1.
Лыжи оказались на месте. Встал на них, огляделся — все по-прежнему: вот трехцветный щит, вокруг снеговая равнина насколько хватает глаз солнце светит.
Он не видел отсюда тех прутиков, которыми обозначил свой путь от Лучкина к Пилятицам, но зато четко виден был вдали в одной стороне крест пилятицкой колокольни, а в другой черная точка — горшок над Лучкином. Ваня уверенно отправился домой.
Ветер теперь был попутный, он все ощутимей толкал в спину — прямо-таки хоть палками не отталкивайся, просто держись во весь рост, сам себе парус.
Что-то заставило его остановиться и посмотреть в сторону. Он увидел совсем недалеко нечто, имевшее шарообразную оболочку размером… да невозможно было определить размера, не зная расстояния! Казалось, это всего лишь мыльный пузырь, пущенный кем-то, но, пожалуй, всё-таки слишком большой для мыльного пузыря. А ещё оно походило на лягушиную икринку огромных размеров, в которой можно было рассмотреть и «головастика», похожего на человечка. Да это и был человек, должно быть мальчик! Он шёл, помахивая в такт шагам руками, весь заключенный в эту «икринку».
Не сознавая, что делает, Ваня двинулся следом, не приближаясь и не отставая. Насмелившись, даже окликнул:
— Эй!
Показалось, что человечек оглянулся и прибавил шагу. Ваня стал отставать. Так шли некоторое время, и впереди обозначился как бы уклон. Лыжи заскользили ходко, но Ваня притормозил, потому что впереди, в отдалении, куда катышем-шагом двигался человек-головастик, стало заметно снежное возвышение.
Это было как раз то место, где из большого облака, похожего на птицу, опустилось белое яйцо. Тогда из-за дальности расстояния невозможно было рассмотреть разброс снега на месте его приземления, а теперь вот, замирая сердцем, замирая всем своим существом, Ваня Сорокоумов поднялся на снежный вал и увидел…
Да, в середине снежного кратера поместился странный объект, вовсе не похожий на яйцо, скорее на дирижабль. Поверхность его была известково-белой, серебристой и этак не совсем чёткой, с коротким излучением текучего света. Этот свет скрадывал поверхность. Более же всего он был странен тем, что имел… паруса. То есть три мачты стояли прямо, держа их, и над «кормой» нависал косой парус. Ясно можно было различить круглые иллюминаторы, располагавшиеся в ряд, как бы ватерлинии, и статую женщины с распущенными волосами, венчавшую нос корабля; под нею из бортового отверстия — оно ведь называется клюз! — тянулась вниз заиндевелая цепь, и якорь, настоящий якорь, лежал, зацепившись за мёрзлую землю.
Страх и любопытство боролись в Ване. Наверно, любопытство победило бы, но вдруг подул ветер, взметая и взвихряя снежную пыль. Ветер ударил в лицо, Ваня попятился, его стало относить помимо воли, он оглянулся: где там крест пилятицкой церкви и где разбитый горшок над Лучкином? Их ещё можно было различить, но они вот-вот исчезнут. Ваня заспешил в тревоге, угадывая направление.
2.
Должно быть, на полпути нагнал его вдруг снежный вихрь, словно курьерский поезд, ударил в спину и тотчас исчезло все: и солнце на небе, и крест справа, и горшок прямо по курсу. Некоторое время Ваня держался устойчиво, но потом его сшибло с ног, он упал на руки. Ветром завернуло куртку на голову, покатило его, переворачивая с боку на бок; Ваня изо всей силы воткнул палки в снег, держась за них возле самых колец, и так лежал некоторое время, головой к ветру, а ногами к Лучкину. Хорошо хоть лыжи удержал на ногах! Оглянулся в одну сторону, в другую — снег слепил глаза. Что творилось вокруг! Локомотив, сбивший его с ног и подмявший под себя, уже удалился, но теперь ровно, не ослабляя силы, мчался снежный поезд прямо по распластанному человеку — ни встать ему, ни сесть. Ваня поднял воротник куртки, надвинул шапку на брови, подтянул ноги, досадуя в нетерпении:
— Долго мне так лежать? Замерзну…
Чувство, что вот он один-одинешенек на поверхности огромной снежной планеты, не отпускало его. Оно заставляло осознавать свою крайнюю ничтожность, словно искорки, отнесенной ветром от костра, которая того и гляди погаснет; а огонь, он едва-едва теплился где-то под снегом, как уголек под толстым слоем золы.
Прошло уже довольно много времени. Вокруг лежавшего образовался продолговатый сугроб; снег запеленывал, укрывая и согревая. Говорят, в таких случаях главное — не уснуть: замерзнешь.
