1.
– Расскажите мне что-нибудь… – попросила я.
(Каждую встречу с читателями я так заканчиваю: “Расскажите историю…”)
В маленьком северном городке, неподалеку от Гамбурга, ко мне подошел мужчина средних лет. У него была светская улыбка и острый взгляд.
– Доктор Кляйнер, Исаак Нахумович, – представился он по-русски. – У меня для вас кое-что есть…
“Кое-что есть” звучало многообещающе. Как посул сделки с выгодной маржой. Однако доктор Кляйнер не с деловым предложением ко мне пришел. Он пришел со своей жизнью.
– Кое-что действительно интересное, мадам…
“Действительно интересное…”
Он давал понять, что история, которую я прочитала на авторском вечере, это еще пустяки… (История польки, спасавшей евреев, которую застрелил влюбленный в нее немецкий полицейский.)
Действительно потрясающей была лично его, Исаака Нахумовича Кляйнера, история.
2.
– Нахум, мой отец, был коммунист. Он родился и жил в Риге, в бедной многодетной семье. В бедной еврейской семье старший сын не мог не стать коммунистом, а отец был старшим сыном.
(Это звучало не слишком заманчиво. Я довольно много писала о еврейских коммунистах из бедных семей и вряд ли могла узнать что-то новое. Больше того: мне и не хотелось узнавать. Я слушала неохотно, не доставая авторучки.)
Началась война. Латвия стала советской республикой, Нахума Кляйнера назначили министром.
В сорок первом году Латвию захватили немцы. Русские, евреи и коммунисты уезжали в Россию. Поезда брали штурмом. Нахум Кляйнер узнал, что в Москву отходит последний эшелон. Добыл семь мест: для матери и всех братьев и сестер. Второпях отвез их на вокзал. Посадил в вагон и попрощался. Отхода поезда он ждать не мог – отправлялся на фронт.
Поезд стоял на перроне, на рижском вокзале.
Бабушка Ноэми, мать Нахума, сидела в вагоне и собиралась с мыслями.
Едут они в неведомое – думала бабушка Ноэми, – на край света, а она ничего не успела взять. Ладно постель, бог с ней. Ладно чайник. И даже три серебряные чайные ложечки, полученные в приданое от матери. Она не взяла самое главное: серебряные подсвечники, в которых ее мать, а потом она каждый шабат зажигала свечи.
Бабушка встала.
Сказала: “Все выходим”.
И они вышли. Все: бабушка и шестеро ее детей.
Пошли домой.
Завернули в белую полотняную салфетку два маленьких подсвечника и три чайные ложечки.
Вернулись на вокзал. Перрон был пуст.
С рижского вокзала в Россию ушел последний поезд.
3.
– И что? – догадливо перебила я доктора Кляйнера. – По дороге поезд разбомбило, пассажиры погибли. Ноэми и дети пережили войну, верно?
– Нет, мадам. Поезд доехал до Москвы. Пассажиры пережили войну. Бабушка Ноэми погибла вместе с шестью детьми и десятками тысяч других латышских евреев.
4.
Нахум Кляйнер вернулся с войны с высшими боевыми наградами и шрамами от ран. Дома он застал чужих людей. Они не знали ни его матери, ни братьев и сестер.
Он пошел к латышским соседям, но те про них ничего не знали.
Он хотел вернуться на фронт, но фронта не было. Был лес. Его направили в оперативные отряды, которые в лесах искали немцев и латышей-коллаборантов.
У латышей проверяли плечи. Если долго ходить с винтовкой на плече, от ремня остается заметный след.
Латышей со следами на плече отправляли в расход – под ближайшее дерево – или в лагерь.
Немцев выводили из леса. Их брили, чистили им ботинки, пришивали пуговицы к мундирам и вешали на телеграфных столбах на базарной площади, в центре города.
5.
Война закончилась. Немцы повешены, латыши отправлены в расход, пора было начинать обычную жизнь.
Нахум Кляйнер вернулся в Ригу. Женился, работал, растил сыновей.
После шестидневной войны в Израиле он принял решение эмигрировать. Паспортов ждали недолго, четыре года.
Упаковали вещи, сдали багаж и купили красные гвоздики.
Они не знали, где лежит бабушка Ноэми: в Саласпилском лесу, в Румбульском лесу или в Бикерниекском лесу.
Решили попрощаться с местами казни евреев во всех лесах. Охапку гвоздик поделить на букеты.
Накануне кто-то постучался в дверь. Незнакомая старая женщина в черном платке на голове, с черной клеенчатой сумкой в руке хотела поговорить с Нахумом Кляйнером.
