До восшествия на престол императрицы Екатерины Второй города часто в деревни преображались. Екатерина расторгла сии узы судьбы. Она, отверзая пути к процветанию, убрала стесняющие оковы, дабы люди везде имели способы улучшать свою жизнь. Отныне нередко деревни в города начали преобращаться. Древний Клин, во времена оны и процветавший и бывший в полном разорении, подпал под счастливый жребий и стал славным поселением.

Это была теперь одна из самых больших почтовых станций между Москвой и Санкт-Петербургом.

Здесь появились дома из белого камня, пять трактиров, десять шинков, изрядный почтовый двор с комиссаром, животом своим похожим на генерала, господа в белоснежных чикчерах, хотя и с грязными коленями, барышни в юбках на фижмах, в коих нельзя было ни сесть, ни в дверь пройти, и, наконец, воры и шарлатаны.

Ни одно поселение не может называться городом, ежели нет в нем воров и шарлатанов. Шарлатаны в Клину были особого, необыкновенного свойства. Они лечили природу от засухи, а людей от голода, брались перенести солнечное затмение на год позже, починить сломанную ось ржаной соломой и выжить бродячих собак из города барабанным боем. И проживало их в городе не меньше, чем мещан, да и мещане, по правде сказать, все были плутами.

Подле трактира на въезде в город, разложив на дощечке товар, сидел среброглавый старик с замкнутыми очами. Осанка старика была столь величественна, а раны его очей столь вопиющи, что граф Алессандро Калиостро остановился подле него и подозвал слугу, умеющего лопотать по-русски.

— Скажи, досточтимый, в каком сражении ты потерял глаза? — с участием спросил он старика.

— В битве с китайцами под городом Палермо, — ответствовал старик, отведя плечи назад и выгнув грудь так, что она затрещала, как орех.

— Помню, жестокое было сражение, — сказал граф, уроженец Палермо, никогда не слыхавший, чтобы китайцы добирались до Италии. — А чем торгуешь, любезный?

Старик помедлил с важностью и повел затем рукою над дощечкой.

— Вот мощи дьявола. Уничтожат любого врага. Вот семечко, из коего выращивают картофель.

Для убедительности он показал клубень с голову младенца.

Граф Алессандро Калиостро не без удовольствия отметил, что семечко смахивает на подсолнечное, причем жареное, а мощи дьявола очень уж похожи на выкопанную из земли баранью кость.

— Покупают? — спросил он.

— Ты, барин, первый.

— И сколько стоят, к примеру, мощи?

— Десять рублей ассигнациями, — сказал старик. — Если будешь брать, то дешевле.

Граф Алессандро Калиостро начал в раздумье мять подбородок, единственное не тронутое обожателями место его организма.

— Золотыми не побрезгуешь? — спросил он.

— Ежели нет ассигнаций, приму и золотыми, — снисходя, сказал старик.

Граф Алессандро Калиостро встал в позу и сделал знак сидящей в карете Лоренце. Лоренца выхватила из багажа медные литавры.

Руки графа начали извиваться в пассах, как умирающие змеи. Внезапно он замер, бросив пальцы к небу. Литавры затрещали, будто грохнулась с церкви медная обшивка, кони прыгнули вперед, кучер выпал на дорогу, а из рук Алессандро Калиостро посыпались золотые монеты с портретом птицы с двумя клювами, но без хвоста.

Старик поднял из грязи одну монету, вытер ее о свою сребровидную главу и стал ощупывать. Граф Алессандро Калиостро наблюдал за ним с острым любопытством. Внезапно один глаз старика открылся, осмотрел монету, потом перешел на графа.

Их взгляды встретились.

В то же мгновение загрохотало дотоле чистое небо, хлынул дождь, смывая муку с серебряной головы ветерана войны с китайцами, а с лица — нарисованные кирпичом раны.

Старик открыл второй глаз. Граф Алессандро Калиостро тотчас отметил, что вряд ли ему больше тридцати лет от роду. Восторг узнавания родственной души завыл в его груди, и он протянул ему руки, помогая встать. Они бросились в трактир, спасаясь от грозы, вызванной чудесным прозрением старика.

Трактир, наполненный только шумом дождя, был полупуст, в раскрытых окнах плескалась весна.

