Пыль была всюду: на руках, одежде, оружии… Скрипела на зубах, секла мелкими острыми песчинками лицо, забивалась в нос и глотку, заставляя поминутно отплевываться мерзкой густо-желтой слюной. Она билась об чуть затемненные специальные противопыльные очки, в бессильной ярости пытаясь добраться до глаз, и опадая вниз, будто мелкой въедающейся в каждую пору пудрой припорашивала лицо, делая его похожим на серую безжизненную маску с резкими шрамами морщин. Пыль и яркое, будто выгоревшее на беспощадном южном солнце небо превращали весь окружающую действительность в размытую одноцветную картинку с полным отсутствием каких-либо ярких красок с одинаковыми буро-серыми тонами для всего, что существовало в этом странном аномальном невозможном на этой планете мире. Разбитая вся в колдобинах и выбоинах шоссейка петляла по пустынной местности то, ныряя за песчаные бугры, то, проваливаясь в невесть откуда взявшиеся ямы, то, наоборот, с трудом и кряхтением взбираясь на высокие холмы. Кое-где вдоль дороги мелькали небольшие бетонные плиты, выложенные разноцветной мозаикой. С плит лукаво и добро ухмылялся чем-то неуловимо напоминающий более знакомые русскому человеку черты отца народов Сталина Саддам Хусейн, такой же всенародно любимый лидер, как и Иосиф Виссарионович. Дядюшка Садди настроил себе подобных памятников чуть ли не вдоль каждой трассы. Ну не он собственноручно, конечно, настроил, само собой сделали это его восторженные почитатели. Выглядит Хусейн очень даже мило, прямо как заботливый и все понимающий дедушка. Кое-где мозаика на портретах отколота, видны следы пулевых рикошетов. Видимо придорожная живопись нравится далеко не всем.
И снова пыль и песок, бьющие в лицо. Хаммер летит под сотню километров, на такой скорости удары мелких песчинок довольно чувствительны. Особенно, когда сняты боковые двери, и ничто не защищает сидящих внутри от порывов жаркого пустынного ветра. Это, конечно не мощный дующий в определенное время года и несущий с собой пыльные бури хамсин, но тоже вполне приличный ветерок, отнюдь не прибавляющий бодрости изнеженным европейцам. Спросите, зачем поснимали двери? Да уж не просто так! Последнее время на местных дорогах очень часто можно нарваться на выстрел из гранатомета. По иронии судьбы в российских гардов стреляют из наших же гранатометов, из РПГ-7 всех возможных модификаций, да, бывает иногда новомодными „мухами“. Дядюшка Садди закупил их в свое время просто в невероятных количествах, вот теперь хаджи и балуются. А при попадании из гранатомета по хаммеру кумулятивная струя создает внутри машины такое избыточное давление, что у экипажа просто вскипают, лопаясь порванными сосудами мозги. Снятые двери позволяют этого избежать, давления нет, и в этом случае гибнут лишь те, кто оказался непосредственно на пути струи плазмы. А бывали и вовсе фантастические случаи, когда выпущенная из РПГ граната пролетала машину насквозь, или не взорвавшись, застревала где-нибудь в спинке сиденья. Но такое, конечно, случалось лишь с явными везунчиками, поголовно рожденными в рубашках. Хаджи, тоже далеко не все такие бараны, как о них принято думать, потому быстро прочухав новую фишку, начали на пару с гранатометчиком сажать снайпера, а то и пулеметчика. Не мытьем, так катаньем… Не достанем гранатой, сшибем снайперским выстрелом. Но тут уж, как говорится, меч всегда сильнее щита, а нападать легче, чем защищаться… В принципе один хрен весьма дохлая броня хаммера держит лишь пули выпущенные с дистанции метров в триста. А хитростей, позволяющих подобраться ближе этого расстояния у хаджей в запасе хватает.
Стасер скользит внимательным взглядом по теряющемуся в мутной дымке угрюмо одноцветному пейзажу. Руки чутко подрагивают на железном теле, укрепленного в специальном держателе пулемета. Сзади расположились Мактауб и его телохранитель, „можете называть меня Стив“. Все самые худшие предположения Стасера насчет личного охранника инспектора подтвердились в полной мере. Это оказался весьма заносчивый тип, считающий себя настоящим суперменом и всезнайкой, обладатель чересчур выпирающих гипертрофированно развитых мускулов и лошадиного лица, украшенного постоянной, будто приклеенной голливудской улыбкой. В противовес ему сам Мактауб слегка порадовал, по-крайней мере явных признаков врожденного кретинизма или внезапно приобретенного безумия Стасер у него не заметил. Так что, какие такие непонятные соображения толкнули инспектора на эту рискованную поездку, оставалось пока загадкой. За рулем сидел Чуча — настоящее воплощение олимпийского спокойствия и полной невозмутимости. Внимательно осматривая убегающую к горизонту дорогу он тихонько насвистывал что-то немелодично фальшивое и время от времени шумно отхаркивался оставляя на асфальте слизистые метки своего пути.
Впереди на расстоянии метров в пятьдесят, так чтобы едущие сзади наверняка не пострадали в случае подрыва на фугасе, несется головной хаммер. Старшим там едет Хунта. На долю тех, кто идет первой машиной, ложится основная опасность пути. Дороги здесь часто минируют. И хотя, естественно, пашет на полную мощь сейчас в головной машине специальный генератор помех, жаргонно обзываемый гардами „антивзрыв“, блокирует намертво любой радиосигнал, могущий оказаться исполнительной командой на подрыв радиовзрывателя, но сто процентов гарантии, как известно, дает только Господь Бог, да и то не всем и не всегда. Кто сказал, что фугас должен быть обязательно радиоуправляемый? Удобнее и безопаснее так? Конечно, спору нет! Вот только хаджам, на удобство плевать, да и на безопасность тоже, гурии ждут, так что умереть не страшно. Главное, как можно больше с собой неверных собак прихватить, и если для этого надо рискнуть шкурой, то, будьте уверены, они рискнут. Так что вполне можно и самый обычный фугасик словить с проводным инициированием. Говорят, последнее время амеры начали привозить сюда какие-то особые хаммеры, не такие, как у гардов М1112, а новые с усиленной броней М1114. Вроде даже взрыв фугаса в непосредственной близости держат. Но только что-то сомнительно это. Хаджи уж если заложат сюрприз, так такой, что и громаде „Абрамсу“ мало не покажется. Кладут-то все больше по обочинам, там и заложить легче, и маскировать проще, а цель так и норовит по центру дороги шпарить. Потому и закладывают с гарантией, чтобы и там достать качественно, килограмм этак десять тротила, да плюс пару снарядов от гаубицы.
Дорога выписала очередной поворот, и с головной машины еще не доезжая до предстоящего извива, весело забухал пулемет, частым свинцовым гребнем вспарывая песок обочины, оставляя на ней глубокие, будто плугом проведенные борозды. Сидевший сзади лошадинномордый Стив дернулся было, закрутив во все стороны головой и бестолково размахивая маленьким, ярко блестящим светлым металлом пистолетом-пулеметом.
— Нет причин для беспокойства. Стандартная процедура. Оружие рекомендую убрать, — ехидно прокричал, откинув голову назад Стасер.
Пулеметная проческа обочины на поворотах была заранее оговоренной мерой предосторожности. Лишенные возможности провести по ходу следования полноценную инженерную разведку и вынужденные полагаться на неистребимый русский авось, гарды страховались как могли. При наличии на обочине проводного фугаса велика была вероятность того, что пулеметный прострел вызовет его преждевременную детонацию или перебьет управляющий провод. Хотя, естественно, никто не мог поручиться, что подрывники хаджей будут караулить их именно на поворотах, а не на ровном участке дороги. Просто так им должно быть удобнее — транспорт, втягиваясь в поворот, сбрасывает скорость, а значит, дольше находится в зоне поражения. Однако, не факт, что хаджи погонятся за удобствами, не факт… Ну не простреливать же в самом деле всю обочину по пути следования? Так боеприпасов не напасешься! Пусть уж и здесь будет привычная на любой войне угадайка, игра в чет нечет с вражескими подрывниками. Если уж догадались заложить фугас на прямой, значит сегодня вы молодцы и красавцы, а мы лопухнулись и проиграли. О том, чем может обернуться для них подобный проигрыш в виде пропущенной мины, гарды старались не думать.
