Пфитц и его хозяин, граф, готовятся к поездке в великий город Ррайннштадт.

ГРАФ (сидя на кочке и пытаясь натянуть сапог). Черт бы побрал эту штуку.

ПФИТЦ. Хотите, я вам помогу?

ГРАФ. Нет, я предпочитаю сражаться с ним в одиночку. Так я испытаю большее удовольствие, натянув его наконец на ногу. Лошади готовы?

ПФИТЦ. Седла и упряжь готовы, но что касается самих лошадей, это уж лучше у них спросить. Лично я подозреваю, что нет, но они всегда делают то, что им велено.

ГРАФ (все еще сражаясь). Все бы черти и дьяволы подрали этот сапог! (Он встает; головка сапога, в которую так и не влезла его ступня, сворачивается на сторону.) Посмотри на меня — ну прямо калека. Может, потопать ногой, и она войдет?

ПФИТЦ. Вот так вы всегда — топаете, топаете и топаете, пока не добьетесь того, чего вам хочется. И еще ругаете потом сапоги за то, что они чересчур малы, когда в действительности это ваши ноги чересчур велики. Так вы точно не хотите, чтобы я помог?

ГРАФ. Ну вот, наконец-то. А теперь по коням и поехали. Как ты думаешь, сегодня мы доберемся?

ПФИТЦ. Не сегодня, и не завтра, и даже не послезавтра.

ГРАФ. Да разве это так далеко?

ПФИТЦ. Я думаю совсем не о расстоянии. Как говаривал мой отец, длиннейшее путешествие — это то, которое никуда тебя не приводит.

ГРАФ. И какого черта это значит?

ПФИТЦ. Не имею ни малейшего представления. Но так как он был весьма мудрым человеком, в этом должен быть некий глубокий смысл.

Читатель должен был уже отметить, что до сих пор не было сказано ни слова ни о внешности Пфитца и его хозяина, ни об их возрасте. Автор делает это вполне сознательно. Не имея опыта личного общения с графом, равно как и с его слугой, и не желая полагаться на противоречивые свидетельства людей, такой опыт имевших и пытавшихся обрисовать словами то, что сумела сберечь их ненадежная память, он решил полностью исключить все подобные домыслы.

— Но если Автор никогда не встречался ни с Пфитцем, ни с графом, с какой же стати должны мы верить тому, что он нам о них рассказывает?

Поскольку Автор заверяет нас, что каждое слово в его рассказе истинно, и поскольку он человек, приверженный истине (во всяком случае, мне так говорили), мы должны просто поверить ему на слово.

Некоторое время Пфитц и его хозяин едут молча. Затем граф начинает говорить.

ГРАФ. Скажи что-нибудь, Пфитц, чтобы развеять скуку.

ПФИТЦ. Неужели эта сельская местность недостаточно для вас интересна?

ГРАФ. Ты же знаешь, как я ненавижу сельскую местность. Каждое дерево, каждый куст только лишний раз напоминают мне, насколько удалился я от цивилизации. Расскажи мне какую-нибудь историю.

ПФИТЦ. А какую вы хотите, серьезную или забавную?

ГРАФ. Выбирай сам.

ПФИТЦ. Длинную или короткую?

ГРАФ. Длинную, но не настолько, чтобы мы так и не добрались до ее конца.

ПФИТЦ. И еще. Хотите ли вы, чтобы в ней содержалась мораль?

ГРАФ. Ну каким таким моралям можешь ты меня научить?

Точно так же Читатель должен был уже отметить, что в этом своем рассказе о двух путниках Автор избегал — до настоящего, по крайней мере, времени — этих длинных, цветистых пассажей, которыми столь часто маскируют отсутствие сколь-либо интересных событий. Он мог, к примеру, понарассказывать нам уйму всякого про тот сапог, с которым чуть ранее сражался граф, — мог сообщить нам, кто и где его изготовил и как он верно служил графу в многочисленных битвах и приключениях. Он мог извести три или более страницы на надевание этого сапога, на долгие тщетные попытки и на ощущение сдавливания и сминания, испытанное в процессе этих попыток графской ступней. Есть много авторов, кои избрали бы именно такой подход (и много читателей, кои предпочли бы его), однако наш Автор не из их числа.

К этому моменту Пфитц закончил свою историю.

— Это нечестно! Мне хотелось ее послушать!

Ну и слушали бы тогда Пфитца, а не меня.

ГРАФ. Прекрасная история, Пфитц, и какой неожиданный финал. Как ты думаешь, намного мы приблизились к следующей деревне?

ПФИТЦ. Не очень на то похоже. А вообще-то трудно сказать, когда все вокруг такое одинаковое.

