1

Вечером 1 мая военные корреспонденты собрались, как обычно, в ресторане лесной гостиницы в окрестностях Люнебурга, где мы жили уже около недели. День был долгий я утомительный, но не очень вдохновляющий: частям 8-го корпуса не удалось захватить Любек – важный порт и большой город на Балтийском море, или значительно продвинуться в сторону Гамбурга. Самым значительным событием, как объявили нам на пресс-конференции, было пленение генерал-лейтенанта Вилиша, бывшего начальника штаба германских войск в Голландии, проводившего «отпуск» в своем имении южнее Гамбурга, а также захват штаба 15-й гренадерской дивизии.

Попавшие в руки союзных войск склады германской армии были полны продовольствия и самых дорогих французских вин, и наше питание, состоявшее часто из сухих галет и консервированной колбасы, заметно улучшилось, а по вечерам мы даже имели возможность попробовать захваченные и присвоенные немцами вина. Несколько подогретые этим вином, все шумно разговаривали и не сразу обратили внимание на то, что радио Гамбурга, находившееся почти рядом с нами, вдруг прекратило передавать музыку и диктор торжественно и тревожно стал призывать: «Ахтунг! Ахтунг!» (Внимание! Внимание!) После короткой дроби барабанов снова раздалось «Ахтунг! Ахтунг!», сменившееся опять барабанной дробью. Затем диктор голосом трагика, произносящего предсмертный монолог, заговорил:

– Наш фюрер Адольф Гитлер, сражаясь до последнего дыхания против большевизма, пал за Германию сегодня после полудня в его оперативном штабе в имперской канцелярии. 30 апреля фюрер назначил гросс-адмирала Дёница своим преемником. Гросс-адмирал и преемник фюрера сейчас будет говорить с германским народом.

Раздалось несколько выкриков: «Ура!» – но на крикунов зашикали, и в ресторане воцарилась полная тишина. Кто-то из сидевших рядом с приемником усилил звук, и мы услышали сначала громкое, но невнятное бормотание возбужденного и не умеющего говорить публично человека. Видимо, ему показали жестом, что надо говорить медленнее и произносить слова четче, яснее, и громкий хриплый голос заговорил реже, резко выкрикивая слова, будто отдавая команду. Дёниц сказал, что «погибший смертью героя» фюрер (тогда еще мало кто знал, что еще накануне – 30 апреля – Гитлер трусливо покончил с собой, бросив страну в самое трудное время) возложил на него «тяжелую и святую обязанность» продолжать дело, за которое отдал жизнь фюрер.

После короткого молчания он опять начал выкрикивать, разрывая фразы на отдельные слова и глотая их окончания:

– Майн… эрсте… ауфгабе… ист… Дейчлянд… фон дер церштойрунг… дурьх ден анграйфенде большевистише файнд цу ретен. (Моя первая задача заключается в том, чтобы спасти Германию от разрушения наступающим большевистским врагом.)

Дёниц перевел дыхание и, повысив голос, продолжал выкрикивать:

– Только во имя этого продолжается вооруженная борьба. Но пока достижение этой цели затрудняется британцами и американцами, мы будем вынуждены продолжать наши оборонительные бои и против них. Однако в этих условиях англо-американцы будут продолжать войну не за их народы, но единственно за распространение большевизма в Европе.

Он произнес еще несколько фраз в духе нацистской пропаганды, разжигавшей особую вражду к вооруженным силам Советского Союза, и, призвав подчиненные ныне ему германские войска не ослаблять сопротивления, пообещал немцам, что «бог не забудет нас после стольких страданий и жертв».

Только что переданное гамбургским радио сообщение и выступление нового «фюрера» вызвало такое возбуждение, что заговорили все разом, стараясь выразить обуревавшие нас чувства. Мы знали, что советские войска ведут сражение в Берлине уже не первый день, продвигаясь к убежищу Гитлера, поэтому сообщение о его смерти расценили, прежде всего, как германское признание конца боев за Берлин (официальное подтверждение пришло 2 мая). Все ожидали, что с падением Берлина повсеместно прекратятся военные действия. Беспокоившие союзников слухи о создании «альпийской крепости» где-то в Баварии почти рассеялись, когда части 7-й американской армии достигли южных районов Германии, не обнаружив даже намеков на какие бы то ни было приготовления к «длительной партизанской войне», чем грозили нацистские пропагандисты. Рассеялись и опасения, которые связывались с угрозой террора со стороны вервольфов (оборотней). Их «кровавая деятельность» ограничилась убийством нескольких бургомистров германских городов, выразивших готовность сотрудничать с союзниками.

Около недели назад радиоразведка 21-й армейской группы обнаружила, что радиосвязь германских армий, соединений и частей, шедшая последние месяцы в направлении Берлина и получавшая ответы оттуда же, была перенаправлена куда-то на северо-запад Германии, откуда пошел сильный поток ответных радиосигналов. Через несколько дней прибывший к фельдмаршалу Монтгомери генерал-адмирал Фридебург назвал себя начальником штаба не только военно-морских сил Германии, но и всех германских войск в Голландии, Дании и Северной Германии, подчиненных гросс-адмиралу Дёницу. Нам разъяснили, что приказом Гитлера Дёниц назначен главнокомандующим всеми германскими сухопутными, морскими и воздушными силами, действующими севернее Берлина как на западе, так и на востоке, Было добавлено, что в этой новой роли Дёниц, как и его начальник штаба, правомочен вести переговоры с англо-американским командованием и от имени командующего армейской группой «Висла».

Теперь гросс-адмирал, прославившийся беспощадной подводной войной, предстал перед нами в роли преемника фюрера – главы государства, правительства, главнокомандующего. Новый фюрер грозил продолжать войну на всех фронтах, призывал войска и народ нести новые жертвы, чтобы «спасти от большевизма» не только Германию, но и Европу. Призыв показался многим не только наивным, но и смешным, и наши коллеги – военные корреспонденты потешались над ним, как могли.

Мы смеялись вместе с ними, хотя нам не всегда было смешно. «Фюрер» Дёниц не случайно сделал главный упор на «большевистскую опасность» для Германии и Европы в своем первом обращении к германскому народу. Он рассчитывал использовать не только страх, вселенный в сердца немцев многолетней антисоветской пропагандой Геббельса, но и нарастающие опасения капиталистической верхушки Англии и США за будущее европейского континента, в судьбу которого все решительнее вмешивались народные массы. Вместе с этими опасениями росла вражда к Советскому Союзу, к его вооруженным силам, и мы с каждым днем все больше чувствовали эту растущую враждебность, особенно со стороны новеньких, как только что выпущенные в обращение монеты, майоров, подполковников и полковников, хлынувших на континент из Америки и Великобритании многолюдным потоком.

Щеголявшие в хорошо сшитых и выутюженных офицерских мундирах, которые заменили им неделю, две недели или месяц назад их фланелевые костюмы, принятые в офисах компаний, фирм и корпораций, новые майоры, подполковники и полковники не могли отличить самоходную пушку от танка, зенитку от миномета, но зато хорошо знали, что и в каком количестве производит тот или иной завод, какую долю акций французской, бельгийской или голландской компании захватили германские промышленники и какой вклад сделан американцами или англичанами в заводы Круппа, Флика, химического концерна Фарбениндустри. Они не только захватывали или перекупали германские доли в чужих компаниях и фирмах, но и устанавливали деловые контакты с теми же самыми владельцами их, которые только что вынуждены были, по независящим от них причинам, прекратить сотрудничество с германскими промышленниками, фирмами и компаниями. И те и другие больше всего боялись, что собственность, выросшая благодаря военным заказам за последние пять-шесть лет во много раз, вдруг будет национализирована, сделана достоянием народа, о чем открыто говорили организовавшие и возглавившие антифашистское движение Сопротивления коммунисты. В разговоре с офицерами и военными корреспондентами новые покровители промышленников – коллаборационистов почти слово в слово повторяли ненавистнические призывы Геббельса остановить «большевистские орды» любой ценой «во имя спасения европейской цивилизации», под которой понимали, прежде всего, сохранение частной собственности. Они вскакивали, как ужаленные, открыв, что их случайным собеседником за столом в лагере прессы оказывался советский человек – журналист и офицер.

