Когда мы бросили якорь в бухте Фреш Крик, большая часть населения острова пришла на причал, чтобы приветствовать нас. Там царила атмосфера ожиданий; толпа теснилась, люди шептались и хихикали; чувствовалось едва сдерживаемое возбуждение. Женщины и дети держали за спиной букеты цветов, и когда я сошла на берег, они застенчиво преподнесли их мне. С улыбками и смехом они повели нас по дорожке, покрытой ослепительно белой коралловой пылью; обочины дорожки были выложены бледно-розовыми, отбеленными солнцем раковинами стромбуса.

Великолепие двора Кубла-Хана вряд ли могло так поразить Марко Поло, как нас поразил дом, в котором нам предстояло жить. Это был новый и красивый дом, построенный из коралла; он был свежевыкрашен в бледно-розовый цвет, в тон раковинам стромбуса. Над дверью висела дощечка с названием дома: «Харбор Вью». Вокруг толпились люди, стараясь по выражению наших лиц определить, как нам понравилось наше жилище. Раньше там еще никто не ночевал, мы должны были стать в нем первыми жильцами. Было ясно, что дом нам понравился, и это подняло у людей настроение. Они заулыбались, сверкая своими белыми зубами; дети подпрыгивали от радости, хлопая в ладоши.

Дом явно отражал вкусы одаренной семьи Клеров, которая пользовалась господствующим влиянием в Фреш Крик. Он был построен Рандольфом Клером — удачливым фотографом города Нассау. Его отец был патриархом острова, мать — прародительницей, дядя — дьяконом, двоюродной брат — констеблем, а его пятнадцатилетний брат Давид — восторженным молодым художником.

Господин Клер, старик с красивыми чертами лица и с большим чувством собственного достоинства, торжественно водил нас по дому. Он показал нам электрические лампы и выключатели, но пояснил, что, к сожалению, на острове нет еще электростанции. И в кране не было воды. Но чистота в доме была безукоризненной. Дом был светлый, веселый и уютный — сияющий символ успеха. Он как бы выражал веру местных жителей в будущее своего острова, их веру в то, что когда-нибудь туда придут люди с материка и сделают островитян зажиточными и независимыми от даров их бедной земли и коварных рифов.

При доме состояли две молоденькие привлекательные девушки, которые должны были выполнять обязанности наших «личных слуг». Одна из них — Делли Клер — нежная семнадцатилетняя девушка, цветок в широкополой соломенной шляпе, которую ветер постоянно пытался сорвать, как он срывает матросскую шапочку с ленточками с маленьких девочек. На Делли было тонкое сине-зеленое ситцевое платье, облегавшее ее крепкую фигурку. Девушке предстояло исполнить обязанности шеф-повара, ее кузине Элизе — помогать ей во всем.

Элизе тоже семнадцать лет. Она красива, с тонкими чертами лица. Волосы ее были заплетены в две аккуратные косы, доходившие до плеч. В ушах она носила сережки-кольца. Шляпка и платье у нее были такие же, как у Делли.

Казалось, что островитяне рождались со шляпами на голове; они носили их с блеском и апломбом. Ни один житель Виргинских островов никогда не носил своей тканой шапочки с большим религиозным чувством, ни один обитатель Джипид-жапа не надевал свою панаму более щегольски, чем жители острова Андрос свои кепочки, фетровые и соломенные шляпы.

У мужчин острова Андрос, как, впрочем, везде, шляпы являются признаком общественного положения, они как бы определяют личность носящего. Что касается женщин, то здесь шляпам придавалось еще большее значение. Шляпы, по-видимому, являлись символом зрелости. С 12 лет девочки носили их, не снимая ни дома, ни на улице.