Третья и последняя машина маленького конвоя подпрыгивала на ухабах, на полсотни метров отставая от хаммера Стасера. Командовал там Барс, вечно мрачный, широкоплечий парень с низким покатым лбом и перебитым носом, делавшим его лицо и, правда, чем то неуловимо похожим на морду крупного хищника из семейства кошачьих. Водителем на третьей машине был Крот. Стасеру очень не хотелось брать его с собой, но личная неприязнь быстро уступила место практическим соображениям: водителем Крот был, что называется от Бога, да и во вполне возможной драке, мог оказаться пополезнее многих других контрактников.
Конвой из трех хаммеров двинулся в путь ранним утром, и сейчас позади уже осталось около четверти намеченного маршрута, пока ничего с ними не произошло, да и дорога до сих пор оставалась абсолютно пустынной. То ли сама по себе не была столь уж оживленной трассой, то ли для местных еще слишком рано. Лишь раз, прижимаясь к самой обочине, проскочил мимо них старенький, ржавый и во многих местах мятый форд с одетым в светлый балахон арабом за рулем. Гарды проводили чужую машину настороженными стволами, а ну как смертник окажется с начиненным взрывчаткой салоном! Араб, похоже, испугался не меньше их и наверняка, разминувшись с колонной, вознес горячую молитву своему Аллаху. Вообще Стасер краем уха слышал истории о том, как специализирующиеся на проводке колонн гарды нервно воспринимают появляющийся в непосредственной близости чужой транспорт. Чуть сократил дистанцию больше чем, по их мнению, можно, и асфальт перед капотом вспарывает предупредительная очередь, а там уже и до огня на поражение не далеко. Так что ничего удивительного в испуганно жмущейся к краю дороги местной машине не было. Лучше уж уступить от греха подальше, мало ли что у них там на уме…
За очередным поворотом показалась неподвижно замершая на обочине коричнево-черная вся в ржавчине и подпалинах раскуроченная тяжелым снарядным ударом железная туша танка. Мусор войны, когда-то принявший здесь свой последний бой, да так и брошенный посреди дороги без погребения, без славы и воинских почестей. Приглядевшись повнимательнее Стасер по плавным обводам корпуса узнал „семьдесят двойку“. Когда-то совсем зеленым курсантом он проходил обкатку танками и обкатывал его брат-близнец застывшего за тысячи километров от выпустившего его завода стального монстра. Почему-то Стасеру стало грустно, проводив взглядом пропадающего за стеной пыли гиганта, он задумался о судьбе вещей. Казалось бы, что здесь такого — самый обычный проданный на экспорт танк, уничтоженный видимо в самом начале войны, и так и оставшийся стоять на том самом месте, где удачный вражеский выстрел оборвал его недолгую жизнь. Но как подумаешь, что листы вот этой самой тронутой ржавчиной, опаленной огнем брони все, все до самой последней заклепки собирали в свое время где-нибудь в Волгограде мозолистые руки русских рабочих, любовно подгоняя каждый миллиметр, выверяя и регулируя работу всех механизмов. Как представишь, этот танк новеньким свежевыкрашенным бронированным бойцом, грузно заезжающим на платформу для транспортировки, где-нибудь в центре России. Так отчего-то становится не по себе. Будто ты в чем-то виноват перед брошенной в чужом песке мертвой грудой металла.
„Он такой же, как мы, — неожиданно подумал Стасер. — Он так же как мы был продан сюда за деньги. Он так же как мы дрался здесь за чужих ему людей, за чуждые ему интересы. И погиб всеми брошенный и забытый вдали от Родины. Без чести, без славы, не оставив ни в чьем сердце ни печали, ни жалости. Так же как… Тьфу! Тьфу! Тьфу!“ Стасер трижды сплюнул через левое плечо, суеверно постучав по пулеметному прикладу. „Вот понесло тебя, придурок! Смотри, накаркаешь, пусть даже это только мысли, но здесь и думать о таком не стоит! Того гляди притянешь“. Чуча удивленно глянул на него, видимо заметил и серию быстрых плевком через плечо и бесполезный стук по все равно пластиковому прикладу, однако говорить ничего не стал, лишь неопределенно покачал головой не то с сожалением, не то с укоризной, и чуть притоптал педаль газа, заставляя хаммер взрыкнуть мотором, подпрыгивая на очередной выбоине.
Их удача закончилась примерно на середине пути, как раз после того, как они миновали маленький в три двора поселок, встретивший их наглухо закрытыми окнами, глухими заборами и ненавидящими осторожными взглядами из узких щелей-бойниц между оконными створками. Дальше за поселком вдоль дороги потянулись заливные поля-клетки, а сразу за обочиной заплескался мутной желтой водой питающий их влагой арык. Окружающая местность слегка оживилась. Пыли стало заметно меньше, а ухабы и колдобины на дороги сделались ниже и терпимее. Кое-где по обочине замелькали жиденькие заросли серой пыльной травы, а чуть дальше на невысоких холмах появился даже какой-то редколистный кустарник, такой же впрочем пыльно-серый, как и все вокруг.
Вот из зарослей этого кустарника и вылетел огненный шар гранатометного выстрела, взвихрившееся позади беспорядочной мешанины ветвей и листьев облако пыли, поднятое струей обратного пламени и отработанных газов, четко показало местонахождение позиции стрелка. Для Стасера в этот момент время будто остановило свой бег, замедлилось почти до нуля, но и сам он словно впал в ступор, став вдруг в одночасье чудовищно неловким, медлительным и уязвимым. Ему казалось, что ярко светящаяся комета с тянущимся сзади дымным хвостом движется к нему навстречу уже целую вечность, невыносимо долго летит, прожигая раскаленным ядром уплотненный горячим ветром поток встречного воздуха. Заключенная в тюрьму черепной коробки отчаянно билась об ее стенки паническая мысль о том, что надо что-то делать: стрелять, отдавать команды, вывалиться на ходу из машины… Нейроны мозга судорожно слали импульсы по свитым в жгуты нервам, отдавая телу приказ за приказом, пытаясь заставить его действовать, подчиняться, бороться за жизнь, искать путь к спасению… И как в тяжелом ночном кошмаре, слишком неповоротливые мышцы отчаянно не успевали выполнить ни одной из поданных им команд. Он уже был готов разрыдаться от охватившего его ужаса и неожиданного бессилья такого ловкого, тренированного тела, как вдруг наваждение схлынуло.
По ушам ударил резкий басовитый вой, и страшный огненный клубок пронесся мимо, тяжело ударив прямо в капот шедшей следом машины. От этого удара хаммер подскочил, как детский резиновый мячик, чуть не встал на попа и, наконец, с грохотом завалился набок. Пулемет задергался, забился в руках Стасера, сам по себе будто внезапно оживший наделенный собственной волей и переполненный дикой злобой, заставляющей его отплевываться свинцом. Лишь через несколько томительно растянутых мгновений Стасер осознал, что пока он был в этом нежданном тягучем как густой кисель ступоре, руки сами собой делали привычную работу, готовя оружие к стрельбе, разворачивая и наводя в нужную сторону. Первая очередь, будто гигантская коса, прошлась по кустарнику, из которого прилетел подарок, срубая чахлую листву, перемолачивая редкие ветви, поднимая вертящиеся пыльные смерчи. Краем глаза он заметил, как телохранитель пытается пригнуть голову Мактауба к полу, а тот, видимо не осознавая грозящей опасности, все вырывается и тянется к окну, чтобы увидеть происходящее. Из кустарника полетел ответный свинец, характерно задрожал и так перекаленный палящим солнцем воздух, а пару раз со стороны нападающих прилетели даже яркие мячики трассирующих пуль. Что-то тяжелое с лязгом долбануло в стойку прямо возле лица Стасера и противно взыкнув над головой рикошетом улетело куда-то вверх. Он не обратил на это внимание весь слившись в единое целое с пулеметом и в такт его рокоту выкрикивающий не то угрозы, не то оскорбления в адрес укрывающихся где-то в складках местности на склоне врагов. Где точно находятся хаджи, сколько их, он не видел. Только примерно, на каком-то неизвестном шестом чувстве представлял, куда надо направить изрыгаемую из пулемета лавину раскаленного металла, чтобы задавить, прижать к земле, заткнуть огневые точки противника.
