Весна бурно взялась на следующий же день после нашего возвращения на Киллик. Мы прилетели сюда с мыса Барроу как раз перед сменой времен года. Похоже, снег как выпал здесь слоем глубиной по колено, так и пролежал в продолжение всей Великой тьмы. И вот нагрянули весенне-летние ветры. Снег понесло. С нашей уборной сорвало крышу.

Брезент, обтягивавший верх барака, грозил улететь, и мы нагрузили его — не камнями, которые невозможно было оторвать от земли, а пятигаллоновыми банками с горючим. Барак гудел и сипел в резонанс с моим горлом, которое тоже сипело.

В прошлом году мы видели конец весны. В этом мы увидим каждое в отдельности вновь прибывающее животное, каждый распускающийся цветок, каждую бурю, пока великое половодье весны не разольется по тундре, исключая какую бы то ни было систематизацию. В эти яркие, полные перемен дни мы как будто утратили всякую способность к внутренней жизни и жили исключительно внешней, которая захватила нас стремительным потоком хлопот, удивительных событий и прозаических подробностей.

Весна шла не ровно, а чередованием волн или кульминаций. Первой такой кульминацией было маленькое чудо пробуждения животных от зимней спячки.

Утром 9 апреля, проснувшись, мы увидели на обращенном к югу снежном наносе у подножья горы небольшого зверька, темной статуэткой сидящего на снегу, первого во всей долине суслика, восставшего от долгого зимнего сна. Он вел себя как сурок, вылезший в первое утро пробуждения наружу, — словно одурманенный посидел некоторое время возле норки, которую проделал при выходе, и вскоре спрятался обратно. Он мудро выбрал день пробуждения. Устояв против соблазна короткого преждевременного потепления, наступившего две недели назад, он вышел на поверхность в первый солнечный день после затяжных буранов.

На следующее утро суслик показался снова. На этот раз он отошел на целых шесть футов от своей норки, которая стала теперь гораздо шире.

Маленьким темным изваянием сидел он на задних лапках, грациозно поворачиваясь всем туловищем, но не сдвигая с места свой «пьедестал». Он приглядывался к окружающему.

Странное, должно быть, ощущение — проспать шесть месяцев, а потом проснуться одному в пустом, приятном, многообещающем мире. Сколько ни смотри, ни одного из твоих собратьев не видать наверху, на сверкающем ложе долины — пока что.

Апогей весны превзошел все наши ожидания. Мы, грешным делом, думали, что знаем его досконально. Весеннее возвращение северных оленей — ведь мы видели его в прошлом году!

На первых порах великих путешественников нигде не было видно. Затем 29 марта показались два стада по восьми оленей, идущие на запад, А еще через несколько дней Курок и Леди пригнали целых сорок оленей с гор к югу от озера. Мы заметили оленей только тогда, когда они уже стояли возле ив на нашем берегу реки, оглядываясь назад с таким видом, словно за ними гонятся.

Несколько оленей побежали в одну сторону, потом повернули в другую.

И тут вдали, на ослепительной белизне озера, показались две небольшие, стелющиеся по снегу фигурки — волки. Олени все, как один, повернули и бросились бежать. Тут было на что посмотреть. В свете низкого солнца их желтовато— коричневые тела легко и согласно поворачивали на снегу; олени бежали группами. Они промчались вверх по склону хребта, свернули на свой миграционный маршрут и скрылись из глаз.

Курок остановился на холмике посреди болота, задрав морду вверх. Леди пробежала еще немного, потом тоже остановилась, и они пошли вместе.

— Я совершенно уверен, — сказал Крис, — что волк не имеет шансов догнать оленя, если только олень не больной и не увечный.

С этого дня стада оленей проходили каждый день. Мы по-прежнему не ожидали от миграции ничего особенного. Но вот в последнюю неделю апреля мы увидели сверхъестественное зрелище — весеннее возвращение оленей прямо по хребту Брукса. Всю неделю они проходили через горы, по тысяче в день, и не колоннами, как осенью, а несметными стадами по широкому фронту.

