18. Рязанцы

Известие о разгроме под Пермью застало Владимира Пирогова в разгар очередной протокольной встречи – он принимал делегацию из Тулы. Это была едва ли не основная его работа – постоянно принимать представителей местных элит и выслушивать их заверения в преданности делу возрождения России. Чем они на самом деле занимались, что возрождали и что контролировали, выяснять обычно не было ни сил, ни возможности.

Солировал неприятный мужичонка, представившийся временным губернатором Тульской области. Так повелось, что во всех освобождённых областях первым делом разгонялись администрации и избранные при Юркевиче местные собрания депутатов. Впрочем, чаще всего депутаты и чиновники разбегались сами. В итоге реальную власть прибирали к рукам какие-нибудь второстепенные чиновники или, что тоже не было редкостью, пересидевшие смутное время по тёмным углам деятели из политической элиты поздней Федерации. В Туле, судя по физиономиям и данным из биографий членов делегации, события развивались по последнему сценарию.

– Значит, это самое, провели мы мероприятия… Согласно утверждённому графику… Да, я уже говорил, Владимир Егорович, восстановили, так сказать, это самое, вертикаль власти в полном объёме! Так и знают все пусть, наш город и область, это самое, опора России! На нас, это самое, можно положиться…

Назойливое «это самое» шлёпало по ушам, но Владимир Егорович не перекрывал фонтан верноподданнического красноречия.

– Это самое, как сбежал-то наш главный полицай, Яхлаков его фамилия… так мы сразу, это самое, приступили… ну, к восстановлению, – продолжал рапортовать временный губернатор.

– Яхлаков? А куда делся-то? – Пирогов вспомнил Яхлакова: «Хороший такой был парень, исполнительный, хоть и не кадровый».

Когда всё началось, Пирогов ждал, что Яхлаков тоже присоединиться к движению, но тот почему-то повел себя иначе, чего-то ждал. А когда заняли Воронеж, его там уже не было. «Может, потому, что он не кадровый, попал в полицию во времена, когда бывших сотрудников МВД РФ брать не хотели? Думали, без нас обойтись, дураки. Но, надо сказать, это была правильная мысль. Но потом они передумали и позвали таких, как я!»

Выступающий испуганно посмотрел на верховного правителя.

– Как куда? Это самое, сбежал он… Поймали только начальника Тайной полиции… Предатель был, это самое, повешен… Ну, народ на сходе решил… Упущение наше…

– А мэр? Губернатор? – Пирогов почувствовал неуместность своего интереса к судьбе какого-то полицая.

– Так, это самое… Прятались… Но мы их нашли, отправили в тюрьму… Иуды, это самое! Жаль, что всех гадов не поймали! – Временный губернатор изобразил на лице решимость и непримиримость, другие члены делегации закивали.

– Значит, господа, всё у вас там идёт хорошо? Поднимается Россия, а? – сидевший в зале министр информации Бурматов сделал незаметный знак оператору, и тот начал протокольную съёмку с этой красивой, как казалось министру, фразы.

– Подымается, это самое! Мы верим, что под руководством Владимира Егоровича Россия возродится. И, это самое, будет единой… И, это самое, сильной! – закончил старик и преданно посмотрел в глаза Пирогову.

– Возрождение России как великой и признанной всем миром державы – это вопрос времени. Пути назад нет, господа. Это ясно нам, это ясно всем. Рано или поздно мировое сообщество должно смириться, и никакие марионеточные правительства с их конференциями никогда нам не помешают. Русское знамя уже развивается над Пермью, на днях падёт так называемая Уральская Республика. Мы не встречали сопротивления и не встретим его до самого Тихого океана! Разве что какие-то бессовестные наёмники поднимут руку против своего народа или мы столкнёмся с попыткой повторной интервенции. Но я уверен, что наш народ такого больше не допустит!

В момент, когда по плану Пирогов должен был изложить программу дальнейших действий, заработала спецсвязь.

Министр информации Бурматов жестом велел прекратить трансляцию. Вызывал командующий Первой ударной армии Дробаков.

– Хорошие новости? Лёня, всё хорошо, я надеюсь? – Пирогов все последние дни нервничал и подсознательно ждал дурных вестей.

– Всё плохо, Владимир Егорович! Всё плохо! – сквозь системы глушения сигнал китайской связи позволял видеть на небольшом экране лишь бледное лицо Дробакова

– Господа, прошу вас выйти… к чёртовой матери! – рявкнул Пирогов, и испуганный Бурматов только что не пинками выпроводил из зала растерявшихся туляков. Владимир Егорович перевёл изображение на стационарный приёмник и увидел собеседника, который, судя по интерьеру, находился в заброшенном сарае.

– Все пошло не по сценарию. Нас обманули! Заманили! Все оказалось враньём! На нас обрушили сразу всё! Вертолёты, беспилотники, танки… Найдите того, кто планировал это и казните! У нас крыса какая-то сидит! – голос командарма дрожал то ли от отчаяния, то ли от ненависти.

– Что с армией? Вы где? У нас никакой информации, всё глушится. Где они вас застали? Передайте координаты! У нас же теперь есть самолеты, может выслать их? Разбомбить? – Пирогов говорил бодро, как перед собранием, мысленно ругая себя за неуместные интонации.

– Какой Восток? Кого бомбить? Я прячусь в какой-то дрянной деревне, они расколотили все наши колонны, буквально в полчаса. Не знаю, сколько уцелело, но тут особо и прятаться негде! Разве что в лесу подохнуть… Я только хочу сказать – найдите крысу! Отомстите за нас! Я думаю, они специально позволили выйти в эфир, чтоб меня засечь… Не поминайте лихом. Живым не дамся!

