Картограф Шенк работал по Ррайннштадту уже десять лет, с самых первых дней проекта. Собственно говоря, сперва его взяли в Бухгалтерскую контору калькулировать заработки некоторых из воображаемых жителей города, но вскоре было замечено, что у бухгалтера Шенка прекрасный почерк, и его перевели в Картографический отдел.

Умение красиво писать и аккуратно копировать было едва ли не важнейшим для его новой работы. Поскольку объектом исследований являлся город, не существовавший иначе как на бумаге, картографу не было нужды заниматься полевыми изысканиями. Ему не приходилось мокнуть под дождем, не приходилось с муками устанавливать теодолит, когда ветер все время сносит нить отвеса. Поле его изысканий ограничивалось картами, главной же их целью была полная согласованность со всем, сделанным прежде, — не только с обычными картами, показывавшими современное положение улиц и зданий, но и с другими, отмечавшими высоту над уровнем моря, и еще другими, показывавшими, какие здания и в какой последовательности стояли когда-то на данном месте (ибо к этому времени Ррайннштадт уже обзавелся собственной историей, стал самостоятельной сущностью, способной к видоизменению и развитию). На стеллажах Картографического отдела имелись карты масштаба настолько крупного, что на них умещалась одна-единственная комната какого-либо дома, или даже малая часть комнаты (во всех наимельчайших подробностях: контуры серебряной тарелки, чашка на столе, координаты и ориентация турецкого ковра, застилающего пол). Были карты (на тончайшей рисовой бумаге) поперечных сечений города на различных последовательных высотах (сложенные стопкой они создавали трехмерную картину), и были карты, дававшие не только пространственные координаты, но и временнЫе — схемы местонахождения отдельных горожан в конкретные дни и часы (горожан, чьи поступки на тот же самый момент описывались Биографическим отделом).

Десять лет кряду Шенк жил и работал в окружении подобных документов. В обеденный перерыв он ел не за столом, а положив на колени атлас, его сны были пронизаны драгоценными нитями широты и долготы, да и вся вселенная превратилась для Шенка в огромную карту с богатейшим словарем контуров и условных обозначений, в текст абсолютно самодостаточный и замкнутый, безукоризненно самосогласованный и все же бесконечно загадочный. Он представлял себе свое прошлое и будущее как постепенное движение по капризной, неровной поверхности карты, составленной в момент его рождения и предначертавшей его судьбу во всех подробностях.

Однажды Шенку поручили отнести несколько карт наверх, в Биографический отдел. Отдел этот занимал большую, с высокими потолками комнату, опоясанную галереей со стеллажами, среди которых неустанно циркулировали биографы, порождавшие обитателей Ррайннштадта. Здесь возникала из небытия новая жизнь — воспоминания, мечты, размышления. Работа биографов имела неоценимое значение (о чем сами они постоянно напоминали всем прочим), и когда Шенк нашел на галерее нужного человека, тот сухо поблагодарил его и тут же отпустил, словно простого слугу.

Пробираясь по галерее к выходу, Шенк скользнул взглядом по правильным рядам биографов, сидевших внизу за своими столами. Плотную, почти осязаемую тишину нарушал только скрип перьев да шорох переворачиваемых страниц. Приходя на работу, биографы даже надевали поверх обуви матерчатые боты, чтобы не отвлекать своих коллег звуками шагов, когда возникала необходимость пойти и поискать какой-нибудь документ.

И тут он увидел ее и застыл пораженный.

Она была в зеленом. У нее были рыжие волосы и бледная кожа с изящной прорисью сиреневых вен, отмечавших самые тонкие участки — то, например, место, где кожа обтягивает острый выступ ключицы. Именно это место и разглядывал сейчас картограф. Девушка что-то писала, низко склонившись над столом, а он разглядывал издалека этот кусочек туго натянутой кожи и тонкие вены, ветвящиеся, как дороги или реки — на карте. По мере того как взгляд его скользил от этих стылых просторов к югу, к теплому обещанию высокогорных областей, кожа плотнела и становилась немного темнее.

Если она наклонится чуть сильнее или просто изменит позу, он увидит больше. Откроются новые контуры, новые участки манящей местности. Когда-нибудь он мысленно сравнит то, что увидел сейчас, с материалами позднейших, более подробных изысканий. Шенк понимал, что задание он выполнил, делать ему тут больше нечего, а значит, надо уходить. Но никто не обращал на него внимания (они, из Биографического, всегда так). И он был очарован увиденным: удивительным соцветием рыжих волос, белой шеи и зеленого платья. Эта бледная кожа вызывала в его памяти карту арктических областей земли. Если она чуть сильнее склонится к своей работе, он — может быть — увидит чуть большую часть ее груди. Эта надежда, слегка приправленная страхом, не давала ему отвести глаза. Он застыл на месте, во рту у него пересохло, острое, граничащее с ужасом возбуждение скрутило его желудок в тугой комок.