Госпожа Клер была матроной внушительного вида. Ее речь звучала авторитетно и вдохновенно. Яростные кивки ее широкополой шляпы как бы подчеркивали то, что она говорила. Привезенная нами для детей большая коробка леденцов на палочках немедленно вывела госпожу Клер из состояния покоя. Она беззлобно покрикивала на десятки детей, уподобляясь требовательному кинорежиссеру. По ее команде дети выстроились перед нами ровными рядами и стояли по стойке «смирно». На мальчиках были штанишки выше колен, на девочках — коротенькие яркие ситцевые платьица, подчеркивающие их ладные фигурки, оставляя длинные ножки открытыми. Некоторые из детей младшего возраста, испугавшись необычной белизны нашей кожи, прятались за спинами старших детей; все, кроме одной маленькой девочки, были черными, как смоль; у нее же была темная загорелая кожа и рыжие волосы, лежавшие жесткими завитками. Она сидела у наших ног, уставив на нас свои голубые глазки. Ее яркий розовый язычок непрестанно и без промаха лизал леденец. Быстрые глаза госпожи Клер проследили за тем, чтобы леденцы были справедливо поделены среди детей. После этого она села на ступеньки рядом с нами. С веселой искоркой в глазу она обратилась ко мне:

— А для меня не найдется?

Леденцы сделали нас кумирами детей, как гаммельнского крысолова. Они прилипли к нам, как железные опилки к магниту. Малыши весело, до боли в животе, смеялись, возможно над черными лаковыми козырьками наших белых рыбачьих шапочек, а возможно, над нашим американским выговором. Без всякой видимой причины они вдруг начинали хихикать, и стоило нам повернуться, чтобы посмотреть, что их так смешит, как раздавался взрыв хохота.

Они водили нас по широким коралловым дорожкам, по бокам которых росли мелкий кустарник, юкка, пальмы и кактусы. Мы шли мимо чистеньких домиков, украшенных алтеем и олеандрой. В заднем дворе каждого домика была большая куча пустых раковин стромбуса. Стромбус, который водится здесь в изобилии в прибрежных водах, является основной едой местных жителей. Раковины — это консервные банки Багамских островов, свидетельствующие о том, что было съедено.

Дети показывали нам карликовые «фермы», расположенные в миле от берега. Эти фермы сдаются правительством в аренду по 6 шиллингов за акр. Они поросли сплошным кустарником и спутанными лозами, среди которых торчали отдельные стебли кукурузы и вились бобовые растения, росшие в похожих на блюдца впадинах среди скал. На острове ни крупного рогатого скота, ни овец не водилось. Зато было много коз, которых местные жители называли «созданиями».

Дети с гордостью провели нас к своей белой, похожей на амбар церкви. Церковь, как и все дома, была построена из битого коралла, сцементированного известью. Ее стены были аккуратно побелены той же известкой. Храм, безусловно, был самым внушительным сооружением на острове. Он высоко поднимался над домиками, подобно готическому собору во французской деревушке. С большим трепетом дети открыли двери и показали нам убранство церкви. Стены внутри были также побелены известью. С церковной кафедры, украшенной простыми рисунками на религиозные темы, дьякон Клер, одетый в черную рясу и белый стихарь, учил уважать церковные обряды и проповедовал чувства добра. Именно здесь дети впервые узнали о том, что кит проглотил Иону и что великий потоп вынес Ноев ковчег.

Местная библиотека представляла собой дощатую хижину с десятью книгами. Ею заведовала хромая девочка, которая гордилась своими обязанностями. Как дети, так и взрослые очень обрадовались привезенной нами из Нассау прекрасно иллюстрированной книге библейских рассказов, которую мы им подарили. Общественная жизнь этих людей основывалась на библейских рассказах. Еженедельные встречи в общественном клубе посвящались религиозным песнопениям. Эти дружелюбные люди отличались естественной простотой и безыскусственностью. Они нам понравились, мы понравились им.

