Первые две недели на работе прошли нормально, без эксцессов, разве что мне и моим сотрудникам бесконечно приходили от Жоффруа запросы дружбы на линкедин. Это было неприятно.

Однако довольно скоро после моего возвращения меня позвал наш босс Педро, добродушный, немного грустный человек лет пятидесяти. Никакой интеракции, кроме «привет, как дела?», у меня с ним почти никогда не было. В те редкие моменты, когда нам приходилось вместе работать, он вел себя со мной очень доброжелательно.

– Я бы хотел поговорить с тобой об эвалюации, которую тебе дала Карин. Мне она не кажется хорошей, и я хочу понять, как ты оцениваешь то, что происходит у тебя на проектах.

Я сразу смекнула, куда дует ветер. Дело в том, что, когда я рассказывала о поведении Карин своим подругам в Израиле, все мне советовали не жевать сопли, а идти и жаловаться на нее первой, до того, как она успеет нагадить. Показать все скриншоты с ее оскорблениями и сказать, что она меня терроризирует на личной почве. Но я все же не пошла жаловаться в надежде, что Карин как-то перебесится и оставит меня в покое. И зря. Теперь я понимала, что зря. Даже сейчас мне как-то не хватало подлости выносить весь этот мусор и жаловаться на нее.

Я рассказала Педро обо всех существующих сложностях на моих проектах и вообще в компании; объяснила, что именно еще недостаточно организованно. Сообщила, что я собираюсь предпринять, чтобы лучше справляться с такими вещами. Педро согласно кивал и говорил:

– Да, конечно, ты абсолютно права, это нужно сделать так, как ты говоришь.

Я вышла из кабинета начальника со странным чувством. Я знала, что я права, что ни в чем не налажала, что хорошо знаю свою работу, что доказала ему это, но это ничему не поможет.

Вечером я пересказала Гаю наш разговор с Педро.

– Блин… хреново, – прокомментировал он.

– Нифига эта тварь не успокоилась, как я и думала.

Мы долго обсуждали все нюансы этой беседы, не было никаких явных признаков и поводов для увольнения, но было ясно, что все это неспроста и какой-то процесс пошел.

И с тех пор тучи стали сгущаться над моей головой. Хотя, конечно, нельзя сказать, что до этого было ясно. Но я очень старалась на этой работе, не позволяла себе оставить непонятой или незамеченной ни одной мелочи. Я так хотела, чтобы моя жизнь наладилась, я так хотела доказать себе, что могу жить как все нормальные люди: работать, растить дочь, купить себе дом. Пусть далеко от родных и друзей, но свой дом, дом, который останется моей дочке. Хоть что-то останется ей после меня на этой земле. Ради этой мечты я бросила все, я распродала или отдала все, что у меня было. Да, это не были несметные богатства, а всего лишь мебель из «Икеи», но я подбирала ее с любовью, она была новая и красивая, у меня была отличная машина, которую я очень любила. Я все это бросила без сожалений, чтобы исполнить свою мечту. Мечта моя была вовсе не жить в прекрасной Франции, как все вокруг считали, а просто быть как все. И вот все рушилось у меня на глазах. На моих проектах все простаивало, ни один инженер не мог на них работать, Карин давала всем другие задачи, я металась как белка в колесе, но все было бесполезно.

В этом месяце в Париж приезжала моя любимая группа «Ленинград». Пойти мне было не с кем, те немногочисленные знакомые, что у меня были, не смогли. Гая я даже не хотела приглашать. Кому интересно слушать песни на тарабарщине, которую не понимаешь? Я решила впервые в жизни пойти на концерт одна. Я договорилась с бебиситтером побыть с Роми и пошла на концерт. Роми просилась пойти со мной, она любит эту группу, хотя в сих песнях много матерных слов. Перед выходом из дома у меня зазвонил телефон с местным номером, обозначившимся на дисплее.

– Привет, Юля, это Мари, – сказал телефон по-французски.

Мари была нашей кадровичкой и отвечала за все контракты. Мари – мировая тетка лет пятидесяти: настоящая француженка, элегантная, красивая и веселая, она растила одна двоих детей от разных отцов без малейшей помощи с их стороны и проходила тяжелейшую радиотерапию от рака мозга. Карин приятельствовала с ней, поэтому я знала такие подробности, иначе я бы никогда в жизни не предположила такого. При любой встрече Мари была очень приветлива и добра ко мне, но сейчас ее звонок не значил ничего хорошего.

– Привет, Мари.

– Послушай, нам нужно встретиться.

– Зачем?