– Как вы оказались здесь? – заорал один из произведенных в майоры представителей многолюдной семьи американских миллионеров Дюпонов, выболтавший нам свои «доводы» против «проникновения Красной Армии в глубь Европы» – И что вам тут, среди союзников – англичан и американцев, делать?

– Между прочим, мы тоже союзники, – напомнил один из нас – Вы это, конечно, не знаете или забыли.

– Все союзы временны, – отрезал молодой Дюпон – И этот союз тоже скоро кончится.

О том, что союз антифашистских государств скоро кончится, говорили не только посланцы американского денежного мешка, переодетые в офицерскую форму. Так же рассуждали, как нам доводилось слышать, и некоторые кадровые офицеры, которых все старательнее обрабатывали в духе вражды к Советскому Союзу. Антисоветская пропаганда в получаемой нами английской буржуазной печати и в подчиненных англо-американским властям газетах освобожденных стран все увеличивалась и становилась резче: одна злостная выдумка сменялась другой, будто в Лондоне и Нью-Йорке старались подхватить умиравшую геббельсовскую «гройэль-пропаганду» – пропаганду ужасов и отвращения. Нацистские главари, знавшие об этом, уверяли генералов и офицеров вермахта и верили сами, что их ожидает не только избавление от неизбежного страшного конца, но и победа: как только английские и американские войска встретятся с советскими, между ними сразу вспыхнет война, и каждая из воюющих сторон будет умолять немцев оказать ей помощь. Вот тогда-то вермахт скажет свое решающее слово! Сдававшиеся в плен германские солдаты и офицеры в один голос заявляли, что ждут скорой войны между англо-американцами и русскими, а некоторые, спеша выразить свои чувства или угодить допрашивающим их английским и американским офицерам, объявляли о своей готовности помочь «побить русских».

Наши коллеги, вернувшиеся в лесной отель после визита в штаб 18-го американского воздушно-десантного корпуса, находившегося временно в составе 21-й армейской группы, со смехом рассказали об анекдотичном, но показательном для распространенных тогда в англо-американской и германской армиях настроениях. По приказу командующего корпусом генерала Риджуэя, командир 7-й танковой дивизии создал подвижную группу, насчитывавшую 90 человек, и, дав в их распоряжение более десятка бронеавтомобилей и около 29 джипов, приказал командиру группы лейтенанту Наултону двигаться с предельной скоростью на восток, пока не встретит русских. Промчавшись около 30 километров, подвижная группа Наултона влетела в городок Пархим, население которого ветретило первых американцев скорее как спасителей, чем завоевателей. Приветствуя их криками одобрения, немцы желали им скорейшей победы над русскими, а некоторые бравые фрицы тут лее обратились к лейтенанту с просьбой включить их в состав группы, обещая прихватить с собой «фауст-патроны» против русских танков.

Едва смех умолк, Нэд Рассел вдруг потребовал внимания.

– Я расскажу вам историю не столь смешную, но очень интересную, – заговорил он.

Газета «Нью-Йорк геральд трибюн» была тогда влиятельной, а сам Нэд – обаятельным молодым человеком, умевшим находить язык со всеми и потому хорошо информированным, и мы всегда слушали его с интересом. Он рассказал, что вслед за группой Наултона 7-я танковая дивизия послала навстречу русским танковую роту под командованием капитана Хаузи. Миновав гостеприимный Пархим, Хаузи встретил германскую танковую роту, прикрывающую отступление частей армейской группы «Висла». Обменявшись приветствиями и поговорив, германский майор и американский капитан договорились двигаться вместе навстречу русским, чтобы… атаковать их. Майор и капитан послали своим командирам дивизий радиограммы на разных языках, но содержавшие одни и те же слова. Оба командира, располагающие сорока танками, запросили разрешение начать совместные военные действия против Красной Армии. «Мы считаем, – говорилось в радиограмме, – что со смертью Гитлера наступил момент окончательно разбить и сокрушить русских и тем самым коммунизм. Поэтому мы просим и ожидаем от вас приказа атаковать противника на востоке. Мы убеждены, что нанесем поражение русским и прогоним их, и мы также уверены, что повсеместно наши сотоварищи по оружию немедленно последуют нашему примеру».

Некоторые военные корреспонденты и офицеры засмеялись, другие начали выкрикивать: «Они – пьяные или идиоты!», «Психи!», «Плохая шутка!», «Чепуха!»

– Нет, джетльмены, не шутка и не чепуха, – поправил их Рассел – Командир германской танковой дивизии тут же связался со штабом 7-й танковой дивизии и предложил издать совместный приказ двум танковым ротам наступать на восток, чтобы затем двинуть за ними и основные силы обеих танковых дивизий.

– И что же ответил командир американской танковой дивизии? – спросил один из нас.

Оживление, царившее вокруг, сразу угасло: хохотавшие военные корреспонденты, вероятно, поняли, что намерение по глупости или злому умыслу спровоцировать войну с Советским Союзом не может показаться нам смешным. Все эти разговоры не веселили нас, а волновали и беспокоили.

Наше беспокойство еще больше усилилось, когда Би-би-си передало вечером 28 апреля, что, по сведениям Рейтера, полученным из совершенно достоверных и высоких правительственных источников, Гиммлер известил верховное командование союзников на западе о готовности «третьей империи» капитулировать перед англо-американцами, но при условии, что они позволят вермахту продолжать войну «против большевизма» на всем восточном фронте от Балтийского моря до Адриатического. На многочисленные вопросы военных корреспондентов, пришедших на другой день на пресс-конференцию представителя 21-й армейской группы почти в полном составе, мы получили категорической ответ:

– К фельдмаршалу (то есть к Монтгомери) Гиммлер ни с какими предложениями не обращался.

– А к кому?

– Возможно, к главнокомандующему союзными экспедиционными силами в Европе.

Спрошенный нами начальник разведки группы генерал Юэрт, подтвердив слова представителя штаба, намекнул, однако, что «крысы, бегущие с нацистского корабля», уже пытаются установить контакт через шведов с западными союзниками, как, возможно, и с русскими. Разведке известно, что несколько шведов, в том числе граф Бернадот, побывали или находятся в Германии и что в последнее время отмечено особое оживление деятельности шведского консульства в расположенном почти рядом с нами Гамбурге. Судя по огромным лимузинам, которые подкатывали к воротам консульства, его навещали не мелкие нацистские сошки, а, как выразился начальник разведки, «биг шотс» (большие шишки).

Мы не ставили под сомнение достоверность сообщения Рейтера, – такие «утки» не пускают! – но не знали, как же отнеслись к этому предложению наши англо-американские союзники. Однако при наших ежедневных поездках за Эльбу в сторону Балтийского моря мы видели, что на большом пространстве северной равнины размещается потрепанная в боях и уставшая от длительного отступления огромная армия во главе со своими генералами, штабами, интендантства ми. Хотя, пересекая линию англо-американского фронта, германские соединения и части считались плененными, они сохраняли свое построение, винтовки солдаты аккуратно ставили в козлы, пулеметы, минометы, пушки выстраивались в должном порядке в определенных местах, снаряды, мины складывались штабелями, а машины сдвигались в такие четкие ряды, будто готовились для парада. Офицеры продолжали носить оружие, и дисциплина, если не считать неряшливости в одежде и распущенности в общем виде, продолжала соблюдаться в полной мере. Мы понимали, что эта якобы капитулировавшая армия может вступить в бой через несколько часов после получения приказа, и серьезно опасались, что такой приказ может поступить в любой момент. И слухи, которые ходили среди военных корреспондентов, что распоряжение держать германскую армию наготове Монтгомери получил лично от Черчилля, только увеличивали наши опасения.

2

Наша попытка проникнуть в Шлезвнг-Голыптинию, куда ушли основные силы армейской группы «Висла» и куда переместилось верховное командование всех германских вооруженных сил, была пресечена на корню.

– Вы не можете поехать туда, – объявил нам заменивший полковника Тафтона подполковник Браун – Во-первых, это опасно, особенно для вас. Там власть еще в германских руках, и какой-нибудь патруль, остановив вас и потребовав документы, может просто пристрелить вас в укромном и безлюдном месте. Во-вторых, это бесполезно. Мы только что получили приказ военного министерства – запретить военным корреспондентам встречаться с высокопоставленными германскими генералами или правительственными чиновниками и брать у них интервью.