«Что творится! — думалось в бессильной обиде. — Никакого порядку. Снежные поезда ходят без расписания, правил дорожного движения не соблюдают. Задавили человека — и отвечать некому… и никто не выручит».
С этой обидой он задремал.
3.
Приснилось утро парное, розовое. И травка-то зеленела, и птички-то пели, и солнышко-то светило… даже шмель гудел совсем рядом. А проснулся уже не здесь, в снегу, а дома. Сел будто бы на кровати, стал одеваться. Мать заворочалась, сказала сонным голосом:
— Как ни усну — явится мне солнышко… Будто светит нам в окна и геранька наша цветет.
Вышел на крыльцо — воздух свежий, влажный. Сел на ступеньку. Сверху бодренько, этак мелким дождичком просеивался ровный свет. И вообще что-то переменилось в окружающем мире, а что именно, не понять.
Мать тоже вышла.
— Хоть бы время знать, — сказала она, зевая. — И дрова мы с тобой с вечера забыли занести в избу. Теперь как сырыми печь растапливать?
Тут случилось маленькое происшествие, которое их обоих почти испугало: сверху, пробившись через толщу снега, прямо перед ними упала на землю тонкая струйка воды. Она была подобна витой веревочке. Забавный этот водопад обрызгал матери валенки, она отступила — мокрое пятно расплывалось на притоптанном снегу у крыльца. Она засмеялась:
— Хорошо хоть не за шиворот!
— С дуба падают листья ясеня, — пробормотал Ваня, тот, что лежал в снегу.
— Ни фига себе… ни фига себе… — вторил тот, что сидел на крыльце своего дома, глядя вверх, откуда падала отвесно струйка воды.
Тут заметили, что капает и с карниза… Капель пробивала рыхлый снег насквозь. И где-то из-за крылечка тонкий звук раздавался — будто воробей клевал зерно в жестяной баночке.
— Ваня, тает, — радостно сказала мать и слушала звон жестянки, как музыку. — Ей-богу, тает… Господи, да неужели!
Он кинулся в сени, оттуда влез на чердак и через окошко по крыше — крыша была мокра! — к трубе. Лестница здесь стояла по-прежнему, но когда он ступил на нее, она покосилась — снег слабел и стал как вата. Капли стекали по краю снежного «дымохода», обгоняя друг друга.
Вылез — вверху сияло голубое небо… И от солнца дышало теплом, словно это не солнце, а круглое чело печи — вот подбрось туда пару-тройку сухих поленьев — будут гореть, потрескивая и постреливая вниз угольками. Снег на поверхности равнины уже привял, следы отпечатались на нём чётко, и наст не держал.
— Таем! — закричал Ваня вниз. — Слышь, мам! Снег тает!
Спустился опять к крыльцу, а уж в том месте, где сверху просочился сквозь снежный пласт ручеёк, образовался колодец, и в нём тоже виднелось небо и солнечный свет.
А мимо крыльца — ручеёк, задорный, бойкий. И ещё один пробился через дорогу от рухнувшего двора Анны Плетнёвой. Вода струилась по тополю сверху вниз — по веткам малые ручейки стремились к общему руслу, то есть к стволу, а от ствола журчливый поток огибал двор и торил, торил себе дорогу в огород, вниз, к Вырку. Снежный пласт напитывался водой, проседал.
Водополица началась в Лучкине! Вырок выплескивался из своей низинки до самых огородов, подбирался к телятнику. Смыло мост возле кузницы… то есть возле того места, где была когда-то кузница; снесло неведомо куда и мосточек за огородом Митрия Колошина! Старый амбар на краю деревни покривился ещё более — у него подмыло угловой камень; покосилась и теплушка телятника, в которой грели воду и хранили бидоны с обратом и комбикорм в мешках…
4.
Проснулся Ваня — тот, что лежал в снегу, — нет, не Вырок шумит, а ветер в ушах. Однако он стал, вроде бы, потише: порывы его не налетали так яростно, как прежде. Что же, не век так лежать, не попробовать ли хоть что-нибудь предпринять? Борясь с ветром, выпрямился — ветер напирал, но уже не мог свалить с ног. Палки одной не было — порылся в сугробе, нашёл. Огляделся, поехал нерешительно, то и дело тормозя и каждую секунду надеясь, что вот сейчас в снежной кутерьме разглядит вешку.
Совсем рядом мелькнуло что-то рыжее — лиса? — нет, кувыркалась чья-то шапка! И так близко, что он успел схватить её. Большая, роскошная шапка на лисьем меху… Откуда она?.. Да снесло у кого-то с головы! Но у кого?!
— Э-гей! — закричал Ваня, с трудом упихав шапку за пазуху. — Кто тут есть?
