29 апреля 1996 года. 7130 метров
Следующий день после нашей первой попытки добраться до третьего лагеря был подпорчен ветром и варварским холодом. Вся команда Холла предприняла вторую попытку, за исключением Дуга (который остался во втором лагере, чтобы подлечить свою больную гортань). Я взбирался по линялой нейлоновой веревке, протянувшейся на триста метров вверх вдоль необъятного склона стены Лхоцзе; казалось, что этому подъему не будет конца, и чем выше я поднимался, тем медленнее двигался. Я подтягивал рукой в перчатке свой жумар вверх по перилам и повисал на нем, чтобы отдохнуть и сделать два обжигающих, тяжелых вдоха; затем я поднимал левую ногу вверх, впечатывал кошку в лед и отчаянно набирал в два приема полные легкие воздуха; потом приставлял правую ногу к левой, делал очень глубокий вдох и выдох, снова глубоко вдыхал и выдыхал и подтягивал жумар вверх по веревке еще один раз. Три последних часа я напрягал себя на полную катушку и предполагал, что буду напрягаться и дальше, по крайней мере еще час, до того как смогу отдохнуть. Таким мучительным способом, продвигаясь шагами, выверенными до дюйма, я поднимался в направлении группы палаток, считая, что они взгромоздились где-то на отвесной стене.
Люди, которые не поднимаются в горы (а это можно сказать о подавляющем большинстве человечества), склонны полагать, что этот спорт является всего лишь безрассудной дионисийской погоней за острыми ощущениями при подъеме. Но мнение об альпинистах как о каких-то адреналиновых наркоманах, охотящихся за дозой наркотика, является заблуждением, по крайней мере в случае с Эверестом. То, чем я занимался здесь наверху, не имело почти ничего общего ни с банджи-джампингом ни со скайдайвингом, ни с ездой на мотоцикле со скоростью 200 километров в час.
Выше комфортабельного базового лагеря экспедиция фактически превращалась в этакое кальвинистское мероприятие. Коэффициент соотношения между страданием и удовольствием был здесь на порядок выше, чем в других горах, на которых мне довелось побывать; я быстро пришел к пониманию того, что подъем на Эверест был в первую очередь сопряжен с нескончаемой болью. И подвергая себя неделю за неделей тяжелому труду, скуке и страданиям, я обнаружил, что большинство из нас, пожалуй, искали, помимо всего прочего, чего-то похожего на молитвенный экстаз.
Конечно, для некоторых покорителей Эвереста вступало в действие бесчисленное множество других, менее целомудренных мотиваций, таких, как хоть и небольшая, но известность, профессиональный успех, обычное хвастовство, прозаичная прибыль. Но подобные низкие соблазны присутствовали в гораздо меньшей мере, чем склонны полагать многие критики. И то, что я наблюдал на протяжении нескольких недель, заставило меня существенно изменить представление о некоторых товарищах по команде.
Взять к примеру Бека Уэзерса, который в данный момент казался крошечным красным пятнышком внизу на льду, в 150 метрах от меня, чуть ли не в самом конце длинной цепочки альпинистов. Мои первые впечатления о нем не были благоприятными: шумный и веселый патолог из Далласа с менее чем посредственной альпинистской квалификацией, казалось, шел к горе как богатый республиканец, желающий добавить вершину Эвереста в свой сундук с трофеями. Но чем лучше я его узнавал, тем большее уважение он заслуживал в моих глазах. Не обращая внимания на жесткие новые ботинки, превратившие его ноги в рубленый бифштекс, Бек продолжал день за днем, хромая, подниматься в гору, почти не упоминая о, должно быть, ужасной боли. Он был крепким, энергичным, решительным и выносливым. И то, что я вначале принял за кичливость, все больше и больше становилось похоже на избыток жизненной энергии. Этот мужчина, казалось, никому в мире не желал зла (если не брать во внимание Хиллари Клинтон). Веселый нрав Бека и его безграничный оптимизм были такими всепобеждающими, что я невольно почувствовал к нему большую симпатию.
Сын профессионального офицера военно-воздушных сил, Бек провел свое детство, сменяя одну военную базу на другую, пока не осел в Уичито-Фолс, где поступил в колледж. Он окончил медицинскую школу, женился, обзавелся двумя детьми, обосновался в Далласе и благополучно занялся прибыльной практикой. В 1986 году, в возрасте сорока лет, он провел отпуск в Колорадо, после чего вдруг почувствовал зов вершин и записался на курсы начинающего альпиниста в Скалистых горах Национального заповедника.