– Мы не намерены брать никаких интервью ни у генералов, ни у нацистских чиновников.

– Все равно, держитесь пока границ нашей группы.

Нам не оставалось ничего иного, как только пожать плечами и вздохнуть. Откозыряв, мы приготовились покинуть подполковника, когда он вдруг остановил нас и обратился ко мне:

– В этом приказе, – он показал на тонкую папочку, лежавшую на его столе, – особо записано, что все интервью, беседы и встречи, которые военные корреспонденты будут иметь с кем бы то ни было, должны непременно проходить военную цензуру, поэтому будьте добры писать ваши сообщения только на английском языке.

~ Но мы же делали это и до сих пор.

– Я знаю, я знаю, – подтвердил подполковник, – но теперь это совершенно обязательно. (Вскоре мы узнали от коллег-корреспондентов, что приказ устанавливал двойную цензуру – помимо обычной цензуры все корреспонденции просматривались офицером разведки штаба группы.)

Мы осмелились обойти запрещение побывать в Шлезвиг-Гольштинии, оказавшись в Дании, и уговорили нашего временного ведущего офицера вернуться в лагерь прессы 21-й армейской группы не самолетом, а на машине. Это давало возможность пересечь весь интересующий нас район с севера на юг как раз по самой середине.

После трехдневного пребывания в Дании – известие о подписании капитуляции в Реймсе и Берлине и День Победы мы встретили вместе с датчанами в импозантном старом здании датского парламента, а затем отпраздновали с лидерами движения Сопротивления, включая одного датского принца, в городском саду Тиволи, – мы отправились снова в Германию. День был ветреный и дождливый, но хорошая, не затронутая войной дорога позволила сравнительно быстро добраться до городка Корсер, где нас принял паром, доставивший на остров Фюн, откуда мы, переночевав в Оденсе – родном городе Ганса-Христиана Андерсена, – добрались утром до полуострова Ютландия. Сюда германские войска вошли в ночь с 8 на 9 апреля 1940 года, начиная завоевание Дании, Норвегии, а затем и Западной Европы. Отсюда они уходили, как мы убедились вскоре, последними.

Первые колонны марширующих на юг германских частей мы нагнали за городком Колингом, а между Хадерслофом и Обенро они двигались такой густой массой, что нам приходилось обгонять их только по обочине. Хорошо одетые, откормленные на датских харчах, вооруженные солдаты горланили песни, свистели военным машинам союзников вслед, иногда выкрикивали ругательства и даже грозили кулаками. Шагавшие впереди офицеры не останавливали их, хотя вытягивались в струнку и козыряли английским офицерам, когда те обращались к ним. Время от времени попадались, вероятно, отбившиеся от своих частей солдаты – двое, трое, четверо. Они вяло брели, устало и равнодушно оглядывая как своих, так и чужих офицеров.

На границе, где широкую дорогу перегораживал полосатый шлагбаум, а рядом стояло низкое продолговатое здание с надписью на боковой стене «Цольамт» (таможня), нас остановила необычная стража: английские солдаты с автоматами и немецкие морские корнеты, вооруженные пистолетами и кортиками. Солдаты, проверив наши документы, откозыряли, корнеты, пропуская машину мимо, вытянулись по стойке «смирно».

Дорога от границы до Фленсбурга проложена через сосновый лес почти вдоль берега бухты. Распогодилось и даже припекало, и лес, как и берег бухты, буквально кишел людьми: одни были в хорошо известной нам грязно-зеленой форме, другие только в брюках и сапогах, а третьи лишь в трусиках: фрицы загорали, наслаждаясь покоем и солнцем. Корабли в бухте не двигались, словно завороженные: им было приказано стоять на якорях.

Столица нового фюрера Деница Фленсбург удивила нас: по улицам носились закамуфлированные германские военные машины с офицерами и генералами при оружии, полицейские круто повертывались им навстречу, поспешно вскидывая руки к козырьку. Германская военная полиция с бляхами, висевшими на груди на толстой цепи, надетой на шею, царила на перекрестках и площадях, заставляя жителей и солдат обходить стороной суровые пары – полицейские везде стояли по двое. У больших и красивых зданий, где, по всей вероятности, размещались штабы и министерства нового правительства, виднелись усиленные посты с вооруженными офицерами и военными моряками.

Красивый провинциальный город совершенно не пострадал от войны: в отличие от Киля, где была военно-морская база, Фленсбург не бомбили раньше, как и не тронули в последнее время, когда стало известно, что в его окрестностях разместился штаб нового главнокомандующего всеми германскими силами в Северной Германии, Голландии и Дании, а также военно-морского флота. Будто намеренно берегли, чтобы Дёниц мог сделать Фленсбург своей столицей.

Направляемые услужливыми немецкими полицейскими, мы отыскали на окраине обнесенное невысокой стеной большое красно кирпичное здание военно-морского училища, предоставленное генерал-адмиралом Фридебургом передовому отряду 6-й парашютной дивизии, посланному командующим 2-й британской армии генерал-лейтенантом Дэмпси во Фленсбург. Несмотря на предупредительное отношение адмирала и его подчиненных к посланцам генерала Дэмпси, командир передового отряда боевой подполковник с красным лицом и великолепными рыжими усами поставил у ворот в огороженный двор училища два танка, а во дворе разместил еще шесть танков и минометы, а на верхних этажах училища устроил пулеметные гнезда с хорошим обстрелом прилегающих улиц.

Мы завернули к ним, чтобы заправить машину горючим, да и перекусить. Подполковник любезно принял нас и повел в офицерскую столовую, рассказывая по пути, какие меры принял, чтобы не позволить «этим джерри» он ни разу не употребил другого названия для немцев – «поймать его в этой ловушке безнаказанно». За столом мы увидели знакомых офицеров разведки 2-й британской армии и 21-й армейской группы. Сменив погоны и головные уборы – парашютисты носили вишнево-красные береты – и нашив на рукава крошечные парашюты, они выдавали себя за офицеров-парашютистов, продолжая заниматься своим делом.

– Оказывается, вы уже знаете друг друга, – одобрительно рассмеялся подполковник, увидев, как мы пожимаем друг другу руки – А я ломал голову, как вам представить их.

Мы пустили по столу прихваченный из Копенгагена коньяк, и это не только подняло аппетит, но и настроение союзных офицеров, оказавшихся в этом логове нового германского фюрера.

– А чем он, собственно говоря, занимается? – во всеуслышание спросил один из нас.

– Организует и реорганизует свое правительство, – ответил, не скрывая насмешки, капитан Купер из разведки 2-й британской армии. Увидев наши удивленные лица, пояснил уже более серьезно:- – Перед тем как отправиться на тот свет, Гитлер не только назначил Дёница фюрером, президентом и главнокомандующим германскими вооруженными силами, но и позаботился о составе его правительства. Пост имперского канцлера, который занимал сам более двенадцати лет, он передал Геббельсу, министром по делам партии назначил начальника партийной канцелярии Бормана, а пост министра иностранных дел вручил Зейс-Инкварту, австрийцу, предавшему свою родину еще в 1938 году и бывшему до самого последнего времени гитлеровским наместником в Голландии. Министром финансов он оставил своего долголетнего приспешника из дворян графа Шверина фон Крозигка.

– Словом, Гитлер назначил правительство, которое должно было продолжать и выиграть войну, которую он уже проиграл, – заметил подполковник.

– Совершенно верно, – подтвердил капитан Купер – В него были включены только люди, которые показали особую преданность ему и нацизму. Он исключил из правительства Риббентропа, не сумевшего добиться раскола между союзниками, и Шпеера, не обеспечившего германские вооруженные силы нужным оружием.

– А куда Гитлер определил Геринга и Гиммлера?

Уже в Копенгагене мы слышали о них самые фантастические истории: оба, как гласили слухи, вели переговоры с союзниками – Геринг с американцами на юге, Гиммлер с англичанами на севере, и каждый действовал после смерти Гитлера как его преемник, имеющий право говорить от имени и за Германию.