Женщина представилась: во время войны, до того как в Риге устроили гетто, она жила по соседству с Ноэми Кляйнер.
Однажды вечером Ноэми выскользнула из гетто и пришла к бывшим соседям. Она сказала: “Нас убьют, но Нахум, мой сын, переживет войну. Отдайте это ему…”
Незнакомая старая женщина полезла в клеенчатую сумку и положила перед Нахумом Кляйнером сверток в полотняной салфетке.
– На следующий день, – рассказала она, – их погнали в Румбульский лес, пешком, по снегу. Был ноябрь, а снега уже было по колено… Больше я их не видела.
Нахум развернул салфетку.
Потрогал шабатные подсвечники и чайные ложечки и спросил у женщины, почему она их принесла.
Его не интересовало, почему она медлила с отдачей. Тут все было просто: она пользовалась ложками, забыла, откуда они. Подумаешь – три чайные ложечки… Ему хотелось знать, почему принесла через тридцать лет.
– Мне снится ангел, – объяснила женщина. – Говорит: “Отдай это. Если не отдашь, мы тебя не пустим в рай”. Последнее время он ничего не говорит, только смотрит, но я уже понимаю, что́ ему нужно. Уже сказала: не смотри так, я попробую его найти… Вот я вас нашла и отдаю, – закончила женщина. – Отдаю, правда?
– Отдаете, – подтвердил Нахум Кляйнер. – Насчет рая можете не беспокоиться.
6.
– А Бога нет, – усмехнулся вдруг доктор Кляйнер. – Бога нет, хотя есть сны про ангелов и есть серебро в горке.
(В Израиле отец купил небольшую горку и положил в нее три чайные ложечки и два шабатних подсвечничка. Сообщил доктору Кляйнеру, что завещает ему фамильное серебро. Просил чистить осторожно. Никакой химии. Лучше всего зубным порошком, его еще можно достать в бывшем СССР. Старые фронтовые друзья присылают ему про запас зубной порошок в большом количестве.)
– Бога нет, – повторил доктор Кляйнер. – Говорю это как хирург-онколог, которому смерть не в новинку. Нет Бога.
Я достала листок бумаги и авторучку, записала: Бога нет – и вернулась к началу рассказа доктора К.
“В бедной еврейской семье старший сын не мог не стать коммунистом…”
7.
Они уже знали, где лежит бабушка Ноэми.
Красные гвоздики делить не понадобится. Всю охапку можно положить в Румбульском лесу.
Им был знаком этот лес. Излюбленное место воскресных семейных прогулок рижан. Снег там обычно лежал до поздней весны. Когда таял, водой вымывало из земли человеческие кости. Дети собирали их, как собирают грибы в лесу, а родители закапывали в двух больших общих могилах. В одной могиле – крупные, взрослые кости, в другой – маленькие, детские. Пытались считать черепа. Маленьких насчитали десять тысяч, с большими запутались и потеряли счет.
Над могилами поместили памятную доску: “Здесь лежат евреи”.
Милиция забрала доску, но кто-то установил новую: “Здесь лежат евреи”.
Милиция забрала… и так далее.
Когда про борьбу за доску написали в американской газете, власти согласились на небольшой камень с информацией: “Здесь лежат жертвы фашизма”. Рядом с камнем, увековечившим смерть нескольких десятков тысяч евреев из Голландии и Латвии, поставили обелиск: “Слава танкистам”. Поскольку отсюда в сорок пятом году танки Красной Армии начали штурм Риги.
8.
Итак:
им предстояло отвезти цветы в Румбульский лес,
из лесу отправиться на недалекий аэродром,
с аэродрома улететь навсегда.
Цветы повез доктор Кляйнер. Родители с младшим братом должны были приехать отдельно.
Доктор оставил машину на обочине и вошел в лес. Был январь. Снегу, как и тридцать лет назад, по колено. После нескольких дней оттепели ударил мороз, и снег был покрыт гладким блестящим настом.
Доктор добрел до места.
Постоял около большей – “взрослой” – могилы с охапкой красных гвоздик, в пустом белом лесу.
Семья опаздывала. Он забеспокоился. Не стал больше ждать, положил цветы на краю могилы. Сказал вполголоса:
– Прощай, бабушка. Прощайте, дяди и тети, с которыми я не успел познакомиться. Больше мы вас никогда не навестим.
Подумал, что надо бы прочитать кадиш, но он не умел молиться.
