Этот день, когда опять решалась моя дальнейшая судьба, я с утра заперся в ванной. Печатал фотографии. Думал кончить к обеду, но засиделся. В дверь стучали, я умолял: «Не смейте включать свет!» Мам а за дверью возмущалась: «Мне что — прикажешь идти к соседям?» У нас совмещенный туалет.

Когда вечером пришел Кирилл Васильевич, я все еще сидел в данной. Папа забарабанил изо всей силы: «Выходи, бездельник!» Я поклялся, что выйду через десять минут. Но провозился еще с час. Никак не мог кончить. Я вышел из ванной, когда все уже было готово: мою судьбу решили,

Папа ходил по комнате и говорил: «С каким наслаждением я отдал бы его в солдаты. Причем не в наши, а в царские. Чтоб служил двадцать пять лет! Но его даже в наши не отдашь: ждать еще целый год. Если б я начинал жизнь сначала, я дал бы зарок не иметь детей. К черту!»

Все внимали ему с серьезными лицами. Бабушка произнесла: «Как сказал один древний перс: юность — это возмездие». «Ерунда! — Ответил папа. — Это сказал Ибсен. Вечно ты лезешь со своим древним персом. Генрик Ибсен!»

«Генрих, — поправил я. — Генрих Гейне — Генрих Ибсен». «Генрик! — заорал папа. — Невежда!» «А как зовут того древнего перса? — спросил я. — Интересно, бабушка знает его фамилию?»

«Умолкни! — крикнул папа. — Ты должен стоять потупив глаза и презирать самого себя, бездельник!» «По-моему, он презирает — не себя, а нас, — сказала мама. — Помнишь нашу кошку? Она презирала нас за то, что мы ее кормили и гладили по шерстке. Ее звали Мурка». «С сегодняшнего дня я буду гладить его только против шерстки, — заявил папа. — Он у меня поймет!»

«Если ты все время будешь гладить меня против шерстки, — сказал я, — то шерстка постепенно привыкнет и уляжется в обратную сторону. И опять получится по шерстке». «Что ты предлагаешь?» — спросил папа и стал подходить ко мне со зверским видом. «Не иронизируй! — крикнула бабушка. — Боже мой, ее звали совсем не Муркой, — сказала она. — Мурка жила у нас еще на старой квартире, а эту звали Катькой». «Что вы говорите! — возразила мама. — Катьки у нас сроду не было. Катькой звали кошку Стасика. Кстати, она и сейчас здравствует». «Я предлагаю гладить то против шерстки, то по шерстке, — сказал я. — Тогда волосы не будут знать, в какую сторону улечься». «Волосы у тебя будут стоять дыбом», — отозвался папа.

А дело уже было решено. На работу меня опять устраивал Кирилл Васильевич. В прошлом году он писал очерк об одном талантливом инженере, который возглавляет на радиозаводе интереснейший цех. «Попробую завтра поговорить с ним, — сказал Кирилл Васильевич. — Может быть, он возьмет тебя в свой цех».

Я спросил, чем же этот цех «интереснейший». Бабушка опять крикнула: «Не иронизируй!» — а Кирилл Васильевич терпеливым током объяснил, что цех интереснейший тем, что его возглавляет интереснейший человек. Что любое дело становится интересным, если его возглавляют интересные люди. Такой афоризм изрек.

Я спросил: «Это сказал древний перс?» «Не иронизируй!»— крикнула бабушка в третий раз. Или уже в четвертый.

Через день я отправился к этому интереснейшему человеку. Меня пропустили на завод: он заказал мне пропуск. Его имя и отчество — Игорь Петрович. Позже я узнал, что ребята в цехе зовут его «Игрек». Кличка вполне к нему подходит, как я потом убедился. Неизвестная, таинственная величина.

Цех сначала — меня удивил. Просто большой зал, сплошь заставленный столами, как какая-нибудь канцелярия. Но за столами сидели молодые ребята и почти все паяли. От этого в зале приятно пахло. Кроме того, играла музыка. Тихая, но со всех сторон сразу. Позже я узнал, что ребята сами сделали для себя стереофоническую установку. Одним словом, здесь было довольно уютно, но с цехом почти никакого сходства.