– Надо обсудить ваш разговор с Педро. Я хочу понять, что происходит.

Сердце привычно сорвалось со своего места и стало куда-то падать, в глазах потемнело.

– Хорошо, – еле выдавила я. – Когда?

– Давай на следующей неделе.

– Нет, давай завтра, я не хочу переживать все выходные. Ты знаешь, как я дорожу этой работой.

– Да, конечно, я понимаю, но завтра никак не смогу. Но я постараюсь. До связи.

Я поехала на концерт «Ленинграда». Мне удалось уговорить себя ни о чем не думать и получать удовольствие. Было интересно, как проходят такие концерты в Париже. У нас в Израиле это проводилось в больших весьма ободранных ангарах, народу – тьма, всегда можно было встретить кучу друзей. Но несмотря на то, что «Ленинград» приезжал к нам много раз, я как-то ни разу не собралась на их концерт. Мне также было интересно, какие в Париже живут русские, что это за люди, как они одеваются и ведут себя. Ведь я совсем не знала настоящих россиян, кроме Ирки. Я нашла зал и встала в очередь у входа.

Помещение было просто великолепным – с шикарными люстрами, со стенами, обитыми красным бархатом. Публика выглядела очень симпатично – молодые и не очень, одетые совершенно по-парижски люди вели себя по-европейски. Мне стало стыдно, что я заранее решила, что все русские здесь наверняка какие-то привозные жены вроде этой Анжелики, жены Николя, или разбогатевшее жлобье. Многие зрители тоже пришли в одиночку и жались к стене, ожидая начала концерта. Я подошла к стоявшей неподалеку девушке и поинтересовалась, одна ли она. Она ответила, что да, и мы решили провести концерт вместе. Между делом общались. Она рассказала, что живет в Париже с детства, у нее двое детей и как раз сейчас она разводится и не знает, чем заняться в жизни.

Мы плясали и скакали под разухабистые и смешные песни группы «Ленинград». Впервые за долгое время мне было по-настоящему весело. Ребята выкладывались на все сто и заводили публику по максимуму. Иногда у меня в голове возникала противная мысль: вот же талантливые люди и умеют работать, а я – бессмысленная и жалкая бестолочь, потребляю плоды их труда, и никуда не гожусь, и ничего на свете этом не умею.

Домой я вернулась поздно, Гай предложил встретиться, но я отказалась, слишком устала. Я это отмечаю здесь лишь потому, что это был едва ли не единственный раз, когда я отказалась от встречи с ним. Он-то отказывался от моих приглашений гораздо чаще.

Мари все-таки назначила встречу в понедельник, так что в выходные мы с Гаем обсуждали, как мне нужно с ней держаться и что именно говорить.

– Может быть, она и милая, но она вовсе не хочет тебе добра, ей плевать, – объяснял Гай.

– Да, я знаю. Я думаю, что я ей все расскажу про Карин и весь этот бардак. До сих пор я надеялась, что она не будет мне мстить и поэтому не хотела разводить эту грязь, все же она очень много сделала для меня. Мне совесть не позволяла, а теперь уже терять нечего.

– Да, ты совершенно права.

В понедельник Мари спросила меня:

– Я хочу прояснить, как прошла твоя встреча с Педро, что ты поняла из вашего разговора.

Я рассказала Мари, как прошла встреча и что я из этого ровно ничегошеньки не поняла. Объяснила, что работа по моим проектам постоянно откладывается, видимо потому, что они не так важны, как другие.

– Педро сказал, что о тебе плохие отзывы.

– Что это значит – «плохие отзывы»? – не поняла я.

– Я не могу сказать от кого. Я хочу разобраться, что, собственно, произошло. Ведь все было так хорошо, как до этого дошло?

И мне пришлось рассказать все, что произошло с Карин, включая оскорбительные сообщения, сохраненные у меня в телефоне.

– Я знаю, что вы больше не подруги, – сказала Мари. – Дай мне время, я изучу ситуацию, и мы посмотрим, можем ли мы как-то реорганизоваться, чтобы вы не работали вместе. Кроме того, мне нужно будет спросить о тебе у Лоранс.

Я вернулась в офис, рассказала Лоранс о беседе с Мари и предупредила ее, что ей предстоит беседа обо мне. Бедняга Лоранс не знала, куда себя девать.

Вечером я пришла забирать Роми от Гая. На улице было по-весеннему светло. Мы сидели на крылечке и курили.

– Я должен тебе кое в чем признаться, – сказал он.

– Давай.

– До того как мы с тобой начали встречаться, я переспал с Гаэль.

– ?

