#img_3.jpeg

 

Глава первая

Поезд Москва — Негорелое, которым уезжал Антон Карзанов, уходил под вечер, когда москвичи, проведя погожий день в окрестностях столицы, начали возвращаться в город и переполненные электрички подходили к вокзалу. Утомленные, но довольные люди валили из дверей вагонов, поднимая над головами пышные букеты осенних цветов — белые, розовые и красные астры и георгины или яркие, оранжево-пурпурные веники кленовых и осиновых веток. Громко разговаривая и смеясь, дачники двигались тесной толпой по платформе, зажатой с обеих сторон поездами, лишь изредка бросая равнодушные взгляды на окна длинного состава и его последнего — международного — вагона. Им было все равно, кого, куда и зачем увезет этот вагон, вернутся ли его пассажиры в скором времени в Москву или навсегда оставят ее. Москвичи торопились миновать платформу и вокзальную арку, выбраться на городскую площадь, все еще дышавшую теплом солнечного дня, чтобы разъехаться или разойтись по своим улицам и домам и закончить воскресенье неторопливым ужином и ранним сном: завтра их ждали новые заботы и новые радости.

Антон стоял у открытого окна своего вагона, смотрел на идущих мимо людей и завидовал им, с горечью вспоминая, что еще вчера был одним из них. Каждое утро, просыпаясь от звонкого позвякивания «Аннушки», бегущей вдоль бульвара, он вскакивал с узкого, служившего ему кроватью дивана и бросался к окну, чтобы захлопнуть его створки, а затем снова блаженно вытягивался на диване, пряча голову под подушку, чтобы спастись от яркого света и продлить короткий летний сон часа на два или прислушиваться в полусне к шорохам за дощатой перегородкой, где хозяйка, собирая в детский сад своих шестилетних девочек-двойняшек, ласково им что-то нашептывала. Ему, Антону Карзанову, стоявшему у окна международного вагона, уже не придется больше бриться перед зеркалом платяного шкафа, а потом завтракать, расхаживая по комнате с хлебом и куском колбасы в одной руке, стаканом кофе — в другой. А позавтракав, он не выйдет тихим переулком к бульвару, не купит в киоске на углу газету и не сядет на большую, еще прохладную скамью перед памятником аскетически строгого Тимирязева, чтобы пробежать последние новости — все более печальные из Испании, где республиканская армия, истекая кровью, сдавала врагу город за городом, тревожные из Праги, обеспокоенной угрозой германского нападения, — и не пойдет вниз по улице Герцена к университету. Такого утра, к какому Антон привык, заранее зная его во всех деталях и не пытаясь их изменить — прославленные ученые отличались пунктуальностью и постоянством, — такого утра у него больше не будет.

Свое новое утро Антон встретит далеко от Москвы, скорее всего на границе. Там он простится с родной землей и к ночи будет в Берлине, оттуда вскоре отправится через Брюссель в Лондон. Там-то ему предстоит работать и жить. Жить не недели, не месяцы, а годы. Годы!

Горечь расставания с Москвой наполнила его сердце тоской, которая становилась с каждой минутой все сильнее, переходя почти в физическую боль. Антону вдруг захотелось схватить свой чемодан, выскочить из вагона и влиться в веселый поток москвичей, текущий под вокзальную арку на площадь. Он любил этот шумный, торопливый и гостеприимный город, который восемь лет назад радушно принял его, дал крышу над головой, кормил, поил, учил уму-разуму. Под звездным московским небом он познал острые восторги первых увлечений и благотворную горечь молодых разочарований, тут он вступил в пору возмужания, открывшую перед ним ровную, ясную на многие годы вперед дорогу…

Но Антон остался стоять у окна вагона: отступать было поздно. Да и некуда! Он добровольно согласился поехать в Англию и взяться за новое для него дело. На справедливое, хотя и язвительное, замечание профессора Дубравина — дело, за которое берется Карзанов, ему не по плечу, — Антон ответил неожиданной грубостью. Вспыльчивый Георгий Матвеевич рассердился, а когда Антон заговорил было о Кате, резко оборвал его и в конце концов выгнал. Двери факультета для Антона закрылись. Да и что сказал бы он Щавелеву, благодаря настойчивости и стараниям которого Антон ехал за границу. Щавелев вызвал его к себе, в ЦК, и, уговаривая перейти на дипломатическую работу, предупредил, чтобы молодой человек подумал как следует, прежде чем окончательно согласиться: ведь речь шла о серьезной перемене в его жизни. Антон не посмел бы заявиться к Щавелеву и сказать: «Извините, я передумал…» К великому удовольствию Игоря Ватуева! «Вот видите, — Антон представил, как Ватуев высокомерно улыбнется, — я же говорил, что Карзанов страдает, нерешительностью. Он робок в мыслях и в действиях: быть образованным — это еще не значит быть интеллигентным. А ведь только интеллигентному человеку свойственна интеллектуальная смелость. Дипломатическая работа — это схватка умов, и в этой схватке Антону и ему подобным не устоять перед настоящими, то есть потомственными, интеллигентами!»

Нет, он, Антон Карзанов, не даст Ватуеву повода для злорадства. Ослабив петлю галстука и засунув руки в карманы брюк, он смотрел в окно. Толпа заметно поредела. Антон взглянул на большие вокзальные часы. Прямо под ними он увидел девушку, которая растерянно осматривалась, видимо не зная, к какому поезду ей следует бежать. Она была в старой вязаной кофте, черная, тоже старенькая юбка не прикрывала грязных коленей, а стоптанные туфли еще хранили следы свежей огородной земли. Антон сразу узнал ее и, высунувшись из окна, крикнул:

— Катя! Я здесь! Я здесь, Катя!

Он бросился к дверям, толкнув высокого, узкоплечего пассажира, близоруко рассматривавшего цифры у двери соседнего купе, и выпрыгнул на платформу. Катя бежала ему навстречу. И вдруг остановилась, вытянув перед собой руку с пыльными цветами, вероятно сорванными у дороги, хотя на даче у Дубравиных был великолепный цветник. Антон взял цветы, сказал «Спасибо!» и опустил руку: васильки и ромашки беспомощно свесили свои головки. Он смотрел на девушку с восхищением, точно видел впервые. Катя показалась ему не просто привлекательной — это он знал давно, — а очень красивой: густые темные волосы обрамляли выпуклый чистый лоб и милое лицо с прямым коротковатым носом. Ее обычно бледные, немного впалые щеки разрумянились, черные глаза блестели. Антон проговорил растерянно:

— Ты пришла, Катя?

Она кивнула серьезно, словно ее присутствие требовало подтверждения. Потом спросила:

— Почему ты не сообщил, что уезжаешь?

— Я думал, ты прячешься от меня.

— Я вовсе не пряталась от тебя, — возразила она.

— После того вечера я много раз звонил тебе, — быстро заговорил Антон. — Утром звонил, и днем звонил, и вечером. И все попадал либо на Феклу, либо на твоего отца, либо на Юлию Викторовну. Я звонил и на следующий день — и тоже утром, днем и вечером, но ты не подходила к телефону. А на третий день к телефону уже никто не подходил. И на четвертый, и на пятый, и на шестой день…

— Мы уехали на дачу, — тихо отозвалась Катя.

— Я так и подумал, — сказал он и с усмешкой добавил: — Чтобы избавиться от нахала, который звонит и молчит, когда снимают трубку. Звонит и молчит. У вас догадались, что это я звоню?

Она опять кивнула и улыбнулась.

— Все догадались. Фекла жалела тебя и старалась, чтобы к телефону подошла я. Но папа брал трубку раньше.

— Он все еще зол на меня?

— Да, — она глубоко вздохнула. — Очень.

— Но я же не хотел ничего плохого… Просто у меня так получилось.

— Получилось дурно…

— И тебя я не хотел ставить перед таким выбором.

— Не хотел, а поставил: либо ты, либо отец…

— Это он заставил меня. Я хотел сделать все по-хорошему. Мы же свои…

— Папа уже не считает тебя своим. Он говорит: ты обманул его…

— Я его?

— Вернее, он обманулся в тебе. Столько, говорит, сил и времени потратил на этого Карзанова, и все напрасно.

— Вовсе не напрасно! Я докажу Георгию Матвеевичу, что ничего не пропало даром, и, когда минует надобность, я опять вернусь к истории. Мне обещали…

— Это больше всего и возмущает папу, — перебила Катя, быстро взглянув на него. — Он говорит, что любое дело, когда за него берутся всерьез, требует всей жизни, если человек действительно хочет чего-то добиться. Людей, которые занимаются сегодня одним, а завтра другим, он зовет «попрыгунчиками». «Попрыгунчики, — говорит он, — не ценят ни себя, ни дело: им все равно, как прожить жизнь, лишь бы полегче и поудобнее».

— Я удобств не ищу. Мне сказали, что дело, на которое меня посылают, трудное, даже очень трудное. Только вчера Щавелев еще раз предупредил, чтобы я работал так, как будто от меня одного зависит остановить опасность, которая надвигается на нашу страну.

— А над этим папа просто смеется, — сказала Катя. — Дурачков, как и рыбу, говорит он, ловят на разную приманку. Рыболовы хорошо знают это и ловят рыбу одну на дождевого червя, другую — на хлебный мякиш, а третью — на пестрое перышко. Но человек не рыба, и тот, кто попадается на жалкую приманку, кто отказывается от любимого дела в угоду желаниям других, тот, говорит папа, глупее рыбы, тот просто тряпка.

— Я не тряпка!.. — обиженно возразил Антон. — И твой отец не прав. В последние недели я встречался со многими знающими людьми. И все говорили о серьезной опасности, нависшей над миром. Все обеспокоены, а кое-кто даже напуган. Не думаю, что это делается только ради того, чтобы поймать меня.

Катя снова кивнула и опять очень серьезно.

— Тебя никто не провожает? — спросила она, хотя видела, что он один.

Антон покачал головой. Посмотрев в его лицо, Катя жалостливо улыбнулась. Он не выносил жалости: это всегда унижало. И торопливо заговорил о том, что друзья не могли проводить его. Ефима Цуканова услали в командировку, поручив ему «подталкивать» отстающий в уборке урожая район. Федор Бахчин, с которым он виделся недавно в своей деревне, обещал приехать в Москву, но только прислал телеграмму: «Проводить не могу вызывает область». Брат Петр на приглашение Антона вместе съездить к родителям, а потом провести последние перед отъездом дни в Москве ответил коротко и тревожно: «Отлучки запрещены. Телеграфь день отъезда, встретимся поезде». Приехавшему из Берлина Володе Пятову, с которым Антон договорился ехать вместе до немецкой столицы, приказали срочно вернуться: затишье, наступившее после майского кризиса, когда едва не вспыхнула война между Германией и Чехословакией, окончилось, положение вновь ухудшилось: десять германских дивизий двинулись к чехословацкой границе. Володя Пятов покинул Москву на другой день.

— А Ватуев? — спросила Катя. — Почему Игорь не приехал проводить тебя?

— Он проводил меня вчера.

— Вчера?

— Да, вчера, — подтвердил Антон. — Мы собирались в «Москве», чтобы отметить мой отъезд, на прощание Игорь обнял меня и сказал, что не сможет быть «в числе провожающих», потому что уезжает на дачу до понедельника. Я думал, что он едет к вам, и просил передать всем привет. Мне показалось, что Игорь понял меня, потому что улыбнулся, точно намекал: «Знаю, мол, кого понимать под этим «всем», и сделаю, что надо». Разве он ничего не сказал тебе?

— Игорь не был у нас.

— От кого же ты узнала, что я уезжаю?

— От Ефима.

— От Ефима? Он вернулся? Почему же тогда сам не приехал?

— Не приехал, потому что не вернулся, — ответила Катя и подала Антону сложенный вчетверо бланк телеграммы. Поспешно развернув жесткую бумагу, он прочитал: «Карзанов уезжает сегодня Лондон шесть пятьдесят вечера Белорусского вокзала зпт очень прошу передать ему привет пожелания счастливого пути тчк Ефим».

— Фекла привезла из Москвы, — проговорила Катя, глядя на Антона ласковыми и жалеющими глазами. — Я возилась на огороде, когда она подала мне телеграмму. Я крикнула папе: «Который час?» Он выглянул из окна и прокричал в ответ: «Без двадцати шесть. А что?» А в пятьдесят две проходит электричка на Москву. Я до станции всю дорогу бежала, вскочила к последний вагон без билета, и потом с Киевского — сюда.

Антон сложил телеграмму и вернул Кате.

— Молодец, Ефим!

— Еще какой молодец! — подхватила Катя.

— Я лишь намекнул ему в последнем письме, что, наверно, уеду из Москвы, так и не простившись с тобой, и он, видишь, как помог другу, — заставил тебя…

— Вовсе он не заставлял меня, — начала Катя и остановилась, перехватив взгляд Антона, направленный куда-то поверх ее головы. Она обернулась: у двери в соседний вагон толпилось несколько мужчин. Подняв лица, они смотрели в открытый тамбур, где стояла красивая молодая женщина. Легкое голубое платье с белым кружевным воротником и белым лаковым поясом облегало ее фигуру. Золотисто-каштановые волосы, схваченные голубой лентой, поблескивали, точно искрились. Женщина глядела вниз, на восхищенные лица провожающих, и торжествующе улыбалась.

— И она уезжает, — неприязненно отметила Катя, повернувшись к Антону.

— Ты ее знаешь?

— Племянница нашей Юлии, Елена, — сухо ответила Катя. — Мы учились вместе с ней в одном классе и даже дружили.

— А теперь?

— Теперь почти не встречаемся.

— Почему?

— Много о себе воображает. Считает себя не только самой красивой — это ей с детства вбили в голову, — но и самой умной. Пыталась стать балериной, потом певицей, когда же выяснилось, что способностей маловато, подала в иняз. А теперь «поймала», как говорит Юлия, нашего дипломата по фамилии Грач. Тот приехал из Лондона на десять дней, и все же Елена успела вскружить ему голову, они расписались, и вот она едет к нему…

Антон пристально посмотрел на Елену и усмехнулся:

— Эффектная женщина!

Катя мельком оглядела себя — стоптанные туфли на босу ногу, вымазанные землей колени, старенькая кофточка — и вспыхнула: ну какой же неряхой явилась она провожать человека, уезжающего за границу! Разве такая может вызвать восхищенные улыбки?

— Ты прости меня, я прибежала в таком виде… — виновато проговорила она. — Мне так хотелось увидеть тебя, и если бы я переодевалась…

— Ну что ты, Катя! Какое это имеет значение, я очень рад!

— А мне стыдно! И обидно, что ты увезешь меня в своей памяти вот такой… ужасной…

— Не ужасной, а очень хорошей… Удивительной!

— Ну что во мне удивительного?

— Мне так тоскливо было, — взволнованно сказал Антон. — Всех провожали… всех… Даже иностранцев. И только меня никто не провожал…

— И удивительная я только потому, что примчалась из-за города проводить тебя? — настороженно переспросила Катя.

— Да! — воскликнул он. — Да!

Девушка резко подалась назад, словно на нее замахнулись. Антон поймал ее за руку и приткнул к себе.

— Да! Потому что примчалась проводить меня, — повторил он, заглядывая в ее обиженные глаза. — Ты не знаешь, как много это для меня значит.

— Тоскливо уезжать одному?

— Тоскливо остаться одному, — поправил Антон. — После того вечера я места себе не мог найти… Ведь я сильно привязался к тебе, и к Георгию Матвеевичу, и даже к Юлии Викторовне привык… Ее постоянные насмешки и шпильки помогли мне стать… в конечном счете лучше. Ваша семья стала мне близкой, и потерять это было тяжко. А то, что ты примчалась сюда, означает, что для меня не все потеряно. Или я ошибаюсь, Катя?

Она растерянно улыбнулась.

— Папа о тебе и слышать не хочет, и Юлия радуется, что ты уезжаешь. «Слава богу, — говорит, — не будет теперь глаза мозолить». И советует мне быть повнимательнее к Игорю. «Вот, — говорит, — настоящий интеллигентный молодой человек: воспитан, образован и умен».

— Ну а ты, Катя? Ты?

Девушка беспомощно опустила руки.

— Что я?

— Ты со мной? Ты будешь со мной? Ты пойдешь со мной?

— Куда я пойду с тобой? Ну куда? Ты же уезжаешь…

— Я вернусь…

— Когда ты вернешься?

— Скоро! Как только войду в курс дела и устроюсь в Лондоне, Щавелев обещал мне дать возможность приехать в Москву, может быть, месяцев через шесть.

— Через шесть месяцев! — воскликнула она с горечью. — И это ты называешь скоро?

— Обстановка сейчас сложная и напряженная, — повторил Антон слова Щавелева. — И раньше вырваться, наверно, не удастся.

— Шесть месяцев! Шесть месяцев!

— Я вернусь, вернусь за тобой, Катя. Ты только жди меня.

— Я давно тебя жду.

— Ну подожди еще немного, — шепотом попросил он, отступая спиной поближе к входу в вагон: проводник торопил пассажиров, требуя занять места. — Еще немного.

— Я буду ждать, — также шепотом пообещала Катя, двигаясь вслед за Антоном. — Буду ждать…

Резко дернувшись, поезд тронулся, заставив Антона недовольно оглянуться: ему опять помешали сказать Кате то самое важное и нужное, что он давно хотел сказать, но так и не смог. Он схватил ее за плечи и быстро поцеловал, подумав, как всегда: «Потом скажу…» Двинувшись к вагону, он встретился взглядом с Еленой, все еще стоявшей в тамбуре: она насмешливо улыбалась. Антон вскочил на подножку и, держась за поручни, наклонился вперед, стараясь не упускать из виду Катю — она отодвигалась вместе с платформой, вместе с людьми, продолжавшими прощально махать шляпами, платочками, руками. Повернув голову, он увидел совсем рядом красивое лицо Елены, она смотрела на пылающий закат, золотисто-каштановые волосы развевались от порыва ветра. Антону показалось, что он где-то уже видел это лицо, но не успел вспомнить где — женщина вошла в вагон.

Он вернулся в купе, закрыл дверь и опустился на диван, покрытый холщовым чехлом. За окном длинные складские помещения — пакгаузы сменялись заборами, заборы — пустырями, заваленными мусором, а пустыри — огородами. Прогремев по мосту через Москву-реку, поезд помчался прямо на закат. На фоне яркого неба четко вырисовывались гребни крыш с низкими трубами, верхушки высоких деревьев и темная щетина дальнего леса. Дачные поселки, как бы летевшие навстречу поезду, погружались во тьму, тьма накапливалась в чаще садов и рощиц, тянувшихся вдоль дороги. Первые огоньки в окошках дач были ярки и коротки, как вспышки выстрелов.

Изредка с грохотом проносились встречные электрички. Щедро освещенные, переполненные людьми с охапками цветов, они мчались к Москве, заставляя Антона каждый раз мысленно возвращаться с ними к недавно покинутому вокзалу. Незримо он шел рядом с Катей, провожая ее домой. Они снова брели по улицам, которые хорошо знали, потому что ходили по ним и днем, и вечером, и ночью, направляясь к Арбату, а затем шли до переулка, где жили Дубравины, останавливались на углу под большими часами. Тут они назначали свидания. «Буду ждать тебя под часами», — говорил он Кате по телефону, и она соглашалась: «Хорошо, под часами». Сколько томительных минут провел он под этими часами, ожидая ее появления из глубины переулка! И прощались они тоже под часами. Изредка он провожал Катю домой и заходил к Дубравиным. Юлия Викторовна считала «неприличным», когда молодые люди избегают показываться на глаза родителям, и ему приходилось считаться с этим. Антон не стеснялся Георгия Матвеевича, но почти панически боялся Катиной мачехи. Критически осмотрев его, Юлия Викторовна всегда находила какой-нибудь изъян в его одежде и замечала с брезгливым упреком: «У вас опять узелок галстука на боку, Антон Васильич», или: «Вы, наверно, целыми неделями не меняете свои воротнички, Антон Васильич». Либо язвительно спрашивала: «А вы знаете, что такое утюг, Антон Васильич? Знаете? Ну слава богу!» И, вздыхая, советовала: «Заставляйте свою хозяйку пользоваться им хотя бы изредка. Не забывайте, что вы вращаетесь в интеллигентном обществе».

Сейчас даже мысленно он не посмел подойти вместе с Катей к ее дому, подняться по мраморной, местами выщербленной лестнице на второй этаж и остановиться у высокой, обитой коричневой кожей двери с белым эмалевым прямоугольником «Проф. Г. М. Дубравин». Перед его взором она все еще стояла распахнутой, как тогда, настежь, а в ней — разгневанный Георгий Матвеевич с театрально вытянутой рукой. «Вон!» — это обидное и оскорбительное слово теперь слышалось Антону в любом шуме. Вот и сейчас колеса вагона начали выстукивать: «Вон-вон-вон! Вон-вон-вон!»

Последняя электричка, промчавшаяся к Москве, будто унесла с собой робкие огни дачных поселков, и в черном стекле окна Антон не видел уже ничего, кроме отражения узкоплечего молодого человека с худым, длинноносым и высоколобым лицом под нависшим карнизом темных волос. Карзанов задернул занавеску и зажег настольную лампу с оранжевым абажурчиком — в купе сразу стало по-вечернему уютно. Теперь только четкий перестук колес да ритмичное подрагивание дивана напоминали о том, что поезд мчит своих пассажиров на запад со скоростью восемьдесят пять километров в час. Каждая минута отдаляла их от Москвы почти на полтора километра. Вместе с Москвой отдалялась, уходила в прошлое недавняя жизнь Антона с ее удивительно легкими заботами и удачами, с неяркими, но почти повседневными радостями, которым он — ни с того ни с сего — положил конец, чтобы отправиться навстречу влекущей и пугающей неизвестности.

Никакое расстояние, как, впрочем, и время, не могли помешать ему мысленно вернуться в прошлое, хотя это «возвращение» было так же бессильно изменить происшедшее, как остановить поезд или замедлить его движение. И все же, оставшись наконец наедине с собою, Антон попытался разобраться в своих поступках и действиях. Он мог взвесить все и найти ответ на вопрос, который в последнее время часто задавали ему и на который он отвечал сбивчиво и невразумительно. Почему он решился вдруг свернуть с прямой и, казалось, многообещающей жизненной дороги? Действительно, почему? Его уговаривали, но не принуждали, просили, но не неволили: решение целиком оставалось за ним. Что заставило молодого историка, которому прочили чуть ли не блестящую карьеру ученого, отказаться от научной работы и взяться за совершенно новое и, как был убежден Георгий Матвеевич, «противное его натуре» дело? Что это — опрометчивость? Торопливое решение незрелого ума? Или выражение вечного стремления человека к неведомому, тоски по новым краям и землям? И чего тут больше: трусливого бегства от кропотливого научного труда или склонности к активному действию? Не совпала ли мальчишеская жажда приключений с неверием молодого историка в свою способность сказать новое слово в науке?

Даже себе Антон не мог ответить на эти вопросы. Сейчас его волновало одно: окажется ли он пригодным для дела, за которое взялся? Ведь желания и возможности человека так часто не совпадают! Сумеет ли он сменить усидчивость и любознательность научного работника на кипучую, временами лихорадочную деятельность, требующую большого и постоянного умственного и физического напряжения — изо дня в день, из месяца в месяц? Хватит ли у него смелости и ума — главное ума! — встретиться с опасным противником и доказать, что недавнему деревенскому пареньку не страшны хитрость и ловкость отпрысков потомственной аристократии, в семьях которых служба в дипломатическом ведомстве, как фамильные поместья и драгоценности, передавалась по наследству и будущих дипломатов с детства приучали изящно подличать, искренне лицемерить, вдохновенно обманывать?

Антон тяжело вздохнул. Не слишком ли высоко воспарил вчерашний аспирант, ослепленный заносчивой мечтой? Может быть, действительно дело, которое поручалось ему, выше его сил и способностей? А разве может человек добиться успеха, не веря в свои силы?

 

Глава вторая

До сих пор Антон верил в свои силы, знал свое дело, которое было для него приятным и легким. Он помогал профессору Дубравину вести курс новой и новейшей истории Европы — занимался со студентами, проводил семинары, а в свободное время — его было много — копил и копил материалы о жизни Бенжамина Дизраэли, одного из самых колоритных деятелей прошлого века. Книга об этом нищем еврее-выкресте, начавшем свою карьеру с сочинительства скандальных романов, порочивших английскую аристократию, а закончившем свой жизненный путь любимым апостолом и главным слугой британской короны — премьер-министром, должна была, как выражался Георгий Матвеевич, «лечь первым солидным камнем в пьедестал научной славы молодого историка». Еще месяц назад Антон сидел в деревушке, поблизости от мест, которые проносились сейчас за окном, и писал, писал, писал…

Хотя деревушка находилась в шестидесяти километрах от Москвы, она была глухой и тихой. Шоссейные дороги — эти шумные артерии цивилизации — обходили ее стороной, ветка рельсовой одноколейки обрывалась у села Широкого, за лесом, и оттуда до Заборья — так называлась деревня — жители добирались либо пешком, через бор, либо окружным путем на подводе по ухабистой дороге. Дачники не отваживались на такие подвиги, и потому заросшая травой по самые окна улица Заборья была пустынна даже в разгар лета.

Антон сиял пристройку к крайней в деревне избе. Из единственного ее окошка было видно лишь небольшое квадратное поле да лес, окружавший его. Пусто, тихо, покойно. Благодатное место для уединенного труда! Хозяин — зычноголосый здоровяк Павел Федотович Гурьев, на деревне и стар и млад звали его Федотычем — и его маленькая, юркая, говорливая жена Агриппина ручались, что тут никаких помех москвичу не будет, и обещали сами не докучать разговорами и расспросами.

Правда, Агриппина скоро забыла об этом обещании. Она порывалась поговорить со своим жильцом, чтобы выведать, кто он, сколько ему лет, женат ли, а коли еще нет, то есть ли у него невеста. И чем упрямее отшучивался или отмалчивался Антон, тем назойливее становилось любопытство хозяйки. Щуря свои острые, хитрые глазки, Агриппина заглянула в одну книгу, в другую, в третью и, не сумев прочитать даже названий, удивленно подняла редкие, точно выщипанные, брови и вслух подивилась тому, как это москвич читает такие мудреные книги да еще выписывает что-то на квадратики крепкой, как картон, бумаги. Как-то раз, застав Антона раскладывающим эти квадратики на столе, Агриппина спросила:

— Гадаете?

Сложив на животе кисти рук со вздувшимися темными венами, она приготовилась ждать результатов гадания.

— Нет, не гадаю, — ответил он. — Так удобнее списывать…

Хозяйка понимающе улыбнулась: хочешь, мол, скрывать — скрывай, но меня не обманешь. Она шагнула к столу.

— А судьбу предсказывать умеете? А дурные приметы отгадывать?

— Нет, не умею ни судьбу предсказывать, ни приметы отгадывать…

Агриппина вздохнула и пожаловалась, что «дурные приметы», или, как говорили местные старики, «знамения», все лето сулили Заборью какую-то большую беду. Сначала разразилась страшная гроза, и молния расколола, как лучину, вековой дуб-великан, стоявший у колодца. Потом налетел ураган, который разметал крыши, вырвал с корнем и положил поперек улицы березы. Затем полились дожди, и в лесу высыпали грибы. Их было такое множество и росли они так быстро, что деревня не успевала их собирать, солить и сушить. Наполнив кадки, бочки и даже ведра грибами и развесив грибные гирлянды вокруг печек, под потолками, на переметах чердаков, заборьевцы забеспокоились: «Такая пропасть грибов… Не к добру это». Знатоки и толкователи примет зловеще напоминали: «Спокон веков известно: много грибов — быть войне!..»

— Прости нас, Антон Васильич, что твоим занятиям помешали, — пробасил хозяин, появляясь за спиной у жены. — Насчет войны хочу спросить.

Антон повернулся на табурете. Здоровяк Федотыч пригибал голову с короткими светлыми волосами, чтобы не подпирать ею потрескавшиеся доски потолка; Агриппина едва доставала ему до плеча. Иссеченное ранними морщинами лицо Федотыча было обеспокоено. Агриппина, не дав мужу сказать, торопливо затараторила:

— У нас два сына в армии. Старшему, Семену то есть, — он у нас на самом Дальнем Востоке — вертаться пора, младшего, Яшеньку моего, прошлой осенью взяли, и он теперь под Минском служит, а там мокрище кругом — болота, комарье, того гляди хворость какую схватит…

— Ничего страшного, — заметил Антон. — Мой брат Петр уже года два служит в тех же местах и на болезни не жалуется.

— Там же служит? — обрадованно воскликнула Агриппина, словно открыла наконец дверцу в неприступную душу москвича. — Ой, хорошо-то как! Может, они встречаются? Ваш брат и мой Яшенька…

Федотыч протянул длинную, большую руку, поймал увертливое плечо жены, поставил Агриппину рядом с собой.

— Погоди ты с Яшенькой, — укоризненно забасил он и, повернувшись к Антону, пояснил с усмешкой: — Беда с этими бабами, слово нужное не дадут сказать, трещат свое, как сороки, потому и чепуха на постном масле получается. Война — дело мужское, значит, мужикам и толковать о ней, а эта трещотка со своими разговорами лезет…

Агриппина возмущенно фыркнула, но перебивать не стала: пальцы-клещи стискивали ее плечо.

— Мы не своей волей пришли, — продолжал Федотыч, — соседи послали. Спросите, говорят, у жильца вашего, ведь он ученый человек, правильно, что грибы скорую войну предвещают или как?

Он напряженно смотрел в лицо Антона, и его взгляд выражал ожидание и беспокойство.

— Ну подумайте сами, как могут грибы предвещать войну? — заговорил Антон, поднимаясь. — Грибов много, потому что дожди. В других местах дождей нет, нет и грибов, и примет там тоже никаких нет.

— Приметы везде есть, — поспешила вставить Агриппина, отдирая пальцы мужа от своего плеча и порываясь к Антону. — Сестра Марьи, соседки нашей, из-под самого Пскова приехала и сказывает, что у них там хоть грибов и нет, а все только о войне и говорят. Заместо грибов там все лето звезды падали. «Так, — говорит, — и сыпались, так и сыпались, будто их кто с неба стряхивал, что яблоки с яблонь».

— Ни грибы, ни звезды не могут ничего предвещать, — назидательно возразил Антон. — Все разговоры об этом — одно суеверие.

— А мужики говорят, не миновать нам войны с немцами…

— Много ваши мужики знают! — иронически воскликнул Антон.

Газеты уже давно писали, что опасность большой войны в Европе возрастает, а Володя Пятов, приезжавший в начале лига на несколько дней в Москву, рассказывал, что война чуть было не вспыхнула в мае, когда Гитлер двинул свои дивизии к чехословацким границам. Но Чехословакия сумела в несколько дней поставить под ружье более миллиона солдат, и немецкие генералы, обнаружив против себя многочисленную, хорошо вооруженную армию, не решились начать военные действия. Игорь Ватуев, выслушав Володю, лишь насмешливо ухмыльнулся. Он был помощником высокопоставленного дипломата и хвастливо намекал, что знает значительно больше других. Встретив вопрошающий взгляд Антона, Игорь сказал, что дело вовсе не в немецких генералах, а в Гитлере: встретив единодушный отпор со стороны Праги, Москвы, Парижа и Лондона, он струсил. И Ватуев тут же рассказал им не то анекдот, не то быль: единодушие четырех столиц вызвало у Гитлера такой припадок ярости, что фашистский фюрер упал в истерике на пол, катался по ковру и грыз его, за что получил прозвище «пожиратель ковров». После майской неудачи Гитлер присмирел и, как полагал Игорь Ватуев, присмирел надолго, может быть, даже навсегда. Володя подтвердил, что Гитлер действительно «притих». Он покинул Берлин и спрятался в своем убежище в горах Баварии. И хотя в Москве в последние месяцы много говорили о призывах в Красную Армию, этому не придавали особого значения: как гласил популярный лозунг «Хочешь мира — готовься к войне». Все надеялись и даже верили, что враг не осмелится развязать войну: ведь его, как уверенно утверждали знатоки и ораторы, ожидал неминуемый сокрушительный разгром.

— На нас не посмеют напасть, — сказал Антон, твердо веря в то, что читал в газетах, слышал в разговорах. — А если нападут, то получат такой отпор, что и костей не соберут.

Выражение ожидания и тревоги сменилось на лице Федотыча откровенным разочарованием. Он обиженно замигал и, взяв Агриппину под локоть, направился к двери.

— Чепуха на постном масле получается, — глухо проворчал он. — Говорили, ученый человек, а он, как Игнат Кумушкин на собрании, — только словами сыпет…

Дверь за ними закрылась медленно, но плотно и крепко, будто с той стороны ее подперли бревном.

Быстро красневший Антон вспыхнул от стыда: Игната Кумушкина звали в деревне «орателем» и «звонарем», и сравнение с ним не могло сделать чести «ученому человеку». Антон вернулся к столу, где его ждала неоконченная страница, раздраженно бросил ее на стопку исписанных листков и, взглянув в окошко, задумался.

— Идиотство! — выругался Антон про себя. — Такое суеверие после двадцати лет новой жизни! «Дурные приметы»! «Знамения»! Чертовщина какая-то!

Однако чем больше он размышлял, тем меньше хотелось ему возвращаться к рукописи: давние интриги хитрых и циничных политиканов — Дизраэли и Бисмарка — казались теперь мелкими, почти ничтожными в сравнении с той опасностью, которая волновала жителей Заборья.

Обычно, когда трудно подвигалась работа, Антон шел в Широкое и оттуда звонил в Москву Кате. Разговор с ней «вдохновлял» его, и трудности оказывались позади. Он решил прибегнуть к испытанному средству и направился лесной дорогой в соседнее село.

На опушке из крайних кустов орешника неожиданно и шумно появился сосед Федотыча Серега Ухватов, заставив Антона отпрянуть назад. Пьянчуга и враль, Серега любил потешаться над чужой неудачей или промахом, и испуг москвича развеселил его.

— Напужались? — спросил Серега и захохотал. Не получив ответа, пояснил: — В нашем лесу пужаться нечего: грибники да лоси, а лось — зверь смирный, человека не трогает.

Серега Ухватов опустил к ногам большую плетеную корзину, полную грибов, и стал бесцеремонно рассматривать Антона, сощурив и без того маленькие и хитрые глазки. В рваном ватнике, в опорках на босу ногу, небритый и взлохмаченный, Серега был страшноват: встреча с таким не обрадует не только в лесу, но и на людной улице.

Антон хотел пройти мимо Ухватова, но тот, широко расставив ноги в опорках, загородил тропинку.

— Куда путь держишь?

— В Широкое.

— Это ты правильно надумал, — одобрил Серега. — Широкое — веселое село, не чета нашему Заборью. Там и выпить и закусить можно.

Антон шагнул в сторону, чтобы обойти его, но Серега, проворно подхватив свою корзину, пошел с ним рядом. Заглядывая в лицо москвича, он с наглой усмешкой заговорил о том, что слышал от кого-то, будто «головастее молодого прохвессора Карзанова во всей Москве нет». Прежде чем что-нибудь выпросить у человека, Серега — это было известно всему Заборью — сначала бессовестно льстил своей жертве. «Душа человеческая, — говорил он, — как колесо: не смажешь ее — никуда не поедешь».

Вдруг Серега остановился и, толкнув Антона локтем, приложил палец к губам. Справа от них трещали сухие сучья, шелестели раздвигаемые кусты: кто-то двигался наперерез им.

— Лось?

— Не, — прошептал Серега. — Человек. Хруст тихий, шаг легкий.

Над кустарником показалась женская голова: растрепанные каштановые волосы скрывали склоненное лицо. Выбравшись на тропинку, женщина выпрямилась и поправила волосы. Она была в синем вылинявшем лыжном костюме, в лыжных ботинках, в руках держала палку и ведро. Незнакомка шагнула через тропу.

— Тю, черт! — громко выругался Серега. — Баба! Дорогу перешла, теперь жди беды!

Женщина испуганно повернулась на голос, и Антон увидел молодое красивое лицо, на котором испуг почти мгновенно сменился насмешкой. Женщина отступила на шаг.

— Проходите, — сказала она, усмехаясь. — Я не боюсь, когда мне пересекают дорогу.

Серега заспешил вперед, но Антон остановился в нескольких шагах от молодой женщины и сделал приглашающий жест.

— Проходите, пожалуйста!

Женщина насмешливо поклонилась.

— Только после вас. Я вовсе не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось.

— Ну что вы! — воскликнул Антон. — Я не суеверен.

— Да вы, оказывается, передовой человек!

— Во всяком случае, в приметы не верю, — смущенно сказал Антон, глядя в ее золотисто-карие сияющие глаза.

Женщина готова была улыбнуться, но сдержалась: ее красивые губы подрагивали. Антон стоял перед ней, краснея и смущаясь все больше и больше. Она тоже медлила уходить, рассматривая его с ироническим интересом.

— Плюнь ты на нее, прохвессор, иди сюда! — крикнул Серега. — С бабой на лесной дороге встретиться — хуже всего. Либо беда приключится, либо она тебя вокруг пальца обведет…

Женщина внимательно осмотрела Антона. Вероятно, молодой человек в кургузой курточке и в старых, незнакомых с утюгом брюках мало походил на профессора. Она поставила ведро и слегка поклонялась.

— Проходите, прохвессор! — проговорила она, подражая Сереге. — Пожалуйста, прохвессор!..

Антон, растерявшись и боясь встретиться с ней глазами, прошел мимо.

— Благодарю вас, — произнес он едва слышно. — Благодарю…

— Не стоит благодарности, прохвессор, не стоит.

Антон, не оглядываясь, догнал поджидавшего его Серегу.

— Откуда могла появиться такая? — спросил он.

— Знамо, из Широкого. Откуда еще! — Серега плюнул в сторону кустов, за которыми скрылась женщина.

— Местная? Широковская?

— А дьявол ее знает! Похоже, что московская… Уж больно на язык востра. У москвичек язык что бритва: ты ей слово, она тебе десять, да еще каких! Царапают и обдирают душу, будто края рваной жести кожу.

Предусмотрительность Сереги Ухватова не избавила, однако, Антона от неприятности. Кати, которой он позвонил из Широкого, дома не оказалось. Он готов был разочарованно повесить трубку, когда Фекла завопила:

— Постой-ка! Постой! Егорий Матвеев наказал, чтобы позвать его, коль ты звонить будешь. Так и сказал: «Держи его, Фекла, на телефоне, пока я не поговорю с ним». Ты жди, милок, я его приволоку!..

Фекла прожила в Москве почти двадцать лет, но продолжала говорить, как привыкла в деревне, и все старания профессорской семьи научить ее «культурной» речи были тщетны. Пока она «волокла» Дубравина к телефону, Антон думал о том, куда могла отправиться Катя. Она не была домоседкой и все же не носилась по городу в поисках развлечений, как ее молодая мачеха. Не по летам самостоятельная и уравновешенная, Катя помогала отцу, и тот, знакомя своих учеников с дочерью, говорил: «Мой ассистент, внештатный и бесплатный, самый добросовестный и полезный».

Между Катей и Антоном давно установились ровные дружеские отношения. Хорошо сложенная, привлекательная, она нравилась Антону. Свободное время они часто проводили вместе, хотя иногда Катя пропадала целыми вечерами с Ватуевым: она увлекалась танцами, а Игорь слыл великолепным танцором. Не видя ее по нескольку дней, Антон скучал и по дороге на квартиру или на дачу Дубравиных даже волновался. Все, кто знал молодых людей, считали их влюбленной парой, и в душе Антон соглашался с ними, хотя о любви они еще не говорили. У них не было ни вспышек ревности, ни ссор, вероятно, поэтому Антон верил в родство их характеров. В своих мечтах он видел Катю рядом с собой, как себя рядом с профессором Дубравиным: сначала ученик, затем помощник и, наконец, коллега.

В трубке зазвучал уверенный басок Георгия Матвеевича:

— Антон Васильевич? Рад, что позвонил. Немедленно возвращайся в Москву.

Профессор Дубравин говорил, как обычно, громко, ясно, отчетливо. Многолетняя привычка приучила его строить и произносить фразу так, что в ней легко чувствовались запятые, двоеточия, точки, не говоря уже о вопросительных и восклицательных знаках. И теперь он коротко и четко рассказал, что Антоном всерьез заинтересовались «наверху», запросили его личное дело и характеристику, а позавчера попросили декана Быстровского разыскать и прислать к ним самого Карзанова.

— Кому и зачем я понадобился? — прокричал Антон.

— Точно и Быстровский не знает, — ответил Дубравин. — Но полагает, что речь идет о работе за границей: вероятно, из тебя хотят сделать дипломата.

— Ну какой из меня дипломат? — крикнул Антон, хотя тут же подумал: а чем он хуже своих товарищей или сверстников, посланных работать за границей?

Конечно, он не мог тягаться с Володей Пятовым: тот уже более двух лет служил в Германии; в Риге, где Володя вырос, его соседями были немцы, и он говорил по-немецки не хуже их. Трудно сравниться и с Жаном-Иваном Капустиным, которого отыскали в Казани, куда он уехал после окончания университета, и послали за границу на такую загадочную работу, что он даже ближайшим друзьям — а с Антоном они жили в одной комнате три года — не захотел сказать, куда его направляют и чем он будет там заниматься. Жан-Иван родился в Бельгии в семье русского эмигранта. Его окрестили Жаном, хотя родители звали Иваном. Студенты, посмеиваясь над ним, обращались к нему только по имени и отчеству — «Жан Захарыч», — уж очень забавным было это сочетание! Но все преклонялись перед его знанием французского языка. Сашка Севрюгин, посланный в Прагу, не блистал ни лингвистическими способностями, ни успехами в учебе. На факультете его прозвали Сашка-Некогда, потому что он всегда был занят общественными делами и на вопрос друзей, как он поживает, отвечал торопливой скороговоркой: «Некогда мне поживать, некогда». Давний друг Антона — Тихон Зубов, находившийся ныне там же, где Володя, в Берлине, был направлен на корреспондентскую работу за границу «в знак особых заслуг на газетном фронте», как с усмешкой говорил сам Тихон: пять лет подряд он редактировал факультетскую стенгазету. И другие однокашники Антона по университету были отобраны для зарубежной работы по неведомым ему основаниям. Мишка Горемыкин, попавший в их число, не отличался вообще никакими способностями, но зато прекрасно знал английский: он провел детские годы в Англии, где работал его отец. А Олег Ситковский, процветающий ныне в Стокгольме, славился лишь тем, что умел вовремя поднять руку и блеснуть перед профессором заученным ответом или просто анекдотом… И все же Антон счел нужным повторить: «Какой из меня дипломат!»

— Я тоже думаю, что дипломат из тебя не получится, и уже сказал Быстровскому: тебе легче работать с книгами, чем с людьми, — донесся до него голос Георгия Матвеевича. — И Ватуев такого же мнения. Декан передал это тем, кто тобой интересуется. И все же они хотят поговорить с тобой сами.

Неприятно было слышать, что профессор с Игорем Ватуевым уже решили за него, Антона, и ему не оставалось ничего иного, как только одобрить их решение.

— Хорошо, — сдержанно сказал Антон, — завтра утром я буду в Москве.

Выйдя из леса, он еще издали заметил тревожное скопление людей перед гурьевской избой. Из распахнутого окна неслись горестные, надрывающие душу причитания: «…И сокол ты наш ясный… И сынок ты наш ненаглядный… И на кого же ты нас оставил… И на кого, же ты нас покинул» Причитания прерывались такими страшными воплями, что, казалось, даже лес, залитый послеполуденным солнцем, содрогался от жалости и горя. Агриппина голосила по покойнику: видно, во время отсутствия Антона на семью Гурьевых свалилось большое несчастье.

Мрачно молчавшие мужики и заплаканные бабы, толпившиеся возле избы Гурьевых, расступились, чтобы пропустить Антона. Агриппина сидела на скамейке в простенке между окон и горестно раскачивалась из стороны в сторону, продолжая голосить. За столом, положив свои большие руки на тщательно выскобленные ножом доски, окаменело сидел Федотыч. Антон тронул его за плечо:

— Что случилось?

Федотыч недоуменно, посмотрел на жильца, потом остановил свой взгляд на квадратном листочке желтовато-серой бумаги. Антон прочитал: «Командование Особой Краснознаменной Дальневосточной армии с прискорбием извещает, что пулеметчик Семен Павлович Гурьев, рождения 1915 года, погиб смертью храбрых, защищая Родину». Антон положил извещение на стол, постоял немного молча и ушел в пристройку.

Причитания и вопли Агриппины легко проникали через две двери, в открытое окошко доносились всхлипывания баб и сдержанный гул мужских голосов. Антон уже не пытался сосредоточиться на своей работе: история, прошлое, обычно увлекавшие его, сейчас все больше утрачивали смысл. «Судьбы отдельных людей — это всего лишь капли в великом потоке истории, — любил повторять профессор Дубравин. — Внимание историка заслуживает только этот могучий поток, его течение и повороты. Судьбой отдельных «капель» пусть интересуются психологи». Профессор не жаловал даже так называемых «великих людей»; он утверждал, что великими они становились лишь потому, что поток, меняя свое направление, подхватывал и нес их на гребне своих волн, как река, прорвавшая запруду, несет бревна и доски. Дубравин особо предостерегал молодых историков против пагубного влияния «злобы дня». «Настоящее, как бы оно ни было значительным, — говорил он, — не должно влиять на исторические оценки и взгляды. Историк выше своих чувств, симпатий и антипатий».

Антон, вероятно, был плохим историком: несчастье Гурьевых потрясло его, и работа вдруг утратила для него свой обычный интерес. Он слышал, как вечером напившийся Федотыч, обняв столбик, подпиравший навес крыльца, и прижавшись к нему лицом, скорбно всхлипывал и звал:

— Сеня! Сенюха! Сенюшка!.. Как же-ты так, сынок мой?

Антон вышел из дома через черное крыльцо, обогнул двор и полем добрался до тихого вечернего леса, едва успев на последний поезд, уходивший из Широкого в Москву.

#img_4.jpeg

 

Глава третья

Хотя перед самой встречей с Щавелевым профессор советовал Антону решительно отказываться от работы за границей, а Игорь Ватуев напомнил, что многие посланные за границу не оправдали доверия, оскандалились и были с позором отозваны домой, все же отказ Антона прозвучал невнятно и робко. Откинув ладонью свои густые, с сильной проседью волосы, нависавшие над широким морщинистым лбом, Щавелев посмотрел на виновато-смущенного молодого человека с веселым интересом. Надев очки в роговой мутно-желтой оправе, он подвинул к себе тонкую папочку с документами Антона. Быстро и с явным удовлетворением пробежал его жизнеописание — оно заняло треть линованного листа, — затем внимательно, не пропуская ни одной графы, просмотрел четырехстраничную анкету, заполнение которой доставило Антону немало хлопот. Многие вопросы в ней показались ему странными, лишними и даже смешными: «Служил ли в царской армии? В каком чине?», «Был ли в плену у белых? Где? Когда?», «Состоял ли в других партиях? В какой? Когда вышел из нее?», «Принимал ли участие в оппозиции? В какой? Когда?» Царская армия перестала существовать, когда Антону едва исполнилось шесть лет, гражданская война кончилась, когда он ходил в первые классы сельской школы, о других партиях знал лишь из учебника истории, а оппозиции были разгромлены, когда он только переступал порог комсомола. Тем не менее строгие составители анкеты требовали ясного ответа на все вопросы, сурово предупреждая: «Пропуски и прочерки не допускаются». И Антон, то посмеиваясь, то чертыхаясь, писал против каждого вопроса на просторных, пустых полях крупное «НЕТ». Анкета пестрела жирными «НЕТ», и это, кажется, радовало Щавелева не меньше, чем краткость жизнеописания. Графа «Знание иностранных языков» привела его в восхищение. Он взглянул на Антона поверх очков.

— Молодец! Немецкий и английский! Право, молодец!

Лишь прочитав анкету до конца и прижав ее к столу большой, с толстыми пальцами рукой, он снял очки и выпрямился.

— Значит, не желаете ехать за границу? — спросил он, точно отказ Антона только сейчас дошел до его сознания. — А почему?

— Я же говорил, — торопливо ответил Антон, — хочу написать книгу, получить ученую степень и преподавать историю.

— Да, да, вы говорили. — Щавелев кивнул. — И любите историю, и не хотите менять ее ни на что другое.

— Да! — подхватил Антон. — И к тому же, какой из меня дипломат?

Щавелев откинулся на спинку стула и засунул ладонь за широкий ремень, туго перетягивающий его живот.

— Но почему вы думаете, что из вас не выйдет дипломата?

— Да это же яснее ясного. Дипломатия всегда была и остается уделом аристократов, а я крестьянин.

— Ну, аристократии у нас давно нет, это вы знаете, — быстро отозвался Щавелев. — Что ж, по-вашему, коли нет аристократии, значит, не должно быть и дипломатии? А? Кроме того, какой же вы крестьянин? Вы — научный работник, книгу вот пишете…

— Мой приятель Ватуев говорит, что заграничная работа не для меня. А он-то знает эту работу, потому что уже три года служит в Наркоминделе помощником Льва Ионыча Курнацкого.

— Помощником Курнацкого? — переспросил Щавелев, пристально взглянув на Антона, и заметил с иронической усмешкой: — Помощники Курнацкого нередко берутся судить о делах, в которых они мало что смыслят. — Он вздохнул и закончил: — А вот Пятов — вы тоже с ним в университете учились и занимались с немецкими рабочими — другого мнения. Он считает, что вы будете хорошим работником. И в райкоме говорят, что вы как политбеседчик и агитатор сумели найти общий язык с иностранцами и пользовались у них авторитетом. По словам Пятова, у вас с немецкими товарищами возникла настоящая дружба.

— Володя Пятов всегда переоценивал меня: ведь мы с ним большие друзья.

Пятову было поручено заниматься политическим просвещением и культурным отдыхом немецких рабочих и техников, которые в начале тридцатых годов трудились на советских заводах. Он привлек и Антона, заставив его всерьез взяться за немецкий язык: нельзя стать хорошим агитатором, не зная языка тех, с кем говоришь. Работа с немцами помогла Антону справиться с далеко не легким немецким языком и понять их самих, добиться доверия и даже дружбы, особенно со стороны старосты «Немецкого дома» — умного, проницательного мастера коммуниста Бухмайстера и его «духовного сына» Юргена Риттер-Куртица. Выходец из полуаристократической военной среды, Риттер-Куртиц приехал в Советский Союз не потому, что нуждался, как другие, в работе: он хотел, по его словам, «своими глазами увидеть новый мир, который одни горячо любили, другие яростно ненавидели». Пытливый и недоверчивый, он вначале сомневался во всем, никому не верил на слово, держался особняком, и Антон провел вместе с ним много вечеров и воскресений, прежде чем расположил Юргена к себе, заставил слушать и верить тому, что говорил его советский друг и сверстник. После прихода нацистов к власти Риттер-Куртиц неожиданно уехал в Германию, и «бдительные товарищи», среди которых был и Ватуев, потребовали у Антона ответа: с кем дружил? Ему тогда пришлось бы туго, не вступись за него Пятов, сообщивший райкому комсомола, что, «по сведениям друзей», германских коммунистов, Риттер-Куртиц, вернувшись домой, немедленно включился в антифашистскую борьбу, был схвачен, зверски избит и брошен в концентрационный лагерь. Володя Пятов великодушно приписал влиянию Антона превращение молодого немца из любознательного юноши в борца против нацизма.

— Пятов всегда переоценивал меня, — повторил Антон.

— Поэтому вы предпочитаете больше верить Георгию Матвеевичу и Ватуеву?

— Да, — со вздохом подтвердил Антон. — Ведь они говорят правду: мне и в самом деле не хватает лоска, я не умею легко и занимательно вести беседу, я неловок, и вообще мне недостает культуры, интеллигентности.

— В любом деле, в том числе и в работе за границей, важен не внешний лоск, а ум, знание, надежность человека, — сказал Щавелев. — Сейчас нам нужны за границей образованные, толковые люди, на которых можно было бы целиком положиться. Обстановка в мире сложная, напряженная и с каждым месяцем становится сложнее и напряженнее. Вокруг нас сжимается вражеское кольцо, а у нас пока еще мало сил, чтобы разорвать его. Да одной силой тут не обойдешься. Помимо дальновидной, умной политики, нужно еще досконально знать сильные и слабые стороны наших врагов, их взаимоотношения, явные и тайные противоречия, соперничество и многое, многое другое. И чтобы понять все это и уметь использовать, надо, чтобы там, на другой стороне, были свои, верные люди с острым глазом и умом. — Щавелев посмотрел в растерянно-вопрошающие глаза Антона. — И мы просим вас стать одним из этих людей. Вы пишете книгу о Дизраэли, значит, знаете Англию…

— Историю Англии… С нынешней Англией я знаком мало.

— У нас мало знатоков нынешней Англии, — сказал Щавелев строго. — И в конце концов, страны не так уж быстро меняются.

— Да, верно, — согласился Антон. — Особенно это относится к Англии. Но все же Чемберлен не Дизраэли.

— Чемберлен, конечно, калибром поменьше, и потому, зная Дизраэли, вам совсем нетрудно будет следить за нынешним премьером, понимать и оценивать его действия.

— Вероятно, — неуверенно отозвался Антон. — Вполне возможно.

Сомнения не понравились Щавелеву, и он стукнул ребром ладони по столу.

— Не «вероятно» и не «возможно», а безусловно. Был тут у меня секретарь нашего полпредства в Лондоне Грач и рассказывал, что слава этого вашего Дизраэли не дает покоя нынешним деятелям Англии. Разве не так?

— Наверно, так, — ответил Антон. — При нем Англия была владычицей чуть ли не полмира, и каждому современному английскому деятелю, наверно, хочется сыграть роль, какую играл Дизраэли.

— Ну вот видите! — воскликнул Щавелев. — Вы знаете Дизраэли, и вам нетрудно будет разгадать, чего хотят люди, которые подражают ему.

— Да, но нельзя механически переносить все из одной эпохи в другую, — возразил Антон.

— Конечно! — подхватил Щавелев. — Конечно! Вот тут вам и карты в руки.

Антон укоризненно посмотрел на Щавелева: тот упорно добивался своего — согласия Антона.

— Карты-то картами, — повторил Антон. — Но ведь и умение нужно, а я никогда не занимался ничем подобным…

— Так вы до известного времени и историей не занимались, — с усмешкой напомнил Щавелев. — А начали заниматься, и теперь ваш декан Быстровский говорит, что вы один из многообещающих молодых ученых…

— История — это другое дело, а тут — я просто не знаю, справлюсь ли…

— Справитесь! — перебил его Щавелев. — Справитесь. Только надо понять, насколько важно то, что вам будет поручено, и отдаться новому делу всем сердцем. Мы вынуждены оторвать вас от истории, от университета, потому что это дело сейчас важнее, необходимее. Вы слышали, наверно, что мы отозвали из-за границы часть наших работников: одних потому, что они слишком долго там жили и потеряли остроту восприятия; некоторых даже потому, что они не оправдали доверия и на них стало опасно полагаться. Теперь нам нужны молодые, свежие силы — коммунисты, на которых можно опереться без колебаний, с полным доверием. От вашей работы, от работы всех наших людей за рубежом, от их честности, от преданности народу, партии будут в значительной мере зависеть наши отношения с большим и враждебным внешним миром. Понимаете?

— Понимаю, — тихо ответил Антон. — Это-то я понимаю.

— А понимаете — соглашайтесь! — сказал Щавелев.

— Я согласен, — едва слышно проговорил Антон. Вспомнив о своем обещании профессору Дубравину не соглашаться на предложение ехать за границу, Антон вспыхнул и хотел было добавить слово «подумать»: мол, согласен подумать, но замешкался и промолчал.

Вероятно, Щавелев не ожидал, что его доводы столь быстро подействуют на молодого человека, и насторожился.

— Подумайте хорошенько, — предупредил он. — Вам придется уехать в чужую страну на долгое время, во всяком случае, на несколько лет. И, видимо, к любимому делу — истории — вам придется вернуться не скоро. Шаг, на который вы решаетесь, серьезно изменит вашу жизнь, и я хочу, чтобы вы видели и понимали это и делали этот шаг сознательно.

Антон покраснел еще больше, но произнес тверже и громче:

— Я согласен. Раз нужно — значит, нужно!

— Ну и хорошо!

Щавелев вышел из-за стола и, протянув Антону руку, сказал, что вечером ждет его снова — предстоит встреча с товарищем Малаховым.

— С товарищем Малаховым? — оробело переспросил Антон.

— Да, с товарищем Малаховым.

— А зачем?

— Товарищ Малахов хочет лично поговорить с вами, прежде чем окончательно решить вопрос о вашей работе за границей.

До вечера Антон ходил по московским улицам: нетерпение гнало его, как гонит ветер перекати-поле. Он не осмелился позвонить Дубравиным, хотя и обещал. Да и что он мог сообщить профессору? Антон не сдержал слова. Впрочем, этот разговор с Щавелевым не был окончательным: как еще решит Малахов?

Антон уговаривал себя не заглядывать в завтрашний день, но всеми помыслами он был в будущем. В какие голубые выси не уносила его молодая мечта! Слов нет, увлекательно изучать историю, но куда увлекательнее делать ее. Ему хотелось совершить что-нибудь такое необыкновенное, чтобы столкновения на Дальнем Востоке немедленно прекратились и семьи не получали бы больше коротких и страшных извещений о смерти сыновей, чтобы республиканское правительство Испании, которому становилось все тяжелее, одержало скорую победу, чтобы нацисты — главные носители бациллы беспокойства в Европе — утихомирились наконец и оставили своих соседей в покое. Хорошо, конечно, читать лекции и видеть с кафедры обращенные к тебе восторженные молодые лица, но во много раз лучше произносить умные, яркие, полные сарказма и неотразимых доводов речи с трибуны Лиги наций в Женеве, о которых заговорили бы в Москве, в Европе, во всем мире!

В приемной Малахова вечером, когда пришел Антон, сидели на стульях, поставленных вдоль стены, человек десять-двенадцать. Пожилые люди с усталыми, озабоченными лицами очень походили на бывших военных: они были в кителях или гимнастерках, перетянутых ремнями, в галифе или брюках цвета хаки, заправленных в высокие сапоги. Каждый держал на коленях толстую, набитую бумагами кожаную папку. По мере того как посетители поодиночке исчезали за двустворчатой, обитой темно-коричневой кожей дверью, приемная пустела. Когда последний обладатель толстой кожаной папки вышел из кабинета Малахова, секретарша — седая, с моложавым, загорелым лицом женщина — скрылась за дверью и, выйдя в приемную, сказала Антону:

— Одну минуту…

Она позвонила, как догадался Антон, Щавелеву.

— Лев Ионыч у вас? Тогда заходите к Михаилу Сергеичу, — сказала она.

Через несколько минут дверь приемной распахнулась, впустив Щавелева. Он нес под мышкой толстую кожаную папку, лицо его было усталым и озабоченным. Мельком взглянув на Антона, он прошел в кабинет. За ним следовал человек, которого Антон не успел рассмотреть. Заметил только, что тот был низкорослый, коренастый, синий костюм ладно сидел на его плотной фигуре. Антону запомнился его затылок: над белым ободком крахмального воротничка нависала розовая складка, ярко-рыжие волосы плохо прикрывали круглую лысинку. Это был начальник Ватуева Лев Ионыч Курнацкий.

Через несколько минут статная фигура Щавелева появилась в дверях.

— Карзанов! Заходите!

Почти от самой двери, в которую вошел Антон, тянулся длинный, отполированный до зеркального блеска стол. Он простирался в дальний конец большой комнаты и почти упирался в другой, письменный стол.

В проходе между столами, оживленно разговаривая, стояли двое: Антон узнал Малахова, которого видел несколько раз, вторым был Курнацкий. Малахов повернулся к идущему по ковровой дорожке Антону и сделал шаг ему навстречу. Серый, застегнутый на все пуговицы китель не скрывал его грузной полноты, а жесткий воротник, охватывающий шею, круто подпирал, как бы выдавливая вперед, крупный, тщательно выбритый подбородок. Лицо было желтовато-бледным и обрюзгшим. Усталые глаза смотрели внимательно и строго. Руки у Малахова были маленькие, с пухлыми, теплыми ладонями, но пальцы обхватили руку Антона цепко и сильно. При этом Малахов пристально заглянул ему в глаза и улыбнулся. Улыбка теплилась только на губах, совершенно не затрагивая властных серых глаз, продолжавших деловито и холодно изучать, наблюдать за оробевшим молодым человеком. Его умные, проницательные глаза видели больше, чем полагали некоторые подчиненные, а мозг, как великолепная картотека, хранил самые нужные сведения почти во всех областях человеческих знаний, важнейшие даты, имена, цифры.

Малахов показал Антону на кресло за длинным, столом, Щавелеву — поближе к себе. Курнацкий расположился — именно расположился, развалившись в кресле, — по другую сторону стола. Его отливающие начищенной медью волосы были редки на темени, крупные веснушки густо усыпали высокий с залысинами лоб, щеки и большой нос. Точно возмещая раннюю потерю волос, природа наградила его необыкновенно широкими, кустистыми рыжими бровями; сросшиеся на переносье, они захватили почти треть лба и топорщились, завиваясь на кончиках, словно гвардейские усы. Под бровями раздраженно поблескивали красивые черные глаза.

Малахов и Курнацкий многозначительно переглянулись, точно говоря: «Ну, этот Карзанов не бог знает какая находка!» Курнацкий презрительно оттопырил свои красные, точно смоченные вишневым соком, губы и укоризненно посмотрел на Щавелева: стоило из-за такого беспокоить столь занятых и ответственных людей! Вероятно, более из вежливости, чем из любопытства, Малахов спросил Антона о родителях и братьях. Антон ответил, что родители и два младших брата в колхозе, третий брат — в Красной Армии.

— Скажите, ваш брат, который служит в армии, доволен армейской жизнью? — спросил Курнацкий, удивив Антона своим вопросом.

Но он ответил спокойно и исчерпывающе:

— Думаю, что доволен. До марта он командовал учебным взводом, в марте стал помощником командира роты, а совсем недавно его сделали комроты. А ведь ему еще и двадцати четырех лет нет…

— Быстро у нас молодежь поднимается, — заметил Курнацкий с явным самодовольством, словно это была его личная заслуга. — Двадцать четыре года, а он уже — по-старому — штабс-капитан.

Малахов одобрительно улыбнулся: замечание Курнацкого понравилось и ему. Взглянув на Антона, он спросил, нет ли у него родственников или друзей за границей.

— Родственников нет, а друг — Владимир Пятов — работает в Берлине.

— Второй секретарь нашего полпредства, — быстро подсказал Щавелев, едва властные глаза Малахова вопрошающе нацелились ему в лицо.

— И еще Тихон Зубов, — вспомнил Антон и покраснел: он забывал о Тихоне, хотя тот был верным, постоянным и преданным, даже беззаветно преданным, другом. — Он корреспондент там…

Щавелев наклонил голову в знак того, что знает этого Зубова, а Курнацкий неодобрительно заметил:

— Полпред говорит, что Зубов корреспондент неплохой, но со странностями: одно рисует только в черном, другое только в розовом свете.

Он укоризненно посмотрел на Антона, словно тот был виноват в странностях Зубова.

— А Двинский, советник, отзывается о нем очень хорошо, — вкрадчиво, но твердо возразил Щавелев, адресуясь к Малахову. — А он опытный человек, и глаз на людей у него верный.

Курнацкий резко переменил позу.

— Двинский, Двинский, — раздраженно повторил он. — Носитесь вы со своим Двинским как с писаной торбой, а ведь мы едва не отозвали его за притупление бдительности.

— И сделали бы большую ошибку, если бы последовали вашему совету.

Малахов взглянул на Щавелева, точно приказывал не возвращаться к старому спору, помолчал немного, потом взялся своими пухлыми руками за край стола, давая понять, что теперь начинается главный разговор.

— Вы следите за тем, что делается ныне в мире, и в частности в Европе? — спросил он, требовательно посмотрев на Антона.

— Не очень внимательно.

— А почему не очень внимательно? — еще тише спросил Малахов. — Ведь международные отношения — ваша специальность.

— История международных отношений, Михаил Сергеевич, — торопливо уточнил Антон. — История… В основном — прошлый век…

— А вы не пытались сравнивать, как говорил поэт, век нынешний и век минувший? История, как известно, повторяется. Может быть, такое сравнение помогло бы лучше понять, что происходит ныне.

— Вполне возможно, — подхватил Антон и, вспомнив, что говорил Щавелев, добавил тверже: — Даже вероятно. Думаю, нам легче понять нынешние замыслы Чемберлена, сравнивая его действия с поведением Дизраэли на Берлинском конгрессе, когда тот вступил в тайный сговор с Бисмарком против России.

— Сравнил облезлого кота с волкодавом! — насмешливо воскликнул Курнацкий. — Дизраэли был великий государственный деятель, которого не любили, но боялись все правители тогдашней Европы, а этот просто трус… Стоило Гитлеру публично потребовать, чтобы Идена прогнали с поста министра иностранных дел, и в ту же ночь Иден подал в отставку, а Чемберлен тотчас принял эту отставку. Жалкий демагог Муссолини захотел, чтобы министром вместо Идена стал Галифакс, и Галифакс стал министром.

— Вы несколько упрощаете дело, Лев Ионыч, — заметил Малахов, повернувшись к Курнацкому, и улыбнулся, хотя его глаза, за которыми Антон теперь особо следил, остались внимательно-холодными. — Чемберлен убрал Идена и заменил его Галифаксом потому, что этого требовала его собственная политика.

— Если упрощаю, то не очень сильно, — возразил Курнацкий. — Уважающий себя и свою страну деятель не допустил бы такого совпадения, хотя бы во времени. Излишняя угодливость хороша для лакеев, а не для премьера великой державы.

— Вероятно, со стороны Чемберлена это выглядит как ловкий и многозначительный ход в политической игре. Галифакс был осенью прошлого года у Гитлера и, как мы теперь знаем, благословил его поход на Восток. Назначив Галифакса министром иностранных дел, Чемберлен как бы дал понять Гитлеру: «Действуй, дорога на Восток открыта!»

— Лицемеры! — бросил Курнацкий. — Этот Галифакс, как плохой трагик на сцене, схватился за голову, когда ему сказали, что германская армия за один день оккупировала Австрию. «Ужасно! Ужасно! — стонал он. — Я никогда не думал, что они сделают это».

— Лицемерие — родная сестра обмана, — заметил Малахов. — А дипломатия, как они ее понимают, немыслима без обмана. И в последнее время в Лондоне лицемерят и обманывают особенно много.

— Не политика, а хождение по проволоке в цирке! — сказал Курнацкий, сверкнув глазами на Антона. — Эквилибристика!

Малахов снисходительно улыбнулся, прощая такую горячность, но не позволил отвлечь себя от занимавшей его мысли.

— Вы знаете, что происходит сейчас в мире, — продолжал он, поглядывая на Антона. — В Китае идет война, в Испании идет война, в центре Европы война чуть было не вспыхнула в двадцатых числах мая. Факел зажжен, им размахивают, стоя у пороховой бочки, а три великие державы — Франция, Англия и мы — располагают силой, чтобы остановить руку с факелом, даже погасить факел, но пока ничего не сделали. Наши призывы к совместным действиям остаются…

— …гласом вопиющего в пустыне, — подсказал Курнацкий, едва Малахов запнулся.

— Да, гласом вопиющего в пустыне, — повторил Малахов вяло: вероятно, он искал другие слова. — Мы не получили должного отклика. Пять лет мы добиваемся создания системы коллективной безопасности, и до сих пор…

— Ни системы, ни безопасности, — снова перебил Малахова Курнацкий. И губы его тронула ироническая усмешка. В этом кабинете Курнацкий чувствовал себя, как показалось Антону, слишком непринужденно: он был на дружеской ноге с Малаховым и, как видно, старался дать понять это Щавелеву, который противился попыткам Курнацкого сосредоточить в своих руках подбор людей для работы за границей. Пользуясь дружеским покровительством Малахова, Курнацкий стремился навязать свою волю не только подчиненным, о чем частенько намекал в разговорах с друзьями Игорь, но и всем, кто так или иначе соприкасался с ним, и в большинстве случаев это удавалось ему.

— Да, до сих пор практически ничего не добились, — сказал Малахов. — Наши предложения находят либо «преждевременными», либо «слишком радикальными», либо «нереальными». Образно говоря, чтобы вырваться на простор, Гитлер последовательно, открыто и грубо разрушает политический забор, построенный Францией вокруг Германии с помощью Версальского договора. Наши усилия создать новую систему мира и безопасности в Европе, которая помешала бы Гитлеру вырваться на этот простор, не поддерживаются Лондоном и Парижем.

Антон внимательно и даже благоговейно всматривался в полное, желтовато-бледное лицо Малахова: он впервые слышал такое простое и глубокое объяснение сложной европейской обстановки. И такое откровенное. Почти ежедневно он читал, что старания создать систему коллективной безопасности вот-вот увенчаются успехом. В газетах броско подавались высказывания то одного, то другого видного деятеля: они одобряли, поддерживали, благословляли систему коллективной безопасности. Казалось, что эта система вот-вот вступит в действие, преградив путь всем тревогам и угрозам.

Малахов задал еще несколько вопросов Антону и поинтересовался у Курнацкого, нет ли вопросов у того. Курнацкий заглянул в лежащую перед ним анкету Антона и, закрыв ее, сказал:

— Тут написано, что вы владеете немецким и английским языками.

Антон поспешно наклонил голову.

Курнацкий, насмешливо прищурив глаза, спросил:

— Немецкий в пределах «их либе ди шуле, их либе дас шпиль» или больше?

— Он более двух лет работал с немцами, — сказал Щавелев, предупредив ответ Антона.

Курнацкий откинулся в кресле и, не сводя глаз с Антона, быстро проговорил по-английски:

— Не могли бы вы рассказать мне о разнице между оксфордским английским языком и тем, на каком говорит народ?

— Мне это трудно, — начал было Антон, но Курнацкий перебил его:

— По-английски! По-английски! Вы же понимаете меня — не так ли?

— Да, я понимаю, — теперь уже по-английски сказал Антон и покраснел, как краснел обычно на экзамене. Смущенно и неуверенно он отвечал на вопросы, старательно подбирая английские слова и тщательно строя фразы.

— Неплохо, но слишком правильно, — оценил Курнацкий. — Сразу видна школьная зубрежка.

— У него не было разговорной практики, — вступился за Антона Щавелев. — Попадет в английскую среду — сразу заговорит как надо.

Курнацкий скривил в недоверчивой улыбке свои яркие губы и снова посмотрел на Антона вопрошающе и требовательно.

— Вы, кажется, занимались до сих пор историей и увлекались ею?

Антон торопливо подтвердил: да, он занимался и увлекался историей.

Кустистые брови надвинулись на черные, гневно засверкавшие глаза.

— Как же вы могли с такой легкостью бросить любимый предмет и взяться за дело, в котором ничего не смыслите?

— А он и не собирается бросать историю, — сказал Щавелев, снова опередив Антона. — Карзанова пришлось долго уговаривать и доказывать, что работа, которая ему предлагается, сейчас важнее и нужнее истории.

— Но он же не имеет никакого представления о дипломатии! — раздраженно воскликнул Курнацкий. — Совсем никакого!

— И это тоже неверно, — сдержанно возразил Щавелев. — Человек, изучающий историю международных отношений, знает достаточно много о дипломатии.

— Теоретически! — Курнацкий многозначительно поднял палец. — Только теоретически!..

— От теории до практики — один шаг.

Малахов мягко постучал по столу пухлой ладонью, как бы примиряя спорящие стороны, и, удостоверившись, что вопросов к Карзанову больше нет, отпустил Антона, попросив его подождать в приемной.

Щавелев, вышедший из кабинета минут десять спустя, нес ту же толстую кожаную папку, набитую бумагами, но его широкое, морщинистое лицо уже не было ни усталым, ни озабоченным. Он одобрительно посмотрел на Антона, провел ладонью по густым волосам, тут же вновь непослушно спустившимся на лоб, и сказал:

— Ну, все в порядке! Отправляйтесь домой, отдыхайте.

— Что — все в порядке? — переспросил Антон, поднимаясь со стула.

— Мне поручено подготовить проект решения. Товарищ Малахов одобрил вашу кандидатуру для работы за границей.

— Какой работы за границей? Кем?

Веселое настроение не покидало Щавелева, он рассмеялся.

— Да разве важно кем? Должность вам найдут — не беспокойтесь! И такую должность, которая будет соответствовать вашим знаниям, способностям, опыту. В полпреды вы пока не годитесь — не так ли? А остальное будет зависеть от вас самих.

Он сильно, до боли сжал руку Антона и, не отпуская ее, вдруг спросил, есть ли у него невеста. Услышав смущенный утвердительный ответ, посоветовал поскорее поговорить с ней: ведь ей, вероятно, придется поехать с ним.

 

Глава четвертая

Узкими, безлюдными переулками Антон вышел к Историческому музею, прошел по краю огромной в своей необъятной пустоте Манежной площади и, посмотрев издали на черные, лаково мерцающие окна университета, почувствовал страшную тоску, вызванную ощущением большой и непоправимой ошибки: только незрелый ум мог свернуть с прямой и ровной дороги на скользкую тропу неизвестности и риска. Направляясь к Арбату, Антон замедлил шаги, чтобы придумать убедительные доводы в оправдание своего отступничества.

Фекла, впустившая его в квартиру Дубравиных, зажгла лампочку и положила на подставочку у зеркала расческу. Это делалось по велению Юлии Викторовны, которая не хотела видеть в своей квартире непричесанных студентов и аспирантов. Пока Антон причесывался, Фекла рассказала ему, что «Егорий Матвеев в своем кабинете с прохвессором Быстровским и этим… как его? Ватуйкиным… Юли Вихторны дома нетути и Катерины Егорьевны дома тоже нетути, однако она обещала скоро прийтить».

Антон шел к Кате, и встреча с Быстровским, Ватуевым и даже Георгием Матвеевичем не обрадовала его. Он собрался было потихоньку уйти, чтобы подождать Катю под «их» часами. Но дверь профессорского кабинета распахнулась. Появившийся на пороге Дубравин увидел Антона и крикнул кому-то в глубину кабинета:

— Я же говорил!.. Он пришел!..

Профессор шагнул в прихожую, протягивая обе руки. Дорогой костюм, очки в роговой оправе, тщательно причесанные, густые, с проседью волосы не могли скрыть его происхождения: это был крестьянин — широкоплечий, жилистый, с длинными, крупными руками. Большелобый, скуластый, с носом-картошкой и мелкими, глубоко посаженными маленькими черными глазами, профессор совсем не походил на тот идеал интеллигента, который воспевала в своих разговорах Юлия Викторовна. Она называла мужа «полуинтеллигентом первого поколения», поясняя с великодушной, прощающей улыбкой, что настоящим интеллигентом может стать только тот, у кого, как, например, у нее или Игоря Ватуева, отец, дед и прадед занимались умственным трудом и росли в интеллигентной среде. У профессора же мать умерла неграмотной, отец два месяца ходил в церковноприходскую школу, научился только расписываться печатными буквами и не всегда расставлял их в должном порядке. «Мог ли из такой семьи выйти настоящий интеллигент?» — воскликнула она однажды, победно оглядывая слушателей. Ватуев отрицательно покачал своей красивой «есенинской» головой. Катя опустила ресницы, и только Антон недоуменно спросил: «Почему же нет? У меня мать тоже неграмотная, а отцу чтение дается с таким трудом, что с него пот градом катится». Юлия Викторовна лишь жалостливо улыбнулась. Георгий Матвеевич положил руку на плечо Антона: «Юлия Викторовна права. Одного ума и образования мало, чтобы стать интеллигентом, нужно еще изрядно прожить среди них, черт бы их побрал!»

Сейчас он взял Антона за локоть и повел в кабинет. Ватуев, стоявший спиной к открытому окну, кивнул приятелю. Декан факультета Быстровский протянул Антону руку и усадил на диван рядом с собой.

— Ну что? Зачем звали «наверх»? — спросил он. — С чем вас поздравить?

Дубравин заговорщически подмигнул Антону.

— Пока ни с чем определенным, — ответил Антон, не осмеливаясь сказать правду. — Был у Щавелева, вечером беседовал с Михаилом Сергеевичем Малаховым.

— Малаховым? С самим Малаховым? — недоверчиво и в то же время восхищенно воскликнул Быстровский и потер кончиками растопыренных пальцев свою поблескивающую от яркого света люстры лысину, что всегда означало крайнее волнение. — И куда же вас метит Малахов?

— Да, как и предполагалось, на работу за границу.

— Кем? Полпредом?

— Какое полпредом! Просто одним из работников, — ответил Антон. — Опасность, говорят, надвигается большая, поэтому требуется иметь на той, на чужой, стороне побольше наших людей, особенно молодых, образованных и преданных.

— Но все же сказали, кем посылают?

— Нет, не сказали. Меня же не одного посылают, многих посылают и, наверно, позже решат, кого кем.

Декан перестал тереть лысину и посмотрел на простодушного молодого человека с пренебрежительной улыбкой: до чего легко обводят таких вокруг пальца!

— Кажется, там, «наверху», — сказал Быстровский, усмехаясь, — хотят взять противника если не умом и ловкостью, то, так сказать, валом, массой, числом. И вы попали в это число?

— Похоже, что так…

Хитрая усмешка на скуластом лице профессора Дубравина погасла. Засунув руки в карманы брюк, он нагнулся к Антону, будто с высоты своего роста не мог заглянуть в его виноватые глаза.

— Ты… ты… разве не отказался?

— Я отказывался… — торопливо проговорил Антон, не поднимая глаз. — Но мне сказали, что это важно и нужно, особенно сейчас, когда опасность…

— Слышали насчет опасности, — перебил его Дубравин. — Сами знаем о ней.

— Если знаете, то должны понять…

Дубравин не дал закончить Антону.

— Что понять? — выкрикнул он. — Что понять?

— А то, что в такое время нельзя стоять в стороне, — по-прежнему робко ответил Антон. — И нам надо делать все, чтобы предотвратить эту опасность.

— Спаситель нашелся! — издевательски воскликнул Дубравин. — Только его и ждут, чтобы остановить или предотвратить опасность. Новый Минин и Пожарский!

— Конечно, я не Минин и Пожарский, — проговорил Антон. — Но, видимо, и я нужен. Может быть, «для вала», как сказал Илья Петрович, но все равно нужен.

Дубравин оглядел своего любимого ученика с неприязненным удивлением: растерянное, виноватое выражение постепенно исчезало с лица молодого человека, оно становилось спокойнее и даже самоувереннее, словно Карзанов обретал твердую почву под ногами.

— Наше дело — изучать и объяснять историю, а не заниматься политикой, — сердито проговорил Дубравин. — Политика и наука — вещи разные, и когда их смешивают, то страдают и наука и политика. И конечно, глупо превращать ученых в практических работников.