Они прокладывали невероятные маршруты. Цепочки их следов спускались с верхушек гор, пересекали неимоверные кручи и обвивались вокруг подножий, тянулись вниз, через Киллик, затем снова всползали на вершины высочайших пиков к западу за рекой.

Строчки следов выбегали с горизонта, минуя отросток отвесной скалы.

Одна такая строчка тонко и осторожно бежала по краю обрыва. Строчки следов веером разбегались по массивному горному отрогу, который мы прозвали Гиппопотамом; здесь олени без опаски устремлялись вниз.

Каждый раз, выходя из барака, я видела все новые и новые стада. Мы находились на северной стороне потока миграции; олени шли по горам, расположенным южнее, за озером. Я замечала их появление за две мили: на таком расстоянии каждое стадо казалось ниткой бусин жемчужно — или желтовато— коричневого цвета, нанизанных на слитную синюю черточку тени.

Шедшая во главе стада самка неуклонно прокладывала путь вперед, в глубину гор.

На меня эта картина производила впечатление чего— то внеземного, какого-то «отключения» от Земли. Эти олени, идущие вон там, этот строгий лазурно— белый мир— все казалось мне видением с какой-то другой планеты.

Длинный ряд заснеженных гор, подчеркнутых синими тенями, приподнятая террасой тундра у их подножий и мое сознание, устремленное вовне с нашего островка среди неба, вписанного в эту целостную, величественную, могучую декорацию, — все делало эти милые живые фигурки не «начинкой для кадра», а чем— то возвышенным, придающим окончательный смысл целому. «Уж после этого— то оленям нечего будет показать нам», — думалось мне.

На той же неделе холодным солнечным днем мы отправились на юг вверх по Киллику искать волчьи норы (об этом я еще расскажу подробнее). На протяжении всего нашего пути до Эйприл-Крика стада оленей спускались с гор слева от нас, пересекали реку по льду и исчезали в горах справа. На льду олени чувствовали себя неспокойно. Одно стадо, перейдя реку в особенно трудном месте, на сотню ярдов усеяло снег черными катышками: вероятно, у оленей усиливалась перистальтика кишечника, что является у них признаком нервного напряжения.

Другое стадо минут десять стояло в ожидании, пока ведущая самка изучала реку. Неуверенными зигзагами она прошла по льду часть пути до противоположного берега, потом стала как вкопанная; место для перехода было неподходящее. В конце концов она передумала и повернула обратно; ее задние ноги веером разъезжались на льду. Она пошла под берегом, отыскивая более удобный переход, — возможно, такой, где песчаная отмель сократила бы путь по льду.

А олени еще некоторое время стояли на месте, руководимые не столько послушанием вожаку, сколько ощущением великого, медленно бьющегося пульса опасности, солнца и холода. Это ощущение то нарастало, то затухало в них.

Медленно повернули они вслед за самкой.

На небесно— голубом в узоре снеговых завитушек льду показался темный гризли. У нас не было оружия, и мы внимательно следили за ним. Он пересек реку и исчез в узкой расщелине, а несколько минут спустя из нее бешеным бегом выскочило около трехсот оленей. Не разбирая пути, кому где пришлось, они перемахнули реку. Ни один олень не упал. Олень может поскользнуться, заплести ногами и упасть только тогда, когда он идет медленным шагом.

Неожиданно мы провалились по колено в воду; один раз то же самое случилось с пятью оленями, и мы было решили, что им уже не спастись.

Произошло это так. Подойдя к скалистому мысу над нами, ведущая самка с основной частью стада прошла дальше на мыс твердым, верным путем, так как снег тут сдувался ветром, подтаивал на солнце и был неглубок. Неразумная же пятерка, желая сократить путь, пошла напрямик; в снежных наносах под скалой олени увязли и провалились по брюхо в воду, но в конце концов выбрались на берег.

