Как-то утром я села за компьютер, но браузер почему-то был закрыт – а я его обычно не закрываю. Я открыла браузер и сделала restore, чтобы вернуть на экран все вчерашние окна. И тут я увидела, что в гугл-переводчике находится кусок моей фейсбучной переписки с приятелем, и текст этот переведен на французский. Я сразу же позвонила Жоффруа и спросила, что это за фигня. Он начал очень старательно врать, что он тут ни при чем.

– А кто тогда? Собака Мишка?

– Я клянусь, это не я. Я не знаю, о чем ты говоришь.

– За дуру меня не держи, пожалуйста.

– Я клянусь тебе, что не знаю, о чем ты говоришь. Прости, пожалуйста, мне надо работать.

Мне стало мерзко. Ведь я не раз говорила подругам, что, однажды обнаружив, что партнер читает вашу личную переписку, роется в вашем телефоне или карманах, можно «складывать тапочки», как говорил один мой приятель. А Жоффруа не просто забрался в мои сообщения, но еще и врет. Однако оказалось, что говорить легко, а принять решение и осуществить его совсем не просто, особенно когда все уже так закрутилось. Вдруг человек просто оступился? Я решила подумать об этом позже, хотя мне было ясно, что, как это ни грустно, но думать тут не о чем. Несколько дней я ничего об этом не говорила, но трудно было не заметить, что меня что-то сильно напрягает. И разговор возник.

– Скажи, это сломало наши отношения? – Жоффруа словно искал повод все сломать, а может, и безумно боялся этого.

– Ну уж точно не украсило.

– Но я только хотел узнать, что происходит. Ты такая потерянная в последние дни…

– И вот так ты решил узнать? Послушай, если у тебя проблемы с беспочвенной ревностью, то я не смогу с тобой жить, так не пойдет. Справляйся с этим сам.

Я обсудила ситуацию с Нинель – она не сомневалась, что в мою переписку забирался именно Жоффруа. По ее мнению, такой поступок не был хорошим знаком, но и не факт, что катастрофическим. Впрочем, у Нинель не было особой возможности вникать в мои проблемы – она и сама была вся на нервах. Вот уже несколько месяцев она искала работу после того, как фирма, где она трудилась, закрылась. Бедняга Нинель совершенно не верила в себя, хотя обладала множеством прекрасных деловых качеств и великолепным английским. Я старалась поддержать ее, но она часто сердилась. Я говорила ей, что никакой беды не случилось – ее не уволили, а просто фирма закрылась, что она вне опасности: у нее есть пособие по безработице и компенсация, у нее есть две квартиры. Но она воспринимала это так, будто я пренебрегаю ее страхами и проблемами.

Дафна и Сиван грустили оттого, что мы уезжаем, и сами решили переехать в деревню поближе к кибуцу, где жили их давние друзья. Дафна была в депрессии, она была совершенно одна, и все чаще я спрашивала ее, почему она не вернется в Чили к родственникам. Дафна происходила из достаточно обеспеченной семьи, но ее тяготили отношения с родителями – они были властными и бесконечно вмешивались в ее жизнь и в воспитание дочери.

И вот наступил период ожидания, бессонницы, волнений. С утра я садилась за работу или ехала по делам, а потом возвращалась и снова садилась за работу. Иногда по выходным мы ездили в гости к друзьям. Я сама себе очень не нравилась: год назад я зачем-то подстригла волосы в каре, и теперь они отрасли в черт-те что и к тому же очень испортились. Я поправилась и ненавидела себя за это. Кроме того, мне совершенно нечего было носить, потому что катастрофически не хватало денег. Мне это портило настроение, наверное, тоже, чтобы отвлечь от основной проблемы.