— Наши! Наши в третьей живы остались! Вон на дороге! — хрипло прокаркал прямо в оглохшее от стрельбы ухо Чуча.
Стасер, на миг оторвавшись от пулемета, глянул назад. Действительно третий хаммер, жирно чадя черным дымом, валялся посреди дороги, выпятив в их сторону пыльное брюхо. А прямо перед ним на четвереньках стояла, оглушено мотая головой, все уменьшающаяся человеческая фигурка. И показалось Стасеру, что по обочине, вдоль полного мутной желтоватого цвета водой арыка бегут к этой фигурке несколько других, быстрых и ловких одетых в светлые развевающиеся на ходу одежды.
— Стой! Всем стой! — проревел он в воткнутую в нагрудный карман разгрузки рацию. — Первый, прикрой огнем! Я возвращаюсь за Третьим! Чуча, давай назад!
— Не сметь! — прервал его дрожащий голос с заднего сиденья. — Скорость не снижать! Мы должны уберечь господина инспектора! Я приказываю продолжить движение, иначе стреляю!
Чуча резко вдавил в пол педаль тормоза, и хаммер истошно завизжав заблокированными колесами, остановился, взбрыкнув задом, будто норовистый конь. Со стороны третьей машины донеслись короткие хлесткие сдвоенные очереди, по манере стрельбы и знакомому „голосу“ автоматов было ясно — кто-то из своих там ведет бой, последний безнадежный. Возможно он ранен, контужен, наверняка уже окончательно простился с жизнью, понимая, что его бросили, что за ним не вернутся… А хаджи не спеша, обстоятельно пробираясь от укрытия к укрытию, зная, что добыча уже не уйдет, смыкают кольцо.
Стасер оглянулся. Красивый будто игрушка в детском магазине пистолет-пулемет плясал в руке телохранителя, перебегая с него на Чучу, тоже развернувшегося в пол-оборота назад. Глаза Стива с огромными во всю радужку зрачками светились безумием животного ужаса, губы нервно прыгали, мешая языку пропихивать между ними слова. Мактауд скорчился где-то под сиденьем прижимаемый к полу мощной дланью телохранителя. С первой машины громыхнул пулемет, молотя свинцовым градом по вершине холма, кого они там обнаружили, Стасер не видел, но похоже кто-то из хаджей там засветился, уж больно целенаправленно хлестали по гребню огненные плети очередей. В натянутом на левое ухо наушнике забился крик Хунты:
— Вы долго там еще вола тащить будете, уроды?! Перебьют же всех!
— Ну, поехали! Быстрее, или я буду стрелять! — голос Стива вибрировал на грани истерики.
„В таком состоянии и правда выстрелить может, — подумал Стасер. — Он же сейчас трусит отчаянно, а с перепугу люди бывает такое отмочат, на что в обычной жизни сроду не решились бы“.
— Слышь, ты, мистер говнюк, или как там тебя… — нарочито спокойным, но так и звенящим от ярости голосом начал Чуча.
Но тут Стасер одним коротким обманчиво простым движением хлопнул ладонью по руке Стива сжимавшей оружие и, ловко вывернув ему кисть, завладел пистолетом-пулеметом. Лишь на доли секунды отвлекшийся на Чучину реплику телохранитель, похоже, даже не успел понять, что с ним случилось. Не давая ему опомниться, Стасер от всей души двинул стволом точно в правильную англо-саксонскую переносицу прямо промеж выкатившихся из орбит от удивления глаз и тут же для страховки добавил рукояткой чуть ниже уха.
— Ты забыл снять его с предохранителя, сынок, — наставительно произнес Стасер, наблюдая, как обмякает, валясь на сидение мускулистое тело охранника, и глаза его закатываются под расслабившиеся веки.
— Спили мушку, сынок! — в полном восторге проорал в голос Чуча, с невероятной грацией и быстротой, почти балетным пируэтом разворачивая на узкой дороге тяжелую машину.
— Что? — удивленно переспросил Стасер, на миг отрываясь от пулемета к которому уже успел вновь склониться и глядя в полубезумное пылающее веселой истеричной злостью лицо напарника.
— Анекдот такой есть старый про ковбоев! — захлебываясь и то и дело сбиваясь на нервный смех, прокричал Чуча. — Короче, молодой ковбой заходит в салун и начинает пальцы гнуть…
Стасер понятливо кивнул и, не слушая продолжения истории, приник к пулемету, грохнув длинной очередью в сторону перебегающих прикрывая друг друга все ближе и ближе к горящему хаммеру фигурок. Стрелять налево было чрезвычайно неудобно, приходилось буквально вывешиваться на ходу из машины, болтаясь над летящей с бешеной скоростью под колеса бетонкой доброй половиной туловища. Отчаянно пытаясь удержать равновесие и, не забывая при этом хоть изредка, хоть чуть-чуть поглядывать на прицельную планку. Весело зазвенела об стойки летящая из экстрактора гильзовая медь. На ходу не удалось сразу взять верный прицел и пули лишь взбили пылевые фонтанчики почти под ногами хаджей, однако намек был понят верно, и нападавшие дисциплинированно повалились мордами в землю, не пытаясь продвигаться дальше.
— А старик ему и говорит, мол, спили у своего револьвера мушку, сынок, очень большая мушка…
Голос Чучи долетает откуда-то издалека, будто с другой планеты, слова бессмысленным шумом бьются в звенящую от грохота барабанную перепонку, и оседают на ней, не проникая дальше в мозг, не рождая никакого отклика.
— Я, говорит, когда был молодой, тоже как ты пришел сюда наводить понты…
Следующие очереди начинают гулять уже среди лежащих. Хаммер подкатил так близко, что отчетливо видны их распластанные на песке, в тщетной попытке укрыться от грохочущей, визжащей смерти тела. Некоторые еще пытаются стрелять, но большинство, побросав оружие, лишь плотнее вжимается в землю.
— Так вот, тогда местные парни отобрали у меня револьвер, засунули ствол мне жопу и несколько раз провернули… — продолжает в голос орать, перекрывая пулеметный рев Чуча.
С гребня холма с противным шипением стартует очередной огненный шар и, раскаленным болидом несется навстречу их хаммеру. Кажется столкновение неминуемо, и Стасер в мгновенном смертельном ужасе крепко зажмуривает глаза, продолжая даже теперь давить на спусковой крючок, механически отмеряющим длину очередей указательным пальцем. Истошный визг тормозов, и инерция резкой остановки бросает его головой в лобовуху, хорошо, что надета каска, где-то в висках плывет колокольный звон. А перед открывшимися сами собой глазами застывает на миг коротким стоп-кадром взметнувшийся из арыка у дороги столб мутной желтой от ила и глины воды, и таящий в воздухе прямо перед капотом их хаммера дымный инверсионный след.
— Так что спили мушку, сынок! Очень большая мушка! — радостно гогочет Чуча, вновь посылая хаммер вперед прыжком достойным дикого мустанга.