Я шел и оглядывался. Один парень, мимо которого я проходил, подмигнул мне. «Вы мне?» — спросил я. У него было совсем незнакомое лицо, и я подумал, что, может быть, он кому-то другому. «Что — тебе?» — спросил парень. «Подмигнули», — сказал я, чувствуя, что попадаю в глупое положение. «Я подмигнул тебе по ошибке, — сказал парень. — Я принял тебя за родственника».

Из кармана пиджака у него торчало штук пять отверток — это мне бросилось в глаза. А в руках — паяльник.

Когда я вошел в кабинет начальника, тот сидел и писал. Я спросил, можно ли войти, и он кивнул, продолжая писать. Потом сказал: «Присаживайтесь». Я ответил: «Спасибо», но ни одного свободного стула в кабинете не было. На всех размещались какие-нибудь приборы или лежали мотки проволоки.

Возле окна стоял металлический ящик, и я решил взобраться на него. Спросил: «Ударит?» — потому что от ящика тянулись провода vi он мог быть под током. Из крышки торчали две оголенные медные клеммы.

«Отключен», — ответил Игорь Петрович, и я взобрался на ящик. Сидеть было неудобно. Ноги не доставали до пола — я чувствовал, что выгляжу, как маленький. А тут еще эти провода. Они тянулись от ящика по полу и исчезали в стене. Я боялся: вдруг люди за стеной возьмут и включат рубильник. Они ведь не знали, что я сижу на клеммах.

«Что вы умеете делать?» — вдруг спросил Игорь Петрович. Я ответил, что пока еще ничего, но быстро смогу научиться, если мне дадут какое-нибудь дело попроще. Неудобно, чтоб меня долго учили, я это имел в виду. Не хотел быть в тягость: ведь ученики всегда в тягость. Хотелось побыстрей чему-ни-будь научиться и приносить пользу, не быть нахлебником.

Но он прицепился к этому «попроще». Решил, что я увиливаю от сложной работы. Сказал: «Ага, значит, что-нибудь полегче?» «Попроще», — поправил я. «Но место уборщицы у нас занято», — съязвил он и посмотрел, обижусь я или нет.

Я промолчал. Он выждал довольно долго. Уже не оставалось никаких сомнений, что я именно промолчал, а не просто долго собираюсь с мыслями. Тогда он заговорил снова: «Вам приходилось когда-нибудь что-нибудь делать руками? О голове я не спрашиваю».

Этим он прямо давал понять, что моя голова ни на что не способна, но, может быть, руки.

Я опять промолчал. Пожалуй, я промалчивал чаще, чем следовало, но что я мог ему отвечать? Я ужасно глупо чувствовал себя на ящике, со свисающими ногами, кроме того, мне не давала покоя мысль, что за стеной вот-вот включат рубильник. Я ощущал сквозь брюки медные клеммы и страшно нервничал.

В конце концов он сказал: «Я очень уважаю Кирилла Васильевича и поэтому возьму вас к себе, хотя не в моих правилах брать на работу случайных людей».

Я и на это промолчал. Он взял мое заявление, что-то написал на нем и велел идти в отдел кадров.

Когда я слезал с ящика, зацепился брюками за клемму. Они даже затрещали. Я никак не мог отцепиться.

Игрек с нескрываемым любопытством следил за тем, как я выпутаюсь из этой истории. Я рванулся и спрыгнул с ящика. Шел к двери и был уверен, что на заду у меня дыра. Торопился уйти побыстрей.

Но он вдруг снова заговорил о Кирилле Васильевиче: «Мне очень понравился его последний фельетон. Вы читали?» Я обернулся и вдруг увидел: провода к ящику не подсоединены, они просто лежат рядом. Со стороны это было видно очень хорошо. Я напрасно ерзал. Никто не мог убить меня током.

«И какого мнения?» — спросил Игрек. «Хорошего», — ответил я. Он, наверное, ждал, что я отвечу поподробнее, хоть как-то проявлю свои умственные способности. Но дело в том, что этот фельетон я не читал.