— Может быть, действительно глупо превращать зрелого ученого в практического работника, — сказал Антон, — но мне еще далеко до ученого.

— Конечно, далеко, — раздраженно, с какой-то торопливостью подхватил Дубравин. — Но ты же выбрал историю, уже стал, можно сказать, на первую ступеньку лестницы, ведущей к вершинам науки. Подняться по этой лестнице теперь зависит только от тебя.

— Скорее от моего терпения, — иронически заметил Антон. — Не каждому дано возвести холм, который называют наукой, таская землю пригоршнями…

Насмешка над сравнением, к которому любил прибегать профессор, возмутила Дубравина. Взглянув, словно прицелившись, своими маленькими, ставшими вдруг злыми глазками в лицо Антона, он закричал:

— Да, да, терпение. И мужество! Настоящее мужество! Подлинное мужество во имя науки! Тот холм, над которым вы смеетесь, — это холм знаний, и он поможет будущим поколениям видеть больше нас, дальше нас, лучше нас…

Переход с дружественного «ты» на «вы» означал, что Дубравин рассержен всерьез: подчеркнутая вежливость была первым свидетельством его враждебного отношения к собеседнику, за нею могли последовать грубость и даже ругань. Это частенько заставляло Юлию Викторовну морщиться. «Ну вот, — ворчала она, — снова в тебе заговорил мужик неотесанный».

— Какой я ученый, — Антон пожал плечами, — если я не смог ответить заборьевским крестьянам на простой вопрос: будет война или нет?

Быстровский засмеялся, провел ладонью по своей большой лысой голове.

— Вот так простой вопрос! Над этим сейчас ломают головы и наши дипломаты, и разведчики, и люди, стоящие, так сказать, у кормила власти, а они-то уж, надо думать, располагают информацией.

— Историк не прорицатель, — отрезал Дубравин. — И не наше дело заглядывать в будущее и предсказывать, как себя поведет то или иное правительство. Мы обязаны изучать историю — и только!

— Не делая выводов для настоящего и не строя прогнозов на будущее, — подсказал Быстровский, хитро прищурив правый глаз: он знал слабость профессора и, по всему видно, хотел позабавиться.

— Да! — громко объявил Дубравин. — Да! Как только ученые начинают искать связи с настоящим и делать практические выводы, они невольно меняют задачу своих исследований, подчиняя ее этим поискам.

— Ты же не будешь отрицать, что история ближе к политике, чем любая другая наука? — улыбаясь, спросил Быстровский.

— Ныне все науки близки к политике, — ответил Дубравин. — Потом, быть близким — это еще не значит быть приспособленным. Историческая наука, подчиненная политике, бесполезна даже самой политике, потому что искаженный опыт прошлого не может быть положен в основу правильных выводов для настоящего и будущего.

— Историю часто искажали, — с прежней усмешкой заметил Быстровский: горячность Дубравина все более и более потешала его. — И человечество, кажется, не очень пострадало от этого.

— Нет, очень! Очень! — запальчиво возразил Дубравин. — Ни один нормальный человек не повторяет ошибок своего детства или юности, а человечество повторяет их снова и снова, точно ходит по кругу.

Антон с вызовом посмотрел в лицо профессора.

— А не на нас ли лежит ответственность за правильность выводов, основанных на историческом прошлом? Выводов, столь необходимых и для настоящего и для будущего?

— Это дело не ученых, а тех, кто занимается политикой!

— А почему бы нам не заняться немного и ею?

— Нет уж, увольте. У нас политику делает один человек, — сказал Дубравин и кивнул на висевший в простенке портрет черноусого человека в белом кителе. — Он!

— Тут я с тобой не согласен! — воскликнул декан. — Совсем не согласен! Он обобщает накопленные данные, определяет политику, так сказать, дает ей направление, но осуществляют, а значит, и делают политику тысячи, скорее даже миллионы людей. И в прошлые века, и ныне ни одна страна не могла и не может проводить политику, как и вести войну, с одними главнокомандующими или генералами: требовались и требуются штабы, офицеры всех рангов и прежде всего солдаты. Много солдат!

— Выходит, ему отвели роль этого солдата, — бросил Георгий Матвеевич, кивнув на Антона.

— Солдата так солдата, — согласился Антон. — Не все же выходят в генералы. Кому-то и солдатом надо быть.

— Солдатом! — саркастически воскликнул Дубравин. — Вместо того чтобы стать ученым, он рвется в солдаты!

— Кто рвется в солдаты? — донесся из прихожей голос Юлии Викторовны. Вероятно, она только что пришла и по обыкновению прихорашивалась перед зеркалом. — Георгий! Кто хочет в солдаты? И в какие солдаты? У нас теперь нет солдат, а есть бойцы. Это мне Сергей Иваныч объяснил, а он командир полка.

— Это иносказательно, Юля, — ответил Дубравин. — Антона Васильевича посылают за границу вроде как бы солдатом.

— Антона Васильевича посылают за границу солдатом? В чужую армию?

— Да не солдатом в чужую армию, — поправил муж. — Его прочат на роль солдата от дипломатии.

— У тебя никогда ничего не поймешь! — капризно проговорила Юлия Викторовна, входя в кабинет. Подняв руки, она легко коснулась пышных и светлых, как спелая пшеница, волос. Ее большие синие глаза, обычно холодно-цепкие, сейчас глядели удивленно.

Невысокая, стройная, изящная, как статуэтка, Юлия Викторовна до тридцати четырех лет сохранила гибкость восемнадцатилетней девушки, и ее чистенький лобик с невинной челочкой не портила пока ни одна морщинка. Большой рот с полными, немного вывернутыми губами был совсем не девичьим: густо накрашенный, он плотоядно выделялся на ее белом и нежном лице. Она остановилась рядом с мужем, поглядывая на Антона с недоумением.

— Кем же вас посылают, Антон Васильич?

Антон ответил, что пока не знает кем, хотя знает, что в Лондон.

— А ты говоришь — солдатом, — с упреком сказала она Георгию Матвеевичу.

Профессор поморщился, промолчав.

— Я же знаю, — уверенно продолжала Юлия Викторовна, — что наших людей за границу солдатами не посылают. Им дают там разные звания — советников, секретарей, атташе — и хорошее жалованье. Моя подруга — Инна Хвощева, что вышла замуж за Броневича, приезжала прошлой зимой из Рима вся в мехах, кружевах, золотые браслеты сверкают. А про жизнь рассказывала — просто мечта! Каждый день обеды, приемы, встречи, послы и министры ручки целуют. И квартиру в Москве обставили — сказка! Муж моей племянницы Елены — Виталий Савельевич Грач, он в Лондоне, рассказывает такое, что просто умопомрачительно! В Букингемском дворце бывает, раз даже с королем обедал. Не вдвоем, конечно, с королем, а в числе других, но все же за одним столом. Танцевал в королевском дворце.

Самопожертвование, которое виделось Антону в его поступке, непоправимо блекло на этом роскошном фоне, нарисованном Юлией Викторовной. Он попытался поправить картину.

— Щавелев сказал, что мне, как и другим, вероятно, будет трудно и временами даже очень тяжело. Опасность, которая надвигается, может оказаться и для каждого из нас лично такой же большой, как на передней линии фронта.

— Ну, насчет передней линии сказано, конечно, в переносном смысле, для красного словца, — заметил Быстровский. — Но то, что наговорили Юлии Викторовне, тоже далеко от действительности. Нашим людям за границей порядком достается. Они — наши, можно сказать, щупальца, и враг старается бить в первую очередь по ним, отсекать, рубить — словом, делает все, чтобы парализовать их и вывести из строя.

— Какие ужасы вы рассказываете, Илья Петрович! — воскликнула Юлия Викторовна с откровенной насмешкой. — Хотите запугать Антона Васильевича?

— Его уже не запугаешь, — саркастически бросил Георгий Матвеевич. — Он теперь будет держаться за заграницу руками, ногами и зубами. Тоже ведь хочется с королем пообедать…

Грубое извращение его побуждений возмутило Антона.

— Наплевать мне на королей и на их обеды! Я согласился поехать потому, что мне сказали, что дело это сейчас нужное и важное и что оно важнее и нужнее того дела, которым я занимаюсь.

— «Важнее! Нужнее!» — снова раздражаясь, передразнил его Дубравин. — А ты подумал, годишься ты для этого важного и нужного дела? Годишься? Ты же совсем недавно краснел, как вареный рак, когда надо было перед студентами выступать, и, начиная говорить, заикался не меньше трех минут. И для обдумывания ответа на реплику тебе, как говорят, требовалось полчаса. А ведь там придется разговаривать не со своими студентами, а с говорунами, прожженными политиканами, которые за словом в карман не полезут. Там всегда надо быть находчивым, и смелым, и остроумным. Ос-тро-ум-ным!

— Ну что ты, право, па него напал! — вступилась за Антона Юлия Викторовна. — Не всем же быть смелыми, находчивыми и остроумными. Антону Васильевичу, конечно, не хватает интеллигентности, но теперь за границу посылают всяких людей — даже совсем неинтеллигентных, а жалованье все равно хорошее дают.

— Ох, как дорого обходится нам это отсутствие настоящей интеллигентности! — с тяжелым вздохом произнес Ватуев, до сих пор молча стоявший у окна. — Мы уже многократно убеждались, что одного классового чутья для дипломатии мало, нужен ум. И не просто ум, а особый склад ума, чтобы сражаться с изворотливым и хитрым противником. Старая лиса Бисмарк любил говорить: «Только дураки учатся на собственных ошибках; умные учатся на ошибках других». А мы не можем научиться даже на собственных ошибках.

— Он достаточно умен, чтобы понять: когда люди берутся за дело, противное их натуре, они это дело губят, — зло заметил Георгий Матвеевич, повертываясь к Ватуеву. — Не с его робким, домашним характером выходить, как говорится, на мировую арену. Бесхребетные люди, — а свою бесхребетность Карзанов показал сегодня не раз — не могут противостоять жестокому противнику…

Это было уже слишком. Будь он наедине с профессором, Антон, вероятно, выслушал бы его оскорбления покорно. Сейчас же его обижали и оскорбляли в присутствии людей, которые и без того смотрели на него свысока. Антон вскочил с дивана и выкрикнул в скуластое, большелобое лицо профессора:

— Сами вы бесхребетны!.. И меня на свой аршин меряете!..

Пораженный Дубравин отступил назад: он никогда не видел своего смирного, прилежного, «выдержанного», как писалось в характеристиках, ученика таким. Придя в себя, он обрушился на Антона с упреками и бранью. Обиженно ворчавший в ответ Антон вдруг затих: голос Кати, говорившей с Феклой в прихожей, напомнил ему, зачем он пришел к Дубравиным. Антон виновато склонил перед профессором голову. Юлия Викторовна, спеша положить конец «вульгарной сцене», пригласила гостей в столовую выпить чаю. Антон попросил Георгия Матвеевича задержаться на минутку.

— Ну, что еще?

— Я хочу, чтобы Катя поехала со мной…

Дубравин смерил Антона злым, даже ненавидящим, взглядом.

— Сами дезертируете… и хотите еще дочь отнять… Украсть самого ценного и преданного мне помощника…

Круто повернувшись, он направился к двери, но на пороге остановился, оглянулся на Антона и, видимо, не желая, чтобы его слышали в прихожей, подошел к нему вплотную и прошипел:

— Не дам увезти Катю! Она не только помощник, она — мой друг, единственный друг, который понимает меня.

— Не может же Катя вечно быть с вами, — также шепотом произнес Антон. — У нее своя жизнь, у нас с ней…

— Не будет у нее общей жизни с вами! Пока я жив — не позволю…

— Ну, это от вас не зависит. Катя взрослая, и она сама решит…

— Решит, но не в вашу пользу.

— Посмотрим! — угрожающе проговорил Антон и, повысив голос, позвал: — Катя!

Катя вбежала в кабинет оживленная, даже радостная. Увидев отца и Антона, стоявших друг против друга в боевых позах петухов, готовых броситься друг на друга, она недоуменно остановилась.

— Катя! Этот человек, Катя, — начал с трагическими нотками в голосе Георгий Матвеевич, — этот человек решил бросить университет, бросить меня…

— Ничего я не решал!

— Решил бросить университет и меня, — продолжал профессор, не позволив Антону прервать его, — и хочет, чтобы ты тоже бросила свои занятия и меня и поехала с ним за границу. Я уж не знаю, в какой роли — домработницы или домохозяйки, разница, в сущности, невелика. Ты же не сделаешь такой глупости, Катя?

Девушка удивленно смотрела то на отца, то на Антона. Сначала ей показалось, что ее просто «разыгрывают». Но в глазах Антона было столько растерянности, почти отчаяния, а на хмуром лице отца злой брезгливости, что она испугалась.

— Ты же не сделаешь такой глупости, Катя? — повторил профессор.

— Я ничего не понимаю! — воскликнула Катя. — Совсем ничего!

— Видишь ли, Катя, я хотел сначала с тобой…

— Он хотел! Он хотел! — снова перебил Антона Дубравин, шагнул к дочери, взял ее за руку и, кивнув на Антона, сказал: — Его посылают за границу, и он хочет прихватить тебя с собой.

Катя отступила в сторону, чтобы посмотреть Антону в лицо, но и Дубравин шагнул в ту же сторону, и Катя вместо Антона снова увидела страдающие глаза отца.

— Ты не можешь покинуть меня, Катя, — тихо и просительно сказал он. — Ты же не бросишь своего отца из-за этого недоучки? Не бросишь?

— Катя! — позвал Антон, тоже стараясь из-за широкой спины профессора увидеть Катю. — Я хочу, чтобы ты поехала со мной, Катя.

— Не езди! Не порти жизнь ни себе, ни мне!

— Катя! Ты должна решиться! Ты должна решить, с кем ты. Со мной или с Георгием Матвеевичем? Со мной или с ним? Выбирай, Катя! И сейчас же выбирай.

Вместо ответа Антон услышал ее рыдания. Закрыв ладонями лицо, Катя выбежала из кабинета и бросилась в свою комнату, хлопнув дверью. Профессор схватил Антона за руку выше локтя и молча потащил в прихожую, к выходной двери. Распахнув ее, он легонько толкнул Антона и, когда тот был на лестнице, выкрикнул то обидное, унизительное слово — «Вон!», которое с тех пор постоянно звучало в ушах Антона. Вот и сейчас колеса вагона назойливо выстукивали: «Вон-вон-вон!», «Вон-вон-вон!», «Вон-вон-вон!» Вслушиваясь в их обидный перестук, Антон криво усмехнулся:

— Как все глупо получилось! Как глупо!..

И колеса тут же подхватили: «Глу-по, глу-по, глу-по!»

 

Глава пятая

Резкий стук в дверь оборвал горькие воспоминания Антона. Просунув голову в купе, официант объявил, что ресторан открыт, и пригласил поужинать. Антону не хотелось есть, но сидеть одному в купе означало бы вновь и вновь переживать недавние огорчения. На платформе в Москве он видел, как в поезд садились военные, и, надеясь встретить кого-нибудь из тех, кто знает Петра, Антон пошел в ресторан. Два дня назад он послал брату телеграмму, извещая о времени прибытия поезда на станцию, находящуюся неподалеку от расположения его воинской части. Стоянка — всего пятнадцать минут. Разве успеешь наговориться с братом, которого давно не видел! Товарищи Петра — встреться Антон с ними — избавили бы от лишних расспросов.

Через пляшущую, грохочущую и звякающую «гармошку» межвагонного перехода Антон прошел в соседний вагон и, опираясь ладонями о стенки, направился по узкому коридору. Где-то тут была Елена, племянница Юлии, та самая, которая, по словам Кати, так ловко заставила жениться на себе дипломата, приехавшего из Лондона.

«Она — там», — подумал Антон, увидев у открытой двери в купе плотного, уже немолодого мужчину в белой шелковой косоворотке и молоденького военного, перетянутого в мальчишеской талии до того, что его гимнастерка, собранная сзади, топорщилась из-под широкого ремня, как куриный хвост. Чтобы пройти по коридору, Антон попросил их посторониться. Извинившись, они отступили от двери, и Антон увидел Елену. Подобрав под себя ноги, она сидела на диване. Свет настольной лампы ярко освещал лишь ее колени, которые не мог прикрыть короткий халатик, да тонкую руку, лежавшую на бедре; лицо скрывала тень абажура, выделялись накрашенные, казавшиеся черными губы и яркие глаза.

Ресторан был полон военных. Они возвращались в свои гарнизоны из отпусков или командировок, и эта ночь была для них последней «вольной» ночью. Они пили вино, пиво, не чурались и водки — и разговаривали, разговаривали, подтверждая прежние наблюдения Антона: насколько сдержанны и молчаливы русские, когда они трезвы, настолько разговорчивы, когда выпьют.

Попытка подсесть к военным не удалась. Место за ближайшим столом, как сказали Антону, было занято, у другого стола его встретили такими неприязненными взглядами, что он не осмелился даже спросить, можно ли сесть на свободный стул; сидевшие за третьим столом, увидев его приближение, положили на пустующие стулья фуражки. Вероятно, приняв Антона за иностранца, военные избегали его соседства, и ему пришлось направиться к столику у противоположной двери: там одиноко сидел высокий, узкоплечий молодой человек, которого Антон едва не сбил с ког, когда бросился из купе навстречу Кате. На вопрос, не возражает ли тот, если Антон присядет к его столу, молодой человек молча наклонил поблескивающую от бриллиантина черноволосую голову и улыбнулся.

— Мы, кажется, соседи по купе, — сказал Антон, опускаясь на стул.

Молодой человек снова кивнул и улыбнулся, но опять промолчал.

— Нам, наверно, придется долго ехать вместе, — проговорил Антон и, получив в ответ еще один кивок и улыбку, спросил: — Вы до Берлина или только до Варшавы?

— Я до Берлин, — ответил не сразу сосед и, помолчав, в свою очередь, спросил: — А вы тоже до Берлин?

— Нет, я дальше.

Сосед оживился и даже, наклонился немного над столом.

— О, дальше Берлин! Но в Германия?

— Нет, не в Германию, в Англию.

— О, Англия! — Сосед заулыбался еще дружественнее и шире, показывая большие, крепкие зубы. — В Лондон?

Молодой человек произнес название английской столицы так, как его произносят англичане — «Ландн», и Антон, не отвечая на вопрос, пристальнее взглянул в узкое, сухощавое лицо соседа.

— Вы англичанин?

— Да, я есть англичанин.

— А что вы делали в Москве? — спросил Антон. — Приезжали посмотреть?

— Я приезжал в Москва взять свои вещи и привезти в Берлин.

— А как ваши вещи оказались в Москве?

— Я жил и работал тут больше год.

— Вы жили и работали в Москве? Где же вы работали?

— В британски посольство.

— Теперь вы перебираетесь в Берлин, чтобы работать там?

Англичанин утвердительно наклонил голову и опять широко улыбнулся. Ему было примерно столько же лет, сколько Антону, он ехал из одной страны в другую без волнения, словно на дачу, разговаривал на плохом русском языке без смущения и сидел в этом вагоне-ресторане, заполненном чужими людьми, как у себя дома.

— А чем вы будете заниматься в Берлине?

Сосед достал из внутреннего кармана пиджака бумажник, из бумажника маленький квадрат меловой бумаги и вручил Антону с серьезной осторожностью, точно хрупкую ценность. Антон взял бумажный квадрат и стал рассматривать с интересом: это была первая визитная карточка первого иностранца, попавшая в его руки. Изящным шрифтом на ней было напечатано по-английски: «Хью Хэмпсон, личный секретарь британского посла в Берлине».

— О, извините, карточка есть по-английски, — спохватился Хэмпсон.

— Ничего, я понимаю английский.

— О, вы понимаете английский? Это очень хорошо! — обрадованно одобрил Хэмпсон и тут же перешел па родной язык: — Могу я говорить с вами по-английски?

Антону хотелось сказать: «Пожалуйста, говорите!», но он не осмелился заговорить по-английски с настоящим англичанином, поэтому попросил:

— Давайте говорить по-русски. Вы же хорошо говорите по-русски.

— Я говорю русски плохо, — признался Хэмпсон, но все же на вопросы старательно отвечал по-русски.

— Почему вы сменили Москву на Берлин? — спросил Антон. — Не понравилась Москва?

— Я люблю Москва очень много, — ответил Хэмпсон, — и я ценю русски гостеприимство очень много. Мне нравится ваш климат — ваш лето, ваш зима, когда так много снега и можно кататься на лыжи везде, и Большой театр. О, Большой театр — это чудо!..

— Тогда зачем же вы покидаете Москву?

— Я должен ехать в Берлин.

— Почему?

— Мой отец хотел, чтобы я работал с сэр Невиль — это наш посол в Германия, — проговорил Хэмпсон, медленно подбирая слова. — Мой отец и сэр Невиль вместе начинали служба в иностранной сервис, сэр Невиль — на дипломатической сторона, мой отец — на консульской. И мой отец всегда считал сэр Невиль очень интеллигентным и бриллиантным дипломатом, который достигнет до самый верх. Перед смертью мой отец послал сэр Невиль — он был тогда посол в Арджентайн, Буэнос-Айрес — письмо, чтобы сэр Невиль взял мальчик, то есть меня, под его протекция. Сэр Невиль пошел на гора, когда мистер Чемберлен стал премьер-министр и послал сэр Невиль в Берлин как посол. Сэр Невиль встретил меня в Лондон почти пять месяц назад и взял меня как свой приватный секретарь в Берлин, и только две недели назад разрешил мне поехать в Москва за свои вещи, потому что сэр Невиль было много работы.

У стола появился высокий, плечистый мужчина. Опустив руки по швам и немного наклонив голову, он показал глазами на свободный стул рядом с Антоном и, скорее командуя, чем спрашивая, сказал:

— Разрешите?

— Садитесь, — сухо произнес Антон и даже подвинулся немного на своем стуле, чтобы быть подальше от плечистого, крепкого сложения пассажира. Тот буркнул: «Благодарю!», не замечая сухости, сел и сказал проходившему мимо официанту, чтобы ему открыли бутылку пива. Пока официант наливал пиво в бокал, поставленный им перед пассажиром, тот прочитал название: «Ле-нин-град-ское»… и поднял светлые, почти прозрачные глаза на официанта.

— Ведь это же мюнхенское пиво, — сказал он. — Почему его перестали называть мюнхенским и стали называть ленинградским?

— Не знаю, — коротко ответил официант и отошел.

— А вы не знаете, почему это пиво перестали называть мюнхенским? — обратился сосед к Антону.

— Понятия не имею! Я плохо разбираюсь в сортах пива.

Сосед повернулся к Антону всем своим крепким, квадратным корпусом и посмотрел в его лицо с той же холодной требовательностью.

— Но в политике-то вы, наверно, разбираетесь? Я не встречал русского, который не разбирался бы в политике.

— Вы думаете, что тут — политика?

— Конечно! — воскликнул сосед с явным осуждением в голосе. Он говорил по-русски слишком правильно, чтобы быть русским, и Антон почти сразу признал в нем немца. — Конечно, политика…

— Пиво и политика, — проговорил Антон с прежней сухостью. — Какая связь?

— У русских все имеет связь, — объявил сосед тоном знатока. — Когда они дружат с кем-либо, то показывают везде и во всем, что дружат, а уж если начали враждовать, то везде и во всем показывают, что враждуют.

Высокомерный тон немца вызвал у Антона желание отчитать его, но он вовремя вспомнил совет, который дали ему перед отъездом опытные люди: умей сдерживать себя, что бы тебе ни говорили, потому что для работника за рубежом главное — выдержка, выдержка и еще раз выдержка. Отвернувшись от неприятного соседа, он улыбнулся Хэмпсону.

— Вы были в Берлине во время майского кризиса? — спросил Антон, не желая продолжать спор с немцем.

— Да, был, — с готовностью подтвердил англичанин.

— Что там тогда произошло?

На лбу Хэмпсона появилась глубокая поперечная морщина: он то ли вспоминал, то ли подбирал нужные русские слова.

— О, это было настоящая война, — проговорил он наконец, но тут же поправился: — Нет, как перед началам настоящей война. Германски дивизии… восемь, десять, двенадцать… двигались через Саксонию к чехословацки граница, и в Берлин ждали, что эти войска пересекут граница двадцатого мая и оккупируют Чехословакия. Но Прага приказал сделать свои войска вдоль граница мобильный, и по всей стране началась генеральная мобилизация. И германски дивизии были остановлены приказом из Берлин стоять на месте и не двигаться к чехословацки граница.

— В Берлине испугались Чехословакии?

Сосед с квадратными плечами, услышав вопрос Антона, фыркнул в бокал, который держал у своих губ, и опустил его на стол так резко, что расплескал пиво.

— Испугались, — проворчал он презрительно и чертыхнулся, стряхивая пиво с толстых пальцев. Он взял солонку, посыпал мокрое пятно солью, вытер пальцы салфеткой — порядок прежде всего! — и повторил: — Испугались…

— Да, конечно, они были напуганы, — подтвердил англичанин.

— Ну, уж чехов-то мы никогда не боялись, — сказал немец с откровенным презрением. — Кого-кого, только не чехов…

— Кого же тогда испугались в Берлине? — спросил Антон, поворачиваясь к нему: теперь уже было ясно, что перед ним скорее всего не просто немец, а фашист. Антон даже почувствовал холодок под сердцем: он впервые видел живого фашиста, сидел с ним за одним столом!

— На Германию ополчилась почти вся Европа, — проговорил тот. — Ее готовы были растерзать на части.

— Кто же это готов был растерзать Германию на части?

— Как кто? — воскликнул сосед. — Франция приготовилась нанести нам удар в спину, как только наши войска двинутся на Чехословакию. Русские подтянули свои войска к западной границе, а их самолеты уже появились или должны были с часу на час появиться на чехословацких аэродромах. И Англия предъявила ультиматум…

— О нет! — быстро возразил Хэмпсон и даже поднял руку, чтобы остановить немца. — О нет, мы не давали никакой ультиматум. Я это знаю… я это знаю точно…

— В наших газетах…

— Я знаю, что было в ваш газеты, — перебил немца Хэмпсон, — ваш газеты публиковали неправда. Сэр Невиль ездил к мистер Риббентроп два раза в один день и говорил с ним очень вежливо, потому что сэр Невиль очень вежливый и бриллиантный дипломат, он знает, как себя вести. Он только сказал Риббентроп, что если Франция будет воевать за Чехословакия, то Британия будет воевать за Франция. Сэр Невиль говорил очень вежливо, очень… Это Риббентроп кричал на него, топал ногами и кричал, что Германия не боится война, что Германия готова воевать, как в тысяча девятьсот четырнадцатый год… Он так кричал, что сэр Невиль ушел с больной голова и сердце — он давно больной, сэр Невиль, — и он приехал в посольство совсем с низкой дух и сказал: «Этот торговец зектом — так немцы зовут свой плохой шампански — совсем не имеет манер и ведет себя и кричит не как джентльмен». И он послал в Лондон телеграмм, что не хочет встречать больше этот Риббентроп.

Немец смотрел на молодых людей с откровенной насмешкой: его потешали как старания англичанина выгородить свое правительство, так и сочувственное внимание русского, который одобрительно наклонял голову и беззвучно шептал, поправляя варварски плохой язык рассказчика.

— Не знаю, что сообщал Лондону ваш сэр Невиль, — сказал немец пренебрежительно, — но знаю, что ультиматум был. И чтобы подкрепить его, ваш посол заказал специальный поезд для отправки всех английских семей домой на случай войны. А вслед за ним такой же поезд готов был заказать и французский посол. Люди стали думать, что война начнется через день или два, и в Берлине началась паника.

Антон, слышавший об этом поезде от Пятова, тогда же напомнил другу, что английский посол лишь повторил шестьдесят лет спустя трюк старого хитреца Дизраэли, который тоже заказывал специальный поезд, чтобы припугнуть своим отъездом партнеров по переговорам на Берлинском конгрессе 1878 года. Тогда этот трюк подействовал, и «Шейлок» — так называли английского премьера его противники — добился своего, заставив русских пойти па уступки.

— Сэр Невиль не делал никакой ультиматум! — горячо возразил Хэмпсон. — И никакой поезд тоже не был!

— Ну как же не было поезда, когда я сам видел, как все английское посольство явилось на вокзал, чтобы проводить уезжающих, — укоризненно проговорил немец и показал толстыми пальцами на свои глаза. — Сам видел вот этими глазами!..

— Весь британски посольство был на вокзал не для этого, — возразил Хэмпсон, начиная волноваться. — Совсем не для этого…

— Ну а для чего же?

— Этот день уезжал домой, на родина, морской атташе Траубридж, — торопливо заговорил Хэмпсон, — и одна семья просила миссис Траубридж взять домой их дети. Поезд был полон доверху, и люди на железной дорога сказали, что можно взять еще один вагон, и наш посольство должен будет платить за все места в этом вагон. Наш посольство взял вагон и спросил другие семьи: кто желает послать детей домой? Потому что зачем платить за пустой вагон? И другие семьи тоже захотел послать детей домой, на родина, и потому почти все британски посольство приехал на вокзал, чтоб сказать своим детям гуд-бай. А что в Берлин паника стал — это не наш вина. Само германски правительство так много кричал о чехословацки опасность, что не только берлински жители, но и министры стали напуганы. Сэр Невиль очень смеялся, когда говорил, как пугался сам Геринг, который любит кричать, что сделает порошком Прага, и Лондон, и Париж, и Москва. Геринг забыл, что тот вечер будут разрушать динамитом старый отель, который мешал большой улица. И когда раздался бум-бум-бах! — это слышали все, — Геринг думал, что чехословацки авиация стала бросать бомбы на Берлин. Он бежал с постель на лестница и кричал во весь глотка: «Эти проклятые чехи начали войну! Начали войну!» И он бежал, чтоб прятаться свой приватный бомбоубежищ, но его остановил старик камердинер и сказал, то это не чехи, а старый отель.

Антон расхохотался, представив себе жирного Геринга, который бежал к убежищу в ночной рубашке: охотники до угроз чаще всего сами бывают трусоваты.

Немец промолчал. Он расплатился за пиво, вылез из-за стола, надменно кивнул соседям и вышел из вагона-ресторана.

После его ухода Антон и его сосед-англичанин почувствовали себя легче и свободнее, словно немец сковывал их взглядом своих холодных светлых глаз. Обменявшись с Антоном несколькими фразами по-английски, Хэмпсон предложил, чтобы каждый из них говорил на родном языке: ведь они понимают друг друга достаточно хорошо, а ограниченное знание языка делает ограниченным и человека. И весь ужин они оживленно разговаривали каждый на своем языке, и лишь изредка Антон бросал английские фразы, когда был уверен в точности их значения и правильности произношения.

В самом конце ужина за стол напротив уселась шумная компания: Елена, переодевшаяся опять в голубое платье, молоденький военный с узко перетянутой талией, весельчак в шелковой косоворотке и красивый черноволосый командир с двумя «шпалами», хотя на вид ему было не больше тридцати лет. Елена пристально посмотрела на Антона, заставив его поклониться ей: все-таки племянница Катиной мачехи, скоро будет и его родственницей. Она улыбнулась и насмешливо спросила:

— Вы не узнаете меня? — Сделала маленькую паузу и добавила: — Прохвессор…

— Узнаю, — пробормотал Антон, моментально покраснев. Он вспомнил Заборье, лес, Серегу Ухватова и простоволосую красивую девушку в выцветшем лыжном костюме, пересекшую им дорогу, невольно подумал о «дурных приметах»: а не собрана ли в них многовековая народная мудрость, — и повторил еще тише и смущеннее: — Узнаю.

Он занялся изучением кофейной гущи на дне своей чашки с таким старанием, словно важнее этого ничего не было. Хэмпсон, потянувшись через стол, положил пальцы на его руку и, когда Антон поднял голову, показал глазами на Елену.

— Ваша знакомая? — прошептал он и, не дожидаясь ответа, восхищенно произнес: — Что за красавица!

Антон украдкой взглянул на соседний стол. Елена слушала красивого командира, не сводя с него сияющих ласковых глаз, и тот, рассказывая ей что-то, блаженно улыбался: да, она могла заворожить мужское сердце и «вскружить голову», как говорила Катя, без малейших усилий.

— Я хочу, чтобы вы познакомили меня с ней, — требовательно прошептал Хэмпсон.

— Только не сейчас, — тихо ответил Антон, опять уставившись в свою чашку. У него просто не хватило бы смелости подняться и сказать Елене: «Разрешите представить вам мистера Хэмпсона…»

— Я хочу сейчас. Завтра ее может уже не оказаться в поезде.

— Не беспокойтесь, она едет до Берлина.

— О, это очень хорошо! — обрадованно произнес Хэмпсон. — Очень!..

Официант подошел к их столику, заслонив собой веселую компанию. Антон торопливо расплатился и тут же ушел, оставив Хэмпсона допивать коньяк и молча любоваться Еленой.

 

Глава шестая

Вернувшись в свой вагон, Антон включил верхний свет и внимательно рассмотрел себя в зеркальной двери умывальника. Узелок галстука оказался опять сдвинутым набок, он старательно затянул галстук, хотя следовало не прихорашиваться, а немедленно раздеваться и ложиться спать: завтра рано утром ему предстояла встреча с братом. Антон отодвинул занавеску закрывавшую окно, и прижался лицом к стеклу. Черный гребень леса, освещенный луной, четко вырисовывался на фоне звездного неба.

Колеса заскрежетали, и поезд вдруг замедлил бег: показались редкие и слабые станционные огни.

Антон прошел по пустому коридору в тамбур, открыл дверь и, выглянув, увидел: большие, слабо освещенные и потому черные деревья, рядом с ними маленький вокзал, желто светились лишь его окна. На платформе одиноко маячил фонарь, закоптившийся от керосиновой лампы, да неподалеку от него замер железнодорожник с маленьким фонариком в руке.

— Почему остановились? — крикнул кто-то из окна соседнего вагона.

Железнодорожник приподнял фонарик, словно хотел рассмотреть, кто спрашивает, и ответил уклончиво:

— Сейчас отправитесь…

— Но почему остановились? Мы же не должны тут останавливаться!

— Сейчас отправитесь, — повторил железнодорожник и пошел вдоль поезда, покачивая фонариком, скупо освещавшим землю у его ног.

Открыв дверь тамбура с другой стороны, Антон хорошо различил освещенные луной станционные склады и сверкающую полоску реки. На ее берегу деревенская молодежь водила хоровод. Гармонист играл «Барыню», две девушки, приплясывая, пели частушки. Один голос был звонкий, задорный, другой — мягкий, задумчивый, просительный. В нем слышалась жалоба на кого-то сильного и злого, кто отнял милого, без которого «жизнь, как ноченька, темна». Казалось, девушки вели разговор, не слушая друг друга.

«Барыня» оборвалась, и гармонист, пройдясь пальцами по клавишам, заиграл «страдания». Теперь запел мужской голос, умоляя кого-то дать ему силу и терпение в разлуке с родиной и любимой. Едва закончил он, другой голос, сильный, молодой, словно обращаясь к поезду, стоявшему на станции, попросил:

Будто вняв этому тоскливому призыву, долетевшему через реку, поезд тронулся, и тягучие «страдания» приблизились к Антону, сделались громче, слышнее, а потом стали удаляться, затихая, и вскоре исчезли совсем, заглушенные перестуком колес.

Тревожное и тоскливое чувство овладело Антоном: ведь он расстался с Москвой, с друзьями, родными, и «машинушка» увозила его все дальше на запад. Но почему и о чем тосковали эти молодые ребята, о какой разлуке они пели? Кто гнал их из родной деревни? Куда? Зачем? Неужели и здесь люди предчувствовали скорую беду, и это предчувствие, как уверял его друг Федор Бахчин, отражалось в частушках и «страданиях»? Антон недоверчиво посмеивался, когда Федор, с которым он встретился недавно в родной деревне Большанке, говорил, будто эта «деревенская поэзия» злободневна, как газеты, и отражает жизнь не хуже, чем пресса.

Антон приехал в свою деревню проститься с родителями, и Бахчин навестил его вместе со своей женой Симой, прикатив из районного центра Дубков на «газике». Оставив родственников Антона «гулять» в карзановской избе, приятели вышли на выгон, чтобы поговорить по душам. Тогда-то Федор и обратил внимание Антона на частушки, доносившиеся с другого конца выгона, где хороводилась молодежь.

— Все по-старому, — вяло заметил Антон, послушав. — Те же «миленки» и «залетки»…

— Нет, ты послушай внимательнее, — попросил Федор. — Внимательнее! Слышишь?

Горестный девичий голос тянул:

— Знаешь, кто это поет? — спросил Федор и, не получив ответа, подсказал: — Это Варюша Трохина. А поет она о том самом Прошке Одонкове, о котором только что в вашей избе говорили.

Дальние родственники Карзановых Одонковы получили, так же как и Гурьевы в Заборье, короткое и страшное извещение от того же командования Особой Краснознаменной Дальневосточной армии, что сын их Прокофий погиб смертью храбрых, обороняя границы Родины. Когда Антон и Федор сидели еще вместе со всеми в избе, Аким Макарович — дядя Антона — потянулся к нему через стол.

— Ты вот ученый человек, тебя за границу посылают, чтобы ты там наши интересы отстаивал, — заговорил он, — ты скажи, это почему же в мирное время наших людей убивают? А? Ты объясни, что это за мир такой, когда человека ни за что ни про что на тот свет отправляют. А? И сколько еще убивать будут? А?

Антон сказал, что его учили вовсе не тому, чтобы давать ответы на такие вопросы. Подвыпивший дядя рассердился и стал кричать, что наука, видно, не пошла Антону на пользу. Федор поспешил на выручку другу, сказав, что виновато во всем враждебное капиталистическое окружение.

— Убили не одного вашего Прокофия, — сказал он. — Из нашего района трое погибли…

— Так почему тогда скрывают, что идет война? — выкрикнул Аким Макарович.

— Не скрывают, — возразил Федор. — Чего тут скрывать! Но и кричать во весь голос пока не надо. Враг начал войну без крика, не объявляя ее, и мы даем ему отпор тоже без крика.

Объяснение, вероятно, удовлетворило Акима Макаровича. Но ответил-то на его вопрос все-таки секретарь райкома, а не племянник, «великой ученостью» которого он так усердно хвастался…

— Слушай! Слушай еще! — снова попросил Федор, когда другой девичий голос запел:

— А это кто? — спросил Антон, уверенный, что на этот раз Федор ошибется; не может же он знать голоса всех большанских девчат!

— Это, наверно, Феня Зверькова. Помнишь, Аким Макарыч жаловался, что у него отнимают лучшего тракториста, Пашку Федоткина? Его тоже берут в армию. Пашка — ее жених.

Антон знал, что все деревенские девчата сочиняют частушки, чтобы выразить свои чувства к парням, которые им нравятся, или осмеять да опозорить изменщика или соперницу. Он сомневался, однако, что эти частушки способны отразить, как уверял его друг, жизнь, радости и тревоги деревни.

— Да, да, так оно и есть. — горячо подтвердил Федор. — Когда деревня довольна, частушки веселы, смешны, добродушны; когда деревня раздражена, они ядовиты, злы, частенько даже грубоваты, а когда деревня угнетена чем-нибудь, подавлена, она перестает петь, молчит, как на погосте.

Он снова стиснул плечо Антона, заставив прислушаться к новой частушке; звонко и зло девушка укоряла какого-то «черного ворога» за его намерение «солнце заслонить».

— Аллегория? — спросил Антон немного иронически.

— Все народное творчество построено на аллегориях, — ответил Бахчин. Они повернули к освещенным окнам карзановской избы. — Да и ненародное тоже.

Перед избой их встретила Сима. Невысокая, широкая в кости, она рано располнела, но ее круглое, по-деревенски красивое лицо оставалось девичьим.

— Ну, наговорились? — спросила она со смешком. — Вспоминали студенческие похождения?

— Нет, мы говорили не о студенческих похождениях, — ответил Антон. — Федор заставил меня слушать «страдания», чтобы понять, что волнует деревню сегодня.

— Ну и что же? Понял ты, что волнует деревню?

— Не очень.

— А по-моему, тут и понимать нечего, — проговорила Сима. — Все обеспокоены тем, что делается по ту сторону нашей границы. Колхозники все чаще говорят: «Как только начинаем жить получше, так обязательно нас подстерегает какая-нибудь беда».

— И беда эта — война?

— Да, война, — ответил за жену Бахчин. — Война не дает никому покоя, как грозовая туча во время жатвы. В последние месяцы меня на каждом собрании спрашивают: «А что слышно о войне?» Когда я пытаюсь успокоить их, говорю, что непосредственной военной угрозы нет, что мы не допустим войны, меня слушают внимательно, но по лицам вижу, не верят. И, выступая в тон же деревне через неделю или даже через несколько дней, я опять вижу поднятую руку: «А что слышно о войне?» И что бы я ни говорил, они сохраняют на лицах то же выражение недоверия. Это просто поразительно, до чего крепко засела в их головах мысль о проклятой войне.

— Что ж тут удивительного! — воскликнула Сима. — Ведь уже столько парней призвали в армию…

— Призыв — это простая предосторожность, — пояснил Бахчин.

Сима положила руку на плечо Антона.

— Ну а ты можешь что-нибудь сказать? Будет война?

— Это сложный вопрос, Сима…

— Ничего не сложный, — перебила она Антона, сняв руку с его плеча. — Вопрос простой, а на сложность ссылаются, когда не могут ответить.

— За точный ответ на твой вопрос, — отозвался Федор, — наше правительство, пожалуй, много бы дало.

— Ты хочешь сказать, что наше правительство тоже не знает?

— А как оно может знать? К войнам готовятся постоянно, готовятся долго и старательно, — сказал Антон, — но начинаются они почти всегда неожиданно. Особенно для тех, кто не сумел или не успел подготовиться к ней.

— А мы готовы?

— Не знаю, Сима, — ответил Антон. — По-моему, должны быть готовы. Наверно, готовы. Ведь опасность нападения на нас всегда была.

Вскоре Бахчины простились с Антоном, его родителями и родственниками и укатили на «газике», всполошив большанских собак, которые еще долго лениво лаяли вслед машине.

Когда улеглись спать — Антону постелили на лавке у открытого окна, — начавший дремать Антон почувствовал, как шершавая и ласковая ладонь осторожно коснулась его лба, провела по волосам и замерла у затылка. Антон взял узкую, сухонькую руку матери, поднес к губам и поцеловал.

— Ты спи, — прошептала мать. — Спи. В кои-то годы под родной кровлей оказался. Намаялся, чай, по миру бродивши?

— По миру я еще не бродил, — тихо ответил он. — Собираюсь вот только.

— Все равно не родной дом, — сказала мать и, помедлив, неуверенно произнесла: — А может, напрасно ты на чужую сторону едешь?

— Нужно ехать, мам.

Она вздохнула, снова погладила его по волосам, благословила.

— Ну что ж, раз нужно — поезжай. Только береги себя там, опасайся чужих людей: кто их знает, что у них на уме, еще погубят. Говорят, чужая душа — потемки, в нее не заглянешь.

— А заглянуть надо. Не заглянешь — ничего не узнаешь, а нам очень надо знать, что в тех, в чужих душах делается.

— Свою душу перед чужими не распахивай, — прошептала мать. — Дурного человека в избу пускать нельзя — напакостит, а уж про душу и говорить нечего: всю жизнь может испортить. Не распахивай душу, коль не знаешь, хороший или плохой человек хочет заглянуть в нее.

— Не буду распахивать.

— Боюсь я за тебя, Антошенька.

— Не бойся, мам, я же теперь не маленький.

— Не маленький, а все равно боюсь. И за тебя боюсь, и за Петеньку боюсь. Коль начнется что, вы там — и Петенька и ты — сразу в беде окажетесь, и спрятаться некуда.

— Не бойся, мам, ничего страшного не случится.

— Ты думаешь, ничего?

— Ничего.

— Ну дай-то бог!

Теплая материнская рука, которую он чувствовал на своем лбу, вдруг перекрестила его и снова опустилась на его голову, погладила по волосам.

— Петеньку, коль встретишь по дороге, поцелуй за меня.

Антон закрыл дверь вагона, вернулся в купе и лег. Заснуть он, однако, долго не мог: вагон покачивался на стыках рельсов, казалось, у самого уха стучали колеса. И все-таки усталость взяла свое — Антон забылся. И тут же, как ему показалось, раздался стук в дверь. Стучали резко и настойчиво. В наступившей тишине из коридорчика донесся громкий голос проводника:

— Постучите еще, товарищ командир…

И хотя за окном была ночь, а на станцию, где Антон ожидал встретить брата, поезд должен был прийти только утром, он понял, что за дверью Петр. Включив свет, Антон вскочил с дивана и резко отдернул дверь. Брат, в поношенной военной форме — новенькими выглядели лишь золотые треугольники на рукавах выцветшей гимнастерки да широкий пояс с портупеей, на котором висел пистолет в новой кобуре, — мало походил на того веселого, дурашливого Петьку, которого знал и помнил Антон. Петр стиснул брата в своих крепких руках, и Антон совсем близко увидел обрадованные родные глаза и светлые курчавые волосы, которые по-прежнему лезли на лоб.

Следом за Петром в купе вошел другой военный — высокий, узкоплечий и такой же молодой, как Петр. Его глаза весело, даже насмешливо наблюдали за встречей братьев.

В руках он держал увесистый бумажный сверток.

Петр представил товарища:

— Мой друг — Василий Тербунин, помначразведдива, сиречь помощник начальника разведки дивизии.

Тербунин застенчиво улыбнулся и крепко пожал протянутую Антоном руку.

— Такой молодой, — заметил Антон, — и уже…

— У нас все молодые, — перебил его брат. — Средний комсостав примерно в нашем возрасте, да и старший недалеко от нас ушел. Комдиву тридцать пять весной стукнуло, и его теперь все Стариком зовут.

— Армия в руках молодых, — сказал Антон. — Так, что ли?

— И так, и не совсем так, — ответил брат. — У нас немало пожилых, — ну, до сорока, до сорока пяти лет — это среди младшего комсостава, сверхсрочники. Ну и, конечно, большое начальство: там старичков предостаточно.

За окном раздались два звонка, и Антон, еще не понявший, как попали Петр и его друг в поезд, обеспокоенно поглядел на брата.

— Ничего, не волнуйся, пусть трогается, — весело подмигнул Петр и взял из рук Тербунина сверток. — Пусть трогается, а мы пока перекусим немного… да и выпьем по случаю встречи и… прощания. — Петр показал Тербунину на креслице, втиснутое между стенкой и столиком. — Устраивайся.

Он быстро и умело раскладывал на столике закуски, говоря брату:

— С проводником установлен полный контакт и взаимопонимание, и мы прокатимся до своей станции в международном вагоне, как буржуи. В нашем распоряжении около двух часов! Это вместо пятнадцати-то минут!

— Мы, конечно, извиняемся, что разбудили и помешали вам спать, — вставил Тербунин, заглядывая Антону в глаза. — Но нам очень хотелось поговорить.

— Ничего, выспится, — ответил за брата Петр. — Дорога до Лондона длинная, успеет.

— Конечно, успею, — подхватил Антон обрадованно. — Это вы замечательно придумали, что выехали навстречу поезду.

— Мы тоже так считаем, — со смехом отозвался Петр и кивнул на Тербунина. — Это вот он придумал, разведчик, светлая голова.

Антон посмотрел на Тербунина. Как и у Петра, его лоб тоже как бы перерезал красный ободочек, оставленный фуражкой, резко отчеркивая загорелую, открытую солнцу и ветру часть от бледной. И эта бледность особенно подчеркивалась темными волосами, сильно поредевшими на висках и темени. Лишь надо лбом топорщился густой хохолок. Без фуражки лицо Тербунина выглядело значительно старше.

Петр разлил по стаканам, взятым у проводника, коньяк. Они чокнулись за встречу, закусили, выпили еще: спешили освободить время для разговора. Петр спросил о здоровье матери и отца, младших братьев и, услышав успокоительные ответы, перестал интересоваться домом, однако разговора, ради которого выехал навстречу брату за сто двадцать километров, пока не начинал. Вспомнив о Гурьевых, Антон спросил, не служит ли у них красноармеец Яков Гурьев? Помначразведдива наморщил свой лоб, отчего хохолок смешно встопорщился, и отрицательно покачал головой.

— Яков Гурьев, Яков Гурьев… — проговорил Петр, вспоминая. — Кажется, в учебном взводе был у меня Яков Гурьев. А зачем он тебе?

Антон рассказал о несчастье, которое свалилось на крестьянскую семью в деревне, где он, Антон, снимал летом пристройку, и о желании матери получить весточку от сына.

Петр пообещал найти Якова Гурьева и непременно приказать ему писать домой каждую субботу. Помолчав немного, хмуро проговорил:

— Там, на Дальнем Востоке, убивают и убивают.

Тербунин наклонился немного над столиком, чтобы быть ближе к Антону.

— А что говорят в Москве о тамошних боях?

— Говорят, что бои ожесточенные, кровопролитные…

Петр и его друг многозначительно переглянулись, точно узнали важную и понятную только им новость. Тербунин расстегнул ремень, скинул с плеча портупею и отбросил вместе с пистолетом на постель Антона. Петр тут же последовал его примеру.

— Ну а о возможности войны здесь у нас, на западе, говорят? — спросил Тербунин.

— Говорят, — ответил Антон и тут же добавил: — Но об этом вы должны знать лучше, чем москвичи.

— Откуда нам лучше знать? — воскликнул брат. — Мы же почти все время в лесу находимся, оторваны от всего, даже газеты на третий, а то и на пятый день получаем. Откуда нам знать?

— Вас же, наверно, готовят к войне?

— Конечно, готовят. Все армии всегда только тем и занимались и занимаются, что готовились и готовятся к войне.

— Разве о прямой опасности войны вам не говорят?

— Нам еще в мае приказали быть готовыми к военным действиям, чтобы спасти Чехословакию от гитлеровского вторжения и порабощения, — заговорил Петр. — Но между нами и фашистами — Польша. Вот и думай: где и как сражаться с врагом? Нам ответили: ваше дело — быть готовыми к сражению, а об остальном позаботятся те, кому положено.

— Предполагается, что Польша и Румыния пропустят наши войска, — заметил Антон, вспомнив разговоры в Москве.

— Не знаю, как там с Румынией, — живо отозвался Тербунин, — но Польша не собиралась и не собирается пропускать нас. Наоборот, она, можно сказать, лихорадочно готовится воспрепятствовать вступлению наших войск на ее территорию. Вдоль нашей границы усиливаются укрепления, работами руководят французские военные инженеры, которые строили линию Мажино, и саперы трудятся почти круглые сутки. На той стороне заминировали мосты, чтобы взорвать их и остановить нас у водных рубежей, если мы вдруг двинемся через границу.

— Все это может измениться, как только правительство согласится пропустить наши войска, — сказал Антон. — В случае войны мы станем союзниками…

Тербунин поскреб ногтями темя и озадаченно произнес:

— Н-н-нда…

— Вы не верите, что мы можем стать союзниками?

— Я-то могу поверить, — ответил Тербунин. — Только вот польское военное командование не верит в такую возможность. Нам известно, что солдатам по ту сторону границы говорили и продолжают говорить, что их главный враг — на востоке.

— Это переменится, как только изменится политика страны.

— Думаете, что мы можем склонить господ полковников, правящих Польшей, на свою сторону?

— Мы, может быть, и нет, а вот немцы заставят их склониться на нашу сторону. Поляки боятся их не меньше, чем чехи.

— Страх может подсказать им два пути, — заметил Тербунин, посматривая на братьев. — Либо склониться на нашу сторону, чтобы выступить против немцев, либо пойти с ними против нас.

— Верно! — согласился Антон. Ему нравилась точность мысли этого юного, хотя и рано полысевшего, разведчика и четкая манера изложения. — Верно! Только Польша не может пойти с немцами против нас, потому что ей пришлось бы пойти против своего союзника — Франции — и помочь Гитлеру разрушить тот самый «версальский забор», частью которого является сама Польша. С точки зрения поляков, это означает стереть Польшу с карты Европы.

Антон упомянул мимоходом, но не без гордости, что услышал о «версальском заборе» от самого Малахова. Имя Малахова заставило Петра сначала с восхищением посмотреть на брата, а затем перевести глаза на друга: вот, мол, какой важный у меня братуха, с ним на самом «верху» разговаривают! Тербунин почтительно улыбнулся, отдавая должное старшему Карзанову, и тут же еще более ожесточенно поскреб темя. Факты, которые он знал, расходились с тем, что он только что услышал от Антона. А это беспокоило его нетерпеливый, ищущий ум.

— Возможно, что это и так, даже вероятно, что так, — заговорил он, волнуясь. — Польша не может помогать Гитлеру против Франции, а значит, и против самой себя. Но сведения, которые мы тут имеем… то, что мы тут узнали… это так противоречит всему…

— Какие сведения? Что и чему противоречит?

Тербунин расстегнул воротник гимнастерки, открыв острый кадык, натягивающий кожу на горле так сильно, что она белела, словно помеченная мелком. Он переместил лампу, чтобы та не мешала ему смотреть прямо в глаза Антону, и, понизив голос, пояснил:

— А вот какие сведения… Среди пойманных нами лазутчиков с той стороны оказалось несколько поляков немецкого происхождения. На допросах они признались, что добывали разведданные о наших силах на границе и наших погранукреплениях для германского командования. Польский офицер — разведчик, схваченный нами недавно, сообщил на допросе, что польская разведка не только знает об этом, но и помогает фольксдойче, то есть польским немцам, работать на вермахт. Вы же понимаете, что сотрудничество разведок — это сотрудничество военных штабов, сотрудничество вооруженных сил.

— Тайное сотрудничество…

— Да, пока тайное… Но когда сотрудничают тайно с одними, то хотят обмануть других, тех, с которыми сотрудничают явно.

— Ну а что в Москве думают о нынешней обстановке вообще? — спросил Петр. — Ты же вращался среди тех, кто знает, что сейчас делается в мире.

Антон взглянул в пристальные и пытливые глаза брата: от него ждали откровений, хотя сам он знал не очень много. Люди, знавшие, что происходит в мире, не очень откровенничали с ним. Напутствуя Антона, они озабоченно отмечали сложность обстановки и советовали быть внимательным и бдительным. Лишь Ватуев, желая похвастать своей осведомленностью, на прощальной пирушке в ресторане «Москва» сказал, что Антон отправляется в Лондон «на готовенькое», когда самое трудное осталось или скоро останется позади.

«Смирительная рубашка Гитлеру почти приготовлена, — с апломбом объявил он, — и потребуется немного времени, чтобы, надев ее на него, затянуть потуже рукава на спине».

«Смирительную рубашку» придумал, конечно, Курнацкий, и Ватуев, умевший подбирать крохи чужой мудрости и остроумия и прятать их до поры до времени в своем «интеллектуальном сундучке», только повторил то, что слышал.

«Смирительная рубашка! До чего красиво сказано!» — восторженно воскликнул Олег Ситковский, приведенный в ресторан Игорем. Ситковский только что вернулся из Стокгольма и был за столом вроде знатного гостя. Даже Игорь, вероятно, считавший себя за столом самым важным лицом, умолкал, когда начинал говорить Ситковский.

«И красиво и верно! — подхватил Ватуев, повертываясь к нему. — Если не нам, то Гитлеру, как говорит Лев Ионович, удалось-таки заставить Прагу и Париж, Лондон и Варшаву искать в нас опору».

«Здорово! — обрадованно произнес Ситковский. — Значит, Гитлер не начнет войну».

«Не посмеет, — провозгласил Игорь. — Он хорошо знает, что, развяжи он войну, объединенные силы пяти стран сокрушат его вермахт к чертовой матери, и тогда от него самого и его шайки останется только мокрое место».

Подогретый вином, Ватуев, безусловно, переборщил, но автором этой радужной картины скорее всего был его начальник, о котором Щавелев с усмешкой сказал: «Курнацкий смотрит на все происходящее через какие-то особенные очки: видит лишь то, что ему хочется видеть».

«Тогда зачем же мы развили такую лихорадочную деятельность и начали такие большие приготовления?» — спросил Антон.

Игорь укоризненно посмотрел на него, тряхнул красивой головой и рассказал анекдот о путнике и собаке. Дворняжка бросилась с громким лаем на путника, шедшего по деревенской улице, и тот быстренько выдернул из ограды палисадника большую палку. Поджав хвост, дворняжка шмыгнула в подворотню. Тогда хозяин собаки стал укорять путника: «Зачем ты вооружился такой большой палкой? Разве не знаешь, что собака, которая громко лает, не кусается?» Путник ответил: «Я-то знаю, но знает ли об этом собака?»

Все рассмеялись, а Игорь со смиренной скромностью признался, что анекдот сочинен Львом Ионовичем и включен в речь еще более высокопоставленного человека, которая будет произнесена в свое время и в своем месте.

И сейчас, посматривая то на брата, то на его друга-разведчика, Антон рассказал о «смирительной рубашке», закончив анекдотом о путнике и собаке. Притча эта, как он пояснил, правильно отражает нашу политику: держать в руках крепкую дубину на тот случай, если лающая собака захочет кусаться. Анекдот рассмешил спутников Антона, но, посмеявшись, они опять стали серьезными: сомнения и опасения, с которыми они пришли сюда, не рассеялись.

Черное окно купе постепенно стало прозрачно-синим. Антон отдернул занавеску и погасил настольную лампу. За окном навстречу поезду тянулся бесконечный лес, который то понижался в низинках, будто уходил в землю, то поднимался на холмах, словно вырастал, закрывая серовато-синее небо. Поезд приближался к станции, на которой Петру и Тербунину следовало выходить.

Молодой разведчик надел ремень с портупеей и тяжелым пистолетом и, пожав Антону руку, вышел, вероятно, затем, чтобы позволить братьям поговорить наедине.

— Я ожидал тебя встретить с женой, — сказал Петр. — Не поехала?

— Не поехала, — ответил Антон смущенно. — Поссорился с ее отцом.

— Из-за чего же?

Антон коротко рассказал, добавив, что намерен вернуться домой через несколько месяцев, чтобы забрать с собой Катю.

— А как на сердечном фронте у тебя? — спросил он Петра. — Все еще без перемен?

— Да, без перемен. Не могу найти девушку, с которой было бы радостно жить вместе. Все ожидаю, все надеюсь встретить такую, чтобы с первого взгляда потрясла меня, чтобы умом и сердцем сразу почувствовал: она!

Петр обнял брата, надвинул фуражку на голову, с наклоном, чуть вправо, козырнул и поспешил по коридору к тамбуру, где его ждал Тербунин. Когда поезд тронулся, Петр и его друг подняли руки к козырькам и замерли. Антон помахал им рукой, а потом, прижавшись щекой к холодному стеклу, еще долго видел их фигуры на белом фоне станционного здания, освещенного первыми лучами утреннего солнца.

 

Глава седьмая

Когда поезд остановился на пограничной станции, Елена, оставшись без услужливых поклонников, подошла к Антону и попросила:

— Помогите мне, пожалуйста…

Антон взял ее чемодан и, подхватив свой, двинулся к вокзалу. Он поднес ее чемодан и сумку к таможеннику, отошел в сторону, когда тот рылся в ее вещах, отнес в вагон и вынес снова на польской таможне. Он заполнил за нее анкету и бросился на помощь, когда театрально пестрый, нарядный полицейский офицер нашел какую-то неясность в паспорте Елены. Антон стал ее носильщиком и охранником.

После «перехода границы» все едущие из Москвы, оказались в одном вагоне, прицепленном к варшавскому поезду. Антон втащил чемоданы в купе, где уже сидели немец и Хэмпсон. Англичанин вскочил и, попросив разрешения помочь им, поднял чемоданы в специальные сетки, прикрепленные к стенам купе над головой пассажиров, и сел лишь после того, как убедился, что новые их спутники вполне устроились. Он посмотрел на Антона, а затем перевел взгляд на его соседку с такой выразительностью, что Антон сразу вспомнил вчерашнюю просьбу англичанина и свое обещание познакомить его с Еленой. Смущенной скороговоркой он представил их друг другу, сказав Хэмпсону, что «миссис Грач» говорит по-английски. Елена скромно призналась, что говорит плохо, но произнесла это с таким великолепным оксфордским выговором — московские лингвисты иного не признают, — что англичанин восхищенно воскликнул:

— Вы говорите по-английски блестяще!..

Антон понял, что переводчика им не нужно, и вышел в коридор, став у окна.

По обе стороны железнодорожного полотна тянулись леса, очень похожие на те, что были но ту сторону границы, на Родине, и поля, и заболоченные низменности с пышными метелками тростника, склонявшимися под ветром. Изредка попадались хутора или одинокие дворы, гревшиеся под солнцем. Горбатые мостовые с белым, вымытым недавним дождем булыжником уходили к поселкам: крыши домов и острые шпили костелов поднимались над неровным горизонтом.

Минут через тридцать-сорок дверь купе открылась, и рядом остановилась Елена.

— Познакомили меня с иностранцем и тут же оставили, — сказал она с упреком. — Это же первый иностранец, которого я встретила в моей жизни.

— В моей тоже, — отозвался Антон.

— А зачем знакомили? — спросила она.

— Он очень хотел познакомиться с вами, — ответил Антон. — Еще вчера в вагоне-ресторане просил об этом, да я не осмелился.

Елена помолчала немного, точно обдумывая то, что узнала, потом сказала:

— А он, кажется, неплохой, этот англичанин. Хвалит Москву, наш климат, русскую кухню — говорит, что англичане не любят и не умеют готовить, — восхищается русскими женщинами. Говорит, что, если бы не желание отца, он предпочел бы остаться в Москве. Многое у нас кажется ему чужим и чуждым, но многое и нравится, особенно простота в обращении друг с другом и в поведении. Не знаю, обманывает или нет, но говорит, что в Кембридже, в университете, состоял в кружке молодых социалистов и даже дружил, хотя и часто спорил с коммунистами-студентами. С одним из них, Филом Бестом, ставшим редактором партийной газеты, продолжает дружить и спорить до сих пор.

Антон искоса поглядел на соседку: ее красивые карие глаза были устремлены вдаль. Лицо казалось серьезным и озабоченным. Хотя слова Кати о ее бывшей подруге заронили в его сердце зернышко недоброжелательства к Елене, он с одобрением отметил, что Елена за короткое время сумела узнать о Хэмпсоне больше, чем Антон за весь вчерашний вечер.

В Варшаве они втроем — Антон, Елена и Хэмпсон — прогуливались по низким платформам вокзала, а когда поезд двинулся дальше, вместе стояли у окна, всматриваясь в окраины, по которым кружила железная дорога, подивились широте и медлительности Вислы, красоте города, который раскинулся на ее крутом берегу. Затем, также втроем, они вышли на другом, более шумном вокзале, где их вагон снова отцепили, присоединив к берлинскому поезду, и потом долго сидели в вагоне-ресторане за обедом. И хотя многое разделяло молодых людей, они вернулись в свое купе с убеждением, что их сближают не только возраст и совместное путешествие, но что-то более глубокое и значительное.

В поезд, который останавливался на больших станциях, садились мужчины с подчеркнуто военной выправкой.

— Похоже, что немецкие офицеры возвращаются домой, — заметил Антон. — Но что они могли делать в Польше?

— Это не немецкие офицеры, которые возвращаются домой, а польские фольксдойче, — тоном знатока пояснил немец. После сытного обеда с пивом он подобрел, стал общительнее и соблаговолил наконец познакомиться с соседями по купе, представившись церемонно и торжественно: — Фон Зюндер…

Елена и Хэмпсон кивнули в ответ. Антон сказал, что рад познакомиться с «самим герром Зюндером». Сдержав усмешку, он сделал ударение на слове «зюндер», что означает по-русски «грешник».

— Да, это наши польские фольксдойче, — повторил Зюндер. — Они едут в Германию, чтобы… — он прищурил глаза и заулыбался, — чтобы посетить своих родственников.

— Посетить родственников в Германии? Без жен, без детей?

Зюндер засмеялся.

— Я пошутил… Они едут в Нюрнберг.

Фольксдойче громко разговаривали, смеялись, много ели и пили пиво, но вели себя дисциплинированно. Когда в коридоре появлялся кондуктор, они выжидательно смолкали и садились прямее. Антон, прогуливаясь по коридору, заметил это — в вагоне двери и простенки были застекленными, — вернулся в купе и, кивнув на соседнее купе, где шумели фольксдойче, заметил:

— Кажется, они побаиваются даже кондуктора.

— Не боятся они кондуктора, — недовольно возразил Зюндер. — Они уважают его… потому что кондуктор есть носитель власти и порядка.

И пассажиры-немцы блюли порядок в поезде с поразительной скрупулезностью: из окон не высовывались, потому что это было «ферботен» — запрещено, сор тщательно убирали, охотясь на полу за крошками и мельчайшими клочками бумаги, и выносили в мусорный ящик в тамбуре; в купе с надписью «Нихт раухен» не курили, а выходили в конец вагона, где было разрешено курить. С угодливой готовностью, приговаривая: «Битте шён», — распахивали свои большие чемоданы перед польскими таможенниками на границе, помогали им ворошить пожитки и торопливо восклицали: «Данке шён!» — когда таможенники заканчивали осмотр. Как только поезд пересек границу, фольксдойче, словно по команде, вновь открыли свои чемоданы и достали нарукавные повязки — красные, с белым кругом посредине и черной свастикой в центре круга. Помогая друг другу, они прикололи эти повязки на левый рукав повыше локтя.

На германской таможне фольксдойче были еще более угодливы и предупредительны, благодарили таможенников и полицейских еще усерднее. Тут таможенники и полицейские были представителями не обычной власти и порядка, а  в ы с ш е й  власти и  в ы с ш е г о  порядка. И польские фольксдойче всем своим видом, поведением показывали, что не только покоряются этой власти и порядку, но и признают их наивысшим воплощением германского духа, поклоняются им как божеству.

Германский порядок произвел впечатление и на Антона. Ему показалось, что, пересекая границу, они как бы шагнули из сеней в горницу, прибранную перед праздником старательной хозяйкой. Полотно дороги стало прямее и ровнее, ее скаты зеленей и чище, водостоки, выложенные каменными плитами, походили на открытые водопроводы. Даже телеграфные столбы, покрашенные и пронумерованные, стояли в таком строгом порядке и с такой красивой прямотой, с какими стоят только гвардейцы на параде. «Аллес ист ин орднунг», — вспомнил Антон любимое выражение немцев, с которыми работал в Москве. Да, тут все было в порядке, в идеальном порядке, в математически четком и строгом порядке!

Антон внимательно смотрел в окно вагона: перед ним расстилалась земля главного противника или даже врага его Родины. Он видел заводы, дымившие в белесо-синее небо, широкие и прямые бетонированные дороги, идущие с запада на восток, совсем новенькие просторные авиационные ангары, еще поблескивающие свежей краской, точно вымытые недавним дождем.

Чистенькая, прибранная, ухоженная Германия лежала под ярким, еще знойным солнцем. Красивые рощи с поразительно стройными соснами или елями, дубками или березами просвечивались из конца в конец, столь идеальны были их ряды! Озера и пруды сверкали бледной, как и небо, синевой. Серое жнивье постепенно сменялось черной пахотой, могучие першероны — ломовые лошади, нагнув лохматые головы, тащили плуги, и свежие борозды жирной земли влажно блестели на солнце. Красная черепица высоких крыш поднималась над густыми садами, и ветви яблонь сгибались под краснобокими наливными яблоками. Дороги, которые пересекал поезд, были полны движения, города и поселки — полны жизни.

Перед вечером Антон увидел то, что подсознательно ждал увидеть целый день. По широкому шоссе, нырявшему под железную дорогу, шли танки. Зеленовато-серые с белыми крестами на броне, они двигались нескончаемо длинной колонной. Антону на минуту показалось, что это ползет какая-то чудовищная змея, голова которой скрылась в сосновой роще, за поворотом дороги, а хвост еще тянулся за холмом, с которого спускалось шоссе. Огромная зелено-стальная змея, медленно извиваясь, двигалась, и грохот тяжелых гусениц доносился в открытые окна поезда.

Фольксдойче загомонили особенно шумно, откровенно ликуя.

— О майн гот! О майн гот! — взволнованно проговорил Зюндер, наслаждаясь зрелищем. — Движутся так же прямо, как наш поезд по рельсам! Вундершён! Чудесно! Просто чудесно! И красиво!

— Красоты тут есть мало, — проворчал Хэмпсон.

— Это сила, — сказал Зюндер. — А сила всегда красива.

Хэмпсон пожал плечами и сказал с усмешкой:

— Сила делает у вас восхищение?

— Да! Я восхищаюсь силой! — подхватил Зюндер. — Сила, как и энергия, — основа всего. Нет порядка без власти, и нет власти без силы.

— Сила часто переходит в насилие, а насилие вызывает новое насилие.

— И побеждает тот, чья сила оказывается сильнее! — провозгласил Зюндер с торжествующим блеском прозрачно-светлых глаз, точно он впервые открыл неведомую до сих пор истину.

— Это есть правда, — не спеша согласился Хэмпсон. — Победа всегда на той стороне, которая сильнее.

С наступлением сумерек в вагоне вспыхнул яркий свет, и теперь, чтобы рассмотреть поселки, рощицы и поля, бегущие навстречу поезду, надо было прижимать лицо к стеклу, загораживая его ладонями от света. Все чаще громыхали мосты, переброшенные через железные дороги и шоссе, в густеющем мраке все чаще появлялись россыпи огней: начинались пригороды Берлина. Залитые светом оживленные улицы возникали у самого полотна, чтобы тут же исчезнуть, с шумом проносились пригородные станции и платформы с немногими пассажирами, желавшими попасть в столицу.

Чем дальше, тем ярче разливалось море огней. На стенах и крышах освещенных домов, как клеймо завоевателей, зловеще чернела свастика. Над тротуарами свисали большие красные полотнища, в белых кругах которых, как жирные пауки, распластались свастики. На темных фронтонах больших казенных зданий высвечивались электрическими лампочками слова: «Ein Volk, ein Reich, ein Führer» («Единый народ, единая империя, один фюрер»).

Хэмпсон, узнав, что его русские спутники проведут несколько дней в Берлине, захотел непременно встретиться с ними и пригласил обоих пообедать или поужинать. Елене понравился обходительный и симпатичный англичанин, и она, опередив Антона, согласилась:

— Хорошо… А как мы встретимся?

— О, это очень легко! — обрадованно воскликнул Хэмпсон. Достав визитную карточку, он написал на ней номер своего телефона и подал Елене. — Только дайте мне звонок, и я найду вас.

Показалась темная от копоти крыша вокзала, она надвигалась на поезд, как огромный футляр. Поезд остановился. Антон и Елена, стоя рядом в коридоре, почти щека к щеке, приникли к окну. Вдоль широких платформ, разделенных канавками путей, тянулись на уровне вагонных окон длинные вывески: «Ost Bahnhof» — «Восточный вокзал». На перроне толпились встречающие, среди которых Антон сразу увидел Тихона Зубова. Его непокрытая кудрявая голова вызывающе возвышалась над шляпами, шляпками и форменными фуражками. Антон просил Володю Пятова встретить в Берлине и ожидал увидеть именно его, а не Тихона. Вероятно, Пятов не смог приехать на вокзал и прислал их общего друга. Антон бросился к выходу, все еще занятому фольксдойче, стоявшими в затылок друг другу. Бормоча: «Битте ум энтшульдигунг! Битте ум энтшульдигунг!» «Прошу прощения!» — Антон проскользнул мимо них и выскочил на платформу.

Тихон обрадованно стиснул его плечи, похлопал по спине мощной пятерней и немного отстранил от себя, чтобы лучше рассмотреть друга, которого не видел почти два года. Высокий, худой, с длинной, иссеченной морщинами шеей и плоской грудью, Тихон казался с первого взгляда нездоровым. Но его худое лицо покрывал плотный загар, глаза под густыми бровями сверкали жизнерадостно и насмешливо, буйным кудрям было тесно на его голове, они непокорно топорщились, и никакие гребенки и щетки не могли совладать с ними.

Коротко расспросив Антона о дороге, он объявил, что повезет к себе и оставит жить до тех пор, пока путешественник не отправится дальше: таков был приказ Галки, суровый нрав и гостеприимный характер которой Антону были известны.

— Я не могу поехать к вам, — смущенно сказал Антон. — Понимаешь, я не один… Со мной… Со мной дама…

— Дама? Так это же великолепно! И Галка и я с удовольствием примем твою жену. Это Катя Дубравина?

— Нет, это не Катя, — пробормотал Антон. — Кате отец не позволил поехать со мной…

— И ты решился прихватить другую? — спросил Тихон с удивлением и насмешкой.

— Да нет же! Нет! — торопливо воскликнул Антон. — Это не моя жена. Совсем чужая женщина, которую я встретил только в поезде. Она тоже едет в Лондон.

— А-а-а… — облегченно протянул Тихон. — Раз чужая жена — чего же тебе волноваться?

— Знакомых у нее в Берлине нет, и немецкого языка она не знает.

— Не пропадет твоя дама, — заверил Тихон. — Консульские ребята знают, что делать.

— Она просила не бросать ее, и я обещал…

Тихон внимательно всмотрелся в лицо друга и решительно произнес:

— Дьявол с ней! Отвезем ее в гостиницу, устроим. Лады?

— Нет, не лады, — возразил Антон. — Я обещал не бросать ее и не брошу.

— Кто она тебе, эта дама? — требовательно спросил Тихон.

— Никто.

Тихон шутя щелкнул указательным пальцем по носу друга:

— Заруби себе на носу, что за границей прелюбодеяние или даже подозрение в прелюбодеянии карается почти со средневековой свирепостью. Один наш парень соблазнил тут или только намеревался соблазнить чужую жену. Так его, раба божьего, отправили домой немедленно, как только муж пожаловался. Неверную жену, или скорей всего лишь собиравшуюся стать неверной, отправили через неделю, кстати сказать, вместе с мужем, которого тоже наказали — и поделом! Знай, на ком женишься, как сказал один философ, а если женился, то не жалуйся.

Когда они вошли наконец в вагон, Тихон подал Елене руку и сказал, что рад оказать ей, как знакомой своего старого друга и соотечественнице, любую помощь. Она пристально посмотрела в его глаза, и губы ее тронула такая приятная, искренняя улыбка, что Тихон тоже заулыбался. Не говоря ни слова, он схватил ее чемодан и пошел к выходу. Антон потащил за ним свой чемодан и сумку Елены.

У вагона, поджидая Елену, Тихон толкнул друга плечом.

— Что же, дружище, я тебя понимаю…

— Ничего ты не понимаешь!

— Все понимаю. Не убеждай меня, что ты только жалеешь ее.

— Конечно, только жалею.

— Как птичка, которая замирает перед удавом, как сказал один философ. Удав такой голодный, и ей так жалко его. «Проглоти меня, — говорит бедная птичка, — утоли свой голод…»

— А ну тебя к черту!

Тихон засмеялся и еще раз толкнул друга в плечо, как бы посылая его навстречу Елене, которая появилась в тамбуре.

 

Глава восьмая

Отель «Наследный принц», в который привез их Тихон, находился недалеко от вокзала, и Антон не увидел почти ничего, кроме свисающих с балконов больших красных полотнищ с белыми кругами, перечеркнутыми черными свастиками. Ярко освещенные изнутри магазины были закрыты, небольшие группы людей брели домой после трудового дня. Отель казался стиснутым двумя большими зданиями, и эта теснота ощущалась и внутри. Конторка, где они заполнили анкеты и оставили свои паспорта, получив взамен ключи, размещалась в тесной нише рядом с лифтом. Узкая лестница вела вверх, обвивая шахту лифта.

Хозяин отеля, краснолицый толстяк с короткопалыми руками, покрытыми волосами почти до ногтей, вручил Антону два ключа, пояснив, что комнаты, которые предоставляются ему и его спутнице, расположены рядом. Антона это обстоятельство не очень обрадовало, зато Елена была довольна: не зная немецкого языка, она нуждалась в помощи. Доставив чемодан и сумку в ее комнату, друзья зашли в комнату Антона, и Тихон потребовал, чтобы они немедленно отправились к ним: Галка их ждет.

— Возьмем ее с собой, — не то спрашивая, не то предлагая, сказал Антон, кивнув на стену, за которой поселилась Елена.

— Можем и взять, — без энтузиазма отозвался Тихон. — Только не лучше ли без нее? Из Праги приехал Сашка Севрюгин. Ты его знаешь, он учился на филологическом, а потом в райкоме работал. Обещал быть, как освободится, и Володя Пятов. Посторонний человек среди своих, как сказал философ, — всегда помеха, по душам не поговоришь, а нам есть о чем поговорить: ведь столько не виделись.

Антон согласился с приятелем: поговорить им действительно было о чем. Он стал переодеваться, но на душе было скверно. Бросить в чужом, недружелюбном городе своего, советского человека, да еще женщину, только потому, что ее присутствие могло бы помешать поболтать друзьям, — хорошо ли это?

— Нужно все-таки предупредить ее, — сказал Антон виновато.

— Ну что ж, предупреди.

Елена встретила Антона откровенно восхищенной улыбкой.

— Какой же вы красивый, Антон Васильевич, в этом костюме! — воскликнула она. Внимательно оглядев смущенного похвалой гостя, она приблизилась к нему и осторожно поправила галстук. — Вам очень идет черное с белым. Очень!

Польщенный Антон заулыбался. Попробуй скажи ей после этого, что он уезжает к Зубовым, оставляя ее одну в этой второсортной, плохо освещенной гостинице. Не осмеливаясь посмотреть Елене в глаза, Антон скороговоркой сообщил, что Тихон приглашает их поужинать у него, но она вольна решать — ехать с ними или остаться и отдохнуть после дороги в гостинице.

— А вам что было бы приятнее? — спросила Елена, стараясь заглянуть ему в глаза. — Чтобы я поехала с вами или осталась здесь?

— Конечно, чтобы вы поехали.

— Честно?

— Ну, разумеется.

— Ну, тогда едем. Я сию минуту буду готова…

Увидев растерянную и виноватую улыбку на лице друга, Тихон сразу догадался, что произошло.

— Удав не пожелал отпустить птичку на волю, и птичка не осмелилась улететь.

— Перестань! — попросил Антон. — Какие у тебя глупые сравнения. Она не удав, а я не птичка.

Тихон вскинул руку, сдаваясь, хотя его глаза искрились насмешкой.

— Молчу! Молчу! Женщины всегда были главной причиной раздора между мужчинами, как сказал один философ.

Антон засмеялся и, забыв о том, что вырядился в новенький костюм, сшитый неделю назад самым дорогим московским портным, обхватил друга обеими руками пониже бедер и поднял, едва не стукнув кудрявой головой о низкий потолок. В кипучем, постоянно меняющемся мире Тихон сохранил свою смешную привычку: ссылаться в разговоре на мнение «одного философа», разумеется, самого умного, самого наблюдательного и самого изысканно-тонкого, потому что все эти изречения и афоризмы принадлежали ему самому — Тихону Зубову. Именно эта привычка выделила его среди других студентов первого курса и обратила на себя внимание Антона. Теперь Антон убедился, что Тихон сохранил эту привычку и за границей.

