Человек может подавиться костью, его может затоптать африканский носорог или он выпьет два ведра браги вместо одного. Ежели говорить иначе, он может умереть, даже если хочет жить долго. Тогда его, как правило, хоронят.

В похоронах нет ничего исключительного и странного. Но это если похороны обычные — какого-нибудь бездельника, или вора, или даже светлейшего графа. Да хотя бы самого царя. С кем не бывает — умирают и цари.

Но хоронить в один и тот же час высочайших особ, ушедших из жизни с разницей в двенадцать лет, придумали только в России. А именно это происходило сияющим теплым утром в Санкт-Петербурге. В тот день предавали земле только что умершую императрицу Екатерину Вторую и ее мужа Петра Третьего, убитого двенадцать лет назад.

Повелением императора Павла Петровича в Невском монастыре вынули тело погребенного покойного императора Петра Федоровича. Затем это тело в старом гробу было положено в новый великолепный гроб, обитый золотым глазетом, с гербами императорскими, в приличных местах с гасами серебряными.

Когда из ворот Нижней Благовещенской церкви Александро-Невского монастыря двинулся в путь траурный кортеж, сюда слетелись все воробьи с окрестных помоек. Деревья посреди лета оделись второй листвою.

Воробей, как известно, птица чувствительная и смелая. В нем живет русская душа. Коли уж он ради жалких хлебных крошек претерпевает морозы, от коих у людей сопли в носу смерзаются, то его любовь к отчизне воистину безмерна. Котята обучаются на нем ловить мышей, его бьют из рогаток, его гонят из-под стрехи, оставляя без жилища, — он ничего не боится. Единственное, что его страшит — скука. Он жить не может без представлений глумцов и других скоромошьих позорищ, как и без трапез, где можно не только вдоволь надивиться, но и что-нибудь украсть. А на похоронах воробей всегда первый и выше всех, даже выше генералов: на самой верхней ветке сидит, если только рядом нет воробьиных леших — трубы или барабана.

Коты трусливо ходили под липами Александро-Невского монастыря, не дерзая напасть на великую воробьиную сходку.

Людишек же возле монастыря было столько, что они превосходили количеством воробьев, — улицы потемнели и сузились от нашествия.

Катафалк, клонясь то к одному боку, то к другому, выкатился на мостовую. Впереди гроба в камзоле цвета зеленой плесени, в красном кушаке и с лазоревой лентою на груди шествовал граф Алексей Орлов. В руках у него была бархатная подушка, а на ней покоилась императорская корона.

У графа были две большие заслуги перед отечеством: он поджег турецкие корабли в Чесменской бухте и задушил человека, сейчас беспокойно лежащего в гробу. Время от времени он косился назад: под досками гроба постукивали кости, и ему не хотелось, чтобы покойник поднялся.

Позади катафалка в безмерном, арктическом молчании шла вся августейшая фамилия. За нею, в некотором отдалении, придворные, а уж дальше всякая мелочь вплоть до коллежских советников и прочих тараканов. Этим уже дозволялось точить балясы и даже пускать ветры.

Чуть позади головного отряда брел Степан Шешковский, от горя превратившийся в кочергу, черную и горбатую. Следом шли герцог Кобылянский, полицмейстер Семикороб и академик Ржищев.

— Напрасно она выбрала сей момент помереть, — говорил Ржищев, показывая в сторону Зимнего дворца. — Это она не подумала.

— Да разве у смерти спрашивают совета? — сказал Семикороб, доставая из-за обшлага щепотку нюхательного табаку.

— У меня была канарейка, — отвечал на это Ржищев. — Истинно божие создание. Бывало слушаю ее, и представляется мне, что я канцлер или бери еще выше. И так мне благостно, будто я студента выпорол. Потом начала кудахтать, словно курица. Сначала три раза в день, потом два, потом один, потом закукарекала и сдохла. Вот как делают, когда договариваются.

— Да с кем договариваются?

Ржищев молча поднял палец.

Семикороб посмотрел в небо, куда указывал пальцем Ржищев, но ничего не увидел, кроме тучи воробьев, обсыпавших собою все деревья.