Звук исчез.

«Всё?! – Пирогов судорожно сдавливал коммуникатор в руке. – Это всё? На что мы вообще рассчитывали?»

***

Предшествующие дни были днями безусловного триумфа Тимофея Бурматова. Несмотря на невысокий статус в руководстве России, в виртуальном образе новой власти, который созидался по его идеям и его стараниями, Бурматов занимал особое положение: министр информации, идеолог, лицо режима и голос режима, непременный спутник верховного правителя на всех публичных мероприятиях. Он всегда сидел справа, всегда что-то говорил Пирогову, что-то показывал ему. Постепенно Бурматов стал выступать от имени верховного правителя и даже заменял его.

При Юркевиче он работал заместителем директора «Голоса Рязани» – вещательной корпорации Русской Республики. Помогать восставшим начали многие люди, гораздо умнее и талантливее Тимофея, но он первым добежал до лидеров и застолбил свое место, избавляясь от любого, кто проявлял слишком большое рвение. И уж тем более он никакого не подпускал к Пирогову – и чтобы не отодвинули его самого и потому, что, как ему казалось, он открыл неприятную тайну новой российской власти, и была она волнующей и опасной.

Верховный правитель России Владимир Егорович Пирогов был человеком случайным, недалёким и неглубоким – вот к какому выводу пришел Бурматов.

Для бывшего командира спецназа Пирогов неплохо выступал, без подготовки говорил складно, по-простому, но не грубо, весомо, убедительно. Людям нравилось, они верили. Он как бы воплощал собой архетипичный образ человека в погонах, который наводит порядок, – и этого хватило, чтобы никто не замечал его полицейские погоны, которые он заслужил не борьбой за спасение России, а усердной службой Юркевичу. Казалось бы, факт измены присяге на заре карьеры должен был насторожить – он же присягал Федерации, почему остался работать на новую власть? Однако об этом никто не спрашивал, кроме ехидных пропагандистов из-за линии фронта.

Тимофей сформулировал свою задачу: никто не должен быть знать открытую им тайну, люди должны были верить суровому мужику в погонах, который уверенно призывает их к возрождению Родины, не должны сомневаться, что вместе с ним идут правильной дорогой и что маршрут этот разработан целой командой.

С командой тоже было непросто. Бурматов даже находил для себя некоторое успокоение в том, что он ничуть не более чужой, посторонний или странный в этом сообществе, чем любой другой его участник.

Высшее руководство России составляли рязанцы, то есть те, кто поднимал восстание или примкнул к нему в первые дни. Кроме Бурматова, в эту компанию входили премьер-министр Фадеев, начальник Службы безопасности Лапников, несколько невнятных управленцев, занимавших какие-то должности в правительстве Русской Республики и несколько крупных полицейских чинов – коллеги, друзья и бывшие подчиненные Пирогова. Большинство участников выступления в Рязани были рядовыми полицейскими или сотрудниками ТПРР, они считались самыми верными и надежными, в управлении страной не участвовали, а охраняли руководство России.

Больше всего Тимофея интересовали Фадеев и Лапников. До начала восстания он про них не слышал и не представлял, откуда они взялись. Если слухи о Фадееве и были правдой, то это было не так и плохо – потому что о Лапникове даже слухов не было. А ведь они прибрали к рукам невероятную власть! Но что это была за власть? На чём всё держалось? Какие у них были планы и чего они на самом деле добивались?

У этих двоих были свои отношения с Пироговым, втроём они часто совещались, и Тимофей допускал, что чего-то самого важного и главного он просто не знает.

Тимофей их боялся, ненавидел, но жался к ним – сам он, по сути, был никем и во всем движении человеком случайным. Это восстание дало ему шанс, и он его использовал в полную силу, выжимая как можно больше из сложившихся обстоятельств. Обстоятельства способствовали: скоро выяснилось, что у этих людей, замахнувшихся на возрождение России, не было никакой внятной программы и никакой идеологии. Любой сектант-фёдориковец мог объяснить мир, его настоящее и будущее яснее, чем тот же Фадеев. Доходило до смешного: Лапников назвал свою организацию «Служба безопасности России» – ни КГБ, ни ФСБ, ни НКВД, а как-то совсем не по-российски. Почему так – никто не понимал, этот вопрос всегда задавали на встречах и во время эфиров. Тимофей пытался узнать, но, кроме отговорки Лапникова, что, у него, мол, свои счёты с прошлым, никаких пояснений не давалось.

Постоянно сопровождая верховного правителя, Бурматов нашел лазейку, через которую можно было обрести вполне реальную опору и силу: организуя встречи лидера с делегациями, он был в тесном контакте со всеми приезжающими в Москву самоназначенными мэрами и губернаторами, и все эти вытащенные из нафталина деятели докризисной России демонстрировали Бурматову готовность верно служить. Через его руки прошла вся местная власть, и, если бы каким-то чудом проект возрождения России сработал, Тимофей оказался бы в ней одним из главных людей – ему было бы на кого опереться.

Пирогова он полюбил и был предан ему бесконечно – вопреки своему рациональному недоумению по поводу этой фигуры. Другого человека, давшего ему невиданный шанс в жизни, не было, да и едва ли он мог появиться. Поэтому Пирогов – и только он, так для себя решил Бурматов.