– Вокруг них много туманного, – заметил молчавший до сих пор майор – разведчик 21-й армейской группы – Известно, что Гитлер лишил обоих всех постов, званий и исключил из партии, но оба не признали его воли. Геринг вел себя первые дни как единственный законный преемник Гитлера и слал Дёницу телеграммы-повеления или указы – что делать, как поступать. Гиммлер просто явился сюда и объявил, что продолжает оставаться министром внутренних дел, начальником всей полиции и рейхсфюрером СС.

Мы не удержались от восклицания:

– Гиммлер здесь? Во Фленсбурге?

Майор спокойно подтвердил:

– Да, здесь, во Фленсбурге – Помолчав, он добавил: – Правда, несколько дней назад, посылая генерала Иодля в Реймс подписывать документ о капитуляции, Дёниц поручил ему сказать в штабе Эйзенхауэра, что Гиммлер уже не входит в новое германское правительство. Но это не сказалось на положении или поведении Гиммлера. Он занимает тот же особняк, его охраняют и сопровождают всюду офицеры-эсэсовцы, а эсэсовские военные соединения все еще признают его своим верховным командующим.

– И кто же теперь входит в новое германское правительство?

Капитан Купер выжидательно посмотрел на майора-разведчика, как бы предоставляя ему слово, но тот промолчал.

– Некоторые назначенные Гитлером министры не прибыли сюда, – сказал Купер, обращаясь главным образом к военным корреспондентам – Геббельс, как известно, покончил с собой, Борман пропал – то ли погиб, то ли скрылся, Зейс-Ииварт застрял где-то в австрийских горах, но вместо него объявился неподалеку отсюда Риббентроп, который предложил свои услуги Дёницу, уверяя, что сможет вести переговоры с англичанами и американцами лучше, чем кто-либо другой. И новый фюрер, чтобы отделаться от него, поспешил назначить новым министром иностранных дел Шверина фон Крозинка.

– И что же делает этот новый министр иностранных дел?.

Капитан Купер насмешливо кивнул куда-то вверх:

– Рассылает радио послания германским представителям в разных странах, где они еще сохранились, предлагая оберегать германские интересы, а также обращается то к Лондону, то Вашингтону с призывами найти общий язык, намекая, что опасность Европе грозит только со стороны русских, которых поддерживают коммунисты.

– Да он же просто провокатор!

– Это старая гитлеровская линия разъединить союзников, – отозвался майор, скорее отмечая факт, чем осуждая его – Гитлер начал войну, разделяя своих противников и изолируя свои жертвы, его преемники заканчивают ее, прибегая к тому же трюку.

– Но почему мы терпим их? – спросил ехавший с нами корреспондент лондонской «Дейли миррор» Маккарти, обращаясь к подполковнику. – Почему не арестуем всю эту шайку?

– Разве я со своим батальоном парашютистов и ротой танков смогу это сделать? – воскликнул подполковник – Их же здесь в одном Фленсбурге десятки тысяч, а в Шлезвиг-Гольштинии и районе Гамбурга – Любека около двух миллионов человек да еще флот.

Но они же капитулировали! Почему их не взяли в плен?

– Не могу знать! – с военной четкостью, хоть и не без иронии, отчеканил подполковник – Такие дела решаются не командиром передового отряда парашютистов.

Маккарти повернулся к майору-разведчику:

– Почему?

– Насколько я знаю, Монти (фельдмаршал Монтгомери) получил приказ сохранить нынешнее положение в Шлезвиг-Гольштинии, как оно есть, до особого указания.

– Кто мог отдать такой приказ?

– Лондон, конечно, – ответил майор.

– Но зачем и кому нужен этот спектакль? – не унимался Маккарти.

Майор только пожал плечами, а капитан Купер многозначительно поднял глаза к высокому потолку:

– Нужен кому-нибудь там…

Сердечно поблагодарив подполковника за гостеприимство, а разведчиков, одетых в парашютную форму, за важную для нас информацию, мы помчались через окраины Фленсбурга в сторону Шлезвига. Провинциально тихий, красивый, совсем не тронутый смерчем войны, городок нежился под жарким майским солнцем. На его просторных площадях, на стадионах, пустырях стояли впритык танки, самоходные пушки, тяжелые орудия с тракторами, притащившими их сюда. На улицах было полным-полно германских солдат, офицеров, моряков. На перекрестках рядом с толстоживотыми «шупо» – германскими полицейскими – дежурили патрули английской военной полиции, которые властно разметали толпившихся немцев, чтобы пропустить военные машины союзников.

Передовой штаб 6-й парашютной дивизии разместился на окраине Шлезвига также в большом казенном здании, обнесенном стеной. Победители чувствовали себя здесь скорее заложниками, чем хозяевами, и принимали должные меры предосторожности. Остановившись у них для традиционного пятичасового чая, мы рассказали офицерам о том, что увидели и услышали в Фленсбурге, а они поделились с нами тем, что. сами знали. Оказалось, что помощники главного лжеца «третьего рейха» Геббельса, бежавшие из Берлина, облюбовали для продолжения своей лживо-клеветнической антисоветской «деятельности» именно Шлезвиг. Они использовали сохранившуюся в городе радиостанцию для распространения провокационных вымыслов о «советских зверствах», которыми они буквально заполняли эфир. Они подхватывали и с азартом распространяли любые сообщения или слухи о «трениях» и даже «столкновениях» между англо-американскими и советскими войсками.

– Почему вы не прихлопните их вместе с радиостанцией? – спросили мы одного из старших офицеров.

– У нас строгий приказ не вмешиваться в деятельность правительства Дёница.

– Даже если эти последыши Геббельса будут призывать или подстрекать к войне одних союзников против других?

– Ну надеемся, до такой наглости они не дойдут.

Близился вечер. Офицеры передового штаба посоветовали нам либо остаться с ними до утра, либо поспешить, чтобы засветло добраться до Ноймюнстера, где уже обосновалась передовая группа лагеря прессы 2-й британской армии. Мы выбрали Ноймюнстер. Наутро, как нас известили, в Гамбург прилетал «очень важный» представитель верховного командования союзными экспедиционными силами – журналисты подозревали или надеялись, что это сам главнокомандующий, – и нам хотелось быть там вовремя.

В наступающих сумерках мы пересекли Кильский канал. Все вокруг моста было усеяно воронками от взрывов бомб, но мост, вознесенный высоко над тихими водами, остался целехонек. Порт, который нам захотелось посмотреть, и город были основательно разбиты: англичане усердно и часто бомбили базу подводных лодок.

В лесной гостинице, спрятавшейся в сосновом бору километрах в пяти-семи от Ноймюнстера, нас встретили знакомые офицеры службы общественных связей 2-й британской армии и военные корреспонденты. Им тоже не разрешили посетить столицу нового фюрера – Фленсбург, и они насели на нас, требуя рассказать, что же там происходит. Услышав, чем занимается Дёниц и его министры, наши коллеги потребовали от нас ответа:

– Кто и зачем держит это назначенное Гитлером правительство?

Мы только пожали плечами и посоветовали спросить генерала Дэмпси или фельдмаршала Монтгомери.

(Значительно позже, когда открылись кое-какие секреты британского правительства того времени, стало известно, что правительство, образованное Дёницом по повелению Гитлера, сохранялось три недели после капитуляции Германии по личному указанию Черчилля. Все больше возвращаясь к своей прежней антисоветской позиции, Черчилль рассчитывал использовать это правительство как возможного союзника против Советского Союза. Для этого же сохранялись в Шлезвиг-Голынтинии потрепанные, но многочисленные – более двух миллионов человек – германские войска. Лишь по настойчивому требованию союзников это правительство было распущено 23 мая и его министры арестованы, хотя воинские соединения сохранялись еще более года.)

3

Вечером 22 мая лагерь прессы 21-й армейской группы, который по-прежнему находился в лесной гостинице в окрестностях Люнебурга, был взбудоражен известием: «Гиммлер пойман!» Мы набросились на приехавших к нам и привезших эту новость офицеров контрразведки с расспросами.