– Я знаю, что я дурак. Я совсем не горжусь этим.

– Ну ладно, ты мне ничего не должен, и это было раньше.

– Наверное, не надо, чтобы она знала, что происходит между нами. Она расскажет Карин и будет только хуже.

– Ты со всеми подругами своей бывшей жены переспал? Так, для справки интересуюсь.

– Нет, ну перестань. Я с тобой ничего не начинал, пока думал, что вы подруги. Заметь, когда ты здесь была из-за отключенного электричества – тоже.

– Да ладно. Проехали. Я не буду ей говорить.

Но Гаэль выпытывала у меня информацию о Гае каждый раз, когда мы ехали на работу. Однажды я сказала ей, что у меня сильно задерживаются месячные. Она скорчила хитрое лицо и сказала, что все понимает. Я соврала, что это было еще в Израиле, когда я ездила в отпуск, но она мне не поверила.

На работе мы пошли обедать вместе с Лоранс. Я видела, что ей как-то не по себе.

– Ты хочешь мне что-то сказать?

– Да… послушай… мне кажется, тебе нужно искать другую работу.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что я говорила с Мари.

– И она так сказала?

– Нет, но я чувствую… Она попросила меня написать о тебе, но только отрицательные вещи.

– Понятно.

Аппетит у меня сразу пропал.

Когда мы вернулись в офис, от Гая пришла эсэмэска: «Зря ты все рассказала Гаэль».

Я перепугалась, что теперь и он не станет со мной общаться и я останусь совсем одна, и ответила: «Я не понимаю, о чем ты». «Неважно, я сам виноват».

Вечером я пришла к нему за Роми, и мы вышли на крыльцо:

– В чем дело вообще? – спросила я.

– Гаэль позвонила мне сегодня и стала говорить, что это отвратительно, что я потерял в ее лице прекрасную женщину и ей очень неприятно теперь.

– А ты ей что сказал?

– Что она ошибается, и между мной и тобой ничего нет.

– А что было между ней и тобой? Не будет же она вот так кипятиться из-за одного раза.

– Ну неважно… Просто это задело ее чувства, а она действительно очень хороший человек.

– Ну заебись теперь! А ты в курсе, что я тоже живой человек и, можешь себе представить, у меня тоже есть чувства?! Или вы тут белые господа с чувствами, а я – чернавка, которую себе можно спокойно ебать, потом ебать других, но чувств у меня быть не может? Охуеть просто! – я встала и собралась уходить. – Да, и пока вы тут занимаетесь своими важными проблемами и разбираетесь, кто кого ебал в чувства, меня увольняют и я уезжаю в Израиль. Идите вы все на хер.

– Стой, подожди, – он схватил меня за руку, пытаясь удержать, – не уходи. Я идиот, я не хотел тебя обидеть. Ты права совершенно, это я дебил и всех вокруг раню. Не уходи, пожалуйста.

– Ладно, – сказала я и осталась.

– Что там с работой?

Я пересказала ему разговор с Лоранс.

– Да, дело плохо.

Мы стали выяснять, каковы мои права в этой ситуации, и думать, что делать.

– Как бы ни было, их невозможно заставить работать с тобой, если они этого не хотят. Надо предложить им заплатить тебе компенсацию – не три зарплаты, как положено по минимуму, а шесть. Иначе ты пойдешь в суд, но, учти, суд может длиться долго, поэтому лучше попытаться договориться.

– Я схожу к адвокату по правам трудящихся.

– Ты как вообще? Очень переживаешь?

– Да, мне очень страшно, и я даже не знаю, как вернуться домой. У меня там ничего нет и работы тоже нет.

– Как-то все решится, подожди немного. Ты знаешь, ты самый сильный человек из всех, кого я когда-либо встречал.

– Я часто это слышу, наверное, это такое утешение для неудачников и для больных неизлечимой болезнью людей. Я не знаю, в чем это выражается. Я боюсь, и мне очень больно, так же, как и слабым. И меня бросает в панику, когда я думаю о том, как переезжать обратно со всем этим зверинцем.

– Я тебе помогу. Не бойся.

– А ты думаешь, что мне стоит вернуться?

– Если бы у меня не было здесь троих детей, которых я не могу забрать от матери, я бы вернулся завтра.

– Ну ты другое дело, ты не хотел уезжать, Израиль действительно твоя страна. А я приехала сюда не только для того, чтобы жить с Жоффруа и дружить с Карин. На них не заканчивается Франция.

– Тебе будет непросто найти другую работу, я менял работу всего несколько раз, и это был кошмар. Они не любят брать на работу иностранцев.