Ржищев наклонился к Семикоробу и сказал шепотом:

— Убийство турецкого посыльного в шайке Пугачева до сей поры не раскрыто. А она ушла, не сделав никакого распоряжения. Теперь все в руках братства.

Семикороб поднес табак к носу, сморщился, будто соленый огурец, и так чихнул, что у герцога Кобылянского слетела с головы треуголка.

— Я слыхал, братство ликует по случаю смерти императрицы, — сказал он, прочихавшись и вытирая нос огромным, как флаг, платком. — И князь Куракин, и Плещеев, и прочие.

— Праздник! — тихонько в виду скорбной процессии воскликнул Ржищев. — Истинно благовоние на душу! Ведь каких утеснений мы в последнее время от нее натерпелись, Гомер бы не описал, будь он даже зрячим. Когда-то благоволила к нам, будто сестра родная, а тут прямиком записала в шведов и турок. Посмотри на меня — разве я похож на турка?

Семикороб покосился на изогнутый дугою вниз веселый нос Ржищева, ничего не ответил и зверски обмахнулся своим сопливым флагом.

Шаг за шагом процессия приблизилась к Зимнему дворцу. Императорская корона чудесным образом исчезла из рук графа Орлова, да и сам он отступил за спины членов августейшей фамилии, а потом и вовсе тенью Степана Шешковского стал. Теперь он уже не боялся воскрешения Петра Третьего и даже начал немного подсвистывать в такт шарканьям бывшего великого инквизитора.

А в Зимнем дворце Петра Третьего ждала усопшая. Гроб ее был без крышки, и при появлении мужниных останков она вдруг приподнялась и села, поелику сзади в спину ее толкал не замеченный никем камердинер.

Придворные дамы повалились без чувств, и даже голуби за окном внезапно хлопнулись наземь. И только полицмейстер Семикороб стоически продолжал сморкаться.

Бравый камер-юнкер императрицы возложил на ее голову корону. Екатерина тряхнула головой, как заводная кукла, и корона свалилась.

Семикороб вытер соплями внезапно вспотевший лоб.

Слетелась туча других камер-юнкеров и камердинеров. Общими усилиями они пристроили корону на место. Пришлось, однако, немного и пристукнуть ее сверху кулаком.

Мария Федоровна, жена нового императора Павла Первого, тревожно совещалась с мужем надо ли ставить усопшую царицу на ноги. Решили наконец, что не надо — стоять мертвецу все-таки затруднительно.

— Что сие означает? — шепотом спросил у Ржищева окончательно сбитый с толку Семикороб.

— Торжество справедливости! — ответствовал Ржищев. — Хороним Адонирама, то бишь Петра Третьего, главного мастера при строительстве российской империи!

— Я полагал, Петр Великий — главный мастер, — заметил Семикороб.

— Петр Великий не был масоном, — сказал Ржищев.

Этот довод так убил Семикороба, что он решительно обезумел и наклонился к Ржищеву уже в полном одичании ума своего:

— Другой Петр Третий тоже, выходит, мастер. Уж как он все построил — никто и не сумеет.

— Не обременяйте себя сомнениями, — сказал Ржищев. — Так оно и есть.

Тут из руки Семикороба и табак посыпался.

Он долго молчал в размышлениях, потом спросил:

— Уж коли вы так умеете проникнуть в самую суть, кто же, по-вашему, тот злодей, который турецкого посыльного жизни лишил и просвещению России воспрепятствовал?

— Этого никто никогда не узнает. Ведь его четвертовать бы надобно. А влиятельные люди при дворе непременно наградили бы его имением в Херсонской губернии. Но братство этого не допустит. Посему пускай все остается как есть.

При этих словах императрица опять улеглась в гробу, словно и не вставала. Короны на ней уже не было.

Гроб с останками Петра Третьего уже ставили рядом с ней. Чета, при жизни дружившая, как медведь и лисой, наконец соединилась в полном согласии.

В императорской мастерской стучали молотки. Каменотесы готовили надписи на гробницах.