Двинулся в обратный путь и увидел родителей. Отец велел идти к могилам. Пошли гуськом, по утопающей в снегу тропке, проложенной доктором Кляйнером.
– Где цветы? – спросил Нахум.
Цветов не было.
Был след от цветов, явственно отпечатавшийся на снегу.
– Люди украли? – возмутилась мать.
Людей не было.
– Ветром сдуло?
Ветра не было.
– Птицы утащили?
Птиц не было. Впрочем… какая птица может унести охапку гвоздик?
Нахум прочитал кадиш. В отличие от сына он знал слова. Его научили в хедере, очень давно, до того как он стал коммунистом.
Они вернулись к машине и поехали на аэродром.
9.
– А Бога нет, – сказал доктор Кляйнер. – Есть ангелы, серебро и следы от цветов, а Бога нет. Вы это записали?
– Записала, естественно: Бога нет.
10.
Из Израиля они перебрались в Германию. Знакомый виолончелист, еврей, похожий на турка, отчего вынужден был бежать из Узбекистана во время недавних турецких погромов, теперь играл в оркестре в городке на Северном море. Он писал им про пособия и морские отливы. Пособия были выше, чем в Израиле, а море отступало к самому горизонту. “Волнующееся и бескрайнее, как музыка Малера, уходит и обнажает дно”, – писал виолончелист.
Место онколога в соседнем Гамбурге оказалось привлекательным. В отличие от морского дна – скучного и илистого.
Доктор перевез в Германию родителей, и все поселились в северном городке.
– Поезжай в Берлин, – сказал однажды доктор виолончелисту. – Привези из общежития для переселенцев семерых евреев. Нас будет десятеро, получится миньян, и мы организуем общину. Постарайся, чтобы евреи были молодые и здоровые. И образованные.
Бургомистр приготовил социальное жилье.
При нацизме городок прославился энтузиазмом, с которым сжигались книги, поэтому бургомистр всячески поддерживал репутацию местных жителей как толерантных и гостеприимных граждан.
Виолончелист отправился в общежитие для переселенцев.
Привез пятнадцать евреев, старых и больных. Ни один не знал немецкого языка.
– Не селекцию же мне было проводить, – оправдывался виолончелист.
– Не огорчайтесь, – утешал его бургомистр. – У нас в городе есть еврейское кладбище. Последние похороны были в тридцать девятом году.
11.
Оказалось, что Нахум Кляйнер, герой Второй мировой войны, боится немцев.
– Меня узна́ют… – понизив голос, говорил он. – Прознают, что я их убивал на фронте. Вешал на базарной площади…
Он перестал выходить из дому. Не хотел любоваться морским отливом.
– Меня узна́ют… – шептал.
Ранним утром сын водил его в лес. Час они гуляли, потом возвращались домой, и доктор уезжал в больницу.
Однажды пошли в лес, как всегда, чуть свет. Присели на пеньках. Было жарко. Нахум снял рубашку: обнажилась грудь – бледная, худосочная, покрытая сеткой шрамов, точь-в-точь фронтовая карта.
Из-за деревьев выбежала собака. За собакой шел старик. Увидев Нахума, он остановился и уставился на искалеченное тело.
– Der Krieg? – стал указывать пальцем на шрамы.
– Война, – смиренно подтвердил Нахум.
Немец расстегнул рубашку и открыл грудь-карту.
– Война? – спросил Нахум.
– Der Krieg, – подтвердил немец.
Стал искать что-то под левым соском и нащупал иссиня-красный рубец.
– Орша, – сообщил он.
– Смоленск, – в свою очередь, Нахум отыскал под соском шрам – длиннее оршинского, протянувшийся до грудины.
– Курск, – предъявил немец живописный вертикальный шрам на грудине.
– Брянск! – восклицал Нахум…
Доктор поехал на работу. Ветераны пошли пить пиво. Со следующего дня Нахум Кляйнер снова стал героем войны.
12.
– Мужчина, с такой горячностью кричавший Alles Lüge, когда вы читали про прятавшую евреев женщину, которую застрелил гамбургский полицейский… (“Все вранье” – кричал он…) так это наш местный фашист.
Женщина, которая так решительно вывела его из зала, – наша антифашистка.
Старички, которые тихонечко сидели в последнем ряду, – это наши евреи. Они не к вам пришли, нет-нет. Они пришли ко мне. У одного из них умерла жена, нужны деньги на надгробие.
А остальная публика, которая с таким вниманием слушала ваш репортаж, – это наши обычные немцы.
Культурные любители литературы факта.
Гамбург