Кроме того, Пирогов был его единственной защитой от Фадеева и Лапникова, а ведь они чувствовали, как он внимателен к ним, и, пока ещё вяло, пытались ему мешать. Фадеев не хотел назначать Бурматова министром и первым перестал деликатничать с приблудным идеологом, несколько раз позволял себе в самых жестких выражениях затыкать его, добавляя пожелания всё-таки иногда мыться: был у Бурматова такой неприятный недостаток – мыться он действительно не любил.

***

Пирогов сидел молча.

– Надо верить, Владимир Егорович! Надо бороться! Это всё ерунда, за нами вся Россия! – Бурматов решился подбодрить лидера

– Да, да, надо верить… Будем верить! – Пирогов кивнул своей круглой головой, но попросил оставить его одного.

Бурматов вышел в эфир и целый час кричал, что не надо верить провокациям, ударная армия ещё ударит, «мы дойдем и до этого их Екатеринбурга, и до Новосибирска, и освободим Иркутску и Владивосток!».

Люди слушали, людям нравилось, люди ещё ничего не поняли. Впрочем, и сам Бурматов понял, насколько всё плохо только несколько дней спустя.

 

19. Верховный правитель

Верховный правитель был не так прост, каким казался. Это была выработанная с детства привычка: прикидываться глупее и проще, чем он был на самом деле. Он видел, что карьеру проще делать, прикидываясь глуповатым и самоуверенным, поэтому прятал свои сомнения и переживания от окружающих, даже от жены, когда она ещё была.

Весь ход восстания казался Пирогову каким-то нереальным. Ему и его соратникам фантастически везло. На первом этапе выступления, когда они контролировали только Рязань, всё ещё можно было остановить силами спецназа. И они действительно ждали контратаки. В конце концов можно было собрать всех, кто еще оставался верен, вроде Яхлакова, и хотя бы их силами начать сопротивление. Предположим, Русская Республика была настолько рыхлым и беспомощным образованием, что изоляция её верхушки сразу обрушила всю конструкцию. Но ведь была ооновская администрация в Москве, была же Наблюдательная комиссия. В Рязани был какой-никакой дипломатический корпус, бизнесмены да и просто агенты иностранных спецслужб – они же должны были сообщить начальству, что происходит.

Руководство восстания пыталось начать переговоры с мировым сообществом, но испуганные дипломаты требовали только одного, чтобы им обеспечили возможность покинуть охваченную мятежом территорию и обеспечили неприкосновенность. В итоге всех отпустили, заверяя в желании мира и дружбы.

Глупее вышло с дипломатами построссийских стран. С одной стороны, в первом манифесте восставших прямо говорилось о возрождении России в полном объёме и непризнании суверенитетов в границах бывшей России, за исключением Татарии, Башкирии, Якутии и Кавказа, куда даже соваться было глупо. С другой стороны, хотелось выглядеть готовыми к переговорам, поэтому всех дипломатов отправили по домам с предложением к правительствам немедленно самораспуститься или присоединиться к священному делу возрождения России.

В течение первых часов восставшие приложили немало усилий, чтобы их услышал и увидел весь мир. Но никакой особой реакции, кроме вялого осуждения, не последовало. Ничего не произошло и после взятия Москвы, и после того направления во все стороны диверсионных групп из спешно навербованных добровольцев. Конструкция построссийского мира затрещала. ООН негодовала и грозила, была введена блокада восставших регионов, но все равно ничего серьёзного не предпринималось.

К удивлению, даже публичная казнь Юркевича и его подручных не сподвигла Наблюдательную комиссию на активные действия. Заподозрив ловушку, руководство восставших потратило несколько недель на обустройство контролируемой территории и формирование из имеющихся в наличии сил хоть какого-то подобия армии.

Руководство восстания каждый день ожидало десанта или организованного сопротивления, но ничего не происходило. Чередой шли конференции и переговоры, президент США и европейские руководители выступали с громкими заявлениями – и больше ничего.

Пирогову докладывали, что вот-вот рухнет Поволжская Федерация.

– Вот так вот просто и рухнет? – недоумевал он.

– Ну не так просто, но рухнет! – заверял его Лапников и хитро улыбался.

И ведь рухнула! Поволжская армия, на которую в Наблюдательной комиссии возлагали большие надежды, стала главной движущей силой мятежа. «Как так выходит? Неужели все так рыхло в этом мире?» – думал Пирогов.

Следом как карточный домик рассыпалась финно-угорская конфедерация – и тоже без особых усилий.

Владимир Егорович часто заводил среди своих разговоры о том, что рано или поздно везение кончится. Но с ним не соглашались:

– Все эти государства – фикция, население только и ждёт, когда мы придём! Там же живут наши люди! Наши единомышленники есть везде, это только начало! – успокаивал его Бурматов.

Пирогов всегда находил время послушать своего министра информации и, представляя реальное положение дел, удивлялся его наивной, почти религиозной вере в победу. Была в этих встречах и практическая польза. Он черпал из многословного бурматовского разглагольствования объяснение происходящим событиям, а потом сам пользовался этой аргументацией. У него не было собственной стратегии и глобальных идей, он бы с удовольствием заглянул в пресловутый «План возрождения России, план Владимира Пирогова», о котором не уставал вещать Бурматов.