Так на карте Шенковой жизни появился новый объект, снегом увенчанное видение возвышенной красоты. Сейсмические волны, порожденные этим толчком, раскатятся до самых дальних пределов его существования; до дней последних останутся с ним эти кряжи полузабытых снов, каньоны искаженной памяти, нежданно приходящие и также нежданно исчезающие. Куда бы он теперь ни свернул на карте своей жизни, куда бы он ни кинул взгляд, на каждом пейзаже будет ее отпечаток, подобный ямке, остающейся на подушке, когда поднимешь голову.

В конце концов она наклонилась, уже почувствовав, он был в этом уверен, что за ней наблюдают. Наклонилась, уступая его желанию произвести мгновенную картографическую съемку ее тела. Нет, не уступая — снисходя. С этим движением все изменилось — вся подвижная топография кожи и плоти, все высоты рельефа. Ее груди чуть приподнялись, опали, качнулись вперед, словно в подношении (лишь на мгновение!). Волнующее(ся) воспоминание. Он будет думать об этом потом, работая над картами, а сейчас в его мозгу образовался вопрос: что нужно сделать, чтобы продлить это наслаждение, повторить его? Что нужно сделать, чтобы сблизиться с этой неизвестной, столь живо заинтересовавшей его женщиной?

Она подняла голову, обвела глазами галерею, и он увидел ее лицо во всей его красе. Он почувствовал, что обнаружен, и в то же мгновение по лицу ее скользнуло выражение спокойного торжества. Картограф смущенно потупился; теперь ему оставалось одно — уйти. Но если спуститься с галереи по самой дальней винтовой лестнице, можно будет избрать путь отхода, пролегающий мимо ее стола. Спускаясь по ступенькам, он внутренне готовился к предстоящей встрече, к краткой близости (возможно, он даже чуть заденет ее, проходя мимо, или заметит в каком-нибудь непроизвольном ее движении признаки соучастия, благожелательности, обещание других подобных встреч, да мало ли что может случиться). Он приближался к предмету своего восхищения опустив голову, а затем устремил глаза прямо вперед, на дверь, вглядываясь периферийным зрением в прекрасную, загадочную фигуру. И наконец он шел мимо нее, дышал одним с ней воздухом. Набравшись смелости, он взглянул сверху на ее волосы, шею, на разложенные по столу документы. Исчезающе малый промежуток времени, а ведь ему хотелось узнать, впитать как можно больше, обрести как можно больше знания среди покалывающих его осколков восторга. Однако, скользя взглядом по лежавшей перед нею бумаге, он успел прочесть одно лишь имя, написанное аккуратными синими буквами. ГРАФ ЗЕЛНЕК. Он дошел, не замедляя шага, до двери, прикрыл ее за собой и начал спускаться в Картографический отдел, лелея в памяти это имя, слово, беззвучное повторение которого ощущалось на губах почти как поцелуй. Это был ключ, позволявший ему проникнуть хоть в малый закоулок ее жизни, клочок общей почвы, исследование которого может стать первым шагом к другому, великому и столь желанному акту познания.

Граф Зелнек, кто это может быть такой? Если Шенк сумеет что-нибудь про него узнать, это сразу приблизит его к благоуханной сфере, войти в которую было пределом его мечтаний. Имя казалось смутно знакомым, но это знакомство может быть и иллюзорным — как чувство, сжавшее его сердце при первом взгляде на женщину из Биографического отдела, как эта глубочайшая убежденность, что он знал ее прежде, в какой-то иной жизни, знал очень близко, хотя все связанное с этим знакомством бесследно изгладилось из его памяти. Вот так же и граф; едва возникнув из безвестности, он сразу стал чем-то вроде старого друга, общего с ней — и тем драгоценного — знакомого. Шенк хотел разузнать о нем как можно больше — или хоть что-нибудь. Он решил обратиться к картам.

Вскоре выяснилось, что граф не живет в Ррайннштадте, а значит, принадлежит к числу тех посетителей города, чья особая важность (из-за высокого статуса либо из-за тесных связей с горожанами) заставляла биографов уделять им достаточно серьезное внимание. Шенк обратился к разделу Топографического указателя, озаглавленному «Местонахождение временно проживающих и путешествующих».

