Свадьбу докторши и молодого Уиллингтона справляли всем городком. Или всей деревней?

Вообще-то Билл настаивал на немедленном венчании, но Гортензия сообщила, что не отдаст свою девочку бродяге, у которого ни кола ни двора. Харли неуверенно хмыкнул и ретировался во время монолога своей старинной подруги, а сам Билл начал всерьез подумывать о небольшом злоупотреблении служебным положением. Строго говоря, это и злоупотреблением не назовешь – ведь общественный порядок Гортензия Вейл нарушала раз по десять в день…

Как бы то ни было, свадьбу отложили на три недели. За это время на холме вырос новый дом.

Строили всей деревней. Или всем городком?

Пока мужчины крыли крышу, женщины – особенно состоящие в Клубе цветоводов Грин-Вэлли – занимались тем, что Гортензия называла "уборкой территории". Следы пожара удалось почти полностью ликвидировать, цветы дамы принесли вместе с дерном, а апофеозом этих действий стало явление пунцовой от волнения миссис Бримуорти. Перед собой она толкала садовую тачку, а в тачке переливались всеми оттенками нежности ее знаменитые коллекционные мальвы.

Гортензия Вейл только презрительно фыркнула, но старый Харли Уиллингтон церемонно склонился над пухлой ручкой миссис Бримуорти и высказал предложение забыть обо всех разногласиях, имевших место…, ну, скажем, года с пятидесятого? Миссис Бримуорти переливалась всеми оттенками багряного и пунцового и улыбалась на удивление милой улыбкой.

А потом была свадьба.

Из Лондона приехала целая толпа дюжих мужчин в штатском, которое они носили с явной неуклюжестью. Возглавлял их, впрочем, безупречно одетый старик, чем-то напоминавший Харли Уиллингтона. Пошли слухи, что это помощник премьер-министра, но Ник Грейсон пресек пустые разговоры, сообщив, что это знаменитый мистер Каннаган, легенда лондонской криминальной полиции.

И было застолье, были песни и танцы, были смех, шутки и пожелания молодым, были тосты за здоровье Гортензии Вейл и Харли Уиллингтона, было шампанское со льдом и салют из охотничьих ружей, словом, была настоящая, шумная и радостная свадьба.

Именно в силу ее шумности никто и не заметил, что молодые ускользнули в неизвестном направлении.

Билл и Мэри стояли возле древней раскидистой яблони. Почерневший ствол, казалось, изогнулся еще сильнее. Ветви, с которых осыпались все листья, выжженные пожаром, больше, чем когда-либо, напоминали руки старухи.

Билл молча погладил старое дерево.

– Ничего, Мэри. Мы посадим здесь новую яблоню. Яблоню нашей любви. И она будет такой же долговечной, как и эта старушка. А весной она зацветет… Наверное, не будущей, а через пару лет, но ведь мы же подождем, правда, Мэри?

Он осекся, увидев лицо своей жены. Мэри улыбалась, легонько поглаживая ветку.

– Знаешь что, Билл…

– Что, любимая?

– Мы не будем сажать новую яблоню.

– Но…

– Посмотри сюда.

И она осторожно наклонила ветку поближе к Биллу.

Он всмотрелся – и увидел…

Сквозь обугленную, израненную кору, сквозь истерзанную плоть старого дерева пробился зеленый побег. Билл изумленно вскинул глаза.

Старая яблоня жила. Там и здесь проглядывали молодые побеги, одновременно робкие и нахальные, как это свойственно молодости.

Зазвенели кусочки льда в золотистом шампанском. Солнце утонуло и растворилось в шоколадных глазах. И тогда, обнимая под старой юной яблоней свою молодую жену, Билл Уиллингтон вдруг понял, что это и есть бессмертие.