ГРАФ. Поговори со мною, Пфитц, чтобы хоть чем-то заполнить время. Ну вот, к примеру, расскажи мне, как ты любил.

ПФИТЦ. Да нет, герр граф, что-то не хочется. Ну рассказал бы я вам про Лотту, или про Минну, или про Констанцу… но как подумаешь обо все этих историях, сразу тоска какая-то появляется и усталость. И голова болит.

ГРАФ (встревоженно). Что-то мне не нравится твое настроение. Уж не заболел ли ты, Пфитц?

ПФИТЦ. Может, и так, герр граф. Знаете, сегодня утром я проснулся со странным предчувствием, что в Ррайннштадте со мной может произойти нечто фатальное.

ГРАФ. Ну как тебе не стыдно говорить такие вещи? Я ничуть не сомневаюсь, что ты переживешь меня, и на много лет.

ПФИТЦ. Пусть даже и так, но все равно, когда я оглядываюсь на всех этих женщин, которых я знал, на радости, которые я испытал, на места, где мне случалось побывать, я не ощущаю ничего кроме сосущей пустоты, потому что все это ушло безвозвратно.

ГРАФ. Такая меланхолия совершенно не в твоем характере. Вот доберемся до Ррайннштадта, и я отведу тебя к врачу.

ПФИТЦ. Вот это и будет тот самый фатальный случай.

ГРАФ. Не говори ерунды! Расскажи мне лучше какую-нибудь историю, это отвлечет тебя от нездоровых мыслей. Я так еще и не дослушал повествование о том, как это тебя угораздило родиться. Сколько помнится, мы остановились на рассказе твоего отца о том, как он попал под Брюнневальд.

ПФИТЦ. И сражался там самым доблестным образом. Но где-то к концу он схлопотал себе пулю в ногу.

ГРАФ. Как выражаются бывалые люди, эта пуля была помечена его именем.

ПФИТЦ. А может, чьим-нибудь другим, просто кто-то там стрелять не умел. Так вы что, действительно хотели бы послушать дальше?

ГРАФ. Вне всякого сомнения, Пфитц.

ПФИТЦ. Ну ладно, слушайте. Когда отец свалился, его уложили на телегу, отвезли в лазарет, а там врач осмотрел его и сказал, что ногу нужно отрезать, и чем скорее, тем лучше. Отец нежно любил свою конечность, а потому ударился в слезы и стал умолять врача как-нибудь ее пощадить. Однако тот сказал, что если ногу не ампутировать, то мой отец непременно умрет от гангрены, и это будет несмываемым пятном на его, врача, репутации. На что мой отец резонно возразил, что его нога стоит куда больше чьей бы то ни было репутации и что он охотно рискнет своей жизнью ради ее спасения. Хирург был поражен, встретив у молодого парня — вы же помните, что мой отец был тогда не более чем подростком, — подобную твердость духа, а потому согласился не класть его под нож Несколько дней мой отец балансировал на грани жизни и смерти, но в конце концов жар у него спал и рана начала затягиваться.

ГРАФ. Как то и должно было произойти, дабы ты получил возможность родиться.

ПФИТЦ. Если было предначертано, чтобы мой отец схлопотал тогда себе пулю в ногу, значит, было предначертано и то, что он должен оклематься. Если же пуля попала в него случайно, то и выжил он тоже случайно. Лично меня устраивал любой из этих вариантов. Ну так вот, мой отец ожидал, что его выздоровление потрясет хирурга, скоропалительно приговорившего юного пациента с простреленной ногой к смерти, однако тот лишь пожал плечами и сказал, что медицина — наука далеко, увы, не точная, а ошибиться может каждый. Далее выяснилось, что в действительности этот врач даже не совсем и врач, а ветеринар, так что, сказал он, будь мой отец кобылой, диагноз подтвердился бы идеальнейшим образом. Да и вообще за долгие годы практики этому врачу — или, если хотите, ветеринару — попадались случаи куда более странные: он наблюдал, как наново отрастают ампутированные конечности, принимал младенцев о двух головах и даже присутствовал при удалении зубастых, поросших мехом желчных камней. Кроме того, ему приходилось пользовать пациентов, страдавших весьма необычными психическими расстройствами, вроде солдата, который считал себя маленькой рыбкой и кончил тем, что утонул в большой бочке с дождевой водой, или женщины, которая все время пела. А еще был случай, когда некий юноша влюбился в тень.