Дело оказалось далеко не простым. Данный раздел (четыре толстых тома) содержал огромное множество карт, на которых были указаны (наряду с прочими данными) координаты всех иногородних в различные моменты времени за период, охватывавший несколько лет. Найти в этой разношерстной толпе одного конкретного человека было задачей почти невозможной, требовались какие-нибудь дополнительные данные относительно его предполагаемого местонахождения.

Но судьба благоволила картографу. Не прошло и часа, как он наткнулся в Главном хранилище карт на Грубера, который искал там дорожный план с данными по транспортному движению на период Празднества Лебедя, ежегодно привлекавшего в Ррайннштадт массу гостей изо всех уголков страны. Услышав, что розыски проводятся по заказу Биографического отдела, Шенк сразу ухватился за представлявшуюся возможность еще раз посетить это возвышенное — как в переносном смысле, так и в буквальном — место, где таились столь неоценимые сокровища.

— Спасибо за предложение, — ухмыльнулся Грубер, — но я уж как-нибудь сам. Запрос поступил от очень такой симпатичной штучки.

Шенк вспыхнул радостным возбуждением; даже отдаленная возможность, что разговор идет о женщине, занимавшей все его мысли, вызвала ее образ с такой яркостью, словно она сама вошла в комнату. Но одновременно у него возникли ревнивые опасения, что Грубер может обойти его в гонке к этой желанной цели. А с другой стороны — мало ли в Биографическом отделе сотрудниц?

— А какая это? — спросил он. — Как она выглядит?

— Рыжая. Как раз в моем вкусе.

Требовались быстрые, решительные действия. Он никак не мог задержать Грубера, но мог хотя бы получить от него как можно больше сведений — не выказывая, конечно же, излишней заинтересованности.

— Давай я тебе помогу. Что там ей нужно?

Грубер назвал день и год, а затем объяснил, что жизнеописательница планирует поездку графа Зелнека из его поместья в Ррайннштадт и хотела бы проложить маршрут, минуя дороги, наиболее забитые крестьянами и бродягами.

— А вот и она, — сказал Грубер, обнаруживший наконец нужную карту. Затем он пригладил волосы пятерней, поправил галстук, сунул альбом под мышку и направился к выходу. — Счастливо оставаться.

Шенка буквально мутило от мысли, что ему перебежит дорогу этот неотесанный болван. Слава еще Богу, что удалось узнать, когда именно приезжает Зелнек. Он снова обратился к Указателю и начал одну за другой изучать карты Ррайннштадта на соответствующий день. После полуторачасовых лихорадочных поисков граф наконец обнаружился.

Вот он, на карте Тишнеровского квартала. Это была карта, составленная на раннее утро первого дня Празднества Лебедя, когда все еще спали, за вычетом немногих, страдавших бессонницей; имена этих людей были обозначены (миниатюрнейшими буквами) на парках и улицах, по которым они бродили. Отвергнутые любовники да не успевшие угомониться гуляки; вполне возможно, что среди них есть и преступники (успевшие к этому времени появиться в Ррайннштадте). А на постоялом дворе, что по Шлесингерштрассе (сколько подобных заведений успел уже обследовать Шенк!), в комнате наверху бледно-голубой прямоугольник кровати, на которой спит граф. Ее граф. Рассматривая этот аккуратно изображенный значок, Шенк словно заглядывал ей в душу. И ему снова вспоминался дразнящий прямоугольник шеи и груди, загадочная карта местности, составленная в системе условных обозначений, смысл которых он все еще пытался расшифровать, раз за разом перебирая их в памяти.

Шенку хотелось схватить альбом и крепко его обнять. Здесь был граф — здесь была дверка в жизнь жизнеописательницы, в ее мир. В этот момент она тоже думала о графе — сплетала ткань его бытия, выстраивала ключевые события его биографии, достойные и героические поступки, сформировавшие его как личность, мысли и воспоминания, роившиеся в его голове по пути из поместья в Ррайннштадт, к этой кровати, на которой он будет спать ранним утром первого дня Празднества Лебедя.

Теперь уже и весь постоялый двор казался Шенку захватывающе интересным. Он нашел и внимательно изучил поэтажный план здания, осмотрел все до единой комнаты, где могла побывать и жизнеописательница после того, как она благополучно сопроводила графа к месту назначения. Он снова и снова изучал тот, первый план, показывавший спящего графа, а также всех прочих гостей великого города, не исключая и бродяг (серые пятнышки), заночевавших в парках, наряду с массой дополнительных топографических деталей, каждая из которых имела свое условное обозначение. Груда опавших листьев, вскоре ее разнесет ветер. Пивная бочка (вывалилась из проезжавшей телеги), треснувшая и залившая улицу своим содержимым. Пивная лужа (за ночь ее не успели убрать), щедро одаряющая спящих горожан своими ароматами (ввиду не совсем определенной природы этого дурно пахнущего облака, его обозначение отдельно расшифровано на полях).