С Уралом всё развивалось по обычному сценарию: были и «наши люди», и заговор в армии, и план ликвидации верхушки, и казачество. Предполагалось, что сразу после Перми, выждав несколько дней, пока Урал охватит хаос, силы России двинутся на Екатеринбург. Но несколько дней назад информация из-за линии фронта перестала поступать. Ни о восстании, ни об удачном покушении на президента ничего не было слышно, зато неожиданно прошла конференция, на которой государства Рижской системы поклялись воевать и объявили о создании Объединенного штаба. Тем не менее было решено действовать по плану. Все верили, что и в этом раз удача будет на стороне восставших.

И вот он, итог.

***

Через несколько часов, когда удалось собрать хоть какую-то информацию, устроили расширенное заседание руководства России, и Пирогов попытался устроить разнос военным. Но им же назначенный начальник Генерального штаба перешел в наступление:

– Я, товарищ верховный главнокомандующий, профессиональный военный, доктор военных наук, служил в Генеральном штабе задолго до Кризиса, так что прекрасно помню многих видных стратегов и тактиков, не имевших военного образования и опыта. Чем все кончилось – вы сами знаете! Хочу вам в лицо сказать: не повторяйте их ошибки и не пытайтесь руководить армией сами! Не доверяйте самозваным стратегам, они вас погубят! – скрипучим голосом выговорил генерал Лавренюк.

Этого старика Пирогову представил Заварзин, руководитель московского штаба заговорщиков, после того, как Москва была освобождена. «Настоящий офицер генерального штаба! Еще того, путинских времен! Наш идейный и верный товарищ!» – с уважением говорил он.

Старик предъявил подтверждающие документы, и, за неимением других кандидатов, его и назначили руководить штабом, хотя Фадеев и Лапников были настроены скептически и предлагали дать ветерану символическое звание и не воспринимать серьёзно. Но Лавренюк оказался дельным человеком – решил вопрос и с местом, и с кадрами, привёл старых сослуживцев. Про себя Пирогов их называл «стариками», но относился с пиететом – до этого самого дня.

– Я, конечно, простой рязанский полицай, можно мне этим в морду тыкать бесконечно, но я всё-таки хотел бы узнать, как получилось, что вы, дорогие мои военные специалисты, так ошиблись? Откуда вы взяли всю эту чушь про уральское подполье? Откуда вы взяли всю эту ерунду про восстание казахов, которые чуть ли не на нашу сторону перейдут? Это ведь не одна ошибка, это какой-то системный сбой!

Лавренюк стоял по стойке смирно.

– Нет, вы мне скажите, Николай Николаевич, в чём дело? Может быть, есть что-то, что я не знаю?

– Товарищ верховный главнокомандующий! Штаб – это мозг армии, но мозгу нужна информация для анализа! У нас нет собственной разведки, всю информацию о положении дел за линией фронта мы получаем от товарища Лапникова в весьма неконкретной форме! На основании полученных сведений мы дали свои рекомендации. Хочу напомнить, что мы предлагали дождаться начала восстания на Урале в Перми, а уж потом двигаться на восток! Кто принял окончательное решение – я не знаю.

Лавренюк был прав. Все окончательные решения принималось в узком кругу, а конкретно это решение действительно продавил лично Дробаков, находившийся в постоянной эйфории.

«Взять хотя бы этого Дробакова – он кто такой, откуда взялся?» – подумал Пирогов.

Буйный, харизматичный выскочка, Леонид Дробаков имел яркую располагающую внешность и умел хорошо выступать, поэтому изначально виделся исключительно в агитационном образе «речистого военного, не изменившего присяге». Стремительный взлёт популярности вскружил ему голову – Дробаков решил, что он ещё и стратег, и тактик, и выдающийся организатор. Устоять перед его напором рязанцы не могли или не захотели, и может, это был элегантный способ избавиться от слишком активного деятеля: ему доверили командование срочно сформированной добровольческой армией, которую он сам стал называть Ударной.

В лучшем случае это было слабо организованное ополчение, а на самом деле большая шайка мародеров и маргиналов. Правда, было в её составе несколько более или менее стоящих частей, например полк из бывших офицеров. Однако среди старших командиров офицеров с опытом было мало. Непонятно, в какую игру с ними играла коалиция, но уничтожить этот табор было легко – никаких иллюзий Пирогов не питал. Но Фадеев многозначительно намекал, что никто их не остановит. И ведь так и было!

Дробаков со своей Ударной армией кочевал из города в город, развлекаясь выступлениями, казнями, народными сходами и, к сожалению, грабежами и прочими малоприятными вещами. Именно он вошёл в Пермь, и всё, что он вытворял и там, и по дороге туда было чистой его и его штаба импровизацией. Самым приличным человеком в его окружении был отправленный «на усиление» Заварзин, который умудрялся вносить в этот хаос хотя бы видимость осмысленности. Впрочем, и Заварзин туда был отправлен, чтобы здесь не мешался со своими идеями и предложениями: у него были слишком большие связи в Москве – и среди подпольщиков, и среди «бывших», поэтому его боялись как возможного конкурента.

Между прочим, в Поволжье была какая-никакая армия, с нормальными офицерами – на её базе официально были созданы армии Пятая и Шестая. Наверное, можно было там найти боеспособные соединения и адекватных командиров, но поволжские армии так и стояли без дела, и кто там сейчас командует, было не совсем понятно.

«Честно говоря, у нас и армии-то никакой нет, не то что разведки!» – признался себе Пирогов, махнул рукой и обернулся к Лапникову.

– Откуда вся эта дезинформация? Мы ведь могли бы закрепиться в Перми и спокойно ждать развития событий. Если бы они посмели бомбить город – это все равно было бы лучше идеи выдвинуть все части на восток, разве нет?

Лапников казался спокойным.