– Да ладно, у нас полно иностранцев работает. Посмотрим.

Через неделю Мари снова назначила мне встречу. Наверное, один из самых больших кошмаров нашего времени – это ожидание вот таких встреч. Я думаю, что хуже этого только ожидание врачебного диагноза. Меня трясло от страха, я не представляла себе, что я буду делать, оказавшись без работы в чужой стране с ребенком. Я с ужасом думала о том, что мамин сценарий «с котами и собаками на голову» претворяется в жизнь. Я просыпалась среди ночи с мыслью: «Боже, как же мне теперь вернуться домой? Что я здесь делаю совсем одна?»

Наконец, настал день этой самой встречи. Мари сделала то самое скорбное лицо, так хорошо знакомое мне, и у меня внутри все упало.

– У меня плохая новость для тебя.

– Я уже вижу.

К нам присоединился Педро, и я прошла с ними, как под конвоем, по коридорам офиса. Сотрудники вопросительно смотрели на меня, многие меня знали и любили.

Мы зашли в какой-то кабинет, они предложили мне сесть и закрыли дверь. Они спросили меня, знаю ли я трудовой кодекс Франции, и я ответила, что пока ничего не читала на эту тему. Они стали объяснять мне, что со всех сторон на меня поступают жалобы.

– У вас есть что-то конкретное? Какое-то конкретное письмо?

– Нет. Я не могу указать на какую-то конкретную промашку, но мы не можем продолжать с тобой работать, – сказал мне Педро. – Мы предлагаем тебе подумать о том, как нам лучше расторгнуть контракт.

Он и Мари говорили еще что-то официальным бюрократическим языком, но я довольно плохо понимала из-за шокового состояния, да и просто потому, что не знала терминологии.

– Ок. Мне нужно понять, могу ли я продлить визу, так как я развожусь и вы об этом знаете. Чтобы разобраться со всем и вернуться домой, мне нужно время. Я не могу катапультироваться, у меня в Израиле ничего нет. Возможно, мне понадобится ваша помощь в получении рабочей визы.

– Давай договоримся так, – предложила Мари, – ты выясни, что тебе нужно для получения рабочей визы, и скажи нам. Никому в офисе пока ничего не говори. В любом случае ты можешь отработать еще три месяца или прекратить работать и получить три зарплаты. В это время ты имеешь право встать на учет в бирже труда, чтобы получать пособие по безработице.

– Хорошо.

Мари спустилась со мной покурить.

– Это несправедливо, ты же понимаешь, что это все из-за Карин, – сказала я.

– Да, это ужасная несправедливость, и ты просто забудь это, как страшный сон. А вообще, ты ведь такой талантливый человек, ты знаешь пять языков, и, по-моему, тебе нужно писать книги или переводить, а не работать в этой области.

– Я бы с радостью, но кто же будет за это платить? Я так старалась здесь.

После этого я пошла домой, и все у меня перед глазами плыло. Должно ли это было быть таким сюрпризом и таким ударом для меня? Ведь это было и так ясно. Если честно, то я не жаловалась на Карин из-за того, что думала, что, может, она просто ревнует к Гаю. Я думала: «А вдруг она успокоится и отстанет от меня, а тут я пойду и буду все это рассказывать про нее на работе, а ведь она столько сделала для меня, и это будет ужасная подлость».

Доплетясь домой, я все рассказала Гаю.

– Блин… как мне жаль. Послушай, они должны тебе заплатить компенсацию, кроме этих трех месяцев. Они знают, что поступают незаконно. Предложи им заплатить тебе шесть окладов, и вы разойдетесь.

Я не могла себе представить, что какая-то фирма может заплатить шесть окладов компенсации за неполный год работы, а потом еще и можно получать пособие по безработице в размере 60 % от грязной зарплаты в течение почти года. Все это по сравнению с условиями труда в Израиле звучало как немыслимая сказка. Но я все равно была в ужасе по двум причинам: во-первых, от теории до реальных денег – довольно далеко, и, чтобы вернуться домой, снять квартиру, все в нее купить и пожить какое-то время, пока найдешь работу, их все равно не хватит, во-вторых, очередной провал, обвал мечты, за которой я собственно и приехала – мечты выскочить из колеса сансары и зажить спокойной, благополучной жизнью. Крушение мечты справляться с этой жизнью, как другие люди. Просто работать, делать то, что нужно другим, и не быть изгнанной.