А вот и третья машина. Зло ощерившийся, с неузнаваемо закопченным черным как у негра лицом, Крот, укрывшись за неестественно вывернутым и почему-то вращающимся, задранным вверх колесом лупит куда-то из автомата, в такт что-то маловразумительное выкрикивая. Рядом друг на друге вповалку, разбросав далеко в стороны руки и ноги, лежат двое гардов. „Трупы!“ — беглым взглядом оценив неестественность и неудобство поз, понимает Стасер. Чуча как полоумный гудит клаксоном, жмет и жмет не переставая. Жалобный ввинчивающийся в мозги вой заставляет сжиматься где-то внизу живота и так напряженные мышцы, проникает в грудную клетку, давит ледяными пальцами страха и тревоги сердце, перехватывает дыхание…
— Прекрати! Прекрати, сука! — сам того не осознавая, орет Стасер.
— Пошел ты! Не видишь, он нас не заметил! — ревет в ответ Чуча.
И тут откуда-то с другой стороны чадящего посреди дороги хаммера выскальзывает гибкая быстрая тень.
— Ариэль! Ариэль, падла! Сюда! Сюда, бегом!!! — надсаживая горло, орет Чуча.
В этот момент и Стасер тоже узнает гарда и, на секунду бросив пулемет, начинает призывно махать руками. Ариэль же одним гигантским прыжком оказавшийся около все еще стреляющего, ничего не видя вокруг Крота, дергает того сзади за ворот. Буквально отдирает его голову от автоматного приклада и тычет в сторону подъехавшего хаммера. Крот вырывается, отпихивая неожиданную помеху, в какое-то мгновение Стасер ловит его полный бешеной злобы безумный взгляд, но постепенно пелена боевой ярости уходит, возвращая способность реально оценивать происходящее, и Крот коротко машет Ариэлю, указывая в их сторону, мол, беги, прикрою. Стасер облегченно переводит дух, вновь припадая к прицелу, однако не все так просто. Ариэль, вместо того, чтобы стремглав рвануться к спасительной машине, правой рукой цепляет за шиворот лежащего сверху мертвого контрактника и пытается волочить его за собой. Получается плохо, спутавшиеся ноги убитых не хотят расцепляться, и Ариэль, несмотря на все усилия, никак не может сдвинуть тело с места. Стасер лишь теперь замечает, что левая рука гарда висит безвольной плетью кое-как перетянутая у плеча грязно-бурыми от засохшей крови бинтами, еще он видит вздувшиеся от предельного напряжения жилы на его шее и перекошенное страдальческой гримасой лицо.
— Брось! Брось его, урод! Беги сюда сам!
Кто-то истошно кричит совсем рядом, лишь спустя несколько секунд, Стасер узнает свой собственный голос, сорванный до хрипоты и мерзко дрожащий. Ариэль, будто не слыша, продолжает упорно тянуть чей-то труп. Присмотревшись, Стасер узнает Барса, грудь контрактника разворочена, будто в нее попал снаряд, из кровавого месива вперемешку с сахарно-белыми обломками ребер торчат обожженные лохмотья брезента разгрузки, какие-то клапана, куски магазинов, лицо — сплошная кровавая маска.
— Брось его! Брось! Все равно не поместимся! — надрывается рядом Чуча.
На этот истошный вопль оборачивается Крот, быстро оценив положение, он, не глядя дает длинную очередь в сторону залегших хаджей и, подскочив к Ариэлю ударом приклада по руке заставляет его отпустить рубашку Барса. Мертвое тело безвольно валится на асфальт, Стасеру кажется, что он различил в окружающем грохоте глухой удар головы о камень. Ариэль пытается оттолкнуть Крота, вновь вцепиться в брошенный воротник. Но Крот заметно сильнее физически, а Ариэль ранен, после короткой борьбы он уступает, и Крот, подгоняя несильными толчками в спину, доводит его до нетерпеливо газующего хаммера и впихивает на заднее сиденье прямо на спину скорчившегося на полу Мактауба. Затем, быстро обежав машину, сам запрыгивает с другой стороны, вминая куда-то в центр образовавшейся сзади пыхтящей человеческой массы все еще находящегося в отключке телохранителя. Ноги Крота еще болтаются над дорогой, а Чуча уже рвет с места, как на автогонках.
— Держись, там сзади, уроды! Кто выпадет, больше подбирать не стану! — вопит водитель.
Заложив невозможный, напоминающий какой-то балетный пируэт, крутой вираж, хаммер, ревя мотором, и все набирая скорость, уносится прочь от места засады. Навстречу ему летят огненные трассы пулеметного огня прикрывавшей этот безумный маневр головной машины, вслед зло, будто сожалея об упущенной добыче, свистят пули хаджей. Вскоре место засады надежно скрывает очередной поворот дороги.
Только когда чадящая дымом искореженная гранатометным попаданием третья машина окончательно пропала вдали, Стасер позволил себе обернуться назад. Крот, размазывая по лицу прочерченную струйками пота копоть возился, пытаясь устроиться поудобнее, и одновременно не вывалиться из машины.
— Спасибо, командир, не думал, что вернетесь, — кивнул он обернувшемуся Стасеру. — Да не вошкайся ты, кабан! Отожрал задницу, только на танке ездить! — это уже относилось к начавшему приходить в себя и заворочавшемуся где-то под ботинками гарда Стиву. — А я уж подумал, того… Все, последний парад… Спасибо, командир, не забуду. Считай я твой должник теперь…
— Да ладно тебе, — неопределенно мотнул головой Стасер. — Дорога длинная, сочтемся…
Он перевел взгляд на бледное, перемазанное сажей лицо Ариэля, дергающиеся, кривящиеся в нервном тике губы, широко распахнутые, но ничего не видящие глаза.
— Ты как, парень?
— Бляди, — тихо и старательно выговаривает Ариэль, глядя куда-то вдаль поверх плеча Чучи. — Вы пацанов бросили. Хаджам оставили. Шкуры свои спасали.
— Они мертвые были, Ариэль. Погибли они, понимаешь, — пытается что-то объяснить ему Стасер, чувствуя, как к сведенному внезапной судорогой горлу подкатывает горький комок, а глаза начинает предательски щипать. — Если бы мы начали мертвых вытаскивать, тоже там бы остались. Мертвые они были, пойми!
— Да насрать мне! — неожиданно срывается на крик Ариэль, брызжет слюной в лицо Стасеру, скаля кривые, пожелтевшие от никотина зубы. — Мертвые?! Кто сказал?! Ты?! Ты что, доктор?! Ты, бля, хренов доктор?! Откуда ты можешь знать?!
Из глаз его брызгают слезы, и он размазывает их по лицу пыльным рукавом, оставляя на щеках грязные серо-коричневые разводы, плечи его начинают вздрагивать и он прячет лицо в ладонях, давясь судорожными всхлипами. Крот тянется через весь салон левой рукой, цепляет Ариэля за стриженный затылок и притягивает его голову к своему плечу, гладит жесткой мозолистой ладонью короткий ежик волос, баюкает будто капризного, но все же любимого ребенка.
— Ты прости его, командир. Не в себе он, сам не понимает, что несет. Прости…
Стасер молча кивнув отворачивается и лезет в карман за сигаретами, почему-то долго не получается выудить пачку, а когда она все же оказывается в руках, заплясавшие во внезапном треморе пальцы неловко рассыпают белые палочки сигарет по полу машины, переломав несколько из них пополам. „Тоже нервы. Нервы… Совсем ни к черту у вас нервишки, батенька!“ Стасер, воровато оглянувшись, не заметил ли кто-нибудь, поспешно зажимает ладони под мышками, но и там чувствует, как сами по себя дергаются и трясутся вдруг зажившие собственной жизнью пальцы. Чуча с абсолютно непроницаемым выражением лица не выпуская руль, наклоняется, подбирая одну из упавших сигарет и молча сует ее в рот Стасеру, щелкает зажигалкой. Он непробиваемо спокоен, по-крайней мере с виду. Стасер, благодарно кивнув, полной грудью втягивает горько-пряный дым и, расслабленно откинувшись на спинку сиденья, прикрывает глаза. За закрытыми веками огненными мушками летят, подпрыгивая трассера, мечутся хвостатые кометы гранатометных выстрелов.