ГРАФ. Влюбился в тень? Мне хотелось бы послушать эту историю.

И Пфитц предоставил хозяину такую возможность. Этот юноша был студентом. Очень бедный — как то обычно и бывает — он снимал крошечную темную каморку под самой крышей одного из доходных домов и ночами напролет корпел там над учебниками. Его скудных доходов едва хватало на покупку свечей, и уж никак не на дрова, а потому печка, бывшая в этой каморке единственным источником тепла, стояла чаще всего холодной.

Каждое утро он шел по узким, мощенным булыжником улочкам в свой университет, чтобы вернуться домой уже затемно тем же самым привычным путем. И вот однажды вечером ему случилось обратить внимание на плотно занавешенное, освещенное изнутри окно второго этажа, вернее — на тень, скользнувшую по занавеске, на плоский, темный образ женщины, прорисованный желтым светом стоявшей в глубине комнаты лампы.

На другой день студент увидел ее снова, и еще на другой, и еще; вскоре у него вошло в привычку смотреть на эту тень каждый раз, когда он возвращался из университета домой. Таинственная женщина захватила его воображение, она представлялась ему юной, прекрасной и одинокой. Студент никогда не видел занавески на окне раздвинутыми, никогда не видел, чтобы кто-то входил в этот дом либо покидал его, и это еще больше разжигало в нем любопытство. Ему уже было недостаточно взглянуть на тень мимоходом, он начал задерживаться под окном в напряженном ожидании хоть какого-нибудь ключа, могущего помочь ему в разрешении неустанно терзавшей его загадки. Шли дни и недели. Теперь он простаивал на этой улице часами, глядя на силуэт, то исчезавший с занавески, то вновь появлявшийся, то расползавшийся в огромное серое пятно, когда женщина перемещалась в глубь комнаты, к лампе, то становившийся темным и четким, когда она подходила к окну. Опасаясь быть застигнутым за столь странным и труднообъяснимым занятием, он облюбовал себе укромное место в глухом подъезде на противоположной стороне улицы; он таился там, пока окно наконец не гасло, и лишь тогда возвращался к себе, в свою каморку.

И вот однажды, во время очередного такого бдения, юноша решил перейти к активным действиям. Время шло к полуночи, все окна в домах давно уже потухли, и только там, на втором этаже, все так же скользила по шафранному прямоугольнику разжигавшая его фантазию тень. Он покинул свое укрытие, пересек улицу, осмотрелся по сторонам и начал с замирающим от страха и волнения сердцем карабкаться по водосточной трубе. Подобравшись к окну вплотную, он обмотал правый кулак концом рукава, размахнулся и ударил. По сонной ночной улице раскатился звон разбитого стекла. Юноша ухватился рукой за занавеску и тут же со страхом почувствовал, что его ноги теряют опору. Провисев с секунду на занавеске, он рухнул вместе с ней на засыпанные стеклом булыжники, вскочил, затолкал драгоценную добычу за пазуху и без оглядки помчался домой.

И только там, в полумраке своей каморки, юноша почувствовал наконец, как болит подвернутая нога, заметил кровь на своих ладонях. Достав с груди столь трудно доставшийся ему кусок ткани, он развернул его и повесил на стену. Занавеска все так же горела тусклым шафранным светом, загадочная тень возбужденно расхаживала по ней из стороны в сторону. Желая ее успокоить, юноша придвинулся поближе, однако тень испуганной птицей метнулась к краю занавески и исчезла; он отошел, она опасливо вернулась. Он пытался потрогать ее, погладить по голове, взять за руку, но тень неизменно ускользала от него. В конце концов, юноша лег на кровать, пронаблюдал за своей трепетной пленницей до зябкого предрассветного часа, когда желтый свет занавески неожиданно померк, и лишь тогда он позволил себе забыться.

Проснувшись, юноша перевязал ободранную при падении руку и пошел в университет, надежно закрыв за собою дверь. Проходя мимо места своего вчерашнего преступления, он увидел, что окно наглухо заколочено досками, да и в прочих окнах загадочного дома не замечалось никаких признаков жизни. Вечером, когда он вернулся к себе в комнату, занавеска снова горела мягким желтым светом; тень немного поуспокоилась, однако все так же не позволяла ему приближаться.