Господин Бетел, представитель администрации, носил английскую темно-серую фетровую шляпу. Он занимал большой двухэтажный дом, стоящий посреди цветущего сада. Ему приходилось держать средний курс, лавируя между интригами и соперничеством, подчеркнутых обособленностью островной жизни. Сам он отставной учитель, окончил курс государственной школы администраторов и говорил на чистейшем английском языке. Встретил он нас дружелюбно и пригласил присутствовать на заседании суда. Администратор величественно сидел на своем судейском троне, а констебль в накрахмаленном белом кителе с блестящими эполетами и офицерской фуражке с черным лаковым козырьком исполнял обязанности секретаря суда. В освещенном лампой зале суда царила торжественная атмосфера. В помещении было всего лишь несколько стульев и стол, на котором лежала книга огромных размеров. Это была книга протоколов суда, в которой констебль ясным, каллиграфическим почерком вел записи судебного разбирательства. Мы присутствовали на деле о разводе. Истец изложил свою жалобу в простых выражениях:

— Моя жена уходит в поле пасти «создания» с другим мужчиной.

Женщина этого не отрицала. Судья спросил — имеются ли у них дети. Таковых не имелось. Был разрешен развод.

— А почему и не дать развод? — спрашивал нас потом администратор. — Не дай я свободу мужу, последствия могли бы оказаться более тяжелыми.

Повивальная бабка Араминта Бейнен — самая уважаемая личность на острове. Это была полногрудая амазонка, говорившая глубоким контральто, с большими выразительными руками «исцелителя». В своей медицинской практике эта женщина становилась в тупик лишь в очень редких случаях. Английский представитель органов здравоохранения приезжал раз в год, все остальное время только она помогала при рождении и смерти. Араминта Бейнен — представительница древнего рода повивальных бабок. Она переняла знание лечебных трав от своей матери. Когда я ей сообщила, что Барни врач, она тут же спросила у него — не считает ли он, что корни бананового дерева лучшее средство против поноса? И тут же перешла к описанию своего средства против лихорадки.

— Я беру «крабовый куст», лавровую кору и «касериллу», все это варю с небольшим количеством джина. Даю больным в горячем виде. И лихорадка проходит.

Знание лечебных трав перешло к Араминте по наследству. Оно вырабатывалось в течение столетий путем опытов и ошибок. В голодное время человек вынужден был употреблять в пищу ягоды, корни, почки, даже ветки и листья. Посредством таких экспериментов, иногда смертельных, он узнавал, что некоторые растения ядовиты, некоторые питательны, а иные обладают лечебными свойствами. Лечебные травы были описаны за четыре тысячи лет до нашей эры еще в индийском эпосе «Ригведа». Гиппократ, отец медицины, описал 300 растений, полезных в борьбе с болезнями. Очень часто эти ученые и ботаники древности оказывались правыми. Кора хинного дерева была известна южноамериканским индейцам как средство против малярии задолго до того, как испанцы открыли ее целебные свойства всему миру под названием — хинин. Семена дерева шольмугра, произрастающего в Северной Бирме, в течение многих столетий применялись и сейчас применяются для лечения проказы.

— Я собираю травы осенью, когда растение набирает полную силу. Собрав, высушиваю их, — рассказывала нам Араминта. Она описала способы извлечения действующего начала из трав. Эти методы являются обычными для всех первобытных народов мира.

— А у вас много неприятностей с вашими больными? — спрашивали мы.

— Бывает, но в основном все вылечиваются, — сказала она.

В ее голосе звучала вера и фатализм.

Мы спросили ее, много ли она приняла детей. Смеясь от души, она сказала:

— Столько, что я и не знаю сколько; может быть 150, возможно 160, а может быть и больше.

— При родах вы применяете травы? — поинтересовались мы.

— Когда я принимаю детей, я даю джин. Глотнув джина, мать не боится.

И мы уверились, что при личных качествах нашей знакомой, матери острова Андрос, принявшие еще немного джина для храбрости, могут без боязни и без боли рожать. Такие приемы могут соперничать с самым последним словом в акушерстве — «естественные роды с расслаблением мышц». Мы хотели присутствовать при родах, но, к сожалению, наши планы и сроки появления младенца на свет не совпали.