– Владимир Егорович, источники, которыми я пользуюсь, раньше меня не подводили. Сейчас я пытаюсь понять, почему так случилось. На все вопросы готов ответить вам лично, это слишком секретная информация!

– Вы слышали, товарищ верховный главнокомандующий? Я возглавляю штаб Российской армии, а от меня скрывают все! – Лавренюк не скрывал своего бешенства.

«Я вот Россию возглавляю – и от меня, похоже, тоже многое скрывают!» – подумал Пирогов, но ничего не сказал.

Позднее был длинный и полный недомолвок разговор с начальником Службы безопасности. Он признавал, что его источники недостоверны, но настаивал, что других все равно нет.

– Возможно, это была спецоперация, жертвой которой пали наши друзья, но они уже и сами всё поняли, разберутся.

– Наши друзья – это кто? Китайская разведка? Индийская разведка? Иранцы? Афганцы? В подполье я уже не верю. Кажется, будь у нас более или менее развёрнутая сеть сторонников, мы бы и то знали больше.

– У нас друзья везде: и в индийской разведке, и в афганской, и в иранской, и даже в бразильской. Я вам много раз докладывал: Рижская система не нравится многим на этой планете, и нам готовы подыграть разные силы. Я годами выстраивал систему связей, она позволила начать наше дело и далеко продвинуться. К сожалению, случилась ошибка.

– Ошибка? Случился перелом! Против нас работает Объединенный штаб, который явно не сборище маразматиков, как наш, и ресурсы имеет несопоставимые! У нас даже авиации нет, не говоря о спутниках! Тридцать поволжских самолетов! Меня убеждали, что они могут летать, и что же? Кто-то где-то нажал кнопочку – и они превратились в бесполезный хлам! Мы только раз столкнулись с организованным сопротивлением – и оказалось, что у нас нет ни армии, ни разведки. Ничего! Крестовый поход детей какой-то! Сколько хороших людей погибло!

– Да, погибло…

– Скажите, нам есть на что надеяться? У нас есть какие-то ресурсы?

– Безусловно, Владимир Егорович! Безусловно. Меньше слушай этих «бывших». Зачем ты вообще относишься к ним серьёзно? Ты же прекрасно знаешь, что все эти государственные организации просто для солидности! Они свою Россию однажды уже профукали.

 

20. Бывшие

Для солидности действительно успели создать много всего ненужного, и эти учреждения уже начинали раздражать своей бесполезностью. Изначально рязанские заговорщики вовсе не собирались переезжать в Москву, планируя сделать её лишь символической столицей России. В послекризисное время в Рязани был построен комплекс офисных зданий, ничто не мешало сосредоточить там все нити управления. Но когда Москва так легко досталось, настроение сразу изменилось. В Рязани оставили только центральный банк, который продолжал печатать русские рубли, по умолчанию ставшие валютой новой России.

У Фадеева была подобрана небольшая команда, он вывез этих управленцев из Рязани и рассадил во главе ключевых министерств. Остальных сотрудников набрали в Москве – от желающих не было отбоя. Министерства воссоздавались сами собой: отставные федеральные чиновники занимали здания своего бывшего ведомства, рассаживались по кабинетам и шли докладывать о себе, не забывая прихватить сметы. В итоге в России появилось огромное министерство иностранных дел, работало министерство юстиции, промышленности, энергетики и еще много каких министерств. Некоторые функционировали даже без финансирования – на чистом энтузиазме, но, конечно, в ожидании грядущих благ.

Пирогов не любил всех этих «бывших», как вообще недолюбливал чиновников, но предпочитал делать ставку на них, а не на недавних подпольщиков или публичных борцов с режимом Юркевича или московских оппозиционеров.

Бывших подпольщиков он боялся, справедливо полагая, что его полицейского прошлого они не забыли и не простят. И с этим страхом он не мог справиться: не помогали ни горящие верой глаза, ни уверения в готовности умереть за него, и вообще, никакие рациональные аргументы не помогали. Искреннее обожание, очевидная преданность «великому делу возрождения России» не только не радовали, более того – пугали. Полицейским чутьём он понимал, что случайно оказался вождём этих людей, что терпят они его только до поры – пока он отвечает их глупым представлениям о возрождении России и русской судьбе. «Сначала мы разгромим сепаратистов, а потом эти патриоты припомнят мои похождения, и меня – на той же виселице вздернут!» – эта мысль жила в нём, и в той или иной степени её разделяли в его окружении. Фадеев, с которым он как-то поделился своим видением ситуации, полностью с ним согласился и сформулировал государственную стратегию: на время возрождения России необходимо дать этим людям возможность приносить пользу, а после победы надо будет персонально разобраться с каждым.

На местах дела обстояли и того хуже – не запачкаться в работе на марионеточную Русскую Республику сумели немногие. Большая власть областных администраций оказалась в руках развивших активность «бывших», чуть ли не руководителей каких-то забытых исполкомов «Единой России».

Слушая верноподданнические речи оживших политических трупов, Пирогов часто думал о Путине. Раньше он мучился вопросом, почему этот харизматичный популярный президент, несомненный патриот России, последовательно делал ставку на всякую вороватую шушеру, которую, как казалось юному наивному Пирогову, нужно было пересажать в первую очередь. Были же пылкие патриоты, готовые на всё! Но их не пускали во власть. И только оказавшись в положении национального лидера, Пирогов осознал всю мудрость предшественника: управлять проще управляемыми, а пылкие патриоты и бывшие подпольщики слишком часто настаивают на своей точке зрения, вопреки начальственному мнению. Впрочем, внешне отношение рязанцев к «героям и мученикам русского сопротивления» было очень теплым – Бурматов постоянно превозносил их заслуги и рвение. Сторонние наблюдатели искренне полагали, что именно эти ребята и стали главной опорой нового режима, но в реальности все было иначе: даже московское подполье воспринималось рязанцами с меньшим энтузиазмом, чем демонстрировалось. Хотя только благодаря московскому подполью столица России досталась Пирогову без каких-либо усилий с его стороны.