«Вот тебе и пустынная, безжизненная Арктика!» — думала я, следуя за Крисом, и мелодичным комментарием моим мыслям прозвучал щебет чечетки, многоголосой грабительницы всех лагерных стоянок; птица сидела на голой иве и с любопытством смотрела на нас. Тут же наблюдал за нами и суслик, черным пальцем торчавший из снега.

На снегу виднелись следы всевозможных животных, даже одинокой росомахи.

Росомаха, чтобы добывать себе пропитание, должна иметь в своем «личном владении» довольно обширную территорию, как, впрочем, и большинство хищников. В отличие от волка росомаха необщительна по натуре. Поэтому в Арктике росомахи везде встречались нам лишь поодиночке.

Никогда не следует недооценивать следы. Они создают приятное впечатление населенности края. Когда мы набрели на следы трех волков, у меня явилось тайное желание, чтобы Курок и Леди присоединились к нам. Вот бы они обрадовались — да и мы тоже — этой встрече здесь, вдали от дома, в совершенно незнакомом месте. В данный момент они были на очередной охоте.

Солнце уже зашло за горы, когда мы подошли к дому — Крис, как обычно, впереди. Из ивняка у реки навстречу нам выскочило какое-то невзрачное животное грязновато— коричневого цвета, оголодавшее и тощее, как скелет. Это Курок напрямки мчался к Крису!

Он припал на снег у ног Криса в полном волчьем приветствии, не переставая повизгивать от волнения. «Этот зверь любит Криса», — в который уже раз подумала я. Конец бурному объяснению в любви положили мы, а не волк, после чего Курок, как обычно голодный после безуспешной охоты, побежал вперед, откопал припрятанную им замороженную куропатку и, лежа на снегу, принялся грызть ее.

Я до того обрадовалась его возвращению, что у меня словно крылья выросли. Я насилу переставляла ноги, но теперь бодро поспешила в гору по белой строчке наших следов, четко пропечатанных на снегу, и быстро приготовила горячего молока на нас троих, прежде чем взяться за приготовление ужина.

Тут заявилась и маленькая густошерстая волчица ржаво— черного цвета. У нее теперь было удивительно много волос пыльно— кремового оттенка: незаходящее солнце выбеливало волков. Курок выглядел на снегу исчезающе-бледным, серебристый отблеск его шерсти сливался с блеском снега.

Уши у волков стали огненно— рыжими.

Крис, как обычно, уже наметил вчерне план съемочных работ на этот сезон. Он хотел найти волчье логово и снимать волчат. Времени терять не приходилось. Правда, волчата появляются на свет не раньше середины мая, и Крис рассчитывал приступить к съемкам не раньше начала июня, но снег в Арктике сходит быстро, и, пока он не сошел, надо было обнаружить признаки волчьей норы — ведущие к ней следы.

Поиски волчьих нор вниз по Киллику оказались безуспешными. Там была мертвая страна: мы не увидели даже следов песцов. Зато во время этой вылазки случились два занятных эпизода, один прямо-таки поразительный. Во-первых, мы увидели, как радостно реагировала Леди на первый клочок оттаявшего, прогретого солнцем глинистого берега реки. Она очертя голову помчалась к нему. Она припадала грудью к земле, широко расставляя лапы и прижав к голове уши, она как сумасшедшая металась во все стороны и даже перекувырнулась через голову.

Второй эпизод состоял в следующем. Около часа дня Крис решил тронуться в обратный путь. Он повернул на сто восемьдесят градусов без остановки, но, пройдя ярдов сто, остановился, чтобы вынуть сандвичи из рюкзака, висевшего у меня за плечами. Садиться и есть на снегу было слишком холодно. Тут Курок, все утро молча бежавший рядом с Леди, подошел к Крису, заглянул ему в лицо, что-то кратко и убедительно «сказал» и отошел. Мы переглянулись, не зная, что и подумать. Потом Крис пробормотал, уцепившись за единственное объяснение, которое могло прийти нам в голову:

— Он так загадочен, так уверен в себе… Во всяком случае, это что-то определенное… Возможно, он одобрил наше решение вернуться домой.