Мы подарили Араминте бутылку канадского виски, которое она называла брэнди. В благодарность за это бесценное средство в ее практике она, отведя Барни в сторону, подарила ему две небольшие бутылочки своего любовного зелья. Какой элексир силы и мужества таила в себе эта темная сатанинского вида жидкость? Означает ли название этого острова — Андрос, «мужчина», — что даже травы, произрастающие на нем, содержат вещество, повышающее мужскую потенцию? Возможно, что в этих бутылочках были и более сильные стимуляторы, чем размолотые рога носорогов, применяемые китайской медициной, или же размельченные усы тигра, известные в индийской медицине.

— Я кладу кору корня железного дерева, измельчаю принцево дерево, взбалтываю и кипячу все это с небольшим количеством рома. Принимайте в горячем виде, — пояснила она. — Это средство безотказное.

Она попросила Барни в порядке консультации осмотреть некоторых из ее наиболее тяжело больных. Оба коллеги, один — выпускник медицинского факультета Гарвардского университета, другая — выпускник джунглей Андрос, совершили обход. На Барни произвело глубокое впечатление то умение, с которым она управлялась при ее примитивных средствах. Вряд ли современная больница могла оказать лучшую помощь ее наиболее трудным больным. Один страдал трудно излечимой формой кардиальной астмы, а другой, по всей вероятности, неизлечимым раком желудка.

Два мальчика из числа местных жителей стали нашими особыми друзьями. Они вместе с нами участвовали в спусках под воду. Один из них был Давид, умный стройный мальчик — младший сын семьи Клеров. Давид в детстве болел астомиэлитом. Значительную часть из пятнадцати лет своей жизни он провел в постели. Страдания и вынужденная неподвижность способствовали усиленному развитию его естественных умственных способностей и артистических наклонностей. Он обладал глубокой натурой и легким характером. Его мечтой было стать художником.

Лучшим другом Давида был Иван, темнокожий шестнадцатилетний Адонис, высокого роста, широкоплечий, с хорошо развитой мускулатурой и отличной координацией движений. Он любил приключения и обладал редким бесстрашием. Это дитя природы был единственный из местных жителей, не боявшийся воды. Со свойственной британским поданным манерой гордиться королевским семейством он сообщил нам, что его брат служит камердинером у герцога Виндзорского. Давид и Иван, хотя и несходные по своим интересам и характерам, относились друг к другу с большим уважением. Их сближали ум и чувство юмора. Они пригласили нас ловить кузовков. Кузовок — любопытнейшая пародия на рыбу, которая, подобно омару, носит свои кости в виде панциря, снаружи. Белое мясо этой рыбы втиснуто в защитный твердый треугольный ящик — раковину. Иван с копьем и Давид с блокнотом рисовальной бумаги присоединились к нашей компании.

С океана дул сильный ветер. Когда мы собрались плыть на отмель, на волнах, разбивавшихся о внешний риф, были белые гребни. Лавируя по фарватеру при встречном ветре и течении, мы были охвачены чувством, которое, вероятно, испытывала жаба, сидевшая в колодце, прыгая вверх на три фута и соскальзывая вниз на два.

— «Тартенде-хедбаа», — орал капитан Джо при каждом повороте, когда парус проходил над нашими головами. Его крик — смесь африканского, английского и карибского наречий, которой местные жители пользовались для общения, — означал: «Пригните ваши головы». Мы, конечно, ни слова не разбирали из того, что они говорили.

После бесчисленных поворотов, мы наконец обогнули скалистый мыс бухты Фреш Крик и вошли в широкий пролив между рифом и островом. Защищенный водоем глубиной в шесть-восемь футов простирался на две мили в ширину между рифом и островом. У берега виднелись устья ручейков и заливчики. Там через прозрачную мелкую воду глинистое дно отливало коричневым блеском. «Прогресс» стал на якорь у самой границы отмели. Спустили плоскодонку, и мы стали грести к мелкой воде, полной виляющих хвостов альбули, трепыхавшихся, похожих на летучих мышей скатов и спинных плавников акул.