Да, на свете есть еще масса дорог, работ и профессий, но как же я найду свою, когда мне уже сорок четыре и когда каждый месяц нужно платить за квартиру? Ведь чтобы переучиться и все начать с нуля, нужно на что-то жить. И к тому же мне не хотелось возвращаться в Израиль. Не потому, что я так «облажалась» и теперь мне стыдно, не потому даже, что «к маме на голову». А просто потому, что я уже все там знаю. Знаю с точностью до дней и месяцев, что меня там ждет до конца жизни, и сценарий этот совсем не радужный. Все, что мне светило – скитаться до старости по все более дешевым и запущенным съемным квартирам, а потом, старухой, стать обладательницей половины квартиры в Ганей-Авив. А где и как работать, когда в тестинг не берут уже после сорока, и вовсе не ясно. Зачем мне возвращаться? Чтобы жить в своей стране?

В последний год я много думала о том, что значит любить страну или быть евреем, французом, русским. Я думаю, что это совершенно ничего не значит. Да, есть язык, культура и самоидентификация, но все это вещи, которые мы приобретаем и можем потерять или изменить. Они и сами меняются, хотим мы того или нет. И они не часть нас, это просто истории, которые нам рассказывали в детстве и в течение нашей жизни, они не имеют лично ни к одному из нас никакого отношения. Какая связь между мной и какой-нибудь украинской еврейкой, пережившей погромы в прошлом веке? Ну да, я ей сочувствую больше, потому что мне сказали, что во мне ее гены. Но ведь если бы мне этого не говорили, а рассказывали бы что-то другое, я бы чувствовала принадлежность и сочувствие к другим людям. Возможно, что во мне есть и гены украинского насильника-погромщика. Почему бы не ассоциировать себя с ним тоже? Я верю, что все мы люди, носители всяких разных генов, черт характера, талантов и всего этого адского месива плоти и страстей. Мы живем на планете Земля, и было бы хорошо, если бы каждый из нас мог выбирать себе место и дело по душе. Ведь любой человек на самом деле любит что-то делать, просто не всегда знает об этом и живет, думая, что он любит только смотреть телевизор.

Больше всего меня мучил страх остаться без денег. Это очень страшно. Это не дает спать по ночам, это душит. Не знаю, как жили древние люди, которые каждый день могли погибнуть или потерять кого-то из близких, как они не волновались. Как они переносили постоянные перемещения? Возможно, эта постоянная тревога и есть наш инстинкт выживания, ведь они жили так несколько миллионов лет, а мы живем в цивилизованном мире всего чуть-чуть. Но это нехороший способ выживания. Постоянная тревога, постоянный страх. Мне кажется, так не жили мои родители и их друзья, они не боялись остаться на улице. Я же и мои подруги всю жизнь боимся. В моей жизни нет ничего постоянного, кроме этой самой тревоги. Когда я работаю, я постоянно боюсь, что меня выгонят, а когда я не работаю, я боюсь не найти работу или не иметь средств заплатить по счетам. С этим постоянным страхом я живу всю жизнь. Намного ли лучше обитателя пещеры я живу? Да, обычно мне не холодно, не больно и я не голодная, так же как и моя дочь. И это немало, но страх, который со мной постоянно, не дает дышать спокойно и разрушает всю радость жизни.

Когда я пришла на работу, Карин вскочила и позвала всех сотрудников, кроме меня, в зал заседаний. Через какое-то время ребята вышли с растерянными лицами и сказали мне, что Карин им сообщила, что я уволена. Это было явное нарушение рабочей этики. Жюльен позвал меня пообедать и рассказал о своей личной драме, связанной с одной из сотрудниц, которая металась от него к его другу и коллеге, тоже Жюльену. Бедняга был совершенно подавлен.

– А что случилось? Почему тебя уволили? – спросил Жюльен. – Я был в полном шоке. Спросил Карин почему, но она мне сказала: «Оставь, это личное, я не могу об этом говорить».

– Мы с ней поссорились на личной почве, и теперь она решила от меня избавиться.

– Но это же не по закону. Она меня тоже не любит, я знаю, ну да черт с ней.

И началась моя борьба за рабочее место: я просила аудиенции с нашим директором-американцем, я созванивалась с аккаунт-менеджером, тем самым пожилым Евгением, с которым мы очень хорошо сработались, и просила замолвить за меня слово. Он сказал, что был очень удивлен и раздосадован, когда ему сообщили, что меня – русскоязычного начальника проектов – снимают с большого русского проекта, который как раз набирает силу, обещал поговорить лично с директором. Все было бесполезно. Я бегала к адвокатам по труду и иммиграции, чтобы понять свои права. Когда в конце концов я сдалась и попросила выплатить мне увеличенную компенсацию, мне сказали, что слишком поздно и ничего поделать нельзя.