— Отпусти, дьявол! — закричал Тихон, упираясь обеими руками в плечи Антона. — Голову проломишь.

Антон опустил его на пол.

— «Философ» все еще поставляет тебе мудрости?

— Поставляет, — весело заверил Тихон. — Теперь я заимствую у него даже кое-что и для статей.

— И для статей?

— Да, — с ухмылкой подтвердил Тихон. — Когда мне надо сказать что-нибудь остренькое, а «отсебятины», то есть своих оценок или мнений, у нас не терпят, я пишу то, что мне нужно, и добавляю: как сказал — нет, не философ, философы в политике не в моде, — а «видный деятель», «известный деятель», «хорошо осведомленное лицо» или «проницательный наблюдатель».

— Ну и хитрец! — воскликнул Антон, смеясь. — А я-то, простофиля, принимал все за чистую монету и поражался остроте наблюдений, меткости оценок безымянных деятелей и осведомленных лиц, на которых ты ссылаешься в своих статьях.

Антон замолчал, круто повернувшись к двери. На пороге стояла Елена. Плохое освещение делало ее вишневое платье почти черным, и белый воротник, белые туфли на загорелых ногах выделялись особенно ярко. Ее стройная фигура четко вырисовывалась на желтоватом фоне тускло освещенного коридора.

— Извините, — сказала она. — Я стучала дважды.

— Входите! Входите, пожалуйста! — торопливо пригласил ее Антон. — Мы увлеклись разговором, не услышали…

Елена улыбнулась и, войдя в комнату, вопросительно посмотрела на Тихона. И тот, словно подчиняясь ее воле, быстро проговорил, что Галина — это его жена — и он сам будут очень рады, если она проведет этот вечер вместе с ними, у них дома. Она, безусловно, тоже была рада провести вечер с друзьями Антона Васильевича и особенно познакомиться с женой его радушного друга.

Они вышли из номера, молча проследовали по коридору и спустились по крутой лестнице с ковровой дорожкой, вытоптанной настолько, что ее зеленый цвет сохранился лишь под медными прутьями, придерживавшими дорожку. Мало разговаривали они и в такси. Тихон сел рядом с шофером, Антон и Елена, прильнув к окошкам, рассматривали вечерний Берлин. Фонарей на его улицах было меньше, чем в Москве, но ярко освещенные витрины, вспыхивающая и гаснущая световая реклама и разноцветные неоновые вывески создавали впечатление празднично нарядного города.

Зубовы жили в большом четырехэтажном доме на тихой улице, вдоль тротуаров которой ровным строем стояли могучие липы. Пустынная улица показалась Антону спящей: окна домов лишь изредка светились сквозь густую листву дремавших деревьев.

— Нет, немцы еще не спят, — заверил Тихон, выслушав замечание друга. — Они сидят в локалях, то есть пивных, тянут пиво и смотрят друг на друга. Созерцание чужой жизни, как сказал некий философ, — верное средство отвлечься от мыслей о неудачах собственного бытия.

— Умный философ, — заметила Елена заставив Антона ухмыльнуться, а потом даже рассмеяться, когда Тихон отозвался:

— Да, неглупый.

— Ты чего ржешь? — строго спросил Тихон Антона и, не получив ответа, предложил Елене руку, чтобы провести ее по полутемной лестнице — хозяин-скряга экономил на электричестве, — и сказал: — Карзанов никогда не отличался умением понимать глубокомыслие философских изречений. Спроси его, что сказал какой-нибудь пройдоха-политикан по тому или другому поводу, он продекламирует ответ с такой же легкостью и выразительностью, с какой дети читают стишки: «Буря мглою небо кроет».

Вероятно, Елена не разделяла его мнения и, желая выразить свое сочувствие Антону, поймала в темноте его руку и пожала ее.

Вдруг с верхней лестничной площадки хлынул поток света: у распахнутой настежь двери, ведущей в маленький, залитый светом холл, прижавшись к притолоке, стояла маленькая, хрупкая женщина — жена Тихона Галя.

— Сказал бы ты наконец хозяину, чтобы он осветил лестницу, — с упреком обратилась Галя к мужу, идущему впереди. — Не только ноги — голову сломаешь, пока до квартиры доберешься.

Тихон не отозвался, он пропустил вперед Елену, знакомя ее с женой, и Галя пристально, с ревнивым пристрастием осмотрела красивую женщину, назвав себя, подала ей руку и тут же отвернулась к Антону.

— Страшно рада видеть тебя. Мне так нужно поговорить с тобой.

— После, после, — с наигранной суровостью произнес Тихон. — Есть дела поважнее.

Он обнял Антона за плечи и повел в комнату, стеклянная дверь которой открывалась в прихожую. С дивана неторопливо поднялся невысокий, плотный мужчина. Сделав несколько шагов им навстречу, он остановился поджидая. Антон с трудом узнал в этом хорошо одетом, начавшем уже полнеть молодом человеке Сашку-Некогда, когда-то худого, шумного, даже крикливого студента-филолога. Все три года Севрюгин — он начал учиться и окончил университет раньше Антона — ходил в песочно-зеленоватой гимнастерке, туго перетянутой ремнем с портупеей, и в галифе, заправленных в короткие, словно намеренно обрезанные чуть выше щиколоток, сапоги. Одежда эта называлась юнгштурмовкой — так одевались члены боевой организации немецкой рабочей молодежи «Юнгштурм», — в Москве она продавалась не всем, а только комсомольцам-активистам, которые, разумеется, с гордостью носили ее. Теперь на Севрюгине был серый в елочку, отлично сшитый костюм и красивый галстук. Прежде соломенно-прямые волосы сейчас были завиты и уложены волосок к волоску. Его излишняя суетливость поубавилась еще в райкоме, куда он после окончания университета был направлен на работу, а служба за границей приучила к степенной сдержанности.

Осведомившись, благополучно ли Антон доехал, Севрюгин принялся расспрашивать его о Москве и знакомых. Как живется и работается Ефиму Цуканову, который в последнее время совсем перестал писать своим друзьям в Прагу? Каково самочувствие Игоря Ватуева — по-прежнему ли тот восхищается своим «чифом» и хвастается близостью к «верхам»? И не вернулся ли в Тимирязевку Федор Бахчин — ведь он клялся при первой возможности заняться научной работой? Или, став секретарем райкома, решил остаться в родных краях надолго? И где ныне Жан-Иван Капустин — все еще в Казани или переехал в Москву?

Антон рассказал о Ефиме, о Ватуеве, о Бахчине, хотя и уклонился от оценок, которые подразумевались в некоторых вопросах. Но что он мог сказать о Жане-Иване? Да, Капустин переехал из Казани в Москву, его тоже послали за границу, однако не так, как послали Севрюгина, Тихона Зубова, Володю Пятова, Мишку Горемыкина, Олега Ситковского, наконец, самого Антона. Он вспомнил, как встретил Жана-Ивана на Кузнецком мосту и тот, признавшись, что скоро уезжает за границу, отказался ответить, куда и кем. «Дипломатом?» — спросил Антон. «Нет». — «Корреспондентом?» — «Нет». — «Торгашом?» — «Нет». — «Ага, понятно — разведчиком», — торжествующе провозгласил Антон, вызвав на лице Жана-Ивана растерянность. «Нет, нет, не разведчиком», — сказал он торопливо, окончательно убедив Антона в верности своей догадки. Жан-Иван крепко пожал ему руку и скрылся за углом. С тех пор Антон о нем ничего не слышал. Поэтому сейчас он со спокойной совестью ответил, что о судьбе Капустина сказать ничего не может.

Севрюгин, узнав, что Антон пробудет в Берлине всего лишь несколько дней, одобрил его намерение: в нынешней обстановке, пожалуй, следует спешить именно в Лондон.

— Почему, разве там происходит что-нибудь необычное?

— Кое-кто из чехов говорит, что сейчас в Лондоне решается судьба Чехословакии, а значит, и судьба всей Европы, — ответил Севрюгин.

— Ну, это они слишком. Преувеличивают и свое значение, и значение Лондона, — насмешливо проговорил Тихон Зубов. — Малым нациям не дано определять судьбы континентов, а Лондон — тоже не пуп земли. Кроме него, есть еще Париж и Москва, Берлин и Рим, и каждая из этих столиц значит не меньше, чем Лондон.

— Может быть, это и так, — неохотно согласился Севрюгин. — Может быть, политический вес их одинаков, но…

— Что «но»?

Севрюгин резко наклонил голову, потом так же резко вскинул ее — точь-в-точь как делал прежде студент в юнгштурмовке, и его ныне тщательно уложенные волосы, рассыпавшись, непокорной прядью упали на лоб.

— Мои знакомые в Праге, — заговорил он медленно и тихо, почти вкрадчиво, — убеждены, что судьба Европы решается сейчас в Лондоне вместе с судьбой Чехословакии. Лорд Рэнсимен, личный представитель Чемберлена, присланный им в Чехословакию, чтобы посредничать между правительством и судетскими немцами, порекомендовал английскому правительству стать на сторону немцев. Почти весь месяц, проведенный в Чехословакии, Рэнсимен ездил от одного «фюрста» к другому — У судетских немцев много всяких князьков, графов и прочих титулованных подонков.

— Неужели эти титулованные подонки хотят стать подданными бывшего маляра? — спросил Тихон.

— Нет, судетские помещики и дельцы вовсе не рвутся стать подданными Гитлера,- — ответил Севрюгин. — Они просто не хотят, чтобы ими правили чехи. Для них чехи и словаки не нации, а только, как они выражаются, «бединенфольк» — «народ-прислуга». Им нестерпима сама мысль, что «бединенфольк» управляет не только своей страной, но даже ими, немцами. Английский лорд не мог не разделить их чувств: ведь в самой Англии титулованная знать на пушечный выстрел не подпускает плебеев к рулю управления.

— Вы опять о политике? — укоризненно произнесла Галя, появившись с большим блюдом заливной рыбы. Устанавливая блюдо на столе, который все больше заполнялся закусками и бутылками, она, не глядя на мужчин, посоветовала: — Поговорили бы о чем-нибудь другом.

— У кого что болит, тот о том и говорит, Галя, — отозвался Севрюгин. — Нам трудно не говорить о том, о чем думаем все время и для чего мы, собственно, и находимся здесь, за границей.

— Ну и толкуйте, если не надоело, — с напускным недовольством проговорила Галя. — Я за гостью боюсь, скучно ей с вами.

— Вам неинтересно с нами? — Севрюгин повернулся к Елене.

Она сидела в углу большого дивана, стараясь быть незаметной. Не проронив ни слова, она внимательно следила за спорящими мужчинами, переводя сияющие глаза с одного лица на другое. Чаще всего ее взгляд останавливался на Севрюгине, который держался со спокойной уверенностью человека, знавшего то, чего не знали другие. Даже в вопросе, с которым он обратился к ней, слышалась эта спокойная уверенность, что, если беседу ведет он, Севрюгин, она не может быть неинтересной, и Елена поспешно подтвердила это:

— Нет! Нет! Я с большим интересом слушаю, что вы говорите.

Севрюгин удовлетворенно кивнул: иного ответа он не ожидал.

— Чего же добивается этот лорд для судетских немцев? — спросил Тихон, тронув за плечо Севрюгина.

— Практически того же, что и Берлин, — ответил Севрюгин. — Полной автономии, без какого бы то ни было вмешательства чехов в их дела, немецкого государства в чехословацком государстве.

— И что же чехи?

— Обижены и возмущены. Беспристрастный посредник оказался просто-напросто ходатаем судетских «фюрстов», графов и баронов. Сам Конрад Генлейн — учителишка, ставший ныне фюрером судетских нацистов, — не смог бы сочинить более угодного Берлину доклада.

В прихожей задребезжал звонок, потом послышались голоса, и через минуту в комнату вошел Володя Пятов. Он вернулся с приема, был в черном костюме и в черном галстуке. Володя пожал руки Севрюгину и Антону, хотел было спросить его о чем-то, но, увидев на диване Елену, удивленно уставился на нее.

— Ты здесь?

Елена улыбалась, не отвечая. Пятов смутился и пробормотал:

— Впрочем, твой муж, когда проезжал через Берлин, говорил о твоем скором приезде и даже просил товарищей из полпредства помочь тебе. Но они не подозревают, что ты уже в Берлине.

Она опять промолчала, не переставая улыбаться, и эта вопрошающая и одновременно насмешливая улыбка смутила Пятова еще больше. Он сделал шаг к дивану и склонил голову.

— Я не успел поздравить тебя с замужеством, — проговорил он. — Поздравляю!..

— Спасибо, — сухо отозвалась Елена. — Я тебя давно должна была поздравить с женитьбой, но тоже не успела.

— Ничего! Как говорят, лучше поздно, чем никогда.

— Тогда поздравляю.

— Спасибо!

Антон с недоумением смотрел то на друга, то на Елену. В их взаимных поздравлениях слышалась легкая ирония.

Галя, появившаяся из кухни, приказала всем садиться за стол, указав московским гостям места рядом.

— И вот вам моя воля, воля хозяйки, — объявила она сурово, хотя ее кругленькое розовое лицо сияло от удовольствия, — за столом ни слова о политике! Лучше говорите дамам комплименты.

Мужчины приветствовали ее слова дружным смехом, и Севрюгин тут же сказал, что говорить комплименты таким молодым, красивым, наделенным таким вкусом дамам — одно наслаждение, даже более приятное и возвышенное, чем вкушать эту изысканную — он показал на обильный стол — пищу, приготовленную их заботливыми руками.

Совсем раскрасневшаяся Галя погрозила ему пальцем и засмеялась.

— Ну кто бы мог три года назад сказать, что Сашка-Севрюга, или Сашка-Некогда, окажется таким великолепным комплиментщиком!

— И таким рафинированным дипломатом! — добавил Пятов.

— Ну ладно уж, ладно…

— Нет, серьезно, Саша, — проговорила Галя. — Ты просто неузнаваемо изменился.

— Все течет, все меняется, как сказал известный философ Тихон Зубов.

— Я этого не говорил.

— Тогда сказал кто-то другой.

— Конечно, все меняется, и все меняются, — согласилась Галя. — Но чтобы так сильно…

— Когда страна прикажет быть дипломатом, у нас дипломатом становится любой, как сказал поэт, — весело объявил Тихон Зубов.

— Поэт сказал не совсем так, — серьезно поправил Антон, и Тихон так же серьезно удивился:

— Разве?

Севрюгин рассмеялся, за ним засмеялись и остальные.

Они уезжали от Зубовых поздно вечером. Пока Володя Пятов вызывал такси, Галя затащила Антона на кухню и, закрыв за собой дверь, потребовала объяснений: что произошло между ним и Катей Дубравиной. Антон поведал о ссоре с профессором, которая помешала Кате поехать с ним, и о том, что через несколько месяцев, если, конечно, не начнется война, он вернется за ней в Москву.

— Ну, дай бог, чтобы с вами ничего не случилось, — проговорила Галя. Она знала Катю, дружила с ней и, как все замужние женщины, очень хотела, чтобы ее подруга вышла замуж за хорошего человека.

— А что может случиться? — недоуменно спросил Антон. — Мы же любим друг друга.

— Любите крепче, — посоветовала Галя. — Как можно крепче. Расстояние и время, говорила моя мать, — два самых страшных врага влюбленных, а моя мать — мудрая женщина.

Сначала они завезли в отель Севрюгина. Прощаясь, он предложил Антону обмениваться письмами о том, что происходит в Праге и Лондоне: замыкаться рамками одной страны или — еще хуже — одной столицы — все равно что запереться в одной комнате, отрезав себя от всего мира. Севрюгин послал в Лондон Горемыкину два или три письма, но лентяй Мишка даже не ответил. Антон охотно согласился обмениваться письмами и новостями. У «Наследного принца» Антон и Елена простились с Володей. Он посоветовал им хорошенько выспаться с дороги, а завтра осмотреть Берлин, что они и собирались сделать.

 

Глава девятая

Утром, проснувшись рано, Антон вышел из отеля. Улицы были забиты машинами, грузовиками и телегами на резиновом ходу, которые тащили медлительные, потемневшие от пота першероны. Пешеходы держались тротуаров, устремляясь через мостовые строго по велению полицейского, поднимающего руку в белой перчатке. Женщины были одеты еще с летней легкостью и пестротой, мужчины предпочли серый цвет — казалось, их главным желанием было слиться с серым фоном домов. Бравые молодчики в необычных шестигранных фуражках с ремешками под подбородком, в коричневых рубахах и широких галифе, заправленных в высокие сапоги, осматривали всех встречных надменно и подозрительно; это выражение подозрительности не менялось даже тогда, когда, нацисты пристально оглядывали молодых немок.

Антону повстречалась шумная стайка девушек-гимназисток в форменных платьицах. Рослые, тугощекие и высокогрудые, они беззаботно смеялись, радуясь чему-то своему — может быть, хорошей погоде, молодости, жизни вообще. В чахлом садике напротив отеля уже играли дети: их крики, визг, смех прорывались сквозь шумы города. И серые дома, обступившие садик, смотрели на детей раскрытыми для утреннего проветривания окнами.

Елена встретила Антона в коридоре упреком:

— Почему вы сбежали от меня?

— Мне очень хотелось осмотреть хотя бы соседние улицы.

— Без меня?

— Но вы же спали. Я постучал в дверь и, не получив ответа, ушел.

— Могли бы постучать и погромче.

Они спустились по лестнице вниз и направились к застекленной матовым стеклом двери с надписью «Шпайзециммер» — столовая. Полная женщина в белом подкрахмаленном халате встретила их в просторной комнате, уставленной столами с белоснежными скатертями, пропела им: «Гутен морген! Гутен морген!» — и отвела к столику у окна. С удивительным для ее фигуры проворством она скрылась за дверью, ведущей на кухню, чтобы минуту спустя появиться с двумя большими плоскими тарелками, на которых был их завтрак: одно яйцо, два тоненьких, как бумажный лист, кружочка колбасы, крохотный кусочек маргарина и почти прозрачный ломтик темного хлеба.

Им потребовалось буквально несколько минут, чтобы съесть этот завтрак и выпить жиденький кофе.

Владелец отеля, узнав, что его жильцам хочется «бросить взгляд на город», посоветовал им совершить поездку на теплоходе по реке Шпрее и озерам, соединенным с нею каналами. Молодые люди не увидят, конечно, ни музеев, ни памятников, но зато посмотрят на самих берлинцев, которым удается вырваться из каменных и асфальтовых ущелий большого города на лоно природы. Заодно и сами отдохнут.

Елене, которую совсем не влекли музеи, старые церкви и памятники королям, понравился этот совет.

— Спросите, как добраться до теплохода, и поедем.

#img_5.jpeg

— Не поскупитесь на такси, — сказал толстяк, — дороговато, но удобно и быстро.

Свободное такси, точно поджидая их, стояло у отеля, и они помчались по улицам, обгоняя трамваи, грузовики и першеронов с нагруженными до самых небес телегами. Однако вскоре полицейский остановил такси и что-то сказал водителю. Тот повернулся к Антону.

— Мне очень неприятно, но я не могу ехать дальше.

— Что случилось?

Водитель молча показал вперед. От тротуара до тротуара улица была запружена толпой, над которой поблескивал, рассыпая сверкающие на солнце искры, какой-то странный металлический частокол. Едва заметно покачиваясь, частокол двигался справа налево. Внимательно всмотревшись, Антон догадался, что это штыки. И почти тут же услышал ритмичную дробь барабанов и далекую музыку, долетавшую откуда-то слева.

— А мы не можем объехать эту улицу? Водитель отрицательно покачал головой.

— Полицейский сказал, что вся Вильгельмштрассе занята войсками. Они идут уже около часа и будут идти еще долго. Колонна вытянулась почти через весь Берлин, и, чтобы объехать ее, надо сделать большой крюк, и это будет дорого стоить.

— Хорошо, я заплачу.

Водитель посмотрел на Антона с укоризненной усмешкой.

— Сразу видно, что вы иностранец и не умеете поступать с разумной бережливостью. Вы можете сейчас спуститься в подземку, пересечь Вильгельмштрассе за несколько пфеннигов в поезде метро и будете у пристани через двадцать минут.

Антон поблагодарил за совет и расплатился. Оказавшись на мостовой, Елена не захотела сразу спускаться в метро. Ее заинтересовала толпа.

Еще издали Антон и Елена услышали, как четко и громко рубили каблуками сапог мостовую марширующие люди и сотни длинных штыков-кинжалов распарывали теплый, солнечный воздух. Уже были отчетливо видны лезвия, заточенные с обеих сторон, и темные канавки в середине — для стока крови.

Елена втиснулась в толпу, заставив Антона последовать за ней. Пробившись в первые ряды, они увидели тех, кто нес устремленные в синее небо кинжалы. Одетые в черные мундиры солдаты в зеленовато-черных касках и коротких сапогах двигались с механической четкостью автоматов — по восемь в ряд. Они одновременно отрывали ноги от мостовой, вскидывали их на уровень пояса, потом гулко опускали. «Айн, цвай, драй, фир! Айн, цвай, драй, фир!» На черных мундирах ярко белели пояса с белыми патронташами по обе стороны пряжек, белые портупеи, белые знаки «SS» на петлицах. Правые руки были втиснуты в белые перчатки, белые вытянутые пальцы прижаты, точно приклеены, к ногам, левые, обнаженные, руки поддерживали снизу карабин. Лица солдат были столь однообразны в своей суровой окаменелости, что Антон не смог выделить ни одного из них. Страшная машина, которая двигалась перед ними, была безликой и бездушной. «Айн, цвай, драй, фир! Айн, цвай, драй, фир!»

Толпа, в которой было много женщин, восторженно смотрела на марширующие черные колонны. Женские глаза взволнованно блестели, губы улыбались, изредка восклицая:

— Ах, как они идут! Как они красиво идут!

Помахав солдатам рукою в кружевной перчатке, одна спросила другую:

— А вы видели вчера здесь танки?

— Да, видела, — ответила та и капризно добавила: — Но на танки смотреть неинтересно: танки, танки, танки. Грохот, оглохнуть можно. И вонища от них — просто ужас! У меня голова разболелась.

Рука в кружевной перчатке замахала особенно усердно.

— Вы посмотрите на того маленького, толстенького! Вы только посмотрите, как он красиво поднимает и опускает ноги! Это же чудо!..

Впереди движущегося черного квадрата, отделенного интервалом метров в пять от идущей впереди колонны, шел низкорослый толстячок-офицер. Его туго затянутый в черный мундир плотный торс походил на чугунное изваяние, которое ставят обычно на каменный или гранитный постамент. Но под этим изваянием были ноги, которые вскидывались — то одна, то другая — на уровень груди и, блеснув начищенными голенищами сапог, опускались, подвигая это «изваяние» на шаг вперед.

— Ах, как красиво! Как красиво он несет себя!..

За спиной Антона солидно прокашлялся мужчина, вскинул ладонь в нацистском приветствии и пробасил:

— Третий день войска маршируют по Вильгельмштрассе. Отсюда они направляются прямо на юг, к границам Богемии. Зададут они трепку этим чехам!

— Давно пора! — отозвался другой мужской голос и тут же спросил: — Но почему выбрали Вильгельмштрассе? Аллея победы лучше для таких целей.

— Их приветствует здесь со своего балкона фюрер, — уверенно пояснил басок. — Он вчера стоял, как говорят, три с половиной часа на своем балконе, пока шли танковые дивизии. И ни разу не опустил вытянутую руку.

— Три с половиной часа! — восхищенно повторил другой. — О майн гот, я не могу продержать и тридцати минут, рука отваливается.

Басок хохотнул довольно.

— Так это вы, а фюрер и по пять часов руку держит. — Он опять вскинул ладонь. — Вынослив. Как он вынослив! И какая у него сила воли!

— Да, сила воли у него колоссальная!

Обладатель баска снова кашлянул и, понизив голос, сказал соседу:

— Я думаю, что фюрер приказал провести танки и войска по Вильгельмштрассе не только ради своего удовольствия.

— А для чего еще?

— Для чего? — переспросил басок и опять хохотнул: — А чтобы показать  э т и м, что прошло время, когда они могли повелевать нами.

Антон — как ни хотелось ему скрыть, что он подслушивает, — посмотрел туда, куда повернули свои толстые лица два пожилых немца в темных костюмах и котелках. Среди больших серых домов, образующих как бы широкое мрачное ущелье, по дну которого двигались войска, стоял особняк. Справа и слева от закрытой двери особняка зеркально блестели две вывески — одна на немецком языке, другая на английском: «Посольство Великобритании».

Перед посольством Антон увидел Хэмпсона, который, затерявшись в толпе, наблюдал за маршем эсэсовской дивизии. Пробравшись вместе с Еленой к нему, Антон тронул англичанина за локоть. Явно обрадованный, Хэмпсон горячо пожал им руки, словно они не виделись долгое-долгое время.

— Немцы говорят, — сказал Антон, — что этот марш устроен для вашего посольства. Хотят произвести впечатление.

— Они уже впечатлили наше посольство, — сказал Хэмпсон по-русски, отвечая Антону, но поглядывая на его спутницу. — Сэр Невиль посылал на чехословацки граница полковник Макфарлэйн — наш военный атташе, чтобы тот своими глазами смотрел, что там делается. Полковник вернулся очень впечатлен — так много войск и военной техника в одном месте он ни разу не видел. Сэр Невиль приказал полковник Макфарлэйн лететь в Лондон и доложить. Его доклад сильно впечатлил наше правительство. Сэр Невиль получил приказ немедленно лететь в Лондон для важной консультации, и он летел туда два дня назад и будет в Берлин завтра или послезавтра.

Антон пригласил Хэмпсона пройтись вместе с ними до имперской канцелярии, с балкона которой Гитлер приветствует проходящие войска.

— Я уже был там, — признался англичанин, помрачнев. — Был и ушел скоро назад. Вам тоже не надо ходить туда.

— Почему?

Хэмпсон брезгливо кивнул на немцев, стоявших вокруг.

— Там этих еще больше — большой лес рук, нельзя видеть ничего, кроме рук. И эти… «коричневые рубахи» пристают. И меня два раза заставляли поднимать руку и кричать их глупый «хайль». Только я руку не поднимал и не кричал «хайль», а показывал свой паспорт, и они уходил прочь.

Москвичам, конечно, не хотелось, чтобы коричневорубашечники приставали к ним, и Елена тут же предложила плюнуть на имперскую канцелярию и отправиться на пристань.

— Поедемте с нами, — пригласила она Хэмпсона. — Мы будем благодарны, если вы станете нашим гидом.

Приглашение обрадовало Хэмпсона. Правда, он еще не путешествовал по Шпрее, поэтому не мог быть гидом, но ему очень хотелось побыть вместе с ними. Узнав, что в отсутствие посла Хэмпсону делать нечего, Елена со смелостью женщины, знающей, что она нравится, — а это было очевидно еще вчера — взяла его под руку и повела из толпы. Антон пошел рядом, поглядывая на нее с веселым изумлением: сколько соли пришлось бы съесть мужчине с этим англичанином, чтобы добиться вот такой покорности!

Они спустились в подземку и, получив нужные справки у служителя, проверявшего билеты, проехали в поезде метро несколько станций. Когда минут через пятнадцать-двадцать они оказались у пристани, теплоход готов был отвалить от берега, и Антон сломя голову помчался к кассе за билетами. Затем все трое бросились бежать по деревянному пирсу к теплоходу. Запыхавшиеся, они влетели на палубу и расхохотались: препятствия остались позади.

Это было не просто судно, а сочетание теплохода с рестораном: на носу и корме стояли большие, прочные скамейки, на верхней палубе — легкие плетеные кресла; обе палубы подними были заняты ресторанами.

Чистота и порядок, царившие на судне-ресторане, ослепляли: то, чему полагалось быть белым — борты, надпалубные постройки, трубы, мачты, — сияло белизной, медные поручни лесенок и ручки дверей сверкали мягкими молниями, выскобленные и вымытые палубы могли состязаться в чистоте с крышкой кухонного стола у хорошей хозяйки. Эмалевые таблички с черными надписями: «Eingang» («Вход») или «Ausgang» («Выход») — украшали каждую дверь, кроме тех, на которых значилось: «Zutritt verboten» («Вход запрещен»), — чтобы пассажиры — упаси боже! — не вошли в дверь, из которой следовало выходить, и не вышли из той, через которую разрешалось только входить, не говоря уже о том, чтобы не лезли туда, куда посторонним заглядывать не полагалось.

Введенные с самого начала в рамки этого порядка, пассажиры вели себя с послушанием хорошо вымуштрованных сирот из казенного приюта. Они шли только туда, куда направляли надписи и идеальные, как стрелы Купидона, оранжевые стрелочки на эмали. И кресла занимали только те, что значились на их «фаркарте» — билетах, и на скамьи садились так, чтобы номерок, нарисованный на спинке, приходился точно между лопаток. Когда невидимый им гид, объясняющий достопримечательности на берегу, говорил «Рехьтс!», все они — и дряхлые старички и старушки, и плотные, пышущие здоровьем бюргеры со своими дородными «половинами», и влюбленные молодые парочки — послушно поворачивали головы направо, до тех пор, пока гид, не закончив объяснения, не говорил: «Линкс!», — и тогда все с той же покорностью поворачивали головы влево. Даже шустрые гимназисты и заносчивые юнцы в форме «гитлерюгенд» вертели своими стрижеными головами вправо, влево, опять вправо, опять влево, точно они были у них не на тонких шеях, а на шарнирах. Эта вдохновенная исполнительность и механическая покорность заставили Антона вспомнить тех «черных» солдат на Вильгельмштрассе, которые с таким же самозабвенным старанием вскидывали и опускали ноги, выбивая гулкий шаг на асфальте.

Попыхивая дымком дизеля и распространяя вкусные запахи над мутной водой Шпрее, теплоход-ресторан вместе со своими пассажирами двигался вдоль берегов, застроенных фабричными зданиями, складами, товарными пристанями. Оттуда доносились шум машин, гудение моторов, скрежет железа, грохот падающих досок, выкрики: там трудились.

Лишь изредка кирпич и камень уступали место зелени, которая прорывалась к воде: у реки деревьев, кустарников было больше. Потом появились первые сады с особняками и загородными домами. Чем дальше, тем гуще становилась зелень, среди которой виднелись дома, домики, дачки и просто фанерные кабины с маленькими окошками. Иногда теплоход шел по узким каналам, выплескивая воду, и детишки, игравшие на берегу, с веселым и испуганным визгом бросались прочь; временами он входил в озера и плесы, и тогда зеленые берега будто бы отодвигались в стороны.

Елена, оживленно разговаривавшая с Хэмпсоном — «пробовала» свой английский язык с настоящим англичанином, — вдруг объявила, что голодна. Они спустились в нижний, более свободный ресторан и заняли столик у окна.

Кельнер в белом костюме с галстуком-«бабочкой» вежливо склонился, ожидая заказа. Ни Елена, ни Хэмпсон не владели немецким языком, и Антон, взяв на себя разговор с кельнером, спросил, что тот порекомендовал бы им на обед. Кельнер посоветовал взять на закуску копченого угря и мозельское вино, а на второе жаркое с красным рейнским вином. Антон одобрил совет, и кельнер ушел. Вернувшись вскоре с тарелками и расставляя их, он заметил, что «у господина не берлинский выговор», и высказал предположение, что, по всей вероятности, господа в Берлине временно. Антон подтвердил: да, временно. Восхищенный своей проницательностью, кельнер улыбнулся и спросил, откуда молодые люди приехали. Антон не сразу решил, что отвечать: захочет ли кельнер обслуживать иностранцев, особенно русских?

— Этот господин, — показал он на Хэмпсона, — из Англии, а мы двое из России.

Слова Антона не вызвали у кельнера удивления: ведь немцы есть во всех странах.

— Как там, в России, живется? — полюбопытствовал он.

— Ничего живется.

Кельнер ушел и вернулся с бутылкой вина, завернутой в салфетку. Разливая вино по бокалам, спросил:

— И вы собираетесь вернуться назад — этот господин в Англию, а вы в Россию?

— Конечно, — ответил Антон. — И он и мы хотим жить на своей родине.

Услужливый, улыбающийся кельнер поставил бутылку на стол и выпрямился, точно вытягивался во фрунт перед офицером.

— У немца, где бы он ни жил, есть только одна родина! — отчеканил он. — Германия!

— Но немцы, которые родились за пределами Германии, считают своей родиной ту страну, где они родились и живут.

— Немцы, где бы они ни родились, обязаны считать своей родиной Германию!

Кельнер смотрел на Антона укоризненно, почти зло. Почувствовав вдруг неприязнь к этому лакею, пытающемуся поучать других, Антон сухо, почти резко сказал:

— Подавайте-ка лучше закуску! Мы голодны…

Повелительные, начальственные нотки, которые услышал кельнер в голосе «молодого господина», заставили его тут же услужливо склониться.

— Яволь, майн герр!

Елена, не поняв разговора, но почувствовав раздражение в голосе Антона, прикоснулась кончиками пальцев к его кулачку, которым он постукивал по крышке стола.

— Не надо спорить с ними, — мягко сказала она. — Они же все фашисты.

— Ну не все, — быстро, но не очень уверенно возразил Антон, оглядывая соседей. Откормленные, хорошо одетые, они аппетитно ели, пили и покрикивали на кельнеров: «Герр обер! Герр обер!» По их внешнему виду нельзя было определить, фашисты они или не фашисты, но в том, что они не были антифашистами, Антон не сомневался. Он представлял себе антифашистов лишь в замасленных рабочих спецовках или куртках, с бледными, худыми лицами и глубоко запавшими, горящими глазами. Глазки этих жующих бюргеров и их жирных матрон блестели лишь от удовольствия медленного наполнения больших, хорошо разработанных желудков. Не найдя ни одного, кого он отнес бы к антифашистам, Антон высказал скорее надежду, чем уверенность: — Нет, конечно, не все!

— По духу, наверно, все, — заметил Хэмпсон, поддерживая предположение соседки, на которую смотрел с откровенным восхищением. — В душе они все как солдаты, и казарма — это… это их идеал. Гитлер стал их бог, потому что сделал из Германии этот казарма.

— Не думаю, что казарма — это идеал всех немцев, — сказал Антон. — Тысячи и тысячи немцев пожертвовали своей жизнью, чтобы не допустить превращения Германии в казарму.

— Да, тысячи жертвовали свой жизнь, — быстро согласился Хэмпсон, но тут же добавил с иронической усмешкой: — Но миллионы отдавали свой голос за Гитлер, чтобы он стал рейхсканцлер. Он обещал им железный порядок, и немцы по доброй воле тайно голосовали за Гитлер и его порядок.

— Верно, тринадцать миллионов голосовали за этот порядок, но другие тринадцать миллионов голосовали против, — не сдавался Антон, вспомнив жаркие споры, которые велись среди «московских немцев». Они обеспокоенно следили за тем, что происходило в Германии, и в те дни, когда решалась судьба их родины — пойдет она за Гитлером или за Тельманом, — их охватило такое волнение, что ни о чем другом они не могли говорить. — Германия раскололась тогда на два почти равных лагеря, и перевес в сторону Гитлера определила военная клика вокруг Гинденбурга.

Англичанин снова пристально посмотрел на Антона, затем на соседку и немного нахмурился.

— Я знаю Германию плохо, — заговорил он по-английски, — и, можно сказать, мои знания немного выше нуля. Сэр Невиль говорил мне еще в Лондоне, когда согласился взять меня к себе, что немцы ближе всего к англичанам по духу, цивилизации, образу мышления. Но годы после мировой войны испортили их, и в германской душе побеждала то любовь к порядку, то страсть к анархии. Страна склонялась то к безбожной России, то к христианскому Западу. Протестанты-пруссаки тянут ее к Востоку, католики — баварцы, швабы, вестфальцы — к Западу. Прусский дух — дух казармы — вот главное зло, родившее Гитлера и его нацистов.

Антон сказал, что взгляд посла на Германию чересчур односторонен, что силы, действующие в стране, более разнообразны, а обстановка сложнее, запутаннее. И Хэмпсон поспешил заметить, что он не утверждает, будто сэр Невиль, как говорят англичане, «владеет всей истиной» и что он, Хэмпсон, дескать, во всем согласен с ним. Нет, вовсе нет. Он, например, вовсе не разделяет преклонения сэра Невиля перед немецким порядком и однажды прямо и открыто возразил ему, когда сэр Невиль, оправдывая преступления нацистов, сказал, что «лучше беззаконие сверху, чем беспорядок снизу».

Стройные сосны, подступавшие к самому берегу узкого канала, вскоре остались позади, и за окном открылась широкая водная гладь озера, ослепительно засверкавшего на солнце. Гид объявил, что судно причаливает к пристани, где господа пассажиры могут отдохнуть на лоне природы.

Пассажиры, закончив обед, хлынули на берег, едва теплоход пришвартовался, и устремились по ровным, усыпанным желтым песком дорожкам к лесу: на его опушке стояли скамьи с урнами для мусора с обеих сторон, перед скамьями — столы на врытых в землю столбах. Вдоль дорожек, обложенных по краям побеленным кирпичом, красовались жестяные квадраты, укрепленные на металлических столбиках, а на квадратах было обозначено, что «ферботен», а что нет: действия человека и тут были введены в точные и четко определенные рамки.

Молодые люди, дойдя до леса, удивленно остановились. Под высокими соснами не было ни кустов, ни травы, осмелившейся самовольно пробиться к жизни, ни сухих сучьев или веток, будто лес тщательно подметали по утрам. Он был чист и безжизнен, как бутафорская декорация на сцене. Они переглянулись и, поняв друг друга без слов, повернули к озеру.

В кафе на берегу они гнили кофе. Он был отвратительным, и это вызвало у захмелевшего Хэмпсона новый приступ раздражения: сначала он поносил все немецкое, а потом стал возмущаться тем, что некоторые умные, опытные и влиятельные люди восторгаются немцами и даже носятся с планами связать судьбу старой доброй Англии с Германией.

— Кто носится? — спросил Антон. — С какими планами?

Хэмпсон внезапно умолк и даже немного отодвинулся от столика, когда Антон повторил вопрос. Помолчав немного, Хэмпсон презрительно усмехнулся.

— Он говорит, что только нынешняя Германия может спасти европейскую цивилизацию и надо не мешать, а помогать ей.

— Кто говорит?

— Да он же, — начал Хэмпсон, остановился, вглядываясь в лицо Антона, и закончил с прежней усмешкой: — Поклонник немецкого порядка…

Однако Хэмпсон не ответил на вопрос Антона, что это за план, с которым носятся «умные, опытные и влиятельные люди»; сказал, что не знает, но таким сердитым тоном, словно хотел показать, что знает, но не желает говорить о вещах, которые не нравятся или даже противны ему.

Теплоход дал второй гудок, они расплатились и покинули кафе.

Вскоре теплоход отчалил, сделал прощальный круг по озеру и снова вошел в узкий канал, обсаженный с обеих сторон соснами. Предвечернее солнце прорывалось сквозь их высокий густой частокол, и казалось, что между деревьями повисла легкая золотая паутина, придающая природе покой и умиротворенность.

Когда начало темнеть, на низком помосте впереди скамеек появились музыканты: мужчина с аккордеоном, еще молодая, рано располневшая женщина с виолончелью и совсем молоденькая девушка со скрипкой — вероятно, одна семья. Как полагалось артистам, они были в вечерних костюмах: аккордеонист в смокинге и лакированных ботинках, виолончелистка в черном платье, закрывающем даже каблуки ее золоченых туфель, но сильно открывающем ее массивную грудь, скрипачка в белом платье, которое делало тонкую девичью фигурку трогательно-хрупкой. У нее была толстая русая коса, и девушка, может быть, опасаясь за свою маленькую, гладко причесанную головку, для которой коса была, наверно, слишком тяжела, опустила ее через плечо себе на грудь. Привычно расположившись на помосте, музыканты заиграли слаженно, старательно, с любовью и почти сразу привлекли внимание пассажиров. Музыка преобразила их лица: сытые и самодовольные лишь несколько минут назад, они казались сейчас взволнованными и растроганными. А когда девушка спела своим приятным, хотя и слабеньким, голоском про влюбленную молодую пару, счастью которых помешала злая судьба, на глазах женщин появились слезы, мужчины печально склонили головы.

— Вундербар! — пробасили за спиной Антона, как только девушка кончила петь. — Херлих! Чудесно! Божественно!

Голос показался Антону знакомым, и он тут же вспомнил Вильгельмштрассе, вытянутую над его головой ладонь и злорадное: «Зададут они трепку этим чехам!» Все же он не решился оглянуться: мало ли в таком большом городе похожих голосов! Ему не хотелось думать, что люди, способные растроганно вздыхать или даже лить слезы над несчастной юной любовью, могут избивать и убивать себе подобных, восторженно приветствовать войска, готовые обрушить огонь, разрушение и смерть на соседний народ, и вопить до одурения «Хайль Гитлер!», восхваляя фюрера, который посылал эти войска. Соединение в этих людях таких необъяснимо противоречивых, даже несовместимых качеств, противное человеческой природе, не укладывалось в голове Антона.

— Нет, они не такие плохие, — прошептала Елена, словно догадавшись, о чем он думал. Не понимая слов песенки, она почувствовала ее нежность и горечь, и это тронуло ее душу. Она стиснула пальцы Антона. — Нет, эти не могут быть такими плохими.

Вернувшись в город, Антон и Елена расстались с Хэмпсоном у пристани, договорившись обязательно встретиться до отъезда москвичей в Лондон: англичанин обещал угостить их обедом или ужином, а также дать письмецо к своей матери, которое откроет им двери его родного дома.

 

Глава десятая

Хозяин отеля «Наследный принц» дал Антону вместе с ключом от комнаты сложенный вчетверо листок бумаги. Войдя вслед за Еленой в тесный лифт и нажав кнопку своего этажа, он развернул листок и прочитал: «Где это вы пропадаете? Заезжал, не нашел ни тебя, ни Е. Будете завтра в районе Бранденбургских ворот — загляните в полпредство. В. П.».

— Заглянем? — спросил Антон Елену, сложив записку и сунув в нагрудный кармашек.

Елена молча кивнула, выходя из лифта. У двери своей комнаты она повернулась к Антону и сказала:

— Не думаю, чтобы Пятов жаждал увидеться со мной. Может быть, вы как-нибудь обойдетесь без меня?

— Ну что ж, без вас так без вас, — согласился Антон, вспомнив, с какой насмешливой миной Володя поздравлял ее вчера с замужеством, а она его с женитьбой. Видимо, новая встреча с Пятовым не казалась ей приятной. — Я съезжу один.

— Вот и чудесно, — проговорила она, распахивая дверь, и сухо пожелала ему «спокойной ночи».

На другой день после завтрака Антон, оставив Елену в отеле, отправился в полпредство. Таксист, посмотревший на него, как показалось Антону, с подозрительно повышенным интересом, когда он сказал «русское посольство», гнал машину особенно быстро и скоро высадил его перед неказистым серым домом на широкой улице с липами вдоль тротуаров. Сквозь начавшую желтеть листву Антон увидел в конце улицы высокие массивные колонны, увенчанные громоздким сооружением, — Бранденбургские ворота. Почти рядом с дверью полпредства стояли два «шупо» — полицейских в форме, а несколько поодаль — двое штатских в длинных, просторных плащах. Штатские словно ощупали его злыми, внимательными глазами. «Гестаповцы», — подумал Антон.

Дежурный полпредства, курносый и вихрастый парень, пообещав вызвать Пятова, попросил Антона подождать немного в приемной. Ждать, однако, пришлось долго, и Антон уже начал жалеть, что приехал слишком рано, когда в приемную торопливо вошел Володя.

— Прости, пожалуйста, — сказал он, опускаясь в кресло рядом с Антоном. — У нас в это время совещание, и сегодня оно, как на грех, затянулось.

— И так каждый день? — удивленно спросил Антон. — О чем же вы совещаетесь?

— О многом, — ответил Пятов неопределенно, но, увидев недоумение на лице друга, пояснил: — О том, что произошло в стране, в Европе, в мире. О том, что пишет местная печать или передает радио. О том, что делается дома, в Москве то есть.

— Вроде кружка текущей политики? — иронически предположил Антон.

— Вроде, — согласился Володя, игнорируя иронию. — Нам приходится иметь дело с политикой, поэтому такой «кружок» просто необходим. Он помогает нам, как говорят, «держать руку на пульсе Германии», вовремя почувствовать, когда этот пульс «частит» или делает «перебои», и немедля информировать об этом Москву.

— И как же вы информируете? — спросил Антон тем же насмешливым тоном. — «Пульс участился», «пульс ослаб»? И чем вы измеряете его?

— Скоро сам узнаешь, — ответил Володя. — В Лондоне занимаются примерно тем же, чем мы в Берлине.

Пятов положил руку на плечо Антона и заглянул ему в глаза.

— Как провели день? — спросил он, явно желая переменить тему разговора. — Что интересного видели?

Антон ответил, что видели они не очень много, хотя день провели интересно: прокатились на теплоходе по Шпрее и озерам. Он мимоходом заметил, что сопровождал их тот же молодой англичанин, с которым они ехали от советской границы до Берлина в одном вагоне. Володя помрачнел.

— И чего он к вам привязался? — проговорил он сердито.

— Ему понравилась Елена, — сказал Антон, внимательно наблюдая за другом: в отношениях между Володей и Еленой было что-то необычное, и это начало интересовать его. — Он не сводил с нее глаз всю дорогу.

— Час от часу не легче! — воскликнул Володя. — За Еленой ухаживает англичанин, и ты говоришь об этом так, будто тебя это не касается.

— Меня это действительно не касается, — возразил Антон, выделив слово «меня». — Да и что я мог сделать? Запретить ему смотреть на нее?

— Не брать его с собой — вот что!

— Это от меня не зависело. Его пригласила Елена, и он подчинился ей, как маленький.

— Ты должен был помешать поездке.

— А зачем? Мне было интересно…

— Интересно наблюдать, как англичанин ухаживает за ней?

— Нет, интересно слушать.

— Что интересного мог сказать этот молодой балбес? — раздраженно спросил Володя.

— Во-первых, он наших с тобой лет и, во-вторых, отнюдь не балбес, — заметил Антон, теперь уже не сомневаясь в том, что его друг неравнодушен к Елене. — А рассказал он кое-что интересное. Для меня, по крайней мере.

— Ну и что интересное он рассказал?

И Антон неторопливо и обстоятельно передал Володе все, что услышал от Хэмпсона.

Пятов слушал друга с возрастающим интересом и, когда Антон кончил говорить, попросил его подождать немного, а сам скрылся за стеклянной с узорами дверью, ведущей в коридор. Вернулся он минут через пятнадцать и, поманив Антона в открытую дверь, крепко взял под руку, словно опасаясь, что тот сбежит или окажет сопротивление.

— Пойдем со мной.

— Куда?

— Григорий Борисович очень заинтересовался тем, что сказал тебе англичанин.

— А кто такой Григорий Борисович?

— Двинский, советник.

— Двинский? — переспросил Антон, вспомнив вдруг и слова Щавелева о советнике в Берлине, у которого «верный глаз на людей», и сердитое замечание Курнацкого о том, что этого Двинского хотели отозвать домой за потерю бдительности.

Володя Пятов и Антон остановились перед высокой белой дверью. Володя осторожно постучал и, услышав возглас «Входите!», открыл дверь, пропустив Антона впереди себя. За черным столом с резными ножками и резными украшениями, опоясывающими крышку, сидел грузный пожилой человек в дорогом сером костюме, с золотой цепочкой от часов, спрятанных в кармане жилета, с кольцами и перстнями на пухлых пальцах. Антон не видел живых банкиров, но представлял их именно такими, каким выглядел этот человек.

«Банкир» тяжело поднялся с кресла и протянул Антону руку, которую тот торопливо и неумеренно крепко пожал, почувствовав жесткость колец и перстней. Двинский показал ему место на полукруглом диване у низкого столика, сам сел в широкое кресло напротив, молча пригласив Пятова присесть рядом. Сверкая кольцами и перстнями, он погладил кончиками пальцев темные припухлости под глазами и попросил Антона повторить то, что рассказывал Пятову. Слушая, он одобрительно кивал своей большой головой с зачесанными назад, уже поредевшими, но еще черными волосами. Когда Антон закончил свой рассказ, Двинский заинтересовался самим Хэмпсоном.

— Расскажите мне все подробно о вашем знакомстве в поезде, о разговоре.

Услышав о признаниях Хэмпсона, сделанных Елене, относительно его социалистических увлечений в студенческие годы и интересе к советской жизни, Двинский заинтересовался и Еленой. Антон пояснил, что познакомился с ней лишь в поезде, и так выразительно посмотрел на Володю, что советник повернулся к нему.

— Ты ее знаешь?

Пятов утвердительно наклонил голову.

— Да, встречался в Москве. Тому, что она говорит, можно верить, и на ее суждения можно положиться — она достаточно образованна и умна.

Двинский побарабанил пальцами по полированному подлокотнику кресла, прикрыл бледными веками утомленные, с красными прожилками глаза, потом взглянул на Антона требовательно и пытливо.

— Вы понимаете, конечно, как важно нам знать, что затевает английский посол, — заговорил он негромко. — Хотя предполагается, что в борьбе, которая сейчас развернулась в связи с Чехословакией, мы и англичане — союзники, все же Гендерсон держится весьма обособленно и посольство держит от нас на далеком расстоянии, и наши возможности совместных действий пока очень ограниченны. У меня до недавнего времени были хорошие отношения с Рэдфордом, советником их посольства, но с приездом Гендерсона тот почему-то стал избегать меня. А Пэтрик, первый секретарь, так этот наглец при встречах делает вид, что не узнает, хотя у нас на приемах немало поел икры и попил водки.

— Пэтрик сейчас ведет такие разговоры, будто поступил на службу к Риббентропу или к самому Геббельсу, — вставил Пятов. — Позавчера на приеме у шведского посла собрал вокруг себя кружок слушателей и не менее получаса доказывал, что судетские немцы имеют историческое право на воссоединение с Германией, хотя каждый школьник знает, что Судеты никогда не принадлежали Германии.

Советник устало взглянул на своего молодого помощника, немного поморщился, недовольный не то поведением английского дипломата, не то тем, что Пятов прервал его мысль.

— Это все идет от посла, — сказал он осуждающе. — От Гендерсона. Приехав в Берлин, он произнес речь, восхваляющую национал-социализм, который будто бы принес Германии устойчивость и порядок. Несколько раз в течение своего короткого пребывания в Берлине он так славословил Гитлера и нацизм, что мой знакомый дипломат-югослав съязвил по его адресу, сказав, что Гендерсон пытается отнять лавры у Геббельса.

— Гендерсон — славяноненавистник, — снова вмешался в разговор Пятов. — Он начал свою дипломатическую службу в славянских странах и начал плохо: «хитрые славяне», как пожаловался он однажды Эрику Фоксу, моему знакомому английскому журналисту, не позволили ему проявить свои способности в молодом возрасте, и он почти всю жизнь оставался на задворках дипломатии. Ему потребовалось тридцать четыре года, чтобы стать наконец послом в большой стране.

— Да, он славянофоб, — сказал Двинский, соглашаясь с замечанием Пятова. — В разговорах с дипломатами Гендерсон доказывает, будто виновники всех зол и неурядиц не только в Европе, но даже и в Германии — славяне. По его убеждению, военный дух немцев навязан им пруссаками, в жилах которых течет слишком много… славянской крови. Даже крайности нацистского режима — погромы, массовые аресты, убийства — он объясняет зловредным влиянием пруссаков. Когда ему напоминали, что Гитлер — австриец, а его ближайшие сподвижники — баварцы, южане или рейнцы, Гендерсон упрямо отмахивался: «Все равно они все давно опруссачены, а пруссаки давно ославянены».

— Но ведь это же чушь! — невольно воскликнул Антон, Изучая историю международных отношений, он представлял себе английскую дипломатию весьма умной и хитрой. Как же, спрашивается, умную дипломатию могли осуществлять такие глупцы, как этот Гендерсон? — Неужели он настолько невежествен?

Двинский, задумавшись, привычно массировал кончиками пальцев мешки под глазами, не торопился с ответом.

— По-моему, Гендерсон не настолько невежествен, чтобы не знать, что это вздор, — произнес наконец Двинский. — Он действует в духе старого девиза английской дипломатии: разделяй и властвуй и не брезгует ничем, чтобы натравить немцев на славян, французов на немцев, итальянцев на французов и так далее. Его славянофобство служит этой политике особенно хорошо, потому что совпадает с животной ненавистью Гитлера к славянам. — Советник взглянул на Антона, его глаза были серьезны, даже строги. — Мы немного отвлеклись, — проговорил он с усталой улыбкой. — Собственно, я хотел поговорить с вами об этом… как его? Хэм…

— Хэмпсон.

— Да, о Хэмпсоне… Судя по вашему рассказу, он, пожалуй, не успел еще превратиться в служаку, душой и телом преданного правящему классу. И хотя его ум начинен, конечно, тем же, чем начинены умы молодых аристократов, ищущих житейского успеха на дипломатической службе, Хэмпсон, возможно, еще способен понять, что его интересы и интересы богатой верхушки, управляющей Англией, не совпадают.

Антон с удивлением смотрел в лицо советника. Скромное происхождение Хэмпсона не давало, по убеждению Антона, оснований для выводов, которые делал Двинский.

— Он, правда, расходится по некоторым частностям во взглядах с послом, — заметил Антон осторожно, — но, по-моему, не видит, что его интересы не совпадают с интересами английской верхушки.

— А вы уверены в этом? — спросил Двинский. Он надел очки в толстой роговой оправе, словно хотел получше рассмотреть собеседника, осмелившегося возражать ему.

— Хэмпсон рад, что попал к Гендерсону, — сказал Антон, — ведь в Москве он был простым канцеляристом. Правда, он позавидовал, что мне, его ровеснику, дали пост, до которого он дослужится не раньше, чем к сорока годам, но, как мне показалось, вовсе не думает, что интересы тех, кому он служит, противоречат его собственным интересам.

— Что ж, если не думает, надо сделать так, чтобы думал, — произнес Двинский. — Надо помочь ему думать.

— Помочь ему думать?

— Да, помочь ему думать, — повторил советник. — Надо помочь ему видеть события не глазами Гендерсона, а так, как их видит народ. Честный человек, вышедший из народа, должен и действовать в его интересах, а значит, и в интересах мира.

Антон выжидательно молчал. Советник снял очки и отложил их в сторону.

— У нас нет силы или власти, чтобы заставить того или иного иностранца смотреть на происходящее в мире, как мы смотрим, — продолжал он, подавшись к собеседнику. — Но мы можем и должны помочь ему видеть все в правильном свете. В ночь провозглашения Советской власти Владимир Ильич говорил, что добиться мира можно, лишь вовлекая весь народ и все народы в решение вопросов войны и мира, и наша страна, наша партия всегда действовали и действуют в этом духе. Для нас, коммунистов, работающих за границей, это означает, что мы должны убедить каждого, с кем мы встречаемся, соприкасаемся, сталкиваемся, поверить в наше искреннее, глубокое и постоянное стремление к миру, к дружеским отношениям между народами, убедить действовать вместе с нами в интересах мира, против поджигателей войны.

— Я должен убедить Хэмпсона? — спросил Антон, заглядывая в глаза Двинского.

— Вы уже как будто начали это делать, — сказал советник. — Надо продолжить.

— Я не совсем понимаю, — заговорил Антон с возрастающим недоумением: он все еще не представлял, какую пользу может им принести молодой англичанин. — Во-первых, Хэмпсон слишком мелкая сошка…

— У нас нет сошки покрупнее, — перебил его Двинский. — На вылощенных аристократов нам рассчитывать нечего. Что во-вторых?

— Во-вторых, — уже с некоторой робостью начал Антон, боясь снова попасть впросак, — во-вторых, когда же я сумею убедить его? Ведь послезавтра мы уезжаем из Берлина.

— Но вы, кажется, договорились встретиться с ним еще раз?

— Да, договорились. Я заплатил за обед на теплоходе, и он считает своим долгом угостить нас ответным обедом или ужином.

— В этом отношении англичане щепетильны, — заметил советник, — и в долгу не остаются. И когда же вы ожидаете приглашения на обед или ужин?

— Сегодня или завтра.

— Лучше бы сегодня, — сказал Двинский. — Чем скорее, тем лучше.

— Может быть, подсказать ему? — предложил Пятов, поглядывая то на советника, то на Антона. — Позвонить и сказать, что удобнее было бы встретиться сегодня, завтра, мол, вечер занят.

— Можно и позвонить, конечно, — согласился Антон. — Хэмпсону, наверно, все равно: сегодня или завтра.

Он достал визитную карточку Хэмпсона с номером телефона, которую англичанин дал Елене в поезде, а Елена передала Антону, и приподнялся было с дивана.

— Хотите позвонить? — догадался советник. — Ну что ж, позвоните. И обязательно договоритесь об определенном ресторане.

— Это важно?

— Да, — подтвердил советник. — Там будет обедать и ваш друг, — он показал глазами на Пятова, — и вы должны постараться, чтобы англичанин пригласил его за ваш стол. Нам нужно сохранить знакомство с Хэмпсоном, и вы оба должны позаботиться об этом.

— Хорошо, — охотно согласился Антон, обрадованный тем, что Володя будет рядом с ним.

Но когда Антон направился к телефону, стоявшему на большом столе, Двинский обеспокоенно замахал руками.

— Не отсюда! И вообще не из полпредства. Все наши телефоны подслушиваются тайной полицией. Зачем же ей знать, что у нас устанавливается связь с личным секретарем английского посла? Позвоните из автомата.

Вместе с Володей они нашли телефон-автомат на углу соседней улицы и позвонили. Швейцар английского посольства, отозвавшийся на звонок, коротко и строго объявил, что мистер Хэмпсон уехал в Темпельгоф встречать прилетающего из Лондона посла, и тут же повесил трубку.

Друзья вернулись на Унтер-ден-Линден, где располагалось полпредство, прошлись по улице из конца в конец, посмотрели издали на английское посольство, находящееся на Вильгельмштрассе, и снова позвонили из другого автомата. Узнав голос Хэмпсона, Антон сказал, что миссис Грач и он сам были бы рады сегодня пообедать или поужинать с ним, как договорились. Англичанин конфузливо извинился: право, ему очень совестно, но сегодня он не может отлучиться — сэр Невиль вернулся и засадил его за работу. Антон предложил перенести встречу на завтра. Хэмпсон снова попросил прощения: завтра он тоже будет занят. Сэру Невилю поручено срочно встретиться с рейхсканцлером или Герингом и передать чрезвычайно важное и срочное предложение правительства его величества. В Берлине, к несчастью, никого не осталось: все уехали в Нюрнберг, и Хэмпсону придется сопровождать сэра Невиля в Нюрнберг.

Пятов выжидательно смотрел в лицо Антона, которое становилось все более разочарованным, и, как только тот повесил трубку, схватил его за плечо.

— Ну что? Что он сказал?

Выслушав Антона, он нахмурился, сосредоточенно прищурив серые глаза, затем решительно скомандовал:

— Пошли к Григорию Борисовичу.

Двинский, читавший что-то за своим большим резным столом, снял очки и недовольно посмотрел на молодых людей. Не подпуская к столу, он показал им на диван у низкого столика, за которым обычно принимал посетителей и гостей, снова надел очки, дочитал бумагу и, спрятав ее в толстую папку, пересел к ним. Обескураженный Антон передал разговор с Хэмпсоном. Советник с упреком взглянул на сидевших рядом друзей и задумался, барабаня пальцами по крышке столика.

— Да, — произнес наконец он, — теперь эта встреча с вашим англичанином становится еще нужнее.

— Но теперь она уже не может состояться, — обеспокоенно проговорил Антон.

Советник взглянул на него с явной досадой. Он вытянул перед собой правую руку, посмотрел на нее, потом вытянул левую, тоже посмотрел, точно сравнивал, и повторил:.

— Теперь встреча становится еще нужнее.

— Может быть, попытаться устроить случайную встречу на улице? — предложил Пятов. — Англичане любят гулять в Тиргартене.

Двинский не отозвался. Помолчав, он повернулся к Пятову.

— Зубов уехал в Нюрнберг?

— По-моему, еще нет, — ответил тот и, подняв глаза к потолку — выше находился кабинет полпреда, — пояснил: — Там посоветовали спросить Москву. До сих пор власти не жаловали нас своими приглашениями, а тут вдруг «расщедрились». Гитлер пожелал, чтобы «эхо Нюрнберга прокатилось по всему миру», и Геббельс распорядился пригласить на партайтаг редакторов всех симпатизирующих нацистам газет, выходящих за пределами Германии, а также всех иностранных корреспондентов в Берлине. Было найдено целесообразным посоветоваться с Москвой: стоит ли идти навстречу этим желаниям.

— Смотреть, слышать, видеть и понимать, что делается вокруг нас, вовсе не значит идти навстречу желаниям Гитлера, — досадливо заметил Двинский. — Лучшие сведения — это сведения из первых рук.

— Я полностью согласен с вами, Григорий Борисович, — подхватил Пятов, — и я советовал Зубову непременно ехать. Изменить ход событий не в силах корреспондента, но точно осветить их — целиком зависит от него.

Советник нетерпеливо вынул часы из жилетного кармана, взглянул на них и, щелкнув золотой крышкой, сунул обратно.

— Позвони Зубову, — сказал он, обращаясь к Пятову, — узнай, что ответили ему из Москвы. Если ответа нет, заготовь срочную телеграмму с предложением разрешить Зубову поездку в Нюрнберг как целесообразную. Я подпишу…

Пятов тут же вскочил, и Антон, не решаясь остаться наедине с Двинским, тоже поднялся с дивана. В коридоре Володя обнял его правой рукой и прижал к себе.

— Ну, Григорий Борисович что-то задумал, — сказал он.

— Что?

— Пока не знаю, но он умеет находить выход из трудного положения.

Они отступили к стене, пропуская по узкому коридору официантку с подносом, накрытым салфеткой: Двинскому несли обед. Ровно в час дня.

— Хоть часы проверяй, — заметил Пятов.

— У него, оказывается, не только немецкая внешность, но и немецкие привычки. — Антон усмехнулся.

Пятов отозвался с легким, соболезнующим вздохом:

— Что ты хочешь? Из пятидесяти своих лет он более двадцати прожил с немцами. До революции спасался тут от царской полиции, после революции возвращался сюда неоднократно, работал и жил в Мюнхене, Дюссельдорфе, Гамбурге и Берлине. Ну и привык, конечно, к их обычаям. Между нами: очень любит ставить немцев в пример — и точны-то они, и организованны, и трудолюбивы, — хотя, сам понимаешь, в наше время это восхваление звучит странно. Я как-то сказал ему, что этим можно нажить себе неприятности. Он разволновался, обозвал меня молокососом, мальчишкой, начал кричать, что Ленин много раз говорил, что немцы били и будут бить других, потому что они дисциплинированнее, организованнее и трудолюбивее, и что они особенно жестоко били русских, потому что нам не хватало именно дисциплины, именно организованности, именно трудолюбия. Я-то понимаю нашего советника, но вот один бдительный товарищ накатал на Двинского заявление. Курнацкий распорядился отозвать его в Москву, а там предложил освободить от работы. Мы все здесь страшно жалели и его и себя, потому что у Григория Борисовича большие и надежные связи. Сам Густав Крупп ежегодно присылает ему написанные лично, от руки, поздравления к рождеству и памятные подарки ко дню его рождения. Крупные промышленники — многие из них были тесно связаны с нашей страной — не упускают случая и теперь заглянуть к нему и пригласить на обед, когда приезжают в столицу. Некоторые нынешние генералы — особенно бывшие офицеры рейхсвера, которые в свое время бывали у нас, — приглашают его к себе в гости, хотя Гитлер косо смотрит на это. Все обрадовались, узнав, что за Двинского вступился Щавелев и помешал Курнацкому добиться своего. Мы почти всей колонией отправились на вокзал встречать Двинского, когда он вернулся в Берлин.

Дежурный, которого Пятов попросил соединить с квартирой Зубова, сказал, что тот уже в полпредстве, на его имя пришла шифровка, и его, как всегда, намеком пригласили «заглянуть на минутку». Вскоре друзья увидели идущего им навстречу в сумраке коридора Тихона Зубова.

— Ну что Москва? — спросил Пятов. — Согласна?

— Согласна, согласна, — отозвался Тихон. — А тебе-то что?

— Григорий Борисович очень интересуется, — сказал Пятов, пожимая руку приятелю. — Он считает твою поездку в Нюрнберг очень нужной. Пойдем к нему.

Однако зайти к советнику они смогли лишь после того, как официантка в белом переднике и с белой наколкой на пышных волосах вынесла из его кабинета поднос с тарелками, накрытыми салфеткой.

Двинский, увидев друзей в дверях, сразу поднялся и пошел к низкому столику, словно ждал их прихода. То ли он догадался по лицам молодых людей, то ли шифровальщик доложил ему во время обеда, что из Москвы получен положительный ответ, но советник, опускаясь в кресло, спросил Зубова:

— Вы каким поездом собираетесь ехать?

— Сейчас не знаю, — ответил Тихон. — Когда приглашали, говорили, что иностранные корреспонденты поедут в специальном поезде вместе с дипломатами.

Советник наклонил голову, выслушал это с явным удовлетворением или даже одобрением, затем посмотрел на Зубова особенно пристально.

— Не могли бы вы взять с собой туда вот этого товарища? — спросил он, показав на Антона. — Предположим, в роли вашего помощника? Или переводчика? В любой роли, но обязательно взять.

— Я-то готов, — смущенно начал Тихон. — Я всей душой, но… от меня это не зависит. Нужно согласие немцев.

— А кто приглашал в Нюрнберг иностранных корреспондентов?

— Министерство иностранных дел.

— Лично кто?

— Как всегда, Баумер, из отдела иностранной прессы.

— У тебя с Баумером, кажется, хорошие отношения? — сказал Двинский, обратившись к Пятову. — Если с ним поговорить как следует, он, наверное, согласится пригласить также и помощника нашего корреспондента. Они же, как ты говоришь, заинтересованы в самом широком представительстве прессы.

Пятов выслушал его с понимающей улыбкой.

— Ну, если «как следует» поговорить с Баумером, — сказал он, делая ударение на словах «как следует», — то, наверное, приглашение Карзанову будет обеспечено. Могу я сказать завхозу, чтобы мне выдали для подарка Баумеру водки и икры?

— Да, да, конечно, — торопливо, с досадой произнес Двинский. — Без подарка не обойтись.

— Не подмажешь — не поедешь, как сказал один философ.

Советник хмуро взглянул на Зубова: его шутка показалась ему неуместной. Он тут же перевел глаза на Антона, давая знать, что пришел его черед выслушать наставления.

— Я думаю, что для вас эта поездка будет тоже очень интересной и полезной, — проговорил он. — Посмотрите этот нюрнбергский балаган: зрелище, конечно, тяжелое, но поучительное. Поближе познакомьтесь с англичанами — ведь вам придется с ними работать — и обязательно найдите возможность встречаться с вашим знакомым. Как можно чаще!

— Я-то не возражаю, — проговорил Антон, пораженный неожиданным предложением. — Наверно, все это будет интересно и полезно. Но мне же в Лондон надо, я не могу самовольно задержаться.

— Об этом можете не беспокоиться, я договорюсь с Москвой. В Лондоне пока обойдутся без вас, а тут вы можете весьма пригодиться.

— А как быть с ней… с моей спутницей? Ведь мы ехали вместе.

— Не забивайте себе голову чужими заботами, — недовольно посоветовал Двинский и повернулся к Пятову. — Скажи консулу от моего имени, чтобы отправил женщину в Лондон.

С медлительностью грузного человека он поднялся с кресла, заставив молодых людей вскочить с дивана, и оглядел по очереди всех, точно прощался с ними, потом вдруг уставил свой толстый палец в грудь Пятова:

— А ты побеседуй со своим приятелем. Объясни, как лучше вести разговор, чтобы он дал то, что нам нужно. В нашем деле слово — главное оружие, и им надо владеть умеючи.

 

Глава одиннадцатая

Во второй половине того же дня Пятов позвонил в «Наследный принц» и, вызвав Антона к телефону, пригласил заехать к нему. Уже зная, что по телефону лучше не расспрашивать о деталях, Антон тут же отправился в полпредство. Володя встретил его в приемной и сказал, что им надо «поехать к друзьям». Помимо самого Володи Пятова и Зубовых, друзей в Берлине у Антона не было, и он сказал об этом.

— Ты ошибаешься, — с усмешкой заметил Володя, — у тебя есть друзья в Берлине, и я дал им слово привести тебя к ним, когда ты окажешься здесь.

Антон недоумевал: кто бы это мог быть? Жан-Иван Капустин, случайно оказавшийся в Берлине? Но Володя покачал своей светловолосой, идеально причесанной головой.

— Нет, нет… Это твои немецкие друзья.

— Мои немецкие друзья? — изумленно воскликнул Антон, сразу вспомнив Юргена Риттер-Куртица и Бухмайстера, которых действительно можно было назвать друзьями. Но Юрген был арестован и брошен в концентрационный лагерь вскоре после возвращения из Москвы, и с тех пор о нем ничего не было известно. Гейнц Бухмайстер, сообщивший о судьбе Юргена, сам уехал в Германию года полтора-два спустя и исчез так же бесследно. Работавший в Коминтерне видный немецкий коммунист, которого Бухмайстер ласково звал «Наш Франц», — он часто приезжал в «Немецкий дом», как звали дом, где жили его соотечественники, — сообщил Антону, случайно встретив его на московской улице, что Бухмайстера тоже арестовали и заточили в концентрационный лагерь. Антон был убежден, что из этих лагерей, как с того света, никто не возвращается, и он стал называть имена других немцев, с которыми встречался в «Немецком доме» в Москве.

— Ладно, не гадай, — сказал Володя Пятов. — Встретишь — узнаешь…

Они вышли из полпредства, прошли мимо полицейских в форме, мимо гестаповцев в длинных просторных плащах и двинулись в сторону Фридрихштрассе.

— Поедем в подземке? — предложил Антон.

— Нет, возьмем такси, — отозвался Володя, занятый своими мыслями.

Дойдя до угла улицы, пересекавшей Унтер-ден-Линден, он быстро оглянулся, завернул за угол и, тронув Антона, торопливо пошел вперед. Миновав два дома, он еще раз оглянулся и, увидев идущее навстречу им такси, поднял руку. Назвав шоферу какую-то площадь, он распахнул перед Антоном дверцу машины и, пропустив его вперед, сел рядом. Проехав, однако, минут пять, Володя наклонился к шоферу и сказал, чтобы тот остановил такси перед магазином: ему нужно было кое-что купить. Выбравшись из машины, он, к удивлению Антона, не пошел в магазин, а, перейдя на другую сторону улицы, остановил только что освободившееся такси. И снова, пропустив Антона вперед, сел рядом, сказав шоферу какой-то адрес.

Минут пятнадцать-двадцать такси неслось по серым каменным коридорам, лишь изредка останавливаясь перед светофорами. Удаляясь от центра, они пересекли мост через реку или канал, миновали большое кладбище — сквозь витую металлическую ограду были видны мраморные склепы и памятники — и, наконец, остановились перед кирпичным зданием вокзала городской железной дороги. Выйдя из машины, они поднялись по отлогой лестнице с чугунными ступеньками на высокую платформу, к которой вскоре подошел электропоезд. Увлекая за собой Антона, Володя поспешил в вагон. Они проехали в тамбуре минут десять-двенадцать, вышли и спустились с еще более высокой платформы на улицу.

— Похоже, что мы петляем по городу, будто убегаем от погони, — сказал Антон. Он знал, конечно, что дипломатам не всегда приходится разъезжать в больших машинах с развевающимся на радиаторе государственным флажком, но все же не представлял себе, что «поездка к друзьям» может оказаться столь сложной.

— Нет, мы ни от кого не убегаем, — ответил Володя. — Просто меры предосторожности. Гестапо следит даже за союзниками вроде итальянцев и японцев, а уж за нами и подавно, и облегчать ищейкам Гиммлера их задачу, садиться, например, в такси, которые специально подсылают к полпредству, и ехать прямо туда, куда тебе нужно, нет никакого резона.

— А они всегда следят за нами?

— Не всегда, — сказал после короткого раздумья Володя. — Но кто знает, когда им вздумается следить за тобой. Поэтому надо убедиться сначала, что за тобой нет «хвоста».

Залитая асфальтом улица, по которой они шли, ничем не отличалась от других улиц рабочих окраин Берлина. По обе стороны тянулись кирпично-красные дома, как близнецы, похожие друг на друга. Их отличали лишь номера.

По приметам, известным только ему, Пятов нашел нужный дом, они вошли в подъезд и поднялись по лестнице на последний этаж. Там Володя остановился и позвонил в дверь.

Когда дверь распахнулась, Антон невольно отпрянул: перед ними предстал широкоплечий, большерукий парень в коричневой рубахе с нацистской повязкой на рукаве. Настороженно-внимательные глаза штурмовика, сердито оглядев Антона, вдруг потеплели и заулыбались, остановившись на Пятове.

— Добрый день, Вольдемар, — произнес он негромко, но четко.

— Добрый день, Ганс, — весело отозвался Пятов. — Отец приехал?

— Да, приехал. Входите, пожалуйста.

Вслед за Пятовым Антон вошел в темный коридор, свет проникал лишь через стеклянную дверь слабо освещенной комнаты. Штурмовик, тщательно закрыв дверь, взял у них плащи, повесил на вешалку, встроенную в глубокую нишу, и, обращаясь к Пятову, сказал:

— Отец там.

Пятов подошел к стеклянной двери и, не открывая ее, посмотрел в комнату. Толкнув Антона локтем, он молча показал на маленького старичка, который сидел в старом кожаном кресле и дремал, опустив голову на грудь.

— Бедный Гейнц, — тихо проговорил Володя, стискивая руку Антона, — он так слаб, что после утомительной дороги почти всегда засыпает, как только добирается до своего кресла.

— Кто это? — шепотом спросил Антон.

— А ты не узнаешь его?

Антон внимательно всмотрелся в изможденное лицо с глубокими страдальческими складками вокруг впалого тонкогубого рта и отрицательно покачал головой.

— Бухмайстер, — сказал Володя Пятов. — Староста «Немецкого дома» в Москве.

— Не может быть! — прошептал Антон, вглядываясь в лицо спящего.

Бухмайстер, которого он знал, был здоровый и сильный человек, его круглое лицо с хитрыми веселыми глазами было краснощеким, потому что, усердно восхваляя великолепное немецкое пиво, он не брезговал московским и потреблял его в колоссальном количестве. Не верилось, что тот громкоголосый, жизнелюбивый толстяк и этот щуплый старичок — один и тот же человек.

— Бухмайстер, Бухмайстер, — повторил Володя.

— Но мне же сказали, что он пропал в концлагере, погиб…

— Мог бы, конечно, погибнуть, — сказал Володя Пятов, — как погибли тысячи… десятки и даже сотни тысяч других коммунистов, социал-демократов, рабочих.

— А как же он?

— Его отпустили.

— Отпустили? Бухмайстера отпустили из концлагеря?

— Да, отпустили, — тихо подтвердил Володя Пятов и, помолчав, зло прошептал: — Отпустили умирать! Они отбили ему почки и раздавили легкие, у него туберкулез в последней стадии. Гиммлер бездушен, как профессиональный палач, но расчетлив и жаден, как все бюргеры, и он приказал не кормить узников, обреченных на скорую смерть.

— Он обречен? — едва слышно спросил Антон.

— Врачи обещали ему всего шесть месяцев жизни, когда его выпустили из концлагеря, — ответил Володя. — Но с того времени прошло уже полтора года, и Бухмайстер клянется прожить столько, сколько потребуется, чтобы увидеть гибель этого гнусного режима.

Антон, смотревший на спящего старика, вздрогнул: тот открыл глаза и в упор, не мигая, глядел на него. Пятов открыл дверь и вошел в комнату.

— Добрый день, Гейнц! — сказал Пятов, протягивая Бухмайстеру руку. — Я привел к тебе, как обещал, твоего молодого московского друга.

— Карзанов? — спросил Бухмайстер, устремив свой горящий взгляд на Антона. Он взял его руку в свою и слабо пожал. Показав ему на стул рядом с собой, Бухмайстер сказал, что рад видеть его в Берлине. На вопрос Антона, как он себя чувствует, Бухмайстер помолчал немного, потом, не отвечая прямо на вопрос, сказал, точно грозя кому-то: — Я еще поживу! Я еще поживу…

— Ну и слава богу, — проговорил Антон.

— Бог тут ни при чем, — сердито опроверг Бухмайстер. — Не он дал мне веру.

— Веру? Какую веру?

— А что эта банда не продержится долго на нашей земле.

В коридоре раздался звонок, открылась и закрылась входная дверь, прозвучали невнятные голоса, и на пороге комнаты выросла высокая и стройная фигура красивого, еще молодого мужчины. Зачесанные назад светлые, немного вьющиеся волосы, высокий лоб, прямой нос, упрямо выдающийся вперед подбородок неопровержимо доказывали Антону, что перед ним Юрген Риттер-Куртиц, повзрослевший, чем-то изменившийся, но, безусловно, живой и здоровый. Удивленный и обрадованный, Антон рванулся ему навстречу.

— Юрген! Неужели это ты?

— Я, Антон, я…

— Это уж совсем похоже на чудо! Как же так? Мне говорили, что ты… Неужели и тебя отпустили из концлагеря, как Гейнца?

— Меня отпустили? — переспросил Юрген со странной усмешкой и сам же ответил: — Нет, меня не отпускали. Я в концлагере не был.

— Ты в концлагере не был? А мне говорили…

— Нет, в концлагере я не был, — повторил Юрген и снова зло усмехнулся. — Меня спасла от концлагеря мать. Я же тебе рассказывал еще там, в Москве, что она внучка прославленного адмирала, и отец мой капитан, поэтому нашу семью знают военные моряки. И когда меня увезли эсэсовцы, мать отправилась к полицей-президенту Берлина адмиралу Леветцову, и по его приказу меня отпустили.

— Откуда? Из тюрьмы?

Юрген ответил не сразу. Он посмотрел на Бухмайстера, потом на Пятова, точно спрашивал, стоит ли рассказывать Антону свою историю. Бухмайстер решительно наклонил голову с короткими и редкими седыми волосами.

— Это было пострашнее тюрьмы, — проговорил наконец Юрген. — Много страшнее. В тюрьмах казнят по приговору суда. Там, где был я, убивали медленно и мучительно, стараясь продлить страдания и агонию жертвы и садистски этим наслаждаясь.

— Где ты был? И кто эти садисты?

Юрген кивнул головой, показывая куда-то за окно.

— Они… — зло произнес он.