Как-то раз я, Роми и Жоффруа ехали на север страны, это была поездка, которой мы ждали очень давно. Там мы уже второй год подряд отмечали день рождения моей старинной подруги Ольки. К тому времени я уже продала свою машину, и племянник отдал мне старую машину сестры. Это была неповоротливая старая колымага. Жоффруа сидел рядом со мной, а Роми на заднем сиденье. У нас была постоянная проблема, то есть она была у Жоффруа. Ему казалось, что, как только он начинал со мной говорить, Роми перебивала его и влезала в разговор. Роми сидела сзади, она ничего не понимала на французском, как и Жоффруа на иврите или русском, и ей становилось скучно. Кто именно кого перебивал, понять было невозможно, но обижался или сердился обычно Жоффруа. Я все время старалась их мирить.

Видимо, что-то похожее произошло и в этот раз, но я не заметила. Машину, как всегда, вела я, у Жоффруа не было водительских прав. Вдруг на полном ходу, на скоростной трассе, Жоффруа сильно дернул руль на себя, машину занесло, и она чудом не перевернулась. Я заорала диким голосом:

– Ты что делаешь! Ты с ума сошел?!

– Да ты чуть не выехала на встречку, я испугался. Ты бы нас убила.

– Это ты нас чуть только что не убил. Никогда, никогда не смей трогать руль, когда я веду машину, это понятно?

– Знаешь что, останови машину, я выйду.

– Пожалуйста, – ответила я и высадила его. Он вышел из машины, а я продолжила ехать дальше.

К этому моменту мы уже заехали в деревню. Роми заплакала:

– Мама, вы что, расстались? Что случилось? Мама, забери его!

Я развернулась и поехала снова на трассу. Он стоял на дороге. Я подъехала и сказала:

– Садись.

Он радостно прыгнул в машину.

– Ну? И что ты собирался делать?

– Поехал бы домой.

– Каким образом, интересно?

– Не знаю.

Дальше мы ехали молча. Что я чувствовала в этот момент? Я чувствовала, что он проверяет границы, и мои личные, и моего терпения, – до какой степени я смогу его прощать – и их надо прямо сейчас четко обозначить. Когда мы приехали, я бросила его в домике и, не говоря ни слова, отправилась к друзьям. Я сразу же рассказала Ольке о размолвке. Она не нашла что сказать в его оправдание.

Через какое-то время я зашла в наш домик и заявила:

– Чтобы было впредь понятно: больше таких выбрыков не должно быть, я тебя больше не заберу, я забрала тебя только из-за Роми.

– Мне понятно, – сказал он, но тем не менее не извинился.

– Вообще-то, нужно извиниться, – сказала я.

– Я правда извиняюсь, – он посмотрел мне в глаза, но я не видела там ни раскаяния, ни тревоги. Он выглядел как мальчик, который потыкал палочкой в гусеницу. При этом выражение лица у него было довольно глупое.

Дальше мы, как и было запланировано, жарили шашлыки, купались в бассейне, пили вино, и я общалась с друзьями.

Впоследствии подобных случаев стало больше, они не были такими вопиющими, но они были. Если мне и нужна была в чем-то его помощь, например, в том, чтобы составить на французском языке письмо во французское консульство о том, что Ромин отец согласен на то, что она уедет с нами, то нужно было просить очень долго, а потом он делал это как невероятное одолжение, да и написано было левой ногой. Он был очень занят тем, чтобы придумывать вместе со своим братом юмористический сериал. Тот самый, пару несмешных диалогов из которого мне довелось прочитать. Поведение Жоффруа вызывало у меня тревогу. Сразу я этого не поняла, но, похоже, изменения произошли сразу после нашей свадьбы. Червячок сомнения подтачивал меня и раньше, например, когда я поняла, что он не знает о существовании несовершенной формы прошедшего времени в своем родном языке. Он частенько повторял, что во Франции такая девушка, как я, никогда бы не стала с ним встречаться из-за разницы в социальном положении и он боится, что во Франции я его брошу.