Так продолжалось несколько недель. Юноша приносил своей пленнице подарки, говорил ей ласковые слова — и день ото дня все больше убеждался в тщетности своих усилий. Иногда тень яростно потрясала кулаками, иногда беззвучно рыдала, но по большей части она просто вяло слонялась из стороны в сторону с видом таким несчастным, что у него щемило сердце. И все же юноша не оставлял надежды, что когда-нибудь, со временем, ему удастся сломить ее сопротивление. Кончилось это тем, что однажды вечером он примчался домой с любовно собранным для нее букетом и застыл на пороге, потрясенный невероятным зрелищем — на занавеске появилась вторая тень. Мужская. Черный силуэт мужчины обнял женскую тень за талию, и они слились в долгом, страстном поцелуе.

Юноша потерял голову от гнева. Он то осыпал свою пленницу бранью, то клялся ей в вечной любви, то проклинал и ее, и своего торжествующего соперника. В конце концов, не помня себя от ярости, он сорвал занавеску со стены — тени на ней так и продолжали обниматься — скомкал сияющую ткань, затолкал ее в печку и поджег. Занавеска ярко вспыхнула и за какие-то секунды превратилась в горстку серого пепла.

Юноша выбежал на улицу, содрогаясь в рыданиях по безвозвратно утраченной любви. Он рыдал, заламывая руки, на улице, рыдал на мосту через реку, рыдал на лесной поляне под ледяными взглядами вечных, бесстрастных звезд, а затем он посмотрел себе под ноги, на залитую голубым светом землю, и зарыдал еще горше. Он увидел, что у него нет тени.

ГРАФ. И ты надеешься, что я во все это поверю?

ПФИТЦ. А это уж ваше дело, герр граф. Как говаривал мой отец, в этом мире полным-полно странных историй, и каждая из них правда — в некотором роде.

ГРАФ. Судя по этому и по другим подобным высказываниям, твой отец был довольно-таки странной личностью.

ПФИТЦ. А куда ему было деваться, герр граф, иначе я не мог бы стать его сыном.

ГРАФ. Пожалуй, что и так.

К вечеру граф и Пфитц добрались до Ррайннштадта.

ГРАФ. Вот это, впереди, это Северные врата. Скоро мы сможем поспать в нормальной обстановке.

ПФИТЦ. В том, конечно же, случае, если вы найдете, где приткнуться. И не забывайте про празднество Лебедя, герр граф. Там сейчас все переполнено.

ГРАФ. Высокородного человека никогда не оставят на улице, Пфитц.

ПИФТЦ. А его слугу очень даже свободно.

Поиски пристанища растянулись на добрый час. Завидев впереди очередную гостиницу, граф посылал Пфитца наводить справки; тот возвращался, молча разводил руками, и они ехали дальше. Счастье улыбнулось Пфитцу в «Рыжей лисице»; некий постоялец, заказавший номер заранее, так и не явился к договоренному сроку.

ПФИТЦ. В таком случае, мой хозяин охотно его снимет. У вас найдется там какая-нибудь койка, где мог бы спать его слуга?

ХОЗЯИН ПОСТОЯЛОГО ДВОРА. Номер очень маленький и не вместит более чем одного постояльца. Его сиятельство не сможет иметь при себе ни слуг, ни друзей.

ПФИТЦ. Ни даже одного лакея? А как же он будет одеваться?

ХОЗЯИН ПОСТОЯЛОГО ДВОРА. Этот номер значится одноместным, а Комиссия по общественным заведениям относится к подобным вещам весьма придирчиво. Мне совсем не улыбается потерять свой патент.

ПФИТЦ. А нет ли у вас там какой-нибудь клетушки, где мог бы поспать слуга?

ХОЗЯИН ПОСТОЯЛОГО ДВОРА. Увы.

ПФИТЦ. Или сарай какой-нибудь? Уголок на кухне? Чулан, где метлы и тряпки?

ХОЗЯИН ПОСТОЯЛОГО ДВОРА. Нет, нет и нет. Кровать для графа у нас найдется, а его слуге придется поискать другое место для ночлега.

Граф был весьма доволен, что Пфитц нашел ему место для ночлега, и выразил полную уверенность, что тот тоже сумеет устроиться, тем или иным образом.

ГРАФ. В Ррайннштадте сотни гостиниц и постоялых дворов, где-нибудь да найдется место. Кроме того, некоторые из здешних мостов прекрасно приспособлены для спанья под ними.

ПФИТЦ. Весьма благодарен вам за ваше внимание и желаю вам приятного ночлега. Правда, я должен вас предупредить, что публика там довольно сомнительная, не забудьте запереть дверь.