Вероятно, ему тяжело было вновь вспоминать во всех деталях пережитое, но Юрген все же последовательно и точно рассказал Антону свою страшную историю.

Вернувшись из Москвы, Юрген пошел в редакцию журнала «Борец», который когда-то был создан им вместе с его студенческими друзьями — поэтом Лангером и художником Вернером. Журнал был маленький, читателей имел не так уж много, но он ядовито высмеивал нацистов, и штурмовики несколько раз громили редакцию. Друзья, издававшие журнал без Юргена, готовили новый номер; им хотелось, как они говорили, «крикнуть во весь голос именно теперь», когда нацисты заглушили голоса почти всех своих противников. Юрген написал статью, в которой, подражая Гитлеру («Я… я… я…») и от его имени сказал немцам, что их ожидает с приходом фюрера к власти. Едва журнал появился в свет, дом, где находилась редакция и такая же маленькая типография, окружили эсэсовцы. Ворвавшись в помещение, они переломали все столы и стулья — страсть к разрушению была у них манией, — разбили пишущие машинки и печатные машины, рассыпали наборные кассы и сожгли бумагу. Избив издателей, они бросили их со связанными руками на дно грузовой машины и, сидя на их спинах, доставили в особый эсэсовский лагерь под Берлином. На ночь их оставили в мокром подвале, а утром вытащили во двор, обнесенный высокой стеной. Вдоль стены стояли лицом к лицу две шеренги эсэсовцев; каждый держал на правом плече ременную витую плетку со свинцовым наконечником.

— Ну, борцы, посмотрим, на что вы способны, — обратился к ним главарь эсэсовцев. Он показал через плечо на шеренги своих подручных. — Вам назначается три «круга почета». Тот, кто сумеет устоять на ногах, вернется в подвал, кто упадет, пусть пеняет на себя и обращается к господу богу, чтобы он принял его душу…

Трое эсэсовцев сорвали с арестованных одежду, и Юрген впервые увидел, какими худенькими мальчишками были его друзья. Отец, считавший, что настоящий немецкий мужчина должен быть крепок как духом, как и телом, позаботился о физическом развитии Юргена, и рядом с ними Юрген выглядел здоровяком. Он двинулся к шеренге первым, но эсэсовец остановил его и ткнул кулаком в худую и впалую грудь Герда Лангера:

— Первым ты!..

Лангер сказал друзьям «Прощайте!» и побежал между шеренгами. Плетки взвивались и опускались на его спину, издавая страшные чавкающие звуки. Красные полосы вспухали на худой и белой спине. Лангер добежал до стены и повернул назад. Он бежал, нагнув голову, и Юрген не видел его лица. Лишь у самого края шеренги Герд поднял голову, словно хотел в последний раз взглянуть на солнце, поднявшееся над крышей дома, в подвале которого они провели ночь. Сильный удар плетью по шее заставил его закрыть от боли глаза, он упал под ноги палачей.

— Ага, не выдержал! — злорадно прокричал их главарь и с силой ударил упавшего носком сапога в лицо.

Эсэсовцы бросились на Лангера. Они били его рукоятками плеток и топтали ногами, пока не превратили лицо, да и все тело в кровавое месиво. Приказав оттащить труп в сторону, главарь подошел к стоявшим рядом, плечом к плечу, Юргену и Клаусу Вернеру. Эсэсовец, переводя взгляд с одного на другого, долго решал, кого послать на смерть следующим. Наконец его кулак уперся в грудь Вернера, веселого, жизнелюбивого художника, карикатуры которого неизменно вызывали смех: даже у злодеев он умел находить смешные черты.

— Ну что ж, настал мой черед, — проговорил Вернер. — Жаль только, что не смогу нарисовать эти морды — лучших карикатур на человекоподобных зверей не было бы.

Вернер пробежал до стены и обратно, побежал бы еще раз, но, как и Лангер, был сбит тем же сокрушительным ударом плети по шее. И тот же страшный конец…

Ненависть и презрение к этим мучителям поглотили все чувства Юргена, он почти не замечал первых ударов. Он пробежал раз, пробежал второй, пробежал и третий. Его ненависть к этим тупым, искаженным садистским наслаждением мордам была так велика, что он побежал в четвертый раз и, добежав до конца шеренги, повернул, чтобы бежать в пятый раз. Главарь эсэсовцев остановил его. «На сегодня хватит! — крикнул он. — Посиди в подвале, помечтай в темноте. Завтра или послезавтра мы тебе устроим еще пробежку». Когда Юрген, спускаясь в подвал, шагнул на первую ступеньку, палач стеганул его плетью по голове с такой силой, что отсек ему ухо.

— Отсек ухо? — в ужасе воскликнул Антон.

— Да, — подтвердил Юрген и, повернувшись к Антону, приподнял левой рукой светлые, вьющиеся волосы: верхняя часть уха была срезана, как бритвой. Юрген опустил волосы и пригладил их.

Потрясенный рассказом, Антон молчал. Смотрел на Юргена и молчал.

— Спасло меня то, — вновь заговорил Юрген, — что второй пробежки не было. Иначе я не был бы тут — они убили бы меня, как убили Герда и Клауса. Мать вовремя добралась до адмирала Леветцова, он приказал доставить меня в тюрьму, а оттуда несколько недель спустя меня отпустили, предупредив, чтобы духа моего не было в Берлине.

И Юрген исчез из Берлина, гонимый одной жаждой, одним желанием, одной мыслью — отомстить за смерть друзей, за свои муки, за муки многих других ни в чем не повинных людей. Юрген решил поступить в армию — тогда она была независима и нацисты побаивались ее. Но в офицерскую школу его не приняли — оказался «неблагонадежным». Пользуясь связями матери, он пробился в школу морских летчиков, блестяще окончил ее, но офицерского звания не получил: «неблагонадежен»! Его взяли военным переводчиком: ведь он владеет английским, французским, испанским и русским языками. Лишь после женитьбы он смог выбраться из маленького приморского городка в Берлин: у жены оказались влиятельные родственники, они устроили его в министерство военной авиации и облегчили получение офицерского звания.

— Ты офицер?

— Обер-лейтенант.

— Ну а как же твоя ненависть к убийцам друзей? — настороженно спросил Антон. — Осталась прежней? Или?..

Тонкие губы Юргена плотно сомкнулись, глаза засверкали тем холодным стальным блеском, который поражал Антона еще во время московских встреч.

— Если бы не было ее, этой ненависти, я давно бы покончил с собой, — проговорил он, понизив голос, точно не хотел, чтобы сидевшие рядом слышали его. — Давно бы!

Все же Бухмайстер услышал последние слова и погрозил Юргену пальцем.

— Не смей об этом не только говорить, но и думать. Убить себя — значит устранить одного из врагов режима и принести нацистам радость.

— Я и не думаю, — сказал Юрген. — Теперь я не думаю.

Бухмайстер одобрительно кивнул и, обратившись к Антону, показал на Юргена:

— А ведь он оказался лучше, чем мы думали тогда, в Москве.

Бухмайстер называл Юргена человеком «единой цели». «Если Юрген наметит цель, обязательно ее достигнет, — говорил он Антону, — и мы должны позаботиться, чтобы цель у этого отпрыска знатных и заносчивых военных моряков была правильной».

— Лучше?

— Да, лучше, — повторил Бухмайстер, ласково поглядывая на Юргена. — Когда меня отпустили из концлагеря, мне стало известно, что Юрген теперь офицер; я пришел к нему с намерением спросить, изменил ли он своей цели, а если изменил, то сказать ему, что я думаю о ренегатах. Он сказал мне, что верит во все, во что верил прежде, и ненавидит коричневых убийц такой страшной ненавистью, что не сможет жить, если не рассчитается с ними за все сполна. Я сказал ему, что одной ненависти мало, надо действовать, бороться. Он сказал, что в одиночку многого не сделаешь, и я заметил ему, что нас уже двое и что я знаю, как связаться с нашими товарищами-коммунистами, которые действуют и борются, несмотря ни на что. И тогда он вытянулся передо мной, будто перед генералом — офицерство все же сказывается в нем, — и отрапортовал, что отдает себя в наше распоряжение и готов выполнить любое поручение. Так ведь было, Юрген?

Юрген, слушавший рассказ о себе с усмешкой, перестал улыбаться и подтвердил:

— Да, так!

Он опустился на стул, стоявший рядом с креслом, и положил руку на острое колено Бухмайстера.

— Гейнц молодец, — сказал Юрген. — Он помог мне разорвать кольцо одиночества, и не мне одному.

— Вернее, я помог из отдельных звеньев сковать цепь. Выступил, так сказать, в роли кузнеца, — подхватил Бухмайстер и поглядел на Володю Пятова и Антона.

Бухмайстер-младший принес большой семейный кофейник с еще пузырившимся кофе и чашки, которые роздал прямо в руки сначала отцу, потом гостям. Антон, настороженно следивший за ним, повернулся к Бухмайстеру, едва его сын покинул комнату.

— Он в самом деле штурмовик?

— Как видишь, форма штурмовика, — неохотно ответил Бухмайстер. — А душа… За душу его я ручаюсь как за свою собственную. Чтобы успешнее бороться, нам приходится проникать и в ряды врага.

За кофе разговор шел то о Москве, то о германских делах, то о работе Антона в Лондоне.

— Мы должны поддерживать связь, Антон, — сказал Юрген, строго глядя прямо в глаза собеседнику. — Это очень важно. Нам поможет Володя. А сейчас я настоял на нашей встрече, потому что узнал важную новость. — И он, поглядывая то на Володю, то на Антона, то на Бухмайстера, рассказал о вчерашнем визите к нему его давнего знакомого и даже родственника, майора штаба сухопутных сил, который посоветовал Юргену не отлучаться в ближайшие десять дней из Берлина. «Нужны надежные и смелые офицеры», — сказал он. На вопрос Юргена, к чему быть готовым, майор жестко произнес: «Как только «птичка» прилетит из Нюрнберга, мы упрячем ее в клетку, остальной сброд разгоним; тех же, кто окажет сопротивление или попытается выпустить «птичку» на волю, придется обезоружить, а кое-кого пристрелить». Майор не добавил к этому ни слова, но Юрген понял, что кто-то замыслил либо арестовать Гитлера по возвращении из Нюрнберга, либо каким-то иным путем, изолировав его, свергнуть нынешнее правительство. Юрген полагал, что заговор созрел в штабе сухопутных сил, начальник которого генерал Бек был недавно смещен Гитлером. Бек считал опасным то, что «богемский ефрейтор», как генералы частенько называли между собой Гитлера, восстановил против Германии почти всю Европу. Бек был убежден, что в войне на два фронта — а Гитлер толкал Германию на этот опасный путь — она будет разбита, и генерал не хотел, чтобы позор поражения, как в прошлую войну, снова пал на головы военных.

— Но если Бек устранен из штаба, что он может сделать? — спросил Бухмайстер. — Новый начальник, говорят, ближе к Гитлеру.

— Может быть, генерал Гальдер и не ближе к Гитлеру, но он покорнее, бесхребетнее, услужливее.

— Тогда кто же возьмет это дело в свои руки?

— Не знаю, — смущенно признался Юрген.

— И чего они хотят?

Юрген снова виновато посмотрел в горящие глаза Бухмайстера и пожал плечами.

— Этого я тоже не знаю.

— Ничего не знаешь, а соглашаешься, — с укоризной проговорил Бухмайстер.

— Мне вполне достаточно того, что они готовы убрать Гитлера, — сказал Юрген. — И того, что они хотят предотвратить войну…

— На два фронта, — подсказал Бухмайстер. — На два фронта! Против войны на одном фронте они не возражают.

— Насколько я понял, они вообще против войны, — ответил Юрген.

— Генералы против войны? — недоверчиво воскликнул Бухмайстер. — На наших генералов это непохоже. Они вели и ведут Германию к войне, и лучшего покровителя, чем Гитлер, у них не было и нет.

— И все же заговор против него готовят именно они, — проговорил Юрген и, повернувшись к Пятову, добавил: — И я хотел, чтобы об этом знали и ваши.

— Спасибо, Юрген, большое спасибо.

— Я думаю, что те, кто замыслил это, — продолжал Юрген, — надеются на поддержку великих держав.

— На поддержку великих держав?

— Да! — подтвердил Юрген. — Да! Чем решительнее будет их сопротивление Гитлеру, тем сильнее позиции его противников среди военных. Когда советник Двинский, как мне рассказывали в нашем министерстве, встретив на одном из приемов генерала Хаммердорфа, заметил ему почти мимоходом, что у советских западных границ сосредоточено около сорока советских дивизий, готовых двинуться на помощь Чехословакии, генерал тут же покинул прием, приехал ночью к главнокомандующему сухопутными силами и стал уговаривать его ни в коем случае не позволять «богемскому ефрейтору» втянуть армию в чехословацкую авантюру. Одного случайно или намеренно оброненного замечания оказалось достаточно, чтобы сделать колеблющегося Хаммердорфа противником войны. Представляете, что мог бы сделать решительный нажим великих держав!

Бухмайстер оглядел собеседников своими глубоко запавшими, лихорадочно блестевшими глазами и укоризненно покачал головой.

— Не нравятся мне наши военные, — проговорил он. — И планы их не нравятся. Не верю я в их миролюбие. Не верю…

Юрген улыбнулся, не желая обидеть друга: он сожалел, что больной Бухмайстер не понимал происходящих среди военных изменений. Юрген поднялся со стула и стал прощаться: ему следовало торопиться на важное совещание.

Вскоре простились с Бухмайстером Антон и Володя Пятов. Антон пообещал при первой возможности навестить старого другая а Володя сказал, что будет поддерживать контакт «прежним путем»: встреча назначается условной открыткой. Сын Бухмайстера проводил их до выходной двери и пожелал счастливого пути.

Друзья добрались до платформы городской железной дороги и проехали в поезде не две, а шесть остановок. На улице Пятов поймал такси и попросил шофера довезти их к Бранденбургским воротам. Вечерние сумерки опустились на город, когда такси остановилось у массивных колонн, и Володя с Антоном, затерявшись в праздной толпе, дошли до полпредства. Дежурный, увидев их, сказал, чтобы они скорее шли к Двинскому: Григорий Борисович спрашивал, не вернулся ли Пятов со своим приятелем.

— Вы меня искали, Григорий Борисович? — спросил Володя, входя вместе с Антоном в кабинет советника.

— Да, — подтвердил Двинский. — Но сначала расскажите мне, где это вы пропадали.

Пятов рассказал о встрече и разговоре с Бухмайстером и Риттер-Куртицем.

Сообщение о готовящемся аресте Гитлера и свержении правительства не вызвало у Двинского ни волнения, ни даже удивления, будто ему сообщили, что на улице начался собиравшийся с утра дождь. Лишь по коротким, точным вопросам Антон догадался, что Двинский внимательно слушал Володю. Антон, всю дорогу думавший о скором конце Гитлера, разумеется, радовавшийся этому, не вытерпев молчания, спросил:

— Разве то, что мы узнали, неважно и неинтересно?

— Почему же? — отозвался Двинский. — Интересно. И важно. Но слухи о готовящемся перевороте доходили до нас и раньше. О скором свержении Гитлера говорили еще весной, но, как видите, с ним ничего не случилось. Ни один из генералов, называющих его «богемским ефрейтором», даже не осмелился возразить Гитлеру, когда тот приказал двинуть войска к границам Чехословакии.

Двинский снова оглядел немного обескураженных друзей и улыбнулся.

— А за сообщение спасибо.

Он оперся обеими руками о подлокотники кресла, намереваясь подняться, но, видимо, раздумал, снова откинулся в кресле, усаживаясь удобнее.

— Мы посовещались тут… — сказал он. — И решили тоже принять приглашение в Нюрнберг.

— Неужели полпред или вы поедете на это сборище? — удивился Пятов. — Поедете, как генерал Осима, синьор Аттолико, сэр Гендерсон, мосье Франсуа-Понсе, пан Липский?

Двинский взглянул на своего молодого помощника и хитро улыбнулся.

— Нет, ни полпред, ни я не поедем туда, — проговорил он. — Мы решили послать в Нюрнберг тебя.

Пятов от неожиданности даже привскочил с дивана, толкнув коленями столик.

— Меня?

— Да, тебя. Уже сообщили в министерство. Не думаю, чтобы они очень обрадовались этому: ведь другие-то страны будут представлены на уровне послов!

Советник снова оперся обеими руками о подлокотники кресла и на этот раз поднялся, давая понять, что разговор окончен. Когда друзья были уже у дверей кабинета, он остановил их.

— Если обстановка еще более осложнится и дело дойдет до войны, — медленно проговорил Двинский, — всех нас, наверно, блокируют в полпредстве, а вас скорее всего арестуют. Если это произойдет, мы уверены, что вы будете вести себя достойно коммунистов! Помните: ни мы, ни Москва не забудем о вас, что бы ни происходило. И вы держитесь… Крепко держитесь!

 

Глава двенадцатая

«Зондершнельцуг» — «скорый спецпоезд», предоставленный правительством дипломатам, отправлялся из Берлина в 20 часов 13 минут, и эта подчеркнутая точность — не десять и не пятнадцать, а именно тринадцать — заставила Антона иронически усмехнуться.

— Наверно, хотят показать иностранцам свою пунктуальность, — сказал он Пятову, когда они, приехав на вокзал, увидели в самом начале платформы, у которой стоял поезд, светившееся табло с цифрами 20.13.

— Я думаю, что на этот раз ими руководили другие соображения, — отозвался Володя. — Немцы — народ практичный и под шумок партийного съезда решили проверить готовность своих дорог к быстрым переброскам большого скопления людей. Сотни поездов со всех концов Германии, тысячи автобусов, грузовых машин — все устремились к Нюрнбергу. Представляешь себе задачу: доставить в один город почти миллион людей, а затем в такой же короткий срок развезти всех но домам. Прибавь к этому еще десятки тысяч фольксдойче — немцев, постоянно живущих в других странах, а также тысячи и тысячи гостей. График движения поездов должен быть особенно точным, потому что малейшая задержка может пагубно сказаться на этой тщательно подготовленной транспортной репетиции. У них все продумано и учтено.

«Да, у них все продумано и учтено», — молча согласился Антон. Еще утром, просматривая берлинские газеты, он обратил внимание на то, что их первые страницы разделены на две почти равные половины: левая выглядела яркой, празднично-пестрой, правая — траурно-черной. На левой половине под жирными красными заголовками торжественно сообщалось о прибытии в Германию именитых лиц из Италии, Испании, Японии, Португалии и других стран, приглашенных участвовать в работе съезда; на правой половине такие же жирные, но уже черные заголовки тревожно, истерично кричали о том, что по ту сторону немецкой границы «льется кровь невинных и несчастных немцев, ставших жертвами чешской жандармерии, опьяневшей от пива и жажды крови». Судетских немцев якобы калечили, убивали, жгли живьем только за то, что они осмеливались выйти на улицы своих городов и поселков, чтобы выразить солидарность с предстоящим нюрнбергским сбором «братьев по крови». Жуткие описания сопровождались угрозами, что час избавления и расплаты скоро, очень скоро настанет…

— У них все продумано и учтено на случай войны? — спросил Антон.

— Да, на случай войны, — подтвердил Пятов, приподнимая шляпу и раскланиваясь со знакомыми. Он теперь все чаще и чаще раскланивался с людьми, которые прогуливались по платформе, но его лицо постепенно утрачивало обычную мягкость, оно словно каменело, превращалось в маску.

— Видишь их? — Пятов глазами показал на хорошо одетых уже немолодых мужчин, идущих вдоль поезда в сопровождении секретарей или камердинеров, в руках которых были небольшие чемоданы. — Послы и посланники. Спешат на нацистское сборище, чтобы засвидетельствовать свое почтение.

— А может быть, они как и мы? — предположил Антон. — Дело какое-нибудь. Или просто хотят посмотреть.

— Возможно, — взглянув на Антона, проговорил Володя Пятов. — Нам известно, что французский посол Франсуа Понсе, дуайен дипкорпуса, лично уговаривал своих коллег отправиться в Нюрнберг, чтобы «отозваться на приглашение правительства», и они, как видишь, отозвались охотнее, чем я ожидал.

— А зачем французу потребовалось уговаривать их?

— Хотел, наверно, угодить Гитлеру, — зло ответил Пятов. — Ведь он такой же ярый его поклонник, как любой нацист. Совсем недавно записал своего сынка в «гитлерюгенд» и, вероятно, сам вступил бы в нацистскую партию, если бы это было совместимо с положением посла и если бы нацисты приняли этого «негроевреезированного», как выражаются они, дипломата в свои ряды…

Друзья догнали англичан, которые, двигаясь в общем потоке, держались все же как-то очень обособленно. Они группировались вокруг узкоплечего человека в черном пальто и черной шляпе. Лицо его запомнилось Антону: худое, землисто-серое, с глубоко запавшими, странно блестевшими глазами, холеные, пышные усы бутафорски обрамляли вялые, посиневшие губы.

— Гендерсон, — шепотом произнес Володя и поклонился послу.

Тот лишь прикоснулся к шляпе рукой в черной перчатке.

— Он болен? — спросил Антон, когда англичане остались позади.

— Да, серьезно болен, — ответил Пятов, снова поднимая шляпу и кланяясь коротконогому человечку с круглым желтоватым лицом. — И нуждается в длительном клиническом лечении. Но ни за что не хочет оставить свой пост. Самовлюбленный и тщеславный аристократ, он давно мечтал прославиться, сыграв важную роль в каком-нибудь крупном международном конфликте. «Генералы, — как сказал «известный философ» Тихон Зубов, — бесславно умирают без войн, дипломаты — без конфликтов». И Гендерсон сейчас скорей предпочел бы умереть на посту, чем покинуть Берлин в это смутное и тревожное время. Он верит, что настал его «звездный час», и радуется возможности показать себя.

Антон оглянулся на англичан несколько раз, но так и не встретился взглядом с Хэмпсоном, который следовал за послом. Нагнув голову, молодой англичанин нес чемодан и запечатанную дипломатическую сумку.

У вагона, в котором предстояло ехать Володе, друзья задержались. Пятов пожал руку стоявшему у входа лысоватому человеку с бледными, впалыми щеками. Потом, предъявив кондуктору билет, внес в вагон свой чемодан. Он быстро вернулся, и они с Антоном пошли к вагону иностранных корреспондентов. Тихон Зубов позвонил еще перед вечером и сказал, чтобы друзья не ждали его в полпредстве: он приедет прямо к поезду. И действительно, пройдя шагов тридцать, они увидели его кудрявую голову, возвышавшуюся над толпой журналистов, стоявших у вагона. Тихон не признавал головных уборов, и только морозы заставляли его иногда надевать на свои густые, непокорные кудри шляпу или кепку.

В маленькой женщине, державшей Тихона под руку, Антон узнал Галю; вторую женщину, стоявшую к ним спиной, он разглядел, лишь подойдя ближе: это была Елена. Володя, увидев Елену, поморщился и замедлил шаг: он не ожидал встретить ее здесь. Перед отъездом на вокзал он позвонил жене и простился, сказав, что не выносит, когда его провожают: долгие проводы — лишние слезы. И теперь появление Елены, казалось, ставило его в ложное положение.

Тихон Зубов, которого Антон не видел со вчерашнего дня, крепко сжал его руку, Галя улыбнулась, а Елена посмотрела на него веселыми и ласковыми глазами.

— Галя пригласила меня поехать с ней, — сказала она. — И я решила еще раз пожелать вам счастливого пути.

Днем, собираясь в полпредство, чтобы получить последние советы и наставления Двинского, Антон зашел к Елене проститься. Он сказал, что ему было приятно ехать с ней, что без нее ему будет скучно, и, если бы не дела, которые задерживают его в Берлине, он был бы рад сопровождать ее до Лондона. Призналась и она, что ей тоже было приятно иметь такого хорошего спутника, и ей очень жаль, что ее лишают интересной и приятной компании. Она жалела также, что не встретила Антона раньше в Москве. Елена вспомнила, что Юлия Викторовна, ее тетка, не раз говорила о каком-то молодом человеке, который ухаживает за Катей и которого Георгий Матвеевич считает способным начинающим историком. Антон и Елена расстались, пообещав друг другу непременно встречаться в Лондоне — ведь они стали не только попутчиками, но и друзьями.

Словно подчеркивая, что она приехала на вокзал только ради Антона, Елена взяла его под руку и, стараясь не смотреть на Пятова, обращалась лишь к Антону или Гале и Тихону. Володя Пятов, сказав Елене сухо, что рад видеть ее, тут же отвернулся и заговорил с полным мужчиной в легком кургузом пальто и маленькой тирольской шляпе, которая едва держалась на его макушке. Через минуту Пятов позвал Антона я представил толстяку.

— А это Аллен Чэдуик, — сказал Володя Антону, — всевидящий и всезнающий корреспондент американской газеты «Уорлд тудэй», пожалуй, самый осведомленный и смелый.

Явно польщенный этой рекомендацией, Чэдуик засмеялся и обнял Пятова, положив большую руку на его плечо. Американцу не повезло с ростом: даже его тирольская шляпа едва достигала плеча Володи. Зато плечи, руки, ступни ног — все было крупно, массивно. Когда Чэдуик смеялся, казалось, что смеялся только его большой, с крупными зубами рот, глаза же под густыми и широкими бровями оставались серьезными и внимательными, будто Чэдуик присматривался к своему собеседнику в то время, когда тот ошеломленно слушал его громоподобные «ха-ха-ха!», настолько четко и раздельно произнесенные, словно после каждого своего «ха» американец переводил дыхание. Володя Пятов извинился и поспешил к одиноко стоявшему в стороне мужчине, коричневый пиджак и зеленоватые брюки которого заметно выделялись среди однообразно строгих темных или серых костюмов.

— Эрик! Эрик Фокс! — услышал Антон обрадованное восклицание Пятова. — Как ты оказался здесь? Почему не зашел, не позвонил?

— Едва добился визы, — ответил также по-немецки Эрик Фокс. — Здешние власти не жалуют меня. Пришлось прибегнуть к помощи друзей, которых не решились обидеть даже в Берлине. Прилетел на Темпельгоф перед вечером. Успел заехать только к Баумеру, чтобы получить приглашение в Нюрнберг. Можешь представить, с каким трудом я добыл это приглашение!

Володя Пятов подвел к Антону и американцу Фокса и представил его. У Фокса было продолговатое лицо с длинным и прямым носом, на котором сидели очки в толстой роговой оправе. Перед тем как подать Антону свою тонкую, холодную и влажную руку, он поправил очки, словно удостоверился, на месте ли они.

Вероятно, Фокс не очень интересовал американского журналиста, и Чэдуик, обменявшись рукопожатием с Фоксом, повернулся к Пятову и спросил, как он оценивает создавшуюся обстановку: скоро будет война или нет? Володя засмеялся и сказал, что Чэдуик опередил его — он, Пятов, только что сам собирался спросить его об этом: ведь корреспонденты всегда осведомлены лучше дипломатов.

— Допустим, — заметил американец. — А позвольте узнать, что все-таки думает о создавшейся обстановке  с о в е т с к и й  дипломат?

Пятов помолчал размышляя.

— Без ссылки на меня? — спросил он.

— Разумеется, — заверил Чэдуик.

— Я думаю, что обстановка не так плоха, как некоторые пытаются ее изобразить, — сказал Пятов. — Криками, которые раздаются здесь, хотят запугать слабонервных и заставить отдать без сопротивления то, что Берлину хочется получить. Но, как известно, крик не свидетельство силы. Скорее наоборот. Крикунов можно обуздать, и они смолкнут, лишь только почувствуют объединенную силу тех, кого хотят запугать.

Володя Пятов говорил четко, резко, и Антон с восхищением смотрел на своего друга, кратко и ясно излагавшего мысли Двинского, который именно так советовал отвечать на этот самый злободневный вопрос. Чэдуик записал то, что сказал Пятов, и, поблагодарив его, устремился наперерез идущему по платформе смуглому и высокому мужчине — не то испанцу, не то итальянцу. Простившись с Фоксом, Пятов отвел Антона немного в сторону.

— Очень советую тебе установить с Фоксом отношения поближе, — сказал он. — Интереснейший человек. Происходит из известной чиновничьей семьи, окончил аристократическую школу и университет, после которого пошел работать в «Таймс». Был ее корреспондентом в Австрии и Германии, нацистов критиковал, но терпел и даже верил, что они остепенятся. После захвата ими Рейнской зоны стал писать, что нацистам мало Германии, они хотят господства в Европе, а может быть, и во всем мире. Газета, не желая портить отношений с Гитлером, отозвала Фокса в Англию, а потом послала в Испанию. И там он увидел то, что газете не хотелось видеть: он писал, что Италия и Германия ведут войну против законного правительства Испании. И его опять перестали печатать. Тогда он бросил газету и пошел добровольцем в республиканскую армию. Был, как рассказывали мне, мало полезен (он же дьявольски близорук), но очень храбр. После ранения друзья уговорили его вернуться домой, в Англию. Теперь он издает свой маленький, но злой еженедельник, который славится поразительными разоблачениями закулисной стороны английской политики.

— Да, интересный человек, — согласился Антон, бросив взгляд на Фокса.

Оставленный собеседниками, Фокс одиноко стоял у входа в вагон, смущенно поправляя очки. Дали второй звонок, и Тихон Зубов позвал друзей: следовало уже прощаться с дамами. Галя, обняв Антона, поцеловала его, а Елена лишь протянула руку и, хитро прищурив глаза, улыбалась, будто говорила, что для нее — хотела бы она этого или не хотела — такая дружеская фамильярность невозможна. Володя поцеловал Галю и посмотрел на Елену, как показалось Антону, очень серьезно, прямо, в глаза, словно спрашивал о чем-то, понятном только им одним. Но Елена наклонила голову и, сказав: «До свидания, Володя», — отступила, взяла Галю за руку, будто искала у нее поддержки. Пятов молча поклонился и зашагал к своему вагону.

В вагоне, где Тихон Зубов занял место и для Антона, ехали одни иностранные журналисты. И хотя, кроме нескольких бравых чиновников с нацистскими повязками на рукавах и кондуктора, немцев в вагоне не было, отовсюду слышалась немецкая речь: всех, кто собрался здесь, связывал язык страны, в которой они работали, независимо от того, какое государство, народ, культуру и общественную систему представляли.

Соседями Антона и Тихона по купе оказались итальянец Реколи и швейцарец Бауэр, вежливый, услужливый и на редкость общительный человек. Предложив Антону место рядом с собой, он тут же заговорил с ним. Спрашивал он смущенно, слушал внимательно, с симпатией, ласково посматривая большими черными и печальными глазами. И Антон готов был разговориться. Но Тихон Зубов, позвав его в коридор, посоветовал не откровенничать ни с Бауэром, ни с Реколи: швейцарца подозревают в связях с гестапо, и, по всей вероятности, он подсажен в их купе, а Реколи — старый фашист. Антон сразу помрачнел и пообещал послать к черту разговорчивого швейцарца, если тот посмеет снова заговорить с ним. Тихон укоризненно тряхнул кудрявой головой.

— Не делай глупостей. Разговаривай, шутя, улыбайся…

— Может, и обниматься с ними прикажешь?

— А что ж, полезет обниматься — обнимайся. С волками жить — по-волчьи выть, как сказал один мудрец. Они хитрят, и ты не будь простаком. Учись у них.

— Ты посоветуешь! У кого учиться — у фашиста и гестаповца? — насмешливо возразил Антон. — Нет уж, дудки! Я, кажется, всегда говорил, что думал, и считал лицемерами тех, кто избегал откровенности. На кой черт мне учиться у них?

— Учись, учись, дипломатический недоросль, — с наигранной суровостью посоветовал Тихон Зубов. — Ты же знаешь знаменитое выражение: дипломату язык дан для того, чтобы скрывать свои мысли?

— Хорошо, буду скрывать, — проворчал Антон. — Все буду скрывать. Но черт его побери! Этот Бауэр такой внимательный и приятный человек…

— Они все внимательные и приятные, — произнес Тихон Зубов, показав глазами на стоявших в коридоре бравых чиновников с нацистскими повязками на рукавах. — Пока не попадешься к ним в лапы — тогда и кости ломают, и челюсти сворачивают.

Один из бравых чиновников, заметив устремленный на них тревожный взгляд Антона, подошел к ним и с улыбкой спросил:

— Господа обеспокоены чем-то? Неудобные места? Или что-нибудь забыли в Берлине?

— Благодарю вас, — с такой же любезной улыбкой повернулся к нему Тихон Зубов. — Все в полном порядке.

Чиновник еще раз поклонился и отошел. Друзья вернулись в купе. Итальянец смотрел в черное окно, за которым проносились редкие огни станционных платформ, а швейцарец, снова пригласив Антона сесть рядом с собой, заговорил о том, что уезжать из Берлина, как и возвращаться, лучше всего вечером: огни, огни — одни близкие, другие далекие… Романтично и загадочно. Днем все выглядит проще — серо, уныло. Антон согласился, что огни ночью действительно красивы и загадочны. Бауэр улыбнулся соседу сочувственно и понимающе и стал расспрашивать, давно ли господин Карзанов приехал в Берлин, нравится ли ему этот город, где молодому человеку удалось побывать. Антон с беспокойством взглянул на Тихона.

— А не пойти ли нам в ресторан? — предложил Тихон Зубов. — Ужин нам едва ли дадут, а в закуске и выпивке не откажут.

— Великолепная идея! — воскликнул Бауэр. — Наши соседи уже отправились туда.

— Вот и отлично, — радушно проговорил Тихон. — Идите вперед, мы присоединимся к вам.

Проходя через вагон, в котором ехал Пятов, Тихон распахнул дверь Володиного купе. Оба дивана были заняты мужчинами, которые держали в поднятых руках рюмки, готовясь чокнуться. Антон узнал Чэдуика, затем лысоватого, с впалыми щеками пассажира, который подал Володе руку при входе в вагон. Солидный мужчина с полным красным лицом, сидевший за столиком напротив Володи, — Антон припомнил — был тот самый человек, который шел рядом с Гендерсоном и что-то говорил ему, заглядывая в лихорадочно блестевшие глаза.

— Заходите! Заходите! — пригласил друзей Володя, опуская рюмку на столик.

Сидевшие потеснились, и пока Антон и Тихон усаживались, Володя представил их, а потом, обращаясь к Антону, — вероятно, Тихон знал всех — назвал своих гостей: краснолицый оказался советником английского посольства Рэдфордом, лысоватый — соседом Володи по купе, чехословацким советником Мишником, а втиснувшийся между ними очкастый — тем самым Баумером, благодаря содействию которого Антон оказался в этом поезде. Франтовато одетый мужчина с черными, поседевшими на висках, вьющимися или завитыми волосами, не дожидаясь, когда его представят, подал Антону руку.

— Серж де Шессен, — сказал он. — Рад познакомиться.

Француз говорил по-немецки с заметным грассирующим акцентом. Он сделал ударение на частицу «де», свидетельствующую о дворянском происхождении, с такой гордой четкостью, что не расслышать ее было невозможно. Тихон позже рассказал Антону, что настоящее имя «француза» не Серж де Шессен, а Сергей Хейсин, но секрет превращения могилевского мещанина Хейсина во французского дворянина де Шессена пока выяснить не удалось.

Володя достал из-под столика бутылку водки, налил Антону и Тихону. Все вновь подняли рюмки, и Мишник, вероятно, во второй раз провозгласил тост за мир и дружбу между соседями.

— За мир и дружбу между соседями при соблюдении прав народов! — уточнил Баумер, сверкнув очками на Мишника.

— За соблюдение прав народов! — подхватил Мишник, опрокидывая рюмку в рот. Выпив, он потянулся, как и все, за маленькими бутербродами с черной икрой, лежавшими на тарелке. Баумер поставил пустую рюмку на столик, торопливо проглотил бутерброд и, поблагодарив Пятова за угощение, поднялся: ему надо было встретиться еще кое с кем.

— Удивительный вы народ, дипломаты, — иронически заметил Чэдуик, как только Баумер вышел. — В одни и те же слова вы вкладываете совершенно различный или даже прямо противоположный смысл.

— На что вы намекаете, Чэдуик? — спросил Рэдфорд, грузно поворачиваясь к американцу всем корпусом.

Долголетнее пребывание в Германии сказалось на нем так же, как и на Двинском. Рэдфорд выглядел больше немцем, чем англичанином: от обильного употребления пива его лицо стало красным и одутловатым, в галстуке сверкала большая золотая булавка, золотая цепочка от часов свисала из жилетного кармана, на пальцах поблескивали перстни. Слабость Геринга к украшениям, ставшая национальной модой, захватила и «онемеченных» иностранцев.

— Баумер пил, конечно, за право судетских немцев управлять самими собой, — ответил Чэдуик, — а герр Мишник — за право чехословаков управлять своей страной, включая, конечно, Судетскую область.

— Дело не в том, что дипломаты вкладывают в одни и те же слова разный смысл, — назидательно заметил Рэдфорд. — Просто немцы заменяют общепринятые понятия своими.

— Что вы этим хотите сказать? — спросил Чэдуик и подмигнул Тихону, словно приглашал его быть особенно внимательным.

— Немцы не хотят усвоить общепринятые понятия, — сдержанно продолжал Рэдфорд, — и не желают понять образ мыслей других, в этом их главный недостаток. Немцы страдают эмоциональной неуравновешенностью и склонны к крайностям. Отсюда их самовлюбленность и совершенно искреннее убеждение, что они лучше других, даже лучше всех. Они обижаются, когда другие не признают этого, возмущаются, если кто-либо осмеливается выразить свое несогласие открыто. Немцы неспособны стать на точку зрения другого народа и посмотреть на себя со стороны…

— Как будто англичане способны на это, — с усмешкой заметил де Шессен.

— Да, мы способны, — не спеша, словно взвешивая каждое слово, заметил Рэдфорд. — Мы, безусловно, способны… Конечно, мы тоже убеждены, что мы лучше других. А разве французы, американцы или русские не убеждены в этом же? Но мы предоставляем другим народам думать о нас, что им заблагорассудится, как и о самих себе. Хотят считать себя лучше нас — пусть считают! Хотят кричать об этом — пусть кричат! У нас это вызовет только усмешку, а не возмущение…

— Это, наверно, потому, что англичане не сомневаются в своем превосходстве над другими народами, — сказал Чэдуик, — а у немцев такой уверенности нет.

— Нет, они искренне верят в это, — убежденно возразил Рэдфорд. — Настолько верят, что готовы сокрушить каждого, кто осмеливается сомневаться.

— Немцы хотят сокрушить Чехословакию не потому, что чехи или словаки сомневаются в немецком превосходстве, — проговорил де Шессен. — Уж кто-кто, а чехи-то знают, почем фунт лиха: ведь немцы правили ими более трех веков.

— Что ж, возможно, именно поэтому, — возразил Рэдфорд, — они и бросили немцам вызов, который привел тех в бешенство.

— Никакого вызова мы не бросали немцам, — отозвался Мишник.

— Если бы вы не бросили им вызов, — Рэдфорд резко повернулся к чеху, — мы не стояли бы сейчас перед страшным кризисом и не ломали бы голову над тем, как остановить войну, которая надвигается на нас на всех.

— Вы думаете, она надвигается? — поспешил спросить Чэдуик, пытаясь перевести разговор на более злободневную и интересную тему.

Рэдфорд утвердительно наклонил голову.

— Неотвратимо. Немецкие войска заняли исходные позиции для удара по Чехословакии. Бомбардировщики стянуты на южные аэродромы, а истребители заняли аэродромы у самой границы. Офицерам запрещено покидать расположение своих частей. Вдоль границ Франции строятся укрепления, и работы там ведутся круглые сутки.

— Все это мы уже видели однажды, — напомнил Пятов. — Правда, шумят об этом сейчас более громко, но ведь и сила тех, кто готов оказать сопротивление, тоже возросла.

— Вы думаете, что они отступят, как уже отступали? — спросил де Шессен.

— Должны отступить. Если, конечно…

— Если что? Если что? — требовательно переспросил Рэдфорд, когда Пятов умолк, не договорив.

— Если чехи проявят такую же решимость драться, как было в мае, — проговорил Володя Пятов. — Если французы не только пригрозят мобилизацией, но и мобилизуют свои силы… Если англичане выполнят свои обещания прийти Франции на помощь.

— Вы забыли о своей стране, герр Пятов, — иронически заметил Рэдфорд.

— Наша страна окажет жертве нападения самую решительную помощь, если Польша или Румыния — а лучше обе страны — пропустят наши войска.

Рэдфорд задумался, точно впервые слышал об этом, потом сказал с явным сожалением:

— Слишком много «если»… Слишком много…

— В нашей власти убрать эти «если», — сказал Пятов. — Побольше совместной твердости и решимости, и они опять отступят.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно!

Де Шессен поправил галстук и приосанился, а Рэдфорд иронически улыбнулся: блажен, кто верует! Помолчав немного, он вдруг рассказал, что перед отъездом из Берлина встретился с Чарльзом Линдбергом — тем самым знаменитым американским летчиком, который первым совершил перелет через Атлантический океан. Он тогда удивил всех, купив в аэродромном буфете перед вылетом из Америки в Европу пять бутербродов — весь свой «аварийный запас». «Если я долечу до Парижа, — сказал он провожающим, — мне больше не потребуется, а если не долечу, то тоже не потребуется». Этого американца, блистательная слава которого переплелась с удивительной трагедией — гангстер украл и убил его малолетнего сына, несмотря на то, что отец выплатил огромный выкуп, — Геринг пригласил в гости. Ему показали авиационные заводы, аэродромы, самолеты, и он пришел к Рэдфорду потрясенный: таких заводов, производящих такие самолеты и в таком множестве, не было даже в Соединенных Штатах.

Встревоженный Антон с удивлением заметил, что чем красочнее расписывал советник воздушную мощь немцев, тем насмешливее становилось лицо Пятова. Увидев это, Рэдфорд умолк.

— Кажется, мой рассказ развеселил вас? — сухо спросил он.

— Не рассказ, — быстро ответил Пятов, продолжая улыбаться. — Не рассказ, а примитивность уловки, с помощью которой хотят поймать неопытных в политике людей.

— Уловки?

— Ну, конечно, уловки. Давно известно: когда тайну хотят сохранить, ее прячут под семью замками, а если болтают об этом — значит, хотят обмануть. Зачем они раскрывают, скорее даже афишируют свою силу? Нетрудно догадаться — хотят запугать.

— Страны, как и люди, скрывают свои слабости и хвастают силой, — заметил Рэдфорд. — Они пригласили прославленного американского летчика беспристрастно оценить силу противника.

— Он не очень беспристрастен, этот прославленный американец, — сказал Пятов. — По убеждениям он ярый нацист.

— Каждый имеет право на убеждения, но специалист остается специалистом, и Линдберг оценивает немецкую воздушную мощь как специалист.

— Убеждения сказываются и на оценках специалистов.

Рэдфорд умолк, не желая продолжать спор: он как бы оставлял право за собеседником отстаивать то, во что тот верил. Рэдфорд поднялся, коротко поблагодарил «герра Мишника» и «герра Пятова» за гостеприимство и угощение и, пожелав всем спокойной ночи, ушел. Почти тут же покинул купе де Шессен, поблагодаривший хозяев многословно и цветисто.

Чэдуик, не теряя времени, попытался узнать у Пятова, как тот оценивает воздушную силу «третьего рейха», но Володя уклонился от ответа, сказав, что еще не совершил перелета через океан, поэтому не удостоен особого доверия Геринга и знает о немецкой авиации не больше того, что они сами находят нужным сообщать в печати. Американец задал тот же вопрос Мишнику и получил еще более короткий ответ:

— Ничего не могу сказать.

После этого Тихон Зубов предложил пойти в ресторан, чтобы выпить немного на сон грядущий. Чех, сославшись на усталость, отказался, и тогда Антон, Тихон Зубов и Пятов отправились вслед за американцем в вагон-ресторан. В коридоре одного из вагонов Антон увидел Хэмпсона, одиноко стоявшего у окна. Прижавшись грудью к черному стеклу, чтобы не мешать проходящим, он смотрел в темную ночь с редкими взблесками слабых огней. Антон дотронулся до плеча англичанина. Хэмпсон резко повернулся.

— Энтони! — обрадованно воскликнул он. — Как вы оказались здесь?

Антон ответил, что едет со своими друзьями, чтобы посмотреть «нюрнбергское шоу» — спектакль, из-за чего и задержался в Германии. Хэмпсон одобрил его намерение: действительно, где еще увидишь такое представление, в котором участвует почти миллион человек?

— Очень хорошо, что мы встретились, — сказал Хэмпсон. — Я чувствовал себя мелким обманщиком: обещал пригласить вас и вашу очаровательную спутницу пообедать или поужинать, а сам сбежал. Честное слово, я не хотел этого, просто так неудачно получилось…

— Ну, какая мелочь! Если вы свободны, пойдемте в ресторан и выпьем перед сном, иначе в поезде не уснешь.

Хэмпсон был свободен, и вскоре они уже входили в дымный и шумный вагон-ресторан, где догадливые Володя Пятов а Тихон Зубов захватили столик на четверых. Молодой англичанин, оказавшись один среди русских, был подчеркнуто любезен, но сдержан и, прежде чем ответить на какой-либо вопрос, внимательно вглядывался в лицо своего собеседника. Но, выпив вина, которое принесли им в длинных запотевших бутылках, он стал общительнее, смелее и даже задиристее. Оглядев немцев-чиновников министерства иностранных дел, собравшихся в вагоне-ресторане, Хэмпсон язвительно заметил, что эти господа, натянув на свои дряблые тела полувоенные мундиры, вообразили себя капитанами, полковниками, генералами. Охмелевшие, развязные, они вызывали у него откровенную неприязнь.

— И эти люди, у которых мундир заменил душу, интеллект, совесть, называют себя расой господ! — ворчал он, брезгливо посматривая на немцев. — И претендуют на то, чтобы править Европой…

Они выпили еще и заговорили о предстоящем нюрнбергском сборище. Пятов уже бывал в Нюрнберге и мог подтвердить, что «спектакль», который устраивается в этом городе ежегодно, бывает действительно грандиозным. Он разыгрывается по всем правилам греческой трагедии: с каждым актом напряжение нарастает, число действующих лиц на сцене уменьшается, и в финале остается лишь один герой — главный актер, который произносит свой заключительный монолог. Только в отличие от греческой трагедии «герой» здесь не умирает, а уходит со сцены, провозглашая сенсационное сообщение, потрясающее не только Германию, но и весь мир. Здесь, в Нюрнберге, была вновь объявлена воинская повинность, запрещенная Версальским договором, здесь, в Нюрнберге, были введены расистские законы, охраняющие чистоту арийской крови.

— Наверно, и на этот раз он приготовил сюрприз, — предположил Хэмпсон.

— Говорят, предъявит ультиматум Чехословакии: либо полная автономия Судетской области, либо война, — сказал Пятов.

— Либо автономия, либо война? — переспросил Хэмпсон.

— Да, — подтвердил Пятов. — Один осведомленный человек сказал мне, будто ваше правительство поручило мистеру Гендерсону оказать на Гитлера нажим, чтобы помешать ему перейти границы, за которыми война станет неизбежной.

— Мало же знает ваш «осведомленный человек», — осуждающе заметил Хэмпсон. — Сэр Невиль не хочет и не будет оказывать нажим на Гитлера.

— Не хочет и не будет оказывать нажим на Гитлера? — спросил Пятов.

— Да, — подтвердил англичанин. — Кое-кто в Лондоне хотел сказать Гитлеру, чтобы тот не переступал границ, иначе будет война, но сэр Невиль убедил премьер-министра, что Гитлер может взорваться, как бомба, и тогда война станет неизбежной. Он предложил Лондону свой план: вместо того чтобы ударить дубинкой, дать Гитлеру приманку.

— Какую приманку? — торопливо спросил Антон.

Хэмпсон не знал, какую «приманку» везет Гитлеру английский посол, но пообещал узнать и сказать об этом в Нюрнберге своим русским друзьям.

Они провели в ресторане часа полтора-два, разговаривая с теми, кто подсаживался к их столику, а изредка и сами подсаживаясь за столики к другим. Возвращаясь из ресторана, они частенько задерживались в коридорах вагонов, и Антон подивился, как много людей в этом поезде знали Пятова. Володя останавливался и разговаривал со знакомыми, шутил, сам охотно смеялся шуткам других, заходил в купе, когда его приглашали, приглашал к себе. Разговоры, как показалось Антону, были, в общем, незначительные, а временами просто банальные. Да, дипломаты действительно умели расспрашивать, не проявляя интереса, и выражать мысли, прибегая к иносказаниям. Пятов поступал так же, как другие: ничего не высказывая определенного, он искусно возвращал собеседников к событиям майских дней, заставляя их невольно вспоминать, как смелое поведение Праги, поддержанное Парижем, Москвой и Лондоном, охладило горячие головы в Берлине.

В эту ночь Антон долго не мог заснуть. Пока их поезд мчался к Нюрнбергу, немецкие дивизии, стянутые к границе Чехословакии, могли обрушить на нее свою мощь. И кто поручится за то, что утром, выйдя из вагона, он, Антон, и его друзья не попадут прямо в лапы гестапо! Ведь не случайно их предупреждал перед отъездом Двинский. Утром, когда поезд подходил к нюрнбергскому вокзалу, Антон прижался щекой к запотевшему от ночного холода оконному стеклу, напряженно всматриваясь в медленно ползущую навстречу платформу. Он ожидал и боялся увидеть вооруженные наряды гестаповцев или эсэсовцев. Но платформа была пуста, и Антон, с облегчением открыв дверь купе, бодро объявил:

— Нюрнберг. Приехали…

 

Глава тринадцатая

Дипломаты — люди в большинстве своем пожилые, обремененные не только заботами, но и болезнями, — покидали вагоны с усталой медлительностью: беспокойная ночь в поезде сказалась почти на всех. Двигаясь по платформе, они смотрели себе под ноги, изредка раскланиваясь или приветствуя друг друга односложным: «Доброе утро!»

Перед высокой чугунной оградой, закрывавшей выход на вокзал, Антон почти лицом к лицу столкнулся с Гендерсоном, которого сопровождали Рэдфорд и Хэмпсон. И без того худое лицо посла за ночь, казалось, еще более осунулось и побледнело, под глубоко запавшими глазами, словно налитые черной тушью, набрякли припухлости. Рэдфорд удивленно поднял брови, отвечая на поклон Антона, а Хэмпсон хитровато подмигнул: мол, эти старики и не догадываются, как они, молодежь, вчера приятно провели время.

На вокзале дипломатов рассадили по машинам, которые тут же укатили в город, корреспондентам подали большой автобус.

Пока дипломатов представляли рейхсканцлеру, корреспонденты должны были присутствовать при вручении почетных партийных золотых значков «выдающимся представителям германской промышленности». Узкими улицами, поразившими Антона обилием цветов и флагов, корреспондентов доставили к гостинице «Немецкий двор», а затем построили в несколько рядов в просторном вестибюле на нижних ступеньках мраморной лестницы, поднимавшейся плавной спиралью. Чэдуик, оказавшийся рядом с Антоном, сострил: хозяева, видимо, хотят запечатлеть иностранных корреспондентов на коллективной фотографии, чтобы подарить господину Геббельсу или Риббентропу. Соседи засмеялись, но тут же притихли, заметив необычное движение у входа. Казалось, что в просторный вестибюль ворвался буйный ветер, который, распахнув большую, тяжелую дверь, разметал в разные стороны людей, толпившихся у входа, а бравых чиновников заставил замереть на месте. Этот же ветер поднял с диванов и кресел хорошо одетых пожилых и солидных людей. Гордо неся свои седые или полысевшие головы на толстых или морщинистых шеях, охваченных жесткими крахмальными воротничками, они прошли к опустевшему центру вестибюля и выстроились перед входной дверью большим полукругом. Минуту спустя в вестибюль торопливо вошел человек в черном мундире, в высоких сапогах и фуражке с лаковым козырьком и высокой тульей. За ним появились еще два черных мундира и две пары сверкающих сапог, потом — четыре, затем — восемь. Они напоминали черный клин, острие которого направлялось в центр вестибюля — к замершему полукругу солидных мужчин.

— Гиммлер, — прошептал Тихон на ухо Антону.

Стоявший первым в черном мундире выпрямил сутулые плечи, надменно вскинул голову, и Антон увидел под широким козырьком фуражки большеносое лицо с жалкими усиками над маленьким, тонкогубым ртом; глаза прятались за круглыми стеклышками очков. Он, казалось, робел перед людьми, стоявшими полукругом. Вероятно, Гиммлер помнил давние встречи с ними, когда он в своей невзрачной машине, объезжая город за городом, робко стучал в двери контор и богатых вилл, выпрашивая денег для партии, о которой тогда никто не хотел слышать. После «пивного путча» в Мюнхене — этой бесславной попытки захватить власть в Баварии — Гитлера считали конченым человеком. Владелец жалкой птицефермы, Гиммлер терпеливо сносил насмешки и унижения, которые эти «ходячие денежные мешки» добавляли к своим десяти-пятнадцати маркам — пожертвованиям «на спасение Германии от большевизма». Правда, эти богачи уже давно изменили свое отношение к Гитлеру и его партии, и их сейфы не раз открывались, чтобы пополнить партийную кассу: деловые люди хорошо понимали, что деньги — главная пружина как в торговле, так и в политике. Но Гиммлер все еще побаивался их и ненавидел за высокомерие и брезгливое пренебрежение к нему. Став всемогущим жандармом Третьей империи, он не осмеливался и пальцем тронуть кого-либо из них, ощущая незримую власть денег, которая довлела над всеми, кто их не имел.

Гиммлер приподнял было правую руку в нацистском салюте, но, задержав ее на уровне груди, стал торопливо сдергивать перчатку. Зажав перчатку в левой руке, он обошел торжественно-молчаливый строй банкиров и заводчиков. Останавливаясь перед каждым, Гиммлер пожимал протянутую ему руку и, проговорив что-то глухим голосом, прикалывал к лацкану пиджака значок, который подавал ему рослый адъютант. Обойдя весь полукруг, Гиммлер вернулся на свое место, надел перчатку и, оглядев довольные, сияющие лица, вскинул руку:

— Хайль Гитлер!

В ответ не очень дружно, вразнобой прозвучало:

— Хайль! Хайль!..

Круто повернувшись, Гиммлер пошел к двери. Черные мундиры, столпившиеся у входа, расступились, пропустили его и хлынули за ним, быстро убывая, точно лужа, которой открыли сток. Пожилые люди расходились, любуясь, как дети, значками, которые прикололи на их пиджаки пальцы человека, чье имя произносилось во всем мире с ужасом и отвращением.

— Довольны! — проговорил Чэдуик, иронически скривив толстые губы. — Вы посмотрите, как они довольны! Люди, которых они совсем недавно презирали, как наемников, ныне соблаговолили принять их в свои ряды, и они примчались сюда, с гордостью подставили свои груди, чтобы им нацепили этот значок. А теперь вместе с лавочниками и мясниками будут вопить: «Хайль Гитлер!»

— Если Париж стоит мессы, как сказал один честолюбец, то и нынешний Рур стоит этого, — заметил Тихон.

— При чем тут Париж с мессой?

— Рур никогда не процветал так, как ныне, и они хорошо знают, кому обязаны своим благополучием, — пояснил Тихон Зубов. — Их нынешние доходы таковы, что им самим впору Гитлеру золотой памятник ставить, а не значки от него получать.

— Что ж, посоветуйте им, — подсказал Чэдуик.

— А ну их к дьяволу!

Бравые чиновники с нацистскими повязками на рукавах снова посадили корреспондентов в автобус и повезли «лицезреть» встречу фюрера с «товарищами по партии» — участниками партайтага, партийного съезда. Минут через десять автобус пристроился к колонне машин, в которых ехали, как выразился Чэдуик, «главные шишки» Третьей империи. В первой, самой большой и открытой машине стоял сутулый человек в коричневой рубахе, заправленной в черные галифе; на его бледном, обрюзгшем лице выделялись, теперь уже известные всему миру, нависшая над глазом прядь черных волос и маленькие, смахивающие на зубную щетку усики. Держась левой рукой за металлическую штангу над головой шофера, правую руку вытянув перед собой, Гитлер, как артист по вызову публики, поворачивался то вправо, то влево. Запрудившая тротуары толпа, вскинув руки в таком же нацистском салюте, истошно вопила: «Хайль Гитлер!», «Хайль!»

Встреча с участниками партайтага состоялась на окраине Нюрнберга. Нацисты в коричневых рубахах, с черными галстуками и красными нарукавными повязками со свастикой были выстроены в колонны вдоль широкой дороги, по которой двигались машины. Повинуясь невидимой силе, эти колонны вдруг пришли в движение, и десятки тысяч людей стали действовать послушно и четко, как один человек. Они одновременно резко поднимали вытянутую левую ногу до уровня пояса и, блеснув начищенным сапогом, опускали, бухая, затем так же резко вскидывали, блеснув сапогом, правую ногу и так же опускали, громко бухая. Потом снова: левая — правая, левая — правая. Взмах — удар, взмах — удар. И так ряд за рядом, квадрат за квадратом, колонна за колонной. Эти люди одновременно вскидывали в нацистском приветствии правые руки, и тысячи ртов одной могучей глоткой рявкали: «Хайль!» Два шага — и вопль «Хайль!», два удара кованых каблуков об утрамбованную землю — и «Хайль!».

На большом лугу за городом фюрера приветствовали сто тысяч подростков. И они тоже в один голос гаркнули «Хайль!», одновременно вскинули лопаты, беря их, как винтовки, на плечо, повернулись и зашагали, как одно стотысячеголовое чудовище. И сто тысяч лиц представлялись одним лицом, безжизненно-окаменелым, со стиснутыми губами и надменно выпяченным подбородком, лицом, напоминавшим лицо того, кому они хотели подражать и кто сейчас смотрел на них, стоя в своей машине на дороге.

— Это ужасно, — проговорил Фокс, сидевший в автобусе впереди Антона. Он окинул обеспокоенным взглядом стотысячную колонну, шагавшую с жесткой решимостью, и повторил: — Это просто ужасно!

— Что ужасно? — спросил Чэдуик, отрываясь от окна.

— Да все это. Люди отказались от всего человеческого, чтобы стать послушным инструментом одного человека.

— Им вбили в головы, что они сверхчеловеки — лучшие из лучших на земле, — проговорил Тихон.

Солнце, отражаясь в начищенных лопатах, вскинутых на плечи суровых юнцов, дробилось на тысячи солнц и слепило зрителей, ошеломленно смотревших на колонну.

Корреспондентов высадили перед длинной высокой стеной, увенчанной белыми колоннами. Затем бравые чиновники провели их через боковые двери в стене и предложили им разместиться на нижних ступенях широкой и высокой мраморной лестницы. Рядом с корреспондентами стояли дипломаты, которые были привезены сюда раньше. Перед лестницей расстилалось огромное ровное поле, обнесенное с трех сторон высоким земляным, уже заросшим травой валом. Из-за него выглядывали верхушки деревьев, а за дальним гребнем, в котором, подобно пролому, зияли большие ворота, поднимались три колоссальных — в десятиэтажный дом — щита с изображением свастики: три гигантских черных паука, как будто подвешенных к самому небу.

Коричневые шеренги, осененные гигантскими щупальцами свастики, входили в ворота, сворачивали вправо и влево и двигались вдоль вала, выстраиваясь четкими квадратами лицом к мраморной лестнице, на ступеньках которой расположились в должном порядке устроители съезда. Ближе всех к трибуне с распластанным орлом и свастикой, хотя и ниже ее, стояли «имперские фюреры», еще ниже — министры и генералы, потом — иностранные гости и дипломаты с корреспондентами, а на самой нижней ступени — уже немолодые люди в коричневых рубахах, заправленных в брюки, в высоких сапогах и необычных квадратных фуражках, напяленных на глаза и прихваченных ремешками, затянутыми на подбородках, гауляйтеры — областные руководители, опора режима на местах.

Пронзительно запел горн, коричневые людские квадраты замерли, потом, повинуясь резкой, лающей команде, мгновенно, как один человек, повернулись: те, что стояли слева, — налево, а стоявшие с правой стороны — направо. И оказались лицом к лицу. Их разделял широкий, усыпанный битым кирпичом проход, как красная ковровая дорожка, ведущая от ворот к лестнице. В воротах появился человек. Он шел посредине прохода, вытянув перед собой правую руку, и почти миллионная толпа вскинула вытянутые правые руки и заорала восторженно и самозабвенно: «Хайль Гитлер! Хайль! Хайль!..» Гауляйтеры, генералы, министры и «имперские фюреры» держали вытянутыми руки все то время, пока человек — теперь уже были видны черная прядь волос, нависшая над глазом, и усики — шел по длинному коридору, нацеленному на трибуну. Сопровождаемый восторженным ревом Гитлер поднялся по лестнице и, достигнув трибуны, повернулся лицом к полю. И тысячи рук вновь взметнулись над коричневыми шеренгами, и тысячи глоток завопили с новой силой: «Хайль Гитлер! Хайль!»

Высокий крепкоплечий человек с острыми скулами и необыкновенно мохнатыми бровями, под которыми прятались маленькие, зло сверкавшие глазки, подошел к микрофонам, поднявшим свои змеиные головы над барьером трибуны.

— Гесс, заместитель Гитлера по партии, — сказал Антону Тихон Зубов. — Был его секретарем, писал под его диктовку «Майн кампф», был лакеем, шофером, охранником, сейчас — вроде управделами партии. Туп и упрям, но по-собачьи предан хозяину.

Бесцветно, монотонно Гесс произнес короткую речь, восхвалявшую фюрера, и предоставил слово «имперскому фюреру пропаганды».

Маленький черноволосый человечек, припадая на одну ногу и оттого становясь то выше, то ниже ростом, подошел к микрофонам. На его худом, морщинистом и большеротом лице резко выделялись черные глаза, в которых, как у многих людей, пораженных тяжелым недугом или уродством, застыла ненависть и обида на судьбу. Это был Геббельс.

Он заговорил отрывисто, крикливо, хотя кричать не было необходимости: громкоговорители усиливали голос. Вознеся хвалу Гитлеру и национал-социализму, возродившему «истинно германский дух», оратор под восторженные крики толпы «Хайль! Зиг хайль!» обрушился с саркастической, злобной, а то и просто с грубой и даже грязной руганью на внутренних и внешних врагов Третьей империи и в первую голову на Чехословакию, ставшую якобы послушным орудием большевистских козней и заговоров Москвы против Европы.

Гитлер слушал речь Геббельса, то одобрительно улыбаясь, то мрачнея и жестко стискивая большой рот. И лица министров, генералов и гауляйтеров тоже то расплывались в улыбках, то мрачнели. Когда Гитлер по давней своей привычке опускал руки, переплетая пальцы на животе, все следовали его примеру. Временами фюрер принимался нервно грызть ногти, его окружение переняло и эту привычку: ведь подражание — наиболее наглядное проявление преданности!

Сразу же после длинной речи Геббельса корреспондентам предложили вернуться в город: «фюрер пропаганды» заботился о том, чтобы представители прессы могли как можно быстрее передать информацию о его выступлении в редакции своих газет и телеграфных агентств. Составив и отправив телеграммы, корреспонденты разбрелись по городу. Антон и Тихон Зубов попытались найти Володю, но не нашли: дипломатов увезли на прием. Друзья погуляли по улицам, увешанным флагами, поужинали в шумной и дымной харчевне и к ночи вернулись на вокзал, к своему вагону. Возле него они застали Пятова, де Шессена и Чэдуика. Все трое смотрели в черное звездное небо.

— Судя по звездам, — произнес американец, — завтра будет ясный день.

— Трудно предугадать, — отозвался де Шессен. — Сегодня на приеме наш посол сказал Гитлеру, что барометр предсказывает скорое ухудшение погоды. Посол, естественно, намекал на обстановку в Европе. Гитлер сначала, не поняв намека, согласно наклонил голову, потом, догадавшись, тупо уставился в лицо мосье Франсуа-Понсе своими неподвижными глазами и резко бросил: «Метеорологи часто ошибаются!»

Чэдуик, хвастаясь своей осведомленностью, сказал, что перед вечером Гитлер собирал руководителей вооруженных сил и совещался с ними до самого приема. И, по мнению нейтральных дипломатов — а у многих из них зоркие глаза и чуткие уши, — военные участники совещания не случайно опоздали на прием, а начальник штаба сухопутных сил вообще не явился.

— И какой же вывод делают нейтральные дипломаты? — спросил Пятов бесстрастно.

— Вывод? — переспросил Чэдуик, не отрывая взгляда от ночного неба. — Они думают, что военные получили какой-то срочный и важный приказ.

— Приказ о нападении на Чехословакию? — взволнованно подсказал Антон: он еще не умел разыгрывать равнодушие. — Неужели они сделают это раньше, чем мы уедем отсюда?

— Маловероятно, — ответил де Шессен. — Это могло бы сорвать нюрнбергское представление, а к нему так усердно и долго готовились. Гитлер не упустит возможности изложить перед всем миром свои условия решения чехословацкой проблемы.

— Не судетской, а чехословацкой проблемы? — спросил Пятов, перестав смотреть в небо.

— Теперь, конечно, чехословацкой проблемы, — подтвердил де Шессен. — Вы обратили внимание, что Геббельс рисовал Чехословакию как главную угрозу миру в Европе?

— Едва ли найдутся дураки, которые поверят, что Чехословакия угрожает миру в Европе, — заметил Антон.

— Дураков, может быть, и не найдется, — отозвался из-за его спины Фокс. Он подошел так тихо, что они не заметили. — Дураков, может быть, не найдется, — повторил он, вступая в их кружок, — но умники, безусловно, подхватят слова Геббельса, что Чехословакия — это советский форпост в Европе и потому опасна для нее.

— Между прочим, — повернулся де Шессен к англичанину, — ваш посол проявил сегодня прямо-таки лихорадочную активность.

— Да, там, на лестнице «партайгеленде», он дважды разговаривал с Герингом, — подхватил «всевидящий» Чэдуик, — а Геринг тут же подошел к Гитлеру и, поговорив с ним, вновь обратился к Гендерсону, ухмыляясь при этом с таким самодовольством, будто перехитрил самого дьявола.

— И не только там, — вмешался в разговор Пятов. — На приеме английский посол разговаривал с Герингом и Геббельсом, дважды беседовал с Риббентропом, а с Вайцзеккером — правой рукой Риббентропа — несколько раз. В этот вечер Гендерсон сильно смахивал на сплетника. Интересно бы знать, о чем это он болтал?

— Не знаю, — ответил Фокс. — Гендерсон не жалует корреспондентов, а меня особенно.

Антон чуть было не заикнулся о «приманке», которую, по словам Хэмпсона, привез английский посол Гитлеру, но вовремя удержался: коль Володя умолчал о ней, значит, говорить не следовало. Провожая друга к его вагону — дипломаты, как и корреспонденты, ночевали в поезде, — Антон спросил Володю, выполнил ли Хэмпсон свое вчерашнее обещание, и Володя, перестав казаться равнодушным, раздраженно ответил:

— Нет! Пока нет…

На другой день почти все повторилось: после того как дипломатам показали замок «карандашного короля» Фабера, а корреспондентам — гигантский концертный зал, который достраивался в Байрейте и был предназначен для исполнения симфоний и опер музыкального кумира Гитлера — Рихарда Вагнера, Антон и Тихон Зубов встретились с Володей Пятовым на лестнице «партайгеленде». Огромное поле снова было занято геометрически точными коричневыми квадратами, снова на ступеньках лестницы стояли те же гауляйтеры, генералы, министры и «имперские фюреры», и снова Гитлер то опускал сцепленные пальцы на живот, то грыз ногти.

Трибуну занял грузный толстяк в белом мундире — Геринг. На его круглом лице с большим, жирным и отвисшим подбородком курьезно выглядел прямой носик. Такие лица Антон частенько видел у комических, актеров и клоунов, поэтому сейчас, глядя на толстяка, невольно ожидал от него какой-нибудь смешной выходки. Но когда тот вскидывал голову, тяжелая нижняя челюсть выдавала в нем человека жестокого характера и жестокой воли. Антон уже знал, что после поражения немцев в прошлой войне Геринг примкнул к Гитлеру, участвовал в «пивном путче», был ранен и, спасаясь от ареста, бежал из Германии. Тяжелое нервное расстройство привело его в шведскую психиатрическую больницу, где он и провел несколько лет. Геринг панически боялся людей, врачам, лечившим его, злобно твердил: «Я ненавижу человечество! Я ненавижу человечество!» Шведские помещики, всегда питавшие слабость к немецким военным, приютили его после больницы, и тогда-то Геринг проявил присущую ему расчетливость и ловкость, сумев покорить сердце молоденькой шведки и завоевать расположение ее богатых родственников. По словам Чэдуика, «добродушный толстяк», каким в Германии рисовали Геринга, был хитрым и опасным интриганом, бессовестным обманщиком как в больших государственных делах, так и в мелких делишках — в картежной игре, например.

Геринг оглядел поле, коричневое от рубашек нацистов, и самодовольно улыбнулся, но тут же погасил улыбку: она была неуместной, несовместимой с тем, что он намеревался сказать. Он также начал с восхвалений фюрера, затем стал угрожать «врагам Германской империи, которые мешают ей разорвать несправедливые, позорные, унизительные цепи Версаля». Геринг обещал «не забыть» тех, кто обвиняет Германию в военных замыслах, которых у нее не было и нет. Нарушителями спокойствия и мира в Европе являются чехи и русские, русские и чехи.

— Ничтожный сегмент Европы создает невыносимые трудности всей человеческой расе! — крикнул он, потрясая большим кулаком. — А за спиной чехов стоит Москва, большевистская Россия — самый опасный враг Европы! Смертельный враг, которого надо смести с нашей дороги, отбросить в дикие степи и снега Сибири!

Антон, вздрогнувший при последних словах, почувствовал холодок в сердце, когда миллионоголосое чудовище засвистело, заревело и стало выкрикивать злобные ругательства. Он обеспокоенно оглянулся на соседей: как реагируют они? Тихон насмешливо скривил губы и прищурил глаза, посматривая на возбужденную, орущую орду. Чэдуик, развернув большой блокнот, с которым не расставался, записывал. Фокс также писал что-то в своей синей книжечке. Антон поспешил найти среди дипломатов лицо Пятова: оно было бесстрастным. Видимо, Тихон Зубов и Володя Пятов привыкли к таким выпадам и выкрикам, хотя Антону это показалось странным: разве можно привыкнуть, когда поносят твою Родину?

В жизни Антона не было более тягостных дней, чем дни, проведенные в Нюрнберге. То, что развертывалось перед его глазами, потрясало, угнетало, вызывало возмущение. С утра до поздней ночи по улицам и дорогам, лугам и пустырям маршировали колонны здоровых, сильных, покорно-послушных людей, спаянных преданностью одному человеку, объединенных жгучей ненавистью, охваченных одним желанием сокрушить тех, кто осмелится стать им на пути. Вечером они стягивались к городу, и колонна за колонной вливались в его затемненные каменные коридоры. Впереди колонны двигался огненный квадрат: каждый человек, марширующий в его шеренге, нес, подняв над головой, факел. Факелы несли все правофланговые и левофланговые, создавая таким образом огненную кайму, резко очерчивающую контуры идущих колонн. Новый пылающий квадрат — новая колонна с несколькими квадратами, охваченными огненной каймой. И над городом гремела яростная песня с припевом-угрозой:

Дипломаты и корреспонденты, оставленные бравыми чиновниками без присмотра, затерялись в толпе, глазевшей на факельное шествие, и Антону удалось подойти к Хэмпсону. Англичанин смотрел на марширующую колонну не отрывая глаз.

— Какая точность, какая спаянность, — сказал он Антону. — И какая сила!

— Сила? — переспросил Антон, не расслышав.

— Да, сила, — повторил Хэмпсон громче. — Страшная сила. Повинуясь фюреру, они в несколько месяцев разгромили, превратили в прах своих внутренних противников, и сэр Невиль убежден, что им потребуется всего лишь несколько лет, чтобы разгромить своих внешних противников, превратить их тоже в прах.

— Мистер Гендерсон, кажется, боится их?

— А кто их не боится? — ответил Хэмпсон вопросом. — Сэр Невиль говорит, что готов дать многое, чтобы они не стали нашими противниками.

— Он хочет откупиться от них?

— Откупиться? — повторил Хэмпсон недовольно, будто грубое слово «рэнсом» — «выкуп», связанное обычно с шантажом, кражей гангстерами детей в Америке, было неуместно в разговоре дипломатов.

— Конечно, откупиться, — еще жестче повторил Антон. — Заплатить выкуп за то, чтобы не трогали Англию, ее интересы.

— Сэр Невиль говорит, что Англии не придется жертвовать многим, чтобы помешать немцам стать нашими врагами.

— Но они уже враги, — сказал Антон, показывая на марширующую, обрамленную факелами колонну. — Они уже враги! — повторил он, не скрывая ненависти к этим вымуштрованным здоровякам, которые ладно вышагивали, ладно пели, привычно выкрикивали «Зиг хайль!». — Они не остановятся, пока не захватят наши и ваши земли.

— Они не хотят захватывать Англию, — возразил Хэмпсон.

— Год назад они говорили, что не хотят захватывать Австрию, — напомнил Антон, — а где она теперь? Шесть месяцев назад они говорили, что у них нет никаких претензий к Чехословакии, а что они делают сейчас? Вы же слышали их речи? Слышали?

— Слышал, — подтвердил Хэмпсон. — Это, конечно, нечестно и возмутительно, но сэр Невиль верит, что Гитлер хочет только собрать всех немцев в единой Германии.

— Он хочет собрать их в единой Германии вместе с землями, на которых немцы расселились, — уже раздражаясь, проговорил Антон. — А ведь немцы есть не только в Чехословакии, они есть почти во всех странах — у нас, во Франции, в Соединенных Штатах, в Дании, Голландии, Югославии, да и в Англии тоже.

— У нас немцев мало.

— Но в тех английских колониях, которые до войны принадлежали Германии, их значительно больше. Они добиваются возвращения этих колоний так же яростно, как воссоединения всех немцев в единой Германии.

— Сэр Невиль верит, что и об этом можно договориться.

— Вашему послу хочется договориться, потому что по своим убеждениям он близок к нацистам и хочет угодить им. Дипломаты в Берлине говорят, что Гендерсон не посол английского короля в Германии, а, наоборот, посол Гитлера при английском дворе.

В глазах англичанина мелькнули недовольство и отчужденность.

— Мало ли что говорят, — произнес он укоризненно. — Сэр Невиль с детских лет привязан к Германии — няней у него была немка, учился он в немецком университете, жил в этой стране, в молодости, а молодые привязанности сохраняются на всю жизнь, но он представляет здесь Англию, и только Англию.

— Какую Англию, Хью?

— Как какую? Нашу старую, добрую Англию, как говорят англичане. Разве на земле есть еще какая-нибудь Англия?

— Нет, другой Англии нет, — ответил Антон. — Но еще Дизраэли говорил, что Англия состоит из двух наций — из нации богачей и нации бедных, а интересы богатых и бедных не совпадают, что известно не только социалистам, к которым вы когда-то принадлежали, но и…

— Почему «когда-то принадлежал»? — перебил его Хэмпсон. — Я был социалистом по убеждению и остался им. Наш посол в Москве не называл меня иначе как только «этот молодой социалист» или просто «наш социалист». Своих убеждений при перемене должностей я не меняю.

— Что ж, это хорошо, — проговорил Антон, ободренный неожиданным признанием. — Это очень хорошо, что вы не изменили своих убеждений и мне не надо доказывать вам, чьи интересы — богатых или бедных — представляет ваш посол…

— Это примитивно, мистер Карзанов, — осуждающе произнес Хэмпсон. — Вы, как и мой друг Фил Бест, делите человечество на богатых и бедных и во всем видите только борьбу между ними. Я никогда не соглашался с Филом, не соглашусь и с вами.

— А для кого лучше беззаконие сверху, чем беспорядок снизу? Для простого народа или для богатой верхушки?

— Наивный вопрос! — насмешливо воскликнул Хэмпсон. — Это и ребенку ясно, что беззаконие сверху — это беззаконие против народа.

— Но Гендерсон сочувствует нацистам именно потому, что, как вы сказали однажды, считает «беззаконие сверху лучше беспорядка снизу». Говорил он это?

— Говорил.

— Восхваляя нацистов за «беззаконие сверху», посол выражал чувства и мысли вашей верхушки?

— Он выражал свои личные мысли и чувства.

— Но эти личные мысли и чувства совпадают с мыслями и чувствами вашей богатой верхушки?

— Совпадают.

— Простите за нескромный вопрос, Хью… А с вашими чувствами и мыслями они совпадают?

— Лишний и ненужный вопрос, — сердито отрезал Хэмпсон, взглянув на Антона с явным раздражением: какого, мол, дьявола пристал?

— Нет, вопрос вовсе не лишний, — сказал Антон и, взяв Хэмпсона под руку, притянул к себе. — Вы же не хотите, чтобы нацисты установили свое «беззаконие сверху» во всей Европе?

— В Англии им это не удастся. Им пришлось бы убить, по крайней мере, каждого второго англичанина.

— Они убили сотни тысяч своих противников в Германии, — напомнил Антон. — И ваша готовность умереть не остановит их.

— Не пугайте. Мы не из трусливых.

— Я не хочу пугать. Я только хочу сказать, что одной готовности умереть недостаточно, чтобы помешать им.

Хэмпсон оглянулся по сторонам, словно искал поддержку, порываясь даже уйти, но Антон крепко держал его руку, и в конце концов молодой англичанин согласился, что Карзанов прав: мало возмущаться, надо действовать. Мир в Европе висит на волоске, и сохранить его могут только совместные усилия людей, которые не хотят войны. Пусть эти усилия будут подобны отдельным кирпичам, из которых воздвигаются стены, что могут стать барьером на пути поджигателей. Никто не имеет права спать спокойно, не внеся своего, пусть самого маленького, вклада в создание этого барьера.

Хотя, прощаясь с Антоном, Хэмпсон иронически заметил, что принял русского друга за дипломата, а тот «оказался проповедником», он все же пожал ему руку крепко и многозначительно.

Взволнованный и обрадованный Антон, вернувшись в тот вечер к поезду, зашел в купе Пятова, чтобы рассказать ему о разговоре с Хэмпсоном, но застал там чем-то взволнованного де Шессена и промолчал. А наутро дипломатов рано увезли в Ансбах, где в старом средневековом «бурге» — в этой гористой части Германии почти каждая вершины горы или холма была увенчана «бургом», замком, — для них устраивалось какое-то представление с обедом и ужином. Вернулись они поздно, и Антон встретил Володю лишь на другой день на той же лестнице. Услышав имя англичанина, Володя Пятов нахмурился и, прервав восторженный рассказ Антона, сухо сообщил, что Хэмпсон утром улетел в Лондон на специальном самолете, предоставленном английскому послу Герингом.

— Зачем? — спросил Антон.

— Хотел бы я знать зачем!