Все это время нужно было продолжать ходить на работу, хотя уже было совершенно непонятно зачем. Спать и есть я совсем не могла. Ночи напролет я смотрела какие-то сериалы, в которых нет ничего тяжелого или жуткого. Я ненадолго засыпала, проглотив несколько таблеток успокоительного, и снова просыпалась. Лицо мое посерело, я буквально чувствовала, как мне сводит скулы в бесконечной гримасе плача, но плакать при этом не получалось.

А с Гаем у нас установились своеобразные отношения. Мы виделись довольно часто, занимались сексом, когда он приходил по вечерам, – и это была единственная моя положительная эмоция. Впрочем, он всегда подчеркивал, что не готов к тому, чтобы мы стали парой, и более того – дети ничего не должны знать о наших отношениях. Все мои друзья были далеко, и только верные Ирка и Нинель оставались со мной на связи. Появилась и еще одна подружка, с которой мы были знакомы в Израиле, но там практически не общались. Она тоже была в полном жизненном раздрае: разошлась с мужем, потеряла работу, была в каких-то мучительных, неровных отношениях – и нас с ней как-то сплотили похожие переживания.

Вокруг была прекрасная парижская весна, стало совсем тепло, но мне было серо и страшно. Ясно было, что эти походы в офис меня доконают, но нельзя было не приходить, иначе они могли сказать, что я нарушила правила поведения на работе, и не дать мне зарплату за следующие три месяца.

Наступило лето, мы с Роми часто ходили в гости к Гаю, Роми играла с его детьми, мы болтали в саду. Иногда по вечерам мы разжигали костер.

Я очень любила Гая, это было то самое ощущение, буквально физическое, про которое просто знаешь, что оно есть. Если на вопрос, любишь ты кого-то или нет, ты начинаешь думать, то сразу ясно, что нет. Но когда есть вот это самое чувство, где-то в области сердца или даже солнечного сплетения, ошибиться невозможно. Однако со стороны Гая все было не так просто. Мы были очень близкими друзьями, мы обсуждали все на свете – философские вопросы, будущее человечества, человеческие отношения и еще много всего. Мы не во всем сходились – восемь лет армейской службы оставили свой след, он верил в то, что система нужна. Я же наоборот часто не могла понять, зачем детям в школе нужно запоминать таблицу умножения или выводить письменные буквы. Если мы не занимались сексом, то мы почти не обнимались и не целовались, и меня это расстраивало. В те выходные, когда он пропадал, я грустила и старалась не думать о нем. На душе все равно было тоскливо. Ох, как же хорошо известна мне эта тоска, когда я люблю мужчину больше, чем он меня. Но в основном мы виделись очень часто, пили по утрам вместе кофе, если он работал из дома, проводили вечера вместе с детьми или я звала его к нам вечером на ужин, когда его дети были у Карин. Потом он уходил и возвращался, когда Роми уже спала.

Однажды, когда мы в очередной раз лежали голыми в обнимку после секса, он сказал, что ему совсем неохота устраивать у себя прием, который он обещал своей сотруднице. Он уже не раз говорил мне об этой вечеринке, куда его сотрудница должна была привести своего парня из Турции, при этом меня он на эту вечеринку не приглашал.

– У меня вопрос, – не выдержала я, – а почему, пока я была с Жоффруа, ты приглашал нас на подобные мероприятия, а теперь нет?

– Ну потому, что там будет Лейла. Ты хочешь прийти? Приходи, конечно.

– Что, блядь?! Ты все еще встречаешься с Лейлой?

– Ну да.

– Офигеть. Я и забыла о ней. И что же ты с ней делаешь такого, раз ты мне говорил, что секс у вас давно сдох и в ваших отношениях уже ничего нет?

– Ну смотрю фильмы, езжу, гуляю, все, что я не могу делать с тобой, потому что у тебя ребенок.

– Просто здорово, – сказала я и отодвинулась от него.

– А что же ты хочешь, чтобы я взял тебя жить в свой дом вместе с твоими котами и собаками? Зачем мне расставаться с Лейлой, если ты, может быть, скоро уедешь в Израиль? Я не могу взять на себя ответственность за тебя.

– Я ни у кого и никогда не просила брать за меня ответственность, и я не собираюсь больше ни с кем жить, и с тобой в том числе, но вот это все мне противно.

Повисла тяжелая пауза. Он лежал, глядя в потолок, и тяжело дышал. Я встала, накинула халат и вышла в кухню покурить. Он присоединился ко мне.