— Как звать тебя, дорогой друг? — спросил граф, усаживая новообретенного сотоварища за стол.

— Дементий, — сказал продавец дьявольских мощей. — Дементий Вертухин, дворянин.

Да, Дементий Вертухин, дворянин.

Да он ли, государев посланец и герой турецкого плена, так низко пал, что сделался одним из плутов почтовой станции?!

Это был на самом деле он, Дементий Вертухин. Ежели до смерти хочешь есть, а денег две медные копейки, а к собственной деревне и на час пристать невозможно, а кругом соглядатаи и небывалые опасности, то и к барсуку на обед напросишься, не то, что бараньи кости продавать начнешь.

Деньги, вырученные за Рафаила, в Клину кончились. Тут-то и подстерегла Вертухина судьба. В лабазе клинского купца Кошкодоева, где он покупал для каши перемешанные с землей отсевки проса, его опознал троюродный брат Ивана Белобородова, существо, как тотчас определил Вертухин, совершенно подлое и вряд ли даже млекопитающее.

Сей троюродный родственник пугачевского полковника сдал Вертухина Кошкодоеву, дабы он использовал его вместо комнатного пуделя. У Кошкодоева был пудель, но он не умел занимать гостей рассказами из жизни русских святых. Вертухин же рассказывал весьма не худо. Кошкодоев по примеру императрицы Екатерины Второй велел сделать для Вертухина лукошко и намеревался усаживать его за стол рядом с собою. Больше всего он старался даже не для себя, а для своей любушки, в коей души не чаял, она же все время пребывала в печали, поелику Кошкодоев был горбат, одноглаз и глух на одно ухо.

Но тут лабаз сгорел. Кошкодоев потерял все нажитое за годы и десятилетия, утратил способность думать о чем-то другом, кроме пожара, и не помнил даже, была ли у него когда-нибудь мать и был ли отец. Что уж говорить о Вертухине.

О, великая огнедышащая страсть! О, немыслимое любовное напряжение, рвущее жизнь на куски! О, жесточайший на свете насильник и мучитель, гонящий нас через полмира и превращающий нас в пуделя, а из пуделя обратно в человека!

Конечно же, эта кипящая страсть и подожгла лабаз купца Кошкодоева.

Во время спасительного пожара Вертухин выхватил из огня полмешка муки, кирпич и картофелину. Что делать с этими дарами, он долго не думал. Он вообще не был привычен долго думать. На другой день он уже сидел подле трактира.

— Давно ли ведешь свое дело, добрый человек? — спросил граф Алессандро Калиостро.

— С утра, — сказал Вертухин и внезапно опять посмотрел прямо в темные глаза графа.

Казалось, какая-то новая и яркая мысль начала биться в мозгу Вертухина.

— В Санкт-Петербурге, конечно, было бы прибыльнее, — добавил он с надеждой в голосе, в коем уже угадывался и железный звук уверенности. — Всего несколько дней пути…

Он еще не знал, в каком качестве может пригодиться великому волшебнику, о коем столько говорили еще в бытность Вертухина в Санкт-Петербурге, но был убежден, что графу теперь от него не уйти.

Принесли рыбу, сладкие лепешки и для графа кофе, для Вертухина чай.

Вертухин был обедом недоволен.

— Половой! — крикнул он. — У меня в чашке муха!

— Что ты, барин, она много не выпьет. Она для аромату.

— Распорядитесь, ваше превосходительство, подать мне кофею, — сказал Вертухин. — С сахаром.

Он уже чувствовал себя хозяином положения.

Заканчивали трапезу, когда на улице сделался шум. Вертухин проворно выглянул в окно.

— Граф, вам доводилось наращивать отрезанные ноги и руки? — спросил он, возвратившись за стол и напоследок лихорадочно приканчивая хвост судака.

— Это невозможно сделать! — воскликнул граф Алессандро Калиостро, с опаской оборачиваясь на дверь.

— Что вы говорите? — Вертухин издевательски усмехнулся. — В России сказывают, вы только этим и занимаетесь, — он вынул из зубов пластину чешуи и рассмотрел ее на свет.

Лицо графа стало похожим на запеченное рыбье рыло.

— Готовьтесь, пациентов уже тащат, — сказал Вертухин.