— Но ведь весь вчерашний день, как мне сказали, вы провели вместе в Ансбахе. Неужели он даже не намекнул тебе, что его посылают в Лондон? — Антон не мог скрыть своего удивления.

— Нет.

— Вот черт! И о «приманке» тоже ничего не сказал?

— Сказал, но поздно.

— Как это — сказал, но поздно?

— Рассказал, когда я уже знал от Свенсона, — пояснил Володя Пятов, — что Гендерсон привез Гитлеру предложение начать прямые двусторонние переговоры между Лондоном и Берлином по судетскому вопросу.

— Это и есть «приманка»?

— Да, это и есть «приманка». Гитлер, как говорит Свенсон, клюнул на нее, и все беседы Гендерсона с Герингом и Риббентропом велись вокруг предстоящих переговоров. Причем англичане это держат в секрете даже от своих союзников. И мне, грешному, пришлось намекнуть де Шессену на то, что замышляют их английские друзья.

— Ты передал французу этот секрет?

— Да. А что?

— Мне сказали, что дипломаты должны хранить не только свои, но и чужие секреты.

— Правильно сказали, — многозначительно заметил Володя. — Свои секреты берегут всегда, чужие — только тогда, когда это выгодно. А какая нам выгода беречь этот секрет? Пусть французы знают, что делают союзники за их спиной. Де Шессен, узнав об этом, побелел от злости и начал ругаться: «Вот лицемеры! Вот обманщики! Вот предатели!» И тут же побежал к своему послу, который, как мне сказал потом де Шессен, был просто взбешен.

— А ведь они в самом деле лицемеры и обманщики, — заметил Антон, думая о Хэмпсоне и вспоминая свою горячность, с которой убеждал англичанина. Вся неотразимость его доводов, по всей видимости, пропала даром: Хэмпсон слушал его, кивал головой, соглашался, а мысленно готовился к полету в Лондон с поручением посла. Вот уж подлинный сын коварного Альбиона!

Рассуждения Антона были прерваны: Пятова позвали к дипломатам. Почти тут же в воротах появился Гитлер. И все повторилось как прежде. Вытянув правую руку, он шел по широкому и длинному проходу. Стоявшие с каменным безмолвием и неподвижностью шеренги нацистов, мгновенно повернувшись к нему лицом, завопили «Хайль!». Этот лающий крик не смолкал все время, пока Гитлер поднимался по лестнице и занял место на трибуне.

Антон хорошо видел и черную прядь волос, свисавшую на глаз, и длинный, с широкими ноздрями нос, и большой рот, который временами сжимался жестко и властно. Разглядывая Гитлера, Антон вспомнил все, что слышал о нем от своих друзей, от Чэдуика и Фокса, которые знали о Гитлере много такого, чего не встретишь в газетах. Малообразованный и малокультурный, слишком бездарный, чтобы овладеть каким-нибудь ремеслом или профессией, Гитлер возомнил себя избранником судьбы, призванным вывести на дорогу завоеваний чужой и чуждый ему германский народ. Уверовав в то, что народ — это стадо, которое гонят кнутом, он успешно применял силу, науськивая откормленных, злобных овчарок на тех, кто сопротивлялся или отбивался от стада, и награждая послушных. Его единственной способностью был собачий нюх на чужие пороки, и он умело использовал эти пороки.

Свою речь Гитлер обычно начинал вяло, словно в полусне, но потом, постепенно «разогреваясь» от собственных слов, он набирал полную силу голоса, которым владел, как артист, умело, в нужных местах снижая до хриплого шепота или поднимая до визга. Он и теперь рисовался перед этой миллионной толпой, как артист, уверенный во всеобщем внимании. Влюбленный в себя, он не жалел красок, чтобы разрисовать свои «таланты», свою роль, свои заслуги перед германским народом. Он назвал себя «барабанщиком новой эры», «самым стойким борцом», «самым сильным и дальновидным вождем» германской нации и «самым умным политиком», которого никому не перехитрить. Он не стеснялся в выражениях, восхваляя себя и понося своих противников. Он вдохновенно и в то же время расчетливо переплетал хлестаковское хвастовство с чудовищной ложью, сентиментальное сюсюканье с грубой и грязной бранью. Стараясь вызвать жалость к «обижаемым» в Чехословакии немцам и ненависть к чехам, Гитлер описывал якобы совершаемые ими «жестокости» с такими страшными подробностями, которые потрясали не только этих, уже возбужденных, слушателей на поле, но даже и иностранцев, стоявших на мраморной лестнице. И когда в своей ярости против чехов оратор дошел до исступления, такое же исступление охватило и коричневую орду. Она орала, выкрикивала проклятия, вздымала кулики.

Беспощадное в своей нечеловеческой ярости, выдрессированное чудовище слепо повиновалось злой воле жестоких, хитрых и психически неуравновешенных людей, освободивших себя и своих последователей от каких бы то ни было сдерживающих правовых или моральных норм. То, что разыгрывалось здесь, на поле «партайгеленде», произвело гнетущее впечатление не только на такого новичка, как Антон, но и на тех, кто уже бывал в Нюрнберге. Слово «шоу» — «спектакль», которое не раз произносили дипломаты и корреспонденты, обсуждая предстоящее нюрнбергское сборище, — исчезло из их лексикона: у них на глазах разыгрывался не спектакль, а пролог к настоящей войне.

#img_6.jpeg

— Без ненависти, как и без оружия, воевать нельзя, — заметил Фокс и, показав на разъяренную коричневую толпу, выкрикивающую ругательства и угрозы, добавил: — А ненавистью их уже вооружили в избытке.

Чэдуик, обычно любивший подтрунивать над англичанином, на этот раз подавленно согласился с ним. Всматриваясь в искаженные злобой лица коричневорубашечников, он с горечью заметил:

— Такие лица бывают только у пьяных бандитов, охваченных желанием убить свою жертву, убить во что бы то ни стало. Или искалечить на всю жизнь…

И, вглядевшись внимательнее в первые шеренги стоявших на поле людей, а затем переведя взгляд на гауляйтеров, на министров и, наконец, на Гитлера, Антон поразился общему для всех них зверскому выражению глаз, орущих ртов, этой дикой страсти калечить, убивать. Лишь теперь фашизм, который был для него просто ругательным словом, предстал перед ним в своем истинном страшном обличье. Антон увидел лицо жестокого врага рядом, вплотную, как однажды в детстве увидел бандита, который пытался влезть ранним утром в открытое окно карзановской избы. На всю жизнь запомнилось это обросшее щетиной, искаженное злобой лицо человека, сверкнувший в его руке нож. Антон тогда в ужасе закричал и разбудил отца, мать, соседей. Бандита схватили, обезоружили, но жуткое воспоминание преследовало потом Антона многие годы. И сейчас, увидев лица нацистов, Антону хотелось закричать. Закричать с такой силой, чтобы всполошить всех людей и заставить их схватить и связать это страшное чудовище! Но закричать он не мог. Он должен был действовать! Непременно что-то сделать, чтобы помочь обуздать, обезвредить чудовище, обезумевшее от ненависти и жажды крови. С этой решимостью Антон вернулся на вокзал.

Вечером Гитлер отбыл специальным поездом из Нюрнберга, но не на север, как предполагалось, в Берлин, а на юг, в Мюнхен. Опасаясь заговоров и покушений, Гитлер никогда заранее не объявлял о планах своих поездок, а уже известные планы менял в самый последний момент: он больше доверял своей «интуиции» и хитрости, чем многочисленной охране.

Часом позже «зондершнельцуг», доставивший дипломатов и корреспондентов в Нюрнберг, двинулся в Берлин.

 

Глава четырнадцатая

Лишь в Берлине Тихон Зубов, Володя Пятов и Антон оказались наконец без назойливой «опеки» бравых чиновников с нацистскими повязками и избавились от настороженно-наблюдательных глаз Бауэра. Друзья прошли гулким вокзалом на площадь, где их поджидал тот же полпредский шофер Сидоренко, который привез Антона и Володю сюда шесть дней назад. Он помог им уложить чемоданы в багажник и, сев к рулю, повернулся к Пятову:

— Куда поедем? В полпредство? Или по домам?

— В полпредство, — сказал Володя и лишь после этого оглянулся на друзей: дескать, не так ли?

— А может, сначала по домам? — предложил Тихон Зубов. — Отдохнем немного и перекусим. Осточертели мне сосиски с зауэркраут-капустой и пивом.

— Нет, сначала в полпредство, — повторил Володя Пятов. — Доложим Григорию Борисовичу, а потом можно и по домам.

— Не думаю, что Двинский очень обрадуется тому, что мы доложим, — заметил Тихон, глядя в светлый, подстриженный по немецкой моде затылок Володи.

— Обрадуется или не обрадуется, а доложить все равно надо, — отозвался тот, не поворачивая головы. — И чем скорее, тем лучше.

— Ну, как хочешь, — уступил Тихон, но добавил: — По-моему, с такими новостями лучше не спешить.

Пятов промолчал, и Сидоренко повел машину в сторону Аллеи побед — к полпредству.

Унылое берлинское утро с серым, как задымленная стеклянная крыша вокзала, небом и холодным ветром, гнавшим по мостовой пыль и жухлые листья, угнетало, вызывая в сердце Антона тоску и желание поскорее убраться отсюда. После Нюрнберга все представлялось ему беспросветным, и искра надежды на скорые перемены, зароненная Юргеном Риттер-Куртицем, почти совсем погасла. Двинский был прав: германские генералы не поднимут руку на Гитлера. Еще одно подтверждение этому Антон получил только вчера на нюрнбергском вокзале, куда корреспондентов, как и дипломатов, доставили для проводов Гитлера. Пока человек с клоунскими усиками прощался со своими приспешниками, военные, стоявшие на платформе ровной шеренгой, пожирали его глазами с усердием вымуштрованных солдат. Стиснув тонкие губы и выпятив подбородки, генералы повертывали головы в ту сторону, куда направлялся Гитлер. Надменные, заносчивые, чопорные дворяне в военных мундирах, вызывавших трепет у немецкого бюргера, выказывали «богемскому ефрейтору» преданность, присущую наемникам или лакеям.

— Можете вы поверить, что эти люди способны оказать ему сопротивление? — спросил тогда стоявший рядом Чэдуик, заставив Антона вздрогнуть: неужели «всезнающий» американец способен угадывать чужие мысли? Но тот обращался не к нему, а к Фоксу.

— А разве тут говорят о сопротивлении? — ответил вопросом Фокс.

— Тут я не слышал, — сказал Чэдуик. — Но в Англии и у нас, в Америке, любят порассуждать или помечтать об этом. А после майских событий даже писали о намерении военных избавиться от Гитлера.

Фокс поправил очки и пристально оглядел военных.

— Нет, они непохожи на бунтарей, — твердо сказал он, словно сделал открытие. — Эти не осмелятся ослушаться Гитлера, что бы он ни приказал. Вы только посмотрите, как они подобострастны. Вы только посмотрите…

Окаменело замершие, будто манекены, генералы ожили, когда Гитлер приблизился к их шеренге. Каждый из них делал шаг вперед, хватал протянутую Гитлером руку, пожимал ее, отступал на прежнее место и, щелкая каблуками, отвечал на нацистский салют фюрера нацистским салютом. Они вели себя точно так же, как гауляйтеры и «имперские фюреры», и только форма отличала их.

Антон смотрел на берлинские улицы, полные кипучей трудовой жизни: на бегущие машины, трамваи, на спешивших людей, отметил промчавшийся через улицу, на уровне второго этажа, поезд городской железной дороги, но мысли Антона были далеки от всего этого. Как и Тихон Зубов, он считал, что советник не обрадуется их новостям из Нюрнберга. Речи, которые они слышали, передавались по радио, парады и шествия, которые видели, подробно описывались в газетах. Только в отличие от тех, кто лишь слушал радио и читал газеты, они видели своими глазами страшное миллионоголовое чудовище и почувствовали, насколько оно опасно.

В полном молчании доехали друзья до полпредства, миновали «шупо», козырнувших Пятову, и гестаповцев, осмотревших всех внимательно и холодно, и вошли в здание. Спросив дежурного, у себя ли советник, Володя Пятов, Антон и Тихон Зубов прошли по знакомому коридору к знакомой высокой двери. Двинский, вероятно собравшийся куда-то ехать, выглядел особенно «по-банкирски»: дорогой серый костюм, крахмальный стоячий воротничок, золотая цепочка, соединяющая два жилетных кармана, и поблескивающие, словно начищенные по торжественному случаю, перстни на коротких пальцах. И даже поднялся он из-за своего резного стола «по-банкирски» — медленно, тяжело, нехотя. Выждав, когда молодые люди усядутся на полукруглый диван у низкого столика, советник опустился в кресло напротив.

— Ну, рассказывайте.

— Да нечего особенно рассказывать, Григорий Борисович, — начал Пятов. — Речи вы, наверно, читали, угрозы, с которыми обращались по адресу чехов и нашему адресу, знаете. Ультиматума, о котором так много говорили, Гитлер не предъявил, и Мишник сказал мне прошлой ночью, что это заслуга англичан, посла Гендерсона. Рэдфорд намекнул Мишнику, что посол будто бы удержал Гитлера от шага, который мог сделать войну неизбежной.

Двинский поднял густые брови, и в его усталых глазах промелькнуло не то удивление, не то недоверие.

— Чем же он удержал Гитлера?

— Гендерсон упросил Геринга — он же хвастает своей близостью к нему — отговорить Гитлера от ультиматума, а за это английский посол обещал от имени своего правительства добиться, чтобы Гитлер получил все, что хочет, не прибегая к военным действиям.

— Если это так, — сказал Двинский с явным осуждением, — то Гендерсон взял на себя слишком много: не все, что хочет Гитлер, находится в пределах возможностей господина английского посла или даже его правительства. Что вы еще увидели и узнали в Нюрнберге?

Тихон Зубов и Антон взглянули на Володю Пятова, как бы предоставляя ему вести разговор с советником.

— То, что мы увидели, можно определить несколькими словами, — ответил Пятов, — огромный предвоенный митинг в сочетании с огромным предвоенным парадом, с обычной истерией, помпой и размахом. Иногда казалось, что все — ораторы, «участники съезда», гости — сошли с ума от ожесточения и злобы, очумели от ненависти и жажды убийств. Я видел разные их сборища, но это было самым жутким и отвратительным.

— Зачем они потащили в Нюрнберг дипкорпус, свезли почти со всего света столько гостей, редакторов газет, писателей, журналистов? — спросил советник.

— Я думаю, чтобы показать, точнее, продемонстрировать силу «третьего рейха», — ответил Володя Пятов. — И показали…

— А что думают об этом дипломаты? — перебил Володю Двинский. — Говорили с ними?

— Да, конечно. Почти все убеждены, что их привезли именно затем, чтобы продемонстрировать эту силу.

— И что же?

— Одни изумлены, другие растерянны, третьи напуганы. И в телеграммах своим правительствам они, наверно, изобразят эту силу так, как хочется Берлину, — могучей, неодолимой, всесокрушающей.

Усталое лицо советника стало еще более усталым, резче обозначились мешки под глазами, и он прикасался к ним кончиками пальцев легко и осторожно, точно смахивал прилипшие к коже соринки.

— Хотят, чтобы перед ним капитулировали, даже не пытаясь оказать сопротивление, — сказал он, скорее утверждая, чем спрашивая. И, взглянув на притихших своих молодых собеседников, повысил голос и произнес строго и резко: — Они захватили Германию, запугав правящую верхушку «красной опасностью». А потом получили благословение Запада на воссоздание военной промышленности и огромной армии, запугав Англию, Францию и Америку «советской», или «большевистской, угрозой». Теперь же хотят запугать своей силой весь мир и заставить его сдаться без боя.

— И они, кажется, добились своего, — сказал Антон, на которого советник смотрел так, словно обращался только к нему. — По крайней мере, в отношении Англии. Из разговора с Хэмпсоном у меня сложилось впечатление, что Гендерсон настолько напуган германской мощью, что готов дорого заплатить, лишь бы немцы не стали врагами Англии.

— Гендерсона не надо пугать германской мощью, — сказал Двинский с презрительной усмешкой. — Его готовность любой ценой добиться дружбы с Берлином давно известна.

Советник, вероятно, спешил. Щелкнув крышкой, он взглянул на свои золотые часы, спрятал их в карман жилета и поднял усталые глаза на Пятова.

— А, кстати, с этим молодым англичанином вышло что-нибудь?

— С ним лишь установлены более или менее дружественные отношения, — ответил Володя смущенно, — но они пока мало что дали. В разговоре с Карзановым Хэмпсон выразил готовность помогать тем, кто стремится помешать Гитлеру развязать войну, но улетел в Лондон с каким-то важным поручением посла, даже не сказав нам, что улетает.

Двинский с укором оглядел друзей, нахмурился, но ничего не сказал. Снова посмотрев на часы, он поднялся, встали и молодые люди. Двинский попросил их подробно записать все важные разговоры, а также наблюдения и сегодня же к вечеру представить ему письменный доклад. Затем, обращаясь к Пятову, распорядился, чтобы тот нашел приятелям место для работы, снабдил их бумагой и всем необходимым и не выпускал из полпредства, пока не напишут то, что нужно. Тихон попросил отпустить его домой: ему было необходимо связаться с Москвой и передать корреспонденцию.

Антон и Володя занялись составлением письменного доклада. Дело это оказалось трудным, и они просидели почти до самого вечера. Двинский, прочитав доклад, нашел его в одних местах растянутым, в других — неполным, и им пришлось снова писать и переписывать. Вернулся Антон в отель «Наследный принц» совсем поздно и лег спать, тут же крепко уснув.

Наутро, выспавшийся и отдохнувший, он спустился в «шпайзециммер» и остановился у двери, не веря своим глазам: за столом, где до отъезда в Нюрнберг он обычно завтракал с Еленой, сидела… она. Склонив над чашкой голову, Елена помешивала ложечкой кофе, и ее золотисто-каштановые волосы блестели, словно светились в лучах солнца, падавших через окно.

— Вы… Вы не уехали? — спросил Антон, подойдя к ней.

Елена подняла голову и посмотрела на него обрадованными, сияющими глазами, ничего не ответив.

— Вы же должны были уехать, — проговорил он, опускаясь на стул напротив. — Почему вы не уехали?

Елена продолжала молча улыбаться. Она умела выразительно молчать: молчание, как заметила она однажды, разжигает любопытство и повышает интерес к человеку.

— Ведь советник Двинский распорядился, чтобы консул помог вам отправиться в Лондон, а вы все еще здесь.

— Вам очень хочется, чтобы я уехала? — спросила она, перестав улыбаться. — Разве я сильно вас обременяю?

— Нет, вовсе нет, — живо отозвался Антон. — Я просто не понимаю, что случилось.

— Ничего особенного не случилось, — ответила Елена с той спокойной уверенностью, которая удивляла и восхищала Антона. — Моего мужа послали в Женеву, и он позвонил в полпредство и попросил задержать меня здесь. Он не хочет, чтобы я приехала в Лондон, когда его там не будет, и даже надеется, что ему, может быть, удастся заехать за мной в Берлин. Женева ведь почти рядом. Виталий Савельевич не забыл также попросить полпредских товарищей снабдить меня деньгами за его счет: то, что дали мне в Москве на дорогу, подходит к концу.

Антон заказал себе завтрак и спросил Елену, как ей удавалось без него изъясняться с официантами в «шпайзециммер». Он снова пришел в восхищение, услышав, что Елена прекрасно вышла из затруднительного положения: запомнив несколько блюд, которые заказывал Антон, она повторяла их изо дня в день, тем более что выбирать было не из чего. Его вопрос, не скучала ли она одна в Берлине, показался ей странным и даже обидным.

— Почему же одна? — недовольно переспросила Елена. — Я бываю одна только тогда, когда хочу этого.

— Я не то хотел сказать, — торопливо и смущенно поправился он. — Просто мне хотелось знать, позаботились о вас или нет.

— Позаботились, — ответила она. — И заботились лучше, чем вы. Сначала меня сопровождал по городу этот ваш Севрюга, потом надо мною «шефствовал», как он сам назвал это, Кучин, знаете его? Забавный паренек… Подражает своему шефу Пятову во всем, начиная от одежды и прически, кончая манерой разговаривать. Я подозреваю, что он выкрасил волосы, чтобы быть точно таким же безукоризненным блондином, как ваш онемеченный Пятов… А вчера меня снова удостоил своим вниманием мистер Хэмпсон, или, как он просил звать его, «просто Хью».

— Хэмпсон? — удивился Антон. — Как вы могли встретиться с ним? Ведь он в Лондоне.

— Он был в Лондоне, — сказала Елена, выделив слово «был». — Прилетел в Берлин вчера днем, а перед вечером пожаловал сюда, в «Наследный принц», и вызвал меня вниз, к конторке.

Удивление Антона возросло.

— Приехал в «Наследный принц»? Вызвал вниз, к конторке? Чего же он хотел от вас?

— Насколько я понимаю, от меня он ничего не хотел, — ответила она, явно наслаждаясь произведенным эффектом. — Он сказал, что его замучила совесть: обещал, мол, дать письмо, которое открыло бы мне и вам двери его дома в Лондоне, но не дал, потому что помешали разные, не зависящие от него обстоятельства, и мать, с которой он встретился, сказала ему, что Хью поступил не по-джентльменски. И вот он привез это письмо, и, между прочим, очень хорошее письмо. Он называет в нем вас и меня своими «добрыми русскими друзьями», которым он «многим обязан».

— Но как мог Хэмпсон узнать, что вы остались в Берлине? Даже я не знал об этом…

— А он ведь не знал, что ваш Двинский распорядился отправить меня в Лондон. Он думал, что пока вы в Германии, я тоже здесь.

— Надеюсь, передав письмо, Хэмпсон оставил вас в покое, — сказал Антон, вспомнив упрек Володи Пятова после того, как Антон рассказал ему о прогулке с англичанином на пароходе по Шпрее.

— Не надейтесь, — быстро проговорила она, и в ее карих глазах вспыхнули лукавые искорки. — Он спросил, свободна ли я вечером, и, узнав, что свободна, тотчас пригласил погулять. И мы гуляли по берлинским улицам, заходили в кафе, ели мороженое и пили кофе.

— Ну, знаете, Елена, — обеспокоенно проговорил Антон, — вы очень смелая.

— В чем же проявилась моя смелость? — удивленно спросила она, не понимая или делая вид, что не понимает вопроса.

— Ходите по чужому городу с иностранцем… Заходите в кафе…

— Но вы-то тоже ходите по чужому городу, и встречаетесь с иностранцами, и пьете, наверно, не только кофе, — сказала Елена. — И Виталий Савельевич рассказывал мне, что ему приходится часто встречаться не только со знакомыми, но и малознакомыми или совсем незнакомыми людьми.

— Виталий Савельевич — дипломат, мужчина, и он…

— Опять этот великодержавно-мужской шовинизм, — перебила его Елена. — Хотите сказать, что, пересекая границу, женщина становится, как тут, в Германии, любят говорить, недочеловеком? Или вы думаете, что мы, женщины, за границей способны только состоять при вас, мужчинах, облеченных доверием и ответственностью, добросовестно исполняя роль домашних хозяек?

— Ничего такого я не думаю, — возразил Антон и смутился: он действительно считал, что обязанности женщины за рубежом ограничиваются в основном заботами о доме.

— Ну, спасибо и на этом. Некоторые из вашего брата не столь великодушны. Мне всегда хотелось доказать, что женщина может сделать все, что делает мужчина, даже за границей, куда нас, женщин, пускают только в роли жены. Исключения бывают весьма редки. Я согласилась поехать в этой роли, но ограничиваться ею не собираюсь.

Еще раньше Антон отметил, что улыбчивые складочки по углам красивого рта Елены, когда она раздражалась, превращались в резко очерченные скобочки, которые придавали ее лицу сердитое и даже злое выражение, и тогда Елена становилась старше и дурнела. Увидев эти злые морщинки сейчас, Антон понял, что Елена злится, и поспешил вернуться к разговору об англичанине.

— Погуляли с Хэмпсоном и простились до возможной встречи в Лондоне? — спросил он.

— Да, погуляли и простились, — ответила она после короткого молчания. — Простились, но не до Лондона. Нам — мне и вам, — она даже наклонила немного голову, точно кланялась Антону, — мне и вам придется встретиться с ним еще раз здесь.

— Встретиться?

— Да. Он пригласил меня и вас поужинать с ним сегодня.

— Откуда же он узнал, что я в Берлине?

— Не знаю. Может быть, просто догадался. Ведь в Нюрнберге все позавчера закончилось.

— И вы приняли приглашение?

— Конечно. Я подумала, что Хэмпсон нужен вам.

— Он подвел нас, — пожаловался Антон. — И меня и Володю Пятова. Исчез из Нюрнберга, не сказав ни слова, как раз в самый нужный и трудный момент.

— Он говорит, что получил приказ лететь в Лондон за час до отлета самолета, — сказала Елена. — Утром посол вызвал его к себе, дал запечатанный конверт и сказал, что надо немедленно доставить его в Лондон и вручить в собственные руки премьер-министра.

Разочарование и недовольство Хэмпсоном, не дававшие Антону покоя, немедленно уступили место живейшему интересу. Антон потянулся через стол к замолчавшей Елене.

— Неужели это все, что он вам рассказал?

— Нет, не все, — ответила она. — Мужчины любят порисоваться перед женщинами, и Хэмпсон, конечно, не мог не похвастать, с каким почетом везли и усаживали его в самолет немцы, и как ухаживали за ним в самолете, и как потом мчали в полицейской машине с лондонского аэродрома к премьер-министру, и как провели в его огромный кабинет и там пригласили присесть, пока премьер-министр читал письмо посла.

Это было не совсем то, о чем хотелось бы знать Антону.

— А больше Хэмпсон ничего не сказал вам? — нетерпеливо спросил он, едва Елена умолкла.

Елена усмехнулась.

— То есть вы хотите знать, не сказал ли он, каково содержание письма?

— Да! Да!

— Нет, этого он не сказал.

— И никак не намекнул?

— О письме никак, а вот о том, что обстановка меняется в лучшую сторону, это он сказал.

— В лучшую сторону? — почти вскрикнул Антон.

— Да, — подтвердила Елена. — Когда я пожаловалась, что, если положение еще больше ухудшится, я могу вообще не добраться до Лондона, он заверил меня, что бояться нечего, события поворачиваются в лучшую сторону, и скоро все опасности останутся позади.

— Вы не спросили, что он имеет в виду?

— Конечно, спросила, — ответила Елена с ноткой недовольства в голосе, и злые скобочки снова появились по краям ее рта. — Он ведь тоже думает, что женщина создана, чтобы за ней ухаживали, а она благосклонно принимала бы эти ухаживания, и отделался от моего вопроса шуточкой. Сказал, что политика — дело серьезное, а когда я говорю о серьезном, то перестаю улыбаться, даже старею, и это мне не идет. Вы тоже так считаете? Скажите, только откровенно…

— Нет, вовсе нет, — торопливо ответил Антон, лишь мимолетно подумав, что Хэмпсон не лишен наблюдательности. Намек же англичанина на поворот событий в лучшую сторону заставил Антона заволноваться: несомненно, поездка Хэмпсона в Лондон имела к этому повороту какое-то отношение. Но что за всем этим могло скрываться?

— Вы молодец, Елена, — похвалил он, искренне восхищаясь ею. — Встреча с Хэмпсоном сейчас очень кстати.

— Я тоже думаю, что молодец, — с шутливой хвастливостью объявила она и, посмотрев на Антона сияющими глазами, смиренно добавила: — Только не стоит уж очень сильно расхваливать меня. Я лишь попыталась сделать то, что, по словам Виталия Савельевича, делают все жены иностранных дипломатов. А разве мы глупее их?

— Конечно, нет, — заверил ее Антон, хотя сам продолжал думать, что заниматься дипломатией не дело жен. Он вспомнил, как развеселила корреспондентов шутка Чэдуика, который, указав на одиноко стоявшего на лестнице итальянского посла, сказал, что «Италия прислала в Нюрнберг лишь треть посла — две его трети, приходящиеся на долю синьоры Атоллико, остались в Берлине». Увидев недоуменные лица соседей, «всезнающий» американец с усмешкой пояснил, что «синьора Атоллико говорит за мужа — он не знает немецкого языка, а она великолепно владеет им, — на приемах ест за него, пьет за него и распоряжается делами в посольстве за него». — Наши женщины, бесспорно, образованнее, — продолжал он, — но, понимаете, у нас особые условия…

— Какие же это особые условия? — спросила Елена и, не получив ответа, сказала: — Когда перед отъездом в Лондон я была у Щавелева, он сказал, что хорошая и толковая жена должна быть помощницей мужа во всех его делах.

Антон не знал, какие советы даются женам, уезжающим к своим мужьям за границу, и предпочел отступить.

— Завидую мужьям, у которых хорошие и толковые жены…

После завтрака Антон поспешил в полпредство и, вызвав Володю Пятова, рассказал о возвращении Хэмпсона и его уверениях, что «международные события поворачиваются в лучшую сторону».

— Это он привез, конечно, из Лондона, — сказал Пятов и озадаченно сдвинул светлые брови. — Но в чем увидели поворот к лучшему там, в Лондоне? В Судетской области идут уличные бои, некоторые города захвачены нацистами, и чехословацким полицейским частям приходится отбивать их. В стране введено чрезвычайное положение, и чехословацкий посланник в Берлине сказал вчера Григорию Борисовичу, что войскам дан приказ отразить оружием любую попытку немцев пересечь границу. По всей Германии идет мобилизация, в Саксонии запретили проводить сев озимых, у крестьян это, разумеется, вызвало недовольство, у городских жителей — панику: значит, действительно скоро война. Как мог Лондон увидеть во всем этом поворот к лучшему, уму непостижимо…

Тревожным вестям, которые сообщил Пятов, Антон мог противопоставить только предположение, что Хэмпсон знает что-то такое, чего не знают они. Оба согласились, что на ужин с англичанином надо непременно пойти. Англичанин, по убеждению Володи, захочет рассказать о том, что заставляет его думать о скором улучшении обстановки: хорошее не скрывают.

В половине седьмого мальчик-посыльный постучал в дверь Антона и сказал, что молодую госпожу из соседнего номера и его ждут внизу.

Хэмпсон встретил их у хозяйской конторки. На нем было легкое осеннее пальто с бархатным воротником, белый шелковый шарф, в руках он держал шляпу и перчатки. Выглядел он празднично, и Антон мысленно похвалил себя за то, что догадался надеть свой лучший костюм, а Елену за то, что она надела черное платье, которое делало ее еще более стройной. Взяв в гардеробной плащи, они вышли на улицу.

Вечер был погожий, но прохладный, и Елена, затягивая поясок светлого плаща, зябко поежилась. Хэмпсон и Антон одновременно предложили ей руки. Елена легко вышла из затруднительного положения, улыбнувшись, она взяла под руки обоих: удобнее и теплее.

— Я не хотел торопить вас с этим ужином, — сказал Хэмпсон, когда они отошли от отеля, — но сегодня у меня единственный свободный вечер.

— Вы очень заняты? — спросила Елена.

— Да, в последнее время очень.

— Стараетесь помешать развитию международных событий в плохую сторону?

Хэмпсон скосил глаза на соседку, словно хотел удостовериться, шутит она или спрашивает всерьез. Красивое лицо Елены было серьезным, и он ответил тоже серьезно:

— Ныне все стараются помешать развитию событий в плохую сторону.

Антон понял, что Елена помогает ему начать нужный разговор, и поспешил заметить:

— Все стараются помешать развитию событий в плохую сторону, а они все же неуклонно движутся только в плохую сторону.

— У событий, как у движущихся предметов, есть своя инерция, — отозвался Хэмпсон.

Они дошли до угла и остановились, поджидая такси. Усадив Елену и Антона на заднее сиденье, Хэмпсон, поместившийся рядом с шофером, повернулся к ним.

— Посольские знакомые советовали посетить «келлер» под ратушей. Говорят, там пока еще кормят прилично и коричневые рубахи не беспокоят посетителей сбором «пожертвований». Если не возражаете, поедем туда?

Елена и Антон не возражали. Минут через десять-двенадцать машина остановилась перед большим кирпичным зданием с узкими окнами и высокой, островерхой крышей.

За тяжелой, обитой черным железом дверью их встретил круглолицый, лысый привратник в кафтане с золочеными позументами на рукавах и воротнике, сказав: «Прошу, господа!» — довел до дверей просторного, уходящего куда-то в глубину подвала и передал «оберу» — старшему официанту во фраке, белом крахмальном галстуке и лакированных туфлях. За «обером» они прошли мимо загородок с каменными решетками, мимо трехстенных комнатушек, где массивные деревянные лавки окружали большие столы, над которыми на черных цепях свисали железные кованые фонари, бросавшие решетчатые тени на белые скатерти и красные кирпичные стены.

«Обер» предложил им трехстенную клетушку недалеко от оркестра, разместившегося на невысоком деревянном помосте. Положив перед каждым пухлое меню, он, поклонившись, вышел. С трудом разобравшись в меню, они наконец остановились на некоторых блюдах, не ведая, что скрывается под их мудреными названиями.

Кельнер принес закуски и разлил вино.

Хэмпсон поднял высокий бокал на уровень глаз и посмотрел через него на Елену.

— Предлагаю выпить за здоровье нашей дамы, которая согласилась разделить наше общество и трапезу.

— За нашу даму! — подхватил Антон.

— Нет, я не согласна! — объявила Елена, опуская уже поднятый бокал. — Я предлагаю первый тост за то, чтобы все было хорошо и всем было хорошо.

Хэмпсон засмеялся.

— Что ж, против этого тоста трудно возразить. От души поддерживаю!

Антон тоже охотно присоединился к тосту, и они выпили. Рейнское вино было терпковатым, но приятным на вкус. Кельнер налил снова, спросил у Антона, понравилось ли вино, и, узнав, что понравилось, предложил принести еще бутылку.

— Ну а теперь я предлагаю вернуться к моему тосту, — произнес Хэмпсон по-английски, поднимая бокал. — За нашу даму, которая напоминает мне, как много потерял я, покинув Москву.

— Не печальтесь, Хью, вы еще можете вернуться в Москву, — сказала Елена.

Хэмпсон отрицательно покачал головой.

— В Москву я попаду теперь не скоро, — сказал он, не спуская своих откровенно восхищенных глаз с лица соседки. — Но надеюсь скоро встретиться с вами в Лондоне.

— Чудесно! Вы покажете нам ваш родной город?

— С радостью. И Лондон, и его окрестности — они очень красивы, особенно вдоль Темзы.

— Вы хотите расстаться с мистером Гендерсоном? — спросил Антон.

— Нет, пока нет, — односложно ответил Хэмпсон.

— Мистера Гендерсона переводят в Лондон?

— Нет, его не переводят в Лондон, но скоро ему придется поехать туда. Ему надо серьезно лечиться.

— Неужели посол может оставить свой пост в такое трудное и опасное время? — воскликнул Антон, вспомнив слова Володи Пятова, что Гендерсон скорее предпочел бы умереть, нежели отказаться от своего поста в Берлине.

— Оно скоро перестанет быть трудным и опасным, это время! — сказал Хэмпсон убежденно.

Антон понимал, что более удобный момент узнать замыслы Лондона вряд ли представится за весь вечер, но как подступиться к Хэмпсону? И снова помогла Елена.

— Вы, мужчины, наверно, будете упрекать меня, что я вмешиваюсь в ваши дела, — сказала она, — и, может быть, найдете, что серьезный разговор старит меня, но я все же хотела бы знать, действительно ли трудные и опасные времена скоро останутся позади. Вы спокойны, потому что знаете все, а я ничего не знаю, поэтому не могу найти себе места.

Хэмпсон дотронулся кончиками пальцев до ее руки, лежавшей на столе.

— Вы должны поверить мне, что трудные и опасные времена действительно очень скоро останутся позади. Через два-три дня произойдет такое, что изменит все. Решительно все!

— Невероятно! — воскликнул Антон, решив сыграть на тщеславии англичанина. — В Берлине, по-моему, все убеждены, что уже ничто не может изменить страшный ход событий!

— Может изменить, — проговорил Хэмпсон, с усмешкой посмотрев на Антона поверх поднятого бокала. — Очень даже может.

— Не томите меня, пожалуйста, — умоляюще проговорила Елена. — Если это секрет, не говорите мне, только дайте честное слово, что вы верите в то, что это произойдет.

— Честное слово, — торжественно произнес Хэмпсон. — Я знаю и верю, что это произойдет. И не только я. Сэр Невиль верит в это. Да что там сэр Невиль — сам премьер-министр верит в это.

— Во что «в это»? — спросил Антон, наклоняясь и требовательно заглядывая англичанину в глаза.

Хэмпсон осушил бокал и, поставив его на стол, ответил:

— В то, что им — мистеру Гитлеру и мистеру Чемберлену — удастся изменить ход событий, как только они встретятся лично.

— Они встречаются? — спросил Антон, стараясь скрыть удивление. — Встречаются через два-три дня?

— Даже раньше, — уточнил Хэмпсон. — Послезавтра.

— Послезавтра? Где?

— В Берхтесгадене.

— Ваш премьер-министр отправится к Гитлеру, а не Гитлер к нему?

— Наш премьер-министр сказал, что готов отправиться куда угодно и встретиться с кем угодно, лишь бы помешать войне в Европе.

— Но ведь одной готовности отправиться куда угодно и встретиться с кем угодно недостаточно, чтобы помешать войне, — торопливо напомнил Антон. — Нужно, чтобы результаты встречи…

— За результаты встречи не беспокойтесь, — перебил его Хэмпсон с самодовольной ухмылкой. — Сэр Невиль говорит, что он сделал все, что нужно, чтобы встреча закончилась успешно. С его планом согласны Геринг и сам рейхсканцлер. Согласен с ним и премьер-министр. А коли так — разве можно сомневаться в успехе?

На прямой вопрос Антона, каков же план сэра Невиля, Хэмпсон ответил, что не знает, но уверен: план хороший. Тогда Антон спросил: почему все-таки премьер-министр отправляется к Гитлеру, а не наоборот?

Хэмпсон выпил еще бокал вина и рассказал, что послу очень хотелось, чтобы рейхсканцлер полетел в Лондон. Он на двадцать лет моложе премьер-министра, не летавшего в самолете еще ни разу, и посол пытался доказать Гитлеру, что его великодушие было бы высоко оценено Лондоном. Он говорил, что люди, давно симпатизирующие фюреру в Англии, а таких много, особенно в высшем обществе будут чрезвычайно рады видеть его рядом с королем в королевской карете, запряженной четверкой белых лошадей. Идея триумфальной поездки по улицам английской столицы, визит в Букингемский дворец понравились Гитлеру, но «интриганы» — посол подозревал завистника Риббентропа — убедили его: пусть старик летит к фюреру, а не наоборот. Посол предложил пригласить вместе с премьер-министром его жену, но «интриганы» вмешались и тут: чопорная англичанка, намекнули они Гитлеру, может намеренно унизить Еву Браун, на которую за границей смотрят как на содержанку. Предложение встретиться на нейтральной территории или хотя бы на границе тоже было отвергнуто: чем дальше полетит англичанин от Лондона, тем яснее будет, кто к кому отправляется на поклон. В Лондоне кое-кто оценил это как путь в Каноссу, но сам премьер-министр не видит в такой поездке ничего унизительного: во имя сохранения мира он готов не только на неудобства, но и на жертвы. Хэмпсон, как и сэр Невиль, одобрял мужество премьер-министра: пусть все видят, на что способна страна, которую так несправедливо зовут коварным Альбионом! Посол собирался выехать завтра вечером вместе с Хэмпсоном в Мюнхен, чтобы встретить своего премьер-министра на аэродроме.

Антону захотелось сейчас же покинуть «келлер» и помчаться в полпредство, чтобы рассказать Володе, если он еще там, или самому Двинскому о предстоящей встрече глав двух правительств. Однако бросить ужин было немыслимо. Им только что принесли рыбу и новую бутылку вина. За рыбой подали козу, приготовленную по-мексикански, потом перепелки, затем мороженое и под конец кофе с ликером. Они выбрались из ресторана около одиннадцати часов вечера. С трудом поймав такси, они высадились у «Наследного принца» в полчаса двенадцатого, и Антон отказался от мысли навестить в столь поздний час полпредство: его могли принять и выслушать только утром.

 

Глава пятнадцатая

Утром, направляясь в полпредство, чтобы рассказать Пятову или Двинскому о вчерашнем разговоре с Хэмпсоном, Антон был остановлен криком газетчика: «Энглендэр флигт цу фюра!» («Англичанин летит к фюреру!») Толстенький белобрысый мальчишка, сверкая покрасневшими коленями, — утро было пасмурным и зябким — бежал по самой кромке тротуара и размахивал газетой: «Энглендэр флигт цу фюра!» Антон перехватил его. Мальчишка сунул в его руку газету, которой размахивал, опустил монетку в карман коротких кожаных штанишек, сказал «Данке зэер!» и, выдернув из брезентовой сумки следующий экземпляр, побежал дальше.

На первой странице газеты крупно и жирно извещалось, что премьер-министр Англии «герр Чемберлен» прибывает в Германию, чтобы встретиться с рейхсканцлером и обсудить европейский кризис, созданный вызывающим поведением чехословацкого правительства. С явной гордостью и даже хвастовством указывалось, что это первый за многие десятилетия визит главы британского правительства; он свидетельствует о возрождении величия Германии и о признании Европой ее главенствующей роли. Далее рассказывалось, хотя и более мелким шрифтом, что «герр Чемберлен и сопровождающие его лица» прилетят самолетом на другой день в Мюнхен, откуда отправятся в Берхтесгаден.

Новость, которую спешил сообщить Антон, была уже известна всему миру, и он опять подумал о коварстве сынов Альбиона: Хэмпсон выдал ему «секрет», который через несколько часов предполагалось объявить во всеуслышание. Правда, англичанин не говорил, что это «секрет», и, может быть, Антону самому захотелось увидеть тайну там, где ее не было, но от этого разочарование не стало меньше. Антон заколебался: ехать в полпредство или вернуться в отель? Постояв в нерешительности несколько минут перед навесом над ступеньками, ведущими под мостовую, — по обеим сторонам навеса крупно выделялись слова: «Унтергрундбан» — «Подземка», — он спустился в метро, решив все же добраться до полпредства и, по крайней мере, пожаловаться Володе на новую неудачу с Хэмпсоном. Вместе с берлинцами, скопившимися на простой, как подмосковные платформы, станции, он вошел в поезд и занял свободное место.

Снова развернув газету, Антон перечитал сообщение о предстоящем визите «герра Чемберлена» и углубился в передовую, которая, выделяя жирным шрифтом строки, настоятельно подчеркивала «гроссе бедойтунг» — большое значение этого события. Так же броско были выделены слова: «В Германию едет человек, который во имя соглашения с авторитарными государствами поставил на карту свое политическое имя». На второй странице публиковалось длинное интервью, которое Риббентроп дал английскому журналисту Прайсу. Министр также славословил визит, так же говорил о его «гроссе бедойтунг» и расхваливал Чемберлена и самого себя: английского премьер-министра — за «реальную политику», себя — за «умение вовремя обнаружить и оценить проницательного государственного деятеля».

Газета окончательно испортила Антону настроение: Хэмпсон разговаривал с ним, как с простаком, который, может быть, и знает немножко историю, но ничего не смыслит в нынешней политике. В самом деле, кто, кроме простака, мог поверить, будто Чемберлен и Гитлер так «повернут события», что все опасности и тревоги «останутся позади»? Кто, кроме «дипломатического недоросля», мог возомнить себя хитрецом, который умело выведал у подвыпившего Хэмпсона тайный замысел английского посла добиться поворота в отношениях между Англией и Германией, уговорив своего премьер-министра отправиться в Берхтесгаден? Только невежественный провинциал мог поверить словам молодого англичанина настолько, что провести беспокойно ночь в ожидании утра, когда об этом «открытии» можно было бы рассказать Пятову или Двинскому. Действительно, простак, провинциал, недоросль!..

Уже на Унтер-ден-Линден, в двух домах от полпредства, Антон решил повернуть назад, чтобы не смешить Володю своей жалобой на вероломство Хэмпсона. Однако, повернувшись, он встретился почти лицом к лицу с Тихоном Зубовым.

— Ты чего тут? — удивился Тихон.

— В полпредство шел… — смущенно ответил Антон.

— А отчего так рано? — спросил Тихон, пожимая ему руку. Тихон поднял воротник легкого пальто, спасаясь от холодного ветра, но голова оставалась непокрытой, и его кудри буйно дыбились, делая голову неправдоподобно огромной. — Вызвали, что ли?

— Нет, не вызвали, — ответил Антон, не решаясь рассказать Тихону ни о том, зачем спешил в полпредство, ни о том, почему повернул назад. — Рано проснулся, а заняться нечем…

— Я редко просыпаюсь рано, — признался Тихон и, посмотрев в низкое, облачное небо, добавил: — Особенно в такую погоду.

— Так почему же не спал? — неосторожно спросил Антон и тут же пожалел: показав на окна полпредства, к которому они уже подошли, Тихон объявил, что ему позвонили отсюда ни свет ни заря и сказали, чтобы он немедленно явился. Антон поспешно приложил палец к губам и повел глазами в сторону «шупо» и крепких парней в просторных плащах, стоявших у полпредских дверей и смотревших на друзей испытующе и строго.

Тихон махнул рукой.

— А дьявол с ними! Они прослушивают наши телефоны и уже знают, что меня вызвали сюда.

— Кому и зачем я потребовался? — спросил Тихон дежурного, когда тот впустил их.

— Григорию Борисовичу, — ответил дежурный. — Но сейчас он наверху, подожди.

Дежурный повернулся к Антону с вопрошающим и требовательным ожиданием: мол, а тебе чего тут надо? Антон виновато пробормотал, что хотел бы видеть Пятова. Тот еще не пришел, и дежурный посоветовал Антону подождать в приемной. Друзья уселись в низкие старые кресла, обитые красным плюшем, и стали перебирать положенные на столик свежие московские газеты и журналы. Центральное место в газетах занимали события в Чехословакии, где чешские немцы-нацисты устроили в Судетской области настоящий путч. В течение одной ночи после яростной речи Гитлера в Нюрнберге они захватили вокзалы, почту, телеграф, прервали связь всех судетских городов с Прагой. На помощь им через границу были переброшены две тысячи вооруженных германских эсэсовцев под командованием офицеров. Нацисты разгромили полицейские участки, захватили оружие, заняли ратуши и стали полными хозяевами городов с значительным немецким населением.

— А из Лондона все это кажется поворотом событий в лучшую сторону, — раздраженно сказал Антон, швырнув газету через столик Тихону.

Тот удивленно уставился на Антона, ничего не понимая. Бросив взгляд на газету, Тихон снова поднял теперь уже обеспокоенные глаза на друга.

— Ты еще не доехал до Лондона, — проговорил он в недоумении. — Как ты можешь знать, что и как кажется Лондону? Наитие? Или что?

— Нет, не наитие, — ответил Антон, криво усмехаясь. — Вчера мне почти целый вечер доказывали, что события повертываются в лучшую сторону и все опасности вот-вот останутся позади.

— Кто же эти оптимисты? — уже не скрывая насмешки, полюбопытствовал Тихон Зубов. Выслушав Антона, коротко изложившего разговор с Хэмпсоном, осуждающе заметил: — Он или глуповат, или жуликоват, этот твой англичанин.

— А я ему поверил, — с горечью произнес Антон. — Поверил, как дурак, простак, провинциал, как — ты правильно сказал — дипломатический недоросль.

— Ну я же пошутил.

— Пошутил, а попал в точку.

— Да ну тебя к дьяволу! Сказал тебе, что пошутил. Я вовсе не думаю, что ты недоросль. Ты просто новичок, которому предстоит еще многому научиться.

Их разговор прервал Двинский. Появившись в дверях приемной, он неторопливо оглядел поднявшихся друзей, хотел что-то сказать Зубову, но промолчал и показал толстопалой, с перстнями рукой на Антона.

— А вас кто вызвал?

— Меня никто не вызывал, — ответил Антон растерянно. — Я пришел сам… Хотел рассказать о предстоящем визите Чемберлена, а нынче об этом уже напечатано сообщение во всех газетах.

— А как и что вы узнали о визите?

Антон торопливо рассказал, умолчав о высказанной уверенности и надежде Хэмпсона на благоприятный поворот событий: зачем повторять вранье?

Двинский прищурил свои большие, с красными прожилками глаза, глядя на Антона, но не видя его, — вероятно, мысли советника были далеко от этой приемной. Постояв так с минуту, он улыбнулся весело, даже радостно, словно неожиданно нашел что-то важное и нужное. Будто загребая воздух ладонью, он взмахнул толстой рукой.

— Пошли-ка оба со мной…

В кабинете Двинский указал молодым людям на знакомый им полукруглый диван у низкого столика, а сам снял трубку внутреннего телефона, набрал номер и сказал с той веселой оживленностью, которая поразила в нем Антона там, в приемной:

— Знаешь, оказывается, наш «англичанин», которого мы посылали с Пятовым и Зубовым в Нюрнберг, узнал от секретаря Гендерсона, что тот уезжает сегодня вечером в Мюнхен. Да, да, конечно, это естественно… И Гендерсон берет своего секретаря, с которым, как я говорил тебе, нам удалось установить кое-какие отношения. И я подумал, что хорошо бы послать в Мюнхен вместе с Зубовым и Карзанова. Может быть, ему удастся узнать у своего приятеля кое-что. Да, да, разумеется, это потребует некоторых усилий и расходов. Я думаю, что Пятову удастся устроить это через Баумера — он жаден до водки и икры, а прибавить одного человека к большой группе корреспондентов, которая направляется туда, ему, наверно, удастся без особого труда.

Двинский положил трубку на рычажки и подошел к столику, за которым сидели друзья. Опускаясь в кресло, он поглядел на Антона с виноватой улыбкой.

— Надеюсь, вы не будете сильно обижаться, если мы еще немного поэксплуатируем вас?

— Обижаться я не буду, — отозвался Антон неуверенно, — но…

— Что «но»? Что «но»? — требовательно повторил советник.

— У меня два «но», — сказал Антон, смелея. — Во-первых, на Хэмпсона особых надежд возлагать нельзя.

— Это почему же? — с шутливым удивлением произнес Двинский.

Советник перестал улыбаться, когда Антон начал рассказывать о своих сомнениях и подозрениях в отношении молодого англичанина, а затем даже помрачнел. Выслушав Антона, он помолчал, потер мешки под глазами, потом заговорил медленно, точно думая вслух:

— Возможно, что Хэмпсон намеренно обманывал вас, как и вашу спутницу, а может быть, сам обманывался и все еще обманывается. Возможно, ваш англичанин тоже поверил кому-то и на обнаруженный обман будет реагировать так же резко, как вы. Для него разочарование в тех, кому он верит, может оказаться куда более тяжким, чем ваше разочарование в нем.

Советник нагнулся немного и заглянул в опущенные глаза Антона. Вероятно, он увидел в них что-то такое, что заставило его ободряюще улыбнуться.

— Подождите записывать вашего английского приятеля в разряд обманщиков, рано еще отвертываться от него.

Двинский выпрямился, положил перед собой белые пухлые кисти рук, выровнял пальцы и повелительно сказал Антону:

— Теперь второе «но».

— Второе «но» — это Англия. Мне же надо ехать туда.

— Успеете попасть и в Англию, — сказал Двинский. — Англия от вас никуда не денется. Завтра вы сможете рассмотреть вблизи английского премьер-министра и познакомитесь с тем, что Лондон безусловно считает самым важным в своей политике. По пустякам премьер-министры за границу не ездят.

Затем, поглядывая то на Тихона Зубова, то на Антона, советник заговорил с какой-то необычной дружеской, почти отцовской доверительностью:

— Нам еще вчера сообщили из Москвы, что Чемберлен вылетает к Гитлеру, но с чем он летит — наши лондонские товарищи узнать достоверно не могли. В Лондоне ходят две версии. По одной, Чемберлен хочет предупредить Гитлера, чтобы Германия не трогала Чехословакию, иначе ей снова придется иметь дело не только с чехами, но и с французами, и с англичанами, и, естественно, с русскими. Согласно другой, премьер намерен предложить Гитлеру сделку: Лондон посоветует Праге предоставить Судетской области полную автономию, как хочет Гитлер, в обмен на его обязательство не прибегать к военной силе ни сейчас, ни после.

Тихон Зубов выжидательно молчал, Антон смотрел на пухлые пальцы Двинского. Невольно проследив за взглядом Антона, советник убрал руки и оперся ими о край стола, наклонясь над его зеркальной крышкой.

— У нас есть подозрение, — сказал Двинский с подчеркнутой серьезностью, — что англичане начали какую-то игру с Гитлером. Замысел этой игры пока неясен, а ее конечный результат тем более. В политической игре, как и во всякой другой, нельзя заранее предсказать, чем она кончится: слишком много политических сил, течений, лиц, влияний, симпатий и антипатий вовлекается в игру, и окончательный исход их действий и противодействий может оказаться вовсе не тем, на который рассчитывают зачинатели игры.

— Судя по местной печати, нас хотят вытолкнуть из любой возможной игры, — осторожно заметил Тихон Зубов. — Тут даже пишут, что пришло время «удалить большевистскую Россию из Европы».

— Нас трудно вытолкнуть из любой возможной игры и невозможно удалить из Европы, — возразил Двинский. — Участвуем мы в переговорах, которые ведутся в Европе, или не участвуем, мы все равно присутствуем на них незримо, и наш голос не может быть не услышан и не учтен, если даже мы будем говорить шепотом. Только вчера чехословацкий посланник сказал мне, что по-настоящему Берлин боится лишь нас, той самой «большевистской России», которую им хочется «удалить из Европы» или «закрыть», как тупой щедринский градоначальник хотел «закрыть» Америку. Градоначальник понимал, что «сие от него не зависит», и эти, — советник кивнул на занавешенные окна кабинета, за которыми, казалось, настороженно притаился Берлин, — тоже понимают, что присутствие «большевистской России» в Европе от них не зависит. И этому мешает не только география, но и наша сила, наш вес в международной жизни, с которыми теперь приходится считаться всем — малым странам и большим державам. Нынче без нас нельзя решить не только большой европейской проблемы, но и малого вопроса, выходящего за пределы интересов двух стран. Мы — часть Европы и никому не позволим определять ее судьбу без нас и уж, конечно, против нашей воли…

Пухлые пальцы сжались в кулак, опустившийся несколько раз на полированную крышку столика энергично, хотя и мягко, усталые глаза, смотревшие из-под рыхлых, морщинистых век, засверкали вызовом, и даже покатые плечи советника поднялись, и весь он как-то выпрямился, подтянулся, словно помолодел. Антон почувствовал в этом пожилом и усталом человеке огромную душевную силу, которая благотворно подействовала и на него, будто передалась по невидимым каналам. Он уходил от Двинского с неожиданно и необъяснимо вернувшейся верой, что события все же повернутся в лучшую сторону.

Они зашли к Пятову, чтобы рассказать о предстоящей поездке. Усадив Антона и Тихона у своего стола, Володя признался, что охотно поехал бы с ними посмотреть встречу Чемберлена с Гитлером. До сих пор визиты глав других правительств в Берхтесгаден заканчивались для тех трагически. Полгода назад Шушниг приехал туда австрийским канцлером, а вернулся в Вену марионеткой Гитлера — стал делать все, что ему приказывали из Берлина, и все же вскоре был изгнан из правительства, а Австрию оккупировали немецкие войска и превратили в провинцию Германии.

— Англия не Австрия, и Чемберлен не Шушниг, — напомнил Антон.

— Да, Англия, конечно, не Австрия, — согласился Володя Пятов, — а вот что Чемберлен не Шушниг — это требуется еще доказать.

— Ну уж, наверно, Гитлеру не удастся запугать Чемберлена, как он запугал Шушнига угрозой немедленного вторжения.

— Может быть, пугать его он вообще не будет, — сказал Володя Пятов, — Гитлеру достаточно уже одного того, что Чемберлен сам едет к нему. Английские премьеры не удостаивали визитами даже кайзера, а вот фюрер, говорят немцы, заставил англичан поубавить свою спесь и отправиться к нему на поклон.

— А англичане видят в этой поездке благородный поступок, — сказал Антон и коротко повторил вчерашние доводы Хэмпсона. — Только забота о сохранении мира в Европе заставляет Чемберлена лететь к Гитлеру. И Хэмпсон верит, что Чемберлену удастся остановить опасное течение событий и повернуть его в другую, лучшую сторону.

Пятов недоверчиво покачал головой:

— Он или обманывает тебя, этот Хэмпсон, или сам обманывается.

— Григорий Борисович предполагает последнее.

Тихон Зубов посмотрел на часы и встал, объявив, что ему надо спешить: с отъездом всегда связано много хлопот. Он попросил Володю немедленно сообщить ему, как только удастся договориться с Баумером об Антоне, чтобы вовремя достать два билета на мюнхенский поезд. Пятов тут же позвонил Баумеру и назначил встречу на час дня в каком-то заведении с уютным названием «Птичий уголок». Он вызвался проводить друзей до приемной и в коридоре, почти мимоходом сообщил, что в Берлин приехал Олег Ситковский, возвращающийся в Стокгольм.

— Чего ради понесло его через Германию? — спросил Тихон. — Через Финляндию ближе и дешевле.

— Говорит, нужно встретиться с шефом, или, как он выражается, с мадам-шефом, которая ожидается тут на пути в Женеву, — пояснил Володя. — Она пробудет там сравнительно долго, и он счел необходимым побеседовать с ней здесь, чтобы получить указания, советы, наставления.

— Не может без них? — проговорил Тихон с иронической усмешкой.

— Ну ты же знаешь Олега… Путей к сердцу начальства, говорит он, много, но самый короткий и верный — почаще спрашивать совета, указания, смотреть преданно в глаза и согласно кивать головой.

— Да, Олег и в университете сумел прослыть способным не столько благодаря своим ответам на вопросы профессоров, сколько благодаря своим вопросам. Даже профессор Дубравин, изучивший все трюки студентов, не разгадал Ситковского. Он назвал его «ищущим умом».

— Сначала «ищущим умом», а потом «эластичным молодым человеком», — напомнил Володя Пятов.

— Нищие умом и духом, как сказал один мудрец, всегда эластичны, — ядовито заметил Тихон Зубов.

— Это ты напрасно, — с мягким укором произнес Пятов, — Олег не такой уж плохой, и он, по-моему, становится серьезнее и лучше.

— Кто устоит против лести, как изволил заметить другой мудрец. Чем умаслил тебя Олег?

Пятов поморщился и пожал плечами, словно давая понять, что нет смысла отвечать на неразумные слова. Тихон Зубов, продолжая ухмыляться, протянул ему руку.

— Держу пари, что Ситковский либо привез тебе подарок, либо рассказал, как высоко ценят тебя в московских верхах.

— Да ну тебя к черту! — выругался Володя Пятов, отталкивая руку Тихона и краснея. — С тобой невозможно серьезно разговаривать.

— Вот видишь? — обратился Тихон к Антону. — Не хочет держать пари, потому что Олег, наверно, чем-то умаслил его, и этот «непримиримый якобинец», как звали нашего с тобой друга в университете, готов своими руками посадить Ситковского на пьедестал хорошего человека. Возмутительно? А?

Антон не ответил. Он не понимал, спорят его друзья всерьез или просто дурачатся. Он спросил, что рассказывает Ситковский о Москве.

— Да ничего особенного, — ответил Володя Пятов. — Осень погожая, урожай хороший, настроение приподнятое, и обстановка, в общем, почти нормальная. Беспокоит положение в центре Европы, и поэтому много разговоров о том, будет война или не будет, придется нам участвовать в ней или не придется. В армию в последнее время призывают много молодых специалистов — для усиления технических войск, — а также партийных работников на политработу. Наш друг Ефим Цуканов явился на проводы Олега в военной форме.

— Ефим в армии? Не может быть!

Мешковатый и медлительный Ефим меньше всего подходил для роли командира. Не было в нем ни бодрой подтянутости, ни строгой молодцеватости, присущих военным, а всякая форма вызывала в нем страх. Когда все комсомольцы увлекались юнгштурмовками, Ефим отказался надеть ее, сказав, что «форма на нем — как на корове седло».

— В армии, в армии, — повторил Пятов и, заметив удивление на лице Антона, пояснил: — Ефим — человек дисциплинированный, и для него слово «надо» — закон. Это «надо» заставляло его в студенческие годы проводить вечера в прокуренной комнате факультетского партбюро, пока мы летом протирали подошвы на танцплощадке Центрального парка, а зимой гоняли на коньках. Он отложил «на будущее» мечту об аспирантуре и ученой карьере, когда ему сказали, что «надо» работать в райкоме. Видимо, это «надо» заставило его надеть военную форму, хотя она, по словам Олега, «явно ему не к лицу».

— Ситковский никогда не надел бы формы, которая не шла бы ему, и не сделал бы ничего, что мешало бы его собственным интересам, — язвительно заметил Тихон Зубов. — Такие, как он и его дружок Ватуев, знают, на что соглашаться, а чего избегать. Привыкшие получать от жизни многое, как сказал один философ, не способны пожертвовать даже малым. А кстати, — повернулся он к Володе Пятову, — как поживает наш «околовысокопоставленный»? Хвастается близостью к своему начальнику? И теперь так осведомлен, что знает все, что есть в этом мире, и все, чего в нем нет?

— Язви, язви, — добродушно и насмешливо разрешил Пятов, — а Ватуева только что назначили первым помощником Курнацкого, звезда которого, как говорит Олег, поднимается на московском небосклоне все выше и выше.

Весть о служебном успехе Игоря оказалась неприятной для Антона. Не очень разбираясь в иерархической лестнице, он не завидовал своему давнему приятелю. Неприятно было то, что теперь Игорь, оправдав предсказания Юлии Викторовны, станет еще ближе к семье Дубравиных и, конечно, к Кате. Он опасался этой близости, потому что Катя и раньше немного увлекалась Игорем. Правда, это было, как уверяла она Антона, «увлечение школьницы, следовавшей по стопам пушкинской Татьяны»: она написала Игорю «любовное признание» в стихах и «получила отповедь в прозе». Но увлечения, как и болезни, иногда повторяются и даже дают осложнения… Понимая, что он не в состоянии помешать тому, что может произойти в далекой теперь Москве, он постарался отогнать тягостные мысли, спросив друзей, чем ему заняться, пока они будут устраивать его поездку в Мюнхен. Пятов озадаченно остановился, сдвинув по обыкновению к переносице светлые брови, а Тихон Зубов решительно взял Антона под руку:

— Поедешь со мной. Заберем из отеля твой чемоданчик и будем ждать у нас дома, когда дипломаты сообщат нам о результатах переговоров. Мне еще кое-куда надо заглянуть, а ты побудешь с Галкой.

Пятов нашел, что это самое мудрое и практичное решение, обещал сделать все, чтобы поездка состоялась, и сказал, что приедет на вокзал. Володя проводил друзей до барьерчика, отделявшего дежурного от приемной, открыл дверцу, пропуская их на мраморные ступеньки, ведущие к выходу, и легонько толкнул в спину сначала Тихона, потом Антона.

— Ну, пока, пока… — напутствовал он.

 

Глава шестнадцатая

В Мюнхен они приехали с большим опозданием: выбившись из графика еще ночью, поезд часто застревал на маленьких станциях и разъездах, пропуская вперед эшелоны с войсками, пушками, грузовиками и конями. Прямо с вокзала корреспондентов повезли на аэродром, и Антон не увидел из окошек полицейской машины ничего, кроме узких улиц, забитых грузовиками, повозками и людьми, да просторной дороги, ведущей к аэродрому. Дюжие парни в черных фуражках, черных рубахах и брюках, заправленных в высокие сапоги, встретившие их у подъезда аэровокзала, поспешно провели через пустой зал ожидания на асфальтированную площадку, черневшую, подобно большой заплате, перед вокзалом, и поставили за спинами людей, которые, повернув головы влево, всматривались в быстро снижавшийся двухмоторный самолет. Опустившись, он пробежал половину аэродрома, повернул к вокзалу и остановился перед встречающими, взревев моторами и подняв облака пыли. Когда самолет смиренно затих, из открытой двери появилась седая голова, узкие плечи. Поставив ноги на первую ступеньку лестницы, человек распрямился, взмахнул черной шляпой, которую держал в руке, и неожиданно бодро спустился на землю.

— Молодец старик, — одобрительно произнес стоявший за спиной Антона Чэдуик. — Ему же шестьдесят девять лет, и до нынешнего дня он ни разу не летал в самолете.

— Вы и это знаете? — повернулся к американцу Антон, откровенно восхищаясь его осведомленностью.

— А почему бы мне не знать этого? — усмехнулся Чэдуик, поднимаясь на носки, чтобы рассмотреть через головы других, что делается у самолета. — Наши английские друзья не делали из этого секрета, они даже хвастались этим.

— Чем? Тем, что Чемберлену шестьдесят девять лет? Или тем, что он впервые оказался в самолете?

Чэдуик внимательно посмотрел на Антона.

— Тем, что шестидесятидевятилетний человек сел впервые в самолет, чтобы лететь сюда во имя спасения мира, — с насмешливой торжественностью провозгласил он, удачно подражая Уоррингтону — одному из английских журналистов, прилетевших вчера из Лондона в Берлин.

Между корреспондентами «берлинцами» и «лондонцами» шел спор о том, полезна или вредна предстоящая встреча Чемберлена с Гитлером. «Берлинцы» говорили, что вредна, «лондонцы» уверяли, что полезна. Особенно горячился дипломатический корреспондент «Таймс» Уоррингтон. Высокий, худой, с бледным, аскетическим лицом, он хватал скептика цепкими пальцами за лацкан пиджака и, брызжа слюной, кричал, что для спасения мира можно и должно договариваться не только с Гитлером, но и с самим дьяволом. Он совал под нос маловера привезенный из Лондона журнал и кричал: «Видели вы это?» Там во всю страницу был изображен в ангельском подобии Чемберлен. В черном распахнутом сюртуке, в светлых брюках и модных штиблетах, он летел, распластав огромные крылья: под ним расстилались лесистые холмы, над ним клубились черные грозовые тучи; в левой руке «спаситель мира», как значилось под рисунком, держал толстый портфель, в правой — оливковую ветвь.

Человек, вышедший из самолета, сильно напоминал «ангела-спасителя», изображенного в журнале: тот же черный сюртук, тот же полосатенький галстук вокруг морщинистой шеи, те же густые брови, почти сросшиеся над крупным прямым носом, те же коротко подстриженные, с проседью усы. Не было у него только крыльев и оливковой ветви, да и портфеля тоже.

— Ну, тут мы много не увидим и не услышим, — сказал Чэдуик Антону и, выставив сильное плечо, стал пробиваться сквозь толпу ближе к самолету, говоря строго и повелительно: — Пропустите! Пропустите!

Антон протиснулся вслед за ним к небольшой толпе, стоявшей у самой лесенки самолета. Справа от Чемберлена Антон увидел невысокого, худощавого и большеносого человека со свернутым зонтиком.

— Гораций Вильсон, — подсказал Антону Эрик Фокс. Он, как и Чэдуик, оказался, к удовольствию Антона и Тихона Зубова, в их купе, и они провели вечер и ночь вместе, не опасаясь ни пытливых глаз итальянца, ни настороженных ушей Бауэра. — Серое преосвященство нашего премьер-министра.

— Кто? Кто? — переспросил Антон, не поняв намека.

— Серое преосвященство, — повторил Фокс. — Человек за кулисами… Подсказывает премьеру, что делать, как поступать… Его второе «я».

— Он знаток европейских дел?

Фокс рассмеялся.

— Как раз наоборот. Он никогда не занимался ими и ничего не смыслит в них. Впрочем, как и сам премьер-министр.

— А кто слева от премьера? — спросил Антон, указав глазами на сравнительно молодого, крепкого телосложения, широколицего человека в очках, стоявшего на полшага позади Чемберлена. Он держал в правой руке тот самый большой портфель, который нес «ангел-спаситель», изображенный на журнальной картинке, а в левой — вместо оливковой ветви… зонтик премьер-министра. — Слуга?

— Нет, не слуга, — ответил Фокс. — Новая звезда нашей дипломатии. Некто Стрэнг.

На них зашикали: они мешали слушать обмен приветствиями.

Чопорный и надутый Риббентроп, явно польщенный тем, что ему поручили встретить высокого английского гостя, заученно сказал, что рад приветствовать на земле рейха «герра Чемберлена», которого знает давно и уважает за мудрость, смелость и дальновидность, достойную его великого отца. Чемберлен, говоривший тонким, почти визгливым голосом, растроганно ответил, что он тоже рад возобновить знакомство с мистером Риббентропом, с которым имел честь неоднократно встречаться в Лондоне и несколько раз обедать у лордов Асторов в их поместье Кливдене. При имени Асторов Риббентроп улыбнулся и сказал, что вспоминает о встречах в Кливдене с удовольствием и надеется, что лорд и леди Астор пребывают в добром здравии.

Чемберлен торопливо заверил, что их здоровье превосходно, и, видимо, не зная, о чем еще говорить, вопрошающе посмотрел на Риббентропа, потом на Вильсона, ответившего растерянным взглядом, как бы говорившим ему: «Я во всем этом ничего не смыслю, поэтому помочь не могу». Чемберлен повернулся к Гендерсону. Посол сделал шаг вперед и учтиво осведомился, как господин премьер и его спутники долетели.

— Прекрасно.

— Не очень устали?

Молодые хвастают мудростью, которой еще нет, пожилые — бодростью, которой уже нет, и Чемберлен молодцевато выпрямился, подняв сутулые плечи.

— Я крепок и вынослив, — произнес он, победно оглядывая стоявших вокруг. — Да, я крепок и вынослив.

Предводительствуемые Риббентропом гости направились к вокзалу. За вокзалом дюжие парни в черном, окружив гостей, посадили их в большие черные лимузины. Лимузины помчались к городу, вытягиваясь колонной. Парни в черном проворно подогнали к подъезду две полицейские машины, которые доставили на аэродром корреспондентов. Неуклюжие — длинные и приземистые, как таксы, с широкой скамейкой посредине, от кабины шофера к выходу (корреспондентам, подобно полицейским или арестантам, пришлось сидеть спиной друг к другу) — машины были сильные и быстроходные. Уже через несколько минут они догнали колонну лимузинов, а в городе, выбрав более короткий путь, обогнали ее и оказались у вокзала раньше. Корреспонденты видели, как гостей вели под той же надежной охраной через вокзал к специальному поезду и усаживали в вагон.

Вагон корреспондентов, который доставил их из Берлина, прицепили в конец поезда, но сами они продолжали толпиться у вагона, в который поместили почетных гостей. Корреспонденты надеялись, что премьер-министр, высунувшись из окна, бросит несколько фраз или хотя бы слов, раскрывающих загадку его неожиданного визита. Однако квадратные окна вагона оставались занавешенными.

Перед самым отходом поезда Антон увидел Хэмпсона, вышедшего из соседнего вагона. На вопрос, почему его не было на аэродроме, англичанин ответил, что посол возложил на него обязанности секретаря делегации, поэтому ему пришлось заботиться о машинистках и машинках, о стенографе для премьера и шифровальщике. Самолет прилетел раньше, чем ожидалось, и Хэмпсон едва-едва успел доставить их к поезду. Антон посочувствовал ему и, намереваясь спросить, с чем прилетел английский премьер-министр к Гитлеру, начал рассказывать, что прошлой ночью корреспонденты, с которыми он ехал из Берлина, долго спорили, выясняя, полезна или вредна предстоящая встреча. Однако довести рассказ до конца ему не удалось. Дюжие молодчики в черном забегали по платформе, покрикивая на пассажиров: поезд отходил. Антон вскочил на подножку ближайшего вагона и пробрался в конец поезда уже на ходу. В коридоре его поджидал обеспокоенный Тихон Зубов.

— Я думал, что ты отстал, — сказал он.

Он провел Антона в купе, где Чэдуик, положив на колени большой блокнот, сочинял телеграмму о прибытии Чемберлена в Мюнхен. У Чэдуика была страсть к деталям, и он добывал эти детали, «изюминки», как говорил он, с таким старанием, с каким золотоискатель ищет крупинки золота в песке. Он сумел узнать, что самолет «Локхид-14», доставивший английского премьера, был снабжен парашютами (они не потребовались), запасом виски, сидра, пива и шерри и термосом с крепким английским чаем; что во время полета, длившегося четыре часа, премьер-министр ел приготовленные руками миссис Чемберлен бутерброды с ветчиной, запивая их виски. Направляясь на Хестонский аэродром в Лондоне, премьер забыл дома свой зонтик — а он не расставался с ним, — и в Хестон помчалась, сопровождаемая полицейским эскортом с сиреной, большая правительственная машина, на заднем сиденье которой… лежал зонтик. Чэдуик не забыл упомянуть о преклонном возрасте премьер-министра и его главного советника, а также рост и вес двух детективов Скотланд-Ярда, которые сопровождали их. Он перечислил встречавших на аэродроме в Мюнхене и подсчитал, сколько и каких вагонов было в специальном поезде, мчавшемся сейчас к синевшим вдали горам, где в своем малодоступном доме Гитлер уединился с молодой, привлекательной блондинкой Евой Браун. Но в телеграмме не было даже намека на трагические события, которые разыгрывались совсем недалеко отсюда (о них рассказывалось в продававшихся на вокзале мюнхенских газетах): «свободный корпус» Генлейна, сформированный из бежавших чешских немцев-нацистов под командованием германских офицеров, атаковал два пограничных чехословацких города. Там развернулись настоящие бои, угрожавшие перерасти в большую, всеевропейскую войну.

Во время короткой остановки Чэдуик выскочил из вагона и скоро вернулся с новостью: гости и хозяева уселись в вагоне-ресторане за одним большим столом обедать. Во главе стола восседал Риббентроп, а в другом конце — генерал фон Эпп, давний поклонник Гитлера, участник «пивного путча», а ныне президент германской колониальной лиги. Гости и хозяева «рассажены сандвичем» — через одного, и за столом царит атмосфера оживленной сердечности.

Рассказ Чэдуика напомнил друзьям, что им тоже пора перекусить. Тихон Зубов выложил на стол пирожки, которыми заботливая Галя снабдила его в дорогу, американец тут же достал из своего чемоданчика бутылку бренди. Выглянув из купе, Антон обнаружил, что Фокс одиноко стоит в коридоре вагона, упершись носом в окно. Англичанин всматривался в проносившиеся за окном белые домики, сады и огороды с таким усердием, точно хотел показать, что только люди, ничего не понимающие в красоте Баварии, могут заниматься вульгарным наполнением желудков.

Антон вышел и стал рядом с ним. Не осмеливаясь сразу пригласить Фокса присоединиться к их трапезе, он спросил, бывал ли тот в Баварии раньше. Оказалось, что бывал не раз: он работал в Вене и Берлине, поэтому наведывался в Мюнхен часто. Фокс был тут и в конце памятного июня 1934 года, когда чернорубашечники-эсэсовцы хладнокровно, методично и старательно, как на скотобойне, убили несколько тысяч своих безоружных, беспомощных и ничего не понимавших собратьев в коричневых рубахах — штурмовиков, а Гитлер лично арестовал их командира, своего давнего друга и помощника Рема в Бад-Висзее, в гостинице «Ханзельбауэр», стоящей на самом берегу озера Тагернзее. Легкое на помине озеро засверкало вдруг стеклянной синевой сквозь частокол высоких, стройных сосен, вставших между поездом и водной гладью. Антон прижался к окну, будто надеялся увидеть не только уходящее в голубую дымку озеро и ярко белевшие на его берегу дома городка Бад-Висзее, но и ту гостиничную комнату с распростертым на полу жирным телом Рема, застреленного по приказу Гитлера.

Тихон, открыв дверь купе, позвал Антона и пригласил Фокса отведать «русских пирожков». Англичанин поблагодарил и отказался, но захотел узнать, откуда в этом поезде «русские пирожки». Тихон объяснил и еще раз пригласил «хотя бы только попробовать» эти пирожки. Поколебавшись немного, Фокс прошел в купе и присел к столику. Осторожно, даже опасливо взяв кончиками двух пальцев пирожок, он попробовал его и сдержанно похвалил, после второго похвалил более щедро, а после третьего восторженно воскликнул:

— Чудесно! Просто чудесно!..

Вероятно, этому содействовало и бренди, которое Чэдуик разливал хотя и маленькими дозами, но зато довольно часто. Покончив с пирожками, они пожалели, что нет кофе, но единодушно согласились, что бренди тоже хорошо, и сидели со стаканами в руках, изредка прикладываясь к ним и посматривая в окно. Горы все теснее подступали с обеих сторон к железной дороге, точно намеревались стиснуть и раздавить ее, поезд замедлил бег, и теперь его пассажиры могли разглядеть военные эшелоны, мчавшиеся им навстречу с пугающим грохотом, будто горы выбрасывали их.

— Откуда они берутся? — спросил Антон, поглядев сначала на Чэдуика, потом на англичанина. — Из гор?

Американец промолчал, а Фокс неопределенно ответил:

— Может быть, из гор, а скорее всего из Австрии. Она же совсем рядом. Видите белые домики? — Он показал на разбросанные по горному склону редкие домишки с завешенными окнами. — Это Австрия. Когда-то по этим склонам тянулась едва заметная ограда, а на дороге был полосатый шлагбаум с двумя полицейскими и одним таможенником. Теперь, конечно, ничего нет, как нет и самой Австрии.

— Где-то здесь холодным и пасмурным февральским утром Шушниг пересек последний раз свою границу, — проговорил Чэдуик, приблизив лицо к оконному стеклу. — На границе он спросил сопровождавшего его германского посла фон Папена, что ожидает его у Гитлера, к которому он ехал, и фон Папен дал честное слово немецкого офицера, что ничего плохого ни с Шушнигом, ни с Австрией не случится. Два часа спустя Гитлер набросился на Шушнига с руганью и угрозами, заставил передать всю власть в руки нациста Зейс-Инкварта, а через месяц Австрия перестала существовать. Вот вам и честное слово немецкого офицера!..

Когда промчался еще один военный эшелон, Антон спросил, не обращаясь непосредственно ни к американцу, ни к англичанину:

— А зачем им перебрасывать эти войска из Австрии? Они бы могли ударить по Чехословакии и оттуда…

— Могли бы, — согласился Фокс. — Им даже удобнее ударить оттуда.

— Тогда в чем же дело?

Фокс взглянул на американца, приглашая его ответить русскому, но Чэдуик сделал вид, что не понял намека.

— Дело, по-моему, в том, — сказал Фокс, — что нашему премьер-министру выбрали этот путь встречи с Гитлером. И эшелонам приходится делать некоторый крюк.

— Вы думаете, этот крюк делается специально для гостя?

Фокс поднял стакан, внимательно посмотрел на него, будто хотел убедиться, много ли осталось бренди, и проговорил:

— Думаю, что да, для гостя. Уж очень открыто и шумно это делается.