На обратном пути к нам пристроился ворон и сопровождал нас. Волки, прыгая, подбирали кусочки сухого печенья с арахисовым маслом, которые мы им кидали. И тут, безрассудно возжаждав «пошалить с космосом», я вызывающе крикнула: «На тебе, ворон!» — и бросила ему кусочек. Я знала, что он не возьмет.

Наконец мы отправились искать волчьи норы вверх по Истер-Крику, и здесь нам чудовищно повезло. Мы напали на волчью тропу. Она шла в две стороны на север, по крутым холмам, и на юг, вверх по широким уклонам тундры и дальше к горному проходу на Эйприл-Крик. В южном конце тропы, как полагал Крис, и должно было находиться логово. Мы приступили к необходимым приготовлениям.

К июню, когда Крис рассчитывал двинуться в путь, река должна была вскрыться и стать полноводной. Из остатков фанеры, пошедшей на сооружение барака, он построил лодку. Он выстругал ножом и весло. Оно предназначалось лишь на самый крайний случай, так как Крис рассчитывал переправляться через реку с помощью веревки, которую нужно было перебирать руками. Концы веревки он закрепил на берегах, обвязав их вокруг «столбов Арктики» — ивовых кустов, которые можно было удержать в стоячем положении, обкладывая камнями.

Тем временем произошло событие, которого мы боялись, но которое неминуемо должно было произойти: наши волки зарезали своего первого оленя.

Не освирепеют ли они после этого? Вернутся ли к нам вообще, осознав свою силу и увидев, что могут прокормиться самостоятельно?

Олень был загнан у восточного конца озера. Крис взял кинокамеру, и мы пошли туда.

Волки начали с «расчистки» живота — самой крупной части туши. Они вырывали клочья шерсти и выплевывали их. Курок сосредоточился на одном месте, Леди щипала повсюду.

Крис приблизился к ним, и нос Курка утонул пуговкой среди оскаленных клыков.

Крис наладил кинокамеру и сказал мне:

— Пусть— ка он проделает это еще раз.

Я боязливо подошла к волкам и их добыче. Курок схватил меня за ногу и не пускал дальше.

— Он полагает, что с тобой надо выдержать характер, констатировал Крис. — И делает это довольно мягко. Я не хочу порицать его. Я вообще не люблю чрезмерно порицать инстинкт. Пусть они дают волю своим чувствам и не сдер живают их.

Курок вдруг отошел от оленьей туши, лег на островке оттаявшей тундры и стал тыкаться мордой в мягкий покров. Криса осенила догадка. Он вызвал Курка на игру и убедился, что в его десну рядом с зубом вонзился осколок кости.

После этого Крис, как бы играя, провел по его морде перчаткой и с такой ловкостью вытащил кость, что я только диву далась. Сама я ни за что не смогла бы проделать это так ловко.

Весь обратный путь нас точило беспокойство. Вернутся ли волки домой?

Они пришли скоро — и не за едой, а просто так, чтобы побыть вместе с нами.

Мучительное ожидание первой добычи разрешилось для нас благополучно.

Однако с волками произошла перемена. Крис подытожил ее так:

— После своей первой добычи волк набирается важности.

Если он попадет в положение, которое ему не понравится, он знает, что он не беспомощен.

Два дня Курок и Леди жили как боги, объедая тушу по своему усмотрению.

Они гоняли по снежным полям, лежащим выше. Мы смеялись от радости и завидовали, глядя, как они играют на снегу. Они стремительно скатывались по крутым берегам, нападали друг на друга. Леди кувыркалась через голову, проезжала футов с десять на боку и кусала Курка за ногу. Их глаза сияли. Тяжело дыша, они хватали зубами снег и смотрели на проходящих оленей. Они забирались высоко в горы и неслись оттуда вниз по террасам и отмелям, чтобы снова лечь и приняться за еду.