Иван настиг четырехфутовую вестиндскую акулку, вытащил ее за хвост и победоносно доставил в лодку. Ее сильное коричневое тело извивалось и билось в воздухе, поднимая огромные белые облака с поверхности зеленовато-коричневой воды. В купальных плавках цвета электрик, черный, как смоль, Иван резко выделялся на фоне белых облаков. Это была картина «Жизнь на Багамских островах», достойная кисти художника Уинзлоу Гомера.

Надев ласты на ноги и натянув водолазные маски и парусиновые перчатки, Барни и я ползли по дну под теплой водой, стремясь зафиксировать каждую деталь бурлящей жизни отмели. Эта отмель представляла собой океан в миниатюре. На небольших выступах разветвляющегося коралла играли сотни крохотных, ярко окрашенных рыбешек длиной не больше ногтя большего пальца. Жизнь была не менее бурной и колоритной, чем среди глубоководных рифов. Но здесь она была представлена в столь бесконечно малом масштабе, что с поверхности ее заметить было невозможно. Миниатюрная черная помацентрида, обитающая в пустой раковине брюхоногого моллюска, яростно защищала свой дом от всяких пришельцев. Она даже не побоялась напасть на нас. Маленькие омары и крабы разбегались в поисках убежища под губками и водорослями. Это была детская комната морского царя Нептуна. Детки моря были столь миниатюрными, что нам пришлось приблизить свои глаза к окнам этой комнаты, чтобы их увидеть.

Здесь водилась и более крупная рыба. Бесшумно двигаясь под водой, мы подплывали к альбуле достаточно близко, чтобы видеть, как она роется в песке в поисках крабов и моллюсков. Глаза альбули защищены от коралловой пыли оригинальным прозрачным щитом. Он совершенно невидим, и если проведете пальцем по щеке рыбы и дальше по глазу, то на ощупь вы и не заметите глаз — все составляет одну поверхность. Но если снять это покрытие ножом, то под ним окажется нетронутый глаз рыбы с большим зрачком. Можно сказать, что альбуля изобрела первую и самую лучшую водолазную маску.

На дне мы находили стромбусов. Снаружи они зеленого цвета и покрыты мхом. Зато внутри они свежи и имеют розовый оттенок, как будто только что рождены морем. Даже находясь в своей раковине-крепости, стромбус все равно не может чувствовать себя в безопасности от всякого рода мародеров. Мы были свидетелями отвратительного примера морского каннибализма. Огромный стромбус-самец поборол восьмидюймовую самку. Этот великан каннибал высунул половину тела из раковины и захватил свою жертву страшными кроваво-красными складками ползущего мяса. Он высосал еще живую, сопротивляющуюся самку из раковины и тут же проглотил ее живьем.

Капитан Джо, склонясь над бортом плоскодонки, вытаскивал со дна стромбусов при помощи железного крючка, привязанного к деревянному шесту. Ловким ударом молотка он сбивал спиральный нарост на раковине, вставлял узкое лезвие рыбного ножа, отрезал связки, прикрепляющие моллюска к раковине. Затем мягким поворотом руки он вытаскивал моллюска, чистил его, выбрасывал внутренности в море и резал твердое белое мясо на куски.

— Попробуйте, — предлагал он.

Мы не отказывались и нашли мясо вкусным, хорошим, не слишком жестким. Оно по вкусу было похоже на мясо калифорнийских устриц.

— Кузовки тоже его любят, — сказал Иван, насаживая большой кусок на крючок удочки. Затем он вытащил колючее морское яйцо. Он положил свою добычу в половинку скорлупы кокосового ореха, которой мы вычерпывали воду из лодки, и растолок яйцо на кусочки.

