Она покрасила волосы (любимый цвет — пепельная блондинка).
Вставила зуб (на штифте, техник заверил, что очень практично, в случае чего можно вынуть; она удивилась: зачем вынимать искусственный зуб?).
Забрала свою пудреницу. («Она так плакала, получив твое письмо, — рассказывает подруга Стефы, машинистка с Восточной железной дороги. — Так жалела, что не давала тебе списать на алгебре…» «Зато теперь я подарю тебе шляпу», — обещает Стефа, и в самом деле приносит красивую шляпу — черную, с большими затейливыми полями, наследство романтичной матери.)
Машинистка дает ей лакированные туфельки на высоких каблуках, сшитые на заказ перед самой войной у сапожника на Новом Святе, а пани Крусевич старательно перешивает на нее пальто пана Крусевича.
Она стоит на углу улицы Пенкной и ждет знакомую — переводчицу немецкой поэзии (эта переводчица, очень известная, обещала найти покупателя на кольцо с жемчужиной — если за реальную цену).
Она притопывает от холода на мокром снегу.
В лакированных туфельках от машинистки.
В романтической шляпе от Стефы.
В шелковых чулках с черной стрелкой от тети Юзека.
В бывшем пальто пана Крусевича…
Две женщины, обе в штатском, подозрительно рассматривают ее.
— Вы кого-то ждете? — спрашивает одна, пряча руки в меховой муфте. — Кенкарта у вас есть? — и вынимает из муфты полицейское удостоверение.
— Простите, не поняла… — удивляется она, но голос у нее заискивающий. — А в чем, собственно, дело?
— Вот только не надо притворяться, — говорит та. — И оставьте эти улыбочки. Все вы такие — сначала изображаете святую невинность, потом принимаетесь рыдать. Пошли.
Она идет вслед за полицейской.
Ближайший комиссариат — на Познанской. У этого места дурная слава, быстро оттуда не возвращаются.
У нее с собой кольцо с жемчужиной. Сразу ей предложить? Но что значит «все»? «Все» — так говорят о евреях…
— Простите, — решается она наконец. — А кто это — все?
— Перестань валять дурака, — полицейская теряет остатки вежливости. — Я из полиции нравов. Поняла теперь, кто это — все?
Она поняла.
Ее приняли не за еврейку, а за шлюху. Какое счастье, Господи Боже мой, всего-навсего за шлюху!
Теперь она идет спокойно, как порядочная женщина, которую искренне позабавило нелепое подозрение.
Полицейская садится за столик и рассматривает ее кенкарту.
— Замужем, — читает она вслух. — Замужем, ну-ну… И где же твой муж?
Она отвечает:
— В лагере муж. Был в Освенциме.
— Не врешь? — полицейская поднимает глаза от кенкарты и поправляется: — Вы не врете?
— Мой муж в лагере, — повторяет она. — У меня письмо есть…
Полицейская встает, словно собирается проводить ее до двери. — Я все проверю, — говорит она строго. — Сейчас я вас отпускаю, но все проверю… А вы… — она мгновение колеблется, — не могли бы вы одеваться более прилично?