– Я надеюсь, что мы сможем оставаться друзьями. Я очень тебя ценю и не хочу тебя терять, – сказал он, обнимая меня.

– Мне тоже нужен друг. Но мы останемся только друзьями с этих пор, – сказала я, убирая его руки со своих бедер. – Ты выбрал Лейлу, на здоровье.

– Ой… ну не говори так.

Он отправился домой, а я провалилась в черную дыру отчаяния. Я и раньше просыпалась с паническими атаками, и у меня постоянно болело что-то в груди, но теперь я совсем не могла встать с постели, меня буквально не держали ноги. Я пошла к врачу и попросила больничный на неделю и антидепрессанты. До сих пор я не принимала антидепрессанты и очень боялась этого. Но я понимала, что я уже совсем не могу функционировать, что моя дочка сидит все время в гостиной одна и смотрит чепуху на ютьюбе, а я отсиживаюсь в спальне и не включаю свет, говорю с подругами по телефону и не могу даже стоять на ногах.

Однажды в выходной день, после того как Роми долго ругалась и просила меня встать, мы выбрались в ближайший торговый центр, чтобы помыть машину и сделать какие-то дела. Пока машину мыли, мы зашли в H&M, там продавали совсем дешевые летние вещи, а мне было абсолютно нечего носить, до неприличия. Мы набрали много симпатичных платьишек и пошли в примерочную. Я перемеряла все, выбрала пару славных платьев и пошла в очередь к кассе. Была пора распродаж, и очередь в кассу стояла довольно длинная. Я вдруг поняла, что совершенно не могу больше ждать, что, если мы не уйдем немедленно, я умру на месте. У меня совсем не осталось сил, как будто из моих вен вытекла вся кровь. И мы ушли, бросив платья.

Я с ужасом смотрела на свое отражение в витринах. Я была не накрашена, в какой-то полудомашней одежде, с жуткой прической из довольно грязных волос, а вокруг были тщательно одетые и накрашенные женщины, элегантные мужчины, и все это в городке Сержи, где проживает весьма бедное население. Мне вдруг стало так стыдно, словно я внезапно обнаружила себя в пижаме и в тапочках на балу. Мы зашли в кафешку купить Роми сок и шоколадную слойку.

– Боже, почему же я не привела себя хоть немного в порядок? – сказала я Роми. – Посмотри, какая я страшная, а все женщины такие ухоженные.

– Ну не знаю, мама, почему ты так пошла. Ты в последнее время только и делаешь, что сидишь в своей комнате и говоришь по телефону, а я целый день в выходные одна с айпадом. Я уже начала сама с собой разговаривать.

– Прости, ты права, просто у меня сейчас тяжелый период.

– С тех пор как мы здесь, у тебя все время тяжелый период. Ты постоянно грустная, как осел Иа.

– Ты права. Возможно, скоро мы вернемся в Израиль, меня увольняют.

– Из-за Карин?

– Да.

– Какая же она злая ведьма! Она тебя увольняет, потому что я ей сказала, что не очень хорошо себя чувствую в новой квартире?

– Нет, зайка, она просто злобная чокнутая баба, а ты тут совсем ни при чем.

– Мама, посмотри на свою жизнь. Муж оказался кретин, подруга тебя бросила. Ты приехала сюда, чтобы твоя жизнь стала лучше, а она ничуть не лучше. Только хуже, ты тут совсем одна, друзей нет, скоро все твои друзья в Израиле тебя забудут, я без папы и без сестрички, братика и бабушки.

– Ну очень может быть, что мы вернемся. Ты довольна?

– Ну нет! – насупилась она. – А как же мои подружки здесь? Им же будет грустно. И Анна меня пригласила на свой день рождения в сентябре. Она единственная девочка, которая пригласила меня на день рождения, я не могу это пропустить.

– Может, тебе все-таки нравится Франция?

– Ну да. Мы ездили в такой красивый замок на экскурсию, не то что наши походы в Музей Рамат-Гана все время один и тот же. Я даже не знаю, что мне решить.

– Успокойся, дочка, решать буду я. Мы поживем и посмотрим, что у нас получится. Может, я найду другую работу. Давай пока посмотрим, но ты обязательно поедешь летом в Израиль к бабушке и папе.

Антидепрессанты действовали своеобразно. Через какое-то время я почувствовала, что плачущая гримаса, стягивающая мое лицо, исчезла, но вместо этого меня не переставая накрывали панические атаки и тошнило. Вдруг мне стал писать Жоффруа. Я не хотела отвечать, но он настойчиво звонил.

– Чего тебе нужно? – наконец спросила я.