— Именно так в представлении Леди должна выглядеть их жизнь, — сказал Крис. — Она всегда полагала, что, будь она свободна, она могла бы неплохо устроиться. Я рад, что на этот раз вся добыча досталась им. (Он имел в виду наше предположение о том, что, возможно, им перепадала лишь часть добычи диких волков.)

На первых порах Курок страшно возмущался одним обстоятельством. Дело в том, что всякое убитое животное становится своего рода «общественным достоянием» и волки поневоле оказывают услугу всему сообществу животных, убивая свою жертву. Для Курка это было в новинку: он не привык делиться едой с воронами и орланами. И вот нам довелось увидеть, как он тащит домой оленью ногу с лопаткой. Это было замечательное зрелище.

Перехватив ногу посередке зубами, волк рысил вдоль заснеженной реки. За ним резво скакала Леди. Каждые пять минут волк опускал ногу на землю и переводил дух. В конце концов он бросил ее. На следующее утро ногу нашел песец и утащил в ивняк — единственное место, где ее можно было спрятать.

Однажды нам случилось наблюдать, как Леди, куда-то спеша по своим делам, подбежала к ноге и несколько раз из чистого озорства подбросила ее в воздух.

Царственные вороны не любили, когда волки мешали им. Они любили пировать с комфортом и иной раз даже пикировали на волков. Но то была лишь начальная, преходящая стадия их взаимоотношений. Однажды утром, готовя завтрак, я вдруг услышала смех Криса, сидевшего на наблюдательном ящике. Я выбежала из барака и с минуту стояла на месте, не веря собственным глазам, а потом тоже рассмеялась. Передо мной была чисто гриммовская сказочная ситуация.

Курок стоял внизу на реке, задом к берегу, и, помахивая хвостом, смотрел на ворона, который прыгал вокруг него. Под конец ворон стал проскакивать под самым его носом.

Четыре других ворона сели поблизости от волка и присоединились к первому.

Молодой волк посвящался в орден пустынножителей тундры. Он то стоял неподвижно, то вертелся и осторожно прохаживался среди птиц, помахивая хвостом. Потом подбежала Леди, она не стала так церемониться с воронами, и они взлетели.

Только теперь до нас дошел смысл эпизода, в свое время сильно озадачившего нас. В горах Олимпик, в штате Вашингтон, нам случилось наблюдать койота, бредущего в самой гуще сидящей на земле вороньей стаи.

Птицы без опаски прыгали вокруг него и не думали улетать. В то время мы не могли дать этому никакого объяснения, кроме самого тривиального, а именно, что койот вероломно замышлял убийство. Теперь же гриммовски сказочные факты из жизни диких животных дали нам ключ к удивительному, но правильному объяснению этого эпизода.

Впоследствии нам не раз приходилось наблюдать братанье волков и воронов. Почему ворон, который, по свидетельству доктора Конрада Лоренца, среди всех птиц обладает самым развитым интеллектом, предпочитает устанавливать дружеские отношения с волком? Конечно, потому, что волк помогает ему. Один хищник, другой мусорщик. Волки убивают животных, вороны питаются падалью. И вполне естественно предположить, что вороны в свою очередь помогают волкам. Кружась над мертвым оленем, вороны указывают его местонахождение.

Однако нам казалось, что воронам и волкам просто нравится общество друг друга, доставляет удовольствие быть вместе. Возможно, это для них развлечение. «Наверное, им тоскливо одним», — сказал Крис. На просторах тундры часто чувствуешь себя так одиноко. В этой связи вспоминается невероятный случай, приводимый Олаус Мюри. В конуре, где жила ее сибирская овчарка со щенками, любил ютиться ворон. Лишь по чистой случайности он был задавлен.