Местные патриотические группы и выпущенные из тюрем сторонники НОРТа в лучшем случае отправлялись на низовые должности или зачислялись в бесчисленные безвластные «советы народных депутатов» или «консультативные совещания». Буйных и пылких направляли в формируемые армии. Говоря по правде, бывших подпольщиков и героев сопротивления ожидало всё что угодно, но не реальная власть в России, возрождённой полковником Пироговым. Из огромного московского подполья заметные должности получили лишь несколько человек – и то исключительно из уважения к их бывшим чинам и заслугам.

***

Наверное, Москва просто соскучилась по столичному статусу – отсюда эти добровольные министерства и прочая возродившаяся сама собой административная жизнь имперского центра. Нельзя сказать, что в статусе вольного города бывшая столица прозябала, но в моральном смысле это были годы упадка. Про Москву не сообщали в новостях, потому что в ней годами ничего интересного не происходило. Из принципа в ней не проводили никаких крупных международных мероприятий – ни политических, ни экономических, ни культурных.

Первые недели восстания будто вдохнули в город новую жизнь. Москва будто пыталась взять реванш за все прошлые годы упадка. Царила невероятная эйфория, чередой шли приветственные банкеты и прочие праздничные мероприятия с участием осколков московского бомонда. Постоянно проходили собрания по возрождению давно упраздненных всероссийских организаций – профессиональных, творческих, политических и каких угодно. На них предлагались самые фантастические проекты: так называемый Союз кинематографистов России предложил немедленно приступить к организации Московского международного кинофестиваля, а Российский союз молодежи – провести Всемирный фестиваль молодёжи и студентов.

Пирогов был звездой, ему посвящали стихи, ему аплодировали, ему подносили цветы, жали руку или даже благоговейно её целовали. У него тоже случилась эйфория, он полюбил этот город и поверил, что это судьба – въехать сюда триумфатором и остаться в истории главного города России восстановителем и обновителем его славы.

Москва подарила Владимиру Пирогову не только ощущение триумфа, власти и успеха. Здесь он встретил самую потрясающую женщину из всех, кого довелось ему знать, – Кристину. Кристина была совсем из другой жизни – настоящей светской дамой, столичной штучкой, к такой раньше он не осмелился бы и подойти. За спиной у него был распавшийся брак с бывшей коллегой и довольно заурядная жизнь; возможно, потому он и согласился на участие в восстание, что был одинок и ничего интересного от жизни не ждал.

Кристина была живой частью ушедшей России, которую Пирогов застал совсем немного и видел только издали. Она начала светскую карьеру ещё золотые десятые годы, блистала на страницах глянцевых журналов, пробовала себя как модель и певица, участвовала в телешоу и накануне Кризиса вышла замуж за богатого и влиятельного человека, чью фамилию с гордостью носила. Муж её, весьма немолодой и нездоровый человек, вскоре помер, опозоренный и лишенный сенаторского звания. Впрочем, оставшихся от него миллионов Кристине вполне хватило на приятную жизнь между Москвой и Парижем.

В Москве, в одной из своих роскошных квартир, она открыла салон. Как высокопарно сообщала его официальная страничка в интернете, «здесь продолжаются традиции светской жизни главного города России». В её салоне действительно бывали и высокопоставленные ооновцы, и все более или менее значимые московские персоны. Так она провела послекризисные годы – весело и беззаботно, оставаясь героиней потускневшей московской светской хроники.

После смены власти Кристина Павловна собиралась отправиться в Европу, но задержалась и стала пылкой сторонницей «возрождения России».

Она буквально очаровала Пирогова, когда он наконец посетил её салон. На следующий день она позвонила ему, и он, бросив всё, приехал. Они стали любовниками. Наверное, это были самые счастливые дни в жизни Владимира Егоровича. Да, он был счастлив, он был победителем, о плохом он старался не думать. Кристина была старше его на несколько лет, однако рядом с ней Пирогов казался себе гораздо старше своих сорока двух.

В Европу она всё-таки уехала.

После всех потрясений Владимир Егорович явился к ней.

Кристина сидела в гостиной, в коротком халатике, и смотрела какой-то старый фильм.

– День сегодня был отвратительный! – Он выложил ей и про Дробакова, и про Лавренюка, и про разговор с Лапниковым.

Кристина слушала спокойно, иногда кивала.

Когда Пирогов закончил, она тронула пальчиками виски и спокойным голосом сказала:

– Володя, мне надо уехать.

– Уехать?!

– В Париж. Ты же знаешь, у меня там квартира, бизнес.

– Вот так срочно уехать?

– Да, Володя. Я и так тут просидела всё лето. Дела ждут, здоровье надо поправить, а тут сам видишь, что творится.

– Пока ничего плохого не происходит. Подумаешь, Пермь! Чёрт с ней.

– Надеюсь, ничего плохого не произойдет! Я же не совсем уезжаю. Съезжу на пару месяцев и вернусь.