У врачей принято заниматься чем-то кроме профессиональной деятельности; Бек не был первым среди врачей, которого чрезмерно увлекло новое хобби. Но альпинизм не похож ни на гольф, ни на теннис, ни на всякие другие игры, которыми увлекались близкие ему люди. Требования, которые предъявлял альпинизм, — физическое и эмоциональное напряжение, совершенно реальный риск — превращали восхождения в горы во что-то большее, чем просто игру. Восхождение было как сама жизнь, только гораздо более острая и рельефная, и ничто другое не притягивало Бека в такой степени. Его жену Пич все меньше устраивало увлечение Бека, ведь альпинизм отнимал его у семьи. И она была более чем недовольна, когда вскоре после начала занятий этим спортом Бек объявил, что он принял решение взойти на Семь вершин.
Эгоистичный и грандиозный замысел, овладевший Беком, мог быть реализован, это не была пустая болтовня. Я обнаружил подобную серьезность устремлений и у Лу Кейсишка, юриста из Блумфилд-Хиллз, и у Ясуко Намбы, тихой японской женщины, которая каждое утро ела лапшу на завтрак, и у Джона Таска, пятидесятишестилетнего анестезиолога из Брисбена, который начал заниматься альпинизмом после увольнения из армии.
«Когда я оставил войска, то обнаружил, что потерялся в этой жизни», — жалуясь, говорил Таск с сильным австралийским акцентом. В армии он был важной фигурой — полковником специальных военно-воздушных сил, австралийского эквивалента «зеленых беретов». Побывав два раза во Вьетнаме в разгар воины, он оказался совершенно неподготовленным к однообразию и скуке жизни без униформы. «Я обнаружил, что фактически не умею даже разговаривать с цивильными, — продолжал он. — Мой брак распался. Единственное, что мне светило, — это длинный темный туннель, в конце которого была дряхлость, старость и смерть. Тогда я начал подниматься в горы, и этот спорт дал мне то, чего так не хватало мне в гражданской жизни, — сложные задачи, дух товарищества, смысл существования».
По мере того как возрастали мои симпатии к Таску, Уэзерсу и некоторым другим товарищам по команде, я чувствовал все больший дискомфорт из-за своей роли журналиста. У меня не было сомнений, что при необходимости я напишу откровенно и о Холле, и о Фишере, и о Сэнди Питтман: каждый из них годами настойчиво искал внимания средств массовой информации. Совсем по-другому стоял вопрос с моими братьями-клиентами. Когда они записывались в экспедицию Холла, никто им не говорил, что среди них будет репортер, писака, без остановки марающий бумагу, тихо записывающий их слова и поступки для того, чтобы обнажить их слабые струнки перед заведомо неблагодарной публикой.
После того как экспедиция завершилась, Уэзерс давал интервью для телепередачи «Поворотный пункт». Во фрагменте интервью, который не попал в отредактированную версию для широкого вещания, представитель «АВС News» Форрест Сойер спросил Бека: «Как вы себя чувствовали рядом с репортером, который был с вами вместе?» Бек ответил:
Это прибавляло немало напряжения. Я был все время слегка озабочен мыслью: знаешь, ведь этот парень собирается по возвращении написать статью, которую прочитает пара миллионов людей. Да и что хорошего в том, чтобы просто подниматься с группой альпинистов и валять дурака. А то, что кто-то может представить тебя на страницах журнала каким-то шутом или клоуном, действует на психику, приходится все время думать, как ты играешь свою роль, как упорно продвигаешься вперед. И я волновался, как бы это не завело всех слишком далеко. Даже проводников. В том смысле, что им просто необходимо было привести людей на вершину горы, потому что, опять же, о них напишут и о них будут говорить.
Минутой позже Сойер спросил: «У вас не было ощущения, что присутствие репортера слишком давит на Роба Холла?» Бек ответил:
А как же иначе. Роб этим зарабатывал на жизнь, а для проводника нет ничего хуже, если вдруг кто-то из его клиентов попадает в беду… Конечно, у него был замечательный сезон два года назад, когда они подняли на вершину всю группу, это был уникальный случай. И, если честно, я думаю, он считал нашу группу достаточно сильной, чтобы это повторить… Пожалуй, присутствие репортера все-таки стимулирует, потому что если уж ты снова начинаешь мелькать в новостях и на страницах журналов, то о тебе заведомо будут говорить хорошо.