Наконец, мне удалось открыть дверь, но меня снова остановил его голос. «Альфа-ритм вы уже измерили?» — спросил он. «Нет, — ответил я. — Я даже не знаю, что это такое». «А катодное напряжение?»— перебил он.

Я обернулся и увидел, что это он разговаривает не со мной, а по телефону.

На следующий день я приступил к работе. Игрек выполнил мою просьбу — нашел мне дело попроще. Настолько попроще, что проще придумать трудно.

Учили меня часа два. На третий я уже трудился самостоятельно. Такая вот досталась работа.

Ее мог бы выполнять ученик шестого класса. Или уборщица. Даже моя бабушка, и та бы справилась с нею.

Есть электролитические конденсаторы. Такие алюминиевые цилиндрики. На каждом обозначена так называемая номинальная емкость: «200 микрофарад». А ниже написано: «+50 % — 20 %». Это значит, что фактическая емкость может колебаться в этих пределах. Триста микрофарад — конденсатор годен. Триста одна — уже не годен. Сто шестьдесят — годен, а сто пятьдесят девять — уже нет. Вот и вся наука.

Мне выделили стол. Поставили на него небольшой ящичек. Называется «универсальный мост». К нему подсоединены наушники. Вмонтирован прибор со стрелкой.

Моя работа заключается в следующем. Я надеваю наушники и подсоединяю к ящичку конденсатор. В ушах раздается писк.

Я кручу вернер — это такая ручка, как у радиоприемника. В одну сторону — писк усиливается, в другую — ослабевает. Я поворачиваю вернер до тех пор, пока писк не исчезает совсем. И после этого смотрю на стрелку прибора. Она показывает, какая у конденсатора фактическая емкость. Если в пределах нормы, значит, хорошо. Если больше или меньше — выбрасываю конденсатор. Вот и вся работа. Ее мог бы выполнять и неграмотный.

Негодные конденсаторы попадаются очень редко — реже, чем ошибки в газетной полосе. Кроме того, конденсаторов вообще мало. Половину дня я сижу без дела. Смотрю, как работают другие. Как они паяют, привинчивают, спорят над чертежами. Иногда хохочут. Они живут весело и напряженно. А я в стороне. Ощущение, что я опять сижу на стуле, который не играет, возникло у меня б первый же день.

Я даже не завидую им. Понимаю: между нами стена. Таким, как они, я никогда не смогу стать.

Они знают тысячи формул. Им приносят сложнейшие радиосхемы величиной с простыню, и они в них легко разбираются. Они бросают на них один только взгляд и тут же говорят: «А почему эм гэ триста семьдесят без блокировки?» Или: «А где я возьму плату для этого контура?» Они сразу все видят и понимают. Им дают плату для контура, объясняют, почему нет блокировки, и они делают приборы, которым я даже названия не знаю.

Какие они мастера! Как-то днем по телевидению передавали баскетбольный матч «СССР — США», кто-то пришел и сообщил об этом. Телевизора в цехе нет. Один парень сказал: «Надо послушать» — порылся в шкафу, набрал кучу радиоламп, конденсаторов, сопротивлений, отнес на свой стол и начал паять. Через пятнадцать минут эти спаянные детали вдруг закричали голосом спортивного комментатора: «Э-э! Так нельзя! Так нельзя! Судья останавливает встречу…»

И никто не удивился.

Здесь делают радиоприборы, какие-то трансформаторы странной формы и разные штуки, названия которых я не могу даже выговорить. Каждый день другие. Разные. Цех нестандартной продукции. Несерийной. По специальным заказам.

Здесь, наверное, могли бы сделать атомную бомбу, если б поручили. Или машину-корректора.

Когда я вхожу утром в цех, в первую минуту мне всегда кажется, что я попал в чужое государство, вокруг звучит незнакомая речь. Я почти ничего не понимаю из того, о чем они говорят между собой И даже удивляюсь, когда посреди разговоров о контурах, гетеродинах и модуляторах вдруг рассказывают что-нибудь такое, что понятно и мне. Например, анекдот. Они любят рассказывать анекдоты. И вообще шутить.