– Я буду скучать. – Пирогов понял, что отговаривать её бесполезно, ждать обратно – тоже. И поймал себя на том, что не удивлен и всегда был к этому готов.

– Думаю, тебе будет не до скуки. Сейчас такое начнётся, что девочкам лучше выйти.

– Кто тебя напугал-то? Что за чушь?

– Никто не напугал, я же говорю: нужно в клинику, дела кое-какие накопились.

– И когда ты уезжаешь? Тебе дать денег? А как ты поедешь? – начал суетиться Владимир Егорович.

– Хочу завтра утром. Поеду на машине в Питер, там самолёты летают. Денег дай, если можешь, лишним не будет. Боюсь, что все мои вложения в Москве уже ничего не стоят.

– То есть ты не сейчас это решила?

– Конечно нет. Просто не хотела заранее тебе говорить, извини.

– Тебе дать сопровождающих? Ты одна едешь?

– Нет, нас несколько девочек. Если только сопровождающие без формы будут, иначе только проблемы. Главное, чтоб нас не ограбили по дороге.

– Хорошо!

Он сделал несколько звонков, последовательно удивив своих абонентов.

Фадеев обещал прислать деньги, хотя и выразил неудовольствие по поводу запрошенной суммы.

Лапников обещал дать хороших ребят в конвой и уточнил адрес.

Они провели вместе ночь.

– Если хочешь, можешь жить здесь! – сказала она прощаясь.

На том и расстались.

Рано утром Владимир Егорович ехал на очередное совещание и думал, что мог бы, наверное, и не отпускать её. Но жить не с гордой, свободной женщиной, а с пленницей ему не хотелось. «А мог бы и уехать. Взять больше денег, сказать, что едет её провожать – и улизнуть, убежать. Но нет, не получилось бы, и потому, что свои не отпустят, и потому что спрятаться в этом маленьком прозрачном мире негде»

С того утра в душе Владимира Егоровича поселилось неприятное чувство – обреченность.

 

21. Вторая армия

В штаб Второй армии выехали ночью.

Бурматов хотел проветриться после бесконечного московского кошмара. Каждое совещание руководства непременно заканчивалось криком, обвинениями и скандалом. Бурматов не раз попадал под горячую руку и решил, что надо хотя бы на день уехать – и самому провериться, и посмотреть, что же происходит на местах, как люди реагируют на происходящее.

По совету начальника генштаба Лавренюка он поехал в штаб так называемой Второй армию, чтобы заодно сделать оттуда несколько духоподъёмных трансляций.

Тимофею все чаще казалось, хотя он и гнал от себя эту мысль, что под ногами у них пустота. Даже в первые дни, когда всё шло наилучшим образом, он замечал неприятные сигналы. Например, бурное одобрение новой власти выражали вполне определённые люди, а что думали все остальные, было непонятно. Казалось, они просто ждут, когда всё это кончится. Особенно неприятно было равнодушие молодёжи. За весьма редким исключением публика моложе двадцати вообще не интересовалась происходящим. При чём равнодушие было еще не самым плохим вариантом.

Однажды, просматривая частные каналы, он случайно наткнулся на девушку, которая вещала, кажется, из Ярославля. По одобрительным отметкам и комментариям было видно, что её слушают и одобряют тысячи.

– Ну, вот взять Афганистан! Раньше был помойкой, а теперь? Да теперь там центр прогрессивной тусовки! Чего стоит один кабульский джаз-клуб, а? Вы вот слышали эту музыку? Ангельское пение! Или этот… «Будда-бар» в Бамиане! Опен-эйр-пати перед гигантскими изваяниями Будды! Сто тысяч человек собирается поплясать! В том году, когда отмечалась годовщина восстановления статуй, ой, что там было! А легендарный кабульский стрип-клуб «Талибан»? – Девушка тяжело вздохнула, явно давая понять, что бывала там лично. – Сначала они, значит, выходят все в паранджах, всё типа строго, но что они потом творят! Мамочка моя! Под мелодии из продвинутых гей-клубов Карачи и модных дискотек Пхеньяна! Такого отжига я не видела даже во Владивостоке! А интерьеры? Самые крутые филиппинские дизайнеры постарались! А теперь мы тут торчим, никуда не уехать, ничего не работает, повылезало старичьё всякое из помоек – а всё потому, что какой-то полицай решил какую-то, блин, Россию возрождать! Да вот сдалась она мне, Россия эта! Я её вообще не помню, и слава богу! Было бы что помнить, правильно я говорю?

«Да!» – незамедлительно ответили десятки тысяч слушателей. Бурматов ничего не знал об этой девице и причинах её популярности. И это его особенно поразило: целый мир, о котором он ничего не знает! Сколько ещё таких гуру равнодушия? Оказалось, тысячи. Искать таких умников и образцово-показательно наказывать, не было ни сил, ни ресурсов. Он махнул рукой, но забыть не мог.

Отдельный вопрос: кто же за их власть воюет? Об этих людях у Бурматова было неопределенное впечатление. Несмотря на то что он регулярно встречался с бойцами и лично курировал ежедневные эфиры с героями России, основной массив людей с оружием, сражающихся за их власть, был для Тимофея Сергеевича тёмным лесом. На руководящих постах было много пресловутых «ветеранов Донбасса» и отставников из распущенных ВС РФ. Но кто были рядовыми? Откуда они взялись? С мест приходила противоречивая информация, люди жаловались на мародёрство и грабежи, кое-где действовали вооружённые шайки отпетых бандитов, которые по документам проходили как вооружённые отряды сторонников правительства.