ГРАФ. В том-то и беда с этой чертовой сельской местностью — она вся одна и та же.

Они поехали дальше по тропинкам, описывать которые нам нет нужды, потому что они выглядят в точности так же, как и любые другие тропинки. Ровно так же Читателю предоставляется полная свобода сконструировать местность, по которой передвигались эти двое любым более-менее подходящим способом. В конце концов, ведь когда театр ставит пьесу, он использует любые имеющиеся под рукой декорации. Сегодня это дерево появится в шекспировской комедии, а через неделю — в Корнеле, один и тот же кинжал исполнит свою роль во множестве драм, требующих его участия. А каждый раз, когда вы читаете описание сельской местности, вы непременно конструируете из тех умственных декораций, какие уж есть в ваших умственных запасниках, нечто, достаточно близко соотносимое с напечатанными на странице словами. Не трудно понять, что текст, чрезмерно перегруженный деталями, ставит в невыгодное положение тех из читателей, кто обладает лишь ограниченным запасом умственной бутафории (по каким бы то ни было причинам). Принимая во внимание все вышеуказанное и стремясь, в соответствии с духом честной игры, предоставить всем читателям совершенно равные возможности, Автор заявляет о своем полном отказе от столь нечестного приема, как «описательное» письмо.

— Но я люблю читать описания! Я хочу, чтобы мне нарисовали сцену, которую я могу почувствовать!

Таковые сцены существуют лишь в вашей голове. Вы считаете книгу хорошей, когда она напоминает вам о вещах, которые вы и без нее знаете. Ну и какой же в этом смысл?

ГРАФ. Скажи мне, Пфитц, вот чем ты займешься, когда мы приедем в Ррайннштадт?

ПФИТЦ. Странный вопрос. Я буду служить вам, как и всегда.

ГРАФ. Да нет, я хотел тебя спросить, нет ли у тебя намерений ознакомиться с городскими достопримечательностями или с кабаками? А может, с женщинами?

ПФИТЦ. Посмотрим. Как выйдет, так и выйдет. Как говаривал мой отец, лучший план — это отсутствие плана.

ГРАФ. Из чего я могу заключить, что ты был нежеланным ребенком!

ПФИТЦ. Все дети нежеланные. И если даже их родители желают ребенка, они никогда не могут желать того конкретного ребенка, который получится, так как они не знают, что у них получится, пока оно не получится.

ГРАФ. Однако есть и такие дети, чье зачатие не назовешь иначе как случайным. Не был ли и ты одним из них?

ПФИТЦ. Все в этом мире случается случайно. Обстоятельства, при которых я был зачат, не являются исключением из этого правила.

ГРАФ. Мне хотелось бы о них послушать.

— Постойте, постойте. Прежде чем вы продолжите, могу я хотя бы ответить на то, что вы сказали мне минуту назад? Ваше заявление, что я люблю только те книги, которые напоминают мне о чем-нибудь, что я уже знаю, кажется мне, мягко говоря, бесцеремонным. В действительности я люблю книги, которые чему-нибудь меня учат, а чему, скажите на милость, научила меня эта?

Дорогая Читательница, потрудитесь, пожалуйста, не перебивать меня, иначе мы никогда не доберемся до конца.

— Не называйте меня «дорогая». И я не сдвинусь отсюда ни на шаг, пока вы не дадите мне высказаться. Из-за вашей непрерывной болтовни мы уже пропустили одну из Пфитцевых историй. Почему вы не даете ему рассказать ее снова?

Но Пфитц рассказывает сейчас свою вторую историю. Не хотите же вы, чтобы он рассказывал две истории одновременно? Я могу передать вам вкратце…

— Нет! Я хочу услышать ее от самого Пфитца, или уж совсем не надо.

Вот вам и первая задержка в путешествии Пфитца и его хозяина: наша Читательница остановилась на обочине дороги и громко выражает свое неудовольствие. Я слышу, как она что-то там говорит о языке, описаниях и общем тоне повествования, о том, что в книгах должны быть жизненные реалии, и чувства, и персонажи, претерпевающие поступательное развитие в результате происходящих с ними событий. А теперь к ней обращается кто-то другой; насколько я понимаю, он говорит, что книга, ограничивающаяся описанием мира в точном соответствии с некими устоявшимися представлениями о нем, ничем не лучше грошового балагана. Он говорит, что цель книги состоит отнюдь не в том, чтобы просто перенестись из одного места в другое, из начала в конец, все время показывая картинки и умоляя аудиторию поверить в их реальность. Но ей все это совсем не нравится, она надувает губки и топает ножкой. Ну а как же нам продолжать без читателя? Не могли бы вы пройти с нами еще немножко?

