Может быть, можно, в заключение, отступая несколько ат исторического повествования и обзора, взглянуть на перстосложение — «знамя» старообрядчества — совсем с другой стороны и отметить две особенности традиционного русского двуперстия: а) оно очень естественно, легко и удобно для руки при любом положении трех «второстепенных» перстов — соединены ли они концами, или просто прижаты к ладони (большой палец сверху), или мизинец отставлен; б) оно — при любом положении трех «второстепенных» перстов — очень красиво, что подтвердит любой художник, интуитивно чувствующий, независимо от обладания какими-либо — старообрядческими или новообрядческими или атеистическими или агностическими — убеждениями или историческими знаниями, красоту жеста. Обе эти особенности отсутствуют у имянословного перстосложения, которое и в реальности (если выполнено правильно), и на иконах (если изображено правильно) выглядит напряженно, неестественно, вычурно, «вымышлено» именно потому, что оно в реальности сложно, трудно и неудобно; оно и, действительно, вымышлено (см. с. 152) и, объединяя все это, — некрасиво. Отсутствуют они и у триперстного сложения; выглядит оно (сравнительно с двуперстным) сжатым, прячущимся, робким, «скукоженным», «старушечьим» и оно тоже некрасиво. Оно (если выполнять его правильно) и неудобно, потому что трудно долго держать безымянный перст и мизинец прижатыми к ладони без помощи большого пальца. Из-за этого неудобства безымянный перст и мизинец стремятся разогнуться (но полностью выпрямиться не могут, так как ограничены тремя «основными» сложенными воедино перстами) и все перстосложение почти превращается в пяти-перстную щепоть — вялое (в отличие от современного католического) пятиперстие.

Вообще, если смотреть на двуперстие с точки зрения эстетической, то оно производит впечатление обряда, имеющего «за плечами» двух-тысячелетнюю церковную древность, и именно поэтому столь совершенного и лаконичного; так оно и есть в действительности. Таковы же и другие древние обряды, которых можно назвать очень много в разных областях церковной жизни, например: каждение, устройство полукруглой алтарной апсиды под четверть-сферической конхой, возжжение свеч и лампад, правильно совершенный земной или поясной поклон, устройство епископского (как католического, так и православного) посоха и мн. др. Ни о триперстии, ни, тем более, о имянословии этого сказать нельзя. Простотой, лаконичностью и изяществом может поспорить с двуперстием только современное латинское пятиперстие, правда, вовсе не древнее, но рожденное тысячелетней эволюцией, а не ломкой; впрочем, русское двуперстие тоже нормально, без ломок, эволюционировало.

Художник, чувствующий красоту жеста, видит, что двуперстие красиво, а троеперстие и имянословие — нет. Поэтому, а не из-за старообрядческих убеждений или симпатий или историко-искусствоведческих изысканий, в конце XX в., когда многие художники — талантливые и не очень, опытные и не очень, верующие и не очень, трудолюбивые и не очень — стали, не испытывая (в отличие от до-советских времен) ограничений со стороны официальной церковной цензуры, писать иконы, эти новые иконы демонстрируют исключительно традиционное русское двуперстие и, надо отметить, в основном, написанное прочувствованно и правильно. Впрочем, есть еще одна причина такого предпочтения двуперстия современными художниками — простота; его легче писать, чем триперстие и имянословие; легче писать, возможно, потому, что легче и складывать.