Тогда мне казалось это чем-то устаревшим, но теперь, живя во Франции, я прекрасно вижу, что остаются без образования, которое бесплатно и доступно, и занимаются совсем простой работой только очень простые и недалекие люди, обычно из низших слоев населения. Похожие различия были и на моей родине – в Советском Союзе. В Израиле бывает по-разному: моя подруга Шели – инженер, живет со своим парнем-крестьянином; моя образованная и интеллигентная подруга Оля работает поваром. Всяко-разно у нас бывает, хотя почти все мои друзья – инженеры, дизайнеры и программисты.

Я начала потихоньку прозревать. Как-то вечером мы пошли в тот самый ресторан, в котором отмечали свадьбу. Ресторан был отличный и дорогущий. Платила, как всегда, я, но, типа, мы же семья и у нас общие деньги. Когда мы вышли покурить на балкон, Жоффруа сказал:

– Ты такая замечательная, с тобой так хорошо, что хочется делать для тебя больше и лучше.

Я посмотрела на него и очень хотела спросить, что же именно он для меня сделал. Но не спросила.

Через некоторое время мне пришлось поехать в командировку вместе с Карин. Я очень переживала, работала перед этим три недели подряд с утра до вечера без выходных, предстояла встреча с голландцами – самыми крупными клиентами компании, – нужно было объяснить им новые функции системы. Я ничего подобного раньше не делала, функциональность работала плохо, и мы все эти три недели бились над тем, чтобы она работала лучше. Я переживала о том, что надеть. У меня не было решительно ничего приличного. Хорошо, что Нинель помогла мне подобрать одежду. Я совсем разучилась одеваться за то время, что у меня не было денег. Да и вообще я как-то не привыкла и не умела одеваться по-взрослому. У нас в Израиле можно до старости шастать в шортах: во-первых, из-за жары, во-вторых, из-за ментальности – что-либо наряднее вьетнамок считается почти вызовом обществу.

Мы подобрали наряд, Жоффруа выгладил мне рубашку, я сложила чемодан, и мы с Роми и Жоффруа сели смотреть «Друзей» по-французски. «Друзей» можно смотреть всегда, и Роми их тоже очень любит. Мне нужно было вставать в четыре часа утра и отправляться в аэропорт. Роми переживала, что я уезжаю, и попросила посидеть с нами подольше. Потом она отправилась спать, но вскоре снова пришла, потому что не могла заснуть.

– Конечно, посиди с нами, зайка, – обняла я ее.

Жоффруа начал нервно пыхтеть, потом резко встал и ушел в спальню, не говоря ни слова. Мы с Роми подождали немного, думая, что, может, он пошел в туалет, а потом переключили «Друзей» на русский.

В какой-то момент я зашла в спальню, посмотреть, что происходит. Он лежал на кровати, обиженно накрывшись простыней с головой. Я села на край кровати, положила руку ему на плечо и спросила, в чем дело.

– Маленькая девочка командует всем домом, это неслыханно!

– О чем ты говоришь? Она просто переживает, что я уезжаю и хочет побыть со мной.

– Она тобой манипулирует, как ты не видишь?! Ничего она не переживает, просто не хочет нам дать побыть вместе.

– Не говори чепухи. Ты считаешь, что сейчас, когда я так устала и так волнуюсь, нужно меня доставать еще?

– Ты ничего не хочешь видеть, вот что.

– Хорошо, как знаешь, но, пожалуйста, если я доверяю тебе Роми, относись к ней хорошо.

Когда я ездила во Францию, Сандрин и мои родители не оставляли с ним Роми. Она всегда была у кого-то из них, видимо, никто, кроме меня, не доверял ему на самом деле.

В четыре утра я выкатилась из дома с чемоданом, Жоффруа поднялся, чтобы мне помочь, и мы наскоро помирились. Я приземлилась в Амстердаме и отправилась искать нашу гостиницу. Гостиница оказалась очень современной, элегантной и явно очень дорогой. Мой одолженный у родителей очень старый и потрепанный чемодан все время с грохотом падал на пол, потому что устройство, благодаря которому он должен был оставаться в стоячем положении, давно сломалось. При каждом падении на чемодан устремлялись несколько пар удивленных европейских глаз. Посмотрела на него и я. Чемодан выглядел, да и был намного старше всей гостиницы и уж точно – девочек на ресепшне.