— И как по-вашему, произведет это впечатление?

Фокс оторвался от созерцания стакана и коротко взглянул на Антона.

— Провинциалы легко попадаются на такие штучки.

— Вы считаете английского премьера провинциалом?

— В международных делах — да, — ответил Фокс.

Он потрогал свои очки, словно хотел убедиться, достаточно ли крепко сидят они на его тонком носу, и добавил:

— К сожалению, не просто провинциал, а преуспевающий провинциал, то есть ограниченный, самодовольный и самоуверенный. Как все преуспевающие люди, он убежден, что его умение перехитрить деловых конкурентов и соперников — это воплощение ловкости, проницательности и мудрости.

— А не слишком ли вы суровы к своему премьер-министру?

— Суров? Почему суров? — удивился Фокс. — Я назвал его хитрым и ловким — это не осуждение, вовсе нет. В деловом мире нашей страны мистера Чемберлена высоко ценили и ценят именно за эти качества. У нас всем известно, что семейный бизнес Чемберленов — у них в Бирмингеме две большие компании — процветал благодаря ему, и нынешний премьер-министр многое сделал для того, чтобы слава семьи, как и ее доходы, выросла.

— Зачем же он ударился в политику? — спросил Чэдуик, ухмыляясь. Он был доволен тем, что заставил англичанина заговорить о своем премьере.

— Все Чемберлены честолюбивы, — ответил Фокс. — Им мало богатства. Им нужна слава! Почет, памятники на главных площадях городов.

— А не слишком ли поздно этот Чемберлен, — Чэдуик кивнул в сторону вагона, в котором ехали гости, — взялся за поиски славы, почета и памятников?

— Он пытается наверстать то, что не удалось другим Чемберленам.

— А что им не удалось?

Отвесная черная скала, вдруг придвинувшаяся к самому окну вагона, погасила на короткое время сияние дня и обрушила на них грохот поезда, заставив смолкнуть. Когда скала сменилась глубокой впадиной и в купе стало светлее и тише, Фокс снова потрогал пальцами очки. Лишь убедившись, что очки на прежнем месте, он повернулся к американцу.

— Старому Джозефу Чемберлену не удалось стать премьер-министром Великобритании, хотя он яростно хотел этого, — заговорил Фокс, кривя тонкие губы в осуждающей улыбке. — Он с детства готовил старшего сына Остина к государственной карьере и не пожалел денег, чтобы дать ему европейское образование. Затем фактически купил ему место в парламенте и проложил дорогу в большую политику. Но слишком надменный вид и жалкий, тонкий голос помешали Остину, несмотря на все его усердие, стать лидером партии и, следовательно, премьером. Младшего сына, Невиля, отец невысоко оценивал. «Хороший счетовод, — пренебрежительно сказал он, — и ни на что другое не годится». Но Невиль оказался не только хорошим счетоводом, но и хорошим управляющим делами семьи — старательным, дисциплинированным, фантастически трудолюбивым: приходил в контору первым, уходил последним, пока не заканчивал все дела, намеченные на день. Лишь за год до своего пятидесятилетия он впервые познакомился с политикой, и когда пять лет спустя его привлекли в правительство, то дали самый неблагодарный пост — генерального почтмейстера, который обычно предлагают политическим соперникам, чтобы унизить их и заставить обидеться и уйти из политики. Но Чемберлен не обиделся и не отказался. Он взялся за дело с таким же старанием, с каким вел дела семьи в Бирмингеме: приходил раньше всех, уходил позже всех, намечая по утрам задание на день и не покидая рабочего стола, пока не перечеркивал последний пункт намеченного плана. «Счетовод» оказался образцовым чиновником, а почтовое ведомство — самым упорядоченным учреждением. Сдержанный, замкнутый, без политических и личных друзей — говорят, он доверяет свои тайные думы только жене и давнему помощнику Горацию Вильсону, — Невиль Чемберлен решил, что после брата Остина, который умер, не выполнив воли отца, на него легла обязанность упрочить славу Чемберленов. Сибарит Болдуин охотно перекладывал на плечи «счетовода» все нудные правительственные дела, в том числе и запущенные финансы, и Чемберлен, перешагнув рубеж своего шестидесятилетия, оказался канцлером казначейства — по традиции на последней ступеньке лестницы, ведущей к заветному посту премьер-министра. И когда семидесятилетний Болдуин собрался отдать не часть, а все свое время рыбной ловле и коллекционированию лирических стихов, «кливденская клика» остановила свой выбор на Чемберлене. Его религиозность и ненависть к революции в сочетании с трудолюбием, упрямством и хитростью удачливого дельца делали последнего из Чемберленов идеальным кандидатом в премьеры с точки зрения этой «клики», и она посоветовала Болдуину назвать его своим преемником.

— Что это за «клика», которая решает, кому быть премьером? — спросил Чэдуик.

Фокс посмотрел на американца с явным удивлением.

— Вы не слышали о «кливденской клике»?

— Слышал, но что это такое, не знаю, — ответил Чэдуик. — Мне советовали спросить вас. Говорят, вы сделали на ней имя и даже состояние.

— Я сделал состояние? — воскликнул Фокс. — Кто мог сказать подобную чепуху?

— Ваши коллеги.

— «Коллеги, коллеги», — раздраженно и обиженно повторил Фокс. — Иногда мои коллеги могут такое наплести…

— Но какое-то отношение к этой «клике» вы все же имеете, — поспешил заметить Чэдуик, не дав англичанину договорить. — Одни говорят, что вы открыли ее, другие — что создали или даже изобрели.

— Чепуха! Чепуха!..

Фокс замахал обеими руками, точно отгонял от себя дым.

— Не создавал я эту «клику» и не открывал. Она была, действовала за кулисами, и сведущие люди знали об этом давно, хотя не осмеливались открыто говорить, а тем более писать.

— А вы осмелились?

— Да, осмелился.

Еще в Москве Антон читал и слышал о влиятельной, но загадочной «кливденской клике»; английское слово «сет», которое употребляли Фокс и Чэдуик, переводилось на русский язык как «клика», хотя оно имеет несколько значений не столь уничижительного характера — «группа людей», «кружок единомышленников», — и сейчас он, слушая с интересом и нетерпением спор между американцем и англичанином, воспользовался первой паузой, чтобы повторить вопрос, оставшийся без ответа: в самом деле, что это за «клика»?

Фокс поправил очки и пристально вгляделся в его лицо: не хочет ли русский подхватить игру американца? Лицо Антона было внимательно и серьезно, и Фокс ответил:

— Я доказываю, что за кулисами нашего правительства стоит тайная группа очень влиятельных людей, которая фактически направляет политику страны, не неся ответственности ни перед парламентом, ни перед народом.

— Кто входит в эту группу?

— Я же сказал, это тайная группа.

— Почему она называется «кливденской»?

— По названию поместья лордов Асторов, где она собирается.

— Это там, где встречались ваш премьер и герр Риббентроп?

— Да, там.

— Лорды Асторы, имя которых было также названо при встрече на аэродроме, участники группы или только хозяева имения?

— По моему убеждению, участники группы, и очень влиятельные. Леди Астор, кстати сказать, американка. — Фокс поклонился в сторону Чэдуика, — объединила вокруг себя в парламенте группу правых депутатов, которые поддерживают нынешнее правительство особенно усердно и шумно, а лорд Астор создает нужное им общественное мнение.

— Каким же образом?

— Через печать. Он владеет несколькими газетами, в том числе «Таймс», которую за границей называют рупором Уайтхолла, то есть правительства, но на самом деле это рупор «кливденской клики», и именно она подсказывает правительству, что делать.

— А вы не преувеличиваете?

— Нисколько, — ответил Фокс. — Если читать «Таймс» внимательно и умело, можно заранее предсказать важные шаги нашего правительства.

Чэдуик удивленно поднял широкие брови, но его хитрые черные глаза так и искрились насмешкой.

— Может быть, вы сумели вычитать из вашей газеты — если не ошибаюсь, вы работали когда-то именно в ней — и то, с чем едет ваш премьер к Гитлеру?

— Да, хотя на этот раз большого умения не потребовалось, — ответил Фокс спокойно и подчеркнуто тихо. — Пять дней назад газета откровенно, без обычных уверток и оговорок писала, что самым умным и дальновидным выходом из нынешнего кризиса в Европе было бы целиком передать Судетскую область Германии.

— Постойте, постойте! — весело вскричал Чэдуик, довольный, что удалось поймать англичанина на явной ошибке. — Как это могла писать газета, если сами немцы требуют не передачи им Судетской области, а лишь предоставления ей автономии?

— Не знаю, как могла, но написала, — по-прежнему спокойно возразил Фокс.

— И вы думаете, — со смехом проговорил Чэдуик, — что ваш премьер летел четыре часа до Мюнхена, а сейчас трясется в этом поезде, чтобы преподнести Гитлеру Судетскую область, так сказать, на золотой тарелочке?

— Это мы скоро узнаем, — сказал Фокс угрюмо: веселость американца раздражала его. — Скоро узнаем…

Поезд замедлил ход. Чэдуик, выглянув в окно, схватил свой блокнот, с которым не расставался, и ринулся из купе:

— Берхтесгаден!

Вслед за ним побежали и другие: корреспондентам хотелось видеть встречу Чемберлена с Гитлером. Но широкая, мощенная каменными плитами платформа, у которой остановился специальный поезд, была пуста; лишь в ее концах да у входа в вокзал черными истуканами торчали дюжие парни в высоких фуражках, черных рубахах и черных галифе, заправленных в сапоги. Парни у входа расступились, чтобы пропустить в вокзал Риббентропа и гостей. Держа в правой руке жесткую черную шляпу, Чемберлен обеспокоенно вертел обнаженной седой головой, выискивая кого-то или что-то. Английских флагов не было ни на платформе, ни на площади перед вокзалом; не было и ликующих толп горожан, сбежавшихся восторженно приветствовать «спасителя мира». Дюжие молодчики в черном, расставленные полукругом по площади, вскинули руки с вытянутыми ладонями, и Чемберлен опустил глаза, чтобы не видеть этой глупой бестактности или откровенной издевки.

Лимузины с гостями и хозяевами пересекли пустую вокзальную площадь и ринулись по узкой улице к центру маленького города с каменными домиками и толстыми деревьями вдоль тротуаров, уже усыпанных листвой. За ними помчались полицейские машины с корреспондентами, и они оказались на тесной площади в тот момент, когда Чемберлен пожимал руку смущенному толстяку — хозяину отеля, в который доставили высокого гостя. Чэдуик шепотом окрестил его «эрзацем исторического рукопожатия, которое не состоялось». Гостям дали лишь двадцать минут, чтобы привести себя после длительного полета и поездки в порядок, и старикам, оказавшимся без привычной помощи жен и лакеев, пришлось туго.

Все же ровно через двадцать минут — гости хотели показать, что англичане не менее пунктуальны, чем их хозяева-немцы, — Чемберлен, сопровождаемый Вильсоном, Гендерсоном и Стрэнгом (портфель теперь нес Хэмпсон), вышел из отеля, остановился на веранде, увитой яркими живыми цветами, и снова обеспокоенно осмотрел пустынную площадь: население по-прежнему игнорировало его. Постояв немного с непокрытой головой, Чемберлен надел шляпу и спустился на мостовую. Дюжие молодчики в черном, стоявшие у открытых дверей лимузинов, захлопнули их, прыгнули на передние сиденья, и лимузины, обогнув площадь, покатились по той же узкой улице с могучими деревьями. Они миновали вокзал и выбрались на окраину городка, а затем стали взбираться по извилистой дороге, ползущей по склону горы, густо поросшей соснами. На ее вершине мраморно белело квадратное здание, похожее издали на склеп, — «Орлиное гнездо». Сюда поднимались на лифте, вмонтированном внутри горы, и именно здесь, в этом «гнезде», Гитлер принимал близких его сердцу гостей. Сам он жил значительно ниже — в большом доме, воздвигнутом на выступе горного склона. Снизу выступ опоясывала дорога, которая замыкалась с обеих сторон двумя сельскими гостиницами, давно приспособленными под казармы эсэсовцев. Парни в черном стояли у казарм, виднелись на поворотах дороги, прятались за стволами сосен, возникали иногда, как черные изваяния, ни дальних скалах, отчетливо выделяясь на фоне неба.

Корреспондентов дальше склона горы не пустили, и они прокоротали там несколько часов, издали всматриваясь в дом, у которого остановились лимузины с гостями, в казармы эсэсовцев, а больше всего любуясь горами. Скоро, однако, они лишились и этого: тяжелые облака окутали горы, а потом густым и зябким туманом затопили долину и Берхтесгаден.

Стало совсем темно, когда лимузины с гостями, появившись из мрака, пронеслись мимо корреспондентов, ослепив их светом фар, и, помигав малиновыми зрачками хвостовых огней, скрылись в мокрой темноте. Корреспонденты бросились в полицейские машины, но на этот раз тщетно: догнать лимузины не удалось. Окна отеля, в котором остановились гости, ярко светились, однако никого из гостей ни перед отелем, ни в вестибюле уже не было. Кто-то сказал кому-то из корреспондентов, что встреча завершилась соглашением и что назначена другая встреча. Делясь этой новостью, корреспонденты, толпясь в вестибюле, настойчиво и напрасно допытывались друг у друга: какое соглашение, какая встреча, кого с кем, когда? Ответить на эти вопросы никто не мог. И корреспонденты с надеждой поднимали глаза к потолку: там, на втором этаже, находились люди, которые все знали.

С завистью смотрел Антон в узкую спину Уоррингтона, который не спеша, словно к себе домой, поднимался на второй этаж, игриво стегая снятой перчаткой по отполированным перилам лестницы: от него не скрывали секретов. За ним туда же поднялся барственный, с седеющими висками Барнетт, с которым Антон познакомился в поезде. Правда, газета Барнетта почти ни в чем не соглашалась с правительством — либералы были в оппозиции, а газета поддерживала их, — и поэтому не могла рассчитывать на особое благоволение. Но Барнетт был «эмпи» — депутатом парламента, это значилось на его визитной карточке, и даже премьер-министр не мог безнаказанно выставить его за дверь. Незаметно исчезли из вестибюля, разошлись по отелю и другие журналисты. Внизу остались лишь Антон и Тихон Зубов да Бауэр, следивший за ними, не столь назойливо, как в прошлый раз. Друзья вышли из отеля и остановились под его окнами: за ними трещали пишущие машинки, слышались спорящие голоса; кто-то надрывно кричал по телефону, передавая по буквам чуждые и непостижимые для англосаксов немецкие фамилии.

— Что будем делать? — спросил Тихон Зубов.

— Что же нам делать! Ждать, — ответил Антон. — Может быть, удастся узнать кое-что.

Тихон взял друга под руку, молча увлекая за собой. Они обогнули пустынную площадь, шлепая по мокрым плитам тротуара, и вышли на улицу, узкую и длинную. По ней, как в трубу, дул промозглый холодный ветер — осень в горах уже чувствовалась, — фонари раскачивались на бетонных столбах, и черные тени метались по мостовой и стенам домов, будто гонялись за кем-то быстрым и неуловимым.

Друзья остановились. Зябко поежившись, Тихон предложил вернуться в отель.

— Пошли в бар, — сказал он, как только они добрались до освещенного подъезда. — Туда, как звери на водопой, скоро сойдутся все.

В баре, к их удивлению, уже сидел Барнетт. Облокотившись на стойку, он старательно изучал в зеркале буфета свое длинное лицо, растягивая пальцами морщинистую кожу то на одной, то на другой щеке. Он был мрачен: вероятно, его восхождение на второй этаж оказалось неудачным. Взгромождаясь на высокий круглый стул рядом с ним, Антон вежливо осведомился, не возражает ли мистер Барнетт против их соседства. Барнетт скосил в его сторону глаза и оттопырил губы: любой иностранец заслуживал с точки зрения настоящего бритта лишь презрения. Но молодой русский так старательно выговаривал каждое английское слово и так застенчиво улыбался, что Барнетт решил быть великодушным. Он улыбнулся и пробормотал:

— Нот эт олл — ни в коей мере.

— Тысяча благодарностей, — сказал Антон, улыбаясь еще шире, но тут же спрятал улыбку.

— Не прибегайте к преувеличениям, — назидательно произнес Барнетт. — Это особенность американцев. Англичанину достаточно сказать: «Благодарю вас!»

— Благодарю вас!

— Это уже лучше, — одобрил Барнетт. — Насколько я понял из вчерашнего разговора, вы собираетесь жить в Англии, и вам надо привыкать к тому, что говорят англичане.

— Офкоз, офкоз, — конечно…

— «Офкоз, офкоз», — передразнил Антона Барнетт. — Своим «офкоз» вы выдаете себя. Избегайте этого слова.

— Ай вил, буду избегать, — с веселой готовностью подхватил Антон, почувствовав в тоне англичанина не только желание поучать, но и расположение, а именно этого и добивался Антон со вчерашнего вечера.

— И еще один совет, — сказал Барнетт, поворачиваясь к Антону вместе со стулом. — Не старайтесь говорить по-английски слишком правильно: это делают только иностранцы да наши учителя английского языка.

— Благодарю за совет, мистер Барнетт.

— И этим «мистером» тоже не злоупотребляйте. Мы предпочитаем звать друг друга по имени, кого знаем, а кого не знаем — просто не замечать.

Барнетт пустился объяснять Антону особенности отношений между англичанами и кончил тем, что заказал для него и Тихона Зубова «дринк» — выпить. Затем «дринк» заказал Антон, потом Тихон, и после четвертого или пятого «дринка» они, не боясь встретить обидное молчание, стали расспрашивать своего «многоопытного, хорошо осведомленного и дальновидного» соседа о том, что интересовало их. Барнетт, как оказалось, тоже не знал сути достигнутого соглашения, но был уверен, что оно плохое, скверное, даже катастрофичное для Англии и Европы.

— Но почему? Почему? — допытывался Антон.

— Потому что правительство тори не может заключить умного соглашения, — презрительно ответил Барнетт. — Те, кто прислал сюда нашего премьера, — он показал глазами на потолок, — видят в этом… — кивок в сторону портрета Гитлера, висевшего в простенке, — не врага, а союзника.

— Союзника? Против кого?

— Против всех!

— Против всех? Не могут же они быть против всех.

— Ну, против вас, русских. Против французов, которые все больше склоняются если не к большевикам, то к социалистам. Против испанцев, этих бунтовщиков, свергнувших короля. Тори ничего не понимают в том, что происходит в мире. В их нынешнем правительстве нет ни одного дальновидного министра.

Как все люди, убежденные, что только они знают истину, захмелевший Барнетт стал с жаром излагать соседям свой взгляд на обстановку в Англии, Европе, мире. В зеркале буфетной двери Антон увидел, как в бар вкатился толстенький Чэдуик, и толкнул в бок Тихона, скосив глаза на американца. Тихон соскользнул со стула и, подойдя к Чэдуику, обнял его за плечи и пригласил выпить с ними. Тот охотно согласился и влез на стул, уступленный ему Тихоном, взял рюмку шнапса и опрокинул в рот, не ожидая, пока другие поднимут свои рюмки. Написав и отправив телеграмму и уже не опасаясь соперничества, Чэдуик искал собеседников, чтобы, как выражался он, «выжать губку», то есть рассказать о том, что узнал и чем уже поделился со своими читателями.

Скоро они знали о недавней встрече в доме на горном склоне почти все, что удалось выпытать у кого-то расторопному американцу. Гитлер поджидал английского премьера на верхней ступеньке лестницы своего дома, не решаясь спуститься вниз: опасался повторения конфуза, случившегося год назад, когда сюда приезжал Галифакс. Сиятельный лорд принял Гитлера, сошедшего вниз, за слугу и небрежным жестом подал ему шляпу, готовясь сбросить на его руки и пальто. Барона Нейрата, тогдашнего министра иностранных дел, сопровождавшего гостя, едва не хватил удар. Он поймал Галифакса за рукав, испуганно шепча: «Что вы делаете! Это же фюрер! Фюрер!» Теперь Гитлер заставил Чемберлена подниматься к нему по ступенькам с протянутой для рукопожатия рукой. В огромной комнате с великолепным видом на горы премьера либо по бестактности, либо намеренно усадили под картиной, которую он не сразу разглядел. Лишь во время чаепития — было пять часов, и англичане получили свой «файф-о-клок-ти» — пятичасовой чай — Чемберлен заметил, что соседи слишком часто бросают взгляды — одни смущенно, другие с ухмылкой — чуть-чуть выше его головы. Надев пенсне и обернувшись, он замер. Прямо над ним, охваченная тяжелой золоченой рамой, висела большая картина: молодая, по-крестьянски дородная красавица возлежала на боку, выставив на обозрение бесстыдно обнаженное тело. Серое, давно не красневшее лицо премьера побагровело, он брезгливо отвернулся и, сдернув пенсне, проговорил более тонким, чем обычно, голосом:

— Я часто слышал об этом помещении, но оно больше, чем я ожидал.

Гитлер принял эти слова за намек на его грандиозоманию и раздраженно возразил:

— Это вы, англичане, располагаете большими помещениями.

— Вы должны приехать как-нибудь и посмотреть их, — примирительно заметил Чемберлен, почувствовав раздражение собеседника. Это осторожное, но явное приглашение посетить Англию не усмирило Гитлера.

— И меня встретят там демонстрациями протеста, — проворчал он, не глядя на гостя.

Чемберлен скорбно вздохнул, точно сожалел о возможности демонстраций.

— Что ж, может быть, было бы мудрым выбрать подходящий момент, мы постараемся, чтобы вместо демонстраций вас встретили бы манифестациями дружбы.

Блеск в настороженных глазах хозяина оставался холодным. Хлопнув себя ладонями по ляжкам («Жест лавочника или мясника», — презрительно отметил про себя аристократ Гендерсон), Гитлер требовательно поглядел на гостя и сказал, что готов выслушать его, словно английский премьер-министр был жалким просителем. Чемберлен поднялся с кресла и растерянно пробормотал, что хотел бы поговорить с ним наедине. Гитлер молча встал и так же молча показал на лестницу, ведущую на второй этаж. Все вскочили, оставаясь, однако, у стола; лишь переводчик поспешил за удаляющимися хозяином и гостем: Гитлер ни слова не понимал по-английски, а Чемберлен знал лишь два-три десятка обиходных немецких фраз: ведь у него были деловые партнеры-немцы.

Оставшиеся вновь уселись, но разговор не клеился. Риббентроп злился на Гендерсона, посоветовавшего премьеру попросить у Гитлера разговора наедине. Это исключало появление имени тщеславного министра рядом с именами глаз двух правительств в сообщениях и заголовках газет, чего он так жаждал. Молчаливый, холодный и прямой, как штык, генерал Кейтель, которого близорукий Вильсон принял за адъютанта и попросил принести папку, забытую им в передней, вперил бесцветные, неморгающие глаза в окно и не проронил за все время ни слова. Толстяк Ламмерс, довольный устранением Риббентропа — оба добивались благосклонности Гитлера и ненавидели друг друга, как соперники, страстно влюбленные в капризную кокетку, — рассказывал анекдоты. Англичане не понимали немецкого юмора, однако из приличия посмеивались.

Геббельс, находившийся в Берлине, позаботился о том, чтобы собравшимся в этой комнате не было скучно: он приказал передавать в Бергхоф «телеграммы из Чехословакии». Большие желтые листы с коротким, но крупно напечатанным на особой машинке текстом — Гитлер плохо видел, но избегал очков, и эту машинку сделали специально для него — доставлялись адъютантом наверх, а копии вручались Риббентропу. Прочитав, министр передавал их гостям из рук в руки. Огромные, в три раза больше обычного буквы кричали о «чудовищных избиениях» в Судетской области, совершаемых чешскими жандармами и солдатами. Судороги «кровавого разгула» заставили содрогнуться как гостей, так и хозяев. Ламмерс перестал балагурить. Риббентроп стиснул губы так, что они побелели, а Кейтель вытянулся еще прямее.

— Ужасно! Ужасно! — шептал Вильсон, возвращая дрожавшими руками желтые листы. — Это просто бесчеловечно!

— Да, это бесчеловечно, — подхватывал Гендерсон менее взволнованно, но более убежденно. — От этих славян всего можно ожидать. Они коварны и кровожадны…

Когда Чемберлен и Гитлер спустились вниз, ожидавшие их с удивлением отметили, что премьер за три часа постарел по меньшей мере на десяток лет: морщины на худом лице обозначились резче, нижняя губа отвисла, обнажив большие желтоватые зубы. Гитлер, наоборот, был бодр, его глаза радостно сияли. Он сразу повел гостя к выходу, словно торопился избавиться от надоевшего посетителя. Мрамор лестницы подъезда блестел от дождя, и хозяин, едва переступив порог, подал Чемберлену руку и ушел в дом, не дожидаясь, когда гости уедут.

— Откуда вы все это узнали? — изумленно проговорил Антон, подвигая американцу вновь наполненную рюмку.

— Собрал, — односложно ответил тот. Выпив и поставив рюмку на бумажную салфетку, он усмехнулся. — Надо уметь спрашивать.

— Наверно, надо еще уметь найти кого спрашивать?

— О, для этого годится каждый, кто присутствовал, — заверил Чэдуик. — Людям нравится рассказывать, особенно детали. Не все, даже не многие схватывают и понимают суть события, но детали запоминают почти все и охотно рассказывают о них, считая то, что они увидели или узнали, самым главным.

— А вы не спрашивали о том, что было самым главным?

— А что, по-вашему, было самым главным?

— Как что? Конечно, соглашение между Чемберленом и Гитлером.

— Но это же известно, — почти небрежно бросил Чэдуик. — Соглашение достигнуто, и об этом, как мне сказали, оповещен уже весь мир.

— Но о чем соглашение? О чем? Ведь это же самое главное!

Чэдуик только отмахнулся.

— О, об этом скоро появится сухое и несъедобное, как пережаренный бифштекс, коммюнике. Меня это никогда не интересовало. Мое дело — собрать детали. И такие детали, чтобы мои читатели видели и этот дом, и эти горы, и этих людей, будто сами тут побывали. Хотите, я расскажу вам еще кое-что?

— Опять детали?

— Детали, но какие!

И Чэдуик тут же поведал им о «скандале», который разразился уже после встречи. Гости попросили хозяев дать им запись разговора премьер-министра с рейхсканцлером. Переводчик стенографировал весь разговор, и премьер хотел воспользоваться стенограммой для своего доклада Лондону. Риббентроп ответил на просьбу одним словом: «Найн!» Чемберлен, которому доложили об этом, был настолько удивлен, что засомневался в своих знаниях немецкого языка и спросил Гендерсона: «Что такое «найн»?» — «Найн» — это «нет», ваше превосходительство, — ответил посол. — Грубое «нет», которое можно ожидать только от этих опруссаченных мужланов». Чемберлен потребовал стенографистку и, терзая свою старческую память, постарался воспроизвести весь разговор. Стенограмма тотчас расшифровывалась на машинке и после просмотра автором снова зашифровывалась — на этот раз дипломатическим кодом — и по страничкам отправлялась на телеграф.

Теперь Антон понял, чем занимался Хэмпсон, который время от времени пересекал вестибюль, то выходя из отеля, то появляясь вновь. Надеясь перехватить его наедине, Антон выскакивал несколько раз вслед за ним на улицу, но Хэмпсон исчезал неведомо куда. Сразу же после рассказа Чэдуика о «скандале» Антон снова вышел, решив дождаться у подъезда возвращения Хэмпсона, вышедшего из отеля. Минут через десять из темного провала улицы показалась машина и остановилась перед отелем. Хэмпсон выскочил из машины и торопливо направился к двери. Антон сделал шаг ему навстречу. Молодой англичанин остановился, молча ожидая вопроса или обращения.

— Я уже слышал кое-что, — начал Антон, — но главное…

— Главного я тоже не знаю, — перебил его Хэмпсон, торопясь. — Пока не знаю.

— Тогда я подожду вас тут, — сказал Антон, стукнув носком ботинка в плиту тротуара.

— Зачем?

#img_7.jpeg

— Надеюсь, что вы обрадуете меня сообщением о повороте событий в лучшую сторону.

— Боюсь, что ваши надежды не оправдаются.

— Вы откажетесь говорить со мной?

— Нет, не в этом дело, — смущенно пробормотал Хэмпсон. — Просто я не смогу сообщить вам ничего, что могло бы обрадовать.

— Непонятно, совсем непонятно, — сказал Антон, чувствуя в тоне молодого англичанина не только неуверенность, но и вину. — Только заговорщики скрывают свои планы, боясь разоблачения и противодействия. Миротворцы же — а ваш премьер приехал сюда как миротворец, не так ли? — спешат обнародовать свои соглашения, чтобы получить широкую поддержку.

— Из того, что я узнал, пока трудно сделать окончательный вывод, — сказал Хэмпсон, — но, кажется, я невольно обманул вас.

— Невольно? Значит, вас самого обманывали? — спросил Антон, хотя и понимал, что вопрос излишен. Ему захотелось, чтобы Хэмпсон подтвердил это не столько для него, сколько для себя.

— Да, меня обманули, — проговорил он глухо.

Антон подошел вплотную к англичанину, заглянул ему в глаза.

— Кто обманул? В чем обман?

Хэмпсон немного отодвинулся, отступив на шаг.

— Меня ждут наверху, — тихо сказал он, не отвечая на вопросы. — Поговорим, когда я освобожусь.

— Хорошо, — с готовностью, почти обрадованно согласился Антон, — я буду ждать здесь.

— Ждать лучше там, — посоветовал Хэмпсон, показав на дальний угол отеля, утопавший в темноте: желтые квадраты от ярко освещенных окон, ложившиеся на мокрую мостовую и тротуар, не достигали того угла. — Там тише и суше.

Антон, подойдя к двери бара, поманил Тихона Зубова и, рассказав ему о разговоре с Хэмпсоном, попросил объяснить Барнетту и Чэдуику отсутствие другого русского каким-то благовидным предлогом. Тихон пожелал вместе с Антоном ждать англичанина на улице. Однако тут же согласился, что с Хэмпсоном лучше разговаривать Антону одному.

На улице было холоднее, чем показалось Антону вначале. Подняв воротник плаща, он прижался к отсыревшим деревянным воротам и стал ждать. Машина уходила, исчезая за поворотом, возвращалась, стояла минут пятнадцать-двадцать у подъезда, потом снова уходила и снова появлялась. Захмелевшие и шумные корреспонденты покидали отель, скрываясь в темноте улицы: шли ночевать в поезд. С последней группой ушел Тихон, и бар погрузился сначала в полусумрак, потом во тьму. Продолжали ярко светиться лишь окна на втором этаже: «счетовод» был старателен и упрям и не ушел на покой, пока не закончил свой доклад.

Лишь в первом часу ночи машина, возвращавшаяся с телеграфа, остановилась на углу площади. Хэмпсон отпустил ее, а сам пошел по тротуару, огибавшему площадь. Остановившись напротив Антона, он тихо сказал, скорее утверждая, чем спрашивая:

— Замерзли, наверно.

— Да, немного.

— Может быть, пройдемся?

Они пересекли темную площадь, свернули на улицу, по которой трижды проезжали сегодня. Дождь, моросивший весь вечер, перестал, но ветер оставался резким и холодным. Втянув головы в плечи, они молча шагали рядом. Молчание становилось тягостным.

— Я жду, Хью, — решился нарушить молчание Антон.

— Я думаю, — в тон ему отозвался Хэмпсон.

Они сделали еще несколько шагов. Англичанин вдруг остановился и, повернувшись к Антону, удрученно воскликнул:

— Я ничего не понимаю! Я просто ничего не понимаю!.. У меня такое ощущение, что меня поставили с ног на голову.

Они прошли еще шагов двадцать молча. Антон ждал, не торопя Хэмпсона.

— Вы не поверите тому, что я скажу, — с раздражением заговорил Хэмпсон, повертываясь к Антону. — Не поверите, как не поверил я сам тому, что узнал. — Он опять замолчал, потом презрительно фыркнул. — Наш премьер приехал сюда, чтобы сказать Гитлеру, что готов передать или, как написал он в Лондон, «вернуть матери-Германии» Судетскую область. Он дал слово джентльмена, что Гитлер скоро получит эту область, не прибегая к силе.

Хэмпсон засунул руки поглубже в карманы пальто и зашагал дальше. Антон догнал его и придержал за рукав.

— Как мог он обещать передать немцам чехословацкую область? Ведь чехи намерены воевать за нее, а мы и французы поддержим их. По договору обязаны поддержать!

— Чехов заставят отдать эту область Гитлеру, а французов — смириться с этим, — с раздражением и даже со злостью проговорил Хэмпсон. — Что касается вас, то Гитлер потребовал, чтобы большевистская Россия была отстранена от какого бы то ни было участия в европейских делах. Наш премьер, к моему стыду, согласился с ним и сказал, что видит в этом одно из важнейших условий укрепления мира в Европе. Он даже похвастал, что с первого дня его прихода к власти удаление безбожной России из Европы было главной целью политики правительства его величества. Премьер заверил Гитлера, что нынешнее английское правительство относится с глубоким пониманием к стремлению руководителей новой Германии расширить свое жизненное пространство на Востоке и готово содействовать достижению ее целей. Через несколько дней он встретится вновь с рейхсканцлером, чтобы…

Ослепительный свет вдруг ударил им в лицо, они замерли, точно парализованные, когда рядом раздался резкий окрик:

— Хальт! Стой!

Только тут Антон понял, что они прошли весь городок и выбрались к горе, на которой, как Кощей, прятался в своем убежище Гитлер. Они объяснили вынырнувшим из тьмы эсэсовцам, как оказались здесь, и те, проверив документы, отпустили их, хотя свет прожектора, нацеленный им в спины, долго держал их в своем ослепительно ярком коридоре.

— Да, события повертываются совсем не в ту сторону, — с горечью заметил Антон после некоторого молчания. — Честно говоря, я не верил, что англичане захотят преподнести Гитлеру Судетскую область, как сказал сегодня в поезде Чэдуик, на золотой тарелочке.

— При чем тут англичане? — раздраженно произнес Хэмпсон. — Они повинны в этом не больше, чем я, и хотят этого не больше меня.

— И никогда я не допускал мысли, — продолжал Антон с той же горечью и укором, — что Англия подхватит и поддержит требование нацистов об удалении России из Европы.

— Англия! Англия! — повторил, еще более раздражаясь, Хэмпсон. — Англия тут ни при чем. Правительство — это еще не страна.

У вокзальной площади они расстались. Антон свернул вправо, к вокзалу и поезду, где уже спали его соседи-корреспонденты, а Хэмпсон пошел дальше, к отелю. В ночной тишине отчетливо были слышны его шаги по мокрому тротуару.

 

Глава семнадцатая

Новый день, встреченный Антоном и Тихоном Зубовым в горах Баварии и законченный в Берлине, оказался долгим, утомительным и горьким. Поднявшись в холодном вагоне еще затемно, они поспешили вместе с другими к отелю, чтобы увидеть прощание английских гостей с немецким хозяином. Гитлер, однако, опять не удостоил британского премьер-министра своим появлением: прислал вместо себя Риббентропа и толстяка Ламмерса. Потом Антон и Зубов мчались в полицейской машине за лимузинами до вокзала, а там глядели, как дюжие эсэсовцы вели по мокрой платформе еще сонных и вялых стариков к их вагону и подсаживали в тамбур, точно впихивали тяжелые мешки с зерном. Затем, невыспавшиеся, голодные и раздраженные, друзья три часа тряслись в вагоне специального поезда, который с грохотом и свистом несся под уклон, обгоняя военные эшелоны. В Мюнхене, как и сутки назад, корреспондентов тут же доставили на аэродром, и дюжие молодчики снова провели их через пустой аэровокзал на черную асфальтированную «заплату» и поставили за спинами провожающих. Чэдуик, как и вчера, тут же начал пробиваться вперед, увлекая за собой других, и Антон опять увидел совсем близко высокую черную фигуру с худым, еще более морщинистым, чем день назад, лицом. Усталость и недостаток сна резко сказались на облике шестидесятидевятилетнего Чемберлена. Он вымученно улыбался, глядя в наведенные на его лицо фотообъективы.

— Господин премьер-министр! Сэр! — крикнул Чэдуик, втискиваясь в тесный кружок сопровождающих Чемберлена к самому самолету. — Могли бы вы сказать несколько слов для прессы?

Чемберлен устало взглянул на него.

— Все, что можно было сказать, уже сказано, — еще более визгливо, чем вчера, проговорил он. — Остальное вы скоро узнаете.

Чэдуик продвинулся еще на полшага вперед.

— Сэр! Вы довольны своим визитом сюда?

Премьер-министр вяло улыбнулся.

— Как вам понравилась Германия?

— Я видел не очень много, — ответил Чемберлен, — но то, что видел, понравилось.

— Что вам больше всего понравилось? — допытывался Чэдуик, заставив Антона досадливо подумать: «Не то спрашивает, не то! Нужно спросить: «Кто дал вам право распоряжаться чужой землей и решать судьбу народа, о котором вы даже ничего не знаете? Кто позволил вам благословлять Гитлера на захват «жизненного пространства» на Востоке? С чьего согласия вы замыслили «удалить Россию из Европы»?».

Ни сам Антон, ни Тихон Зубов, которому он еще ночью рассказал о разговоре с Хэмпсоном, не могли задать эти вопросы и теперь с раздражением прислушивались к визгливому голосу премьера:

— Мне трудно выделить что-либо одно. Все понравилось…

— А какое впечатление произвел на вас рейхсканцлер?

Вероятно, Чемберлен ждал этого вопроса. Плечи его встопорщились, и он бодро вскинул седую голову.

— Я уже сообщил моему правительству: у меня сложилось впечатление о рейхсканцлере как о человеке, на слово которого, если он его дал, можно положиться…

Устало и опасливо Чемберлен взобрался по лестнице, повернулся к провожающим, показал в заученной улыбке крупные зубы и, сильно согнувшись, влез в самолет. Дверь за ним сразу же закрылась, моторы взревели, обдав всех дымом и заставив попятиться. Подняв пыльный вихрь, самолет покатился к взлетной дорожке, пробежал по ней и взмыл над лесом.

Снова в полицейских машинах корреспонденты вернулись в Мюнхен, чтобы в вагоне, прицепленном к берлинскому поезду, отправиться в столицу. Путь в Берлин был длинен и скучен, и корреспонденты, дремавшие в своих купе, лишь изредка оживлялись, бросаясь к окнам: по аутобанам, широким автомобильным дорогам, над которыми проносился поезд, шли танки, мчались грузовики с солдатами. И этой грозной процессии не было конца. Антон обрадовался, когда вечером они наконец оставили вагон и влились в поток пассажиров, устремившийся под гулкие своды столичного вокзала.

В полпредстве, куда они поспешили, чтобы рассказать о том, что узнали в Берхтесгадене, их встретил лишь дежурный; не выслушав их до конца, он посоветовал им отправиться по домам и выспаться.

— Позвоните советнику, — обратился к нему Антон. — Попросите его спуститься.

— Не могу я просить Григория Борисыча спуститься. Он занят.

— Дайте нам пройти к нему хоть на минуту. Мы сообщим ему, что узнали, и тут же уйдем.

— Проходите, — сурово разрешил дежурный. — Но я скажу Григорию Борисычу, что вы прошли самовольно.

— Говори, что хочешь, — проворчал Тихон Зубов, увлекая Антона в тихий, почти темный коридор, ведущий внутрь здания.

Поднявшись по крутой лестнице, они остановились перед высокой, обитой кожей дверью. Тихон позвонил. Дверь распахнулась, обдав их светом и теплом. Перед ними стояла хорошо одетая пожилая женщина.

— Простите, Елена Федоровна, — заговорил Тихон. — Нам нужен Григорий Борисович.

Женщина, не обнаружив ни удивления, ни досады: вероятно, привыкла к неожиданным вторжениям посторонних в свою квартиру, — отступила в сторону и жестом пригласила войти в переднюю, потом приоткрыла дверь в комнату, откуда доносились голоса.

— Гриша, — позвала она, — к тебе пришли.

Двинский, появившийся через минуту, заулыбался, увидев молодых людей.

— Ну, что… — начал он, но тут же оборвал себя и оглянулся, словно искал, где бы уединиться. Молча поманив Антона и Тихона Зубова за собой, советник направился к двери, полузакрытой драпировкой, распахнул ее и пропустил их вперед.

— Ну, что вам удалось увидеть и узнать? — обратился Двинский к друзьям, показав им на креслица у маленького письменного стола.

Антон взглянул на Тихона, как бы приглашая его начать рассказ, но тот отрицательно покачал густокурчавой головой, заметив, что главное должен рассказать Карзанов. Повинуясь взгляду советника, Антон коротко сообщил об этом главном.

— Кроме того, они договорились…

— Подождите о «кроме того», — остановил его Двинский. — Повторите, пожалуйста, слово в слово все, что говорил ваш англичанин, без отсебятины.

Немного обиженный Антон повторил. Двинский наклонился к Антону, хотя они сидели друг против друга, почти касаясь коленями.

— Точно? Ничего не забыли? Ничего не прибавили?

— Нет, — отрезал Антон. — Не забыл и не прибавил.

Вероятно, Двинский почувствовал обиду в его голосе и положил теплые пальцы на колено Антона.

— Не обижайтесь, точность — главное в таком деле. — Он потянулся к телефону, стоявшему на столе, и, сняв трубку, сказал кому-то: — Зайдите ко мне… Да, да, с блокнотом.

Минуты через две в комнату вошел широкоплечий паренек с большим разлинованным блокнотом. Советник молча взял из его рук блокнот и, надев очки в толстой роговой оправе, начал писать.

— Вот послушайте, — проговорил он, кончив писать и подняв голову: — «По сообщению источника, заслуживающего доверия, — Двинский поглядел поверх очков на Антона, — сотрудник английского посольства в Берлине в разговоре с ним сообщил, что Чемберлен во время встречи с Гитлером гарантировал мирное присоединение Судетской области к Германии в самое ближайшее время. Английский премьер-министр дал обязательство добиться согласия правительств Франции и Чехословакии на это присоединение. Окончательное соглашение будет выработано на новой встрече премьер-министра и рейхсканцлера, которая состоится в ближайшие несколько дней. Дата и место новой встречи пока неизвестны». — Советник снова взглянул на Антона поверх очков. — Все сказано? Или что-нибудь упущено?

— Кажется, все, — отозвался Антон, несколько покоробленный тем, что вдруг превратился в «источник, заслуживающий доверия»: ему хотелось, чтобы в Москве, куда, вероятно, посылается эта телеграмма, увидели его фамилию.

Шифровальщик ушел, а Двинский снова сел в кресло напротив Антона.

— Ну а теперь о «кроме того», — сказал он. Заметив недоумение Антона, советник напомнил: — Вы же начали говорить: «…кроме того, они договорились…» О чем они договорились?

— Они договорились устранить нас из Европы…

— Как это устранить нас из Европы?

Антон рассказал, что услышал от Хэмпсона на холодной улице ночного Берхтесгадена, и Двинский, снова положив свои теплые пальцы на колено Антона, опять заставил его повторить весь рассказ, а затем вновь спросил:

— Ничего не забыл? Ничего не прибавил? Никакой отсебятины?

Усталому и голодному Антону потребовалось усилие, чтобы ответить спокойно. Советник задумался, еще более нахмурившись: оживление, с каким он встретил молодых людей, исчезло.

— Придется вам, дорогие мои, — сказал Двинский наконец, — не поспать еще несколько часов. Нужно записать все, что вы узнали.

— Григорий Борисович! — взмолился Тихон Зубов. — Разрешите сделать это завтра утром. Мы же за эти две ночи и шести часов не спали, у меня под ногами пол вздрагивает и покачивается, будто я еще в поезде. Завтра с утра мы засядем и все напишем…

— Нет, Зубов, нет! — решительно объявил Двинский. — Утром все важное должно быть уже в Москве. Сами видите, время тревожное, положение дьявольски сложное, и сейчас даже крупинки информации — на вес золота…

— Тогда разрешите отлучиться хотя бы на час. Мы лишь в полдень немного перекусили в вагоне-ресторане и голодны как черти.

— Ну, это — дело легко поправимое, — сказал Двинский и пригласил их следовать за ним.

Они вернулись в переднюю и остановились перед дверью, за которой слышались голоса.

— У меня тут старые друзья, — шепотом поведал им советник. — Перекусим вместе…

В просторной комнате за длинным полированным столом, в котором отражалась хрустальная люстра, сидели, кроме Елены Федоровны, профессор Дубравин, Щавелев и уже немолодая женщина с увядшим, но все еще красивым лицом.

— Аленушка, — обратился Двинский к жене ласково и просительно, — перекусить бы, все проголодались, наверно.

— Хорошо, — отозвалась она. — У меня давно все готово.

— И мои молодые помощники перекусят с нами, — сказал он, выводя Антона и Тихона на середину комнаты. — Не возражаете?

Лишь после этого сидевшие за столом повернулись к ним. Елена Федоровна приветливо улыбнулась и наклонила голову в знак того, что хозяйка рада принять новых гостей. Профессор Дубравин скользнул по лицам молодых людей отчужденным взглядом: Зубова он мало знал, на Антона еще сердился. Женщина с увядшим, но еще красивым лицом посмотрела на них изучающе и благожелательно, улыбнулась и произнесла звучным молодым голосом:

— Пожалуйста, пожалуйста…

Только Щавелев, знавший обоих, поднялся из-за стола и пошел им навстречу, откидывая ладонью густые седые волосы, свисавшие на лоб. Вместо военной гимнастерки, перетянутой широким поясом, черных галифе и высоких сапог на нем был темно-синий костюм, белая рубашка с галстуком.

— Вы почему же тут застряли? — с наигранной суровостью спросил Щавелев, до боли стиснув руку Антона. — Его ждут в Лондоне, а он здесь прохлаждается…

— «Прохлаждается»… — с усмешкой повторил Антон. — За всю мою жизнь я никогда не работал так много, не спал так мало и не питался так плохо, как в последние две недели.

— Да, Карзанову у нас порядком досталось, — подхватил Двинский. — Он получил у нас настоящую нагрузочку.

— А вы что же, не могли обойтись своими силами? — усмехнулся Щавелев. — Мало ли у вас людей…

— Людей у нас немало, и своими силами мы обходились и обходимся, — сказал Двинский. — Но у Карзанова случайно оказалась ниточка, которая помогла приблизиться к английскому посольству против воли и через голову враждебно настроенного посла.

— Молодец! — похвалил Щавелев и повернулся к Двинскому: — Не ожидал я, что его пустят в дело так скоро.

— Ничего не поделаешь, пришлось, — признался Двинский, не скрыв виноватого тона. — Как говорят военные, прямо с марша в бой. Ведь подготовленных дипломатических резервов у нас мало.

Щавелев согласно тряхнул седой головой.

— Да, пока у нас подготовленных резервов маловато.

Советник подвел Антона и Тихона Зубова к сидевшей рядом с профессором Дубравиным женщине и представил их, а им сказал:

— Антонина Михайловна… Одна из немногих женщин-дипломатов и мой старый-старый друг. Направляется из Стокгольма в Женеву…

Антонина Михайловна — вблизи морщины ее лица казались прочерченными глубже и резче, зато большие серые глаза — моложе — подала тонкую, украшенную золотым браслетом руку, сказав с той же благожелательной улыбкой:

— Рада познакомиться…

Профессор пожал руки своих бывших студентов молча, равнодушно.

Все уселись за стол, и, пока Елена Федоровна приносила большие тарелки с закусками, хлебом и бутылки с вином, гости разговаривали, трогая нетерпеливыми пальцами красивые тарелочки, поставленные перед каждым на дорогие салфетки. Антон прислушивался к разговору, постепенно, по отдельным замечаниям и репликам, догадываясь, как оказались здесь Дубравин и Щавелев. Они остановились в Берлине, как и Антонина Михайловна, по пути в Женеву, где открывалась или уже открылась сессия Лиги наций и где в ближайшие дни с нашей стороны готовился какой-то важный шаг. В Москве возлагали на этот шаг столь большие надежды, что поручили сделать его самому наркому. Нарком, как понял Антон, уже проследовал в Женеву, отдельные члены делегации, советники и эксперты задержались по разным причинам в Берлине, разбредясь вечером по домам друзей и знакомых. Щавелева и Георгия Матвеевича Дубравина пригласил Двинский: они знали друг друга с времен гражданской войны.

Сидевший напротив профессора Дубравина Антон пытался поймать взгляд маленьких и, как у Кати, черных глаз, улыбнуться и сказать: «Ну, вот видите, необходимость заставила и вас отказаться на время от науки. За что же вы сердитесь на меня?» Но профессор упрямо избегал смотреть на Антона, разговаривая с Щавелевым, Двинским, а чаще всего с Антониной Михайловной. Воспользовавшись паузой, возникшей в их разговоре, Антон спросил профессора, как поживают Юлия Викторовна и Катя. Тот ответил вежливо и холодно, как чужому: «Благодарю вас, хорошо», — и снова наклонился к Антонине Михайловне. Это намеренное пренебрежение задело Антона, и он, напомнив профессору его слова, что «не дело ученого заниматься политикой», спросил, кто или что заставило его изменить свои взгляды.

Дубравин, недовольно взглянув на него, буркнул:

— Никто меня не заставлял.

— Ну, это не совсем точно, — усмехнулся Щавелев. — Насколько мне известно, это — дело Курнацкого.

— А, кстати, Лев Ионыч не приехал еще? — спросила Антонина Михайловна.

— Приехал, приехал, — проговорил Щавелев таким тоном, словно хотел сказать, что было бы лучше, если бы тот и не приезжал.

— Лев Ионыч остановился у полпреда, — пояснил Двинский, — но сейчас он где-то в городе.

— Мой секретарь, приехавший сюда из Москвы, — заговорила Антонина Михайловна, — сказал мне, что Лев Ионыч носится сейчас с идеей какой-то активной коллективной безопасности. Что это такое?

Дубравин, на которого она взглянула, пожал широкими плечами, ничего не сказав. Двинский хитро улыбнулся и повел глазами в сторону Щавелева: похоже, он знал, о чем идет речь, и не одобрял эту новоявленную идею, но высказываться не хотел. Щавелев провел ладонью по волосам, опять нависшим над его морщинистым лбом, и наклонился вперед, чтобы видеть Антонину Михайловну.

— Это, как говорят у нас, тех же щей да погуще влей, — сказал он. — Та же коллективная безопасность, только с более активной, или, как говорит Курнацкий, «ведущей ролью» Советского Союза. Он считает, что нам нужно воспользоваться нынешней кризисной обстановкой, чтобы подтолкнуть Францию и Англию к действию.

— И как же намерен он подтолкнуть их к действию? — вкрадчиво спросила Антонина Михайловна.

— Начать самим действовать — вот как. «Кто-то должен толкнуть ком снега, — говорит он, — чтобы тот, сорвавшись с горы, покатился вниз, становясь крупнее, мощнее, сокрушительнее». Он пытается убедить Малахова, что это должны сделать мы — самая революционная, антифашистская и передовая держава.

— Начать самим действовать, не убедившись, готовы ли действовать другие? — с прежней вкрадчивостью спросила Антонина Михайловна. — И хотят ли они вообще действовать?

— Курнацкий доказывает, что они будут вынуждены действовать вместе с нами, — ответил Щавелев, сохраняя тот же едва уловимый иронический тон. — Чехословакия, говорит он, будет, безусловно, драться рядом с нами: дело ведь идет об ее существовании как независимого государства, за Чехословакией потянется Франция, связанная с ней договором о взаимной поддержке, а за Францией — Англия, обязанная прийти ей на помощь.

— Смелый замысел, — заметила Антонина Михайловна таким тоном, что Антон не понял, одобряет она или осуждает эту смелость.

— Смелый и рискованный, — произнес Щавелев после короткого молчания и, как бы думая вслух, повторил: — Смелый и рискованный…

То ли Двинский не хотел, чтобы Антон и Тихон Зубов слушали этот разговор, то ли в самом деле спешил, но он вдруг поднялся из-за стола и объявил, что ему и его молодым помощникам надо заняться делом. Антон и Зубов поблагодарили хозяйку, простились с гостями и пошли за советником. Он провел их по внутренней лестнице наверх и остановился перед белой дверью с глазком. Дверь открылась не сразу, а открывшись и впустив их, грузно захлопнулась. Двинский сказал встретившему их пареньку-шифровальщику, чтобы он снабдил молодых людей бумагой, а когда они кончат писать, позвонил ему; он поднимется, чтобы прочитать написанное и отобрать то, что нужно для Москвы.

— Не могу я будить вас в три или четыре часа ночи, Григорий Борисович! — недовольно возразил шифровальщик. — Прошлую ночь вас будили и позапрошлую ночь. Но тогда были «молнии» из Москвы… А это, — он повел головой в сторону Антона и Зубова, — может подождать до утра.

— Будите, как только они закончат работу, — строго проговорил советник. — Понятно?

— Конечно, понятно, Григорий Борисович, — обидчиво отозвался шифровальщик. — Разбужу, как только кончат писать.

Он проводил советника и закрыл за ним тяжелую дверь. Снабжая друзей бумагой — ручки и чернила были на столиках, — сказал:

— Пишите, да не торопитесь… Дайте человеку немного поспать…

Они быстро договорились, о чем писать Антону, о чем Тихону, и углубились в работу. Однако волнение, охватившее в столь поздний час уже затихший большой дом, проникло и в их отдаленный и обособленный уголок. Умолкшие было на ночь телефоны вдруг начали звонить. Озабоченный шифровальщик торопливо уходил куда-то, возвращался и снова уходил, запирая каждый раз тяжелую внешнюю дверь на ключ.

— Наверно, начальство вернулось, — заметил Тихон и, увидев недоумение Антона, с усмешкой добавил: — Появление начальства, как сказал один философ, подобно падению камня в воду: оно всегда вызывает волнение.

— А где начальство могло быть до сих пор?

— Трудно сказать. Могло быть в театре, а потом заехало в ресторан перекусить — оно ведь тоже хочет есть. Могло быть на званом ужине. Могло быть на тайной встрече…

— На тайной встрече? — удивленно переспросил Антон.

— Ты что, первый раз об этом слышишь?

— Я думал, что это — дело мелкой сошки… дрогнуть у мокрых ворот и ждать…

— У мелкой сошки, как сказал некий мудрец, мелкие тайны, у крупной — крупные…

Разговор прервал шифровальщик. Вернувшись особенно озабоченный, он, едва открыв дверь, показал большим пальцем через плечо и громким шепотом произнес:

— Вас зовут…

Поспешно надев пиджаки, висевшие на спинках стульев, и поправив галстуки, они двинулись за парнем. Миновав плохо освещенные узкие лестницы и тесные коридоры, они попали в ту часть здания, которую Тихон назвал «аристократически-представительской». Тут все было иным: они проходили по комнатам и залам, обставленным красивыми диванами и креслами, маленькими изящными столиками, устланным пышными коврами, увешанным чудесными гобеленами, гардинами и погашенными хрустальными люстрами. Это был островок другого, теперь уже давнего мира, где богатый дворянин, граф или князь, представлял императорскую Россию в кайзеровской Германии, и красивые, с перетянутыми талиями, женщины, сопровождаемые одетыми в расшитые золотом мундиры усатыми мужчинами, бесшумно скользили по этим коврам, бесконечно отражаясь в золоченых зеркалах. Ушли в небытие и царь и кайзер, исчезли, по крайней мере с русской земли, дворяне, однако, уйдя со сцены, они оставили свою бутафорию тем, кто победил их, и победители прилежно хранили ее. В Москве, где Антон впервые столкнулся с подобной роскошью, ему объяснили, что, дескать, важно содержание, а не форма и что «с волками жить — по волчьи выть».

Наконец они остановились перед высокой, красного дерева дверью с большими бронзовыми ручками. Шифровальщик постучал, из-за двери донеслось резкое «Да!», и они вошли в большую, богато обставленную комнату. Почти на самой середине стояли вокруг столика с мраморной крышкой, отделанной золотом, диван и кресла. На тесно сдвинутых креслах сидели Двинский, Щавелев, Дубравин и двое мужчин, которых Антон не знал, на диване — Антонина Михайловна и Курнацкий. В сторонке примостился на стуле Игорь Ватуев. Увидев Антона и Тихона Зубова, он улыбнулся им одними глазами и тут же перевел взгляд на раскрытую папку, лежавшую на его коленях.

Курнацкий, сердито прищурив глаза, внимательно посмотрел на остановившихся в дверях молодых людей. Этот сердитый прищур, как восторженно рассказывал Игорь, повергал в трепет не только подчиненных Курнацкого, но и иностранных дипломатов, которые сразу теряли свое заносчивое красноречие.

— Кто из вас говорил с англичанином, который сообщил о переговорах Чемберлена с Гитлером? — спросил Курнацкий с ясно недовольными нотками в голосе.

Антон сделал шаг вперед.

— Я.

— А вы знаете этого англичанина?

— Знаю, — ответил Антон, но тут же спохватился и уточнил: — Насколько можно знать человека, с которым знаком две недели.

— И вы верите ему?

— У меня нет оснований не верить ему, — тихо произнес Антон.

— А такое слово, как «дезинформация», вам известно? — уже не скрывая раздражения, спросил Курнацкий.

— Вы думаете, он намеренно обманывал меня? — с откровенным сомнением проговорил Антон. — Зачем?

— Зачем! — почти выкрикнул Курнацкий. — А вы сами не можете сообразить, что ли? Нам известно, что английский посол близок к нацистам и помогает им, — сказал Курнацкий четко и резко. — Почему бы его секретарю не воспользоваться неопытностью или наивностью наших людей, — прищуренные глаза сверкнули в сторону Двинского, — и не попытаться убедить Москву, что Лондон целиком и полностью на стороне Германии? Посеять недоверие между возможными военными союзниками — значит подорвать союз, изолировать и обезвредить противников поодиночке. Неужели вам это не приходило в голову?

Антон хотел было ответить, что не приходило, но промолчал, увидев, как зло нацелены прищуренные глаза в усталое и угнетенное лицо Двинского.

— Такую возможность исключать нельзя, — с готовностью заметил сосед Двинского. — Скорее ее даже следует предполагать.

— Предполагать все можно, — проговорил Двинский. — Но я не понимаю, почему нельзя или не нужно информировать Москву о том, что узнали мы?

— Информировать — да! — звонко отчеканил Курнацкий. — Но не дезинформировать! Не дез-ин-фор-ми-ро-вать!

— Я все же не уверен, что это дезинформация, — тихо сказал Двинский. — До сих пор все, что говорил этот молодой англичанин, подтверждалось.

— Что он говорил? Что подтверждалось?

— Да вот о предстоящей встрече…

Курнацкий насмешливо фыркнул.

— За несколько часов до опубликования сообщения в печати?

Двинский не отозвался.

— И в Лондоне, и в Женеве англичане дают официальные заверения, — заговорил Курнацкий, — что в случае конфликта Англия будет воевать на стороне Франции и Чехословакии так же, как мы. А вы, — он опять осуждающе прищурил глаза, нацелив их на Двинского, — вы спешите сообщить в Москву, что Чемберлен по своей доброй воле предлагает Гитлеру Судетскую область, чтобы избавить фюрера от хлопот и опасностей. Неужели вы не видите, что одно явно противоречит другому?

Противоречие было неоспоримо, и слушатели промолчали. Курнацкий положил тонкие пальцы на край стола. Глаза, перестав сердито щуриться, смотрели на молодых людей, молча стоявших у двери. Вероятно, Курнацкий только сейчас как следует разглядел их, и его кустистые рыжие брови удивленно поднялись.

— Вы ведь, кажется, назначены в Лондон? — обратился Курнацкий к Антону. — Что вы делаете в Берлине?

Двинский торопливо объяснил, почему и с чьего согласия он задержал на короткое время Карзанова, добавив, что билет в Лондон ему уже заказан. Курнацкий тут же отвернулся от Антона, потеряв к нему интерес. Двинский махнул рукой, точно выметал Антона и Тихона из комнаты: Антон, огорошенный разговором, не знал, продолжать им свои записи или нет, и спросил об этом Двинского.

— Продолжать, продолжать, — сказал советник, еще раз взмахивая рукой, чтобы они поскорее уходили.

— Какие записи? О чем? — заинтересовался Курнацкий, заставив уходящих задержаться.

Советник коротко и точно изложил суть разговора между Гитлером и Чемберленом об их намерениях в отношении Советского Союза.

Курнацкий недоверчиво взглянул на молодых людей у двери, потом на Двинского.

— Неужели так и было сказано: «устранить Россию из Европы»?

— Да, мне передали именно так, — подтвердил Двинский и повернулся к Антону: — Так ведь, Карзанов?

— Так, Григорий Борисович. Я постарался запомнить все, что сказал мне Хэмпсон.

— Надо стараться не только запоминать, — назидательно произнес Курнацкий, — но и понимать. И не позволять обводить себя вокруг пальца.

— Я не позволял… — начал было Антон, но тут же умолк, остановленный сердитым взглядом Курнацкого.

— «Не позволял», — передразнил тот Антона. — «Не позволял»… Неужели вы не читали, что этого «удаления России из Европы» уже давно требуют здешние газеты? Почему же вы не подумали, что этот ваш англичанин просто повторяет их болтовню?

Антон виновато опустил голову: теперь он вспомнил, что слова Хэмпсона, приписанные им английскому премьер-министру, действительно совпадают с тем, что писали берлинские газеты.

— Не надо так жестко с ним, Лев Ионович, — вступилась за молодого человека Антонина Михайловна. — У него совсем еще нет опыта.

— У него, конечно, нет опыта, — сурово и осуждающе повторил Курнацкий. — Нет ни опыта, ни знаний. Но у других, — он метнул укоризненный взгляд на Двинского, — достаточно того и другого, чтобы не поручать серьезных дел новичкам, почти студентам, которые пока мало что смыслят в тонкостях сложной дипломатической борьбы…

— Мы можем отправляться по домам? — спросил Тихон Зубов, воспользовавшись неловкой паузой. — Раз мы мало что смыслим, тогда зачем записывать то, что мы слышали или видели? Пустая трата времени и бумаги…

— Возвращайтесь и записывайте, как мы договорились, — сердито бросил им Двинский. Он повернулся к Курнацкому и просительно сказал: — Думаю, эти записи нам не повредят. Полезно знать и о том, о чем нас хотят дезинформировать.

Курнацкий согласно наклонил голову, показав свою белую и круглую, как донышко блюдца, лысину. Шифровальщик, открыв спиной дверь, вышел первым. Они опять оказались в сумраке зала, где белые свечи со сверкающими, как наконечники пик, головками изливали в простенках слабый свет на красный бархат диванов и кресел. Миновав парадные комнаты, они прошли по узким и сумрачным коридорам до комнаты за тяжелой дверью.

Тихон Зубов тут же принялся писать, перо легко заскользило по бумаге. Но у Антона теперь ничего не получалось. Мысли путались. Слова Курнацкого о том, что «новичка, почти студента обвели вокруг пальца» и использовали, чтобы «посеять недоверие между возможными военными союзниками» и «подорвать союз, изолировать и обезвредить противников поодиночке», жгли сердце. Антон то мысленно соглашался с ним, обзывая себя еще более уничтожающе и зло, чем это сделал Курнацкий, то также мысленно возражал ему, утверждая, что обманывал не Хэмпсон, а те англичане, которые давали свои фальшивые заверения нашим представителям в Женеве и Лондоне. Однако, подумав немного, он одергивал себя: надо действительно не очень много смыслить в тонкостях сложной дипломатической борьбы, чтобы противопоставить мелкую рыбешку — Хэмпсона китам английской дипломатии, с которыми общается Курнацкий.

Тихон заметил, что Антон портит страницу за страницей, комкая их, выбрасывает в корзину.

— Наплюй ты на него, — посоветовал он другу. — Наше дело — видеть, слышать, записывать, а Москва пусть разбирается, кто обманывает, а кто нет.

Антон вздохнул.

— Понимаешь, у меня все выходит как-то боком, — сказал он тихо. — Хотел помочь своим, а получилось — помогаю врагу.

— Ну это, как сказал один философ, еще на воде вилами писано, — изрек с обычной уверенностью никогда не унывающий Тихон Зубов. — Пока неизвестно, кто кому помогает.

Когда через несколько часов друзья закончили писать — записи Антона превысили десять страниц, а Тихона — почти двенадцать, — шифровальщик привел советника. Измученный Двинский — он тоже не ложился спать — прочитал написанное, уточнил кое-что и, поблагодарив, отпустил друзей.

На улице они поймали позднее такси, и Тихон довез Антона до «Наследного принца». Поднявшись в свою комнату и подойдя к окну, Антон с удивлением обнаружил, что громады черных домов отчетливо проступают на посветлевшем небе. Начинался новый день.

 

Глава восемнадцатая

В Женеву вместе с Курнацким, которого сопровождал неотлучный Игорь Ватуев, с Антониной Михайловной, Щавелевым и профессором Дубравиным уезжали несколько сотрудников полпредства, в том числе Пятов, и Антон отправился на вокзал, чтобы проститься с другом. Улицы были опять перекрыты — через центр Берлина проходила еще одна танковая дивизия, — и такси долго петляло по узким каменным коридорам улиц прежде, чем остановилось перед унылым, серым зданием вокзала. Антон не сразу нашел нужную платформу, и, когда подбежал к поезду, почти все уезжающие были уже в вагоне, а провожающие возле окон. У входа в вагон тесной группой стояли Володя Пятов с женой Таней, Олег Ситковский, провожающий Антонину Михайловну, Ватуев и Тихон Зубов с Галей. Они чуть-чуть расступились, включая Антона в свой кружок.

— Молодец, что приехал, — обрадованно сказал Пятов. — Я уже боялся, что не увидимся. Ты, как мне сказали, уезжаешь завтра, а мы раньше, чем через десять дней, едва ли вернемся.

— Лев Ионович и я так долго там не пробудем, — заметил Ватуев с обычной самоуверенностью. — Решающим будет наше выступление, а после него будет видно, останемся мы там или сразу уедем.

— Какое выступление? — спросил Антон и тут же пожалел о своей торопливости.

Вместо ответа Ватуев только укоризненно усмехнулся, дав понять, что спрашивать об этом здесь не место и не время. Антон смущенно отвернулся и увидел в нескольких шагах от себя Двинского. Тот оживленно разговаривал вполголоса с высунувшимся из открытого окна Щавелевым. В соседнем окне виднелась черноволосая, с проседью голова Георгия Матвеевича Дубравина, а напротив — красивый профиль Антонины Михайловны. Курнацкий, занявший отдельное купе, уселся в самый угол, и с платформы были видны лишь рыжие волосы да залысины на висках. Всматриваясь в провожающих, Антон заметил у окна соседнего вагона молодого стройного немецкого офицера, лицо которого показалось ему поразительно знакомым. Но он тут же решил, что ошибся: среди немецких офицеров у него не было и не могло быть знакомых.

— А где же ваша соседка? — спросила Галя, трогая Антона за локоть и как бы возвращая его к их дружеской беседе.

— Не знаю, — ответил он. — Я не видел ее со дня отъезда в Берхтесгаден. Сегодня она позавтракала без меня — я проспал, — и официантка в «шпайзециммер» сказала, что ее сопровождал какой-то брюнет.

— Брюнет? — удивилась Галя. — Кто же это такой?

— Ничего таинственного и романтического, — отозвался Володя Пятов. — Муж. Приехал из Женевы, чтобы забрать ее.

— А-а-а… — протянула Галя. В приезде мужа за женой ничего, конечно, таинственного и романтического не было.

Антону еще вчера хотелось спросить Ватуева о Кате, но суровый и угнетающий разговор с Курнацким не позволил ни подойти к Игорю в кабинете, ни вызвать его за дверь. Антон пытался найти Игоря сегодня, но Курнацкий, а с ним, конечно, его помощник разъезжали с утра по городу, потом где-то обедали и заехали в полпредство лишь за тем, чтобы забрать чемоданы. Не осмеливаясь спросить о Кате прямо, Антон начал расспрашивать, как поживают московские друзья и знакомые. Игорь отвечал, упрямо не упоминая о Кате. Наконец на прямой вопрос, как там Катя, ответил вопросом:

— А что Катя?

— Ну, как живет?

— Ничего живет.

— И это все, что ты можешь сказать мне о ней?

— А что ты хочешь, чтобы я сказал?

— Ну, как ее самочувствие, настроение и все такое…

— Самочувствие, насколько я знаю, хорошее, настроение бодрое и все такое — на уровне. Если ты хотел знать, плачет ли она и рвет ли на себе волосы после твоего отъезда, то могу сказать, что не плачет, волосы на месте, даже сделала прическу, которая ей очень идет, и по-прежнему увлекается концертами и танцами.

— А почему ты не привез от нее хотя бы несколько строк?

— Не привез, потому что она их не написала.

Уже давно, несмотря на дружеские отношения, Игорь усвоил в разговоре с Антоном, как, впрочем, и с другими приятелями-сверстниками, тон иронического превосходства. Этот тон коробил Антона, раздражал, а временами вызывал возмущение, хотелось оборвать, даже отругать Игоря. Но Антон сдержался.

— С тобой много не наговоришь, — лишь осуждающе заметил он.

— А много и говорить некогда, — усмехнулся Игорь, становясь на подножку вагона. — Поезд отходит.

Володя Пятов обнял жену, пожал руки Тихону Зубову, Антону, поцеловал в щеку Галю и стал рядом с Ватуевым, взявшись за поручни. Ситковский бросился к окну, в котором показалась изящно причесанная голова Антонины Михайловны. Она протянула ему руку, обещая вернуться в Стокгольм как можно скорее: она была уверена, что в любом конфликте, который разразится в Европе, Швеция останется нейтральной, но все же хотела быть в это трудное время со своими помощниками.

Поезд тронулся, заставив провожающих отойти от вагонов, и Антон опять увидел молодого стройного офицера с поразительно знакомым лицом: отступив на середину платформы, тот взял под козырек, прощаясь и отдавая кому-то честь, как прощались с ним, Антоном, брат Петр и его друг Тербунин ранним утром на маленькой белорусской станции. Офицер круто повернулся и пошел в ту сторону, где стояли Таня, Галя, Тихон Зубов, Ситковский и Антон. Присмотревшись к офицеру внимательнее, Антон узнал Юргена Риттер-Куртица и тут же вспомнил: да ведь он же офицер! Обрадованный неожиданной встречей, Антон двинулся наперерез ему. Риттер-Куртиц, несомненно, узнавший его, быстро отвел глаза, устремив их куда-то вперед поверх толпы, и жестко сложил тонкие губы.

— Юрген, Юрген! — позвал Антон.

Офицер смерил его надменным взглядом.

— Вы ошиблись, уважаемый господин, — резко и пренебрежительно проговорил он и, подняв руку в перчатке, поправил фуражку. На секунду он приподнял светлые вьющиеся волосы, обнажив обезображенное ухо. Юрген дал понять Антону, что тот не ошибся, но что встреча при посторонних излишня.

— Простите, пожалуйста, — извинился Антон громко. — Я действительно ошибся.

Он вернулся к Тане, Ситковскому и Зубовым, и они той же тесной группкой пошли по платформе к выходу. Галя пригласила всех провести вечер у них. Таня отказалась: она не любила ходить в гости без Володи. Ситковский был уже куда-то приглашен.

Антон охотно согласился поехать к Зубовым. Простившись с Ситковским и отправив Таню домой с Сидоренко, привезшим к поезду Курнацкого, Тихон, Галя и Антон двинулись к видневшемуся в конце улицы входу в подземку. Однако недалеко от входа Антона окликнули. Озадаченно оглянувшись, он увидел маленький спортивный автомобиль вишневого цвета, остановившийся неподалеку от тротуара. За рулем сидел Юрген. Он поманил Антона к себе.

— Ты сильно занят? — спросил Юрген, когда Антон подошел к автомобилю. — Мне надо поговорить с тобой.

— Мне тоже надо, — в тон ему отозвался Антон.

— Ты можешь оставить своих друзей?

— Могу.

— Тогда садись! — И Юрген открыл дверцу машины.

Коротко объявив удивленным и опасливо посматривающим на немецкого офицера Гале и Тихону, что приедет к ним позже, Антон юркнул в автомобиль, и тот, быстро набирая скорость, рванулся вперед, свернул в соседнюю улицу, промчался вдоль длинной, почти черной стены, отделявшей улицу от железнодорожных путей, пронесся по мосту через грязную речку или канал и вклинился в поток машин, текущий от центра города. Чем ближе к окраине, тем шире становились улицы, тем заметнее ускорял свой бег спортивный автомобиль.

— За вашими отъезжающими и провожающими следили гестаповцы, — заговорил Юрген, не глядя на Антона. Положив руки в перчатках на руль, он смотрел вперед. — Мне не хотелось, чтобы они засекли встречу одного из советских людей с офицером люфтваффе.

— Прости меня, пожалуйста, — виновато сказал Антон, — я не подумал об этом.

— Ничего, ничего, — успокоил его Юрген. — По-моему, они не заметили, как ты пытался заговорить со мной. А если и заметили, то содержание разговора вряд ли вызвало подозрение.

— А Пятов не пытался приблизиться к тебе? — спросил Антон, подумав, что Володя, наверное, не раз видел Юргена в офицерской форме и не мог не узнать его.

Юрген улыбнулся.

— У Пятова большой опыт.

— А гестаповцы не могли заметить, как я подсел к тебе в машину? — забеспокоился Антон.

— Думаю, нет. За мной не следят. Сначала я ехал на некотором расстоянии от вас и окликнул тебя, лишь убедившись, что вами никто не заинтересовался. Они поспешили за советником Двинским и другими из полпредства.

Автомобиль вырвался на широкое шоссе, разделенное зелено-серой полосой на два рукава. Заметив впереди идущую синюю машину, Юрген дал газ и погнался за ней. Его лицо мгновенно изменилось: спокойное, мягкое выражение сменилось недовольным и злым. И только когда его автомобиль оставил позади синюю машину, Юрген снова мягко улыбнулся.

— Не могу терпеть, если впереди меня кто-то маячит, обязательно должен догнать, а потом и перегнать.

Антон засмеялся.

— И так до бесконечности? Машин-то на дороге много.

— И так… пока не вернусь в город. Там светофоры уравнивают всех.

Антон был доволен, что оказался с Юргеном наедине и мог наконец разрешить мучивший его вопрос: почему не произошел обещанный переворот? Кто кого обманул: Гитлер — заговорщиков или заговорщики — соучастников заговора? Сегодня, бродя в одиночестве по Берлину, Антон остановился перед газетным киоском, у которого невероятно толстая немка вывешивала послеполуденные газеты, зажимая их на веревочках деревянными прищепками, какими обычно закрепляют во дворах выстиранное белье. Центральное место первых страниц занимала фотография — сухое, надменное лицо, наполовину спрятанное военной фуражкой с высокой тульей и большим козырьком. Особое внимание привлекал тонкий прямой нос и костлявый подбородок, выпяченный и загнутый вверх, — хоть вешай на него фуражку. Под фотографией значилось, что фюрер и верховный главнокомандующий назначил генерала Бека командующим первой армией — одной из четырех, направленных к границе Чехословакии. Беку, о котором ходили слухи, будто он отстранен с поста начальника штаба сухопутных сил за то, что открыто осудил военные замыслы Гитлера, вдруг поручалось командовать авангардом германских войск! Появление «генерала-заговорщика» в новой роли было последним ушатом воды на робко тлевшие в душе Антона угольки надежды на заговор. Он спросил Юргена, что бы это значило.

— Вероятно, то, что написано, — сухо и даже недовольно ответил Юрген, не отрывая взгляда от дороги.

Миновав большую желтую стрелу с черными словами «Берлинер ринг» — «Берлинское кольцо», он снизил скорость и, направив машину по правому рукаву, вывел ее на просторное бетонированное шоссе. Построенное совсем недавно, это шоссейное кольцо опоясывало столицу и связывало все дороги, ведущие в город и из города. Антон, предположивший по указателям, что они направляются в Потсдам, теперь не знал, куда едут, и спросил об этом.

— Поедем по кольцу, — коротко отозвался Юрген и, лишь обогнав идущий впереди «мерседес» и выровняв машину, пояснил: — Когда мне особенно тошно, я выбираюсь на это кольцо и гоню машину с такой скоростью, какую она выдерживает. Быстрая езда успокаивает.

— А сейчас тебе тошно?

Юрген кивнул.

— Почему?

— Наверно, потому, что я никогда еще не был в таком идиотском положении.

— Что случилось?

Юрген обогнал еще одну машину, потом погнался за следующей и, только оставив ее позади, продолжил:

— Молодым дуракам вроде меня намекали, что генералы оторвут голову всякому, кто посмеет поставить под угрозу существование Германии, втянув ее в войну на два фронта. Когда же Гитлер объявил, что намерен в самое ближайшее время решить «чехословацкий вопрос» силой, эти же генералы стали яростно добиваться, чтобы «богемский ефрейтор» именно им доверил повести войска. Они соглашались возглавить армию, корпус, дивизию, полк, что угодно, лишь бы только участвовать в военном походе, который обещает обильную добычу, награды и почести. Не только на том решающем совещании в Нюрнберге, но и на последующих оперативных совещаниях в штабах, где генералы оставались с преданными им офицерами, ни один из них не поднял голос против предстоящего нападения на Чехословакию.

— Может быть, струсили?

— Нет, они смелые люди, и многие из них предпочтут умереть, чем показать трусость. Но они всегда отличались также и покорностью. Свои спины они держали прямо, как предписано уставом, но в душе сгибались перед старшими по чину, по должности, по положению, по власти, по богатству.

— И сейчас согнулись перед Гитлером, хотя то, чего он хочет, противоречит их убеждениям?

— Я не уверен, что это противоречит их убеждениям, — произнес после некоторого раздумья Юрген, прибавляя газ, чтобы догнать очередную машину. — Я думаю, планы Гитлера соответствуют их желаниям.

Большой широкозадый «хорьх», беззаботно катившийся по ровному, просторному шоссе, вдруг начал набирать скорость и подался немного влево с явным намерением помешать машине Юргена обогнать его. Юрген наклонился к рулю и стиснул губы, прищуренные глаза с ненавистью смотрели на идущую впереди машину. Увеличив скорость, он повел автомобиль по кромке узкой зеленой полосы, разделявшей шоссе надвое. Левые колеса машины могли врезаться в мягкий грунт, и Антон, опасаясь аварии, невольно схватился обеими руками за сиденье. Автомобиль Юргена, обходя «хорьх», почти вплотную прижался к тому, заставив водителя резко свернуть вправо. Выйдя вперед, Юрген направил автомобиль на обочину, покрытую щебнем, и мелкие камни, как шрапнель, брызнули из-под колес в «хорьх». Спасаясь от каменного града, тот резко затормозил и остановился. Посмотрев в зеркальце над ветровым стеклом на неудачливого соперника, Юрген ожесточенно выругался: он не прощал даже неудачникам. «Не хотел бы я иметь его своим противником», — подумал Антон, поглядывая на Юргена сбоку.