Шесть дней назад начальник контрразведки армейской группы полковник Мэрфи, отвечая на вопросы военных корреспондентов, заносчиво объявил, что местопребывание Гиммлера контрразведке известно и она «подберет его, когда найдет нужным». Чтобы похвастать своей осведомленностью, он как бы мимоходом сообщил нам, что контрразведка точно знает, где, например, прячется Риббентроп, удравший из Берлина в Гамбург, и пообещал завтра или послезавтра показать военным корреспондентам бывшего гитлеровского министра иностранных дел. И, действительно, два дня спустя мы видели, как два офицера контрразведки вывели из дома на окраине Люнебурга, который занимала эта служба уже около месяца, бледного человека в легком сером пальто, казавшимся слишком длинным для него, и в шляпе, надвинутой на глаза. Хотя он не задирал, как раньше, подобно взнузданной лошади, голову, те из нас, кто встречал его в прежние времена, узнали Риббентропа. Военным корреспондентам не позволили задать ему ни одного вопроса, но офицеры контрразведки охотно рассказали, что Риббентропа взяли ночью в постели без сопротивления или протестов с его стороны. На первом допросе он был отменно вежлив, услужлив и изъявил готовность рассказать или написать лично все, что знает. Он пытался убедить допрашивавших его офицеров, что уже давно стремился покончить с войной на западе, искал контакта с англичанами в Мадриде через посла – мюнхенца Хора и в Стокгольме, но «интриганы» – Геббельс, Гиммлер и Борман помешали ему. Войну на западе Риббентроп считал «трагической ошибкой» и готов был сделать все, чтобы исправить ее, снабдив союзников «нужными сведениями».

Несколько дней мы с некоторым нетерпением ждали, когда контрразведка «подберет» Гиммлера. И вдруг прошел слух, что он бежал из Фленсбурга. Почти рядом с этим городом лежала датская граница, а от Дании до Швеции – рукой подать. В Швецию, как нам было известно, устремился поток «новых беженцев» – не жертв фашистского режима, а людей, воплощавших этот режим. Среди них – правая рука Гиммлера, начальник иностранной разведки гестапо Шелленберг. И мы полагали, что Гиммлер отправился туда же, под крылышко того же Бернадотта, с которым совсем недавно встречался как с посредником и вел переговоры о капитуляции Германии перед англо-американскими союзниками, предлагая им договориться о военном сотрудничестве против Красной Армии. Весть о том, что «Гиммлер пойман», обрадовала нас, и мы не отстали от офицеров контрразведки, пока те не рассказали нам, что знали.

Военная полиция 2-й британской армии, как поведали они нам, задержала при попытке пересечь Эльбу южнее Гамбурга по понтонному мосту трех немцев в форме младших чинов вермахта и направила в ближайший лагерь, где собирались все подозрительные люди, бродившие по дорогам. Начальник лагеря капитан Сильвестер, увидев троицу – двух рослых мужланов и одного маленького, щупленького человечка с черной повязкой на глазу, приказал охране задержать здоровяков, а человека с повязкой поманил к себе и спросил: «Кто вы такой?» Человек снял повязку и надел очки. И хотя у него уже не было хорошо известных по фотоснимкам усов, капитан Сильвестер узнал в человеке Генриха Гиммлера, всесильного начальника гестапо и рейхсфюрера СС.

«Я – Гиммлер, – подтвердил человечек – И хотел бы встретиться с фельдмаршалом Монтгомери. Отвезите меня к нему».

Капитан Сильвестер, пообещав Гиммлеру доложить о его желании, тут же связался с контрразведкой. Вскоре появились два офицера и отвезли Гиммлера в знакомый нам дом на окраине Люнебурга.

Мы хотели тут же помчаться туда, чтобы хоть издали взглянуть на человека, державшего долгие годы не только Германию, но и значительную часть Европы в состоянии страха, но офицеры остановили нас, сказав, что к Гиммлеру направился сам полковник Мэрфи и, пока он не допросит его, о посещении военными корреспондентами не может быть и речи.

– Не раньше завтрашнего или послезавтрашнего дня, – сказали они нам.

А утром во время завтрака стало известно, что Гиммлер мертв – покончил с собой. Почти все, кто был в лагере прессы, поспешили к дому, где мы несколько дней назад видели Риббентропа. Нам разрешили войти. На полу почти на самой середине просторной комнаты нижнего этажа лежал маленький человек с бледным, начавшим синеть лицом, морщинистым лбом и сильно поредевшими волосами. Он был в армейских носках и армейском нижнем белье. Подозревая, что Гиммлер прячет в одежде яд, контрразведчики первым делом раздели его и дали ему английскую солдатскую одежду. Прибывший сюда полковник Мэрфи, одобрив действия офицеров, все же не поверил, что Гиммлер не припас для себя какого-то яда – излюбленного средства самоубийства германских военных и эсэсовских главарей, и приказал вызвать врача из военного госпиталя, расположенного в некотором удалении от Люнебурга. Врач снова раздел Гиммлера и, не найдя ничего, разрешил ему одеваться. Но вдруг, заметив что-то черное меж его зубов, врач схватил арестованного за голову и стиснул щеки, заставив открыть рот, чтобы засунуть в него свои пальцы. Гиммлер укусил врача за палец, заставив выдернуть его, затем заскрежетал зубами и тут же упал: разгрыз капсулу с ядом, вставленную на место отсутствующего зуба. Попытка промыть желудок и обезвредить яд ни к чему не привела, и через 12 минут тот же врач констатировал смерть от отравления цианистым калием.

С момента задержания Гиммлера до его самоубийства прошло довольно много времени, и мы, естественно, поинтересовались, что рассказал этот всемогущий и всезнающий человек. Офицеры сказали нам, что формального допроса они не вели, но разговор, конечно, поддерживали. По их словам, до самого последнего момента, пока не прибыл военный врач и не подверг его неприятному и унизительному обыску, Гиммлер считал себя не просто пленным, а тем самым человеком, с которым командованию союзными войсками следовало в первую очередь разговаривать: он намеревался решить с ним судьбу как нынешней, так и будущей Германии. Он признался, что совсем недавно, находясь уже во Фленсбурге, «почти образовал» собственное «национальное правительство», готовое сотрудничать с англо-американскими союзниками. Гиммлер сообщил, что ровно месяц назад вел переговоры с представителем Всемирного еврейского конгресса Мазуром о судьбе оставшихся в Германии евреев. Он не постеснялся донести на адмирала Дёница, который, по его словам, стоял за продолжение войны на всех фронтах, в то время как Гиммлер и его единомышленники начиная с марта добивались прекращения боев на западе путем заключения явного или тайного соглашения с американо-английским командованием. И вообще, как уверял их Гиммлер, он, в отличие от Гитлера и Риббентропа, никогда не был сторонником войны против Англии.

Мы стояли тесной толпой вокруг распростертого на полу тела в армейском исподнем, с отвращением разглядывая мертвое, невыразительно-ничтожное лицо с тонкими, искривленными предсмертной болью губами. Сбритые три дня назад усы пробились вновь, но не придавали лицу сходства с теми снимками, которые многим были знакомы. Мы жалели, что этот фюрер палачей и сам палач избежал заслуженной кары, уйдя из жизни быстро и безболезненно. Одновременно мы возмущались тем, что этот мясник до самого последнего часа своей омерзительной жизни думал, надеялся и даже пытался натравить западных союзников на русских, столкнуть англо-американские армии с советскими вооруженными силами.

Наше возмущение тем более возрастало, чем чаще мы слышали, что главари нацистской Германии, бежавшие толпами на запад, чтобы попасть к американцам или англичанам, немедленно начинали раздувать или использовать уже существующие антисоветские настроения, пытаясь в конце войны добиться того, что не удалось до ее начала: расколоть своих противников, столкнуть их между собой. Боясь справедливой расплаты за чудовищные преступления на востоке, они искали на западе не только избавления от заслуженного наказания, но и сочувствия и даже поддержки. Почти все, начиная от Геринга, сдавшегося американцам, до командиров мелких частей, предлагали свои услуги англо-американским союзникам, не стесняясь натравливать их на Страну Советов. И все назойливо хвастались своим личным «вкладом» в военные усилия гитлеровской Германии на восточном фронте.