— Как только кузовки учуют морское яйцо, они налетят на него отовсюду, — сказал Иван и выбросил черное сочное содержимое в море.

Барни и я нырнули под воду, чтобы наблюдать за действием приманки. Тотчас же мимо нас проплыла альбуля в своем жестком трехугольном панцире. Только ее маленькие плавники да хвост двигались в воде.

— Вот плывет одна, — крикнули мы, и Иван забросил удочку со стромбусом в качестве приманки навстречу альбуле. По-видимому, рыбу привлек всплеск воды, она поплыла прямо к приманке и схватила ее. Иван дернул удочку и подсек рыбу: она оказалась удивительно стойкой в борьбе, сильно билась, делая длинные заходы то в одну, то в другую сторону. Мы даже пожалели, когда Иван вытащил ее. У нее было ярко расцвеченное, почти человеческое лицо с мягкими пухлыми губками, которые были сложены, как будто она собиралась поцеловаться или свистнуть. В остальном она превзошла все наши ожидания. Казалось, что обычная рыба была втиснута в треугольную коробку, которая была слишком мала для нее, и по этой причине ее носик, плавники и хвост торчали наружу. В панцире были два небольших отверстия для глаз, одно для рта, еще одно для заднего прохода и наконец по одному для каждого плавника. Задняя часть твердого хитинового покрова незаметно переходила в мягкий гибкий хвост. От самого кончика носа до хвоста рыбка была сплошь вся испещрена цветными коричневыми и синими узорами, полосками и горошком. В английском языке она называется рыбка-коровка из-за двух рожков, торчащих над ее глазами. Но сложенные трубочкой губки, через которые она пускает струйки воды для обнаружения пищи под песком, больше похожи на человеческие, чем на коровьи.

Иван ловил одного кузовка за другим. Он едва поспевал насаживать приманку на крючок. К одному из пойманных кузовков присосалось прилипало. Своим мощным дискообразным присоском на темени эта рыба прицепилась к брюшку кузовка. Прилипало было длиннее, чем кузовок, на котором оно ехало, и так крепко держалось за его панцирь, что, взявшись за прилипало, мы вместе с ним подняли и кузовка. Когда мы оторвали прилипало от кузовка, оно прицепилось к нам. Пока оно держалось за кого-нибудь, пусть вне воды, прилипало, казалось, было совершенно довольным. Оставленное на дне лодки брюшком вверх и не имея возможности присосаться к доскам, прилипало неистово билось и извивалось, ища к чему бы прицепиться и обеспечить себе бесплатный проезд. Эта ленивая рыбка лишь в редких случаях снисходит до того, чтобы кататься на таком детском автомобильчике, как кузовок; чаще всего она прицепляется к брюху гигантских океанских акул, к бокам пелагической меч-рыбы или же к китам. Однажды такое прилипало прицепилось к Барни и в течение нескольких минут плавало вместе с ним.

— Мы считаем прилипало несъедобной рыбой, — пояснил нам Иван, — но подождите, мы для вас приготовим кузовка.

Везде, где живут люди, еда представляет собой развлечение. На островах, где нет каких-либо других выработанных культурой развлечений, еда становится одним из главных удовольствий жизни. Делли и Элиза работали весь день без передышки. Мы не знали, чем они занимались, но большую часть времени они проводили в избушке с соломенной крышей, готовя для нас пищу. Это казалось тем более странным, что мы очень мало ели за завтраком, а в полдень на рифах жевали пресные лепешки дядюшки Германа. Но нужно учесть, что приготовление местных блюд, которые булькали в огромных чугунных горшках на медленном огне, требовало много времени.