— И давно ты стал думать, что планы Гитлера соответствуют желаниям ваших генералов? — спросил он, заметив, что Юрген, успокаиваясь, сбавил скорость.

— Не очень давно, — ответил тот. — Я ведь искал среди военных убежища от нацистов. Думал, что вермахт — единственная сила, способная оказать им сопротивление, поэтому стремился надеть военную форму. Конечно, я знал, что были военные, которые симпатизировали нацистам, и помнил, что Людендорф — это усатое олицетворение нашего военного духа — шагал плечом к плечу с Гитлером во время скандального «пивного путча» в Мюнхене. Я помнил также слова генерала Рейхенау, обращенные к нам, молодым офицерам: «Мы и без партийных билетов — национал-социалисты, причем самые лучшие, серьезные и преданные. Вермахт — единственная, последняя и самая большая надежда фюрера». Но в целом армия казалась мне силой, которая противостояла и будет противостоять нацистам.

Юрген обогнал еще одну машину и, сбавив скорость, коротко взглянул на Антона.

— Но чем теснее вхожу я в офицерскую среду, — заговорил он, — тем больше убеждаюсь, что наши генералы хотят того же, что и Гитлер, что он, перефразируя генерала Рейхенау, стал единственной, последней и самой большой их надеждой. Не армия — детище Гитлера, а Гитлер — детище армии. Наши генералы сделали Гитлера! Без их скрытой, но решительной поддержки он или не был бы у власти вообще, или давно слетел бы к чертовой матери.

— А ты не преувеличиваешь, Юрген?

— Нисколько!

Антон усмехнулся его горячности, но опровергать не стал. Он лишь спросил, каким образом пришел Юрген к этому выводу. Оказалось, что, пожелав узнать, какие же силы в армии могли стоять за спиной тех, кто предложил его родственнику-майору подобрать надежных офицеров, которые помогли бы «упрятать птичку в клетку», Юрген решил заглянуть в архивы: разведчики — а его недавно перевели в особо секретное, подчиненное лично Герингу разведывательное «Исследовательское управление» — «Форшунгамт» — обычно начинали с изучения прошлого. Он просмотрел старые документы, касающиеся отношения армии к приходу Гитлера к власти, его расправе с штурмовыми отрядами, провозглашению Гитлера президентом. Старого фельдмаршала — президента Гинденбурга — «тошнило от мысли иметь рядом с собой жалкого ефрейтора, к тому же вонючего происхождения», и все же старик назначил Гитлера канцлером, потому что этого потребовали генералы. Те же генералы дали приказ гарнизонам и частям армии силою оружия подавить выступления рабочих, вышедших в те дни на улицы под лозунгами коммунистов: «Долой Гитлера! Долой фашистскую диктатуру!» Вся армия была приведена в состояние боевой готовности, когда Гитлер решил расправиться с недовольными, беспокойными и потому опасными для него штурмовиками. Отрядам эсэсовцев, на которых возлагалось «предупредительное кровопускание», были предоставлены армейское оружие, боеприпасы, транспорт, казармы. В ряде городов офицеры вместе с эсэсовцами нападали на пьяных или спящих штурмовиков, выводили их во двор или на улицу и тут же расстреливали. В Мюнхене, где бойню возглавил Гитлер, под ружье был поставлен весь гарнизон, получивший приказ подавить возможное сопротивление штурмовиков. Донесения военных округов о массовых расстрелах и убийствах штурмовиков, а также видных, но не угодных нацистам деятелей завершились копией короткой торжествующей телеграммы, которую военный министр Бломберг послал вечером того дня командующим военными округами: «Чистка прошла безукоризненно. Помощь вермахта не потребовалась». Там же лежала записка офицера генерального штаба о том, что некоторые генералы требуют расследовать странные обстоятельства убийства в собственной квартире недавнего военного министра генерала Шлейхера и его жены. На записке рукой главнокомандующего сухопутных сил генерала Фрича написано: «Пусть все спокойно выполняют свой долг». Задолго до смерти Гинденбурга Бломберг и Фрич заготовили приказ о приведении вооруженных сил к присяге Гитлеру. Заранее игнорируя «народное волеизъявление», каким бы оно ни было, генеральская верхушка самовольно сделала «богемского ефрейтора» преемником фельдмаршала. Офицеры и солдаты присягнули «президенту и фюреру» — звание, сочиненное, вопреки распространенному мнению, не Геббельсом, а генералами — и «богом клялись» служить ему и «жертвовать жизнью».

Военный министр и главнокомандующий сухопутных войск, олицетворявшие генеральскую верхушку, рассчитывали распоряжаться вооруженными силами за спиной «богемского ефрейтора». Но он оказался хитрее их: скомпрометировал обоих и прогнал. Пожилого Бломберга свели с молодой привлекательной особой, Гитлер благословил брак, и на свадьбе играл роль посаженого отца, а на другой день выгнал министра в отставку, обвинив в намерении унизить и опозорить фюрера: новобрачная оказалась известной в Берлине проституткой. С Фричем поступили еще гнуснее: гестапо состряпало письменные «признания», доказывающие, что главнокомандующий сухопутных войск сожительствует с молодыми адъютантами. И хотя в немецкой военной среде это не считалось серьезным пороком, Гитлер сместил Фрича с поста и отдал под суд военного трибунала. В документах, просмотренных Юргеном, не было даже намека на то, что кто-нибудь из военной верхушки замолвил хотя бы слово за опозоренных генералов.

Когда Гитлер занял Рейнскую зону, где Германии запрещалось держать войска, генералы пришли в восхищение от его смелости и дальновидности. Остряки в погонах отпускали шуточки по поводу желания Гитлера присоединить свою бывшую родину — Австрию к Германии, но ревностно разрабатывали планы военного захвата Австрии и осуществляли их. В руки Юргена попала записка, в которой генералы прославляли интуицию Гитлера и сравнивали его с «железным канцлером» Бисмарком, который действовал с такой же смелостью, добиваясь объединения Германии, а военные, которых Гитлер приблизил к себе, стали превозносить его не только как «великого государственного деятеля», но и как «великого стратега».

Крупные желтые стрелы с названиями городов, к которым вели пересекавшиеся с кольцевым шоссе дороги, показали Антону, что автомобиль Юргена обогнул по кольцу половину Берлина: выехав из города на юго-запад, они достигли района, лежавшего на северо-восток от него. Свернув вправо, затем еще раз вправо, их спортивный автомобиль проскочил под мостом и устремился по шоссе с крупным указателем: «На Берлин». По обеим сторонам шоссе росли мощные деревья, свидетельствуя о том, что тут лежала дорога в столицу еще в те времена, когда не было ни асфальта, ни автомобилей. За деревьями показались маленькие домишки с непременными садами или садиками, потом сады поредели, а дома стали выше и ближе придвинулись друг к другу, и наконец потянулись улицы, похожие на длинные каменные коридоры с широким асфальтовым полом и грязно-бурыми кирпичными стенами. Расчерченные безрадостными рядами окон стены лишь изредка разрывались узкими проломами — переулками и тупиками.

Улицы-коридоры так походили на те, где десять дней назад Володя Пятов по неведомым его другу приметам нашел дом Бухмайстера, вернее, его сына-штурмовика, что сейчас Антон почти невольно спросил Юргена, не здесь ли встречались они.

— Нет, не здесь, — коротко опроверг Юрген и, как бы поясняя, добавил: — Рабочие районы Берлина все одинаковы.

Антон понимающе кивнул и спросил, не видел ли Юрген Бухмайстера с того дня.

— Видел, — еще короче ответил Юрген, настороженно следя за мальчишками, которые носились на своих самокатах по мостовой.

— Как он поживает? Не лучше ему?

— Не лучше, — недовольно и даже, как показалось Антону, зло отрезал Юрген.

Решив, что его вопросы мешают Юргену вести машину, Антон замолчал и стал смотреть на дома.

— Гейнцу не только не лучше, — заговорил с прежним недовольством Юрген, остановив автомобиль перед светофором, — ему много хуже.

— Что такое? — забеспокоился Антон, снова поворачиваясь к Юргену. — Обострение болезни?

— Нет, не обострение болезни, — со вздохом произнес Юрген. — Много хуже.

Зеленое око светофора ярко вспыхнуло, и спортивный автомобиль рванулся вперед, как гончая, увидевшая зайца. Устремив взгляд на пока пустую мостовую, Юрген спросил:

— Ты видел третьего дня сообщение в газетах о казни в Берлине Эвальда Функе?

— Видел, — не сразу ответил Антон, вспомнив, что где-то на внутренних страницах газет было короткое сообщение имперской прокуратуры о казни опасного преступника. Антон просмотрел это сообщение настолько бегло, что не запомнил имени казненного, хотя оно было жирно выделено. — Казнили какого-то преступника.

— Преступника? — переспросил Юрген и будто от озноба передернул плечами. — Разумеется, с их точки зрения Функе — преступник. Очень опасный преступник. Ведь его поймали, когда он печатал опасное для нацистов воззвание германских коммунистов. «Гитлер, — говорилось в нем, — готовит войну и требует от вас жертвы, обещая легкую и выгодную победу. Если не свергнем вовремя гитлеровскую шайку, мы, немцы, будем скоро вести войну со всей Европой, но кончится эта война не легкой и выгодной победой, а тяжелым и катастрофическим для Германии поражением».

Остановленный новым светофором, Юрген выпрямился и взглянул на Антона.

— Даже наши офицеры, связанные с контрразведкой, — заговорил он, — даже они были поражены мужеством, с каким умер этот берлинский рабочий, его верой в будущее. Перед тем как палач выбил табурет из-под его ног и петля затянулась на шее, Эвальд Функе выкрикнул: «Коммунизм победит! Да здравствует коммунизм!» Такой смерти можно позавидовать…

Автомобиль снова ринулся вперед. Уже не глядя на Антона, Юрген тихо проговорил:

— Эвальд Функе был другом нашего Гейнца Бухмайстера с детских лет. Они вместе пришли на завод, вместе вступили в коммунистическую партию и, наконец, оказались в одном концентрационном лагере. Только Функе был физически покрепче, он вынес побои эсэсовцев и даже сумел бежать сразу после того, как Бухмайстера выпустили умирать. Гейнц говорит, что Эвальд был его главной опорой, и арест Функе, а затем скорый суд и еще более скорая казнь — его повесили в первую же ночь после вынесения приговора — были таким ударом для Гейнца, что он слег в постель. Боюсь, что это конец и для Гейнца.

— Бедный Гейнц! — произнес Антон, хотя думал о том неизвестном ему коммунисте, который пожертвовал жизнью, чтобы предупредить своих соотечественников о грозящей им опасности.

— Да, бедный Гейнц, — повторил Юрген. — Можно пожалеть всех, для кого работал и за кого умер Функе.

Антон только вздохнул.

Знак «К центру города» попадался все чаще, и, когда миновали большой парк на берегу мутной реки, Юрген, остановив автомобиль у светофора, повернулся к Антону.

— Тебе куда?

Антон назвал улицу, где жили Зубовы. Юрген свернул влево, потом вправо, и через несколько минут автомобиль остановился на углу знакомой Антону улицы. Простившись с Юргеном и пообещав непременно извещать его через Пятова о своих появлениях в Берлине — все дороги с Востока на Запад, как и с Запада на Восток, ведут через германскую столицу, — Антон вылез из машины, и автомобиль Юргена, рванувшись с места, проскользнул мимо машин, сгрудившихся на перекрестке, и скрылся.

Поднявшись по уже темной лестнице на верхний этаж, где находилась квартира Зубовых, Антон позвонил. Дверь моментально распахнулась: его давно ждали обеспокоенные хозяева — и, перешагнув порог, он попал в объятия Гали, а затем в жесткие руки-тиски Тихона.

— А мы уже думали, что ты не вернешься, — обрадованно воскликнула Галя, — и хотели ехать в полпредство, чтобы сообщить о том, что тебя увез какой-то офицер-фашист.

— Он офицер, но не фашист, — возразил Антон, вдруг почувствовав усталость не столько от поездки по «берлинскому кольцу», сколько от того, что узнал: горькие вести утомляют, как тяжкое бремя. — Это мой, а вернее, наш друг. Давний и верный…

 

Глава девятнадцатая

Последнюю ночь в Берлине Антон провел у Зубовых: вечером засиделись, разговаривая, и гостеприимные хозяева не пожелали отпустить его в отель. Утром пришлось долго ждать Тихона, который сначала просмотрел берлинские газеты, потом составил их обзор, а затем, вызвав по телефону Москву, передал корреспонденцию в редакцию. После завтрака они договорились, что Зубовы заедут за ним в отель, чтобы вместе отправиться на вокзал, и, когда Антон покинул их, намереваясь добраться до полпредства и проститься с Двинским, было уже позднее утро.

На улице Антон поймал такси и, попросив, как обычно, довезти его до Бранденбургских ворот, сел в угол, чтобы шофер не смог разглядывать пассажира в свое зеркальце. Тот, однако, остановившись у первого светофора, поправил зеркальце; теперь он пристально смотрел на Антона.

— Скоро, наверное, и вам придется сменить свой костюмчик на военную форму, — заметил он.

— Это почему же?

— Разве не видите, что делается?

— А что делается?

— Ездить по городу невозможно. Куда ни сунешься — проезда нет: военные… То войска шли на юг, теперь движутся и на запад. Жди, вот-вот пойдут на восток и на север.

— На севере море.

Шофер, кося на Антона живые темные глаза, усмехнулся.

— Это хорошо, что у нас хоть на севере море.

Такси понеслось по прямой узкой улице, но скоро опять остановилось перед светофором, и шофер снова взглянул через зеркало на Антона.

— У нас каждый третий, кому меньше тридцати пяти лет, получил приказ явиться в казарму, — сказал он. — Говорят, что через две недели заберут каждого второго, а потом и остальных. И это наводит на разные мысли…

— На какие? — спросил Антон, заинтересовавшись тем, о чем думает рядовой берлинский «вагенфюрер», как немцы зовут шоферов.

— А вот на какие, — проговорил шофер, уже не глядя на пассажира: такси медленно двинулось, лавируя в потоке машин. — Если эта заваруха закончится через несколько дней, как говорят нам, то зачем отрывать стольких людей от семей и работы и загонять их в казармы? Вот и возникают мысли, что заваруха не кончится так скоро и, может быть, — не дай бог! — придется воевать.

— Вам воевать не хочется?

— А вам хочется?

— Мне-то совсем нет, — ответил Антон. — Мне очень даже не хочется.

— Ну, и мне не хочется, — со вздохом проговорил шофер и, помолчав немного, добавил: — Я думаю, никому не хочется. Может быть, только военным. Ведь для них воевать — все равно что мне водить машину. Работа. А человеку без дела, конечно, скучно.

— Я не думаю, чтобы все военные скучали по войне.

— Конечно, не все, — охотно согласился шофер.

Машина остановилась у светофора, и шофер опять взглянул через зеркальце на Антона.

— Наш блокляйтер говорит, что война, если она начнется, будет короткой — неделю, две, самое большое месяц. Мой отец смеется над ним: блокляйтер хоть и низший партийный чин, но все же чин и говорит то, что ему приказали говорить. Когда отца призывали в четырнадцатом году, то тоже болтали, что война продлится несколько недель, а он снял шинель лишь через семь лет. И еще благодарит бога: жив остался…

У Бранденбургских ворот Антон вышел из такси и зашагал по Унтер-ден-Линден в сторону полпредства. Остановленный на углу Вильгельмштрассе светофором — берлинцы свято следовали сигналам, не осмеливаясь ступить на мостовую, если даже улица была совершенно пустой, — Антон увидел на другой стороне Елену. Она держала под руку мужчину в черном пальто и черной шляпе, который, следя за скользящими мимо машинами, вертел головой то в одну, то в другую сторону — точь-в-точь как грач на свежей стерне. «Да это же, наверное, и есть Грач», — догадался Антон, вспомнив о муже Елены.

Толпа, собравшаяся на тротуаре, двинулась через мостовую, захватив в своем потоке Елену и мужчину в черном. Антон не тронулся с места: считая немыслимым поздороваться с ними и разойтись, а на середине мостовой стоять не будешь, — он ждал их на этой стороне. Елена, увидев его, заулыбалась и направилась к нему, увлекая с собой спутника.

— Познакомьтесь, — сказала она, подведя к Антону мужчину в черном. — Виталий Савельевич, мой муж… — И тут же повернулась к мужу, показывая головой на Антона. — Это Карзанов, Антон Васильевич. Мой попутчик, переводчик и помощник. Едет тоже в Лондон, будет в нашем полпредстве работать.

Муж Елены стянул с правой руки перчатку, зажал ее в левой руке и приподнял шляпу, обнажив гладко причесанные, поблескивающие от бриллиантина черные волосы. Назвав себя по фамилии, он пожал Антону руку и осмотрел с головы до ног проницательным и оценивающим взглядом, затем вопрошающе взглянул на жену. Елена торопливо заговорила:

— Антон Васильевич — наш родственник… то есть пока не родственник, но будет родственником.

Грач нетерпеливо двинул плечами и хотел что-то сказать, но Елена поспешила продолжить:

— У нашей Юлии — сестры мамы есть дочь Катя, то есть она не совсем дочь, а падчерица. И эта Катя и Антон Васильевич… — Она умолкла, не зная, как охарактеризовать отношения между ними, и смущенно пробормотала: — Ну, словом, ты понимаешь… о чем я говорю.

— Не очень понимаю, — отозвался Грач, улыбнувшись скорее Антону, чем жене. Улыбался он только губами, а черные глаза его продолжали рассматривать нового знакомого внимательно и строго.

Антон не выдержал этого цепкого взгляда и отвел глаза, как бы признавая вину, которой не знал за собой.

— Вы, кажется, из Женевы? — спросил он почти заискивающе, хотя не понимал, почему должен заискивать перед этим человеком.

Грач коротко подтвердил, не пожелав помочь Антону начать разговор, и Антон, смущенный молчанием, спросил, как идут дела в Лиге наций, о которой в последние дни так много говорилось в полпредстве.

— Пока никак, — вяло и сухо ответил Грач. — Собираются в зале заседаний, произносят речи, которые никто не слушает, и расходятся до следующего заседания.

— Не может быть! — воскликнул Антон с удивлением большим, чем ему хотелось.

— Почему же не может быть? — возразил Грач. — Вполне может. Кроме нашего наркома, на генеральную сессию Лиги, созванную в такой критический период, приехали лишь испанский и китайский министры иностранных дел. Остальные прислали вместо себя второстепенных, третьестепенных и даже десятистепенных чиновников.

— А мы собираемся сделать там какой-то важный шаг, — сказал Антон, невольно выдав то, что случайно узнал в Берлине. — С кем же его делать?

— Мы уже давно обращаемся с трибуны Лиги наций не к тем, кто заседает в ней, а к тем, кто находится за ее стенами, — пояснил Грач. — В самой Лиге у нас слушателей мало, но за ее пределами — миллионы. И мы чувствуем их поддержку. После каждого выступления советских представителей наша делегация получает сотни писем и телеграмм с одобрением нашей позиции.

Грач говорил ясно и точно, словно заученный текст, и его черные блестящие глаза смотрели мимо лица собеседника, куда-то вдаль — либо на громоздкую арку Бранденбургских ворот за спиной Антона, либо на черный остов купола рейхстага, стоявшего немного правее.

— Я слышала, вы сегодня уезжаете в Брюссель, — сказала Елена.

— Да. А вы когда же?

— Я хотела бы уехать поскорее, — ответила Елена и, поведя плечом в сторону мужа, добавила: — Но Виталий Савельевич должен задержаться в Берлине еще на день-два.

— Может быть, вы догоните меня в Брюсселе, — предположил Антон, взглянув на Грача. Ему хотелось расположить к себе этого не по летам серьезного человека. Грач был, наверно, года на три-четыре старше Антона, а разговаривал с ним, как самоуверенный молодой учитель с учеником. — Теперь ведь, как говорят в Москве, все дороги в Лондон ведут через Брюссель.

— Мы можем обойтись и без Брюсселя, — сказал Грач с той же подавляющей уверенностью. — Я могу получить визу для своей жены в любой европейской столице.

Он перестал рассматривать Бранденбургские ворота и повернулся к Елене.

— Пойдем, что ли?

— Да, пойдем, — согласилась та. Она подала Антону руку, прощаясь, и пожелала ему счастливого пути.

Повинуясь ее взгляду, Грач тоже пожал его руку и тоже пожелал счастливого пути.

— Встретимся в Лондоне, — сказал он сухо и приподнял черную шляпу.

— Конечно, встретимся, — подхватил Антон. — Насколько я понимаю, нам вместе работать.

Грач отступил на шаг, еще раз приподнял шляпу, показав блестящие черные волосы, взял жену под руку и повел в сторону Бранденбургских ворот. Она поглядела через плечо на Антона и виновато улыбнулась, точно хотела сказать, что уходит от него так быстро не по своей воле. И он впервые почувствовал, что с ее уходом теряет что-то неопределенное, но уже ставшее как бы частью его жизни. Да, Елена была только попутчицей, случайной спутницей в неожиданно затянувшемся путешествии, но приятной спутницей. Она почти не обременяла, не навязывала ни своих желаний, ни мыслей, редко жаловалась на что-либо, держалась с тактом и даже старалась помогать. Красивая, самоуверенная, она привлекала внимание, и это внимание, как солнечный круг, захватывало, согревая, и Антона. Он начал привыкать к тому, что Елена ждет его, провожает при отъездах и встречает обрадованной улыбкой по возвращении. Покинув Берлин, он останется один и поедет дальше один, и ощущение потери стало еще сильнее.

Антон пересек Вильгельмштрассе и заторопился к полпредству. «Шупо» у его дверей и крепкие парни в просторных плащах, стоявшие поодаль, оглядели Антона пристально, но мимолетно: они узнали его. Открыв дверь и поднявшись по мраморным ступенькам, Антон облокотился о перильца, отделявшие конторку дежурного от прихожей.

— Мне бы Григория Борисовича.

— Придется подождать, — сказал дежурный. — У него чехословацкий советник.

Однако Антон не успел сесть в красное плюшевое кресло в приемной, как матовая дверь, закрывающая вход в коридор, распахнулась, удерживаемая изнутри толстой рукой с короткими белыми пальцами, украшенными перстнями. На пороге появился невысокий лысоватый человек с бледными впалыми щеками и красными, точно воспаленными, глазами. Он комкал в руке батистовый платочек, которым, видимо, только что вытирал глаза. Антон узнал Мишника.

— Благодарю вас, благодарю вас, — повторял Мишник, прижимая кулак с платком к груди и кланяясь Двинскому. — Мы все надеемся на вашу помощь и поддержку. Теперь только на вашу помощь и поддержку. Только на вашу…

Мишник приложил платок к глазам и сделал попытку склонить полысевшую голову на толстое плечо Двинского, но вовремя остановился.

— Благодарю вас, — проговорил он, опять кланяясь, — благодарю…

Двинский помог ему спуститься по ступенькам к выходной двери, открыл ее и, поклонившись гостю, пожал ему руку. Он держал дверь открытой, пока чех не сел в машину, ждавшую у тротуара. Закрыв дверь, Двинский устало повернулся и пошел, медленно одолевая ступеньку за ступенькой, словно нес огромную тяжесть.

— Григорий Борисович! — окликнул Антон.

Советник посмотрел на Антона, будто не узнавая.

— Я хотел бы проститься с вами, — смущенно пробормотал Антон. — Сегодня уезжаю, и мне хотелось…

— А-а-а… — протянул Двинский, не дав ему договорить. — Заходите.

Антон поспешил за ним в сумрачный коридор, лежавший за матовой дверью. Двинский шел, шаркая подошвами и нагнув голову, и Антон не осмелился поравняться с ним, хотя ему не терпелось спросить: неужели Мишник плакал? Это совсем не вязалось с его представлением о дипломатах, которые обязаны, как втолковывали ему, скрывать свои чувства еще глубже, чем мысли.

У двери своего кабинета Двинский оглянулся, точно хотел убедиться, следует ли за ним Антон, потом открыл дверь и, пропустив его вперед, повелительным жестом указал на диван у круглого столика и опустился сам в кресло напротив. Антон не раз видел его усталым, но обычно это было вечером или ночью. Нынче Двинский уже утром выглядел не просто усталым, а измученным, почти больным. Припухлости под глазами с красными прожилками набухли чернотой, которая приобрела сине-глянцевитый оттенок.

— Вы когда уезжаете? — спросил он глухо.

— Сегодня после полудня, — ответил Антон. — Я пришел, чтобы проститься с вами и сказать, насколько я благодарен вам за все.

— За что меня благодарить? — почти с досадой произнес Двинский. — Это я должен поблагодарить тебя.

— Ну, меня-то благодарить и вовсе не за что, — живо возразил Антон, отметив с удовлетворением обращенное к нему «тебя». Володя Пятов рассказывал ему, что Двинский говорит «ты» лишь тем людям, которых считает близкими или относится к которым с особым расположением.

— Тебя есть за что благодарить, — повторил Двинский и почему-то вздохнул, замолчав.

Ободренный словами советника, Антон решил нарушить молчание вопросом, который продолжал волновать его: неужели Мишник действительно плакал.

Двинский молча наклонил голову.

— Из-за чего? Что могло заставить этого пожилого и опытного дипломата расплакаться? Мне говорили, что дипломат не должен показывать своих чувств, как бы тяжело ему ни было.

Советник поморщился.

— Говорили… Говорили, наверно, люди, которым нечего было ни показывать, ни скрывать. Я не люблю слез даже у женщин, но есть слезы, которые можно простить и мужчине. Он плакал не о себе, а о своей стране, о своей несчастной родине, которую ее мнимые друзья продали и предали. Мишник рассказал мне, что прошлой ночью английский посланник и французский посол в Праге предъявили чехословацкому правительству ультиматум, потребовав передать Судетскую область Гитлеру целиком и без какого-либо опроса населения или плебисцита. Правда, они назвали это не ультиматумом, а «дружеским советом», но сопроводили его предупреждением, что, если «совет» не будет принят, Чехословакию оставят наедине с Германией.

— И что же чехословацкое правительство? — взволнованно спросил Антон. Сбывалось то, о чем рассказал ему в Берхтесгадене Хэмпсон и что высокомерный и самовлюбленный Курнацкий назвал «дезинформацией».

— Правительство заседало всю ночь и пока не приняло никакого решения, хотя часть министров, как и сам президент Бенеш, склоняется к тому, чтобы принять ультиматум союзников.

— А как же мы? Неужели Москва не посоветовала отвергнуть его?

— Насколько я знаю, — проговорил Двинский тихо, — в Праге не нашли нужным спрашивать нашего совета.

— Как же так? — продолжал недоумевать Антон. — Мы же тоже союзники, а такое важное дело решается без нас.

— Да, такое важное дело решается без нас, — подтвердил Двинский.

— И после этого они приходят к нам плакать?

Двинский взглянул на Антона с явной укоризной: советник не одобрял издевательского тона.

— Мишник не отвечает за чужие действия, — сказал он назидательно, — и он совсем не разделяет намерений той части своего правительства, которая во имя сближения с Германией готова пожертвовать не только дружбой с Советской Россией, но и чехословацкими землями. Он доказывал Праге, что согласие на передачу Судетской области Германии будет началом конца Чехословакии как независимого государства. Его обвинили в намерении испортить германо-чехословацкие отношения, в желании посеять панику. А предсказание Мишника оправдалось неожиданно быстро: едва простившись с Чемберленом, Гитлер призвал к себе, в Берхтесгаден, венгерского премьера Имреди и польского посла Липского и посоветовал немедленно потребовать передачи Венгрии и Польше чехословацких районов с польским и венгерским населением. И Варшава и Будапешт готовы последовать этому совету.

— Час от часу не легче! — обескураженно воскликнул Антон, пораженный новым известием. — Как же так? Ведь поляки должны были быть с чехами и с нами. Надеялись, что они будут нашими союзниками, а они… Значит, Тербунин был прав, и Польша давно готовилась воевать не на нашей стороне против немцев, а вместе с ними против нас.

— Кто этот Тербунин?

— Друг моего брата, военный разведчик. Их дивизия стоит на самой границе и готова воевать с немцами, если ее пропустят поляки, а поляки, как говорил Тербунин, приготовились взорвать мосты, чтобы не пустить нас.

— Да, поляки готовы взорвать мосты, — проговорил Двинский, думая о другом. — И венгры тоже. Они, как говорит Мишник, уже приготовились броситься на Чехословакию, как стервятники на дохлую лошадь.

— Но Чехословакия не дохлая лошадь, и, если чехословаки начнут драться, Франция и мы придем им на помощь.

Двинский положил на стол перед собой руки, пристально всматриваясь в них, словно впервые видя эти перстни и кольца.

— Да, если чехословаки начнут драться, — едва слышно произнес он, — если они начнут…

— Вы как будто не верите, что они начнут драться? — спросил Антон, почувствовав явное сомнение в голосе советника.

— Пока трудно сказать, — медленно вымолвил Двинский. — Разные чехословаки относятся к этому по-разному. Лишь вчера в Праге по призыву коммунистов и других левых партий прошли крупные демонстрации под лозунгом «Не сдадимся!», а вечером какие-то вооруженные молодчики совершили нападение на наше полпредство и попытались захватить его. Когда полпред пожаловался министру иностранных дел, тот признался, что это дело рук министра внутренних дел, который, как известно, настроен резко антисоветски. В самое трудное для Чехословакии время министр решил спровоцировать конфликт с ее самым большим и верным союзником.

Антон встал.

— До свидания, Григорий Борисович! И спасибо вам за то, что пустили меня в дело, как сказали Щавелеву, прямо с марша. Я не узнал бы многого, если бы вы не задержали меня в Берлине.

— Тебе спасибо, — сказал Двинский. И хотя его рукопожатие было вялым, в голосе слышались теплые нотки.

Антон пошел к двери, но на полпути повернулся.

— Выходит, не мы дезинформировали Москву, за что ругал нас Курнацкий, — произнес он, скорее утверждая, чем спрашивая, — а кто-то другой, кому он верил.

— Нет, не мы, не мы, — успокоил его советник, улыбнувшись. — Можете ехать со спокойной совестью.

— Конечно, мне легче теперь, когда стало ясно, что Хэмпсон не обманывал меня, а я не обманывал вас, — проговорил Антон. — Но мне непонятно, почему Курнацкому так не хотелось, чтобы мы информировали Москву о том, что узнали.

Двинский, вернувшийся было к своему большому столу, снова подошел к Антону.

— Видишь ли, Курнацкому хочется видеть мир таким, каким тот должен, по его убеждению, быть, — сказал он с усмешкой. — Все, что подтверждает его взгляд, принимается им как бесспорная истина, а все, что противоречит ему, ставится под сомнение или попросту отвергается как не заслуживающее внимания. И, нарисовав картину международных отношений и убедив других, особенно вышестоящих людей, в том, что эта картина правильна, он отбрасывает или игнорирует все, что нарушает его картину.

— Но ведь в такой сложной обстановке возможны большие и быстрые перемены, — предположил Антон.

— Разумеется, возможны! — подтвердил Двинский. — Даже вполне вероятны. Ныне все меняется поразительно быстро.

— Я не военный, — начал Антон неуверенно, — но мне кажется, что даже самый талантливый полководец проиграет сражение, если будет рисовать положение на фронте не таким, как оно есть, а каким ему хочется его видеть.

— Безусловно. И неудачный вояка будет сразу развенчан. В политике это сделать труднее, и любители розовых картин пользуются этим и слывут оптимистами, которых иногда даже восхваляют и благосклонно противопоставляют скептикам, видящим все в мрачном, хотя и более близком к действительности свете.

— Я не буду оптимистом, — пообещал Антон, хотя его и не спрашивали.

— Не надо быть ни оптимистом, ни пессимистом, — поправил Двинский. — Мы, работающие за границей коммунисты, обязаны видеть обстановку такой, какая она есть, независимо от того, хороша она для нас или плоха. Только простофили позволяют, чтобы их обманывали, и только безнадежные глупцы обманывают себя, принимая то, что есть, за то, что им хочется. Политику нельзя строить на предположениях и пожеланиях, ее можно строить только на фактах…

Антон еще раз крепко пожал мягкую, пухлую руку советника. Этим пожатием он хотел передать Двинскому свою идущую от самого сердца признательность за все хорошее, что тот сделал для него, за все мудрое, что сказал.

Зайдя в консульство, Антон забрал билет, разменял в бухгалтерии немного денег — в Москве его снабдили английскими фунтами, — взяв на дорогу немецких марок и бельгийских франков, и отправился в отель собираться к отъезду. За соседней стеной, где жила Елена, было — как он ни прислушивался — тихо, и Антон спустился в «шпайзециммер», не постучав в дверь соседки. В столовой он задержался после обеда, надеясь, что Елена и ее муж застанут его. Они, однако, не появились, оставшись, вероятно, обедать где-нибудь в городе или в гостях. Не вернулись они и к отъезду Антона на вокзал, и к чувству неясной, но ощутимой потери у него прибавилась обида: его намеренно избегали.

Настроение Антона улучшилось, когда Тихон Зубов, приехавший вместе с Галей, привез свежую «Правду», где в несколько измененной форме было опубликовано сообщение, написанное ими по возвращении из Берхтесгадена. Оно воспроизводило некоторые их фразы полностью, включая язвительное замечание Чэдуика о «золотой тарелочке», на которой Чемберлен готов преподнести Гитлеру Судетскую область. Сигнал об опасности, которую таил секретный сговор глав двух правительств, был услышан. Это обрадовало Антона настолько, что он обхватил Тихона за талию и поднял, как в первый вечер, едва не стукнув кудрявой головой в низкий потолок. Тихон упирался обеими руками в его плечи и, как тогда, кричал:

— Отпусти, дьявол!

 

Глава двадцатая

Одновременно с большими войнами, которые вели Япония в Китае, Италия в Абиссинии, а Германия вместе с Италией в Испании, шла малая, или, как ее называли, «визовая», война между Англией и Советским Союзом. Обидевшись на то, что советские власти закрыли английское консульство в Ленинграде — оно занималось не тем, чем положено, — правительство Англии запретило своему посольству в Москве выдавать визы советским людям, едущим в Лондон. Оформлением этих виз занималось английское консульство в… Брюсселе, и поэтому в полдень следующего дня Антон вышел из трансконтинентального экспресса на вокзале бельгийской столицы. Оставив багаж в камере хранения и узнав, как найти английское консульство, он выбрался на улицу и зашагал к центру. Брюссель — старый город, и, как во всех старых городах, его центр поражал узостью и кривизной улиц, теснотой площадей и древностью каменных, почерневших от времени домов.

В английском консульстве, занимавшем узкий трехэтажный дом с окнами на маленькую шумную площадь, Антона встретил безукоризненно одетый, тщательно выбритый и густо напудренный чиновник. Повертев в руках советский паспорт, он попросил разрешения покинуть посетителя «на несколько секунд» и исчез за дверью, ведущей во внутренние апартаменты. Вернулся он не через несколько секунд, а минут через пятнадцать-двадцать, но зато улыбающийся и со склоненной головой — точно извинялся за задержку, хотя и не говорил этого. Он положил перед Антоном паспорт, раскрытый на той странице, где четко синел штамп с визой, и сожалеюще заметил, что более разумные отношения между двумя странами избавили бы мистера Карзанова от необходимости останавливаться в Брюсселе. Он мог бы проехать прямо в Антверпен, чтобы проследовать в Лондон. Теперь ему придется задержаться в Брюсселе на два-три дня: транспортная фирма, ведающая заморскими перевозками, выдает билеты при наличии виз, как правило, за несколько дней до поездки. Впрочем, остаться на несколько дней в Брюсселе, который заслуженно зовут «маленьким Парижем», — одно удовольствие, и он, чиновник, желает мистеру Карзанову приятно провести время.

Антон, стоявший по другую сторону стола, обеспокоенно взглянул в напудренное лицо.

— Неужели нет возможности уехать сегодня?

— Маловероятно, — ответил чиновник с той же сожалеющей улыбкой. — В Англию едут многие, и, насколько мне известно, билеты на ближайшие пароходы все взяты.

Вероятно, разочарование Антона было столь очевидно, что чиновник сочувственно вздохнул и посоветовал обратиться в фирму: не исключено, что кто-нибудь и по какой-нибудь причине отказался или откажется ехать сегодня. Он подвел Антона к окну и показал на солидное серое здание напротив: в нем на нижнем этаже с большими зеркальными окнами располагалась фирма, от которой зависело теперь, уехать Антону в Лондон сегодня или не уехать.

Антон поблагодарил чиновника, вышел из консульства и торопливо обогнул маленькую площадь. Нижняя половина зеркальных окон была задернута шторами, и с улицы виднелись лишь большие карты и фотографии красивых пароходов. Белая мраморная вывеска у входа извещала на французском, английском, немецком и фламандском языках, что фирма обеспечивает всем желающим проезд в предельно короткие сроки на поездах и самолетах во все страны Европы, а на пароходах — во все части света.

В сумрачном коридоре Антон быстро нашел дверь с такой же многообещающей вывеской и вошел в просторное помещение, разделенное барьером на две неравные части: в первой, меньшей, стояли и сидели посетители, во второй трудились клерки фирмы. По ту сторону барьера вдоль него двигался расторопный молодой человек, который, склоняя изящно причесанную голову, спрашивал посетителей, чем он может служить, и Антон изложил свое желание сегодня же уехать в Англию. Молодой человек подобрал тонкие губы и отрицательно покачал головой.

— Но мне нужно уехать в Лондон, — повторил Антон. — Нужно, понимаете?

— Понимаю, но сделать ничего не могу, — проговорил молодой человек. — Билеты на этот пароход, как и на следующий, разобраны давно, и в нынешней обстановке мы не ожидаем, что кто-нибудь откажется от билета. Те, кто хочет уехать с континента, спешат сделать это как можно скорее.

— Мне тоже нужно как можно скорее, — еще более настойчиво произнес Антон. — Билет был заказан из Берлина, но мне пришлось задержаться там, и заказ отменили, а теперь я должен уехать.

Молодой человек покачал головой еще более решительно и повернулся к следующему посетителю: чем могу служить? В это время матово-стеклянная дверь кабинета в дальнем углу распахнулась, и на пороге появился хорошо одетый толстячок с краснощеким, девичьи-круглым лицом, на котором выделялись песчано-золотые усики и такие же брови. Склонив чуть набок голову в легкой светлой шляпе, толстячок шел мимо столов и столиков к проходу, и клерки провожали его почтительными взглядами. Он, однако, смотрел не на них, а на тех, кто был по другую сторону барьера. Его внимательные синие глаза остановились на Антоне, не то удивленно, не то испуганно расширились и вдруг засветились радостью, и Антон тут же узнал Жана-Ивана Капустина. Тот окликнул говорившего с посетителем молодого человека и, показав на Антона, спросил о чем-то по-французски. Молодой человек ответил и услужливо склонил голову, показывая готовность сделать все, что ему прикажут.

— Ваш паспорт, — сказал Жан-Иван Антону по-английски с заметным французским акцентом. Взяв паспорт, он внимательно перелистал страницу за страницей, точно хотел убедиться, что перед ним действительно Карзанов, зачем-то показал молодому человеку английскую визу, сказав что-то опять по-французски, потом с тем же заметным акцентом обратился к Антону по-английски: — Не будете ли вы так любезны пройти в мой кабинет?

Антон, веря и не веря тому, что это Жан-Иван — уж очень необычным оказалось место, где они встретились, — пошел за толстячком, зашагавшим с той же гордой медлительностью к матово-стеклянной двери в углу. Открыв дверь, он пропустил Антона вперед, неторопливо закрыл ее и лишь после этого стиснул его плечи своими крепкими веснушчатыми пальцами.

— Антон! — прошептал он едва слышно. — Антон! Как я рад, что ты набрел на меня. Как я рад!

— Я знал, что ты где-то за границей и занимаешься чем-то необычным, — тем же возбужденным шепотом произнес Антон, — но встретить тебя тут не ожидал. Даже не поверил, что это ты… Думал: просто очень похож, двойник…

Жан-Иван беззвучно рассмеялся.

— Я и сам иногда не верю, что это я… — Он еще раз стиснул плечи Антона. — Как ты оказался здесь?

— Еду в Лондон, работать. А ты что тут делаешь?

— Ты спешишь? — спросил Жан-Иван, не ответив на вопрос Антона.

— Да, спешу. Я изрядно задержался в Германии, и мне хочется попасть в Англию поскорее.

— Ну что ж, билет я тебе устрою, и на сегодня же, — пообещал Жан-Иван. — У фирмы всегда есть два-три места в запасе: лучше понести некоторый убыток, нежели вызвать неудовольствие важных персон, которые, как нарочно, обращаются к фирме в самый последний момент. Но мне дьявольски хочется поговорить с тобой, Антон. Ведь я здесь один. Совсем один, если не считать «дяди».

— Дяди? Какого дяди? Насколько я помню, у тебя не было дяди.

— Не было, а появился, — признался Жан-Иван. — И очень хороший «дядя». У самого Дзержинского, как он говорит, прошел начальные классы своей школы.

— Понимаю, понимаю, — тихо проговорил Антон. — И больше ни о чем не спрашиваю.

— И не нужно. Запомни только: я теперь Жан Венсан… Венсан… И ты никогда не встречал меня, не знал, не слышал и никому никогда не скажешь, где встретил Ивана Капустина и чем он занимается.

— Будь покоен.

И они, глядя друг на друга с понимающими улыбками, шепотом договорились встретиться в наружном кафе у отеля «Метрополь» на Пляс-де-Брукер. Затем Жан-Иван распахнул перед гостем дверь, вышел вслед за ним в просторную комнату, где трудились клерки, и что-то сказал по-французски коротко и повелительно молодому человеку у прилавка. Затем, небрежно кивнув Антону, гордо прошествовал к двери и скрылся за ней. Молодой человек взял у Антона паспорт, попросил присесть и заметался между столиками, торопясь выполнить поручение мосье Венсана.

Обрадованный Антон покинул здание фирмы, чувствуя во внутреннем кармане толстый конверт, в котором, помимо красивого билета, лежали какие-то красочные открытки и рекламки. Коротая время до встречи с Капустиным, Антон выбрался на просторный зеленый бульвар. По сверкающим рельсам, отделенным от мостовой рядами мощных деревьев, бегали со звоном и скрежетом маленькие трамваи, по мостовой мчались машины. Тротуары были почти такими же широкими, как мостовая, и владельцы кафе выставили на них столики. Защищенные от солнца матерчатыми навесами или большими цветными зонтиками столики были заняты: брюссельцы пили пиво, вино, закусывали и… болтали. Разговаривали они громко, горячо, увлеченно, страстно, азартно — так занимаются только любимым делом.

Антон пробирался между столиками, посматривая на беззаботных брюссельцев с завистью. Хорошо одетые и откормленные, они наслаждались жизнью: пили с удовольствием, ели с аппетитом, смеялись с искренним весельем. Либо не знали, что происходит по ту сторону их границы, либо не хотели знать, поэтому были самодовольны, как те немецкие бюргеры, которых они с Еленой и Хэмпсоном видели на экскурсионном пароходе в Берлине.

Когда часы на башне пробили три четверти первого, Антон, спросив у полицейского, как добраться до Пляс-де-Брукер, повернул в узкую улицу и через несколько минут оказался на площади, тротуары которой были также заняты столиками, а столики — людьми.

— Антон! — услышал он негромкий оклик.

Живо повернувшись, Антон увидел Жана-Ивана. Тот стоял у накрытого белой скатертью столика и смотрел на Антона с радостной и немного виноватой улыбкой. Усадив его на стул напротив, Жан-Иван поманил официанта, будто больше ждал обеда, чем запоздавшего друга, и торопливо заказал еду. Лишь после того, как официант скрылся в двери кафе, откуда доставлялись еда и напитки, Жан-Иван облокотился о столик и рассмеялся — на этот раз не беззвучно, а по-настоящему.

— До чего же я рад тебя видеть, Антон!

— Я тебя тоже, Иван.

— Чертовски рад! Как в детстве, когда получал подарок ко дню рождения.

Антон опасливо огляделся по сторонам: не подслушивает ли кто? Бельгийцы за соседними столиками усердно ели, пили и разглагольствовали. Жан-Иван перехватил его взгляд.

— Не беспокойся: ты не в Германии. Наемных шпиков тут мало, а добровольных и совсем нет.

— Слышат же, двое русских…

— В Брюсселе десятки тысяч русских белоэмигрантов, — сказал Жан-Иван и тут же уточнил: — Собственно говоря, настоящих белоэмигрантов осталось мало — вымерли, больше их дети, которые помнят Россию, как детские сказки. Русская речь слышится на улицах Брюсселя часто, и наш разговор никого не удивит и не заинтересует.

Затем, торопясь и волнуясь, стал расспрашивать Антона о том, что делается дома, на Родине, о чем говорят и думают в Москве, чего опасаются и на что надеются. Вспомнив о вынужденной задержке Антона в Германии, Жан-Иван расспросил, что он там делал, с кем из друзей или знакомых встретился. Он выслушал рассказ Антона о Севрюгине, Володе Пятове и Тихоне Зубове, о поездках в Нюрнберг и Берхтесгаден с завистливым интересом, не прерывая. Упоминание имен Бухмайстера и Риттер-Куртица, которых Жан-Иван тоже хорошо знал, заставило его заволноваться.

— Не ожидал, что они живы, — проговорил он. — Никак не ожидал. Значит, Юрген — офицер и даже работает в разведке Геринга? И настроен совершенно непримиримо к нацистам?

— Он ненавидит их лютой ненавистью.

Жан-Иван помолчал, потом спросил с непонятной Антону тревогой:

— А не толкнет ли его эта ненависть к какому-нибудь необдуманному акту, действию против них?

— Не знаю, — ответил Антон. — Но ты же помнишь Юргена: если найдет нужным, он ни перед чем не остановится.

— То-то и плохо, что он ни перед чем не остановится, — хмуро заметил Жан-Иван. — А нужно, чтобы он знал, когда нужно остановиться, и не завидовал чужой, пусть даже героической смерти. Его смерть мало что изменит, а вот жизнь может изменить многое.

Жан-Иван обрадовался, узнав, что Пятов встречается с Юргеном у сына Бухмайстера, и почти мечтательно сказал, что хотел бы побывать в Берлине у Бухмайстера, и побывать раньше, чем нацисты выставят из Германии Пятова и всех наших.

Антон хотел было спросить, зачем это нужно Жану-Ивану, но вовремя сообразил, что об этом спрашивать не следует, и спросил, как ему живется и работается.

— Пока плохо, — сокрушенно признался Жан-Иван.

— Недружелюбно встретили?

— Нет, не в этом дело, — ответил Жан-Иван. — Встретили меня хорошо, но я чувствую себя чужим среди них. Не могу действовать, вести себя, поступать, как они. Что-то сдерживает меня там, в душе, будто все время ударяешься о какие-то невидимые, неодолимые стенки. Понимаешь, о чем я говорю?

— Нет.

Жан-Иван посмотрел на Антона с укором.

— А «дядя» понимает, — сказал он после короткого молчания. — «Дядя» все понимает. Он говорит, что у нас, у советских, уже возник новый образ не только мыслей и моральных представлений, но и чувств. Нормальный племянник владельца фирмы даже не двинет бровью, если грузчик согнется в три погибели под тяжестью ящика, ему и в голову не придет броситься в трудную минуту рабочему на помощь. А я бросаюсь, и это вызывает у служащих фирмы недоумение. Первый раз «дядя» повернул мой промах в шутку, второй раз объяснил горячностью, а после третьего раза позвал к себе и рассказал историю о том, как один очень хороший военный разведчик поплатился жизнью за то, что не сумел полностью подавить в себе свое «я». Услышав однажды на улице звуки военной музыки, он невольно, механически подтянулся и стал чеканить шаг в такт маршу. Случайный агент тайной полиции, увидевший это необычное для солидного, тихого и благообразного лавочника перевоплощение, хотя оно продолжалось какой-то миг, немедленно доложил своему начальству. За подозрением последовала слежка, и все — конец работе и жизни. И со мной происходит почти то же, что с тем военным: я невольно включаюсь в жизнь тех, кто трудится. Правда, «дядя» надеется, что со временем я сумею перебороть себя, но когда это будет?

— А ты долго собираешься здесь оставаться?

— Не знаю, — ответил Жан-Иван. — «Дядя» намерен сделать меня «совладельцем фирмы», и не исключено, что через три-четыре года он оставит фирму мне, а сам отправится в путешествие, из которого может и не вернуться. Он здесь около пятнадцати лет, а в Москве у него семья, дети.

— Ну, тогда и тебе придется остаться здесь надолго, — заключил Антон.

Жан-Иван вздохнул.

— Пока был дома, — заговорил он, — все казалось иначе, проще, легче, а тут с первых же дней почувствовал, как трудно жить и работать за пределами Родины. Особенно когда подумаешь, что не сможешь вернуться ни через месяц, ни через год, ни даже через пять лет.

— Я ведь тоже не рассчитываю вернуться домой через месяц или даже через год, — заметил Антон, пытаясь успокоить приятеля.

— «Я ведь тоже…» — повторил Жан-Иван с горечью. — Что ты? Приедешь в Лондон, будешь в полпредстве со своими людьми. А я среди чужих, всегда среди чужих, и это угнетает. И, может быть, я «не узнал бы» тебя, как советуют нам делать, если бы это проклятое одиночество не было таким тяжким.

— Тебе совсем нельзя встречаться с нашими?

— Можно, — отозвался без малейшего энтузиазма Жан-Иван, — можно. Мне не надо избегать наших, и по делам фирмы я могу встречаться и разговаривать с ними — многие из тех, кто едет к нам или от нас, пользуются услугами фирмы, — но для советских людей я всегда буду гнилым капиталистом, эксплуататором, врагом рабочего класса, а значит, и Советского Союза.

Антон не удержался от улыбки, а Жан-Иван укоризненно заметил:

— Тебе, конечно, смешно, а мне не до смеха.

— Тебя же, наверно, не неволили, — сказал Антон, вспомнив заверение Щавелева, что на зарубежную работу насильно никого не посылают. — Сам же согласился поехать.

— Да, согласился сам, — подтвердил Жан-Иван. — Как и ты согласился, хотя, насколько я помню, клялся не расставаться ни с историей, ни со своей ученой карьерой. Мне сказали, что именно я нужен тут, что я самый подходящий человек для Брюсселя: родился здесь, язык знаю и… вообще.

— И чем же ты занимаешься?

— Билетами на пароходы, которые идут из Антверпена.

— Не очень-то большое дело тебе дали.

— Наоборот, очень большое, — возразил Жан-Иван. — Как говорит «дядя», нам поручили оберегать Родину издали. У нас тут великолепная вышка, с которой можно многое видеть, и мы стараемся смотреть, как говорят, в оба.

Вдруг совершенно неожиданно не только для Антона, но и для Жана-Ивана у их столика появилась ярко одетая девушка. Ее светлые, с легким медным оттенком волосы, стянутые на затылке в тяжелый узел, открывали высокий чистый лоб. Под светлыми бровями синели веселые и смелые глаза. Тонкое, привлекательное лицо было особенной белизны, и эта белизна подчеркивалась алыми, чуть подкрашенными губами.

Жан-Иван вскочил, заставив подняться и Антона, и сказал что-то по-французски, показав на друга. Девушка протянула Антону руку и, улыбаясь, проговорила ученически правильно по-английски, что рада познакомиться с «деловым другом» мосье Венсана. Скороговоркой она назвала себя: Ада Гейс. И Антон, заглядывая в глубокие синие глаза, сказал, что ему тоже приятно познакомиться с мисс Гейс, но своего имени не назвал.

— Мы встречались с мистером Смитом в Лондоне, — заговорил, переходя на английский язык, Жан-Иван, вероятно, чтобы предупредить вопросы Ады Гейс, которые могли оказаться трудными для Антона.

Она наклонила голову и снова улыбнулась.

— Мистер Смит надолго в Брюссель?

— Нет, сегодня уезжаю.

Жан-Иван взял свободный стул и, подвинув его к столу, пригласил девушку сесть. Она отказалась, заявив, что очень спешит — в машине ее ждет отец, — снова протянула Антону руку, выразив надежду, что в свой следующий приезд он задержится в Брюсселе подольше и позволит ей попрактиковаться с ним в английском языке. Антон охотно обещал. Одарив его улыбкой еще раз, она повернулась к Жану-Ивану, сказала что-то по-французски и, ловко лавируя между столиками, пробралась к краю мостовой, где стояла большая дорогая машина. Заметив, что Жан-Иван проследил за стройной девичьей фигурой с восхищением, Антон тронул друга за руку.

— Знакомая?

— Если бы только знакомая… — проговорил Жан-Иван, сразу помрачнев.

— Неужели влюбился?

— Кажется, да. И довольно сильно. Во всяком случае, до сих пор ничего подобного я не чувствовал.

Жан-Иван признался в этом, виновато опустив глаза.

— Но ты как будто не рад этому?

— А чему радоваться?

— Она тебя не любит?

— Не в этом дело, — досадливо произнес Жан-Иван. — По-моему, любит.

— Так что же угнетает тебя?

— А ты не понимаешь?

— То, что она бельгийка?

— И это, и многое другое.

Жан-Иван помолчал немного, рисуя черенком вилки узоры на крахмальной скатерти.

— Она чужая нам, — проговорил он, бросив вилку на стол, — чужая в полном смысле слова. Выросла в богатстве, воспитана в сознании своей избранности, в презрении к труду и людям труда.

— И все же ты…

— И все же я в нее влюбился, — перебил Жан-Иван, не дав ему договорить.

— Плохо твое дело, Иван.

— Я и сам знаю, что плохо.

Жан-Иван снова замолчал, разлил по бокалам остатки вина и, подвинув Антону его бокал, сказал со вздохом:

— А вот «дядя» доволен.

— Чем же?

— Да всем. Он, видишь ли, не прочь породниться с этим Гейсом, — с иронической усмешкой проговорил Жан-Иван. — Гейс тут — важная персона, у него большие связи не только в Бельгии, но и в Германии.

— А что твоему «дяде» Германия?

— Германия для него… — Жан-Иван понизил голос, — Германия для него сейчас самое главное. Да и для меня тоже…

Антон мало что понял из ответа Жана-Ивана, но от расспросов воздержался: в секреты товарищей не лезь, говорили ему перед отъездом из Москвы, у тебя и со своими секретами будет достаточно хлопот.

После обеда друзья пересекли площадь и узкой улочкой добрались до главной площади Брюсселя с красивой старой ратушей. Когда часы на башне пробили три раза, Жан-Иван забеспокоился.

— Ну, мне пора в контору, — сказал он. — В последнюю неделю так много немцев, желающих уехать из Бельгии в Англию, что нам приходится работать даже вечерами.

— Немцы едут в Англию? — удивился Антон: кому могло прийти в голову спешить в страну, с которой, возможно, придется воевать.

— Да, едут вот.

— Несмотря на обстановку?

— Да, несмотря на обстановку, — повторил Жан-Иван и тут же уточнил: — «Дядя» думает, что они едут скорее именно из-за этой обстановки. Мы подозреваем, что немецкая разведка забрасывает в Англию свою агентуру под видом эмигрантов. Многие из них годами жили тут, в Бельгии, а теперь вдруг бросились в Англию… «Тайная война», говорит «дядя», усиливается перед началом явной войны, а в последнее время «тайная война» заметно усилилась…

Жан-Иван крепко стиснул руку Антона, тряхнул ее, готовясь отпустить, но не отпустил, а подтянул Антона поближе к себе.

— А рядом с этой «тайной войной» совершаются поразительные сделки, которые наводят на мысль, что самые богатые и потому самые сильные люди мира сего собираются жить друг с другом в согласии и совместными усилиями увеличивать свое богатство.

Антон выжидательно смотрел в лицо друга: не затем Жан-Иван начал, чтобы ограничиться намеком. И тот, помолчав немного, действительно поведал другу, что совсем недавно тут, в Брюсселе, в доме Гейса, встретились посланец немецкой фирмы Круппа некий фон Зюндер с посланцем английской фирмы «Виккерс — Армстронг» неким лордом Овербэрри. Посланцы, как рассказал Жану-Ивану отец Ады, договорились поставлять друг другу то оружие, в каком будут нуждаться их клиенты и какое сама фирма поставить не сможет. Овербэрри обещал Зюндеру аккумуляторы для подводных лодок и самонаводящиеся торпеды, а Зюндер ему — аппараты для прицельного бомбометания с самолетов.

— Они как будто не верят в возможность войны между Англией и Германией? — предположил Антон, вскользь подумав, не тот ли это Зюндер, которого он встретил в поезде по пути из Москвы в Берлин.

— «Дядя» считает, что верят и поэтому спешат договориться, — ответил Жан-Иван.

— Но война прервет все связи.

— Я тоже так думал, — признался Жан-Иван. — Но «дядя» говорит, что капиталисты изобретательны и смелы, когда речь идет о большой прибыли.

Снова пожав Антону руку, Жан-Иван посоветовал отправиться пятичасовым поездом в Антверпен, чтобы вовремя занять каюту на пароходе, и пообещал перехватить друга по пути из Лондона в Москву: он хотел встретиться с ним наедине, без посторонних глаз. Круто повернувшись, Жан-Иван зашагал прочь, стараясь идти вразвалочку и высоко подняв голову с надменной уверенностью человека, у которого есть деньги и власть. Антон поглядел в его спину с болью и радостью: жалел друга, которому досталось такое необычное, трудное и опасное дело, и радовался мудрости и проницательности людей там, в Москве, отыскавших Жана-Ивана в Казани и приславших его сюда, в Брюссель, чтобы он с неведомым «дядей» неведомыми Антону путями оберегали Родину издали.

 

Глава двадцать первая

Сплошная пелена тумана скрывала берега Темзы, хотя с парохода, идущего вверх по течению, явственно слышались гудение машин на невидимых дорогах, мычание коров и выкрики людей. Близ Лондона туман немного рассеялся, и навстречу пароходу потянулись выложенные дегтярно-черным камнем берега, стены складов, пристани, загруженные ящиками и мешками.

По обеим сторонам реки глухо шумел все еще занавешенный дождем и туманом большой город. Шум усиливался, становясь резче, казалось, враждебнее, и Антон с тоскою думал, что в этом городе ему придется жить и смотреть сквозь эту пелену дождя и тумана на белый свет не один день, не один месяц и, наверно, даже не один год. Однообразный, серый Берлин с его казарменной громоздкостью и строгостью был скучен, а Брюссель с широкими авеню и узкими улочками по-мещански уютен. Антон остался равнодушен к ним, как бывают равнодушны к станциям, которые видят из окна вагона. К Лондону он не мог быть равнодушен и волновался, ожидая увидеть его. А город, точно потешаясь над ним, намеренно прятался, прикрываясь непроглядной серой и мокрой пеленой.

Пассажирская пристань появилась неожиданно совсем рядом и была полна встречающих. Вероятно, и для них вынырнувший из тумана пароход был неожиданностью: они взволнованно загомонили и бросились к самому краю пристани, приветственно размахивая руками и зонтиками. И пока пароход пришвартовывался, они скользили взглядами по лицам людей, стоявших возле палубных перил.

Антона никто не встречал, и он, взяв чемодан, спустился по мосткам на пристань, вслед за другими направился к воротам порта. Прямо за воротами пролегала узкая улица, вдоль тротуара которой выстроились тупоносые, квадратные автомобили с решетками на крыше — лондонские такси. Один за другим они подкатывали к очереди, возникшей у ворот. Шоферы, не вылезая из машин, ловко принимали и укладывали рядом с собой чемоданы, прихватывая их ремнем, и, усадив пассажиров, отъезжали. Дождавшись своей очереди, Антон влез в такси и назвал рекомендованный ему еще в Москве отель «Уэст-палас», расположенный где-то рядом с полпредством.

По обе стороны улицы тянулись узкие двух-трехэтажные дома, однообразные и скучные. Из первой улицы такси попало в другую, потом в третью, четвертую, но дома оставались прежними. Потом дома стали выше, но опять походили один на другой, как близнецы. По тротуарам тесно, почти прижимаясь друг к другу, двигались черные мокрые зонтики, а по мостовой бежали юркие машины и катились двухэтажные красные автобусы, похожие на маленькие домики на колесах. Когда машины и автобусы стали создавать большие заторы на перекрестках, Антон понял, что такси достигло центра Лондона. Точно подтверждая его догадку, из серой занавеси тумана проступил силуэт высокого столба, увенчанного чугунной фигурой человека. Антон понял, что перед ним известная колонна Нельсона и, следовательно, они достигли Трафальгарской площади. Вся площадь была запружена раскрытыми черными зонтами, и к ним — Антону показалось, именно к этим зонтикам, — с высокого постамента мраморной колонны обращался — тоже из-под зонтика — оратор. Антон не слышал, о чем оратор говорил, но хорошо видел, как он, словно угрожая кому-то, вскидывал руку, поневоле высовывая ее из-под зонтика. Площадь, следуя его призыву или примеру, тоже угрожающе вскидывала из-под зонтиков сотни сжатых кулаков.

— Что там такое?

Шофер вытер ладонью запотевшее ветровое стекло, словно без этого не мог разглядеть, что происходит на площади, и, повернув голову вполоборота к пассажиру, бесстрастно ответил:

— Митинг.

— Митинг под дождем?

— В это время года у нас редкий день без дождя, — пояснил шофер.

— А что за митинг?

Шофер снова потер ладонью стекло, внимательно посмотрел на скопление зонтиков вокруг колонны Нельсона и сказал с прежним бесстрастием:

— Митинг в защиту Чехословакии.

Хотя Антон великолепно расслышал шофера, сказанное было столь неожиданно, что он не поверил и, потянувшись к отделявшей его от шофера перегородке, раздвинул пошире ее стеклянные створки.

— Что вы сказали? В защиту кого они выступают?

— В защиту Чехословакии, — повторил шофер и, кивнув в сторону площади, добавил: — Это уже третий митинг за три дня. Как только стало известно, о чем договорился наш премьер-министр с Гитлером, лондонцы целыми днями толпятся на Трафальгарской площади или двигаются из конца в конец Уайтхолла, где находятся министерства, — через центр просто проехать невозможно. Лучше бы свернуть нам раньше и выбраться на Оксфорд-стрит. Правда, это дальше и дороже, но тут мы потеряем больше времени.

Зажатое со всех сторон машинами и автобусами такси могло медленно двигаться только в одном потоке с ними. На Трафальгарской площади оно прочно застряло среди других машин как раз напротив большого серого здания Национальной галереи, и теперь Антон мог хорошо видеть расположенную ниже мостовой площадь с бассейном и фонтанами посредине. Площадь походила на огромную чашу, до краев заполненную зонтами, и все же из соседних улиц продолжали вливаться новые и новые людские потоки. Среди черных мокрых зонтиков белели полотнища плакатов, и красные буквы на них, как струйки крови, стекали под дождем. С трудом разобрал Антон, что написано на плакатах: «Долой позорную сделку!», «Чехословакия должна жить!», «Остановить Гитлера — значит остановить войну!» Несколько плакатов требовали: «Чемберлен должен уйти», а два или три прямо повелевали: «Чемберлен, уходи!»

Хотя дождь продолжал моросить, а небо оставалось по-прежнему сумрачным, Антону показалось, что вдруг стало светлее, будто сквозь тучи проглянуло солнце. Посматривая на Трафальгарскую площадь, он вспомнил холодную ночь в Берхтесгадене, ослепительно сверкающий коридор, по которому они шли с Хэмпсоном, угрюмо обещавшим, что «Англия еще скажет свое слово». И — удивительное дело! — Лондон, вначале подавивший Антона своим холодным, мрачным унынием, теперь пробуждал в нем теплое чувство.

Наконец такси миновало узкий проезд у Национальной галереи, свернуло направо и выбралось на широкую улицу с богатыми магазинами и красивыми домами — Пиккадилли. Сначала слева, потом справа потянулись большие, залитые дождем и еще совсем зеленые парки с просторными лужайками и асфальтовыми дорожками. У входа в парки стояли памятники: невероятного размера женщины восседали в огромных креслах, гигантского вида мужчины красовались на могучих чугунных конях.

#img_8.jpeg

Отель «Уэст-палас» втиснулся в ряд невзрачных домов на маленькой улице, выходившей к парку, и хозяева считали, что это обстоятельство дает им право драть за тесные и в общем-то дрянные номера втридорога.

Едва устроившись в отеле, Антон приобрел в вестибюле, где продавалась разная необходимая мелочь, зонтик — без него в Лондоне нельзя даже выйти — и отправился в полпредство. Он без труда отыскал «частную», закрытую массивными решетчатыми воротами улицу, на которой находилось полпредство, прошел мимо особняков с завешенными окнами, нашел «особенно несчастный», по английским суевериям, дом № 13 и, поднявшись по каменным ступенькам к тяжелой, темной двери, позвонил. Дверь открылась, и он вновь ступил на «советскую землю».

Хорошо одетые молодые люди, встретившие Антона в большом сумрачном вестибюле, спросили, что ему надо и кто он такой, и тут же стали трясти руки: его давно ждали, за него беспокоились, хотя встретить в порту не догадались. Один из них позвонил кому-то и сказал почти торжествующе:

— Карзанов явился!

Антон не слышал, что отвечали, но видел, с какой готовностью парень, державший трубку возле уха, кивал головой, приговаривая:

— Оки-док, оки-док — хорошо, хорошо.

Затем двое молодых людей провели Антона в просторный и еще более сумрачный зал с антресолями на уровне второго этажа.

— В том углу — полпред, — сказал один из сопровождающих, — но сейчас он в Женеве, а в этом углу — советник, в том — первый секретарь и в том — первый секретарь, а там — зал приемов с зимним садом, а там…

Они подвели его к высокой двери в углу.

— А тут Андрей Петрович Краевский, советник, сейчас он за главного.

Антон положил ладонь на большую бронзовую ручку и нажал. Человек, сидевший за столом, разговаривал по телефону, и Антон невольно подался назад. Тот, однако, увидел его и, не прерывая разговора, жестом поманил к себе, подал через стол большую руку и показал на стул, стоявший у стола. Андрей Петрович был широкоплеч и широколиц, моложав, хотя не молод, его темные, поредевшие и сильно отступившие на висках волосы уже посыпал иней седины, и крупный рот при разговоре и улыбках сверкал золотыми подковками. Опустив трубку на рычажок, Андрей Петрович поставил локти на стол и, положив длиннопалые кисти одна на другую, оперся на них подбородком.

— Долго вы, однако, добирались до Лондона, — сказал он скорее с недоумением, чем с упреком. — Что случилось?

— Меня задержали в Берлине.

— Зачем?

— Сначала из-за сборища в Нюрнберге, потом из-за поездки Чемберлена к Гитлеру. Двинский — это советник полпредства в Берлине — хотел, чтобы я помог моим друзьям, работающим там, в одном деле…

— Как это они не задержали вас еще? — проговорил Андрей Петрович с усмешкой. — Ведь Чемберлен снова отправляется к Гитлеру.

— Снова отправляется к Гитлеру? — удивился Антон, забыв, что в Берхтесгадене договорились о второй встрече, хотя время и место ее не назначили. — Зачем?

— Вероятно, затем, чтобы сообщить Гитлеру, что чехословацкое правительство согласилось отдать Судетскую область Германии.

— Оно все же согласилось на это?

— Да, согласилось, — коротко и осуждающе подтвердил советник. — Согласилось, хотя мы обещали Праге помощь.

— А чехословацкий советник в Берлине, — проговорил Антон, — пришел к Двинскому, плакал и говорил, что только наша помощь может помешать этому.

— Их посланник в Лондоне тоже плакал и говорил, что надеется только на нас, а в Праге все-таки решили, как хотел Чемберлен.

— А как же французы? — спросил Антон. — Неужели они тоже не сопротивлялись?

— Сопротивлялись, да еще как, — ответил Андрей Петрович с издевательской ухмылкой. — Когда Чемберлен, как рассказывали нашим друзьям свидетели, сказал приглашенным в Лондон Даладье и Боннэ, что он принял требования Гитлера, французский премьер чуть было не выдернул последние волосы на своей и без того почти лысой голове. «Франция будет воевать на стороне Чехословакии! — воскликнул он. — Франция будет драться!» Тогда Чемберлен сказал французам, что им придется драться одним, без Англии, и Даладье застонал: «Но мы же связаны с Чехословакией договором!» Не без ехидства Чемберлен напомнил, что Франция связана договором и с Россией: не собирается же она воевать и за Россию? Французы капитулировали, хотя Даладье не упустил случая снова дернуть себя за редкие волосы и с пафосом воскликнуть, что история осудит их.

— А эти митинги и демонстрации в Лондоне не остановят его? — с надеждой спросил Антон. — Я видел митинг на Трафальгарской площади…

— Не думаю, — перебил его Андрей Петрович. — Митинги и демонстрации редко оказывают на здешнее правительство влияние. Чемберлена осуждают за сговор с Гитлером не только на митингах, которые проводят рабочие организации, но и в парламентских кругах, а он ведет себя, как ловкий делец, сумевший заключить большую и выгодную сделку.

— Почему?

— Да потому, что сделку одобряют те, кто сделал его премьер-министром.

— «Кливденская клика»? — предположил Антон, вспомнив разговор с Фоксом и Чэдуиком в поезде по пути в Мюнхен.

— Не только она, — сказал Андрей Петрович. — «Кливденская клика» — часть той богатой и влиятельной верхушки, которая фактически правит страной, хотя и находится за кулисами.

— Неужели эта верхушка так умело прячется, что о ней никто ничего не знает?

— Ну, это преувеличение, — возразил Андрей Петрович. — О ней многое известно, хотя, конечно, не все, и вам, в частности, придется вместе с Грачом, Звонченковым и Горемыкиным заниматься ею.

— Этой верхушкой?

— Да, ею тоже. Нельзя понять политику правительства — а это наша первая обязанность, — не узнав, чего хочет эта верхушка.

— А как это узнаешь, если она прячется?

— Законный вопрос, — одобрительно произнес Андрей Петрович, сверкнув золотом зубов, и стал рассказывать, что для этого нужно изучать страну, ее экономику, политическую жизнь, партии, заводить знакомства во всех слоях общества, много читать, много встречаться, разговаривать.

Антон внимательно слушал, изредка наклоняя голову. В Москве он просмотрел несколько толстых папок — их называли «досье» — с вырезками из газет, копиями сообщений и длинными докладами на папиросной бумаге, в которых содержалась масса отрывочных, часто мелких и противоречивых сведений. Требовалось время, чтобы разобраться в них и как-то классифицировать. Времени у Антона не было, и руководитель отдела, понимая его затруднение, великодушно разрешил: «Ладно, поедете в Англию, на месте быстрее разберетесь, что к чему».

— А главная наша задача, — заключил Андрей Петрович, — искать друзей, делать друзей, пестовать дружбу.

— Делать друзей?

— Да, да, делать друзей, — повторил Андрей Петрович. — Общаться с людьми, помогать им понять наши стремления, находить соприкосновение интересов, убеждать содействовать достижению общей цели. Цель эта, как вам, наверное, говорили уже не раз, — мир. Она понятна каждому и дорога каждому. Ведь так?

— Так, — согласился Антон.

— Вы как сходитесь с людьми, — спросил его Андрей Петрович, — трудно или легко?

— Это зависит от людей. Иногда трудно, иногда легко.

— Ну с англичанами будет трудно, — сказал Андрей Петрович. — Они сдержанны в общении друг с другом, а с иностранцами особенно. В личные дела других не лезут, в свои не пускают. Порою с ними почти невозможно заговорить: сидят часами в купе поезда, стиснув губы или делая вид, что читают, и сосед не осмеливается даже слово сказать. Могут промолчать так несколько часов подряд, и никто не чувствует неудобства.

— Странный народ.

— Во всяком случае, непохожий на нас.

— В Берхтесгадене один англичанин пытался познакомить меня с нравами и характером своих соотечественников, — сказал Антон.

— Кто это?

Андрей Петрович с явным удовлетворением отметил, что этим англичанином оказался известный журналист и член парламента Барнетт, и благосклонно улыбнулся, узнав, что тот пригласил Антона заглядывать в его оффис, когда появится в Лондоне.

Несколько смущенно, чтобы не показаться хвастливым, Антон рассказал, что там же, в Германии, он познакомился с Эриком Фоксом, который, прощаясь с Антоном в поезде перед выходом на берлинском вокзале после поездки в Берхтесгаден, дал свою визитную карточку и приглашал заходить к нему в любое время.

— И это очень хорошо, — одобрил Андрей Петрович, взглянув на Антона с веселым интересом. — Обязательно встречайтесь с ним, беседуйте, пригласите пообедать — на это дело дадим вам деньжонок. Человек он, безусловно, информированный, хотя иногда просто диву даешься, откуда и как добывает свои сведения о том, что делается за правительственными кулисами.

За спиной Антона кто-то снова открыл дверь — ее уже открывали дважды, заглядывая в комнату и недовольно вздыхая, — и Андрей Петрович снова проговорил: «Сейчас, сейчас». Антон поднялся. Пожимая его руку, Андрей Петрович спросил, как он устроился. Антон ответил, что, в общем, ничего, но отель, который рекомендовали ему еще в Москве, оказался не только дорогим, но и дрянным. Андрей Петрович поспешил заверить, что отели в Лондоне все дороги и почти все дрянные, и посоветовал пока оставаться в «Уэст-паласе».

— Сейчас мы не можем дать вам время на поиски жилья, — сказал он. — На это потребуется не меньше месяца, а нам нужен работник сразу же. Людей у нас мало, очень мало…

— Я готов приступить к работе хоть сейчас.

— Сейчас не надо, а завтра приходите.

С помощью тех же молодых людей, которые встретили его в вестибюле, Антон нашел комнату, где работали Звонченков и Горемыкин. Одетый и остриженный по английской моде, Звонченков был и по-английски худ, и его впалый живот обтягивал утепленный жилет. Он вяло пожал руку Антона, назвав себя невнятной скороговоркой, и пожалел, что не может представить ему Горемыкина, еще не вернувшегося с какого-то не то приема, не то обеда. Антон сказал, что знает Мишку Горемыкина по университету, вызвав на худом и бледном лице Звонченкова явное недовольство: тот не одобрял ни панибратства («Мишка») среди дипломатов, ни личной близости. Стараясь не растрачивать драгоценное время на пустяки и ненужные разговоры, Звонченков показал Антону на стол в простенке, за которым ему предстояло работать, и деловито посоветовал сегодня не утруждать себя, а посмотреть Лондон. Не дожидаясь ответа Антона, он вернулся за свой стол у высокого окна, выходившего в маленький, но густой сад соседнего дома.

В вестибюле Антона остановил дуркипер — привратник — Краюхин.

— Вы Карзанов? — спросил он и, услышав подтверждение, достал из ящика стола несколько конвертов, перетянутых резинкой. — Тут вам почта. Доставлена из Москвы…

Антон обрадовался и заволновался: наконец-то вести от тех, кто остался дома, кто был близок и дорог ему. Он ждал эти письма в Берлине, думал и мечтал о них по пути из Германии в Лондон, а они уже поджидали его в ящике большого черного стола в просторной и сумрачной прихожей лондонского полпредства. На конвертах с надписью «Лондон. А. В. Карзанову» («Почти как у Ваньки Жукова — «на деревню дедушке», — подумал, усмехаясь, Антон) не было ни марок, ни почтовых штемпелей: их доставила дипломатическая почта, и Антон засунул всю пачку поглубже во внутренний карман пиджака — ближе к сердцу и надежнее!

 

Глава двадцать вторая

Вместо поездки по Лондону Антон поспешил в отель: ему хотелось поскорее прочитать письма. Рассматривая дорогой конверты, он по почерку определил, что два письма от Кати, одно от брата Петра и одно от Ефима Цуканова.

В его комнате в отеле было уже темно: окно глядело в какую-то бурую стену, и Антон включил свет, прежде чем открыть письма Кати. Первое она написала через пять дней после его отъезда, второе — через две недели. Он с волнением разгладил линованные листочки почтовой бумаги, всматриваясь в строчки, написанные четким почерком с немного заваливающимися влево буквами.

«Дорогой Антон! — писала Катя. — Может быть, тебе покажется странным, но все эти дни я не могу найти себе места, потому что меня мучит сознание большой ошибки, которую я совершила. Я поняла это еще там, на платформе Белорусского вокзала, когда смотрела, как поезд увозит тебя и ты, схватившись за поручни, наклонился вперед, чтобы видеть меня. Ты даже не представляешь, как хотелось мне в ту минуту догнать поезд, вскочить в вагон и остаться с тобой. Конечно, я понимала, что это уже невозможно, и, может быть, поэтому горечь была еще сильнее. Я была так зла на себя и на папу, что, вернувшись поздно вечером на дачу, накричала на него — он ждал меня, встречая все московские поезда, — и расплакалась. Папа утешал меня, и ругал, и говорил, что я единственная его опора, без которой он не может ни работать, ни жить, и мне опять стало жалко его, и я снова начала думать, что это, наверно, удел женщин — отказываться от своего счастья во имя счастья или спокойствия других, близких им людей.

Твоя Катя».

На другой день к нам приехал Игорь и стал уговаривать папу поехать с нашей делегацией в Женеву. Папа сказал, что не может оставить университет — ведь он читает студентам курс лекций, а Игорь ответил, что «чиф» — ты знаешь, он так называет своего начальника, — договорится с деканом Быстровским о временном отпуске, а с Щавелевым — о включении профессора Дубравина в состав советской делегации в качестве эксперта. Папа продолжал отказываться и, наверно, настоял бы на своем, если бы не Юлия. Она убедила папу, что появление его имени в газетах заставит этого выскочку Быстровского, взявшего за моду подтрунивать над ним, прикусить язык. К тому же, говорила она, ей стыдно появляться в своих жалких московских платьях среди подруг, которые ходят во всем «заграничном» не хуже самых настоящих иностранок. Когда я сказала, что они толкают папу на такое же отступничество от науки, в каком он сам обвинил Антона Карзанова, то Игорь и Юлия навалились на меня: Карзанов совсем бросил историю и фактически переменил профессию, тогда как Георгий Матвеевич лишь на короткое время отрывается от науки, чтобы поделиться своими знаниями с дипломатами, как он делится со студентами.

А через два дня папа был у Щавелева и вернулся домой почему-то мрачный и подавленный. На вопрос Юлии, как принял его Щавелев, ответил: «Хорошо. Мы же когда-то воевали вместе, а потом учились вместе в Институте красной профессуры, только его взяли со второго курса и послали на партийную работу в Нижний, а мне позволили окончить институт и остаться в Москве». На другой вопрос Юлии, поедет ли он за границу, папа ответил: «Я не пророк». Юлия надулась и до вечера не разговаривала ни с папой, ни со мной.