«Второй человек» нацистской Германии Геринг, как рассказал нам прилетевший из Франкфурта, где находился штаб 12-й армейской группы корреспондент «Йоркшир пост» Иллингсворт, вручил допрашивающему его американскому полковнику свои личные записи, доказывая, что с весны 1941 года держал четыре пятых всей германской авиации на востоке, оставив лишь небольшое количество самолетов для охраны важнейших западногерманских городов от налетов английских и американских бомбардировщиков. Однако он не послал свои истребители навстречу английским бомбардировщикам, которые в один день летом 1943 года разрушили весь центр Гамбурга, хотя и с самого начала догадался о замысле английского командования бросить на город тысячу самолетов. В последние четыре с половиной месяца войны Геринг, по его личным записям, держал на восточном фронте всю германскую авиацию, и лишь это позволило командованию вермахта задерживать советское наступление на отдельных рубежах.

«Отец танковой войны», предпоследний начальник генерального штаба сухопутных сил вермахта Гудериан, направляясь в американский плен, также прихватил с собой «документы», доказывающие, что, насколько это зависело от него, танковые войска удерживались на восточном фронте и, кроме наступления в Арденнах в декабре 1944 года, ни разу не перебрасывались на западный фронт. По его признаниям, сделанным допрашивающим его офицерам и приведенным газетой американской армии «Старз энд страйпс» 15 мая, из пяти тысяч танков, которыми располагала германская армия к концу войны, более четырех тысяч находились на восточном фронте. Гудериан считал, что германские танки «тигр», «пантера» и самоходная пушка «фердинанд» более высокого качества, чем американские «шерманы» и английские «Черчилли», поэтому рекомендовал использовать против советских танков, если и когда возникнет необходимость, германские танки и противотанковые пушки.

Гитлеровский министр вооружений Шпеер, считавшийся любимчиком фюрера, прибыл в американский лагерь для пленных с портфелем, полным планов переустройства германских военных заводов для целей массового производства оружия и амуниции, необходимых союзным армиям. Хвастаясь, подобно другим, своим особым положением – четыре пятых всей германской промышленности были в его руках, – Шпеер уверял, что, будь на то воля англо-американских союзников, сырье и рабочая сила, он обеспечит производство не менее 40 тысяч самолетов и 15-20 тысяч тяжелых танков типа «тигр» и «пантера».

Почти одновременно со Шпеером к американцам, избежав советского плена и встреч с англичанами, прибыл многочисленный специальный конструкторско-инженерный отряд во главе с фон Брауном. Он доставил не только чертежи и макеты ракет, которые были произведены этим отрядом и «опробованы» в стрельбе по… Лондону, но и чертежи и макеты ракет, находившиеся в процессе создания, испытаний и совершенствования. Английские военные корреспонденты, пронюхавшие об этом, попытались выяснить на очередной пресс-конференции в штабе 21-й армейской группы, почему отряд фон Брауна, работавший на Балтийском море, входящем в западной части в английскую зону, и посылавший свое разрушительное оружие против Англии, оказался у американцев. Выступавший перед нами полковник Стэйбинг саркастически ответил, что сам удивлен этим необычным вояжем отряда фон Брауна: более 300 человек с необычным грузом, достигающим сотни тонн, ухитрились проделать, миновав русских и англичан, более двухсот километров и попасть в тыл к американцам.

Вскоре нам стало известно, что американцы бросили в район, где фон Браун изобретал и строил свои ракеты, особую команду, которая без помех провела отряд в расположение американских войск. Ракетчики были доставлены на ближайший военный аэродром, посажены в четырехмоторные транспортные самолеты и вместе с их грузом отправлены через Испанию и Азорские острова в США. Американцы явно не хотели, чтобы их английские союзники знали, кого и с чем захватила особая команда, присланная перед концом войны из США специально для того, чтобы заполучить в свои руки германские военно-технические секреты. (Фон Браун и его помощники сыграли в последующие годы большую роль в создании американского ракетного оружия, а также в космической программе США, позволившей им послать своих астронавтов на Луну.)

В конце второй послевоенной недели военные корреспондент ты были заинтригованы приказом начальника разведки ШЭЙФа генерала Стронга, содержавшим всего пять слов: «Найдите германского генерала Рейнхарда Гелена». Приказ был адресован начальникам разведотделов и контрразведки армейских групп, армий, корпусов и дивизий и даже офицерам разведки отдельных частей, а также начальникам многочисленных лагерей военнопленных. Знакомые офицеры – разведчики и контрразведчики, продолжавшие приезжать по вечерам в нашу гостиницу, рассказав об этом приказе, спрашивали нас, не знаем ли мы, кто этот генерал, о котором даже разведчики до сих пор ничего не слышали.

Один из нас припомнил, что после разгрома 6-й германской армии у Сталинграда ее генералы жаловались на начальника отдела иностранных армий Востока абвера (военной разведки и контрразведки) полковника Гелена, который накануне советского наступления с целью окружения нацистских войск, оказавшихся между Доном и Волгой, доказал верховному командованию вермахта (ОКБ), что на этом фронте можно ожидать лишь отвлекающих действий и что главный советский удар готовится западнее Москвы с целью разгрома группы немецких армий «Центр» и освобождения Смоленска с последующим движением в направлении Прибалтики, чтобы отрезать группу армий «Север». Некоторые генералы считали этого малоизвестного, но достаточно влиятельного в ОКБ полковника (он пользовался покровительством Кейтеля) одним из прямых виновников «сталинградской трагедии». Мы предположили, что полковник стал за это время генералом, но не могли понять, зачем он потребовался разведке ШЭЙФа, тем более две недели спустя после окончания военных действий?

Лишь некоторое время спустя, встретившись с вернувшимся из Франкфурта хорошо знакомым военным корреспондентом либеральной нью-йоркской газеты «ПМ» Виктором Бернстейном, я узнал, что заставило генерала Стронга отдать удививший нас приказ. По словам Бернстейна, начальнику разведки 12-й армейской группы бригадному генералу Сайберту стало известно из допросов генералов QKB, что начальник отдела иностранных армий Востока генерал-майор Гелен исчез где-то на юге Германии, предварительно спрятав документы своего отдела. Попытки найти его тихо, не вызывая подозрения англичан, а тем более русских, не удались, и тогда Сайберт обратился за помощью к своему прямому начальнику англичанину Стронгу. Гелен был вскоре найден в одном из лагерей в американской зоне оккупации и представлен Сайберту. Не тратя лишних слов, нацистский разведчик объявил американскому разведчику, что спрятал большое количество документов, которые могут представить большую ценность для американского командования. Вместе с документами он был готов передать американской разведке и свою агентуру, работавшую и продолжавшую работать против Советской России и ее союзников на востоке Европы, а также против сочувствующих ей кругов на Западе, включая Америку. В качестве платы за это Гелен требовал освобождения всех его помощников и позволения продолжать работать вместе с ним против русских.

Сайберт, минуя своего прямого начальника генерала Брэдли, доложил о предложении Гелена начальнику штаба Эйзенхауэра генерал-лейтенанту Смиту. Тот, также минуя своего прямо начальника Эйзенхауэра, пообещал узнать у «должных людей» в Вашингтоне, не заинтересуются ли они предложением Гелена. Вашингтон настолько заинтересовался, что распорядился немедленно доставить Гелена, его сотрудников и их документы в американскую столицу. Смит предоставил им свой личный четырехмоторный самолет. Переодетые в гражданское платье бывший генерал вермахта, служивший 12 лет усердно и преданно Гитлеру, один полковник, один подполковник, два майора нацистского генерального штаба и некий штатский по фамилии Штефаниус, «специалист по советским делам», были переброшены через океан под видом безымянных, но «очень важных персон» и размещены в лагере, находившемся под покровительством ОСС (Управления стратегических служб американской разведки).

(Год спустя, уже работая в Берлине корреспондентом ТАСС по Германии – установление зон оккупации не мешало заниматься делами разделенной, но еще не расколотой и подчиненной Контрольному совету союзников страны, – я узнал от того же Виктора Бернстейна, что Гелен вернулся вместе со своими помощниками в американскую зону и возрождает отдел иностранных армий Востока, чтобы заняться шпионажем против Советского Союза и других восточноевропейских стран. Наши военные, посещавшие тогда сравнительно часто другие зоны оккупации, подтвердили, что в Западной Германии появилась некая «Организация Гелена», которая при всей ее скрытности все же известна как филиал американской разведки: ОСС финансирует «организацию» и направляет ее деятельность. Эга «организация», превращенная десять лет спустя в «Бундеснах-рихтендинст» (БНД) – разведку ФРГ, была самым, активным, острым и грязным орудием «холодной войны», которую вели всю послевоенную четверть века против социалистического мира наиболее агрессивные империалистические круги США и Западиой Германии. (Братьев Даллесов – Джона Фостера – государственного секретаря США и Аллена – начальника ЦРУ – называли вместе с Конрадом Аденауэром «опекунами» Гелена.)