Чемодан был военно-защитного цвета, с привязанной желтой потрепанной веревочкой на боку, чтобы быстрее узнавать его на раздаче багажа при посадке. Мне стало жутко стыдно, я решила купить поскорее другой и отдать его родителям вместо этого, если у них не отобрать эту рухлядь, которая и при покупке стоила шекелей пятьдесят, они так и будут таскаться с нею по миру, а путешествовать они очень любят.

Это очень характерно для моих родителей. С самого детства я росла с идеей, что форма и внешний вид всего, собственно любая эстетика есть мещанство и глупость, а важное – это практично, дешево, удобно. С самого детства я протестовала – заужала по моде старые джинсы, раз не купили новых; надевала в лютый мороз единственное симпатичное «дутое» пальто. Каждое утро я спорила с мамой, заявляя: в этом уродстве не пойду в детский сад! Моя мать даже утверждает, что и в коляске младенцем я орала, пока на меня не надевали единственные заграничные красивые (я подозреваю, что более удобные) ползунки. Могу себе представить, что в условиях Советского Союза моей маме было очень непросто одевать такую дочь. Но и не сомневаюсь, что у нас были бы разногласия на эту тему, где бы я ни росла. За это в семье с самого начала на меня навесили ярлык пустышки, дурочки и мещанки. Помню, как мои родители обсуждали купленные по каким-то купонам «дефицитные» книги Дрюона и Дюма, которые тем не менее были литературой для домохозяек, как это называла моя мама. Мама причитала:

– Ну Вадик, ну кто будет читать эту фигню? Зачем ты это купил?

– Да ладно, пусть будет, ну вот, может, Юля будет читать?

Я никогда не любила дешевое чтиво, и, знаете, возможно, папа имел в виду, что я еще маленькая и мне могут понравиться книжки про королей и принцесс, так же, как они нравились в детстве моей сестре. Но мне всю жизнь казалось, что это потому, что они меня считают глупой мещаночкой. И сейчас, когда я представляю себе темное зимнее утро в Киеве, торопящуюся маму и маленькую девочку, которая тормозит весь процесс сборов заявками «я это не надену», я понимаю, что у нее могло возникнуть неприятие меня, и она так никогда и не смогла не только перешагнуть его, но и просто осознать.

Так вот, делая вид, что мне не стыдно за оборванский чемодан и непрезентабельный вид, я заселилась – к моему удивлению, у нас с Карин был один номер на двоих – и пошла обедать в ближайший ресторан. Это было блаженство – обедать одной в отличном европейском ресторане. Вскоре пришла Карин, нам нужно было вернуться в номер и отрепетировать нашу встречу с клиентами. Карин совсем не хотелось этим заниматься.

– Да ну, лень… позже.

– Пойдем, я волнуюсь. А потом пойдем в кофешоп и накуримся.

– Ну ладно, давай.

В номере я стала вслух читать по-английски свою часть.

– Что-то ты так бормочешь тихо… ничего не слышно. Ой, ты меня пугаешь. Ты точно знаешь свою часть?

Я набрала в легкие воздуха и начала с начала с упавшим куда-то в живот сердцем. Но если я уж что знала, то знала. Я более бодро прочла вслух все объяснение и спросила:

– Ну как по-твоему?

– Отлично.

И мы пошли гулять. Мы не стали заходить в первый попавшийся кофешоп, зашли во второй и там уже накурились так, что весь остальной день поплыл, видоизменяясь и растягиваясь. Что-то казалось нам очень смешным. Например, за соседним столиком сидели юноша, почти подросток, и солидный господин лет пятидесяти. Они, как и все посетители, курили и оживленно беседовали.