Рот тотчас забило снегом. При таком ветре шапку эту могло принести из-за тридевяти земель, так что кричать можно долго, и всё без толку.
В растерянности и рассеянности он, кажется, забрал вправо. Повернул левее… правее… Нет прутиков-вешек!
Вот теперь стало по-настоящему страшно. Уж и роскошной шапке-находке не рад был: он потерял свою деревню! Наверно, повалило или сломало ветром его прутики и тот однорогий ухват, на котором горшок; небось, снегом забило и дымоходы над трубами — теперь Лучкино запечатано, как запечатывается детва в пчелиных сотах или муравейник перед дождем, не отыскать никаких примет. Теперь он пропал.
От этой мысли стало так холодно, словно снегом посыпало куда-то в грудь, возле самого сердца.
В снежной толще внизу, то есть в самом снеговом пласте, несколько в стороне проплыли один за другим два белых огня — это были плотные сгустки света, не имевшие очертаний, и двигались они друг за другом, но не строго по прямой, а довольно прихотливо, будто живые, причем ведомый отнюдь не повторял колебаний ведущего, хотя и двигался следом. Ваня, загораживая рукавицей глаза от ветра, следил за ними.
Они еще не скрылись, когда с другой стороны показался еще один такой же огонь или сгусток света; он перемещался наискось, снизу вверх, как раз на него, стоявшего в метели, все увеличиваясь, то есть становясь все ярче и ярче. Это что-то, не имевшее формы, а лишь излучавшее свет, остановилось, поколебалось из стороны в сторону уже над ним в круговерти вьюжной, потом стремительно стало удаляться и пропало.
Он постоял, озадаченный, взволнованный. Пробормотал: — «Вот опять фигня летала… и на нас икру метала…» — и продолжил поиски спасительной вешки — черного горшка. Поворачивая туда и сюда, все еще не теряя надежды: где-то рядом…
Не может быть, чтоб потерялся совсем.
— Ва-ня! — донеслось до него откуда-то.
Голос матери, как бы оторванный ветром, летел сам по себе, подобно тем огням.
— Ва-ня! — принесло снежным вихрем.
Откуда эти отчаянные крики? Зовут на помощь или просто голос подают ему, заблудившемуся в снежной коловерти?
— Ва-ня!..
Опять поворачивал он туда и сюда. Казалось: вот отсюда крики… нет, совсем с обратной стороны!
5.
А неподалёку в снежной сумятице шли двое в одеждах странного покроя. Они заметили его, приостановились, наблюдая за ним и о чем-то переговариваясь между собой. И он увидел их, подумав:
«Что это? Сон…».
Нет, это был не сон. Его осенила догадка:
«Это люди с того дирижабля».
А они как бы обрели вдруг власть над ним. Повинуясь ей, он остановился. И метель вокруг вроде бы унялась немного. Ваня теперь ясно видел их.
Они были в необычных одеждах, вроде комбинезонов, но голубовато-зеленых, с блестками, с неким отраженным светом. Ваня испытывал странное напряжение души, и ему было не до того, чтобы разглядывать незнакомцев.
На их лицах лежала печать холодного интереса, какой бывает у человека, склонившегося над муравейником.
Мгновенно поняв, что и в нём, как цыплёнок в яйце, бьётся желание вступить с ними в разговор, они переглянулись и голос одного их них прозвучал не в пространстве, их окружающем, а как бы внутри Вани:
— Что нужно этому аборигену?
У него с незнакомцами состоялся быстрый разговор: они спрашивали, он отвечал, но суть их вопросов и суть своих ответов не запечатлевались в памяти. Так берут данные из компьютера или воду из ручья: всё происходило не по его воле, впрочем, без насилия с их стороны и без сопротивления с его стороны. Однако же волевым напряжением он преодолел течение беседы, сам стал спрашивать. Среди прочего вот о чём: как велика площадь под великими снегами.
— Восемьсот земных мер, — ответили ему.
Он так понял, что речь идёт о квадратных километрах, но, может быть, ошибался.
— Возможно, потом будет больше, — добавил один из них.
— А что, собственно, происходит? — спрашивал Ваня уже требовательно. — Кто затеял это природное явление и управляется ли оно кем-нибудь?
Он переглянулись, и в памяти запечатлелось лишь вот что:
— Мы многого не знаем и сами. По-видимому, произошло смещение пространства… из-за какой-то расчётной ошибки. Процесс пошёл стихийно… мы пытаемся понять…
Что-то они темнили, не хотели ему говорить.
— Какое смещение? Что за процесс? — возмутился Ваня.
Они переглянулись и опять молчали.
