По главной улице Гробовской крепости, ярко освещенной луной, бежал Рафаил с полуштофом касторки в руках. От его полуголого тела шел пар, как от полыньи, шерсть на загривке серебрилась в лунном сиянии, а босые ноги оставляли в снегу дороги глубокие рыхлые следы.

Отец Рафаила, добродетельнейший из смертных, коего кончину он оплакивал два года кряду, оставил ему в наследство пару мягких сапог из барсучьей шкуры мехом внутрь, портки из самодельной ткани-крашенины и нелюбовь к богатству. Необыкновенную отцову обувку носить можно было только в дому, как она к ямам и льдам дорог русских оказалась зело нежна, а портки все испытания вынесли и остались крепки и верны новому их хозяину во всех переменах жизни.

Однако наитвердейшим наследством, вовсе не знающим предательства и порчи, была отчаянная неприязнь Рафаилова отца к достатку, кою Рафаил довел до предела и крайней нравственной чистоты. Отец Рафаила вдобавок к порткам из крашенины и барсучьим сапогам имел рубаху, собаку и жену. Рафаил не имел уже ничего, кроме портков и сапог. В портках он спал, трапезничал, работал, воевал, ходил в них зимой и летом, сапоги же надевал в праздники да садясь на коня.

Правда, в отличие от родителя у него был еще изрядный волосяной покров и вместо тридцати двух зубов — тридцать три, коими он умел разгрызать суповые кости в крошку.

Разбойник Белобородов, к коему он пристал из ненависти к знати и богатству, даровал ему плащ из двустороннего сукна — одна сторона синяя, другая малиновая. За плащ Рафаил платил ему верною службою и обязался вернуть его в целости и сохранности по расставании, буде такое случится. Плащ Рафаил надевал только в жесточайшие морозы, от коих слюна обращается в лед, да при великих событиях вроде повешения заводчиков, исправников и управляющих.

Белобородов предлагал ему и серебро, и злато, награбленное по всему Уралу, но Рафаил отказывался даже от презрительных бумажных денег, кои о прошлом годе по указу императрицы Екатерины II впервые начали печатать в государстве российском. Денег у него не было ни копейки да и карманов, где бы он деньги мог носить, не имелось. Посему касторку Рафаил позаимствовал у здешнего почтового комиссара на тех же условиях, что плащ у Белобородова — с обязательством вернуть при расставании в целости и сохранности. Как сие можно сделать, употребив касторку, он по обычаям великого государства российского пока не думал, полагая вернуться к сей мысли позднее.

Почтовый комиссар согласился с преизрядным удовольствием — лишь бы избегнуть порки, коей полковник Белобородов имел обыкновение всех комиссаров награждать по случаю своего прибытия. Но не согласились собаки почтового комиссара, как не понимающие человеческих обычаев. Уже километр они гнались за Рафаилом по сияющей голубой улице Гробова.

Чудная картина представилась бы каждому подъезжающему к крепости: волшебство туманно-синих полей и огородов, бокастые сиреневые столбы дымов над заснеженными избами, приветы ясного ночного неба, теплого и кроткого, как голос бабушки. И продолжительный лошадиный бег одинокого путника, окруженного лаем, неистовым мельканием лап и пламенем ненависти в желтых глазах.

Спеша помочь своему благодетелю, Рафаил выскочил из бани босым да так и летал по снегу голыми ногами. Пятки у него были изрядно тверды от дальних переходов, посему и стужи не замечали.

Но как человек, покрытый шерстью от шеи почти до самых пят, он умел слышать мохнатых меньших братьев неким внутренним слухом, и радости ему это умение не доставляло.

— Отдай касторку, человек с больной головой! — чудилось ему в лае вожака, огромного черного пса с грудью в золотых подпалинах, как в орденах империи российской. — Отдай, не то порву штаны из крашенины!

— Отдай комиссарский достаток! — кричала и сучка, мелкая и противная, как все сучки. — Не умножай свое богатство противу своей философии!

Подлаивали старшим и годовалые подростки, суетно и неразборчиво, но столь же недружелюбно. Самый проворный, забегая справа, уже целился на обледенелую штанину, мелькающую над каменной Рафаиловой пяткой.

— Пшел! Пшел! — Рафаил выворачивал ногу и, будто копытом, забрасывал его вырванным из укатанной дороги снегом.

— От касторки тебя пробьет понос! — вожак, видя отчаянную несговорчивость Рафаила, начал объяснять ему истинные свойства лекарства. — Будешь дристать до морковкиного заговенья.

— Не твое собачье дело! — не выдержав, крикнул Рафаил.

Он прижал драгоценное снадобье к груди и оглянулся. Вражья стая летела за ним на крыльях злобы и не подавала признаков усталости.

Что было делать? Собак полдюжины и у каждой четыре ноги и сорок два зуба, а он один и ног у него только две и зубов тридцать три. Ни пятками не отбиться, ни лапу хотя бы одному не отгрызть…

Разорвут папино наследство на ленточки да еще до мужской силы доберутся.

Но сердце Рафаила всегда было отверсто с отменною жалостию к страданиям полковника Белобородова, одарившего его двусторонним плащом, малиновым с одной стороны и синим с другой. Он решил биться за касторку до конца, даже если в помощь собакам сбежится полкрепости.

Вывернув ногу половчее, он залепил в морду первогодка такой ком мерзлого снега, что тот немедленно встал и начал утираться своей мягкой подростковой лапой.

Отец стаи от ярости споткнулся и полетел под ноги Рафаилу. Этот бросок сбил Рафаила с ходу, и стая вмиг окружила его, злорадствуя обнаженными клыками. Рафаил прижал касторку к своему мужскому месту, закрывая то и другое руками, и решил, что лучше расстанется с жизнью, чем отдаст одну из своих драгоценностей, а тем паче обе вместе.

Вожак готовился вцепиться Рафаилу в горло, жизнь Рафаилова пела уже «Аминь!», как из соседнего переулка вывернула невиданная нигде процессия: огромный волк шел рядом с такой же большой овцой, держа ее за шиворот.

От изумления собаки перестали лаять, Рафаил выронил полуштоф с касторкой, и все в раздумье уставились на необыкновенную пару.

Остановились и волк с овцой, глядя на собак, на Рафаила и прыгающий по дороге полуштоф.

— Господин волк, — оправившись от удивления, сказал Рафаил своим внутренним голосом, — почему ты гуляешь, держа овцу за воротник?

— Потому что за ногу ее держать неспособно, — ответил ему волк, отпустив овцу. — Тем паче она шагать тогда не сможет. А тащить ее на себе неохота. Пускай идет своим ходом.

Овца между тем стояла смирно и не показывала даже признаков беспокойства.

— Но почему овца согласилась идти с тобой и не попыталась хотя бы позвать на помощь?

— Потому что иначе я загрызу ее?

— Но ты ее все равно загрызешь, господин волк!

— Это в будущем, но кто у нас думает о будущем? А до сей поры мы погуляем!

И волк с овцой направились было дальше, но тут прервала свое раздумье собачья стая. Оставив Рафаила, она с тою же силою ненависти бросилась на волка. Волк отпустил овцу и пошагал прочь из крепости. И было в его походке такое волчье достоинство и превосходство, что собаки остановились.

Рафаил же, подхватив касторку, кинулся в другой переулок, к бане, оглядываясь назад и летя вперед боком.