– Смотри, какие милые эти голландцы! Папа с сыном ходят вместе в кофешоп покурить травы.

Но потом «папа» встал и направился в туалет, а когда он оттуда выходил, то в ширинке у него застрял член, он стал нервно его оттуда освобождать прямо перед носом у офигевшей Карин. При ближайшем рассмотрении и «папа», и «сын» оказались какими-то олигофренами. Мы здорово накурились, и эта дурацкая история насмешила нас до слез. Проторчав еще некоторое время в кофешопе, мы вышли на улицу и уселись на берегу какого-то канала. Сколько ни ездила я в Амстердам, всегда все вечера заканчиваются тем, что я пялюсь в канал. Пока мы сидели на берегу, я рассказала Карин о сцене с Жоффруа перед моим отъездом, и про машину, и переведенное сообщение.

– Он точно не патологический ревнивец? Ты знаешь, Гай всегда был очень ревнивым совершенно без повода. Каждый раз придумывал, к чему бы прицепиться, всегда говорил, что на работе точно кто-то хочет меня трахнуть. И с самого начала наших отношений это безумие только усиливалось.

– Да, это точно качество, с которым невозможно жить. Но мы уже полтора года живем вместе, и ничего подобного не было.

– Мой отец говорил, что надо ровно полтора года прожить вместе, чтобы все человеческие качества себя проявили.

Потом мы переключились на работу и как вообще все будет, и вдруг я сказала Карин:

– Я хочу, чтобы ты знала, я очень благодарна тебе за то, что ты делаешь для меня. И еще я хочу, чтобы ты знала: как бы там ни получилось с работой, я всегда буду твоей подругой.

– Хорошо, дорогая, я знаю.

Мы встали рано и, толкаясь перед зеркалом, быстро оделись и пошли на заседание. Встреча была длинной и нудной, в какой-то момент мне нужно было представить свою часть, все прошло гладко, а дальше мой мозг стал потихоньку сворачиваться в трубочку от скуки и ни за что не был согласен воспринимать эту техническую муть, как дети, которые отворачивают голову, потому что категорически не согласны взять в рот ложку с манной кашей.

Во время встречи мне стал названивать Жоффруа, я, естественно, не отвечала, но он звонил снова и снова. В конце концов я стала волноваться, что что-то случилось и вышла с телефоном в коридор. Оказалось, что он звонил без причины, ничего не случилось. Когда встреча закончилась, Карин спросила меня, кто звонил. Я сказала, что Жоффруа и что без причины.

– Ревнивец, – сказала она.

Потом она побежала на поезд, а я осталась в Амстердаме, мой самолет улетал утром. Вечер в одиночку в Амстердаме – это мечта. Я, конечно, не стала курить или шляться по барам, а просто поужинала в ресторане, прошлась по городу, купила себе коробочку черники и пошла в отель. Можно было наконец отдохнуть.

Потом я вернулась домой, и жизнь продолжала нестись, набирая обороты, отъезд приближался, квартира пустела. Друзья хотели видеться все чаще, я уже была на последнем издыхании от усталости и напряжения. Жоффруа продолжал выкидывать всякие номера. Например, в одно пятничное утро я вспомнила, что выбила ему компенсацию с работы, они, конечно, ничего такого платить не собирались. Вспомнив, я позвонила туда, и мне ответили:

– Пусть Жоффруа подскочит прямо сейчас и заберет чек.

Говорилось где-то о трех тысячах шекелей, около тысячи долларов. Мы завтракали. Я сказала Жоффруа:

– Поезжай на свою работу, забери чек, я выбила для тебя компенсацию.

– О чем ты говоришь?

– Тебе с работы положена компенсация, я тебе объясняла, и они не хотели тебе ее платить, но я выбила, и можно сейчас поехать забрать. Давай съезди.

– Ну нифига себе! Ты меня об этом не предупреждала вообще!