Поздним утром я наконец дотащился до третьего лагеря — он представлял собой трио из маленьких желтых палаток на полпути к головокружительной громаде стены Лхоцзе. Палатки прижались одна к другой на платформе, высеченной нашими шерпами в ледяном склоне. Когда я прибыл, Лхакпа Чхири и Арита все еще усердно трудились над платформой для четвертой палатки, поэтому я снял рюкзак и помог им рубить лед. На высоте 7300 метров я смог сделать только семь-восемь ударов ледорубом и должен был пару минут переждать, чтобы восстановить дыхание. Нет нужды объяснять, что мой вклад в общее дело был незначительным и потребовалось еще около часа, чтобы завершить эту работу.
Наш крошечный лагерь, расположенный на незащищенном карнизе на тридцать метров выше палаток других экспедиций, являл собой захватывающее зрелище. В течение нескольких недель мы трудились в каньоне; теперь, впервые за всю экспедицию, открывающаяся взгляду перспектива состояла большей частью из неба. Стаи невесомых кучевых облаков быстро двигались под солнцем, окружающий ландшафт покрывался то их переменчивыми тенями, то ослепительным светом. Ожидая прихода своих товарищей по команде, я сидел, свесив ноги над пропастью, изумленно глядя на облака, обозревая стоявшие внизу вершины высотой 6700 метров и выше, которые месяц назад возвышались у нас над головой. Наконец-то я ощутил, что действительно нахожусь рядом с крышей мира.
Вершина, однако же, по-прежнему была наверху, на расстоянии вертикальной мили, увенчанная нимбом из конденсата, сдуваемого штормовым ветром. Но даже притом, что верх горы обдувался ветром, несущимся со скоростью в добрую сотню миль в час, воздух в третьем лагере едва колыхался, и с течением дня я стал чувствовать, что все больше и больше пьянею от бешеной солнечной радиации, — во всяком случае, я надеялся, что меня развезло от жары, а не от начинающегося отека мозга.
Высокогорный отек мозга (ВОМ) случается не так часто, как высокогорный отек легких (ВОЛ), но он представляет большую опасность для жизни. Высокогорный отек мозга является тяжелым заболеванием, он случается, когда пораженные кислородным голоданием кровяные сосуды головного мозга начинают пропускать жидкость, приводя к серьезному опуханию мозга, которое происходит почти при полном отсутствии симптомов болезни. Когда повышается внутричерепное давление, двигательные и умственные реакции ухудшаются с ужасающей скоростью — как правило, обычно в течение нескольких часов, а то и меньше, и часто жертва даже не замечает изменений. Следующей ступенью является кома, а затем, если срочно не эвакуировать больного на меньшую высоту, наступает смерть.
Мысль о высокогорном отеке мозга засела у меня в тот день в голове, потому что два дня назад клиент Фишера по имени Дейл Круз, сорокачетырехлетний дантист из Колорадо, был спущен вниз с серьезными симптомами этого заболевания прямо отсюда, из третьего лагеря. Давний друг Фишера, Круз был сильным и очень опытным альпинистом. 26 апреля он поднялся из второго лагеря в третий, заварил чай себе и своим товарищам по команде, а затем прилег в палатке подремать. «Меня свалил сон, — рассказывает Круз, — и я проспал почти двадцать четыре часа, до двух часов следующего дня. Когда наконец меня кто-то разбудил, окружающим сразу же стало очевидным, что мои мозги не работают, хотя мне так не казалось. Скотт сказал мне: „Мы должны сейчас же спустить тебя вниз“».
Крузу было невероятно трудно даже попытаться одеться. Он надел свою альпинистскую «упряжь» наизнанку, так, что мог из нее вылететь, и не застегнул пряжку; к счастью, Фишер и Нил Бейдлман заметили это до того, как Круз начал спуск. «Если бы он попытался спускаться вниз на веревке в таком виде, — говорит Бейдлман, — то немедленно вылетел бы из своей упряжи и свалился бы к подножию стены Лхоцзе».
«Было такое ощущение, как будто я очень пьян, — вспоминает Круз. — Я не мог идти, не спотыкаясь, и совершенно потерял способность думать или говорить. Да, это очень странное чувство. У меня в голове было несколько слов, но я никак не мог сообразить, как мне их произнести. Поэтому Скотт и Нил должны были одеть меня и убедиться в том, что альпинистская упряжь на мне в порядке, затем Скотт спустил меня вниз по перилам». Когда Круз наконец прибыл в базовый лагерь, то, по его словам, потребовалось еще три-четыре дня, чтобы он смог пройти путь от своей палатки до палатки-столовой, не спотыкаясь на каждом шагу.