Будущее заявляло о себе, и первым намеком на то новое, что ждало нас впереди, была сцена, происшедшая возле останков оленя. Крис пошел к скелету заснять двух робких орланов, которые сидели на нем. При его приближении птицы улетели. Не успел он пойти обратно, как Леди подобрала кость, принесла и положила ее у его ног. Она стояла над костью, помахивая хвостом, но, когда Крис нагнулся за костью, Леди зарычала, и он осторожно выпрямился. Волчица продолжала стоять на месте, глядя на него снизу вверх. Он еще раз нагнулся и взял кость. Рычания не последовало.

— Ты принесла мне кость, Леди? — неуверенно спросил он.

Так он сформулировал одну из самых благоговейных тем нашей жизни среди дикой природы — тему щедрости у диких зверей. Правда, мы еще не до конца понимали, с чем имеем дело, хотя было ясно, что Леди поступила в том же духе, как поступил однажды Курок.

Дело обстояло следующим образом. Он нашел в ивняке замерзшую куропатку, лег и принялся грызть ее. Леди лежала рядом и наблюдала за ним; время от времени она быстро сглатывала слюну либо, не в силах справиться с собой, тянулась лапой к птице.

— Как будто она не знает, где грань дозволенного, и обязательно должна удостовериться в этом! — сказал Крис. — Тронуть куропатку все равно что тронуть провод под током!

Действительно, Курок каждый раз делал угрожающий выпад, рычал и снова принимался за еду.

Но через некоторое время, съев более половины куропатки, Курок поднялся, взял ее в зубы и положил в футе от носа Леди. Затем стал над нею в выжидающей позе. Когда Леди деликатно взяла куропатку, он сделал движение, будто хочет отнять ее, но этим и ограничился.

— Она знала, что он поделится с нею, — сказал Крис. — Она терпеливо ждала и взяла птицу осторожно, без хапанья, когда он сам отдал ее.

Весна была в разгаре. Фонарь был спрятан на лето. Вещи, оставленные у окна, уже не примерзали к нему. Ужасающий ураган, после которого выпал град, заставил оленей спуститься с гор. Впрочем, и без того пора было. Горные хребты и высокие косогоры быстрее оттаивают и обдуваются ветром, чем низины.

Но теперь снег таял и в долинах. Болота по берегам Киллика побурели, и олени прибывали обратно с запада и северо-запада, чтобы покормиться здесь несколько дней.

Теперь оленям жилось легче. На спине у них уже откладывался жирок, а мышцы не имели больше худосочно— синюшного оттенка, мы заметили это по добытому волками оленю. В них даже появилась некоторая резвость. Бесшабашные молодые самочки очертя голову сбегали вниз по берегу к своему стаду, распугивая его.

Они вставали на задние ноги и игриво махали передними друг перед другом. Это была третья кульминация весны.

Уже с неделю куропатки перестали держаться стаями. Их мелодичные брачные голоса, которые можно слышать лишь раз в году, оглашали воздух.

Вечером 1 мая мы увидели самца, который важно прохаживался перед самкой.

Чудесное ясное утро на следующий день. Волки, часто— часто дыша, лежали на солнце — вездесущем полярном солнце, — и их мех был теплый на ощупь. В бараке было тихо, лишь тикали дорожные часы. Много суток подряд мы не знали тишины ни днем, ни ночью: гудело пламя в печке, барабанил флексоглас, вокруг барака неумолчно свистел ветер. Теперь наши изумленные уши блаженствовали.

Шума не было и в помине.

Перед тем как встать, мы услышали веселую, взволнованную болтовню куропаток. А когда Крис уселся на наблюдательный ящик и стал обозревать окрестности — я тем временем готовила завтрак, — до меня донеслось его сдавленное хихиканье.

— У нас тут петушок с двумя курочками, — сказал он. — Одна пробежала перед ним, хотела заманить его. Но тут при бежала другая и покачала бедрами. За нею он и умотал.

После завтрака Крис надел свою подбитую пухом куртку с капюшоном и вышел из барака, намереваясь отправиться в тундру. Я вышла за ним. Наши взгляды встретились, мы улыбнулись.