– Я что-то не понимаю, чем ты так сильно занят…

– Я хотел спокойно попить кофе, позавтракать!

– Слушай, ты сядешь на электровелик и за десять минут будешь там. В чем проблема?

– Проблема в том, что ты меня не предупредила, – возмутился он и стал собираться.

– Знаешь, я, вообще-то, устаю и не успеваю все вокруг тебе синхронно переводить. Вместо того, чтобы сказать спасибо, что я выбила тебе денег, ты еще и злишься?

– Ладно, я пойду, конечно. Но когда я буду всем заниматься во Франции, это точно будет лучше организовано.

У нас был уговор, что во Франции всей администрацией и бюрократией, а она там знаменитая, будет заниматься Жоффруа, а я буду только работать. Эти его слова о том, как все будет лучше организовано, я потом еще долго вспоминала. Кроме того, постоянной темой для его так называемого беспокойства была моя дочь Роми. Бесконечно он повторял, что она там ни за что не приживется, что она дикая и невоспитанная и что к нам домой немедленно начнут присылать социальных работников, как к проблемной семье. Все это начинало меня доставать. Особенно неприятно меня удивляло то, что ничего общего с тем, кем он был до сих пор, просто не было. Между нами было негласное соглашение: я зарабатываю больше и тащу на себе административную часть, он же помогает с ребенком, занимается хозяйством и всячески украшает мне жизнь. А тут начался перекос.

Когда ситуации ставят меня в тупик и очень тревожат, я обращаюсь к своему психологу, пожилой русскоговорящей женщине по имени Вера. Она всегда может показать мне других людей, их поведение и ситуацию в более четком свете. Вера объяснила, что мужчины очень плохо переносят стресс и что ожидать от них адекватного поведения в такие периоды не стоит. А если меня стали смущать его вдруг обнаружившиеся довольно слабые умственные способности, так ничего такого страшного в том, что я умнее, нет. Что поделаешь, это случается довольно часто. На вопрос, сколько времени ему понадобится, чтобы вернуться в прежнее состояние, она сказала: как минимум год. И надо быть терпеливой и не принимать всерьез. Не могу сказать, чтобы это меня очень воодушевило, я предполагала, что переезд, адаптация в новой стране на новой для меня должности – это нелегко. К тому же у меня есть ребенок, которому будет тяжело. А тут еще надо возиться с великовозрастным дяденькой, который и до сих пор был только для украшения жизни и моральной поддержки. Ничего не зарабатывал, почти ни за что не платил, а тут еще собирается нервы трепать. Как-то вдруг не осталось ни одной области жизни, в которой этот брак бы меня удовлетворял. Но я честно поверила, что вот приедем, он успокоится, будет в своей среде, не будет чувствовать себя все время таким зависимым от меня, и мы заживем счастливо, как прежде, только во Франции. Как-то я пожаловалась Дафне, что в последнее время мне совсем не хочется секса.

– Ну конечно, такой стресс и усталость, я могу себе представить.

– Мне что-то совсем не нравится, как Жоффруа себя ведет.

– Хоть бы он только не докапывался к Роми.

– Я ему докопаюсь… Блин, а что я буду делать там одна, если мы разойдемся?

– Что ты будешь делать? Ты будешь офигенно наслаждаться жизнью в Париже вместе с Роми, вот что ты будешь делать.

Надо, наверное, осветить момент секса. Все мы честно знаем, что можно сколько угодно дружить, быть родственными душами и ценить друг друга как личности, но если нет сексуального притяжения – то все без толку. А иногда бывает, что секс вроде и неплохой, но вот нету чего-то, что трудно описать словами. Чего-то, от чего немного кружится голова, чего-то, чего всегда хочется, чего-то, что делает секс прекрасным и чистым. Наверное, это называется страсть. Без этого секс необязательно отвратительный, просто не задевает чувств и больше похож на механическое действо. А так как чисто технически Жоффруа был слегка обделен, то получалось так себе с минусом. А когда он стал вести себя как мудак, и вовсе расхотелось. Нет ничего нового под луной.