— Только если Автор сумеет убедить меня, что его работа имеет хоть какое-нибудь отношение к реальному миру.

Автор говорит, что дабы его повествование хоть сколько-нибудь напоминало реальный мир, оно должно быть бесформенным и алогичным, должно беспорядочно перескакивать от одного момента к другому. Затем мало-помалу в нем выделятся некие структуры, которые могут указывать на некие события, идеи или действия, а могут и не указывать. В нем будут появляться люди, которые могут оказаться впоследствии принципиально важными, а могут навсегда бесследно исчезнуть после первой же ночи. А когда вы решите, что вот сейчас-то все и начнется, все неожиданно остановится.

А еще Автор говорит, что, дабы его повествование хоть сколько-нибудь верно походило на реальный мир, он ни в коем случае не должен залезать своим персонажам в голову, не должен приписывать им мысли и эмоции, знать о которых он никак не может. Он должен скромно ограничиться честным (насколько это у него выйдет) отчетом об их поведении и разговорах. Точно так же он не должен забивать страницы изящными описаниями, ведь мир состоит не из слов, но из вещей, и попытки слепить реальность из слов столь же бессмысленны и бесперспективны, как и попытки слепить бабочку из песка.

Ну а теперь-то мы можем двинуться дальше?

— Только если вы дадите мне послушать историю Пфитцева зачатия!

Хорошо. Тогда, с разрешения Автора, мы отступим к началу истории о том, как это вышло, что Пфитц появился на свет.

ПФИТЦ. Моя мать родилась и выросла в захолустной дыре, одном из тех мест, где никогда ничего не происходит. Как-то раз к ним завернул бродячий цирк, это было огромное событие для всей деревушки, а тем более — для моей матери. Ей шел тогда семнадцатый год, и она никогда еще не видела ничего подобного. Вечером она надела свое лучшее платье и не сразу, но все-таки уговорила родителей отпустить ее.

Цирк состоял из обычного скопища шатров и балаганов. Там были и огнеглотатели, и жонглер, и медведь на цепи. Но внимание моей матери приковал самый большой шатер, у входа в который зазывала оповещал публику о предстоящем представлении.

— Все сюда! Все сюда! Заходите и посмотрите на Фернандо, невероятного Пчелиного царя!

Моя мать не понимала, что бы это могло значить. Она заплатила зазывале и присоединилась к прочим зрителям.

Здесь собралась добрая половина жителей деревни, они сидели на скамейках, толпились плечом к плечу и тянули шеи, стараясь получше разглядеть маленькую сцену, плотно занавешенную тонкой кисеей. Одни шептались, что Фернандо фокусник, другие считали, что он урод. Все они успели уже услышать, что его номер не имеет себе подобных в мире. И вот наконец за кисеей появился он — элегантный мужчина в длинном плаще, с иссиня-черными волосами, жемчужнобелыми зубами и тонкими, словно нарисованными усиками. В его руках был стеклянный ящик с труппой дрессированных пчел.

Да, вы не ослышались, а я не оговорился, дрессированных пчел. Не спрашивайте меня, как ему это удалось. Собственно говоря, это были не пчелы, а шмели, из тех, что такие тяжелые, что даже не верится, что они могут летать; они вылезали из ящика один за другим и безукоризненно разыгрывали свои роли. Сначала исполнялись номера попроще — шмели пролетали через крошечные горящие обручи и все такое, но и этого хватило, чтобы у публики, смотревшей на необычный зверинец таинственного Фернандо через предохранительную кисею, поотваливались челюсти.

Затем появились несколько шмелей, к чьим телам были прикреплены крошечные кусочки бумаги, так что они были похожи на ангелов или на плывущие облака. Три шмеля, связанные между собой ниточками, изображали нечто вроде пароконного воздушного экипажа с кучером. Фернандо совсем не боялся, что кто-нибудь из необыкновенных актеров его ужалит, — он даже заманил одного из них себе в рот, где тот собрал с его языка несколько крупинок цветочной пыльцы. Кульминацией стала грандиозная шутейная битва между двумя армиями одетых в военную форму шмелей, которые сталкивались, кружились и расходились, наполняя воздух громким неустанным жужжанием. Публика чуть не обезумела от восторга, Фернандо раскланялся, представление закончилось.

Все эти чудеса настолько потрясли, я бы даже сказал, преисполнили благоговением мою мать, что она продолжала слоняться у входа и после того, как все остальные зрители разошлись по своим делам. В конце концов она увидела, как из шатра выходит Фернандо, одетый на этот раз вполне обыкновенно и даже неказисто.

