Хозяйка, разочарованная ее неумением доить, стирать, молотить, а также знанием французского, отсылает ее в Arbeitsamt.

Теперь она работает на парусиновой фабрике, Segeltuchfabrik, вместе с немками. Они обслуживают ткацкие станки: как только на каком-то из них обрывается нить, нужно подбежать и завязать узелок.

В цеху несколько сотен станков, женщины носятся от одного к другому Почти оглохшие от грохота, на опухших ногах, с белыми от пыли волосами, ресницами и бровями… Они не злые. Просто усталые.

Она спрашивает, давно ли они так бегают. Пятнадцать лет… Двадцать… Боже мой! — ужасается она. Но немки утешают: да ты привыкнешь, вот сама увидишь.

Воскресенье — выходной, и можно получить пропуск в город. Приезжает пленный француз, тоже с пропуском; буквы KG прикрыты чужим пиджаком. Они отправляются на прогулку.

Город называется Котбус. Мужчины на костылях, бедные, плохо одетые женщины…

Объявляют воздушную тревогу. Они прячутся в подворотне.

— Не бойся, я с тобой, — шепчет француз, заслоняя ее мужественной рукой — видимо, от бомб.

Его слова заглушает звон — из окон вылетают стекла. Налет то затихает, то усиливается, словно затянувшаяся гроза. Она вспоминает налет в Варшаве и гарнизонный костел.

— Один ксендз просил меня помолиться за него, — рассказывает она французу.

— И что?

— Ничего. Я не молилась.

— Ни разу? Это нехорошо, — упрекает ее француз. — Очень нехорошо…

Она провожает его на станцию и по дороге пытается объяснить:

— Я молюсь только за одного человека, на остальных у меня уже нет сил. Ты понимаешь?

Понимает, конечно, — ça se comprend.

Француз уезжает в Раддуш.

На вокзале ее осеняет. Она оглядывается по сторонам, находит расписание поездов. Ага, вот: из Раддуша можно через Котбус добраться до Лицманштадта.

В выходной никаких проверок. Значит, целый день ее никто не хватится…

В субботу вечером она отправляется в Раддуш. Собирается переночевать у Юзека и утром сесть в поезд. Место в сарайчике занято, зато она узнает важную вещь: в Лодзи у Юзека есть тетя.

— Пойдешь на улицу Наврот, — говорит он, — найдешь гладильную мастерскую и передашь тете привет. И еще вот это ей передай…

Юзек вынимает из-под тюфяка спичечный коробок: там лежит овальный камешек из его больной почки, от которого он избавился в ужасных муках.

— Как это — зачем? В подарок. На память.

Француз тайком отводит ее в лагерь военнопленных, в баню — ночью там никого не бывает, можно переночевать. Раскладывает на полу плащ. Приносит конверт и листок бумаги. Она садится на плащ — от пола пахнет лизолом и мылом — и пишет письмо.

Француз спрашивает — кому.

— Стефе, подруге.

— Она красивая? — интересуется француз.

— У нее красивые глаза, темно-синие, и длинные ресницы.

У Стефы была бабка-венка, сумасбродная мать, сбежавшая с молодым любовником, и отчаявшийся беспомощный отец. Они сдавали комнаты. Когда жильцов не было, Стефе не давали денег на учебники и школьные экскурсии. Она очень хотела помочь подружке — уговаривала скинуться одноклассников, продавала в школе билеты в кино. В результате Стефа ехала вместе со всем классом в Величку, а на контрольной по алгебре снова не присылала ей шпаргалку. «Я не могла, — оправдывалась она, — а то сама бы не успела решить последнюю задачку».

Стефа прекрасно знает немецкий (спасибо бабке) и работает в конторе Восточной железной дороги. У нее там есть ящик, запирающийся на ключ, для ценных предметов. Перед каждой поездкой к Франтишеку она оставляла в этом ящике свою серебряную пудреницу.

Сидя на плаще в бане французских военнопленных, она пишет подруге, что в последнее время много болела. «Не знаю, удастся ли нам встретиться. Если не удастся, отдай пудреницу моему мужу. Если и с мужем увидеться не удастся, оставь себе. Надеюсь, она принесет тебе счастье».

Француз заглядывает ей через плечо. Спрашивает, о чем она пишет красивой подруге.

О пудренице.

Француз восхищается — ее почерком, рукой, в которой она держит карандаш, коленом, на которое кладет листок, смуглой шелковистой кожей…

Она поднимается с плаща. Раздевается. Встает под душ, включает горячую воду. Моет шею, грудь, бедра, живот… Она такая, какая есть. Не хуже других. Не еврейка. Не полька. Красивее иных — тех, у кого все зубы на месте, кого не вытаскивают из рикши и не волокут на рассвете в подворотню.

На станцию они идут рано утром. Она просит француза отослать письмо. Француз просит ее дожить до конца войны. Поклянись, говорит он и начинает плакать. Она радуется, что не должна спасать этого француза и что это ей велят дожить до конца войны.

Она садится в поезд.

Даже не старается запомнить французскую фамилию и адрес в Провансе.

Сейчас надо решить: сесть в купе? встать в коридоре? запереться в туалете?