Когда я спросила его, отчего он такой невеселый, папа ответил, что дела, как рассказал ему Щавелев, очень невеселы, что обстановка ухудшается с каждым днем и что мы делаем поистине колоссальные усилия, чтобы не оказаться втянутыми в войну на Востоке и на Западе одновременно. «И Щавелев говорит, — сказал он, — что в такое время никто не может стоять в стороне и спокойно заниматься своими привычными делами, когда его знания и помощь нужны стране». Он не сказал, что согласился поехать в Женеву, но я поняла, что он сдался. А если это так, то как может он осуждать тебя за твое согласие работать за границей? И я надеюсь, что он скоро изменит свое мнение о тебе и не будет мешать нам с таким упрямством.

Не обижайся, пожалуйста, но до сих пор я не знала, что мне будет так не хватать тебя. Ты нечасто бывал у нас, и встречались мы с тобой тоже нечасто, но я всегда знала, чувствовала, что ты где-то рядом, недалеко, что через день или два ты придешь, позвонишь, и мы встретимся под «нашими часами» на углу Арбата. А теперь ты кажешься так далеко-далеко, что просто даже невозможно представить, как далеко. Между нами не только большое расстояние, но и границы, и они кажутся мне крепкими, как строили в старину, стенами, одна выше другой, и без ворот, без дверей. А я стою перед этой грядой стен и чувствую себя такой беспомощной и жалкой, что хочется плакать. Пиши! Пожалуйста, пиши! Мне так хочется говорить с тобой.

Второе письмо было короче:

«Дорогой Антон! Что случилось с тобой: две недели ни одной весточки, ни одного слова. Я понимаю, что Лондон не Ленинград, откуда письма приходят на другой день, и Игорь объяснил мне, что письма к нашим людям за границей, как и их письма домой, доставляются дипкурьерами, которые ездят не каждый день. Но все же за эти две недели — это тоже сказал Игорь — из Лондона прибыли две почты, с которыми было доставлено несколько десятков писем от наших «лондонцев» родителям и родственникам в Москве. Только от тебя ничего не было, и я опять спрашиваю: что случилось?

Твоя Катя».

Я по-прежнему страшно скучаю по тебе, иногда просто реветь хочется, а послезавтра, наверно, будет еще хуже: уезжает и папа. Его включили в нашу делегацию, и это опубликовано в газете. Игорь и Юлия торжествуют. Игорь говорит, что он открыл папе дорогу к политической карьере, а Юлия целыми днями составляет списки, что купить в Женеве. Игорь, конечно, едет туда же со своим «чифом», который будто бы разработал какой-то невероятно хитрый план, и этот план, по словам Игоря, выведет нас в Европу, как главную силу. Папа написал для «чифа» речь, которую тот должен произнести в каком-то комитете в Женеве, но «чиф» забраковал ее как недостаточно твердую и смелую, папа уже жалеет, что согласился поехать и взялся не за свое дело. Мне тоже не хочется, чтобы он работал с человеком, от которого, как говорит папа, «попахивает авантюризмом». Игорь говорит, что папа ошибается, что «чиф» просто смелый человек, готовый взять быка за рога, а это пугает робких и нерешительных людей.

После отъезда папы я буду совсем одна, и как бы я хотела, чтобы ты оказался здесь. Хотя бы на день, хотя бы на час. Я знаю, что не можешь ты оказаться в Москве, но все равно хочу. Пиши! Прошу тебя, пиши!..

Антон озадаченно уставился в последнюю страницу письма: оно многого не объясняло. Прежде всего было непонятно, почему Игорь, знавший, что Антона задержали в Берлине, не сказал об этом Кате? Забыл или намеренно умолчал? Не хотел, чтобы она послала с ним письмо Антону? Избегал тревожить ее или надеялся вызвать раздражение против человека, который так быстро забыл о ней? И чего он добивается от Георгия Матвеевича, вовлекая его в дела Курнацкого? Расположить профессора к себе? Угодить Курнацкому, дав ему в консультанты человека, действительно знающего международные дела? Но чего он хочет для себя? Чего? Нельзя сказать, что Игорь Ватуев ставил личные интересы выше интересов дела, но все же при всяком удобном случае он ухитрялся заработать что-то и для себя, «прибавить процентик, — как он говорил, — к своему моральному и общественному капиталу». И тут, конечно, не обошлось без этого «процентика».

Хотя Катя не назвала фамилии Курнацкого, прозрачность ее намеков встревожила Антона: любопытные и болтливые могли, заглянув в письмо, рассказать Курнацкому, что думает о нем профессор-эксперт.

Письмо Петра начиналось в том «деревенском стиле», к которому в семье Карзановых все были приучены с детства:

«Здравствуй, брат мой Антон! Спешу сообщить тебе, что я жив и здоров, чего и тебе желаю. Отец и мать, как мне пишут из дома, тоже живы и здоровы, а также Алешка и Васятка живы и здоровы. Жив и здоров и крестный Аким Макарович, который все еще сердит, что ты не мог «расплантовать» ему достаточно ясно насчет войны — будет она, проклятая, скоро или не будет.

Ну, пока! Петр».

Спешу сообщить также, что Якова Гурьева, про которого ты говорил, я нашел и заставил тут же, при мне, написать домой, и он уже получил ответ: родители его страшно горюют по Семену. Недавно вещички его получили и заново сына оплакали. Велели Якову поклониться тебе за то, что не забыл их просьбу, и мне за то, что приказал Якову писать домой.

Жизнь моя армейская течет помаленечку, и больших перемен пока нет, но они ожидаются каждый день. То, о чем говорил Тербунин в поезде — помнишь? — подтвердилось. На своем участке мы за одну неделю обнаружили двойное увеличение как в людях, так и в технике. На той стороне целыми днями барражируют самолеты — и не только одиночки, которые наблюдают за нашей границей, но и звеньями. Видимо, готовятся перехватить наших, если они, направляясь в Чехословакию, вторгнутся в их воздушное пространство. Расчеты на то, что те, о которых говорил Тербунин, будут действовать вместе с нами, уже не принимаются в соображение. Приходится исходить из новой обстановки. То, что ты говорил о возможном нажиме и возможном союзе, не оправдывается: идут военные приготовления против нас. Полковники, на которых кто-то возлагал надежды, предпочли избрать своими союзниками врага: вероятно, они не думают, что союз с Гитлером означает конец для их страны. Тут кто-то просчитался, и мы оказались в неважном положении. Ну что ж, мы не отчаиваемся: как говорят, бог не выдаст — свинья не съест.

Тербунин посылает тебе привет и надеется, что, ознакомившись с обстановкой в Европе, ты разберешься в том, что происходит, и на обратном пути расскажешь нам. (Только дай знать, когда будешь проезжать через наши места, — об остальном мы позаботимся.) Ему дали «шпалу», и он страшно возгордился и показывает эту «шпалу» как доказательство того, что все в мире подвержено переменам: лишь недавно его ругали за стремление рисовать все черными красками и видеть врага там, где возможен союзник, теперь хвалят за то, что он правильно предсказал поведение соседей. «Великие события, — говорит он, — отражаются в судьбах самых скромных людей, как солнце в капле воды, но с той разницей, что судьба капли остается прежней, а судьба человека меняется самым неожиданным образом».

Хотелось бы поговорить по душам, и есть о чем поговорить, в письме всего не напишешь, хоть ты и заверил меня, что в чужие руки мои письма не попадут. Пиши, буду ждать с нетерпением. Если переписываешься со своей Катей — привет ей от меня. Буду в Москве — постараюсь посмотреть на нее хотя бы издали, а если удастся, то и поговорить. Самому мне пока ничего не улыбается. Кругом — лес, птица, зверье, и когда встречаем девушку на лесной или проселочной дороге, то смотрим на нее такими глазами, будто перед нами чудо. Вот какие дела.

И над письмом брата Антон поразмышлял немного, стараясь вникнуть и правильно понять его намеки. Теперь уже было бесспорно, что варшавские полковники выбрали союз с Гитлером и, судя по письму Петра, приготовились даже дать отпор, если мы двинем свои вооруженные силы на помощь Чехословакии. Теперь нам пришлось бы воевать не только с Германией, но и с Польшей, а это серьезно осложняло положение.

Письмо Ефима Цуканова заинтересовало, даже заинтриговало с самого начала:

«Антон, дружище, сведущие люди сказали мне, что есть возможность послать тебе письмо закрытым путем, и я, разумеется, не мог не воспользоваться этой возможностью, убедившись сначала, что оно не попадет в руки одного нашего общего друга. Теперь по порядку.

В моей судьбе произошла резкая перемена. Через два дня после твоего отъезда меня вызвали из района, где я занимался уборкой, и направили в горком, а в горкоме сказали, что пришло время и мне надеть военную форму. Я, конечно, честно объяснил им, что в военном деле ничего не смыслю и не чувствую призвания к ратным подвигам, а они говорят: во-первых, кое-что в военном деле ты смыслишь или, по крайней мере, должен смыслить, ты же прошел допризывную подготовку; во-вторых, научишься смыслить в нужном объеме и, в-третьих, пойдешь на политработу, а это дело тебе известно. Когда эти доводы не подействовали, меня пригласили повыше и там объяснили, что «мирная передышка», которую нам дал мировой империализм, подходит, по мнению партии, к концу и что военное дело вновь становится одним из самых важных и партия хочет послать в Вооруженные Силы надежных, грамотных и проверенных на практической работе коммунистов. Против таких доводов, сам понимаешь, не возразишь, и я не возражал. Сказал, правда, что моим друзьям доверили заниматься дипломатией, то есть заботиться о мире, а меня почему-то нацеливают на войну, хотя я по натуре очень мирный человек, и мне опять разъяснили, что успех заботы моих друзей о мире в значительной мере зависит от силы и готовности наших Вооруженных Сил, и тут я тоже не мог ничего возразить.

После того как меня переодели, дали должность и даже звание, нас собрали, чтобы просветить относительно нынешней международной и военной обстановки, и перед нами выступило несколько видных и знающих свое дело ораторов. Среди них оказался и известный тебе начальник нашего общего друга. Его выступление заслуживает особого внимания. Во-первых, наш комкор — не думай, что он командует корпусом, в его распоряжении лишь большой стол с несколькими телефонами, — представляя его нам, назвал выдающимся деятелем советской дипломатии, имя которого заслуженно пользуется известностью далеко за пределами нашей страны. (Так ли это — тебе легче судить.) Во-вторых, «выдающийся деятель» начал свою речь с восхваления нашего комкора, военная слава которого будто бы гремела в те героические времена, когда мы, несчастные, ходили пешком под стол. В-третьих, он сказал, что, хотя занимается дипломатией, и не без успеха, о чем свидетельствуют частые упоминания его имени в иностранной прессе — он, как и его верный помощник, не страдает, кажется, избытком скромности, — все же не может не признать, что решающее слово в международных делах принадлежало и принадлежит силе, которая, перефразируя известное выражение Маркса, является «повивальной бабкой истории». Сделав несколько комплиментов в адрес нашей армии и даже в наш адрес: «Вы — это костяк армии, ее хребет, ее ум, ее воля», — он сказал, что мы «должны быть готовы понести на своих штыках свободу народам Европы не только от фашизма, но и от капитализма вообще. Пришло время выполнить нашу историческую революционную миссию, которая началась с Великой Октябрьской революции в России и которую мы вынуждены были отложить на время потому, что были слабы. Когда говорят, что «мирная передышка» кончается, то она кончается не только для нас, но и для мирового капитализма. Мы идем навстречу буре, которая сметет с мировой сцены все реакционные силы, все отжившие и выходящие в тираж классы, и на освобожденной, очищенной вихрем всенародного гнева земле утвердится на все грядущие века мир свободы, равенства и братства».

Хотя, как ты знаешь, я не люблю красивых фраз, кем бы они ни произносились, я был очарован тем, что сказал «выдающийся деятель», и, когда оратор сходил с трибуны, я вместе со всеми аплодировал ему и готов был броситься к сцене, чтобы приветствовать его. Но мой сосед — пожилой, усталый и чем-то недовольный полковой комиссар — остановил меня: «Куда ты?» — «Пожать руку оратору, — ответил я. — Очень уж здорово говорит». — «А ты вдумался в то, что он говорит?» — «А чего тут вдумываться? Здорово сказано!» — «Здорово-то здорово, — сказал комиссар, — да неверно». — «Что неверно?» — «Да все неверно, — ответил комиссар. — Потому что все отдает левацкой фразой и повторяет почти слово в слово то, что требовали меньшевики вместе с Троцким на ранней стадии нашей революции. И хотя они мнили себя стр-рашными р-р-революционерами, на самом деле помогали мировой буржуазии объединиться против молодой Советской республики». Должен признаться, что после этого я онемел и, конечно, уже не только не рвался к сцене, но и постарался не оказаться на пути оратора, когда он, покидая зал, пожимал руки всем, кто стоял поблизости.

А когда мы спускались по лестнице, комиссар сказал мне, что запомнил оратора еще с питерских времен — он и тогда выступал так же красиво и говорил, что пламя революции должно перерасти в огненную бурю, которая испепелит мир капитала. Он не согласился с Лениным, добивавшимся для измученной страны мирной передышки почти любой ценой, и упрямо отстаивал свою позицию, выступая то на одном, то на другом митинге, за что и был исключен из партии.

Случайно встретив на другой день нашего друга, я спросил, правда ли, что его начальник был исключен из партии за то, что выступал против Ленина, и он сказал, что правда, добавив, однако, не без гордости, что в партию его приняли вновь с личного согласия Ленина. Друг сказал также, что прошлое его начальника могут ворошить только злопыхатели или люди, обиженные им. Я, как ты понимаешь, не злопыхатель и не обижен им и все же счел нужным написать тебе об этом: может быть, пригодится, ведь тебе придется встречаться с ним, если уже не встречался.

Будет время — напиши, как выглядит вблизи капиталистическое окружение, о котором ныне так много говорят. Так ли страшен черт, как его малюют? И что такое борьба за мир, о которой все твердят? Как воюют — все знают, как борются за мир — никто не имеет ясного представления. Может быть, тем, кто занимается миром постоянно, так сказать, изо дня в день, это яснее?

Вчера был в «Эрмитаже» и встретил твою Катю с нашим другом. Сказали, что возвращаются с танцевальной площадки. Конечно, я не сторонник «Домостроя» и всего такого, но все же запретил бы своей девушке таскаться по танцевальным площадкам с парнями вроде нашего друга. Неужели она не может обойтись без танцев даже тогда, когда ты за границей? Впрочем, это ваше дело, я в него вмешиваться не хочу и советов тебе не даю.

Ну, будь здоров. Пиши. Пока по московскому адресу, а если ушлют куда-нибудь в Забайкалье или на Д. В. — это не исключается, — сообщу номер полевой почты».

Это письмо заставило Антона не только задуматься, но и заволноваться: слишком много скрывалось за ним, чтобы понять все сразу. Неужели действительно «мирная передышка» кончилась и мы неотвратимо движемся навстречу большой войне? Антон мысленно одобрил то, что в армию посылают таких людей, как Ефим: он будет хорошим политическим руководителем. А вот «теорию» Курнацкого Антон не мог ни понять, ни одобрить. Антона не интересовало его прошлое — оно давнее, а люди способны меняться, но то, что он проповедовал, могло объединить и восстановить весь враждебный мир против нас. Не мог он также понять, как совмещает Курнацкий проповедь огненной бури, которая освободит мир от капиталистической скверны, со своими поисками «активной безопасности»? Одно исключало другое. А проводимые вместе, эти теории могли втянуть нас в опасное единоборство не только с нацистской Германией и ее союзниками, но и со всем остальным миром. Именно этого и добиваются, как становится очевидным, наши самые заклятые враги. И холод тяжелого и злого недоверия проник в сердце Антона. Неприязнь, которую он испытывал к Курнацкому, перерастала во вражду, и тень ее падала и на Игоря Ватуева. Впервые он почувствовал что-то похожее на недоброжелательность или даже осуждение и в отношении Кати: действительно, неужели она не может обойтись без танцев и без этого самовлюбленного хвастуна?

Не всегда вести, которых ждешь с радостным волнением, приносят радость.

 

Глава двадцать третья

В непогожие осенние дни сумерки приходят в Лондон рано; мутное, почти черное небо опускается на мокрые крыши, и туман, смешанный с водяной пылью, окутывает все: парки, дома, людей. Поэтому осмотр города был для Антона невозможен. Спустившись в вестибюль, он решил позвонить Барнетту, чтобы спросить, когда тот позволит ему заглянуть в его оффис.

— Очень сожалею, но мистера Барнетта нет, — ответил женский голос. — Боюсь, что он уже отправился за море.

— За море? За какое?

— О, вы иностранец! — воскликнула женщина, заставив Антона спохватиться: как же это он забыл, что для англичанина «за море» означает «за границу». — Он улетел в Германию, чтобы освещать завтрашнюю встречу мистера Чемберлена с мистером Гитлером.

Фокса в оффисе тоже не оказалось, хотя он никуда не уезжал. На вопрос Антона, когда редактора ждут на месте, веселый молодой голос ответил, что редактора никогда не ждут: он появляется и исчезает неожиданно, но когда его хотят видеть, то отправляются в «Кафе ройял» — там он проводит большую часть своего времени.

Антон вернулся в отель, в свою тесную, плохо освещенную комнату с большой кроватью и маленьким столиком. В ней пахло тленом и сыростью, будто повсюду были развешаны невидимые мокрые простыни, его душу стали охватывать зябкость и какое-то еще до этого незнакомое Антону чувство неуюта и одиночества. Неожиданно пришедшее уединение, о котором он мечтал в последние недели, оказалось тягостным. Вспомнив своих друзей в Берлине — Володю Пятова и Тихона Зубова, Антон позавидовал им: счастливые, они могут встретиться или даже провести вечер вместе, когда захотят! Он пожалел, что рядом нет и Елены, он теперь не подойдет к двери соседнего номера и не постучит, как стучал, бывало, в «Наследном принце»: «Можно к вам?»

Внимательно и невесело осмотрел Антон свое неуютное жилище. В черном зеве камина виднелась встроенная газовая печка, но она загорелась лишь после того, как он опустил в ее щель шиллинг. На каминной доске стоял радиоприемник, который отказывался включаться до тех пор, пока жилец не нашел к в нем щель с пометкой: «Шиллинги — сюда». Сунув в щель шиллинг, Антон стал вертеть головку волноискателя, всматриваясь в осветившуюся панель радиоприемника. «Москва», на которой остановился указатель, не прослушивалась в Лондоне, только изредка в треске атмосферных разрядов вдруг проскальзывало русское слово. Громче звучал, хотя временами и гас, «Берлин», передававший чью-то длинную и злую речь, направленную против Чехословакии. «Лондон» был близок и ясен, и голос диктора, спокойный, твердый и в то же время доверительный, казалось, доносился из соседней комнаты.

Сначала Антон, вслушиваясь в передачу, не понял ничего, но два слова: «Женева» и «Россия» — заставили его сосредоточить все свое внимание. Хотя это был конец сообщения, Антон все же понял, что в тот день в Женеве было объявлено, что Россия окажет Чехословакии, если та подвергнется вооруженному нападению, военную помощь.

Почти сразу после передачи новостей комментатор взялся объяснять слушателям «смысл последнего русского жеста». И чем больше слушал Антон, тем больше недоумевал и раздражался: стремление комментатора извратить намерения Советского правительства было очевидно. «Сенсационное заявление русского министра иностранных дел, — говорил с насмешкой в голосе комментатор, — может быть показателем готовности России оказать помощь Чехословакии в соответствии с существующим договором, но может быть просто хорошо рассчитанным, ловким маневром. Вполне вероятно, что Москве хочется заставить Прагу занять более непримиримую позицию в отношении германских требований после того, как Франция и Англия рекомендовали принять их. В нынешней обстановке, когда наметилась благоприятная возможность мирного решения сложной, отравляющей европейскую атмосферу судетской проблемы, русский шаг трудно рассматривать как конструктивный вклад в дело укрепления мира в Европе; это скорее хитрая попытка помешать четырем державам устранить ядовитое яблоко раздора, а также разжечь вражду между чехами и немцами».

Злостная предвзятость возмутила Антона: только глупец или заведомый клеветник мог приписать Москве такие вероломные замыслы. Он выключил приемник, чтобы не слышать противный, самоуверенный и иронический голос, продолжавший комментировать другие события.

Первый вечер в Лондоне был томительно тосклив, и Антон улегся в холодную и влажную постель рано: хотел, чтобы сон сократил время. Но и первое утро в Лондоне не было веселее. Хмурое, туманное, оно не осмеливалось потеснить темноту ночи до девяти часов, когда Антон уже позавтракал. (Английские отели включают завтрак в стоимость номера и ограничивают его определенными часами: либо завтракай в положенное время, либо уходи с пустым желудком.) Лишь к концу завтрака окна в дайнингрум — столовой — посинели и сквозь тусклую сетку дождя проступила близкая стена соседнего дома.

Вооружившись зонтиком, Антон покинул отель, выбрался на большую соседнюю улицу и влился в поток спешивших на работу людей. Сталкиваясь раскрытыми зонтиками, они чуть-чуть приподнимали их, быстро и бесстрастно произносили: «Сорри!» — «Извините!» — и бежали дальше. Полицейский, стоявший у массивных ворот, закрывавших вход в «частную улицу», пытливо взглянул на Антона, но не остановил его. В вестибюле теперь уже знакомого дома Антон разделся, повесил свой плащ и мокрый зонтик на вешалку в углу рядом с другими мокрыми плащами и зонтиками и зашагал через знакомый мрачный зал с антресолями к «своей» двери.

В узкой и длинной комнате было еще совсем темно, и лишь перед окном сверкала покрытая стеклом крышка стола Звонченкова, освещенная настольной лампой. Хозяин стола потянулся к лампе и направил ее свет на дверь.

— А, это вы, — сказал он, рассмотрев Антона. — Здравствуйте, здравствуйте. Раненько вы. Новички у нас обычно опаздывают. Горемыкин вот больше года работает, а никак не может привыкнуть приходить вовремя.

Антон сказал, что лег спать вчера рано, поэтому поднялся тоже рано и пришел рано.

— И хорошо, и хорошо, — одобрительно проговорил Звонченков, потирая обеими руками свой впалый живот. — И привыкайте так, привыкайте. Пораньше ложитесь, пораньше вставайте, и вы всегда будете вовремя на работе, всегда в хорошем состоянии.

На столе, отведенном Антону, стояли лампа, чернильный прибор, под стеклом лежал уже пожелтевший листок с датами и часами встреч и приемов, которые предстояли в тот давний, хотя и не помеченный месяц бывшему владельцу стола. Пробежав листок глазами, Антон вслух подивился загруженности календаря своего предшественника.

— Нам всем приходится частенько бывать на приемах и встречах, — отозвался Звонченков. — Поэтому и надо начинать работу рано, чтобы успеть сделать необходимое.

Дверь распахнулась, и Антон, обернувшись, увидел Горемыкина: тот стоял на пороге, щурясь от света лампы, направленной на него Звонченковым.

— Ну, убери, убери, — сказал Горемыкин добродушно. — Ослепишь.

Он вошел в комнату и направился сразу к столу Антона.

— Ты уже здесь? И, наверно, уже выслушал все мудрые рассуждения о пользе раннего вставания и прихода на работу вовремя?

Горемыкин пожал Антону руку, сказал, что очень рад его приезду в Лондон и тому, что они будут работать вместе. Потом с той же дружеской улыбкой подошел к Звонченкову и пожал ему руку, склонясь с подчеркнутой, хотя и иронической почтительностью. Он включил свою лампу, но сел не на стул, а на край стола.

— Был вчера в кино, видел опять Вивьен Ли и Оливье, — проговорил он, не обращаясь ни к кому. — До чего же чудесная пара! Особенно она. Редко талант соединяется с такой красотой. И какой талант!..

Миловидная черноглазая женщина принесла газеты и положила на стол Звонченкова. Взяв себе несколько газет, которые он считал «солидными», Звонченков перебросил несколько других на стол Горемыкина, а остальные отдал новичку. Антона покоробило, что ему достались полубульварные листки, которые в Москве оценивались так низко, что их даже не выписывали. Первые страницы были заняты крикливыми, крупно напечатанными сообщениями о предстоящем в это утро отъезде премьер-министра в Германию. Ему восторженно желали доброго пути и успеха в великой миссии миротворчества. Но газеты даже не упоминали о том, что Советское правительство объявило о своей готовности оказать Чехословакии помощь, и Антон, подойдя к столу Звонченкова, возмущенно сказал, что английская печать, видимо, побоялась хотя бы информировать об этом своих читателей.

— Ну, это не совсем так, — спокойно возразил Звонченков. — В солидных газетах рассказано о выступлении нашего наркома в Женеве, хотя, конечно, по-своему. Кое-кому в Лондоне хочется видеть в каждом шаге Москвы злой умысел, и они находят его, а если не находят, то выдумывают.

За время пребывания в Англии Звонченков научился относиться с должным равнодушием к тому, что писалось или говорилось здесь о его стране, и переживания новичков, возмущавшихся недомолвками, передержками, непониманием или заведомым извращением советской политики в английской печати, воспринимались им как «дипломатическая инфантильность». Посоветовав Антону продолжать заниматься своим делом, он вновь углубился в газеты.

Через некоторое время их пригласили к Андрею Петровичу, и Антон, не поняв, относится ли это приглашение и к нему, спросил об этом Звонченкова.

— Конечно, — ответил тот. — Обычное совещание с участием всего дипсостава.

Участники совещания, торопливо докуривая — в кабинете советника курить не разрешалось, — еще толпились перед его дверью, и Горемыкин воспользовался этим, чтобы познакомить Антона с ними. Пышноусого, но совсем лысого мужчину с живыми, насмешливыми глазами, назвавшегося Ракитинским, Горемыкин представил как «великого шахматиста в масштабе полпредства и знатока закулисных дел тори», как «человека, вхожего в круги негласной оппозиции в консервативной партии». Худого, нервного, маленького Сомова, подавшего Антону руку с недоверчивой улыбкой, он назвал «человеком, который больше времени проводит в Транспорт-хаузе, чем в полпредстве». Затем Горемыкин подвел Антона к высокому, стройному молодому человеку, стоявшему немного, в сторонке и следившему за всеми внимательными строгими глазами.

— А это главный представитель Советских Вооруженных Сил в Англии, — с иронической торжественностью проговорил Горемыкин.

Молодой человек укоризненно взглянул на Горемыкина и, пожав Антону руку, назвал себя:

— Александр Ковтун. Помощник военного атташе.

— Но поскольку военного атташе нет, — поспешил уточнить Горемыкин, — Олесь главный…

Ковтун только пожал плечами и жестом пригласил Антона пройти к двери, в которую уже устремились приглашенные на совещание сотрудники посольства.

Андрей Петрович, сидевший за большим столом, отвечал на поклоны входящих коротким кивком, говорил то по-русски, то по-английски «Доброе утро», вероятно, даже не замечая этого. Одевался Андрей Петрович по-английски, подстригал свои темные, с проседью усы тоже по-английски. Широкие скулы да небольшие, глубоко посаженные глаза выдавали его славянское происхождение.

— Вы уже знаете, что сегодня утром Чемберлен вылетел в Кёльн, чтобы встретиться с Гитлером, — сказал советник, едва сотрудники расселись. — После двух дней переговоров с Даладье и Боннэ в Лондоне было решено заставить Чехословакию согласиться на передачу Германии Судетской области, и чехословацкое правительство, как нам сообщили из Праги, согласилось на это. По всей видимости, Чемберлен отправился к Гитлеру, чтобы информировать его об этом и зафиксировать это согласие в каком-то официальном документе. Таким образом, сделка между нынешним английским правительством и фашистским режимом Германии, возможность которой мы предполагали и даже предсказывали, вероятно, станет фактом уже сегодня, и обстановка в Европе, как, видимо, понимает каждый, коренным образом изменится. — Советник помолчал, переместил с одного места на другое толстую записную книжку, лежавшую перед ним, и оглядел внимательные и сразу помрачневшие лица слушателей. — Давайте обменяемся мнениями.

В кабинете стало еще тише, словно все затаили дыхание.

— Может быть, у кого-либо есть какие-нибудь иные сведения? — проговорил Андрей Петрович, как бы приглашая начать разговор. — Или соображения? Или мысли?

Звонченков поднял руку и, увидев одобряющий кивок советника, торопливо объявил, что совершенно согласен со всем сказанным Андреем Петровичем.

— Нынешний премьер-министр искал возможности договориться с фашистскими режимами еще тогда, когда был министром финансов, — сказал Звонченков. — Помните скандал на ужине «Клуба 1900»?

Изогнутые брови советника поднялись и изогнулись еще больше: Андрей Петрович старался припомнить, но, видимо, не смог.

— Ну помните, когда в этот клуб пригласили почти весь «высший свет» Лондона и почти всех дипломатов? — продолжал Звонченков. — И все отправились туда в предвкушении хорошего ужина и веселого вечера? И ужин был действительно хорошим, и вечер веселым, особенно когда Черчилль произнес речь, в которой так ярко и так юмористически сравнил нравы и привычки тысяча девятисотого года с нынешними. А потом вдруг поднялся Чемберлен и скрипучим, тонким голосом заговорил о том, что на Англии лежит долг искать сближения с отвергнутыми или отверженными нациями и стараться не осложнять их жизнь, потому что они вместе с Британией стоят на защите европейской цивилизации: Италия — в Африке, Германия — на востоке Европы. Это рассматривали тогда как пощечину его коллеге — министру иностранных дел Идену, который добивался сотрудничества с Францией и Советским Союзом в противовес фашистским странам.

— Ах да! Помню, помню! — проговорил Андрей Петрович с досадой, будто настойчивость Звонченкова, заставившего вспомнить то, что благодушная память покрыла илом времени, была ему неприятна.

— Ну как не вспомнить! — обрадованно проговорил Звонченков. — Ведь это подняло тогда настоящую бурю в парламенте. Помните, как разделал Чемберлена Ллойд-Джордж? «Министр финансов, — сказал он, — это наследник престола, то есть поста премьера, и недавно он примерял корону, чтобы посмотреть, годится ли она ему. Я надеюсь, что в его собственных интересах она не годится. Но он не только примерял корону, он еще угрожающе замахивался скипетром, что делают обычно слабые и трусливые монархи». И почти все депутаты разразились хохотом, заставив Чемберлена побагроветь.

— То, что нынешнее английское правительство добивается сделки с фашистскими режимами, — сказал Ракитинский, погладив пышные усы, — было ясно с первых месяцев переселения Чемберлена на Даунинг-стрит, десять. Оно только искало объекта сделки. Как только нацисты, захватив Австрию, повернулись к Чехословакии, в лондонских верхах, как мы теперь знаем, было решено, что объект для сделки появился, притом такой объект, который давал английской верхушке надежду расправиться с Советской Россией. Еще десятого мая, встретившись в доме леди Астор с американскими корреспондентами в Лондоне, Чемберлен сказал им, что в нынешнем виде Чехословакия нежизнеспособна, что она — препятствие к укреплению мира в Европе, и угрожающе добавил, что Англия не потерпит коммунизма ни в Испании, ни где-либо еще в Европе, хотя не потрудился объяснить, какая связь между Чехословакией и коммунизмом.

— Коммунизма он боится больше, чем черт ладана, — вставил Сомов.

— Открыл Америку, — насмешливо заметил Звонченков.

— Не знаю, может, я и не открою Америку, — начал Горемыкин, поднимаясь, — но мне хотелось бы рассказать, что узнал от знакомого француза. Он говорит, что во время встречи с французами Чемберлен прямо сказал Даладье и Боннэ, что для Англии и Франции лучше захват Гитлером всей Центральной Европы без войны, чем риск военного вмешательства России в дела Европы. «Если русские вмешаются, — сказал Чемберлен, — возможны два исхода: если ЭсЭсЭсЭр потерпит поражение, то мощь Гитлера настолько увеличится, что будет представлять реальную опасность для Англии и Франции; если же, наоборот, Советский Союз победит, то половина Европы станет коммунистической, и влияние и престиж Советов во всем мире и особенно в Европе возрастут в такой мере, что станут угрожать еще более важному — всему нынешнему социальному порядку».

— Словом, те, кто правит этой страной, — проговорил Андрей Петрович, показав головой на залитое дождем окно, — хотят договориться с Гитлером, чтобы обезопасить не только свои интересы, но и сохранить капиталистический строй.

— Я бы все же сделал некоторые оговорки, — сказал Ракитинский. — Не все, кто правит этой страной, разделяют это намерение. Вчера вечером я встретился в одном доме с Мэйсоном, который называет себя самым оппозиционным из всех оппозиционеров нынешнему правительству. По его словам, группа Черчилля предупредила Чемберлена перед отлетом в Годесберг, что выступит против него и потребует отставки, если он пойдет на новые уступки Гитлеру. Черчилль, утверждает Мэйсон, посоветовал Уайтхоллу сблизиться с Москвой и при этом сослался на слова Риббентропа, сказанные недавно Гитлеру: «Пока англичане не заговорили о союзе с Россией, нам их бояться нечего». Форин оффис считает совет разумным, но премьер-министр отклонил его. «Нельзя успокоить быка, — сказал он, — размахивая перед его глазами красным плащом».

— Мне не совсем понятно, действительно ли Черчилль хочет тесных отношений с нами или только разговора о них, чтобы пошантажировать Гитлера? — спросил Звонченков, коротко взглянув на Ракитинского.

— Мы знаем, кто такой Черчилль, — осторожно ответил тот, обращаясь скорее к советнику, нежели к Звонченкову. — Я упомянул о нем, чтобы показать, какие настроения сейчас у так называемой правительственной оппозиции.

Сомов, попросив слова, сказал, что обедал со знакомым из Транспорт-хауза и тот сообщил ему, что лидеры лейбористов обсуждали на днях вопрос об установлении контакта с группой Черчилля и решили информировать ее, что готовы поддержать в парламенте, если в этом будет необходимость.

— Не очень ясно, — укоризненно заметил Ракитинский. — Знакомые из Транспорт-хауза темнят, как обычно.

— Думаю, виноваты в этом не знакомые из Транспорт-хауза, — вступился за Сомова Андрей Петрович. — Лидеры лейбористов, как сказал мне Стаффорд Криппс, до сих пор не могут решить, какую позицию им занять — поддержать Чемберлена или выступить против него. Все рабочие митинги и демонстрации против сделки Чемберлена с Гитлером проходят без участия или одобрения этих лидеров.

— По крайней мере, хорошо, что они перестали запрещать их, — напомнил Сомов, — хотя всем известно, что митинги и демонстрации организуются коммунистами.

Антон с интересом прислушивался к тому, что говорилось. Он лишь смутно догадывался, кто или что скрывается за обезличенными «Даунинг-стрит», «Уайтхолл», «Форин оффис», а название «Транспорт-хауз» — Транспортный дом, упоминавшееся неоднократно, вообще ничего не говорило ему, и он шепотом спросил сидевшего рядом Сомова, что это такое.

— Это вроде Дворца труда в Москве, — тоже шепотом ответил Сомов. — Но там вместе с профсоюзами находится исполком лейбористской партии, которую профсоюзы фактически содержат.

Перед концом совещания Андрей Петрович, спросив, нет ли желающих сообщить что-нибудь еще, дополнить информацию или соображения других, и не встретив отклика, помолчал немного, потом, понизив зачем-то голос, сказал, что обстановка в Европе да и в мире вообще заметно ухудшилась, а вместе с ней осложнилось и положение Советского Союза.

— Чемберлен, как я уже говорил, отправился к Гитлеру, — продолжал советник, — и, вероятно, сегодня они оформят сделку, которая уже одобрена Францией, приветствуется Италией, Польшей, Венгрией и молчаливо принимается так называемой Малой Антантой. Эта сделка получила благословение Америки. Нам известно, что ее посол в Лондоне Джозеф Кеннеди был на днях у премьер-министра и сказал, что лично он целиком и полностью одобряет намерение договориться с германским рейхсканцлером, иронически заметив, что всегда предпочитал коричневый цвет красному.

Уже поднявшись из-за стола и тем самым заставив подняться других, Андрей Петрович посоветовал всем быть особенно внимательными и осторожными, в разговорах с англичанами неизменно подчеркивать наше стремление к сохранению мира и указывать на готовность нашего правительства оказать любую помощь жертве агрессии и любое сопротивление агрессору.

Сразу же после совещания Звонченков отправился куда-то на ланч — ранний обед. Горемыкин уехал на аэродром встречать дипкурьеров, и Антон остался в комнате один. В полдень он вышел в вестибюль и спросил у Краюхина, где обедают сотрудники посольства. Семейные, объяснил ему привратник, — дома, холостяки — где придется, руководящие дипломаты — чаще всего в Сохо, районе в самом центре Лондона, знаменитом своими иностранными ресторанами.

Антон прошел в конец «частной улицы», вышел в калитку рядом с массивными воротами и остановился перед потоком машин и автобусов. По полосатому переходу он пересек улицу и пошел вдоль нее, посматривая на вывески. Антон выбрал ресторан с задорным названием «Боевой петух».

В самом ресторане не было ничего задорного: тесный, темный вестибюль, тесный и темный зал с маленькими столиками, рассчитанными на двух человек, у дверей — пожилой официант, посмотревший на Антона уныло и вопросительно: будете, мол, обедать или посмотрите и уйдете? Антон, наверно, ушел бы, но в это время невидимый в темном зале радиоприемник донес до него голос диктора: «А сейчас слушайте репортаж о прибытии премьер-министра в Кёльн!» Антон поспешил занять место за столом, настороженно прислушиваясь к шипению и треску, которые раздавались где-то в углу. Репортер, захлебываясь не то от восторга, не то от ветра, дующего над аэродромом Ванн, под Кёльном, начал рассказывать, что там собрались видные представители Третьей империи, чтобы встретить британского премьер-министра, самолет которого уже опустился и подруливает к аэровокзалу. Рокот моторов заглушил голос, но вскоре репортер вновь с той же восторженностью сообщал слушателям, что премьер-министр, улыбаясь, вышел из самолета и его сердечно приветствует от имени германского рейсхканцлера герр Риббентроп. Мистер Чемберлен и герр Риббентроп прошли вдоль шеренги почетного караула, который впервые выстроен в честь высокого английского гостя — ни в Мюнхене, ни в Берхтесгадене ничего подобного не было, — а затем солдаты вермахта, вскидывая ноги на уровень пояса, прошли перед британским премьер-министром церемониальным маршем.

Германский рейхсканцлер приказал предоставить в распоряжение английских гостей отель на вершине горы Петерсберг. Отель «Петерсберг» знаменит тем, что летом четырнадцатого года в нем собирались виднейшие европейские деятели, чтобы установить «вечный мир». Правда, война началась ровно через месяц после того, как на горе был устроен «банкет мирной Европы», но ни отель, ни участники банкета в этом не повинны. На этот раз отелю, заливался репортер, суждено быть связанным с подлинными усилиями обеспечить Европе мир на долгое время.

В угрюмом настроении вернулся Антон в полпредство. Некоторое время спустя появился Звонченков, который почти тут же ушел к Андрею Петровичу, чтобы рассказать о чем-то, как он намекнул Антону, интересном и важном. Горемыкин, задержавшийся на аэродроме — самолет из Парижа запоздал, — заглянул в комнату лишь затем, чтобы сказать Антону, что, к сожалению, вынужден оставить его одного и на этот вечер: надо ехать на прием к французам.

Антон просидел в полпредстве до вечера, изучая последние доклады, посланные в Москву. Вернувшись в отель, он не покинул его до утра, несмотря на совет Горемыкина посмотреть вечерний Лондон. Опуская шиллинг за шиллингом в узкую, но прожорливую щель радиоприемника, он весь долгий осенний вечер настороженно прислушивался к сообщениям из Годесберга, где встретились Чемберлен и Гитлер. Сначала эти сообщения были восторженны и слащавы до того, что вызывали у Антона тошноту, затем восторг заметно убавился и, наконец, исчез совсем. Вместо скорого подписания и торжественного обнародования соглашения обнаружились неожиданные и серьезные разногласия, суть которых оставалась, однако, неизвестной до полуночи. В полночь было сообщено, что Гитлер выдвинул новые требования, которые английский премьер-министр отказался обсуждать, сославшись на то, что у него нет на это полномочий. Германский рейхсканцлер сказал, что их не надо обсуждать, а надо просто принять, с чем премьер-министр не согласился, и переговоры были прерваны.

Утром Антон, даже не побрившись, выбежал на улицу, чтобы купить газеты, и, разложив их на неубранной постели, быстро перечитал все сообщения, переданные ночью корреспондентами из Германии. Он выделил два, подписанные именами, которые знал, — Барнеттом и Уоррингтоном. В укоризненно-торжествующем тоне («Я предвидел это!») Барнетт писал, что переговоры не могли не зайти в тупик потому, что правительство консерваторов проводит политику уступок, и, начав уступать, оно показало партнерам свою слабость. Чтобы добиться успеха в каких бы то ни было переговорах, утверждал он, надо сменить не только политику, но и тех, кто ее делает. Уоррингтон с удивительным спокойствием повествовал о том, что на пути переговоров встретились трудности — а когда они не встречались? — но эти трудности могут и должны быть преодолены, если все стороны приложат максимум усилий к пониманию взаимных интересов.

Антон напрасно искал в газетах сообщений, что возмущенный вероломством Гитлера премьер-министр возвращается в Лондон. И утренняя радиопередача — еще один шиллинг! — подтвердила, что, несмотря на вчерашнюю неудачу, Чемберлен не покинул Германии и что между отелем «Петерсберг» и отелем Дреезена, где остановился Гитлер, началась оживленная переписка и катера снуют через разделяющий их Рейн, перевозя курьеров с пакетами.

Весь тот день Антон, как и все в полпредстве, напряженно ждал известий из Германии: надежда, что «позорная, опасная и преступная сделка» между Гитлером и Чемберленом сорвется, постепенно росла, крепла, перейдя к вечеру в уверенность. Антон даже обрадовался, когда Горемыкин, появившись, как обычно, на короткое время, торопливо сказал ему и Звонченкову, что, по сведениям французов, новые требования Гитлера столь тяжелы для Чехословакии и унизительны для Франции и Англии, что о принятии их не может быть и речи.

— Ну, события, кажется, начинают поворачиваться в хорошую для нас сторону, — заметил Антон, стараясь скрыть свое волнение.

— Может быть, — скептически согласился Звонченков, — может быть.

— Вы как будто не очень верите этому? — спросил Антон.

— Пока не очень, — подтвердил Звонченков. — Нужен не камешек, а большая глыба, чтобы заставить Чемберлена свернуть с избранной им дороги.

Надежда, гревшая сердце Антона, стала гаснуть. Однако, встретив в вестибюле оживленного, чем-то обрадованного Андрея Петровича, Антон ушел из полпредства почти с твердым убеждением, что Звонченков ошибается. И радиопередачи, которые он слушал в своей комнате в отеле до позднего вечера, лишь подкрепили его уверенность: сделка не состоялась.

Утренние газеты, купленные Антоном еще в сумраке мокрого лондонского рассвета, привычно крупными заголовками кричали о разрыве переговоров между Англией и Германией. Хотя английский премьер-министр еще раз встретился поздно ночью с германским рейхсканцлером, они не изменили прежних позиций: Гитлер не отказался от своих новых и неприемлемых требований, Чемберлен не стал обсуждать их.

Опубликованные газетами сообщения с Европейского континента были тревожны. В Праге образовано военное правительство, взявшее всю власть в свои руки. По всей Чехословакии шла всеобщая мобилизация, и военные эшелоны уходили к границе через каждые пять минут. Мобилизация началась и во Франции. Советское правительство предупредило Польшу, что в случае нарушения с ее стороны чехословацкой территории СССР расторгнет с Польшей пакт о ненападении. Эскадрильи русской авиации начинают перебазироваться на чехословацкие аэродромы, а в Женеве «русский министр иностранных дел» еще раз подтвердил готовность своего правительства оказать Чехословакии необходимую помощь.

В самой Англии военно-морской флот получил приказ морского министра быть готовым к переходу на военное положение; за воздушными подходами к Британским островам устанавливается постоянное наблюдение, и неопознанные самолеты будут перехватываться или сбиваться.

Охваченный тревогой, Антон поспешил в полпредство.

 

Глава двадцать четвертая

В сумрачном вестибюле полпредства никого, кроме Краюхина, не было. Он почти не отрывался от телефонной трубки, отвечая на частые вызовы:

— Сорри! Хи из нот ин. (Извините! Его нет.)

Вешалка в углу, обычно увешанная мокрыми плащами и зонтиками, была пуста, и Антон, подумав, что пришел раньше времени, взглянул на бронзовые часы, стоявшие на мраморной доске перед большим зеркалом, и удостоверился, что уже опоздал на пятнадцать минут. Торопливо причесав волосы и поправив галстук, Антон прошел через темный и пустой зал в свою комнату. В ней было темно: на этот раз опоздал не только он и Горемыкин, но и пунктуальный Звонченков. И Антон, сев к столу, подвинул к себе лампу, намереваясь направить ее свет на дверь, как это делал Звонченков, чтобы заставить опоздавшего зажмуриться. Приготовления оказались напрасными: никто не появился. Несколько озадаченный Антон вышел в зал и, прислушиваясь к необычной тишине, направился в вестибюль.

— А где же все наши? — спросил он Краюхина.

— В бегах, — ответил тот.

— В бегах? Что значит «в бегах»?

— Ну, разъехались по разным делам.

— А что случилось?

— Не знаю. Ночью были получены «молнии» из Москвы и Женевы, и Андрей Петрович еще затемно собрал всех, поговорил с ними о чем-то, и тут же все стали разъезжаться и расходиться.

— Почему же меня не позвали?

— Тоже не знаю. Мне сказали, кого позвать, я и позвал.

Антон обиженно отодвинулся от Краюхина, словно тот был повинен, что ему не нашли дела даже в такое время, когда потребовались все.

— Андрей Петрович у себя?

— Андрей Петрович уехал первым, — сказал привратник, не отнимая трубки от уха. — И первым вернулся, а потом опять уехал, и его шофер, пока ждал тут у меня, сказал, что поедут встречать премьер-министра. Когда тот улетел в Германию, наши не провожали его, не знаю почему: то ли англичане не пригласили, то ли наши не захотели. А теперь, видно, пригласили, и Андрей Петрович сказал шоферу, что поедет встречать.

Из сумрака зала появился Ковтун. Он молча прошел мимо, лишь приложив руку к козырьку фуражки. Ковтун был в военно-морской форме, делавшей его еще более стройным, подтянутым и строгим. Уже распахнув выходную дверь, он повернулся к привратнику:

— Я — в адмиралтейство…

И сбежал по лестнице к машине, ждавшей его у подъезда.

Антон вернулся в свою комнату и снова взялся за газеты, которые уже видел. Еще раз прочитал он сообщение о приказе морского министра флоту быть готовым к переходу на боевое положение и, невольно сопоставив его с поездкой Ковтуна в адмиралтейство, с удовлетворением решил, что военные устанавливают контакт.

Через некоторое время дверь в комнату распахнулась, и, быстро оглянувшись, Антон увидел на пороге Андрея Петровича.

— Ни Звонченкова, ни Горемыкина? — спросил тот разочарованно. И, не дав Антону объяснить, что он не видел их со вчерашнего дня, распорядился: — Из полпредства не уходить. Можете потребоваться.

— Зачем, Андрей Петрович?

— Поедете со мной на аэродром.

Обрадованный тем, что его берут встречать возвращающегося из Германии премьер-министра, Антон обеспокоенно ждал, когда его позовут. Однако прошел час, потом другой, а Антона все не звали. Он уже начал думать, что о нем просто забыли, когда Краюхин, едва открыв дверь их комнаты, выкрикнул:

— Скорее! Андрей Петрович уже в машине.

Бегом пересек Антон зал, выскочил в вестибюль и, схватив плащ и шляпу, выбежал на мокрую лестницу, у которой стояла большая машина с маленьким красным флажком над передним колесом. Потемневший от дождя флажок с золотым серпом и молотом свисал, прилипнув к тонкому металлическому флагштоку.

Андрей Петрович действительно уже сидел в машине. Открыв Антону дверцу, он нетерпеливым жестом показал место рядом и сказал шоферу:

— Поехали…

Антон виновато пробормотал, что его не предупредили, что он был готов и только ждал сигнала, но советник не отозвался. Антон отодвинулся в самый угол, стараясь занять в этой просторной машине как можно меньше места и в то же время видеть Андрея Петровича.

Машина выкатилась на почти всегда пустынную улицу и повернула влево к большим черным воротам, которые теперь уже были хорошо известны Антону. Полисмен, стороживший их, вылез из будки, откинул полосатый шлагбаум и, пропуская машину, приложил руку к каске: салютовал флагу. Советник притронулся пальцами к своей шляпе.

Они выехали на длинную, хотя и не столь широкую улицу, забитую машинами и автобусами. От главной улицы тянулись бесчисленные улочки и переулки, вдоль которых стояли небольшие и удручающе однообразные дома. Перед москвичом развертывался настоящий Лондон — гигантская деревня с непостижимой для Антона обособленностью каждого двора, каждого домика, отделенного от другого оградой или стеной.

Андрей Петрович молча смотрел прямо перед собой, на «дворники», описывающие светлые полукружия на ветровом стекле, покрытом оспой дождя, и Антон не решался заговорить с ним. Ему хотелось узнать у советника, что за «молнии» получил он, которые заставили его еще затемно собрать всех сотрудников полпредства. Но Антон не посмел нарушить молчание. Он лишь спросил, что ему предстоит делать на аэродроме.

— Будете сопровождать меня, чтобы быть под рукой, — ответил Андрей Петрович рассеянно. — На всякий случай…

— А какой случай может быть?

— Скорей всего никакого случая не будет, — по-прежнему скупо проговорил советник, не отрывая глаз от ветрового стекла. — У дипломатов принято появляться в официальном качестве не одному, а в сопровождении кого-либо из сотрудников полпредства.

— Для представительности?

— Не только для представительности, — сказал советник и взглянул наконец на соседа. Вероятно, недоуменное выражение на лице Антона заставило пожилого дипломата улыбнуться, и он добавил уже мягче: — В нашем деле, если предстоит встреча, ну, разумеется, если эта встреча не с глазу на глаз, всегда полезно иметь сопровождающего: одна память хороша, а две лучше…

— Понимаю, понимаю, — с готовностью подхватил Антон. — Разговоры ведь надо записывать и как можно точнее, без отсебятины, как говорит Григорий Борисович.

— А кто это?

— Да я же рассказывал вам: Двинский, советник нашего полпредства в Берлине.

— А-а-а, знаю, — сказал Андрей Петрович. — Между прочим, как он там? Ходили слухи, что его отзывают в Москву.

— Курнацкий хотел снять его с работы за потерю бдительности, да Щавелев вступился за него и отстоял, — торопливо отозвался Антон, довольный, что представилась возможность щегольнуть своей осведомленностью.

Советник с любопытством посмотрел на Антона, помолчал немного и, снова переведя глаза на ветровое стекло, вздохнул.

— Ну и хорошо.

— Очень даже хорошо, — убежденно подхватил Антон. — В Берлине все наши страшно рады, что Григорий Борисович остался с ними.

— Он вам, кажется, тоже понравился?

— Еще как!

— Чем же?

— Да всем, — ответил Антон горячо.

Советник повернулся к нему, внимательно посмотрел в его оживленное лицо, и Антон начал перечислять:

— Во-первых, большими знаниями Германии, во-вторых, связями. И особенно умением смотреть на события широко. Когда стало известно, что Чемберлен летит к Гитлеру, Григорий Борисович сказал, что англичане затевают какую-то новую игру с немцами, и выразил мнение, что эта игра, как любая игра, может кончиться самым неожиданным образом для игроков. Как видите, жизнь подтвердила справедливость его суждения.

Андрей Петрович отвернулся от Антона, опустил запотевшее стекло дверцы и, выглянув из машины, сказал шоферу:

— Ну, кажется, мы вовремя приехали.

Антон увидел большое, еще зеленое поле, расстилавшееся за низкой проволочной оградой. По самой середине поля удалялся от ограды двухмоторный самолет, видимо, только что совершивший посадку. Прибавив газа, шофер повел машину к низкому аэровокзалу, остановил ее у самых ступенек подъезда и, торопливо выскочив, открыл дверцу со стороны советника. Едва поспевая за Андреем Петровичем, Антон вошел в аэровокзал. Встречавшие премьер-министра уже столпились на другой стороне вокзала на асфальтовом квадрате: сквозь широкие стеклянные двери были видны лишь спины да зонтики. Советник поспешил туда же. Антон — за ним.

«Локхид-14», тот самый, который Антон уже видел на мюнхенском аэродроме, катился к вокзалу. Зонтики двинулись ему навстречу и выжидательно остановились на самом краю асфальтированной площадки. Затем они немного приподнялись, когда из дверей остановившегося самолета показалась знакомая Антону седая голова и узкие плечи. Выпрямившись, Чемберлен улыбнулся, обнажив крупные зубы, и начал осторожно спускаться по трапу, у подножия которого его поджидали, сняв шляпы, несколько человек. Как и премьер-министр, они были рослые, узкоплечие, худощавые, и, хотя одни были седыми, а другие лысыми, они странно походили друг на друга; старость, очевидно, стирает особенности в человеческом облике, как время — монеты.

Чемберлен пожал им руки и, кивая направо и налево — над его головой моментально появился зонтик, — пошел к вокзалу, и встречавшие расступились, образуя живой коридор. За ним двинулись те, кто встретил его у трапа, а за теми — прилетевшие с премьер-министром: Гораций Вильсон, Стрэнг, молодой, узколицый, с выпирающими скулами и острым носиком человек, и последним — Хэмпсон, тащивший большую дипломатическую сумку.

Наблюдая за этим шествием из-за спин министров, депутатов и послов, Антон, увидев Хэмпсона, едва не крикнул: «Хью, я здесь!» — так обрадовало его неожиданное и пока необъяснимое появление молодого англичанина.

— А Уинстон опять оказался прав, — услышал Антон насмешливый голос: край зонтика лежал на плече говорившего, скрывая его лицо.

— В чем? — спросил другой.

Под зонтиком раздался смешок.

— Когда стало известно, что переговоры в Годесберге прерваны и что на Даунинг-стрит обеспокоены, как бы немцы не захватили премьер-министра в качестве заложника, Уинстон сострил: «Даже немцы не сделают такой глупости и не лишат нас в нынешнее время нашего любимого лидера».

Соседи Антона засмеялись.

— Да, с их стороны это было бы очень неосторожно, — проговорил, перестав смеяться, мужчина, стоявший впереди Антона. — Смена главы нашего правительства могла бы оказаться для немцев роковой.

— И Черчилль был бы рад, если бы старик не вернулся… — предположил кто-то, стоявший слева от Антона.

— О да! О да! — воскликнул насмешливый голос. — Это был бы тот самый шанс…

Зонтики пришли в движение: министры, депутаты и послы потянулись к аэровокзалу, в дверях которого скрылись Чемберлен и сопровождавшая его свита. Темные, залитые дождем окна вокзала вдруг засветились ослепительно ярко, точно внутри вспыхнуло солнце: зажглись прожекторы, чтобы запечатлеть на пленку возвращение премьер-министра на родину.

Вслед за другими Антон протиснулся в зал, где в самом центре сгрудилось вокруг премьер-министра его окружение. Залитые светом долговязые, узкоплечие старички, теперь уже без зонтиков и шляп, растерянно улыбались перед кинокамерами. Двигаясь за спинами дипломатов, Антон подошел к Хэмпсону. Тот стоял, глазея на съемку. Увидев Антона, Хэмпсон обрадованно пожал ему руку и спросил, как он поживает.

— Файн (прекрасно), — ответил Антон почти автоматически. — Прекрасно, несмотря ни на что.

— Вы хотите сказать: несмотря на все, что происходит?

Антон озадаченно взглянул на англичанина. Действительно, он чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы ответить обычным английским «файн» на обычный при встречах вопрос: «Хау а ю?», хотя в этой обстановке, когда война уже несколько недель ожидалась со дня на день, чувствовать себя «прекрасно» казалось немыслимым. В напряженно-нервной атмосфере становилось все беспокойнее и тягостнее, словно перед грозой в жаркое и сухое лето, и никуда нельзя было убежать и негде укрыться. И все же, несмотря на то, что люди ждали войны, боялись ее, метались в беспокойстве и тревоге, они продолжали жить по-прежнему: ели, пили, спали, любили, ненавидели и страдали пока больше от мелких неприятностей текущей жизни, чем от грядущей войны, занимавшей их мысли.

— Странно, но я действительно чувствую себя прекрасно, несмотря ни на что, — повторил Антон.

— А как поживает миссис Грач?

Бесстрастный тон, каким был задан этот вопрос, плохо скрывал нетерпение Хэмпсона.

— Не знаю, Хью, она задержалась с мужем в Женеве, хотя мы уже ждем их в Лондоне…

Хэмпсон кисло улыбнулся. Он выглядел усталым и явно недовольным.

— Трудно было? — сочувственно спросил Антон.

— Бестолково, — коротко и осуждающе бросил Хэмпсон. — Этот сомнамбулист-фюрер, привыкший по ночам смотреть ковбойские фильмы и спать до полудня, навязал и нам свой дурацкий режим, и мы не спали по ночам, а днем клевали носом.

— Неужели он, — Антон показал глазами на премьер-министра, послушно поворачивавшего свою гордо вскинутую седую голову по велению руки кинооператора, — неужели он не мог добиться для вас нормального распорядка?

Хэмпсон, приподняв шляпу и заискивающе улыбаясь, поклонился издали пожилому чиновнику.

— В чужой монастырь, как говорят в России, со своим уставом не лезут, — недовольно сказал он, продолжая, однако, удерживать на лице улыбку. — Почти весь первый день мы просидели на горе Петерсберг, рассматривая сверху в бинокль городишко Годесберг по другую сторону Рейна. Старались отыскать отель Дреезена, где расположился Гитлер. Мистер Рэдфорд, проживший в Германии дольше всех и знающий ее лучше всех, рассказал, что Гитлер выбрал именно этот отель для встречи с нашим премьер-министром, потому что давно поверил в магическую способность отеля приносить удачу тем, кто обдумывает и принимает важные решения под его крышей. Там Гитлер провел несколько дней перед тем, как устроить кровавую баню штурмовикам. У Дреезена скрывался он, обдумывая, как занять своими войсками Рейнскую демилитаризованную зону, и там же вынашивал план захвата Австрии. И все, что задумывал он там, говорит мистер Рэдфорд, удавалось.

— Но это же суеверие, простительное старой женщине, а не государственным деятелям.

— Суеверие или не суеверие, — сухо проговорил Хэмпсон, — но это факт.

— Факт так факт, — согласился Антон, поняв, что возражать нет смысла.

Его интересовали встречи Чемберлена с Гитлером, и во имя этого можно было посмотреть на суеверия сквозь пальцы. И пока в центре зала разыгрывалось «шоу» — телевидение только начинало свои первые шаги, и операторы заставляли Чемберлена и старичков снова и снова обмениваться рукопожатиями, произносить громкие, заученные фразы и смотреть в темный глаз огромного телеобъектива, — Антон расспрашивал молодого англичанина о том, что же произошло на Рейне. Сначала Хэмпсон отвечал неохотно, односложно и, лишь разговорившись, вспомнил и рассказал почти все. Оказалось, желая польстить самолюбию английского премьер-министра, Гитлер, умевший играть на слабостях других, распорядился вывесить британские флаги на домах Кёльна и протянуть через его улицы полотнища с текстом на немецком и английском языках: «Добро пожаловать, мистер Чемберлен-миротворец!» Английским гостям отвели поистине королевские, занимающие целый этаж апартаменты в отеле «Петерсберг» и во всех комнатах в изобилии расставили на столах и комодах знаменитую продукцию Кёльна: одеколоны, духи, пудру, в ванной — изысканнейшие сорта мыла, присыпок, лосьонов и душистых порошков. Это взволновало и растрогало не только Чемберлена и Вильсона, но и аристократа Гендерсона, и все они с увлечением кокетливых дам нюхали флаконы, коробочки и пакетики, восхищенно переглядываясь и посмеиваясь.

После роскошного обеда Чемберлен, выйдя на балкон, с которого открывался чудесный вид на Рейн, благодушно болтал с Вильсоном и Гендерсоном, позволив мелкой сошке — Рэдфорду, Стрэнгу и Хэмпсону — молча восторгаться его мудростью и ловкостью, которую потребовалось проявить, чтобы преподнести Гитлеру то, что было ему обещано в Берхтесгадене: Бенеш согласился передать Судетскую область Германии, но сколько пришлось уговаривать его, уламывать, даже пригрозить оставить его наедине с немцами! Французы тоже согласились, но — бог ты мой! — сколько было хлопот и с ними. А сколько было возни с некоторыми упрямыми противниками в собственной партии, не понимающими важности и дальновидности шагов, предпринятых им, Чемберленом, во имя будущего Англии, Европы, всего мира! Увлеченный приятным разговором, он не спешил пересечь Рейн, чтобы встретиться с человеком, ждавшим его на той стороне реки в городке с ярко белевшими под послеполуденным солнцем маленькими домиками. Дары приносящие — а то, что он привез, было для Гитлера большим подарком — имели право заставить ждать себя.

Однако, как разузнал несколькими часами позже имеющий хорошие связи Рэдфорд, Гитлер ждал не гостя, благодушно взиравшего на Рейн и Годесберг с балкона отеля, а вестей из Варшавы и Будапешта. Ему уже доложили, что Чехословакия, как сообщалось в перехваченной и расшифрованной секретной телеграмме из Праги в Париж, под нажимом англичан и французов капитулировала перед Германией, но Гитлер еще не знал, как поступили чехи с требованиями Польши и Венгрии немедленно передать им районы с польским и венгерским населением. Гитлеру хотелось, чтобы эти требования были отвергнуты, и желанная весть пришла лишь во второй половине дня. Выслушав ее, Гитлер ухмыльнулся и, показав головой в сторону Петерсберга, сказал пренебрежительно и зло: «Ну теперь эту сову можно вытаскивать из гнезда». И гонец тут же помчался к реке, где поджидал военный катер, доставивший его на другой берег.

Благодушное настроение, не покидавшее Чемберлена, пока они спускались с горы к Рейну, а затем пересекали реку на празднично-белом пароме, украшенном германскими и английскими флагами, омрачилось, когда на его старательно заученное и с трудом произнесенное немецкое приветствие «Герр рейхсканцлер, их бин зэр фро инен видер зеен» хмурый Гитлер не ответил даже улыбкой. Оно совсем померкло, едва гости и хозяева уселись за большой стол в гостиной отеля. Выслушав сообщение Чемберлена, что он выполнил свое обещание и привез согласие чехословацкого правительства на присоединение Судетской области к Германии, Гитлер раздраженно объявил, что теперь это уже не годится: нужно, чтобы Чехословакия удовлетворила также требования союзников Германии — Польши и Венгрии. Пряча злые глаза и все более раздражаясь, Гитлер сказал, что все чехословацкие территории, о которых идет речь, должны быть переданы их новым владельцам не позже первого октября и со всем тем, что на этих землях построено, работает, действует, движется, растет и живет, кроме самих чехов: они могут убираться куда хотят!

Морщинистые, отвисающие щеки Чемберлена покрылись бурыми пятнами: этот маляр, которого он так превозносил в Лондоне, уверяя, что на его слово можно положиться, обвел премьер-министра Великобритании вокруг пальца, как опытный делец обводит глупого юнца. Не осмеливаясь, однако, обвинить Гитлера в вероломстве, он стал доказывать излишнюю жестокость новых требований к Чехословакии, которая искренне желает жить в мире с Германией. Гитлер ответил на это длинным и злым монологом о кознях Праги против миролюбивой Германии. Споры и препирательства были долгими и бессмысленными, их участники разошлись поздно ночью, так и не достигнув соглашения.

Возмущенный и обиженный премьер-министр всю дорогу молчал, и, когда посол Гендерсон стал успокаивать его, Чемберлен сердито воскликнул: «Но ведь в Берхтесгадене он дал слово: отдаст Чехословакия Судетскую область Германии, и у него, у Гитлера, к ней больше никаких претензий». Посол осторожно напомнил, что Гитлер уже не раз нарушал свое слово. И тут Чемберлена взорвало. «Он дал слово мне! — визгливо выкрикнул он. — Мне! Мне!» Он повторял это несколько раз, как бы подчеркивая, что Гитлер мог обманывать кого угодно, только не его, премьер-министра великой державы, человека, носящего столь славное имя.

Но, к удивлению Хэмпсона, Чемберлен негодовал на обманщика и шантажиста недолго. На другое утро он послал Гитлеру письмо и, получив ответ, написал другое, и пока в тот день шла оживленная переписка между отелем «Петерсберг» и отелем Дреезена, Чемберлен с прежним благодушием смотрел со своего балкона на Рейн, сверкающий под солнцем, на равнину, которая расстилалась за рекой. Возвращаясь в комнату, где работали над новыми письмами и меморандумами Стрэнг и Рэдфорд, он поторапливал их: «Нужно найти приемлемый для них и для нас выход. Нужно непременно найти выход! Вы даже не представляете, как это важно для меня…»

Уже поздно вечером, убедившись, что переписка ничего не дает, Чемберлен вдруг объявил, что хочет побывать в Годесберге, чтобы проститься с Гитлером. Они опять спустились с горы, пересекли на пароме Рейн и снова поднялись по ступенькам знакомого отеля. Насупленный Гитлер встретил гостей удивленным и сердитым взглядом: за каким чертом вас принесло? И премьер-министр виновато пробормотал, что не посмел уехать в Лондон, не попрощавшись с хозяином и не поблагодарив его за гостеприимство. Однако вместо того, чтобы пожать руку и раскланяться. Чемберлен попросил разрешения еще раз поговорить с «мистером рейхсканцлером». Разговор, на который Хэмпсона не пригласили, продолжался долго, и, когда он кончился далеко за полночь, премьер-министр и рейхсканцлер предстали глазам ожидавших их в соседней комнате, как влюбленные супруги, помирившиеся после бурной ссоры: они держались за руки и, заглядывая друг другу в глаза, растроганно улыбались. Чемберлен сказал Гитлеру, что искренне рад тому, что между ними возникло наконец взаимное доверие, которое поможет им преодолеть не только нынешние трудности, но и обсудить и решить в том же духе другие важные проблемы. Гитлер поблагодарил его за «добрые слова», добавив, что целиком разделяет мнение и веру «герра премьер-министра».

На пароме Чемберлена окружили корреспонденты, продежурившие весь долгий вечер и часть ночи в баре отеля. Протиснувшийся вперед толстяк Чэдуик спросил, изменила ли эта ночная встреча непреклонную позицию Гитлера.

«Нет», — отрезал премьер-министр.

«Изменилась ли ваша позиция?» — продолжал допытываться Чэдуик, и премьер повторил свое категорическое: «Нет!»

«Значит, обстановка безнадежна, сэр?»

«Мне не хотелось бы так говорить», — уклончиво произнес премьер-министр.

Уоррингтон, потеснив немного американца, подвинулся поближе к Чемберлену и вкрадчиво спросил: «Скажите, пожалуйста, сэр, сделает ли теперь Европа поворот от мира к войне?» Все насторожились. Премьер-министр помолчал, будто впервые задумываясь над этим, потом произнес: «Это целиком зависит от чехов».

«От чехов?» — удивленно переспросил Чэдуик.

«Да, от чехов», — повторил Чемберлен, повысив голос.

«Но это же чудовищно, мистер премьер-министр, — проговорил Барнетт, втискиваясь между Уоррингтоном и Чэдуиком. — Немцы отказались от своего предложения, когда чехи приняли его, выдвинули новые, еще более бессовестные требования, а вы возлагаете вину за мир или войну в Европе не на них, а на чехов».

«Я не возлагаю на чехов никакой вины».

«Нет возлагаете, — упрямо повторил Барнетт. — И возлагаете намеренно, чтобы чехов обвинили во всех бедах, которые могут обрушиться теперь на Европу».

«Вы пьяны!» — взвизгнул премьер-министр и, круто повернувшись, стал пробиваться через окружавшую его толпу к двери своего салона.

«Нет, мистер премьер-министр, я не пьян! — крикнул ему в спину Барнетт. — Во всяком случае, не больше, чем обычно. А вы убегаете, потому что я сказал правду».

Вильсон и Гендерсон поспешили за Чемберленом. Однако, сделав несколько шагов, посол повернулся к Барнетту.

«Как вам не стыдно!» — упрекнул он.

«Это вам должно быть стыдно! — бросил в ответ Барнетт. — Вы давно были готовы пожертвовать Чехословакией».

«Неправда!» — выкрикнул Гендерсон.

«Правда! — так же повысил голос Барнетт. — Разве не вы пустили по берлинским гостиным каламбур, что вся Чехословакия не стоит жизни одного английского томми?»

«Неправда! Неправда!» — продолжал выкрикивать посол, отступая к двери салона, за которой скрылись премьер-министр и Вильсон.

«Правда! Правда!» — твердил Барнетт, двигаясь за ним, пока Гендерсон не выскользнул за дверь.

Слушая Хэмпсона, Антон с удивлением всматривался в его лицо: темные глаза англичанина следили за затянувшимся «шоу» с осуждением, а на лице появилось выражение суровости. Да и тон Хэмпсона заметно изменился: нотки восхищения, которые слышались раньше в разговоре, уступили место иронии. «Сэр Невиль» — любимое выражение, пересыпавшее прежде его речь, исчезло из лексикона, как и преклонение перед самим «бриллиантным дипломатом».

— А я рад тому, что произошло, — сказал Антон.

— Чему?

— Тому, что сделка не удалась и мы с вами опять на одной стороне.

— Мы, — Хэмпсон подчеркнуто выделил это слово, — мы и были на одной стороне.

— Нет, нет! — возразил Антон. — После Берхтесгадена мы были на разных сторонах. Совсем на разных! А теперь на одной стороне!

Прожекторы погасли, и Чемберлен со своими высокими, худыми и старыми соратниками пошел к выходу. За ними плотной толпой двинулись министры, депутаты и послы. Остроносый и скуластый молодой человек, державшийся почти все время за спиной премьер-министра, повелительным жестом показал на выходную дверь Хэмпсону, и тот, покорно улыбнувшись, протянул Антону руку.

— Мне приказывают идти.

— Кто это?

— Алек Дугдэйл. Мальчишка, а уже личный секретарь премьер-министра, то есть младший министр.

— Что — очень способный? Или?..

— Вот именно «или», — процедил сквозь зубы Хэмпсон. — Даже очень способному человеку потребовалось бы десять-пятнадцать лет усердной службы, чтобы добраться до этого поста, а Алеку Дугдэйлу поднесли его на золотом блюде, потому что он имел счастье родиться в семье лорда. Потомственный аристократ и, как положено аристократу, считает, что «беззаконие сверху безусловно лучше, чем беспорядок снизу», поэтому в восторге от того, что происходит в Германии…

— А почему он распоряжается вами?

— Ему потребовался временный помощник — аристократы ведь не любят черновой работы, — и посол отдал меня ему взаймы.

Хэмпсон снова улыбнулся Дугдэйлу, бросившему на него сердитый взгляд от двери, и ринулся в толпу, хлынувшую вслед за премьер-министром.

Антон, забывший про советника, стал искать его. Он увидел Андрея Петровича на площади перед вокзалом рядом с высоким и худым стариком в черном пальто и черном котелке. Согнув узкую, сутулую спину, старик говорил что-то советнику, смотревшему в его худое, большеротое лицо. Антон остановился в нескольких шагах от них.

— Еще раз… официально… высоко оцениваем позицию вашего правительства, — донеслись до Антона отдельные слова, произнесенные ровным и бесстрастным, хрипловатым старческим голосом. — Лорд де ла Варр и министр Батлер имели встречу с мистером Литвинофф… Это обнадеживает… Я уверен, премьер-министр оценит…

— Я рад, — проговорил Андрей Петрович, не отрывая глаз от худого, морщинистого лица. — И хочу еще раз подтвердить, что Советское правительство готово оказать жертве агрессии всякую, повторяю, всякую помощь всеми доступными ему путями.

— Верю, что это вдохновит… — снова услышал Антон. — Мы рассчитываем… И Франция…

— С французским генеральным штабом установлен контакт, — сказал Андрей Петрович. — Военные вырабатывают должные меры.

— Хорошо, — одобрил старик, — очень хорошо. Это облегчает положение нашего правительства… И решение, которое мы примем…

Полицейская машина, звонко сигналя сиреной и рассылая малиновые молнии своим маленьким крутящимся на крыше прожектором, сделала полукруг перед вокзалом и покатилась вперед, увлекая за собой большие черные лимузины с премьер-министром, министрами, депутатами, послами. Старик, говоривший с Андреем Петровичем, приподнял котелок, обнажив почти лысую яйцеподобную голову, и сел в подъехавший к нему лимузин.

Когда полпредская машина подкатила к Андрею Петровичу, Антон, опередив шофера, открыл ее дверцу, молча приглашая советника садиться.

— Не торопитесь и не беритесь не за свое дело, — проворчал Андрей Петрович, влезая в машину.

Антон поспешил за ним и, виновато втиснувшись в угол, начал наблюдать за советником, лицо которого было озабоченным, но все же не таким хмурым, как час назад. Осмелев, Антон спросил, с кем Андрей Петрович только что разговаривал.

— С Галифаксом. Неужели вы ни разу не видели его портрета?

— Видел, — быстро ответил Антон. — Видел не раз. Но этот некрасивый старик с длинной, худой шеей, маленькими глазками и большим носом совсем не похож на свои портреты. На портретах он моложе и даже привлекательнее.

— Портреты политических деятелей редко похожи на них самих, — с усмешкой пояснил Андрей Петрович. — Избирателям обычно подносят конфетку в красивой обертке, хотя сама конфетка, как правило, мало съедобна. В этом, как говорят тут, суть политического искусства.

Ободренный ответом советника, Антон похвастал, что он тоже встретил в аэропорту одного знакомого англичанина, который прилетел вместе с премьер-министром, и рассказал то, что услышал от Хэмпсона. Андрей Петрович выслушал рассказ с явным интересом, а в конце его даже повернулся к Антону и заставил повторить вопросы корреспондентов и ответы Чемберлена.

— А ваш знакомый ничего не присочинил?

— Вы думаете, он обманул меня? — спросил советника Антон, вспомнив строгое предупреждение Курнацкого, что надо уметь отличать информацию от дезинформации. — А какая Хэмпсону выгода врать мне?

— Может быть, он просто добавил кое-что от себя, чтобы поярче было, — предположил советник.

— По-моему, на это он не способен.

Андрей Петрович задумался, глядя прямо перед собой, потом снова повернулся к Антону:

— И Чемберлен, прощаясь с Гитлером, действительно сказал, что между ними возникло, наконец, взаимное доверие?

— Да, Андрей Петрович. Хэмпсон дважды повторил эти слова и скривил при этом губы в такой презрительной усмешке, будто хотел показать, что осуждает как это прощание, так и слова, сказанные на прощание.

— Странно, очень странно, — проговорил советник, опять задумываясь. — Странно и непонятно.

— Что странно и непонятно, Андрей Петрович?

Советник хотел что-то сказать, но шофер помешал ему, сердито проворчав:

— Опять туман, черт бы его побрал!..

Действительно, белая пелена, спустившись неведомо откуда, обволакивала деревья, росшие вдоль дороги, поглощала дома и постройки, стоявшие поодаль, ложилась на шоссе. Лондон, видимый еще несколько минут назад с высокой насыпи, вдруг исчез, точно растворился в белой мути, постепенно густевшей и набухавшей чернотой. В течение каких-нибудь десяти-двенадцати минут все вокруг настолько потемнело, что Антон не видел уже ни придорожных деревьев, ни домов, ни идущих впереди машин. Шофер включил фары, но их свет словно упирался в рыхлую белесую стену, только ослепляя сидевших в машине, зажженные фонари, как мутные, расплывшиеся пятна, беспомощно повисли в густом тумане над дорогой.

— Похоже, что наступили сумерки, — проговорил Антон, но, взглянув на освещенные автомобильные часы, удивленно воскликнул: — А ведь сейчас только полдень!

— В Лондоне сумерки бывают и в полдень, — досадливо отозвался шофер. — И такие сумерки, что за два шага ничего не видишь.

— Сумерки в полдень, — повторил Антон. — Я слышал о лондонском тумане, но не думал, что он такой густой и непроглядный.

— Может быть, нам лучше остановиться? — сказал Андрей Петрович шоферу. — Не ровен час наскочит какой-нибудь грузовик.

— Он скорее наскочит, если мы остановимся, — возразил шофер. — Лучше уж потихоньку ехать, как все едут, в городе туман не так опасен.

Машина продолжала двигаться, словно плыла, медленно раздвигая молочную реку. Освоившись с туманом, Антон попытался вернуться к разговору, который был прерван шофером.

— Вы сказали «странно и непонятно», Андрей Петрович, — напомнил он. — Что вы считаете странным и непонятным?

— Странно и непонятно то, — ответил советник, — что премьер-министр почувствовал доверие к человеку, который только что обманул его. Это, правда, случается… с очень доверчивыми простаками. А Чемберлен далеко не простак. Он не доверяет даже своим министрам, не входящим в кружок приближенных к нему людей. И если между ним и Гитлером возникало взаимное доверие, то что скрывается за объявленным с таким шумом разрывом переговоров? Странно и непонятно, что английский премьер-министр ответственность за то, будет война или мир, возлагает на чехов, хотя нынешняя напряженность создана нацистами, и только нацистами. Это похоже на стремление выгородить их, снять с Берлина ответственность за все, что ожидает Европу и весь мир. А это, в свою очередь, наводит на мысль, что в Лондоне все еще хотят иметь Гитлера участником той самой игры, о которой говорил вам в Берлине Двинский.

— А я-то, простофиля, думал, что игра кончилась, и кончилась не так, как намеревались ее участники, — сокрушенно признался Антон.

— Нет, игра далеко не кончилась, — подтвердил Андрей Петрович. — Кажется, она становится только хитрее, сложнее, острее, и от ее участников можно ожидать теперь самых неожиданных ходов.

— А мы? Мы что же, будем смотреть на игроков со стороны? — спросил Антон удрученно. — Смотреть и возмущаться? Негодовать и призывать людей устраивать митинги и демонстрации?

— Ну зачем же так примитивно? — укоризненно проговорил Андрей Петрович. — Мы, конечно, не участвуем в этой игре, но и не смотрим на игру и на игроков со стороны. Мы делаем все и будем делать все, чтобы эта игра не повернулась против нас, не принесла нашим народам, как и народам других стран, страшное зло и непоправимый вред.

Антон вздохнул.

— Чем больше присматриваюсь к тому, что делается в мире, — сказал он, — тем меньше понимаю. У меня такое впечатление, что я попал… попал, — он не мог подобрать нужного слова, — попал в туман, густой, вязкий и непроглядный, как вот этот, что превращает даже полдень в сумерки.

— Да, обстановка сложная, — согласился советник, — сложная и опасная. И, судя по всему, в ближайшем будущем она станет еще более сложной и опасной…