееся молчание.

— Эти песики у вас для защиты? — спросил он с улыбкой, указывая на догов, лежащих на полу и с недоверием наблюдающих за чужими. Винклер привязал их к тяжелому дубовому столу.

— Да, — сухо ответил врач, запахивая купальный халат. — Так что вас привело ко мне в это воскресное утро?

Мок игнорировал вопрос. Он дружелюбно улыбнулся:

— Для защиты… Ну да… А от кого? Может быть, от тех, что сломали вам пальцы?

Винклер смешался и здоровой рукой потянулся за сигаретой. Анвальдт подал ему спичку. Судя по тому, как врач затягивался, было ясно, что это одна из немногих сигарет, которые ему довелось курить в жизни.

— Так что вам от меня нужно?

— Что вам от меня нужно? Что вас ко мне привело? — передразнил Винклера Мок. Он подошел вплотную к Винклеру и рявкнул: — Вайнсберг, вопросы здесь задаю я!!!

Доктор едва успокоил собак, которые с рычанием рванулись к полицейскому, едва не перевернув стол, к которому были привязаны. Мок сел, подождал немного и совершенно спокойным голосом продолжил:

— Но я не стану задавать вам вопросов, Вайнсберг, а скажу лишь, что нам нужно. Вы предоставите нам все свои заметки и материалы, касающиеся Изидора Фридлендера.

— У меня их нет. Я все передал гауптштурмфюреру Вальтеру Пёнтеку.

Мок внимательно наблюдал за ним. Через несколько секунд он уже был полностью уверен, что Вайнсберг врет. Слишком часто он бросал взгляды на свою забинтованную руку. Это могло означать либо «не станут ли и эти ломать мне пальцы?», либо «Боже, что будет, если гестаповцы вернутся и потребуют от меня эти материалы». Вторую возможность Мок признал более близкой к истине. Он положил на стол пакет, который получил в типографии. Вайнсберг разорвал его и принялся листать еще не сшитую брошюру. Ноготь его костлявого пальца что-то отметил на одной из страниц. Его лицо залила бледность.

— Да, господин Винклер, вы обозначены на этой странице. Это пробный оттиск. Я могу связаться с издателем этой брошюры и изъять и вашу новую, и вашу настоящую фамилию. Так делать мне это, Вайнсберг?

Температура в салоне автомобиля была куда выше, чем на улице, и достигала градусов тридцати пяти по Цельсию. Анвальдт бросил на заднее сиденье свой пиджак, а также большую картонную коробку, оклеенную зеленой бумагой. Он раскрыл ее. Там находились копии заметок, статей и одна кустарно записанная патефонная пластинка. На крышке была надпись: «Случай пророческой эпилепсии И. Фридлендера».

Мок вытер пот со лба и опередил вопрос Анвальдта:

— Это список врачей, медсестер, фельдшеров, акушерок и прочих служителей Гиппократа еврейского происхождения. В ближайшие дни он должен выйти в свет.

Анвальдт взглянул на одну из позиций: «д-р Герман Винклер, Габитцштрассе, 158».

— Вы в силах убрать его из списка?

— Даже пытаться не стану. — Мок проводил взглядом двух девушек, идущих прогулочным шагом вдоль красной стены казарм. На его светлом пиджаке под мышками выделялись два темных пятна пота. — Вы думаете, я буду рисковать столкновением с шефом СС фон Войршем и шефом гестапо Эрихом Краусом из-за коновала, который наговорил репортерам кучу врак?

Во взгляде Анвальдта он заметил нескрываемую иронию: «Но признайся, что эти враки немножко поспособствовали твоей карьере».