— Надо сообщить на базу, — нейтральным тоном замечает Чуча. — Пусть они свяжутся с пиндосами, чтоб этим пидорам с воздуха наваляли.
— Ага, так они там и дожидаются… Ищи теперь ветра в поле… Ладно, я сейчас, докурю и свяжусь.
Две машины несутся по теряющемуся в розовой пыльной дымке где-то у горизонта, рядом с краем земли, шоссе. До цели еще около сотни километров. Сто километров по красной зоне…
* * *
К Зеленой зоне — специально укрепленному и надежно охраняемому национальной гвардией кварталу в самом центре Багдада, месту обитания большинства иностранных специалистов, они подъехали уже около полудня, с трудом протолкавшись через дневную суету багдадских улиц, настороженно замирая при появлении встречных местных машин, отпугивая наведенными стволами вознамерившийся слишком сократить дистанцию попутный транспорт. Смертники, таранящие на под завязку набитых взрывчаткой машинах технику ненавистных оккупантов, были у всех на слуху. Остаток пути прошел в тяжелом угрюмом молчании и даже показавшийся впереди вожделенный въезд в Зеленую зону никого не развеселил. На внешнем периметре зоны проверку документов и досмотр вели иракские национальные гвардейцы. Напряженные смуглые лица, настороженная готовность в любой момент метнуться за ближайшее укрытие и открыть огонь, легко читающаяся опытным взглядом в фигурах, желания шутить с этими суровыми стражами не вызывали. Гарды дисциплинированно потянули из нагрудных карманов рубашек свои DOD Badges, специальные пропуска, определяющие их статус, как работников нанятой коалицией охранной компании. Высокий худощавый араб с огромным орлиным носом и роскошными густыми усами, чем-то напомнивший Стасеру растиражированного вдоль только что пройденной дороги мозаичного Хусейна, придирчиво изучил поданные документы, потом, заулыбавшись, разрешающе махнул рукой, указывая в сторону специального бездосмотрового коридора. Однако Стасер успел заметить, что, не смотря на явное дружелюбие старшего, двое его напарников так и не убрали ладоней с пистолетных рукоятей своих китайских „калашей“, продолжая пристально следить за экипажами обеих машин характерно прищуренными глазами снайперов.
Чуча слегка поддав газку осторожно покатил мимо длиннющей очереди из разнокалиберных машин, хозяевам которых не повезло заручиться столь же убедительными ксивами как у гардов. Стоящие в ожидании придирчивого досмотра провожали два запыленных хаммера долгими завистливыми взглядами все то время, что они преодолевали извилистый путь между перекрывающими дорогу бетонными блоками и средствами принудительной остановки.
Прощались с Мактаубом они возле вполне европейского вида отеля, в котором инспектор должен был хорошенько отдохнуть после утомительной дороги, чтобы собраться с силами перед предстоящим вечером того же дня перелетом на Кипрский аэродром Ларнака. Прямых рейсов в Соединенное Королевство из Багдадского аэропорта видимо не было, а может просто инспектор решил слегка попутешествовать, благо Компания платит.
Стасер грязный, покрытый пороховой гарью, копотью и пылью с головы до ног стоял посреди чистой гладко заасфальтированной улицы в центре чужой столицы, и устало отмечал про себя брошенные украдкой на него и его людей заинтересованные и удивленные взгляды прохожих, большей частью нормальных совершенно по-европейски одетых мужчин и женщин. В основном, конечно, мужчин. Женщин иностранных специалистов в Зеленой зоне не так уж и много. Мактауб копошился на заднем сиденье хаммера как большой навозный жук, всю дорогу он безропотно просидел зажатый с двух сторон литыми плечами собственного телохранителя и не уступавшего тому по части мускулатуры Крота, и вот теперь пытался расправить затекшие и онемевшие члены. Наконец инспектор соизволил выкарабкаться на тротуар и с наслаждением потянулся, мотая головой и, видимо от недостатка кислорода, зевая так, что Стасер всерьез решил, что сейчас его подопечный вывихнет себе челюсть.
— Мистер Мактауб, вот отель в котором для Вас забронирован номер.
Стасер старался говорить спокойно и ровно и, похоже, ему это удалось. Ни сам Мактауб, ни вытаскивающий из багажного отделения хаммера инспекторские чемоданы Стив, ни суетившийся тут же секретарь ничего не заподозрили.
— Да, благодарю, — благосклонно кивнул лобастой головой инспектор.
— Мы доставили Вас по указанному адресу, целым и невредимым. Думаю, что на этом наша задача может считаться выполненной, не так ли?
— Да-да, конечно, я же сказал, благодарю Вас, можете быть свободны… — уже с раздражением бросил ему Мактауб.
В самом деле, чего к нему привязался этот русский, или этому дикарю совершенно не известны даже в первом приближении правила хорошего тона? Он что не понимает, что после столь утомительной и опасной дороги, Мактаубу необходим покой, душ, а лучше расслабляющая ванна и, конечно, добрый глоток любимого шотландского виски. Истинные джентльмены, к коим Мактауб без сомнений себя причислял, очень тонко чувствуют разницу между настоящим шотландским виски и вульгарным американским кукурузным самогоном. И хотя сами янки, как правило, воротят нос от напитка составляющего национальную гордость Шотландии, заявляя, что он де пахнет дымом. Но! Чего же еще в принципе ждать от этих не умеющих ценить прекрасное выскочек и плебеев…
— Я так понимаю, — вновь прервал его размышления неугомонный русский. — Что если на этом выполнение нашего задания закончено, то мы больше не связаны какими-либо обязательствами перед Вами?
Очень не понравился Мактаубу тон, которым эти слова были сказаны, резкий, хлесткий, совершенно не почтительный. Такого обращения в свой адрес всемогущий инспектор Компании не слышал уже много лет, просто негде и не от кого ему было такое услышать. Он даже в удивлении приостановился и вскинул глаза на говорившего, хотя и собирался уже, считая, что прощание состоялось, отвернуться от командира гардов и топать себе в гостиницу. Нехорошее лицо было у чересчур навязчивого русского, какой-то первобытной жутью повеяло от него на Мактауба: глаза — злые узкие щелочки, сжатые в нитку бледные губы и хуже всего само собой мелко пульсирующее правое веко, отчего казалось, что искаженное пугающей гримасой лицо ему еще и заговорщицки подмигивает. Тут только заметил он, что куда-то неожиданно исчез из поля видимости вездесущий секретарь, телохранитель подозрительно долго копается в багажном отсеке, а со всех сторон его обступили молчаливые гарды.
— Я Вас не понимаю, что Вам угодно? — фраза должна была получиться значительно-начальственной, такой, что сразу дала бы понять зарвавшемуся наемнику, где его место и как он должен обращаться к людям неизмеримо себя выше и весомее.
Должна была, но не получилась. Голос подвел, в самой середине, там, где следовало изобразить многозначительный нажим, сорвался и, что называется, дал петуха. Видимо поэтому-то и не подействовала и вся речь в целом, вызвав на лицах гардов вместо планируемого почтительного страха лишь презрительные кривые усмешки.
— Мне угодно спросить, известно ли уважаемому инспектору, что за время дороги я потерял убитыми двух своих людей, а еще один ранен? — в голосе прорезалась опасная бритвенной остроты сталь.
Конечно, инспектору это было известно, не зря же он вместо спокойной и комфортабельной поездки вынужден был сидеть чуть ли не в обнимку с гориллоподобным русским из третьей машины, неприятно вонявшим потом и едкой гарью.
— Да, конечно, — заторопился Мактауб. — Конечно, конечно. Парни погибли как настоящие герои. Я буду ходатайствовать… Компания сделает все от нее зависящее… Похороны за наш счет… Все полагающиеся выплаты родственникам…
— У Барса никаких родственников не было, — угрюмо пробасил кто-то из контрактников. — Да и у Клепы всей родни — жена, что ему постоянно рога наставляла, и дочь, которая его боится и психом считает.