4

Война кончилась, и мне, как и многим коллегам-журналистам, надевшим военную форму перед высадкой союзников во Франции, было предложено вернуться к исполнению своих «мирных» обязанностей. Простившись с теми, кто еще оставался в лагере прессы, и офицерами службы общественных связей 21-й армейской группы, я вылетел 25 мая на транспортном самолете в Англию, высадился перед вечером погожего теплого дня на полевом аэродроме и, поймав на ближайшем разъезде поезд, добрался к ночи в Лондон. После короткого визита на Флит-стрит, где в здании Рейтера находилось отделение ТАСС, я отправился на Юстонский вокзал и, проведя семь часов в поезде, утром шагал по тихим зеленым улицам курортного городка Сэнт-Эннс он зи си (Св. Анна на море), куда были эвакуированы семьи советских работников, когда Лондон подвергся бомбардировке сначала самолетов-снарядов (Фау-1), а затем ракет (Фау-2). В расположенном рядом Блэкпуле через день открывалась конференция лейбористской партии, собранная руководством для того, чтобы обсудить послевоенные задачи, и мне было поручено освещать ее, соединив таким образом приятное (встречу с семьей) с полезным.

Конференция, на которую в Блэкпуль съехались более тысячи делегатов, открылась в огромном концертном зале на Променаде (набережной). Многие делегаты и гости носили военную форму. Среди них оказалось немало с офицерскими знаками различия, правда, технических войск или флота. Хотя армия еще не демобилизовалась, лейбористскому руководству удалось добиться кратковременного отпуска для офицеров-лейбористов: оно хотело опровергнуть хвастливые и лживые утверждения консерваторов, будто в то время, как члены их партии – офицеры – воевали на многочисленных фронтах, лейбористы отсиживались в тылах, как «незаменимые» рабочие или служащие.

Низкорослый, сутулый, с большой, почти совсем лысой головой Климент Эттли, лидер партии и заместитель премьер-министра, произнес программную речь. Монотонная и длинная, она не только не вызвала энтузиазма – Эттли призывал к продолжению военных усилий для завершения победы и достижения справедливого мира, – но и простого интереса. Руководитель лейбористов Большого Лондона, министр внутренних дел Герберт Моррисон, часто приглаживая пятерней свои пышные волосы и сверкая очками в толстой роговой оправе – за их стеклами был только один глаз, другой вытек от удара хлыстом, когда нынешний министр был мальчишкой, – доказывал в своей более короткой и шумной речи, что лейбористская партия тоже представляет и защищает интересы всей нации, а не одного только рабочего класса, как это пытаются изобразить ее враги – консерваторы. Эрнест Бэвин, руководитель крупнейшего профсоюза транспортных и неквалифицированных рабочих, министр труда, обрисовал не только внутреннее устройство будущей мирной Великобритании, но и набросал контуры ее внешней политики, которая не очень отличалась от того, что проповедывал и Черчилль. Рыжеволосая и говорливая Эллен Вилькинсон предложила принять без дополнительных обсуждений речь Бэвина как программу партии на оставшееся военное и послевоенное время.

Тем не менее выступления продолжались еще почти два дня. Некоторые делегаты, указывая на растущее обогащение военных фирм, требовали прекращения «внутреннего перемирия», введенного в стране с началом войны. Другие предлагали министрам-лейбористам выйти из правительства, чтобы не нести ответственности за позорные действия Черчилля, все чаще использующего английскую армию в освобожденных странах для кровавого подавления патриотических сил, активно боровшихся против нацистских оккупантов. Они приводили в пример разгром и разоружение бельгийских партизан, отказавшихся сдать отнятое у оккупантов оружие. Рассказывали и о чудовищной расправе английской армии с греческими партизанами. Всем присутствующим был известен обошедший сначала американскую, а затем английскую печать приказ Черчилля, направленный командующему английскими войсками в Греции генералу Скоби: «Мы должны удержать и подчинить себе Афины. Было бы великолепно, если бы вы смогли добиться этого без кровопролития, но если окажется необходимым, то и прибегнув к кровопролитию». Лейбористы, вернувшиеся из Германии, с возмущением осуждали «флирт» Черчилля с правительством Дёница, которое было распущено только по требованию союзников, а его министры арестованы и доставлены в особый лагерь в Люксембурге лишь в самые последние дни.

Голоса противников продолжения «перемирия» были заглушены слаженным хором сторонников «внутреннего мира».

Желание министров-лейбористов остаться в правительстве Черчилля было одобрено. И чтобы придать конференции еще более «мирный» и праздничный характер, мэр Блэкпуля устроил, по традиции, большой прием, завершившийся балом, на котором, также по традиции, состязались лучшие, то есть самые неутомимые, танцоры. Пальма первенства и огромный торт достались Герберту Моррисону.

И вдруг это блаженное состояние всеобщего умиротворения было грубо нарушено. Рассчитывая на наибольший пропагандистский эффект, Черчилль прислал в Блэкпуль письмо с ультиматумом: либо дать одобренную конференцией гарантию, что лейбористы не нарушат «внутреннего перемирия» до конца войны с Японией, что тогда ожидалось через полтора-два года, либо немедленно пойти на всеобщие выборы, о которых лейбористы даже не помышляли. Черчилль полагал, что настало время избавиться от лейбористов, мешавших ему в правительстве, и предстать перед всем миром в роли единственного вдохновителя и организатора победы как в Европе, так и в Азии. Он намеревался отправиться на встречу «трех великих» – И.В. Сталин, Гарри Трумен и он сам, Уинстон Черчилль – без своего лейбористского заместителя Эттли, которого ему навязывали министры-лейбористы.

Делегаты встретили письмо Черчилля криками возмущения и негодования. Конференция единодушно отвергла его ультиматум и приняла решение, обязав министров-лейбористов покинуть правительство. Делегатам было предложено немедленно отправиться на места, чтобы сразу же начать подготовку к избирательной кампании в своих округах, а военным – в своих частях.

Политическая обстановка в Англии неожиданно и резко обострилась, и мне пришлось отказаться от полученного недельного отпуска и поспешить в Лондон. Страсти в столице накалялись не только с каждым днем, но и каждым часом. Стремясь опередить своих политических противников, захваченных его маневром врасплох, Черчилль отправился к королю с просьбой немедленно распустить парламент и назначить выборы на июнь. Король удовлетворил его желание и поручил образовать «переходное правительство», которое было в тот же вечер составлено из одних консерваторов. На другой день новое правительство приступило к работе, заботясь, прежде всего, о подготовке и проведении таких выборов, какие обеспечили бы консерваторам подавляющее большинство.

Избирательная кампания открылась речью Черчилля по радио. Это была, как отметили знающие люди, одна из самых лживых и грязных речей, произнесенных когда-либо на английских парламентных выборах. Именуя лейбористов «социалистами» и намекая, что между социалистами и коммунистами существенной разницы нет, Черчилль заявил: «Из глубины моей души я объявляю вам, что никакая социалистическая система не может быть установлена без политической полиции. Никакое социалистическое правительство, возглавляющее всю жизнь и промышленность страны, не может позволить свободное, резкое или агрессивно сформулированное выражение общественного недовольства. Социалисты должны будут опираться на какую-то форму гестапо».

Выпад был не только грубый но и глупый: руководители лейбористской партии, которые будто бы не могли править без «гестапо», в течение пяти лет работали в правительстве бок о бок с Черчиллем. Тем не менее все консервативные газеты ежедневно публиковали невероятные небылицы, пытаясь доказать, что приход лейбористов к власти приведет к упадку промышленности и сельского хозяйства, нарушению торговли, падению общественной морали, к анархии и беспорядкам. И хотя вздорность этих небылиц была очевидной, лейбористам приходилось опровергать ложь за ложью, клевету за клеветой. Если они не успевали это сделать, немедленно раздавалось злорадное: «Ага, молчите! Сказать нечего? Значит, правда!» Вместо разъяснения своих послевоенных целей лейбористы были заняты тем, что отвечали на грязные выпады консерваторов и их газет.