Но не стоит думать, что вся наша жизнь перед отъездом превратилась в сплошную ссору. Просто все было не так, как раньше, и это тревожило. Тем не менее отъезд приближался. Я успела сделать все намеченное: закрыть минус в банке, оформить себя как фрилансера, все распродать, привить всех зверей, помириться с мамой и Сандрин, заказать доставку багажа, оформить документы дочке, перевести и заверить все свои документы и дипломы и начать вести самостоятельно проект на работе. В Париж мы должны были прилететь 13 июля ночью, и, если все будет в порядке, то уже на следующий день мы планировали пойти смотреть салют в честь взятия Бастилии.

Потом еще была отвальная в парке, где так часто раньше мы устраивали с друзьями посиделки на траве возле речки Яркон.

Накануне отъезда к нам зашли родители, потом Нинель, потом Дафна. Я ничего не чувствовала, как будто мне вкололи какую-то анестезию.

Собственно отъезд прошел спокойно и организованно. Мы проснулись рано и пошли завтракать в парк Леуми, чтобы не мешать уборщику привести в порядок квартиру, которую мы покидали. Леуми – огромный парк с озерами и утками-лебедями, которых Роми кормила хлебом с самого рождения. Пойти в парк – это легко сказать. В середине июля в Израиле даже пятнадцать минут на улице – это ад. В кафе к нам пришла попрощаться моя двоюродная сестра Аленка-Ханна. За годы, что мы не общались, она стала знаменитой каббалисткой – несколько лет жила в Москве, потом в Нью-Йорке и была лично знакома с Мадонной, Донной Карен и прочими знаменитостями. Однако мы сидели в кафе и разговаривали так непринужденно, словно и не было между нами пропасти в 25 лет и как будто вот эти полчаса не последние перед тем, как я уеду, и, кто знает, когда мы увидимся снова и увидимся ли вообще. Не потому, что я уезжаю, а потому, что мы, и живя рядом, не виделись. Она вспомнила, что в детстве просто не ходила в школу. Брала портфель и шла гулять по улицам. Всем известный трюк советских, да, наверное, и других детей. Я, которая слыла гораздо более непослушной и трудной девочкой, делала так только пару раз, когда в школе была совсем уж жуткая травля, а тихая послушная Аленушка, оказывается, была злостной прогульщицей, и ее заботливая мама, живущая только для семьи и для детей, ничего не замечала. Мне стало невероятно жаль нашей дружбы и близости. Я почувствовала, что нет никого на свете ближе того, с кем ты вместе вырос. Но что можно сделать с выбором другого человека? Потом мы вернулись домой, а Роми прощалась в парке со своим отцом. Давид объяснил, что не сможет пережить расставания в аэропорту. Я дала всем животным успокоительного, распихала кошек по клеткам, и мы были готовы. В назначенное время приехало такси, и мы отправились в аэропорт. Видимо, чтобы еще больше укрепить меня в моем решении, немолодому таксисту позвонили из банка, и он с полчаса в ужасе отнекивался и ругался с ними по поводу задолженности, ссуды и текущего счета. Этот чужой разговор еще раз показал мне, что ни трудолюбие, ни энергия на протяжении долгих лет не спасут от этого бесконечного бега по кругу финансовой удавки, которую нам всем приготовила жизнь в Израиле. Дорога в аэропорт была знакома мне до каждого камешка и мила, как каждому израильтянину. Нервишки немного дергало, есть и пить было невозможно. В аэропорту нас ждали мои родители и Женька, все шло гладко и спокойно, собака покорно зашла в здоровенную клетку и была отправлена в багаж, кошки не плакали в своих переносках. Перед входом в закрытую зону мы с Роми обнялись с родными и немного всплакнули. Роми вдруг поняла, что ей грустно и весело одновременно. Она назвала это странное состояние «грусвесело».