Когда вечернее солнце спряталось за Пумори, температура в третьем лагере упала больше чем на четырнадцать градусов, и как только воздух остыл, в голове у меня прояснилось: мои опасения по поводу высокогорного отека мозга рассеялись, по крайней мере, на текущий момент. На следующее утро, после ужасной бессонной ночи на высоте 7300 метров, мы спустились во второй лагерь, а днем позже, 1 мая, продолжили спуск к базовому лагерю, чтобы восстановить силы перед штурмом вершины.
Наша акклиматизация официально была теперь завершена, и, к моему приятному удивлению, стратегия Холла оказалась действенной: после трех недель пребывания на горе я обнаружил, что воздух в базовом лагере стал казаться густым, обильно насыщенным кислородом, по сравнению с жестокой, разреженной атмосферой в верхних лагерях.
Однако не так хорошо обстояли дела с моим телом. Я потерял около девяти килограммов мышечной массы, по большей части на плечах, спине и ногах. Я также сжег, фактически, весь свой подкожный жир, что сделало меня гораздо более чувствительным к холоду. Несмотря на это, самой худшей проблемой была моя грудная клетка: сухой кашель, который я подхватил еще в Лобуче, стал таким тяжелым, что я надорвал грудную клетку во время особо сильных приступов кашля в третьем лагере. Кашель не ослабевал, и каждый раз, когда я кашлял, это было похоже на сильный удар по ребрам.
Большинство других клиентов в базовом лагере находились в столь же разбитом состоянии — это было обычное явление при жизни на склонах Эвереста. Через пять дней те из нас, кто был в команде Холла и Фишера, уйдут из базового лагеря, чтобы штурмовать вершину. Надеясь замедлить ход болезни, я решил отдохнуть, жадно глотал ибупрофен и заталкивал в себя столько калорий, сколько было возможно.
Холл с самого начала запланировал восхождение на 10 мая. «Из четырех моих восхождений на Эверест, — объяснял он, — два состоялись десятого мая. По убеждению шерпов, десятое число является для меня „благоприятной“ датой». Но была и более прозаическая причина для выбора этой даты: ежегодное ослабление и усиление муссонов приводило к тому, что наиболее благоприятная погода в году выпадала на 10 мая или где-то около. Весь апрель мощные воздушные потоки двигались в сторону Эвереста, обдувая пирамиду вершины ветром ураганной силы. Даже в те дни, когда в базовом лагере было совершенно спокойно и он был залит солнцем, с вершины слетало огромное облако сносимого ветром снега. Но мы надеялись, что в начале мая приближающийся муссон из Бенгальского залива направит поток воздуха на север, в Тибет. Если этот год будет похож на прошлый, то в промежутке между прекратившимся ветром и вновь начавшимися муссонными бурями нам будет подарено маленькое окно ясной, тихой погоды, при которой будет возможен штурм вершины.
Как ни печально, эта информация ни для кого не была секретом, и каждая экспедиция обращала свои взоры на это же самое окно благоприятной погоды. В надежде избежать опасности скопления альпинистов на гребне вершины, Холл провел большое совещание с руководителями других экспедиций в базовом лагере. Было решено, что Геран Кропп, молодой швед, который приехал на велосипеде из Стокгольма в Непал, сделает 3 мая первую попытку, в одиночку. Следующей должна была быть команда из Черногории. Затем, 8 и 9 мая, наступит черед экспедиции IMAX.
Было решено, что команда Холла отправится на вершину 10 мая, вместе с экспедицией Фишера. Питер Неби, альпинист-одиночка из Норвегии, уже ушел: в один из дней он тихо покинул базовый лагерь и вернулся в Скандинавию после того, как его чуть было не убило упавшим камнем внизу, на Юго-западной стене. Группа, возглавляемая американскими проводниками Тоддом Берлесоном и Питом Этансом, как и коммерческая команда Мэла Даффа и еще одна британская коммерческая команда, пообещали не подниматься на вершину 10 мая; тайваньцы тоже.
Однако Иэн Вудал заявил, что южноафриканцы пойдут на вершину, когда им заблагорассудится, может и 10 мая, а кому это не нравится, может проваливать.
Холл, которого обычно было трудно рассердить, впал в ярость, когда узнал об отказе Вудала кооперироваться. «Я не хочу оказаться на вершине горы рядом с этими понтёрами», — негодовал он.