— Вы действительно научили их всем этим трюкам? — спросила она, подбегая к Пчелиному царю. — А они правда настоящие пчелы?

— Да, конечно, — улыбнулся Фернандо, очарованный такой непосредственностью. — Я рад, что представление вам понравилось.

Считая, что предмет беседы исчерпан, он пошел было дальше, но тут же был вынужден остановиться.

— Подождите, пожалуйста, — окликнула его моя мать, когда же он обернулся, она не нашла слов, а лишь смущенно потупилась и начала ковырять землю носком туфли.

Фернандо вернулся, мягко взял мою мать за подбородок и чуть приподнял ее голову.

— Есть один особый трюк, — сказал он. — Как правило, я не включаю его в программу выступлений перед широкой публикой. Может, вы хотели бы его посмотреть?

И он повел ее обратно в шатер.

Оказавшись в шатре, Фернандо вновь зажег все светильники и зашел за кисею. Он достал все тот же стеклянный ящичек, аккуратно поставил его на столик, а затем отступил на шаг, широко раскинул руки, обратив лицо вверх.

Шмели начали вылетать из ящичка, сперва лишь немногие, но прошли какие-то секунды — и в воздухе уже гудел огромный рой потревоженных насекомых, некоторые из них — с миниатюрными подобиями ангельских крыльев. Они подлетали к Фернандо, кружили вокруг него, садились к нему на голову и ползали по ней, словно что-то выискивая. Его лицо, его волосы покрылись густой копошащейся массой, с его подбородка свисала широкая, сплошь из шмелей борода; словно ведомые некой невероятной силой, все они стремились к одному и тому же месту — к его широко раскрытому рту. Они теснились на языке, некоторых сталкивали в сторону, и тогда они описывали в воздухе круг и делали еще одну попытку. Все это несчетное множество — многие сотни, а может, и тысячи — шмелей постепенно перебиралось в рот Фернандо и дальше, через его глотку — в свой человековидный улей; было уже слышно, как они гудят у него в груди. А сам его рот был — как с ужасом увидела моя мать — покрыт изнутри не розовой плотью, но желтым, искрящимся воском.

Она с криком выскочила из шатра, с криком промчалась мимо других аттракционов (вокруг них все еще толпились зеваки) и замолчала лишь тогда, когда оказалась дома; встревоженные родители расспрашивали ее, в чем дело, но она им так ничего и не сказала. Той же ночью Фернандо исчез из этой деревни, вместе со своим шатром и своими пчелами.

ГРАФ (смеясь). Я не верю ни одному слову этой истории. Да и вообще, ты же вроде собирался рассказать мне, как это тебя угораздило родиться.

ПФИТЦ. Да, совершенно верно. Ну так вот, шесть лет спустя моя мать переехала в город и вышла замуж за стекольщика.

Тем временем пошел дождь. Они устроились под деревом. Чуть погодя дождь прекратился.

— Ну и зачем было все это мне рассказывать?

Автор изложил все это потому, что все это действительно имело место. Посмотрите, вот и вас подмочило. У вас на рукаве дождевые капли. Позвольте, я их смахну…

— Не стоит вашего беспокойства. Лучше послушаем дальше, что там рассказывает Пфитц.

ГРАФ. Ну, и так как же тебя угораздило родиться?

ПФИТЦ. Я могу лишь повторить то, что говорил раньше: это произошло совершенно случайно — как и все остальное в этом мире.

ГРАФ. Так ты что же, действительно веришь, что все случайно? И даже наши с тобой мысли?

ПФИТЦ. Именно так говаривал мой отец, и я не вижу никаких оснований оспаривать его мудрость.

Они слышат в стороне от дороги глухой негромкий удар. С дерева упало яблоко. Пфитц слезает с лошади, чтобы его подобрать.

ПФИТЦ. И ведь точно тогда, когда я малость проголодался! Вот и говорите мне, что это не было чистой случайностью!

ГРАФ. Яблоко упало в этот момент, потому, что законы тяготения и механики велели ему так поступить. Оно упало именно тогда потому, что не могло упасть ни моментом ранее, ни моментом позднее.

ПФИТЦ. Но я-то почему оказался здесь точно ко времени, чтобы его подобрать?

ГРАФ. Потому что законы, управляющие движением яблок, точно так же управляют и атомами твоего тела и твоего мозга, и все они в совокупности двигались так, чтобы привести тебя в это время на это место. Они заставили тебя сопровождать меня в этой поездке, они заставили тебя ощутить голод, и они же самые заставили тебя спешиться и подобрать яблоко. Твоя жизнь предопределена столь же точно, как и траектория падающего яблока. Каждое событие имеет свою причину, а каждая причина проистекает из какого-либо предшествующего события. Если ты проследишь эту цепь достаточно далеко назад, то увидишь, что все происходящее в этом мире происходит именно так, как происходит, по строгой логической необходимости.

