Этим двоим — мужчине, который позволил ей сойти с моста на американскую сторону, и его молодому коллеге, ирландцу, — она рассказывает о войне. Гетто, вагоны, арийская сторона, гестапо, Освенцим…

Старший вздыхает и после каждого вздоха подкладывает ей то яичницы из яичного порошка, то тушенки, то халвы. Молодой хочет узнать соотношение сил на Умшлагплац. Сколько было немцев? А евреев сколько? Так почему же вы не сопротивлялись?! Не выдумывай, всегда можно найти чем. Было бы желание…

— Я понимаю, это было ужасно, — говорит пожилой, — и все-таки вот что я тебе скажу, детка. Такие вещи возможны только в Европе. У нас, в Штатах, такое и представить себе невозможно. У нас бы никто не согласился…

— На что? — спрашивает она.

— На вагоны эти, транспорты… В Америке ни одна еврейская община не дала бы согласия.

— Так они бы устроили массовый расстрел, чтоб неповадно было. А главу общины подвесили бы на крюк, вот так, — она встает и показывает американцам, как бы висел на крюке глава общины, — и спросили, что лучше — расстрелы или вагоны… А гетто у вас было бы… где в Нью-Йорке еврейский район?

— Детка, — говорит американец, чья бабушка приехала в Америку из Граева, а дедушка — из Макова Мазовецкого. — Именно это я и пытаюсь тебе втолковать: у нас, в Нью-Йорке, никто бы не согласился устраивать гетто.

— А, ну разве что так…

Она умолкает. Светает, пора ехать в Маутхаузен.