„Черт, где же носит этого идиота Стива? Нашел время возиться с барахлом! Пока он там чемоданы с сувенирами ворочает, эти сумасшедшие меня здесь убьют! — прыгали, несясь по кругу бешеным галопом мысли Мактауба. — Слава Богу, кажется идет! Ну давай же, Стив, миленький, ну быстрее!“
— Выплаты, это конечно хорошо, — все так же недобро продолжал Стасер сверля внезапно начавшего дрожать Мактауба тяжелым взглядом. — Но ответь мне на один вопрос. Какого хрена тебе понадобилась эта поездка? Что на вертушке не леталось?
Инспектор ничего не успел пояснить по этому поводу, потому что внезапно страшный русский протянул к нему свою твердую, как крабья клешня и такую же заскорузлую руку. Цепкие пальцы ловко сгребли Мактауба за ворот и без видимых усилий вздернули его грузное тело на носки. Наконец заметивший, что с шефом происходит что-то неладное Стив стремглав кинулся на выручку, на ходу стремительно бросив руку к наплечной кобуре. И был остановлен упершимся в живот автоматным стволом.
— Не делай ничего. Не надо, — тихо и задушевно произнес Чуча, отщелкивая предохранитель.
Сказано это было по-русски, но такой убеждающей силой веяло от враз заледеневших арктическим холодом Чучиных глаз, что сроду не понимавший русских слов Стив, осознал все мгновенно. До самых кончиков кишок продрало его понимание, заставив медленно и осторожно отодвинуть от опасной игрушки руки и заложить их за голову.
— Молодец, — кивком одобрил его действия Чуча. — Значит, поживешь еще…
— Так что? Молчишь?! — шипел меж тем, встряхивая обвисшее тело Мактауба Стасер. — Хотел впечатлений набраться, гандон?! Чтобы было что по лондонским клубам рассказывать? Чтобы телки визжали, а мужики героем тебя считали? Так, да?! Отвечай, говно, не молчи! И за это должны были погибнуть двое парней, что на деле в сто раз лучше и честнее тебя, говнюка?! Так?! Или ты думаешь, что вы — пидоры, всех нас за свои сранные бабки с потрохами купили?! Да? Так думаешь?! Что с нами все что угодно вытворять теперь можно, да?!! А хочешь я тебе сейчас полный рот этих ваших фантиков напихаю, и жрать заставлю?! Хочешь, сука?!!
Полузадушенный Мактауб лишь надрывно хрипел. Лицо его налилось кровью, глаза закатились, на лбу вздулись синие веревки вен. На светло-песочных камуфляжных штанах инспектора Компании в районе паха расплывалось темное влажное пятно.
— Оставь его, командир. Не связывайся с говном. Не видишь он уже с перепугу обоссался, — Крот как всегда говорил по-крестьянски обстоятельно и размеренно. — Пацанов теперь все равно не вернешь. А если его вслед за ними послать, то им же хуже сделаем, уж больно хреновая компания выйдет…
Секунду Стасер боролся с искушением сильнее сжать пальцы, перехватив под них такой доступный кадык, он почти почувствовал, как вминаются, ломаясь под натиском его сильной руки податливые хрящи этого жирного горла. И вдруг ненависть еще мгновенье назад непреодолимой силой распиравшая его нутро, требуя выхода, схлынула, пропала куда-то, уступив место усталой брезгливости. Багровый туман перед глазами рассеялся и вместо ненавистного врага увидел перед собой командир наемников всего лишь насмерть перепуганного немолодого уже человека, нелепо смотрящегося в гротескном, будто наряд арлекина пустынном камуфляже.
— Ладно. Живи, урод, — хрипло выдохнул он, разжимая пальцы. — Поехали, парни, воняет здесь…
— Похоже, командир, ты теперь безработный, — меланхолично заявил, устраиваясь на заднем сиденье, Крот.
— Плевать. Чуча, трогай!
— Ага! Потрогал и охренел! — хохотнул водитель, поворачивая ключ в замке зажигания.
Мощные моторы плавно зарокотали, и через несколько секунд на тротуаре перед отелем остались лишь осевший безвольным кулем на асфальт инспектор и пытающийся растирать ему шею Стив.
— Пошел вон, долбанный ублюдок! — взвыл Мактауб отталкивая телохранителя и тут же заперхал, закашлял слишком сильно пережатым горлом.
Уносящие его обидчиков хаммеры свернули, исчезнув с глаз.
— Долбанные русские! Дикари! Варвары! Вы мне за это еще ответите! Я на вас в суд подам! Нищими оставлю! Все свои деньги отдадите, до последнего цента! — кашлял им вслед инспектор.
* * *
От тела девушки исходил пряный аромат чужих незнакомых трав, запах кружил голову, побуждая на все новые и новые постельные подвиги. Она была покорна и нежна, действительно старалась доставить ему максимально возможное удовольствие. Честно отрабатывала полученный гонорар. Эта мысль неожиданно сбила его и, вновь накатившее было возбуждение, схлынуло, уступив место самой обычной усталости. Девушка, чутко уловив перемену его настроения, чуть отодвинулась и замерла, внимательно вглядываясь в его лицо. Он тоже взглянул на нее пристально, в красноватом свете ночника ее обнаженное тело казалось совершенным, лишенным малейших изъянов, будто выточенным из темного дерева талантливым мастером, не допустившим ни единой ошибки. Такое тело должно принадлежать королеве, быть недостижимой вершиной стремлений тысяч и тысяч мужчин, а отнюдь не продаваться по весьма скромной цене любому из заполонивших эту страну иностранцев. От этого вопиющего несоответствия на миг захватило дух, а потом почему-то возникла нерациональная, необъяснимая злость на это прекрасное и вместе с тем так низко павшее существо. Этот припадок злобы был тем более глуп, что не будь эта девушка проституткой не видать бы ему никогда этих плавных мягких изгибов, так волнующих его воображение, не испытать бы радости обладания этим чудом, не видеть горящих черными звездами глаз, не касаться матовой шелковистости кожи. Стараясь справиться с собой, он нашарил валяющуюся на туалетном столике пачку сигарет, вытянул одну и, щелкнув зажигалкой, выпустил к потолку клуб горького дыма.
— Куришь?
— Нет, что ты. Я же мусульманка, у нас женщины не должны курить.
— Да ты что?! У вас такие высоконравственные женщины! Они не курят и не пьют вино, зато за деньги спят с чужими мужчинами, как последние шлюхи. Браво! Я просто восхищен женщинами Востока!
Она вздрогнула всем телом, как от пощечины и отстранилась от него еще дальше, спрятав лицо в ладонях. Неожиданно перед его мысленным взором появились маленькие, будто кукольные ладошки девчонки-снайпера, неровно обкусанные короткие ногти на пальцах… Он сосредоточенно запыхтел сигаретой, уже отчаянно жалея о только что сказанном, но, абсолютно не представляя, как теперь выходить из сложившейся ситуации.
— Ты обидел меня… — бесцветным голосом, так и не отняв закрывающих лицо ладоней, произнесла девушка. — Ты специально хотел меня унизить. Ты думаешь, что если я вынуждена продавать свое тело, то, заплатив за него, ты приобрел права и на душу и теперь можешь меня оскорблять и унижать?
Он уже ненавидел и презирал себя за сказанное, чувствуя смущение и стыд.
— Прости меня. Я не хотел обидеть тебя, просто эти слова сами сорвались с языка. На самом деле мне очень плохо и больно и я, наверное, чисто инстинктивно стараюсь причинить боль тем, кто меня окружает, чтобы и им было так же плохо, как мне.
Она приподнялась на локте и внимательно посмотрела ему в лицо, он выдержал ее взгляд.
— Да я вижу. Все действительно так, как ты говоришь. У тебя недавно произошло какое-то горе. Ты потерял кого-то из близких? Может друзей?