Художник конца XX в. чувствует простоту и красоту жеста — а чувствовали ли эту красоту (и — шире — красоту церковного обряда вообще) русские люди до и во время патриаршества Никона? Кто, глядя на древнерусские церкви и иконы, ответит — нет? Чувствовали, и даже в самой высшей степени; эстетическое восприятие мipa вообще и богослужения (как важнейшего, что есть в мipe) в особенности, характерно для христианских средних веков вообще и средневековой Руси в особенности. Поэтому замена самого любимого и самого распространенного обряда — прекрасного и древнего перстосложения — нововымышленным и некрасивым есть следствие и знак крушения (лучше сказать — ломки) в середине XVII в. всей эстетической системы русского человека. Средние века кончились, а Новое время началось в России именно тогда, а не при Петре, как считают обычно. Петровское брадобритие, курение, нюхание табака с последующим чиханием, парики, завивка, пудра, румяна, короткие камзолы, корсеты, мушки, отнимающие пол-дня прически, перетянутые в талии платья и кринолины — прямое и неизбежное продолжение принятия троеперстия; в дальнейшем продолжении этой дороги (может быть, в ее конце?) столь же неизбежны бороды, выбритые самым удивительным фасоном и иногда похожие на бородавки; сигареты, воткнув которые в рот взрослые люди становятся похожими на младенцев с сосками; «неотъемлемые» бутылки или аллюминиевые банки с пивом; фальшивые богатырские плечи мужских пиджаков (на очень хилых реальных плечах) и даже женских платьев; узкие джинсы; черные или зеркальные очки (ужасная, в сущности, вещь, лишающая человека живых глаз — зеркала души); купальные костюмы; футболки; юбки узкие или короткие или с разрезом или с правым боком длиннее левого (или наоборот) или спереди длиннее, чем сзади (или наоборот) или с подолом, выстриженым углами (как собаки рвали) на манер средневековых шутовских кафтанов; ботинки и туфли с носками, длинными и острыми как дореволюционный русский штык или квадратными как «хрущевский» шкаф; каблуки, не свалиться с которых — дело большого опыта, искусства или даже таланта; женские стриженые или бритые головы (я видел женскую голову, выбритую наполовину — спереди — , а сзади украшенную длинными распущенными волосами); выбритые и нарисованные брови; «химия»; мужская прическа «гребешком» (а однажды я видел даже и женскую) или тремя «гребешками» или «кольцом» или гладко выбритая голова с длиннейшим «хвостом» на затылке (увидев в иллюстрированной до-никоновской книге изображение бесов, я был, не преувеличивая, поражен сходством их причесок с некоторыми современными); женская закрывающая один глаз или (сам видел) с двумя 10-сантиметровыми рогами; белые или кроваво-красные или тускло-синие губы; синие или розовые или оранжевые или зеленые или фиолетовые или полосатые или с выбритыми «тропинками» волосы; семафороподобные женские лица, напоминающие о боевой раскраске ирокезов и делающие женщин похожими одна на другую более, чем какие-либо другие ухищрения моды; наклеенные нереальной длины ресницы и страшные ногти, очень пригодившиеся бы хищному зверю; татуировка на руках, ногах, животах, спинах и бритых головах (мне довелось увидеть даже ангельские крылья, бесстрашно вытатуированные на женской спине); серьги в бровях, в губах, в щеках, в подбородке и в пупке, а в носу серьги и даже большие массивные кольца на манер бычьих (я видел и булавки в бровях, и даже серьгу в языке); цепи на манер подвижническо-отшельнических (или арестантских?), раскачивающиеся и звякающие вокруг юного модника; красные или синие, или белые, или зеленые, или пятнистые, или полосатые, или украшенные звездами ногти на руках и на ногах.

В сравнении со всеми этими невероятными и немыслимыми, казалось бы, оригинальничающими и соревнующимися одно с другим безобразиями какими прекрасными представляются древнерусские мужчины и женщины! Они были прекрасны (чувствуя, что чем дальше отойти от природы, тем хуже) не потому, что их стиль одежды, обуви и прически был изобретен и продиктован лучшими заграничными или доморощенными модельерами, дизайнерами и визажистами, но потому, что таково было их собственное эстетическое чутье; следовательно, оно было в высшей степени тонким. Многие современные модники (конечно, не только русские) похожи на древнерусских бесов, а на кого были похожи (благодаря традиционной прическе) древнерусские мужчины и женщины? На античные божества! Такой же путь прошло, начиная с XV в., европейское мiроощущение, но медленно и мирно; русское средневековое мiрооощущение продержалось на 200 лет дольше, но зато рухнуло кроваво и сразу.