В первые дни они не обращали на меня никакого внимания. Но однажды обратили.

Началось с того, что один парень поставил на свой стол огромный ящик, засунул в него голову, плечи и руку с паяльником и стал там внутри что-то делать, одновременно громко рассказывая анекдот. Анекдот был так себе, папа рассказывает более остроумные. Но ребята вокруг охотно смеялись. Особенно долго смеялся сам рассказчик — остальные уже умолкли, а из ящика все еще доносился его смех.

К обеденному перерыву он вылез наружу, и я увидел, что это тот самый парень, который подмигнул мне в первый день. Он все еще улыбался — может быть, уже не анекдоту, а чему-то другому — и, увидев меня, подмигнул снова. Потом щелкнул выключателем— ящик сразу же загудел, а парень закричал: «Ажур! Порядочек!» — и подмигнул мне еще раз.

Я отвернулся, но он подошел. Сказал: «У меня к тебе просьба, — и лег животом на мой стол. — Огромная просьба. Ты слышишь меня?» «Конечно, — ответил я. — Пожалуйста». «Помоги мне отнести этот сундук, — сказал парень. — Умоляю. Понимаешь, мне недавно грыжу вырезали, а он тяжелый».

Но тут закричал кто-то — с очень дальнего стола: «Не верь! Ему грыжу вырезали три года назад! Он здоров, как бык!» «Он штангой занимается три раза в неделю!» — закричал еще один парень — из Другого конца зала. «Грыжу ему никогда не вырезали, это он придумал. Симулянт он!» — закричал третий.

«Грыжу вообще не вырезают, — сказал я, обращаясь ко всем сразу. Это был первый случай, когда я заговорил здесь, и так получилось, что о грыже. — Грыжу зашивают. Грыжа — это выпячивание внутренних органов через какие-нибудь отверстия в мышцах. Вырезать там вообще нечего».

Они очень любят спорить. «Ну, это ты брось! — закричали сразу со всех столов. — Как это — не вырезают? Еще как вырезают! Откуда ты взял, что не вырезают?» «У меня мама врач…» — стал объяснять я, поворачиваясь в разные стороны, но мне не дали договорить. «У него мама врач, надо же, господи!» — закричали в одном углу. «Тише, детки, перед вами человек, у которого мама врач!» — крикнули из другого- «Боже мой, боже мой! Мама врач!» — кричал еще кто-то. «Ну как же насчет помощи? — спросил парень, который вылез из ящика. Он все еще лежал животом на моем столе. — Окажешь ее или бросишь друга в беде?»

Мы несли с ним ящик, а вокруг продолжали восхищаться тем, что моя мама — врач. Стоял страшный шум — ахали, охали, качали головами, а потом вдруг взяли в руки паяльники и умолкли. Снова занялись своими делами.

Так они шутят. И в то время, когда шутят, кажутся мне простыми ребятами, такими, как все- Даже не очень умными. Но это только внешне. На самом деле они особенные. Помню, я был буквально потрясен, когда однажды увидел: один парень привинчивает к прибору табличку с надписью: «Made in USSR». А этот прибор сделал он сам!

Теперь-то я знаю: стопка таких табличек лежит на столе у каждого. Они своими руками делают приборы, никто им не помогает, а потом привинчивают к ним таблички, в которых сообщается, что приборы сделаны в Советском Союзе Я до сих пор не могу к этому привыкнуть. Они работают от имени Советского Союза! Как дипломаты!

В самый первый день моей работы здесь произошел такой случай. Ко мне подошел парень с радиолампой в руке и спросил: «Ты не помнишь, какой тангенс фи у сэ гэ пятнадцать пэ?» Я растерялся, ответил: «Нет. Что-то совершенно вылетело из головы». «И у меня», — сказал парень и ушел спрашивать у других.

Он подумал тогда, что я такой же, как они. Теперь так никто не думает. Я работаю уже почти месяц, но вопросов мне больше не задают. Поняли, кто я.