— Какая удивительная жизнь, — сказала я, имея в виду все то оживление и радость, которые царили вокруг: хлопо чущих куропаток, волков, вернувшихся домой с прогулки, свежие оленьи следы на снегу в горах.

После его ухода я села на наблюдательный ящик и стала следить за другим куропаточьим треугольником. Это было забавно, и ни антропоморфизм, ни спасительный противовес «звероморфизма» не давали мне такой яркости и полноты ощущений, как это веселое поклонение жизни, которая течет вперед, как бы ее ни объяснять.

Самец оставил самку номер два и погнался за самкой номер один.

Покинутая замурлыкала. Он повернул сначала голову, прислушиваясь, потом повернулся всем телом и снова устремился за нею. Она бежала по кругу, вся распушившись, — он тоже распушился — и при этом миновала самку номер один. Та с надеждой встала на пути самца. Самка номер два долбанула ее клювом и возобновила свой грациозный брачный бег, по-прежнему преследуемая самцом.

Вся тундра пестрела врачующимися парочками. Волки спали так сладко, что при позевывании у них вываливались языки. Впервые за последние дни на болотах по берегам Киллика не было видно ни одного оленя.

В тот день после полудня началась миграция оленей—самцов. Крис с кинокамерой и волками сошел вниз поджидать первое стадо (олени задержались в отдалении подкормиться). Крис хотел снять волков, преследующих оленей. Перед началом съемок произошла незабываемая сценка, в которой с небывалой доныне отчетливостью проступила тема щедрости у диких животных.

Волки еще не заметили кормившихся в отдалении оленей, и Крис дал каждому по суслику, чтобы удержать их при себе. Леди стало дурно, едва ли не единственный раз за всю ее жизнь, — возможно, она просто объелась олениной.

Она немного полежала, уткнув морду в своего суслика, встала и отошла в сторону. Ее стошнило.

И тут произошло нечто из ряда вон выходящее. Курок внимательно оглядел Леди, быстро поднялся и понес ей своего суслика. Он отдал ей его, помахивая хвостом. (Помахивание хвостом у волков не столь обычный жест, как у собак.)

В ответ Леди тоже слегка помахала хвостом, припала на передние лапы и взглянула на него снизу вверх светлым и нежным взглядом, элегантно принимая подарок.

Эпизод отнюдь не закончился на этой высокоторжественной ноте. Леди вскоре вернулась к своему суслику и запрятала его, после чего Курок взял свой подарок, отошел с ним подальше и зарыл в землю. Но не так потайно, как обычно. Леди молча шла за ним на расстоянии и внимательно проследила, куда он запрятал суслика.

Тем временем стадо оленей приблизилось, и Крис отснял несколько футов пленки, запечатлев оленей и волков, начинающих обычный тактический маневр, который они усваивают с молоком матери. Охота прошла безрезультатно.

Возвратясь, волки напали на Криса врасплох и чуть не сбили его с ног, стремясь затеять с ним буйную игру. Каждый из волков раз шесть налетал на него с разбегу, и не вслепую, а с расчетом, заходя сзади и ударяя его по ногам на высоте своего роста. Когда волк «здоровается» таким образом, ноги буквально подкашиваются.

Вечером этого богатого впечатлениями дня я спросила Криса:

Что, по-твоему, было самым удивительным за весь день?

Поступок Курка, как он взял своего суслика и отнес Леди, когда ей стало дурно. Она взглянула на него так признательно и спокойно, — не задумываясь ответил Крис.

На следующий день, в три часа утра, горы нежно розовели под лучами солнца. Куропатки продолжали брачные игры, наполняя воздух своей суетой.

В этот день Крис разбил в тундре огород. С тех пор как мы поженились, не проходило весны, чтобы он не устраивал огород. Этот был самый необычный.

Посеял он старые, испытанные виды овощей: редиску, салат, репу. Но как орошать грядки? Он решил этот вопрос в чисто арктическом духе, применительно к местным условиям, а именно — навалил на грядки футовый слой снега. Затем из совершенно фантастических соображений обнес огород изгородью.