Главный руководитель избирательной кампании консерваторов лорд Бивербрук – богатый газетный издатель, опытный пропагандист и личный друг Черчилля, выдвинул один лозунг: «Помогите ему (Черчиллю) закончить дело!» (Довести до конца войну с Японией и установить мир в Европе.) Миллионы плакатов с портретом Черчилля и крупной подписью «Помогите ему закончить дело!» появились на стенах домов, на заборах, на рекламных тумбах и досках по всей Англии.

Лейбористы начали доказывать, что они не против Черчилля, что он – великий военный лидер, заслуги и славу которого консерваторы пытаются использовать, чтобы пробраться к неразделяемой ни с кем власти. Они даже призывали спасти Черчилля для нации, отняв его у бессовестных консерваторов.

Черчилль решительно отверг замысел оторвать его от консерваторов, заявив, что не партия ведет его, а он партию. Либеральный карикатурист Вик на другой же день нарисовал его стоящим рядом с огромной лохматой собакой с надписью «Тори» на ошейнике, ремень к которому он держал в руке. Подпись гласила: «Любишь меня – люби мою собаку».

Лейбористы и либералы нападали на «собаку», всячески остерегаясь зацепить или даже бросить тень на Черчилля. Все партии демонстративно отказались выставить своих кандидатов в Вудфорде – округе Черчилля, что гарантировало ему автоматическое избрание в парламент. Однако нашелся простой фермер, который вдруг, ни с того ни с сего, выставил свою кандидатуру против Черчилля и внес депозит в размере 150 фунтов стерлингов. Хотя фермера предупредили, что он потеряет свои деньги, если не соберет одной восьмой всех поданных голосов, тот от ведения избирательной кампании отказался.

– Меня здесь знают, – сказал он, – кто хочет, пусть голосует…

(Все были убеждены, что фермеру не видать своих 150 фунтов. Каково же было удивление, когда подсчет голосов показал, что фермер собрал более трети поданных голосов: 10 488 против 27 688.)

Незадолго до дня выборов (по настоянию оппозиции он был отодвинут с июня на 5 июля) Черчилль совершил поездку по Северной Англии. Она была триумфальной. Его встречали далеко за пределами городов, бежали за его машиной, кричали: «Черчилль! Черчилль!» Слушать его собирались десятки тысяч людей, и овации, которыми сопровождались его выступления, дали знатокам повод утверждать, что Черчилль завоевал консерваторам еще миллион голосов. Чтобы довершить разгром своих лейбористских противников, Бивербрук изобрел еще одно пугало в лице тогдашнего председателя исполкома лейбористской партии профессора Ласки. В одной из предвыборных речей профессор бросил фразу, что будущее лейбористское правительство не станет считать себя связанным решениями союзников, если они будут приняты без участия лейбористов. Консервативная печать тут же изобразила Ласки как человека, который, не будучи ответственным перед парламентом, намерен диктовать свою волю правительству. Возможного премьер-министра Эттли преподнесли как жертву диктатуры Ласки. В самый канун выборов Черчилль, подхватив эту пропагандистскую кампанию, послал Эттли и Ласки специальное (и тут же обнародованное) письмо, в котором потребовал от них публичного заверения, что Ласки не будет диктовать будущему правительству, а Эттли не станет подчиняться этому диктату, Консерваторы ликовали: у лейбористов не оставалось даже одного дня, чтобы парировать этот ловкий шаг. Эттли ответил коротко:

– Черчилль недооценивает умственных способностей английского народа…

Голосование состоялось 5 июля, но результаты были оглашены три недели спустя – 26 июля, когда были доставлены в Лондон избирательные бюллетени находящихся на военной службе и разбросанных по разным странам и даже континентам англичан. Конференция союзников в Потсдаме была прервана, чтобы Черчилль и Эттли могли вернуться в Англию и присутствовать при оглашении результатов голосования.

До самых последних дней мало кто сомневался в исходе выборов. Центральное правление консервативной партии объявило, что ожидает «очень большой победы» – 400-450 мест из 640, что позволит Черчиллю образовать новый кабинет, совершенно независимый от лейбористов и либералов. На популярной в Англии бирже пари ставки в пользу консерваторов были повышены с 3:2 до 5:2 и даже 7:2.

Однако уже утро 26 июля, когда стали поступать первые сведения о подсчете голосов, внесло некоторую путаницу в эти расчеты и ожидания. Около одиннадцати часов телетайп Рейтера в лондонском отделении ТАСС вдруг отстучал громко и коротко: «Брэкен аут», то есть вне парламента. Многие годы Брендан Брэкен был ближайшим помощником – его звали «Пятницей Черчилля» – премьер-министра. Во время войны он был министром информации, управляя по указаниям Черчилля огромным аппаратом внешней и внутренней пропаганды, особенно стараясь, чтобы добрые чувства англичан к Советскому Союзу постоянно и регулярно омрачались различными антисоветскими пропагандистскими кампаниями в буржуазной печати, которая в последние месяцы занялась откровенным разжиганием недоверия и вражды к «русскому союзнику». После недавнего распада коалиционного правительства Черчилль назначил Брэкена первым лордом адмиралтейства – морским министром, а Бивербрук в одной из предвыборных речей сказал, что Брэкен будет хорош в любом министерстве и даже на посту премьер-министра. Это было воспринято как намек на то, что Черчилль готовит из Брэкена своего преемника. И вдруг этот «будущий премьер-министр» вылетел из парламента!

Некоторое время спустя телетайп с той же четкой краткостью известил, что Эмери – министр по делам Индии, один из лидеров и даже «философ консерватизма» – тоже оказался «аут». За ним полетели в «аут» военный министр Григг, министр внутренних дел лорд Соммерсет и многие, многие другие. Более полусотни министров-консерваторов и их заместителей были посланы избирателями в «аут». Кабинет оказался полностью разгромленным: по английской традиции, министром может быть только член парламента.

Оказалось, что английские избиратели вовсе не забыли ни предвоенного заигрывания лидеров консервативной партии – Чемберлена и Галифакса с Гитлером, которому отдали на растерзание Чехословакию, ни их нежелания вести войну против нацистской Германии до самого нападения бронированных орд Гитлера на Бельгию, Голландию и Францию. Своим голосованием англичане осудили не только прошлое консервативной верхушки, но и ее нынешнюю реакционную политику. Около шести часов вечера Черчилль отправился в Букингемский дворец и вручил королю отставку своего правительства. Удивленный исходом выборов и расстроенный король тут же предложил наградить Черчилля крупнейшим орденом Британской империи. Всегда склонный к красивой или звонкой фразе, Черчилль и тут не удержался от каламбура.

– Ваше величество, – объявил он королю, – я не могу принять из ваших рук орден на грудь после того, как ваш народ дал мне пинка в зад…

Знатоки утверждали, что пинок дан жестким, хотя и поношенным солдатским сапогом: армия не простила Черчиллю ни баррикадных боев в Брюсселе, ни расстрела греков на улицах Афин, ни намерения сохранить в Северной Германии вооруженные силы врага для возможной войны против верного союзника – Советской России.

Холодным, сырым и туманным ноябрьским утром 1945 года с Центрального аэродрома в Москве вылетели два транспортных самолета «дакота», взявших курс на запад. На жестких металлических скамьях, вытянувшихся вдоль стенок с редкими круглыми окошками, сидели уже немолодые, несколько старомодно, но тепло одетые люди. Их имена, записанные бортпроводником в пассажирских листах, были хорошо известны в Советском Союзе, а также и за его пределами. Это были писатели К. Федин, Вс. Иванов, Л. Леонов, Вс. Вишневский, их ленинградские, украинские, белорусские собратья по перу, прославленные художники-карикатуристы, кинорежиссеры и операторы, известные военные корреспонденты и фотокорреспонденты «Правды», «Известий», «Красной звезды», «Комсомольской правды», а также журналисты Ленинграда, Украины, Белоруссии, Литвы, Латвии, Эстонии, Молдавии. Они летели в Нюрнберг, где Международный военный трибунал начинал процесс над главными нацистскими военными преступниками.