Пфитц пересказал в живописнейших подробностях некоторые из слышанных им историй о злоключениях людей, останавливавшихся на ночлег в таких вот подозрительных заведениях, после чего граф пришел к выводу, что для Пфитца будет безопаснее ночевать в одном с ним помещении. Нужно только пробраться в номер незаметно, а уж место на полу как-нибудь найдется.

И вот теперь у нас ночь, граф лежит в постели, Пфитц сидит на полу по-турецки и стрижет ногти на ногах.

ГРАФ. Ты не мог бы прекратить это занятие?

ПФИТЦ. Не подкуешь лошадь сегодня, завтра это обойдется тебе вдвое дороже. Так говаривал мой отец.

— Вы не могли бы рассказать подробнее об этом трактире, где они остановились?

Его размеры непримечательны, удобства ненадежны, обслуживание возмутительно.

— Какой конкретный неприятный эпизод мог привести графа и Пфитца к такому заключению?

— Жилистый кусок говядины, от которого отвернулась бы и голодная собака, поданный графу на грязной тарелке наглым одетым в черное головорезом; граф едва не швырнул тарелку вместе со всем ее содержимым хаму в лицо, но передумал, решив, что лучше отнести ее потихоньку в номер, слуге на ужин.

— И Пфитц съел эту говядину?

Не только ее, но и черствый хлеб.

— А граф так и остался голодным?

Да, со словами: «Лучше гордо сдохнуть с голоду, чем жрать как свинья».

ГРАФ. Ты хотя бы постарайся, чтобы обрезки не отскакивали мне на кровать.

ПФИТЦ. Я уже совсем заканчиваю, герр граф. На больших пальцах они всегда какие-то прямо железные. А знаете, я слышал об одном человеке, который их бережно собирал — это я про обрезки ногтей. Делал из них модели парусников. Если склеить эти штуки вместе в достаточном количестве, из них чего только не смастеришь. Крепкий, видимо, материал и легко поддающийся обработке. Так и он же не только это, он подбирал каждый волосочек, каждую пушинку, а затем прял их, ткал и шил одежду. А когда он чистил уши…

ГРАФ. Хватит пожалуй, Пфитц. И вообще, почему бы тебе не потушить свет и не лечь?

— Что сделал Пфитц, получив такое предложение?

Он собрал желтоватые, сходные по текстуре с сыром серпики ногтей, срезанных с пальцев ног, зажал их между большим и указательным пальцами своей правой (доминантной) руки, встал, подошел к выходящему на юг окну, раскрыл его, а затем щелчком отправил упомянутые обрезки в ночную прохладу. После чего он загасил лампу и в наступившей темноте лег на жесткий пол по соседству и параллельно с кроватью своего хозяина на расстоянии от нее, приблизительно равном длине вытянутой руки.

— Что произошло дальше?

Некоторое время они лежали молча, а затем граф ощутил потребность поговорить.

ГРАФ. Пфитц, а вот если вдруг со мной что-нибудь случится…

ПФИТЦ. Что случится?

ГРАФ. Не знаю. Что-нибудь. Если я умру — что ты будешь тогда делать?

ПФИТЦ. Подыщу себе нового хозяина, герр граф.

ГРАФ. Ты говоришь об этом совершенно спокойно, как о чем-то будничном! Вот уж не ожидал от тебя такой черствости.

ПФИТЦ. Жить-то на что-то надо, герр граф. Но вы можете быть уверены, что я никогда больше не найду такого мудрого, такого доброго хозяина, как вы.

ГРАФ. Спасибо, Пфитц. А раньше, до меня, много у тебя было хозяев?

ПФИТЦ. Да так, несколько, но все какие-то непримечательные. За исключением барона, у которого была очень красивая жена.

ГРАФ. Ты ее полюбил?

ПФИТЦ. Не то слово! Знаете, я много раз замечал, что любовь возрастает в обратной пропорции к доступности своего объекта.

ГРАФ. Весьма глубокое наблюдение.

ПФИТЦ. Первым указал мне на это отец.

ГРАФ. Он любил твою мать?

ПФИТЦ. Только пока на ней не женился. А затем он до самой смерти тосковал по девушке, которую встретил в одном крестьянском доме за день до Брюнневальда.

ГРАФ. Эту историю ты мне вроде бы уже рассказывал. Спокойной ночи, Пфитц.

ПФИТЦ. Спокойной ночи, герр граф.