Были здесь даже бродячие собаки, застывшие на бегу (крошечные крестики).

И сам постоялый двор, все его постояльцы аккуратно размещены и поименованы. Граф не был один в своей комнате; рядом с кроватью, прямо на полу, виднелась неправильная фигура примерно человеческих пропорций, по всем признакам — стертая и перерисованная. И подпись карандашом, не очень разборчивая. Пфитц? Да, вроде бы Пфитц. Не иначе как графский слуга. Новый, пусть и совсем крошечный шажок в жизнь графа доставил Шенку огромную радость.

А как там Грубер? Шенк так его больше и не видел, а потому мог лишь строить предположения, насколько удачным оказался визит этого болвана к жизнеописательнице. Весь остаток дня тревожные предчувствия отвлекали Шенка от работы — он неряшливо рисовал, путал и наново переписывал подписи. Все его мысли были с графом, с Пфитцем и с очаровательной жизнеописательницей.

С наступлением вечера Шенк собрался и пошел домой. Он избрал обычный свой маршрут, а потому пробирался по улицам машинально, почти не замечая ни извозчиков, ни торговок цветами, ни влюбленных парочек. Но то, что увидел картограф, проходя мимо железных ворот парка, жестоко вырвало его из глубины сладостных мечтаний. В дальнем конце улицы ясно различались две столь знакомые ему фигуры — судя по всему, Грубер напросился проводить жизнеописательницу домой. Шенк направился следом, держась в отдалении, чтобы не быть замеченным, если кто-либо из них случайно обернется, — предосторожность почти излишняя, ибо уже смеркалось, а двое впереди были слишком увлечены разговором, чтобы озираться по сторонам. Шенк горько проклял злую свою судьбу; будь местом его работы секция Дорог и Улиц, а не эти дурацкие Водоемы, приятная задача найти для жизнеописательницы карту досталась бы сегодня не Груберу, а ему. И это он бы, а не этот пентюх, шел бы сейчас рядом с ней, осторожно поддерживая ее под нежный локоток.

Шенк разглядывал бредущие впереди фигуры, не упуская ни малейшей подробности — их близость, симметричные взмахи их рук и ног, плавные движения их тел, похожие на покачивание двух камышинок в потоке. Ему казалось, что это конец, что его мечта безвозвратно погибла. И все же он крался вслед за ними по одной, другой, третьей улице. На что он надеется, что хочет он узнать? Не кончится ли это тем, что он будет стоять со рвущимся сердцем у ее дома, глядя через окно на смутные очертания двух слившихся в объятии фигур?

Теперь они шли по темному проулку, тесно сжатому высокими, нависающими над мостовой домами. Этот район пользовался в городе не самой лучшей репутацией; не будь Шенк буквально загипнотизирован идущей впереди парой, он, скорее всего, поостерегся бы появляться здесь в столь позднее время. Было тихо и безлюдно, так что Шенк даже вздрогнул, услышав — а потом и увидев — обогнавший его экипаж. Экипаж мчался слишком уж быстро для такой узкой улицы, и когда он приблизился к Груберу и жизнеописательнице, Шенк с ужасом заметил, что одно из колес выскочило на тротуар. Их собьет, непременно собьет! Шенк хотел было крикнуть, предупредить их, но все произошло так быстро, что он не успел побороть естественную для столь двусмысленной ситуации нерешительность. Высокое колесо экипажа сбило Грубера с ног и отбросило к стене; он лежал на тротуаре, осыпая быстро удаляющийся экипаж градом громких проклятий, жизнеописательница же тем временем помогала ему подняться. Наряду со вполне понятным потрясением Шенк испытал изрядную долю злорадного удовольствия — нелепо скрючившийся, болезненно хромающий, безуспешно пытающийся отряхнуться от пыли и грязи Грубер являл собой фигуру поистине смехотворную. Судя по всему, Грубер не получил особо серьезных повреждений, однако теперь сильно возросла опасность, что он или жизнеописательница оглянутся и увидят Шенка — возможно, даже заподозрят его в соучастии (он же был в таком восторге, что и сам чувствовал себя в каком-то роде ответственным за случившееся). Шенк торопливо свернул за ближайший угол и благополучно ускользнул незамеченным. Поспешая домой, он ликовал, что случайное движение дурно управляемого экипажа представило Грубера в виде столь нелепом и комическом, нарушило все его планы и дало его, Шенковым, надеждам новую жизнь.