Существует мнение, что в середине XVII в. эстетическая система русского человека была сломана или рухнула потому, что к этому времени она себя исчерпала (изжила) и, если бы сохранялась и впредь, была бы бесплодна, и русские не творили бы произведений искусства и ремесел, по красоте подобных средневековым. Северно-русские деревянные храмы (прекраснейшие из дошедших до нас построены в XVIII в. в премущественно старообрядческих областях), старообрядческие иконы, пение, книги (их переплеты, почерки и иллюстрации), сказки, духовные стихи и т. п. (все это создано после раскола) ясно показывают, что это мнение — неверно. Да и в психологическом аспекте ясно, что такой душевный подъем и напряжение всех душевных сил, какие испытывали старообрядцы во все время репрессий, то есть с середины XVII по начало XX вв. не могли не создать выдающихся (в мировом масштабе) произведений (и даже целых новых направлений) в науке(богословской), архитектуре и искусстве. Старообрядцы поддерживали и продолжали развитие древнерусских архитектуры и искусств в прежнем их русле в течение 250 лет; но невозможно столь долго поддерживать руками мертвое тело, не давая ему стать тленом и прахом, и имитируя жизнь румянами и духами! Следовательно, эта система была разрушена искусственно, не умерла своей смертью от старости, переутомления и неизличимых болезней, но была в середине XVII в. убита, кроме ее части, спасшейся под защитой обреченных властями на предуготовленное им полное уничтожение старообрядцев. Вот самое подходящее наименование для «Никоновых» реформ — убийство древнерусской культуры. Это кажется преувеличением, «красным словцом», но только на первый взгляд. Всмотревшись же повнимательнее в литературу, проповедь, искусство и архитектуру, служившие «новообрядческои» государственной Церкви, мы увидим, что они могли быть и красивыми, и возвышенными, и даже шедеврами в своем роде, и даже превосходящими западные образцы, но лишь постольку, поскольку вдохновлялись ими и подражали им. Это вполне ясно демонстрирует развитие после середины XVII в. русской городской архитектуры, пения, иконописи и книжной иллюстрации и переплета. Можно, например, при очень сильном желании и таланте, высмотреть нечто русское в творчестве Земцова или Баженова, но этого русского — 1 %, а общеевропейского — 99 %; их постройки не выглядят чужеродными в окружении творений Растрелли и Кваренги. Постройки Земцова похожи на постройки Ринальди, Баженова — на Фельтена. То же о Гречанинове, Бортнянском, Львове — все это чуть-чуть русифицированный Запад. И т. д. Русское искусство стало частью европейского — не менее и не более оригинальной и значительной, чем английское или польское. Мы часто слышим «Прекрасный русский классицизм!» — и это правда; но: 1) австриец скажет: «Прекрасный венский классицизм!» — и будет столь же прав; 2) «русский классицизм» — лишь на половину (или на треть) русский; рядом с Львовым, Захаровым и Воронихиным работали Камерон, Бренна и Руска, и строили очень похоже, не меньше и не хуже. Но сколь чужеродными выглядят на фоне этого прекрасного «русского» классицизма древне-московские (и, тем более, новгородские и псковские) церкви! Так же и поздние, но аккуратно построенные в XX в. в «русском стиле» церкви русских посольств на Западе, — в окружении романских, готических и барочных храмов, прекрасных по-своему, по-чужому.

Если «Никоновы» (а на деле — царские) реформы — убийство древнерусской культуры, то царь Алексей Михайлович — ее убийца; добил ее его сын Петр; в начале царствования Петра она еще подавала последние признаки жизни в виде, например, строгановских церквей (которых всего-навсего 4).

Совсем иначе «вели себя» старообрядческие архитектура и искусство; они, наоборот, — русские на 99 %, а подсмотренного в Петербурге барокко в них 1 %. Точно так же, как средневековые русские, старообрядцы понимали (или, скорее, чувствовали): можно, должно, «нормально» и неизбежно использовать иностранные новации, но в качестве дополнений, декора, деталей или стимула для развития своего; основа произведения старообрядческого искусства всегда оставалась русской.

Естественно возникает вопрос: а не изжила ли себя старообрядческая культура и, в частности, литература, к 1917 г.? Вопрос этот — спорный; некоторые признаки такого «изживания» есть, но все же я склоняюсь к ответу: нет, не только не изжила, но и пережила короткий период подъема и расцвета (в некоторых областях, например, в пении — несомненно) в 1905–1917 гг., который продолжался бы и дальше, если не был бы сломан и пресечен искусственно. В советское время опять, как и с середины XVII по конец XIX вв., была сделана попытка уничтожить старообрядческую культуру и литературу, на этот раз под другими лозунгами и при помощи гораздо более мощных технических средств. Если при царе Алексее Михайловиче и точно так же при имп. Николае Павловиче, старообрядцы могли, как описано выше, отсидеться от властей Mipa сего в глухом лесу, то от вертолета отсидеться негде; без печи — не прожить, а дым — не спрятать. Уничтожена ли старообрядческая культура за эти 70 лет (а в советской Прибалтике и в Румынии — за 40) окончательно, или опять выжила в подполье, и, если выжила, то насколько она в тесноте подполья изуродована — покажет будущее; если поживем, то увидим.