ПФИТЦ. Расскажите это моему папаше! Я уверен, что он делал меня, абсолютно не помышляя ни о каких там необходимостях.

Правду говоря, Пфитц и граф дискутировали эту проблему далеко уже не первый раз. Заметим также, что граф не только научил Пфитца читать, но и заставил его проштудировать работы всех великих философов, дабы хозяин и слуга могли коротать время в стимулирующих разум беседах. Послушный Пфитц ознакомился с воззрениями Платона и Фомы Аквината, Спинозы и Локка, однако это ничуть не пошатнуло его уверенности в правоте отца, любившего говаривать, что ничто в этом мире не бывает совсем черным или совсем белым.

— Но разве это не Автор заставил яблоко упасть? Да и вообще жизненный путь Пфитца жестко предопределен, так как Автор с самого начала знал, чем это все кончится.

Ну а как насчет вашей собственной жизни, читательница? Может, это тоже история, давно завершенная в мыслях ее Автора? Ведь некоторые верят, что весь этот мир не более чем книга, начертанная там, наверху, некоей незримой рукой, и все наши жизни суть не что иное, как прочтение судьбы, существовавшей за вечность до того времени, как мы появились на свет. Другие же верят, что наша жизнь — одна из многих возможных книг огромной библиотеки и мы не узнаем, какая из этих книг — книга нашей жизни, пока не дочитаем ее до последней страницы (к каковому моменту будет уже поздно делать из этого какие-либо практические выводы). А кто-то еще утверждает, что книги эти пишутся по ходу дела и фабула их есть нечто такое, на что мы и сами можем отчасти влиять. И в рамках этой последней школы идут ожесточенные дебаты, предопределено ли то, что напишется в этих книгах, некоей высшей книгой из высшей библиотеки, или, того пуще, существует бесконечная иерархия книг и библиотек, правящих судьбою совпадений, совпадением судеб, судьбою судеб и совпадением совпадений.

— Да никак вы пытаетесь совратить меня философией?

Вполне возможно, что так и должно случиться, что так предначертано свыше.

— Ну, это мы еще посмотрим.

ГРАФ. Но если я возьму твое яблоко в руку, а затем уроню его, ты же не скажешь, что и тогда его падение на землю будет случайным?

ПФИТЦ. Из того, что яблоки неизменно поступали так в прошлом, отнюдь не следует, что они сохранят эту привычку в будущем. А что, если в один прекрасный день вы выпустите яблоко и увидите, что оно взметнулось в небо, подобно птице?

ГРАФ. Тогда я должен буду сделать вывод, что либо у меня не все дома, либо это яблоко совсем даже и не яблоко…

ПФИТЦ. Из чего воспоследует, что яблоки падают исключительно по определению…

ГРАФ. Или мне придется умозаключить, что в этом случае был нарушен закон тяготения.

ПФИТЦ. А то, что природа обычно следует этому закону, это что, из какого-нибудь чувства внутренней ответственности?

ГРАФ. Не знаю. Просто она так делает.

ПФИТЦ. В таком случае все ваши логические обоснования, причины, по которой яблоко должно упасть, сводятся к этому «просто оно так делает». И мы можем ровно так же представить себе мир, где «просто оно так не делает». А тогда можете вы назвать какую-нибудь конкретную причину, почему мы должны были оказаться именно в этом мире, а не в каком-нибудь другом?

ГРАФ. Как бы там ни было, я вполне доволен, что существую в этом мире, при всех его, Пфитц, огрехах и недостатках, и я надеюсь просуществовать еще здесь достаточно долгое время. Ты представляешь наш мир как хаотический, случайный и бессмысленный — но как же тогда великие достижения физиков и астрономов? Как же тогда мистер Ньютон и его объяснение механизмов, кои движут вселенной? Ученые уже почти что с этим разобрались. Лет через пять, через десять они залатают последние прорехи, и тогда нам (вернее им) раскроются высшие законы природы. Мы самым доподлинным образом узнаем, что у Бога на уме.

ПФИТЦ. Вот это и вправду было бы очень интересно.

ГРАФ. Но за все это время я так и не приблизился к пониманию того, как это вышло, что ты появился на свет.

ПФИТЦ. Возможно, и нет, но зато мы успели немного приблизиться к великому городу Ррайннштадту. Имейте терпение, хозяин, остальное я дорасскажу вам потом.