Но я не могу сказать, что они меня презирают. Нисколько. В столовую, например, мы ходим вместе — они даже занимают мне там очередь. И с завода идем вместе, по дороге разговариваем, как равные.

А в обеденный перерыв вместе играем в ноус. Это игра, похожая на бильярд, только вместо шаров — шашки. Один парень, например, так вообще играет только со мной. Всегда говорит: «Сейчас наша с Сережей очередь». И ищет меня глазами.

Его зовут Юрой.

Я решил научиться паять. Хотелось хоть немного быть похожим на них. Купил паяльник и целый вечер сидел на кухне. Наполнил всю квартиру дымом, перевел огромное количество олова и канифоли, но ничего хорошего у меня не вышло. А на следующий день пришел с работы: на кухне с паяльником в руках сидит бабушка и дымит вовсю. Она вдруг так увлеклась этим делом и у нее вроде даже стало получаться.

Ну, бабушка — ладно. Удивительно вот что: и пс-па попытался овладеть искусством паяния. Но у него получилось хуже, чем у бабушки, и он долго ругал таких людей, которые ни к чему полезному не приспособлены и доживают до седых волос, не умея делать простейших вещей. Когда пришел Кирилл Васильевич, папа сунул ему под нос кусок канифоли и спросил: «Как, по-твоему, для чего это?» Кирилл Васильевич ответил: «Чтоб натирать скрипичный смычок». «Вот-вот, — сказал папа. Про скрипку ты знаешь все — и только. — И закричал — Чтоб кастрюли паять! Вот для чего, невежда!»

Паять-то я с горем пополам научился. Но разница между мною и ребятами из цеха от этого нисколько не уменьшилась. Дело ведь не в умении обращаться с паяльником, а в знаниях. Все они закончили или радиотехнический техникум, или по крайней мере радиотехническое училище при заводе. А я?

Конечно, и я мог бы поступить в радиотехнический техникум, проучиться там сколько положено. Но я видел их книги: даже рассматривать в них картинки мне скучно. Здешние ребята роются в этих книгах с увлечением, листают, что-то ищут, кричат: «Ага, вот!». А мне они не интересны. Я не создан для точных наук.

Это у меня наследственное. Папа — тот вообще ничего не умеет делать руками. В этом отношении он еще бездарнее меня Он, например, уже два года собирается вызвать мастера для такой цели: вбить над диваном гвоздь.

На этом диване папа разучивает роли. И хочет повесить над ним бра. Вот уже два года хочет.

Он не. сходит с этого дивана иногда целыми сутками. Лежит на нем, сидит, полусидит, читает, бормочет, ерзает, иногда даже становится на диван ногами и произносит что-нибудь вроде: «Неужели вы не могли прийти вчера?»

«Неужели вы не могли прийти вчера?» — говорит он сначала негромко и укоризненно. «Неужели вы не могли прийти вчера?» — кричит он гневным голосом. «Неужели вы не могли прийти вчера?» — повторяет он на сто ладов, но ему все равно не нравится, и тогда он бросает листки с ролью на пол, вспоминает, что бра до сих пор не повешено, и кричит: «Черт возьми, при таком освещении невозможно работать!»

Его раздражает свет, который падает на его листки с ролью от люстры, и он жалуется всем друзьям. «Такой проклятый век! — говорит он им. — Ни секунды свободного времени! Даже некогда вызвать мастера, чтоб вбить гвоздь». Но друзья его не понимают, и многие отвечают: «Подумаешь, проблема. Вбей сам». «Это бетонные стены, в них гвоздь лезет не так просто, как тебе это кажется, профан!» — говорит папа каждому.

Вбить гвоздь в наши стены действительно не просто. Нужно сначала просверлить дырку, потом вбить в эту дырку деревянную пробку и уже потом в эту пробку вбить сам гвоздь. Даже очень толстые гвозди гнутся, если их пробуют вбить в нашу стену просто так.