— Да. Ты права. Потерял. Сделал все что мог, чтобы их спасти, но они все равно погибли, видимо потому, что я мог недостаточно. И теперь я понимаю, что во всем этом была моя вина, такая, которую уже не искупить. Я был слаб и труслив, я позволил обмануть себя словами о долге, чести и выполнении приказа. Я испугался и не смог настоять на своем, а в результате погибли двое ни в чем не виновных людей, а я жив и даже получу в награду деньги. От этого мне плохо.
— Да, так бывает, когда виноваты одни, а погибают другие. Так погиб мой муж, он был учителем в школе, и его убила бомба во время авианалета. Он вел своих учеников в убежище и не успел. Он не состоял в партии Баас, не был почитателем Хусейна и совсем не умел стрелять, потому что никогда не служил в армии. Он ничем не угрожал американцам, а они все-таки убили его.
— Американцы убили твоего мужа, а ты теперь работаешь здесь в „Зеленой зоне“?
— Как видишь, — она с вызовом тряхнула головой, плеснув по плечам темными волнами длинных вьющихся крупными локонами волос. — Они убили моего мужа, а я позволяю им пользоваться моим телом, тем самым, что раньше принадлежало только ему одному. Можешь презирать меня и называть шлюхой. Только помни, что я всего лишь слабая женщина. Я не умею обращаться с оружием и ненавижу насилие, я не хочу убивать и умножать страдания, которых на земле и так достаточно. Я хочу просто жить, жить и не бояться бомбежки и ракетных ударов, не ждать каждую ночь, что ко мне ворвутся вооруженные люди и изнасилуют меня, как это уже было, когда наш город штурмовали морские пехотинцы. Я хочу, чтобы у меня были деньги, чтобы купить еду и одежду. А ведь у меня нет никакой профессии, я ничего не умею, только вести хозяйство и быть хорошей женой. И еще у меня есть это тело, то которое нравится мужчинам и за обладание которым они готовы платить.
— Я же сказал, что не хотел тебя обидеть…
— Ты сказал… — с горечью в голосе повторила она. — Ты сказал… Так скажи мне тогда кое-что еще. Ответь всего на один вопрос. Зачем вы пришли сюда? Разве мы звали вас? Разве мы хотели, чтобы вы поломали нам жизнь? Разве была бы я сейчас проституткой, если бы вы не убили моего мужа? А вы сами? Вас уже убивают. Исподтишка, из засады, в спину… Но все чаще и чаще… Разве вы сами не видите, мы не хотим, чтобы вы были здесь! Мы не хотим, чтобы чужие люди, верящие в другого бога и живущие в другой стране, указывали нам что хорошо, а что плохо и заставляли жить по своим, чуждым нам законам. И чем дольше вы здесь, тем будет хуже. Ненависть рождает ненависть. Вы слишком многих убили, чтобы это можно было забыть и простить. Душам умерших не будет покоя, пока они не отмщены, а значит, вас будут убивать. А вы в ответ будете убивать нас, не ради поиска несуществующего химического оружия, не ради нефти, или установления демократии, а тоже из мести за своих погибших и из страха перед нами, чтобы не погибнуть самим. Страх и ненависть — вот что ждет наши народы, страх и ненависть, что закроют нам глаза и иссушат душу. А человек с высохшей душой страшен, в нем нет жалости ни к себе, ни к другим. Так ответь мне, солдат, умеющий чувствовать боль, для чего тебе быть здесь? Что ты хочешь найти в нашей стране?
— Ты все перепутала, женщина, — хрипло произнес, отводя в сторону взгляд, Стасер. — Я не американец. Я не бомбил ваши города и не убивал твоего мужа. Я приехал сюда из России, мне платят, за то, что я охраняю нефтебазу в Эль-Хайме. Я здесь просто работаю.
— Вот как, — в ее голосе вновь зазвучала неприкрытая горечь. — Ты приехал сюда из России. Я многое знаю о России. Так скажи мне, неужели там уже нет совсем никаких проблем, что ты приезжаешь в чужую страну, чтобы помочь ей жить так, как ты считаешь правильным? Все, что нужно было сделать в России, ты уже сделал? И стоит ли идти наводить чистоту в доме соседей, когда свой собственный зарос грязью?
Стасер подавленно молчал и старался не встречаться с женщиной взглядом. Он чувствовал себя полнейшим идиотом, действительно, что-то более глупое, чем выслушивать упреки от лежащей в твоей постели голой проститутки даже придумать было бы сложно. А самым глупым и обидным было то, что он не знал, что ей ответить, как возразить, чем объяснить… Она была первым настоящим, живым человеком из местных с которым он говорил. Раньше местные были все на одно лицо, карикатурно-нереальные, неживые, как фигурки в тире, все одинаковые, просто тупые исламские фанатики не наделенные ни душой, ни разумом, не имеющие ни мечтаний, ни стремлений, не способные любить и чувствовать боль. Вряд ли даже в полном смысле этого слова люди, так, некие ожившие бездушные големы. Он никогда не задумывался, нажимая на спусковой крючок автомата, что отнимает чью-то жизнь, что крушит и ломает попутно жизни родных и близких убитого, никогда не пытался представить, как должны воспринимать его сытого, сильного, ловкого, до зубов вооруженного эти полуголодные, оборванные люди в дом которых он пришел, не сомневаясь в своем безоговорочном праве заставить их жить так, как нужно ему, точнее даже не ему, а тем, кто платит ему деньги, за работу. Разве удивительно после этого то, что они ненавидят нас, разве ты сам потерпел бы иноземцев устанавливающих свой порядок у тебя на Родине? Ну и что! Пусть не потерпел бы! Но я то другое дело! Мы пришли сюда не воевать! А они все равно стреляют в нас! Борман, Пшик, а теперь еще Барс и Клепа… Они не штурмовали их городов, не участвовали в зачистках! Они лишь охранники, они только охраняли соляру и бензин, принадлежащие тем же самым хаджам. И их убили… Убили потому, что этой горючкой заправлялись те самые „Абрамсы“ и „Брэдли“ которые давили гусеницами и расстреливали из пушек их жалкие халупы, мешая с пылью раздавленные размозженные тела тех, кто был этим хаджам дороже всех людей на свете: их жен, детей, родителей… И ты жалуешься, что они пытаются тебя убить, твердишь о своем праве на месть?
Он почувствовал неожиданный прилив ярости, не той холодной и рассудительной, что, бывало, охватывала его в бою, а слепой туманящей голову, требующей немедленного выхода. Той ярости, что охватывает человека, когда ему нечего возразить на справедливые обвинения, когда резкие и точные слова брошенные прямо в лицо попадают в цель не оставляя шансов оправдаться, обнажая самую суть той мерзости, которую он скрывал даже от самого себя. И где-то далеко на самом дне души маленький подленький червячок тихим неосознаваемым шепотком уже подсказывал на кого можно излить весь этот жгущий каленым железом изнутри заряд. И она тоже поняла это, он заметил, как расширились в ужасе ее зрачки, встретившись с его горящим от плещущей внутри злобы взглядом.
— Ты зачем сюда пришла, шлюха? — нарочито спокойным и тихим голосом, который все равно не мог никого обмануть спросил Стасер. — Я заплатил тебе деньги, чтобы ты разговаривала, или чтобы делала свое дело?
Она вздрогнула, как от удара и вскинулась было всем своим великолепным обнаженным телом, на секунду Стасеру показалось, что она сейчас ударит его. Он со смешанным чувством страха и пьянящей, кружащей голову свободы вседозволенности ждал этого удара, который должен был окончательно развязать ему руки, позволяя после сделать с ней что угодно. Целую секунду, долгую как вечность он в сладком ужасе предвкушения замирал на краю черной пустоты, в которую неминуемая пощечина должна была сбросить остатки его разума, окончательно высвобождая проснувшегося внутри него первобытного зверя. Целую секунду, долгую как вечность она смотрела в его глаза… Но даже вечность имеет конец, и вот через миллионы лет, когда уже осыпалась прахом и обратилась в пыль окружавшая их вселенная, она отвела взгляд, покорно опустив голову, так и не решившись ударить…
— Хорошо. Я сделаю все, что ты хочешь, — бесцветным усталым голосом произнесла она. — Чего тебе хочется?