Мы питались местным хлебом, приготовленным из злака, который носит название «кэнти», лангустами, запеченными в томатной пасте с приправой из красного стручкового перца, салатом из сырого стромбуса, ухой из стромбуса, ухой из багамской рыбы. Вся пища готовилась с острыми приправами. Чрезвычайно необычным вкусом обладало белое мясо пойманных Иваном кузовков. Рыбка чистилась, перемалывалась, смешивалась с томатной пастой, к ней добавлялась приправа из уксуса и перца, а затем вся эта масса закладывалась обратно в панцирь и пеклась. Говорят, многие из панцирных рыб этого района ядовиты. Но местные жители, выросшие на берегу моря, знают, какая рыба съедобна. Что ели они, то ели и мы. Делли приготавливала чрезвычайно вкусные блюда из черепахи, купленной нами в Нассау. Мясо черепахи она жарила, готовила с острым соусом кэрри и варила черепаший суп. Когда я попросила Делли рассказать мне, как она готовит суп из черепахи, она рассмеялась, услышав столь нелепый вопрос. В ее понятии все на свете знают, как готовят черепаший суп в Фреш Крик.

— Надо взять лярду, — сказала она, — да еще муки.

— А сколько муки? — спросила я ее. Она громко расхохоталась.

— Одну ложку, и хорошенько поджарьте муку. Потом положите томатной пасты, луку. — Тут она уже едва могла говорить от смеха. — Баночку воды, — слезы лились ручьями, — прокипятить, заложить порезанные плавники черепахи и студенистое мясо шейки. — Дальше она говорить не могла. Она буквально согнулась пополам от смеха, так как не могла понять причину моего невежества.

Блюдо, которое больше всего ценилось на острове и считалось праздничным, местное «мороженое и пирожное», называлось «коконат Джонни».

— Его готовить так легко, — говорили они, — натрите кокосовые орехи, добавьте муки, две ложки порошка, заменяющего дрожжи, баночку молока да еще чашку сахару и поставьте в печь. Это и есть «коконат Джонни».

У местных жителей были десятки способов приготовления кокосовых орехов, но из всех блюд, которые нам пришлось перепробовать в тропиках, больше всего нам понравились свежеснятые молодые зеленые кокосовые орехи. Господин Клер единым ударом острого двухфутового кривого ножа отрубал как раз нужную долю оболочки и скорлупы ореха, и показывалось дрожащее опаловое молоко, содержащееся внутри. Ложками, сделанными из кусков отсеченной скорлупы, мы черпали мягкую желеобразную кокосовую массу, прохладную, как тень пальмы, с легким привкусом ореха.

За время нашего пребывания на острове Андрос местные жители со свойственными им сердечностью и тактом сумели вовлечь нас в свой образ жизни. Они даже предложили нам воспользоваться услугами их цирюльника. Барни уже отрастил лохматую гриву, и все Клеры вместе с повивальной бабкой и администратором хвалили высокое мастерство местного цирюльника. Однако Барни как-то упустил из виду, что бритая черная, как смоль, голова мало чем отличается от головы с черными вьющимися волосами. Перед домом на коралловой скале было торжественно поставлено кресло. Собралось тридцать-сорок зрителей, которые теснили друг друга, чтобы лучше видеть всю операцию. Они весело хихикали, глядя, как Барни закутывают в огромную белую простыню. Над нами кружился большой черный сарыч, и большой чернокожий цирюльник стоял наготове над Барни. Чувствуя себя столь же беспомощным, как и Самсон, попавший в ловушку к филистимлянам, Барни бросил на меня жалобный взгляд и сказал:

— Останови его, Джен, если он вдруг вздумает снять слишком много волос.

Прежде чем я смогла выговорить слово или остановить руку цирюльника, он уже успел выстричь целую полосу от левого виска Барни до правого. Машинка носилась, как метеор, оставляя след белой незагорелой кожи. Зрители кричали ура.

— Останови его! — молил Барни, — он наверняка снимает слишком много.

Но о мастерстве цирюльника на острове Андрос судят скорее по быстроте, чем по качеству стрижки. Операция была закончена еще до того, как я смогла перестать смеяться, и шевелюра Барни перестала существовать.