– Я хотел тебе сказать, что если ты и Роми… Если вы хотите остаться во Франции, то я не против вам помочь. Могу сходить с тобой в префектуру, если нужно.

– Ок, спасибо, я скажу тебе, если будет нужно.

Я осторожно поинтересовалась, в честь чего такая доброта, ведь до этого он слал мне по почте проклятия, написанные совершенно детским языком, на которые я просто не отвечала.

– Так тогда я был зол, это нормально.

– Ок. Спасибо.

Вскоре я и правда отправилась в префектуру, чтобы получить вид на жительство. Для этого нужно было прийти туда в шесть утра и простоять в очереди три часа снаружи, а потом еще несколько часов ждать своей очереди внутри. Я никогда не была настоящим эмигрантом с административной точки зрения. Моя эмиграция в Израиль была адски тяжела морально, да и физически, я скучала по дому. Каждую ночь мне снился Киев. Я ненавидела все и всех вокруг, но я никогда не торчала в каких-то очередях, чтобы получить бумаги, всегда имела такие же права, как местные жители.

Стоять три часа в очереди под стеночкой, когда тошнит от антидепрессантов и зарубает паническая атака – удовольствие ниже среднего. В этот день я попросилась ночевать к Гаю, чтобы мне встать очень рано и уйти, а Роми пойти в школу вместе с его детьми. Я встала на рассвете, оделась потеплее – хоть на улице было лето, ночью было прохладно. Я припарковалась у черта на рогах, хотя потом обнаружила, что в шесть утра проблем с парковкой нет.

Под серым мрачным зданием префектуры уже стояло много народу, очередь была метров на 60. Люди вели какой-то список и были очень вежливы и корректны. Большинство составляли мужчины – в основном арабы и африканцы. Надо бы поставить в эту очередь моих русскоязычных знакомых израильтян и не только. Русскоязычные по всему свету почему-то позволяют себе говорить об африканцах и арабах, не стесняясь в выражениях. Они совершенно спокойно называют их черножопыми, ленивыми обезьянами и все в таком духе, хотя себя они не называют «жидовскими мордами» или «вонючими русскими свиньями». Кроме того, они совершенно уверены, что имеют намного больше прав на проживание в Европе или в Штатах, чем «все эти черножопые обезьяны». Так вот, не мешало бы им увидеть, как эти люди, совершенно без всяких представителей власти поблизости, соблюдают идеальный порядок в очереди и предельно вежливы друг к другу. А ведь мужчины могли бы оттеснить женщин в сторону, например, да и вообще устроить любой беспредел.

Наконец мы зашли в здание, и там уже можно было ждать сидя на стульчике. В результате мне не хватило одной из бумажек, и нужно было принести оригинальное удостоверение личности Жоффруа. Я была уверена, что он мне его не даст, и стала жутко паниковать. Но, к моему удивлению, он не поленился принести мне документ на вокзал Сен-Лазар, в другой конец города. Со второго раза у меня получилось пройти этот кошмар, и я почувствовала себя спокойнее. И вот настал день, когда на работе мне должны были предъявить все претензии. Это было похоже на казнь. Мы зашли в кабинет, со мной был парнишка-венесуэлец, которого недавно выбрали в профсоюз. Он должен был представлять мои интересы, но по факту не очень-то он их представлял. Мари и Педро стали говорить, какой я была никчемной, что мои проекты велись сами собой, и клиент, с которым я работала, с самого начала постоянно на меня жаловался. Я возразила, что мы очень хорошо сотрудничали с этим клиентом, но они ответили:

– Людям просто неудобно высказывать претензии напрямую. Я лично видела эти мейлы, там все написано.

Убедить меня в том, что я полный ноль и дерьмо, никому и никогда не составляло труда. Я была так подавлена и мне было так стыдно, что я даже забыла сказать про постоянные оскорбления Карин. Когда я наконец смогла ввернуть про это хоть слово, они мне заявили:

– Нас совершенно не касаются твои личные отношения с Карин.

– Но, может быть, они касаются суда, я уверена, что в соответствии с французским законодательством начальник не имеет права так обращаться с подчиненным.

Услышав про суд, они совсем разозлились. Мне сказали, что я скоро получу письмо об увольнении и после этого могу больше не приходить в офис. На этом мы разошлись.

Когда мы вышли из здания, Кристиан (молодой венесуэлец) сказал мне:

– Слушай, они тебе точно не дадут ничего, кроме этих трех месяцев. Если тебе еще придется ходить в офис, это тебя убьет.

– Еще посмотрим, – ответила я то ли ему, то ли самой себе.