— Ты спрашиваешь? — судорожно сглотнув и медленно отступая от края бездны, у которой только что побывал, выдавил он. — Ты женщина, вот и доставь мне удовольствие, как женщина.
— Но ты не хочешь этого. Я вижу…
Он проследил за ее взглядом и вновь почувствовал раздражение.
— Так сделай, чтобы захотел! Или я должен тебя учить?!
Она на мгновенье замешкалась, и Стасер грубо схватил ее за роскошные шелковистые волосы, пригибая голову вниз. Девушка не сопротивлялась, покорно подчиняясь его руке, и в какой-то момент он почувствовал на своем животе ее мокрую щеку. Он не сразу сообразил, откуда взялась эта влага и лишь через несколько секунд, резко вздернув вверх ее голову, подставляя безжалостному свету ночника раскрасневшееся лицо, он увидел. Ее глаза были зажмурены, покрытые яркими тенями веки некрасиво сморщились, видимо, она изо всех сил старалась сжать их покрепче, но из-под них крупными прозрачными жемчужинами все равно катились слезы. Она плакала тихо, почти беззвучно, не вздрагивая плечами и не всхлипывая. Стасеру вдруг стало невыносимо гадко, вся злость сама собой схлынула, оставив внутри лишь звенящую пустоту, он был противен самому себе. Дальше смотреть на плачущую девушку было просто невыносимо, и он расслабил сжимавшую ее волосы руку, освобожденные, те густой черной волной плеснули по плечам, укрывая за мягким шелковым водопадом ее склоненную голову.
Несколько минут он неподвижно сидел, глядя в стену гостиничного номера перед собой, он не мог заставить себя повернуть голову и посмотреть на нее. Она тоже не двигалась. Потом все же решившись он перегнулся с кровати, нашарив на полу пыльную резко пахнущую потом разгрузку, принялся копаться по всем карманам выгребая из них найденные деньги. В итоге получился ворох мятых купюр весьма приличных размеров, не считая и, стараясь лишний раз на нее не глядеть, он высыпал его на колени сидящей рядом девушки.
— Забери это и уходи.
Она промолчала и не двинулась с места.
— Ты слышала? Я сказал, возьми деньги и уходи! — отчаянно стараясь говорить не дрожащим ровным голосом, произнес Стасер.
— Я не заработала их, — прошептала девушка.
— Это не тебе решать, — грубо оборвал ее Стасер. — Все! Бери деньги и уходи!
Неловко пятясь задом она поднялась с кровати, стараясь не коснуться посыпавшихся на простынь бумажек, и принялась быстро одеваться, будто спеша укрыть свою наготу от мужчины, с которым только что делила постель. Стасер упорно смотрел в потолок и, лишь когда она была почти одета, натужно скрипнув зубами и делая над собой волевое усилие, произнес:
— Прости меня, я повел себя как скотина. Мне не следовало так обижать тебя.
— Ты не обидел меня. Проститутке не пристало обижаться на клиента, — вздрогнув всем телом, ответила она.
— Нет, ты сейчас врешь, я на самом деле сожалею о том, что произошло. Поверь, я очень дорого бы дал за то, чтобы этого всего не было. Мне очень стыдно за себя и я искренне прошу у тебя прощения. Пожалуйста, возьми эти деньги, мне нечего больше тебе дать, и это очень мало, но…
— Я не заработала этих денег, — перебила она его. — Значит, не могу их взять!
— Но мне они тоже не нужны. Возьми их просто так, ты, наверняка, найдешь им лучшее применение, чем я.
— Тебе не нужны деньги? — остро глянула она на него. — Как такое может быть? Ведь ты именно ради них приехал сюда. Ведь это ради них ты рискуешь жизнью и продаешь свое тело и душу.
— Так было раньше, — ответил он, и сам поразился, насколько эти простые слова прозвучали веско и уверенно, будто произнес их не он сам, а кто-то другой, мудрый и всезнающий. — Да, так было раньше. Но теперь больше не будет. Мне больше не нужны эти бумажки.
Она присела на край кровати, долго и пристально посмотрела ему в глаза, нежно и робко, как легкое дуновение весеннего ветерка, провела ладонью по его лицу.
— Ты сумасшедший, русский. Ты сошел с ума. Ты потерял цель в жизни и не знаешь, для чего жить теперь. Ты не умеешь жить для себя, а другие не хотят, чтобы ты жил для них. Ты сумасшедший.
— Да, может быть. Может быть ты права. Я уеду отсюда, только выполню то, что должен. Дослужу свой контракт и уеду, иначе нельзя, я обещал.
— Ты всю жизнь был кому-то должен, русский. Я вижу, ты всю жизнь отдавал долги, только те, кому ты задолжал, не очень то нуждались в тебе.
— Не называй меня русский. Меня зовут Стасер.
— Ста-сер, — произнесла она с расстановкой, будто пробуя имя на вкус. — Нет, это не может быть твое имя, оно тебе не подходит.
— Я забыл свое настоящее имя, теперь меня зовут так.
— Я не буду тебя так звать, это плохое имя в нем свист пролетающей пули и шипенье змеи, тебе оно не подходит.
— Пусть так, другого у меня все равно уже давно нет. А как зовут тебя?
— Фарида.
— Красивое имя.
— Обычное, — она пожала плечами и вновь пристально вгляделась в его лицо, вздрогнула и отпрянула, будто увидев что-то жуткое, но потом, справившись с собой, лишь грустно качнула головой. — Ты не вернешься домой, русский. Ты навсегда останешься здесь.
— Встречу молодую прекрасную девушку свежую как степной цветок, женюсь на ней, приму ислам и останусь здесь жить, — рассмеялся Стасер.
Она тоже слегка улыбнулась, сдержанной невеселой улыбкой, много пережившей и все понимающей мудрой женщины:
— Нет, русский, все будет не так. Мне жаль тебя, но ты уже сделал свой выбор, и другого пути у тебя нет. Позволь мне остаться с тобой в эту ночь и скрасить твой отдых. А утром я уйду и заберу твои деньги, если ты не передумаешь.
Стасер лишь молча кивнул, на миг неясная черная тень дурного предчувствия, вызванная слишком уж твердо и уверенно сказанными женщиной словами, коснулась его сердца, будто пролетевшая мимо птица задела крылом робкий огонек разгоравшейся свечи. А потом он всем телом ощутил ее, молодую и гибкую как-то мгновенно освободившуюся от одежды и оказавшуюся рядом. Ее нежные руки и теплые упругие груди и мягкие податливые губы, всю ее целиком… А потом их губы сомкнулись и ловкий нежный язычок проник к нему в рот исследуя все потайные закоулки… „Проститутки никогда не целуют клиентов в губы, — невольно вспомнилась прочитанная где-то фраза. — Таким образом, они оберегают от посягательств свой внутренний мир“. „Скорее уж не хотят вызвать брезгливость клиента, если вспомнить где до этого побывали эти губы и что делали, целовать их вряд ли захочется!“ — мысленно возражал он тогда неизвестному знатоку. Странно, но сейчас никакой брезгливости Стасер не испытывал, наоборот его все больше охватывало жадно жаркое наслаждение, и мелькнувшие было где-то на самой периферии мозга мысли, мгновенно растворились в горячей волне сладостного предвкушения затопившей все его существо. И когда она, почувствовав его готовность, удовлетворенно вздохнула, направляя бедрами его внутрь себя, он понял, что с каждым движением все больше растворяется в ней, расплывается в разные стороны, теряя себя как личность, становясь с ней единым целым, выплескивая горечь и боль, страх и ненависть, разделяя в последние мгновения с этим теплым податливым телом все, что мучило его последние дни.