— Навалило снегу — зачем? почему? надолго ли? — настойчиво спрашивал он. — Это неблагородно — понимаете? — превращать нас в мышевидных.
По мере того, как говорил, он всё более сердился.
— Вы что, деятели! Сознаёте ли вы последствия всего этого? Ведь тут живут люди!
— Нет-нет, — заверили они. — В этом виноваты не мы, а вы сами. Но не отчаивайтесь.
Пока собеседники так утешали его, они в то же время обменивались между собой краткими замечаниями; лица же их были по-прежнему бесстрастны.
— Мы не можем позволить себе объяснение, — наконец, признались они. — Законы мира таковы, что… говоря по-вашему, лошадка может везти только тот воз, который ей по силам. Иначе надорвётся и погибнет. Бремя знаний непосильно для вас.
После этого они отступили в метель.
— Постойте! — закричал Ваня. — Куда же вы? Мы не договорили…
Он пошёл было в тут сторону, куда они скрылись, но услышал голос матери. Черный горшок на ухвате однорогом словно бы сам вышел из вьюги, и Ваня увидел мать — та звала его, высунувшись из норы по пояс…
6.
Изба Сорокоумовых была жива: печь тепла, часы тикали спокойно и размеренно, показывая свое собственное, а не московское время; на печи сушилась мокрая куртка, из кухни пахло чем-то вкусным. Кошка неслышно прошлась по полу, как привидение, — истинная ведьма, эта кошка; глаза ее какое-то время светились в углу, потом потухли.
Маруся не могла надивиться на шапку, которую он извлек из снежной замяти и принес с собой.
— Ты уж не ограбил ли кого, Вань? — пошутила она.
— Погулял с кистенем на большой дороге, — отвечал он полусонно: сидел, прислонясь спиной к теплой печи, разморило.
Это была шапка, как шапка, — обычный треух, но такого яркого, такого сияющего рыжего меха не могло быть у лисы. А если не у лисы, то у какого зверя? Кто мог иметь столь богатую шубу? И невообразимо, чтоб этот мех изготовлялся кем-то где-то искусственно — он был исключительно мягок, ласков. И вот ещё что: подкладка у шапки была тоже необыкновенно шелковиста, с декоративным рисунком в виде повторяющихся загадочных знаков. Те знаки не походили ни на буквы, ни на цифры, ни на иероглифы — они были словно бы не человеческого, не земного происхождения.
Маруся нахлобучивала шапку себе на голову, заглядывая в зеркало, выворачивала её и пыталась рассмотреть при скудном свете странные письмена.
— Вань, это не просто узор, а именно знаки или буквы.
— Это почтовое сообщение, — отозвался он. — Вместо письма посылают куртку кожаную или шубу меховую или вот шапку, на них и пишут заветные слова… Неплохой обычай!
— Кто пишет?
— Спроси что-нибудь полегче. Может быть, те, что на корабле с парусами… приплыли да и разгуливают… в лапоточках и в шапках. Будут обитать рядом с нами и устраивать всяческие происшествия. Чтоб мы не скучали.
За время его отсутствия в деревне случилось вот что: шел по Лучкину кривой мужик с длиннющим кнутом на плече и играл на рожке, да славно так — коровы со дворов отзывались, не только Милашка Сорокоумовых, Зорька Махонина, Сестричка Колошиных, но и ещё чьи-то… к дому Анны Плетнёвой пришел неведомо откуда здоровенный хряк, разрыл завалинку и улёгся там по-хозяйски. Маруся увидела его лежащим и удивилась не столько росту и упитанности хряка, сколько тому, что лежал он словно бы на солнышке и помахивал ушами, отгоняя мух; не зная, что делать и как поступить с этим нежданным гостем, Маруся и подойти-то боялась к нему, но тут из-за дома вышла празднично одетая — в сарафане и при цветастом фартуке — баба хлестнула его прутом и прогнала; на Марусю эта баба оглянулась как на привидение и, перекрестясь, скрылась… за домом Веруни у околицы появился рубленый овин и гумно при нём, на гумне хлебная скирда… а в овине печь топится, снопы сушатся… за огородом Тарцевых в Вырке Маруся обнаружила вершу, в ней две щучки… «Хотела взять, — сказала Маруся, поглядывая на сына. — Да ведь мы вершу не ставили — значит, чужая»… в кузне, что на берегу Вырка, кто-то подковывает лошадей; слышен и говор мужской, и стук молотка по наковальне, и конское ржание…
Митрий Колошин выудил из своего колодца горшок с молоком, спущенный туда на верёвке неведомо кем; показывал и Ольге, и Махоне, но молоко из него попробовать они не решились, и кончилось тем, что сам же Митрий неловко задел горшок, тот опрокинулся и раскололся.