Оказывается, изгородь ставилась не от кур и коров, а от волков и северных оленей. Волки очень любили валяться на рыхлой земле.

На другой день с севера подул ледяной ветер и положил конец брачной игре куропаток. Тепло вскоре вернулось, но мелодичные, высокие, взволнованные голоса преследуемых или просящих о преследовании птиц умолкли до иной полярной весны, которую нам не суждено было увидеть.

Следующий день выдался теплый, то была последняя чудесная кульминация весны. Золотистый гризли, едва заметный на рыжевато-коричневом фоне тундры, обнаружил останки оленя и проводил возле них свой досуг, которого у него было в достатке. У оленя еще сохранилась голова, на ребрах и хребте еще оставалось мясо. К счастью, волки были в это время на прогулке. Набив пузо, всю вторую половину дня гризли слонялся в ивняке у реки, не находя себе иного занятия, как повсюду тыкаться, во все совать свой нос. В конце концов он завалился спать на припеке поперек входа в лощину, ведущую к бараку. Что будет, если он вернется к скелету и волки застанут его там? Вооружившись погремушками, мы вышли с намерением спровадить его вверх по Истер-Крику, в его постоянный район охоты; примерно раз в неделю он проходил мимо нас вверх по реке.

Обмирая от страха, подкрались мы к дремлющему вороху теплой золотистой шерсти, уверенные — но все же не до конца — в том, что медведь убежит, и затрясли своими банками— погремушками.

Гризли так и помчался вверх по Истер-Крику, весь на виду, на солнце. Мы следили за ним до тех пор, пока не убедились, что он и не помышляет о возвращении. Как воздушный шар, подскочил в воздух вспугнутый им песец, огляделся, увидел медведя и бросился бежать.

— Господи, ты только посмотри, как он бежит! — возликовал Крис. — Он не может бежать прямо, он должен скакать боком и все время глядеть назад, не гонится ли за ним мишка!

Перед песцом вспорхнула в воздух пара куропаток. По простору тундры было рассеяно с дюжину стад оленей—самцов, одни дальше, другие ближе.

Некоторые из оленей были комолые: они сбросили старые рога, но еще не обзавелись новыми. Другие уже успели отрастить толстые бархатистые новые рога около фута длиной, решеткой черневшие у них над головами. Четыре кремовых снежных барана, ярко освещенные солнцем, кормились у подножья скал над нами. Все это не имело ничего общего с так называемым «пейзажем», какой бы смысл ни вкладывать в эту фальшивую, противоестественную абстракцию, а представлялось неким великим живым единством, где каждый занимается своим делом.

Я чувствовала себя здесь «своим человеком». Эта страна и ее животные внушали мне куда более отрадное чувство, чем то, которое дает красота.

Чувство, полярно противоположное тому разочарованию, с каким Вирджиния Вульф заявила: «Под зеленым листом ничего нет». Надежда — вот девиз дикой природы.

Но не один только данный момент определял все. Тут была еще и история.

Тысячелетия, в течение которых растения искали свое место под арктическим небом, а животные расселялись, тесня друг друга, пока все не утряслось в живом динамическом процессе.

Окружающая нас великая «среда» была отмечена печатью спокойствия.

Меняясь, она сохраняла равновесие. И мы жили в ней, являлись ее частью.

Каждое живое существо неукоснительно исполняло свое предназначение: олени в тундре, снежные бараны — вон под той скалой, лоси — в ивняке у реки, птицы — в местах гнездовий под Великим светом. От всего веяло могучим здоровьем и надеждой, говорившей: «Придите. Действуйте. Смотрите».

Мы ничем не напоминали форель, наглухо замурованную в берегах горного озера. Великое течение жизни, мерными волнами набегавшее из бескрайних далей, раздвигало горизонт. За пределами этой долины были другие края, такие же свободные и здоровые, населенные темными рябчиками, рысями и далекими деревьями.