Несколько раз папа все же пытался вызвать мастера. Однажды он стоял на диване, декламировал роль, потом бросил листки на пол, и хотя день стоял солнечный, закричал: «Ничего не вижу! Все сам, сам, сам! Помощи ни от кого не дождешься!» И, наступая на разбросанные листки, пошел к телефону. Он уже снял трубку, но тут, привлеченная криком, вошла мама и сказала: «Сегодня же воскресенье. Домоуправление не работает».

В другой раз папа снял трубку в будний день. «Сейчас вызову плотника, — сказал он маме с упреком. — Давно могла бы сама это сделать». Но мама возразила: «При чем здесь плотник? Чтоб вбить гвоздь, нужен совсем не плотник». «А кто?» — спросил папа. «Тебе нужен свет? Значит, вызывай электрика», — ответила мама.

Весь этот разговор папа держал трубку, и она гудела. «Но я не собираюсь делать электропроводку, — сказал он. — Наше бра переносное, нужен только гвоздь в стене — ну, скажи, при чем здесь электрик?» «По-моему, нам нужен слесарь», — заявила бабушка.

Тут вмешался я. «Да, — сказал. — Нам, нужен слесарь-водопроводчик. Он починит кран в ванной». Уже недели три в ванну день и ночь текла тонкой струйкой вода. «Почему водопроводчик?» — удивился папа, но меня поддержала мама: «Потому что слесарь в домоуправлении чинит только краны».

«Это верно, — согласился папа. — Он плюнет мне в лицо, когда узнает, что я вызвал его вбить гвоздь».

И положил трубку.

Весной зашел спор о том, где проводить отпуск. Папа сказал: «На юг я не поеду. От этой жары я чувствую себя неполноценным кретином». Мама ответила: «И очень хорошо. От своего театра ты иногда выглядишь кретином полноценным».

Папа закричал: «Я сказал, что чувствую себя н е-полноценным, кретином! Запятая была, запятая! Надо слушать интонацию!» — Хотя запятой с первый раз не было, папа ее теперь вставил.

В конце концов он заявил, что ни в какой отпуск вообще не поедет. И когда мама спросила: «Будешь дома слоняться из угла в угол?» — ответил: «Зачем слоняться? Дел много. Найду наконец время вызвать мастера и вбить проклятый гвоздь».

В начале прошлого сезона в наш город приехал на гастроли известный московский актер Корженов. Он и папа вместе сыграли в «Эзопе»: папа играл Эзопа, а Корженов — философа Ксанфа. Им много аплодировали, после спектакля преподнесли обоим цветы, а Корженов, выступив перед зрителями, сказал, что получил огромное удовольствие от игры с таким замечательным партнером., как Савинов.

Домой папа вернулся возбужденный и радостно сказал маме: «Ты знаешь, что он говорит? Он говорит, что есть такие специальные стальные гвозди, которые вбиваются в бетон и не гнутся. Их можно забивать обыкновенным молотком. Он обещал прислать мне дюжину таких гвоздей!»

Мы ждали всю зиму и весну, а он не прислал. По этому поводу тоже вышел спор. Бабушка сказала: «Непорядочно. Один древний перс говорил: «Дал слово — держи его». «Это я тебе сказал», — возразил папа. «Разве? — удивилась мама. — По-моему, так называется одна из статей Кирилла Васильевича».

Бра до сих пор лежит в ванной. И пролежит еще сто лет. У нас в семье никто не способен взять дрель и просверлить в стене дыру. В том числе и я. Неспособность к технике — у нас наследственный признак. И хотя паять я научился довольно сносно, никакой радиотехник из меня не получится. Никаких иллюзий на этот счет строить не надо.

Я не люблю ни книг по этой специальности, ни самой работы, ни разговоров о ней. Я прихожу домой, и бабушка просит: «Расскажи, что у вас сегодня на заводе было?» Я напрягаю память, но ничего интересного вспомнить не могу.

На днях один из ребят рассказывал остальным, как он однажды по ошибке вместо лампы шесть эн два пэ воткнул в схему шесть жэ один жэ, и как потом подключил эту схему к осциллографу, и как

у него глаза полезли на лоб, когда он увидел, какую кривую пишет экран…

Как хохотали над его ошибкой! А когда он сказал, что сначала решил, что у него пробит дроссель, то все чуть не повалились на пол, кричали: «Так если б дроссель, у тебя б верхушки синусоиды срезало!», — а потом один предложил, корчась от смеха: «Ты б еще конденсатор параллельно к лампе подсоединил!»— Тут уж все завизжали от восторга, представляя, что тогда было бы.

