В доме Варвары Веселой собрали домочадцев Лазаревича, им самим возглавляемых. Охраняли их некрепко: только Рафаил временами проскакивал под окнами. Бежать им все равно было некуда: кругом снега и морозы.

В горнице Варвары Веселой было особое угощение: первым блюдом шел компот из сладких дудок, заготовленных летом в соседнем лесу, вторым — те же дудки, но соленые, третьим — чай из дудок, дабы запить соленье. Другой еды в доме не имелось. Варвара Веселая припасов купцам не продавала, поелику продавать нечего было. Варварин муж Иван Веселый после осенних промыслов ушел на Волгу к новообретенному Россией царю Петру Третьему и вместо провианта присылал оттуда жаркие астраханские приветы да наказы блюсти в доме порядок.

Наказы шли с Волги по месяцу и более, Варвара никогда не знала, жена она еще или уже вдова и на всякий случай говорила, что вдова. Но порядку в доме, как он был при Иване Веселом, следовала, будто кровавой клятве. Печь топилась только кольями от забора, буде они уже изрядно высохли, а вместо них весной можно и сырых в землю натыкать. Грабли, деревянные вилы и прочие орудия деревенского труда лежали на полке над дверью в избу и падали на каждого, кто во двор выходил и дверь захлопывал. Покуда этот человек опять поднимал их на полку, то утаптывал снег, наметенный перед дверью, ровно и плотно, так что и в лопате нужды не имелось. Одно изобретение особого удивления достойно было: ворота с начала зимы замело снегом и на улицу ходили через отхожее место, через разбитый ветрами предбанник и далее через дыру в заборе — во все безотлагательные места одна торная тропа вместо многих и ненадежных вела.

— Отведай, барин, дудки соленой да дудки сахарной да чаю горячего, — тем моментом оборотилась Варвара Веселая к приказчику Калентьеву как к господину самому воинственному и с непробиваемой геройской грудью. — Кушанья самые здоровые. А то вон мой сосед Фофилак Одноносый наторкает, бывало, гостей холодцом, а те просраться не могут…

— Мне бы, матушка, хоть хвостик поросячий жареный, — попросил Калентьев.

— Я и говорю: просраться не могут, — продолжала Варвара Веселая, как бы не слыша. — Так и богу душу отдать недолго. А по моему разумению, лучше быть голодным, чем мертвым.

— Ты сказала: Феофилакт одноносый? — спросил ее Лазаревич. — Да разве бывают еще Феофилакты двуносые?

— Про Фофилаков не знаю, а Терентий Двуносый есть. Фофилак же — одноносый. Так его все и зовут: Одноносый Фофилак.

Сила этого деревенского разумения так Лазаревича впечатлила, что он взял да съел дудку сладкую и дудку соленую одновременно.

— Отчего же Терентий-то двуносый? — полюбопытствовал Калентьев.

— Ему летось морду деревом прижало, — сказала Варвара Веселая. — Подглядывал, как я помогаю Якову Срамослову сено из лесу таскать. Нос ему с одной стороны и покарябало. У него теперь с одного боку нос как нос, а с другого — истинно червяк навозный.

— Яков Срамослов, верно, о твоей помощи и не знал, — отозвался вдруг Касьян, почти всю дорогу от самого Билимбая молчавший.

— Да уж узнал, тебя не спросил. От этого двуносого и узнал. Чтоб у него еще ухо к дверной ручке примерзло!

— Нашему-то Терентию нос прищемить было бы славно, — пожелал Калентьев. — Как о несчастье с господином Минеевым в Санкт-Петербург донесет да так повернет, что все виноваты будем…

— Не донесет! — сказала Варвара Веселая так твердо, что все замолчали. — Никак этого не может быть!

— Для нас опасен вовсе не Вертухин, — объявил Лазаревич.

— А кто же?! — воскликнули в голос Калентьев, Касьян и Фетинья.

Лазаревич со значением оглядел всех.

— Кузьма! — сказал он.

— Истинно он! — Калентьев в волнении вскочил. — Метла березовая! Дырка в отхожем месте!

— Этот Кузьма воистину бесовская сила, — продолжал Лазаревич. — Все раскрутит, все углядит и про все дознается. А про что не дознается, так выдумает. Посему дабы упредить его выдумки, надобно нам самим дознание произвести, — он повернулся к Фетинье. — Ежели ты, друг мой, утверждаешь, что Минеев был женщиной, то он послан вовсе не самим Мехмет-Эмином, а его племянницею Айгуль.

— Как это так?! — вскрикнули все в таком удивлении, что глаза оледенели и голубыми стали даже у тех, кто родился с глазами черными.

— А так, — сказал Лазаревич. — Помянутая Айгуль и господин Вертухин свели знакомство, когда оный в турецком плену был. Они такой сердечной горячностию связаны стали, что верностью друг другу поклялись до той поры, пока дыхание одного из них не улетит.

— Какой нечестивый мужчина! — воскликнула Фетинья. — А ведь говорит, что сердце его свободно, как горный орел.

— Петух он, а не орел, — сказала Варвара Веселая. — Куриный предводитель. Как это я успела вас друг от друга отворотить!

— Ты везде поспеваешь, Варварушка, — с ласковостью вставил Лазаревич. — Мы с тобой еще много славных дел наделаем во имя Петра Федоровича, любимого птенца Петра Великого.

— Да на какого лешего посылать в Россию женщину, а не мужчину? — склоняясь над чашкой и подметая стол бородой, спросил осмелевший в Гробовской крепости Касьян.

— А для того, — отвечал Лазаревич даже не Касьяну, а сразу всем, — что женщина куда легче приведет к погибели государынева дознавателя, то бишь Вертухина. Вить женщина женщину всегда и во всем разумеет и ненависть покинутой возлюбленной к обманщику всегда поймет и до этого врага донесет. Даже если эта женщина всего лишь резаный мужчина.

— Государь наш Иван Вазгенович, — сказал Калентьев, — в тебе ума не палата, а целый московский Кремль! Но у Минеева всенепременно остались приспешники. Не мог он в такую дальнюю дорогу схватиться вовсе без помощников…

Лазаревич скорчил какую-то рожу — не поймешь какую, но очевидно, что согласную с изъявлениями Калентьева.

Фетинья сей момент вдруг заволновалась, вскочила и ладонь к мохнатому синему окну прижала, дабы светлую дырочку во льду сделать.

— Да ведь тогда надо ждать, что господина Вертухина со дня на день погубят! — воскликнула она. — Или ты, любезный друг Иван Вазгенович, нам наврал.

— Лучше бы ты нам наврал, — прошептала она и внезапно в ужасе отшатнулась от окна:

— Кто-то сюда на большой свинье скачет!