Вот такой у них юмор. Свой. И я его совсем не понимаю. Чтобы его понимать, нужно изучить тысячи формул и схем. Я смотрел, как они смеются, и думал: сколько скучнейших книг надо прочитать, чтоб иметь возможность так веселиться!

С каждым днем я все больше задумываюсь над тем, кем же мне суждено стать. Ну, хорошо, говорю я себе, тебе не понравилось работать в Доме культуры, это не для тебя, и в типографии корректором тоже оказалось не для тебя, но вот уже третья работа, и тебе опять скучно. Но, может быть, тебе везде будет скучно — так что же, всю жизнь ты и будешь прыгать с места на место? Ведь есть, наверное, люди, которым не очень нравится их работа, но они все же работают, и не день, не два, а годы, десятилетия, до самой пенсии, и ничего с ними не случается, они даже бывают иногда довольно веселыми, особенно после работы…

Одного такого я знаю. Он живет в нашем доме, и летом я каждый день вижу его во дворе, где он за столиком в своей компании играет в домино. Ему за пятьдесят, и каждый раз, выходя вечером в майке из своей квартиры и направляясь к столику, он кричит своим друзьям, которых не видел со вчерашнего вечера: «Осталась тыща пятьсот семь-десять восемь дней». И друзья встречают его слова радостным хохотом — опять юмор, который мне недоступен, хотя в этом случае я хорошо знаю, о чем идет речь. Этот мужчина считает дни до пенсии. Их еще очень много, но он держит все в уме, каждый день вычитает по маленькой единице и объявляет друзьям. С каждым днем ему все радостнее жить, он не любит свою работу, зато у него есть ожидание счастливого будущего, которого, кстати, нет у тех, кто свою работу любит.

Так вот, я иногда говорю себе: может быть, стоит сидеть и проверять конденсаторы? А вечером сообщать бабушке: «Осталось еще пятнадцать тысяч дней!». Или сколько там. Надо подсчитать.

Конечно, можно было бы тешить себя приятной мыслью: мол, и у тебя есть талант, не меньший, чем у ребят из цеха, только он еще не проявился, ты подожди немного, глядишь, и проявится… Но прав был редактор газеты, когда говорил мне, что талант, если он есть, обязательно подпирает. Талант свербит.

Я серая, заурядная личность — пора сказать себе это прямо и примириться. И жить спокойно среди людей. Таких большинство, вместе нам будет довольно весело. Никто еще не умирал оттого, что он заурядный.

Иногда едешь в троллейбусе и видишь какого-нибудь мужчину с женой. И такое у него неприметное и равнодушное лицо, такое затертое и безразличное, что удивляешься и думаешь о жене: «Как она отличает его от остальных?».

Лет через тридцать какой-нибудь парень подумает так и обо мне. Нужно быть готовым к этому, не строить напрасных иллюзий.

Или: есть люди, с которыми поздороваешься один раз, а потом встретишь опять — и снова поздороваешься. Потому что уже забыл, что виделся с ними. И в третий раз увидишь — опять поздороваешься.

Вероятно, и я стану одним из тех людей, с которыми здороваются по три раза в день. Скорее всего.

Уже осень, но иногда выпадают совсем теплые дни. В прошедшее воскресенье было почти жарко. Я залез на крышу дома и лежал там в одних трусах — загорал. Смотрел в небо и вдруг увидел маленькую полупрозрачную точку. Сначала я подумал, что это пылинка, но она была всюду, куда я ни смотрел, и не исчезала, сколько я ни моргал. И тогда я понял, что она внутри моего глаза и что я буду ее видеть всю жизнь.

Теперь я всегда узнаю себя. Посмотрю в небо — если есть точка, значит, это я. Если же нет — значит, смотрит кто-то другой.