Встречи с такими персонажами всегда оставляли тяжёлое впечатление. «Ополченцы мы! За Россию всегда готовы!» – Бурматов вспомнил, как произносил эту фразу лысый верзила с недобрым глазом, которому он вручал орден пару недель назад. Верзила, рассказывали, был вскоре убит своими же, якобы готовился перейти на сторону противника. Разбираться не стали. Как говорил Фадеев, «бандитизм мы легко подавим, сейчас главное заставить бандитов воевать за нас».

Вёз министра мужик лет пятидесяти, в камуфляжной форме. В машине ещё ехал журналист с техникой для трансляций, но он сразу уснул.

– А вас как звать?

– Лейтенант Российской армии Борис Самарин, господин министр! – бодро откликнулся водитель.

– Скажите, Борис, как вы оказались в наших рядах?

– Ну как… По зову сердца, господин министр.

– Вы при старой России кем были?

– Да никем особо не был. После школы отслужил в армии, работал охранником, водителем… Потом началась вся эта заваруха украинская, уехал на Донбасс. Позывной «Резвый» у меня там был. Что рассказывать… побегал с автоматом, даже медали у меня были… Потом понял, что куда-то всё не туда поворачивает, вернулся в Россию. Снова мыкался, с работой было сложно… женился…

– А при Юркевиче?

– Ну как… Работал охранником. Детей растил. Читать стал, хотел разобраться, почему так с Россией всё получилось…

– И почему же?

– Ну… Вы сами знаете… Мне ваши выступления очень нравятся! Предатели… удар в спину… Раскачивали страну за деньги Запада, а потом вот всё и случилось…

– А вы где были, когда всё случилось? Помните Кризис? – За эти месяцы Бурматов многократно рассказывал, как тяжело он сам пережил развал России. На самом деле он почти ничего не помнил, у него как раз случилась первая любовь, она была, как водится, несчастная, и он так страдал, что несколько месяцев рокового года просто выпали из памяти, слившись в один бесконечно длинный, тоскливый вечер. Поэтому его интересовали живые, а не придуманные впечатления и воспоминания.

– Работал, наверное.

– И как среагировали, когда узнали новости?

– Да как… Ну мы с ребятами возмущались сильно… Выпили потом.

– А почему не вышли протестовать?

– Так против кого? Мы никаких иностранных оккупантов не видели, вся власть сначала осталась прежней… Потом только новые вылезли, хотя тоже, говорят, из старой колоды.

– То есть вся ваша власть была предателями?

– Получается, что была, хотя странно, конечно… Они вроде бы до последнего всё делали правильно… Когда я на Донбассе еще был, приходила помощь от нашего губернатора, нас как героев провожали же… Не знаю, может, им угрожали? Если честно, тот еще жулик был, губернатор-то наш. Как и все тогда…

– А вы, значит, верите в эту сказку, что в России вся власть была коррумпирована? Жулики и воры, да? – тезис, что докризисная власть целиком состояла из жуликов и воров, глубоко был внедрён многолетней антироссийской пропагандой, что, по опыту Бурматова, ему верили даже преданные сторонники восстания. Как с этим бороться, он еще не придумал и много размышлял на эту тему.

– Ну, жуликов и воров там хватало… Да когда их нет-то? У нас в России всегда так… И тогда жулики, и Юркевич со свой шайкой – тоже жулики! Показывали тут его дворец, вот же шельмец! Золотые унитазы, ну ты подумай!

– И мы жулики? – Бурматов лично готовил разоблачения коррупции при дворе Юркевича. Однако многократно показанный помпезный дворец принадлежал вовсе не генералу, а какому-то цыганскому предпринимателю, уехавшему сразу после начала событий. Юркевич жил хоть и богато, но ничего особенно впечатляющего в его доме не было, а у цыгана были настоящие золотые унитазы!

– Вы нет, вы не такие, вы за народ! – торопливо пояснил водитель, но Бурматову показалось, что этот мужик всех всегда будет считать жуликами.

– Да, враги клевещут на нас круглые сутки, но это все враньё. Владимир Егорович живет в походных условиях, остальные члены правительства тоже! – назидательно произнес Бурматов, а потом подумал: интересно, как бы мы развернулись, если бы удалось победить? Россия вон какая огромная, богатая, что ж, нам в землянках жить? Впрочем, сначала надо победить, сесть покрепче, а там уж никто и не осудит. – Ну а все-таки, что люди говорят о всех нас? Мы же народу стали известны только после начала восстания, а до этого нас никто не знал. Я тут недавно участвовал в работе собора, так там многие деятели говорили, что мы слишком мало привлекаем на ответственные посты тех, кто выдвинулся при Путине. А вы как думаете? Я вас спрашиваю не как министр, мне интересно человеческое мнение. Может быть, и правда надо ещё больше?

– Человеческое мнение? Да я бы эту публику первой перестрелял, вот какое моё мнение.

– Почему это? – Бурматов приятно удивился.

На самом деле, все эти бывшие раздражали его, и в глубине души он глубоко их презирал. Подростком, обнаружив, что никакой России больше нет, он был поражён всеобщим спокойствием по этому поводу. И самое главное, прежние лица оставались на прежних местах, за редким исключением, что он едва ли тогда заметил. Директор школы, которая еще недавно лично проводила уроки патриотизма, распорядилась срочно убрать стенды о России и Путине. Классная руководительница, которая на уроках то и дело сбивалась на темы о Донбассе и Америке, вдруг потеряла интерес к политике и теперь строго придерживалась учебного плана. Новейшую историю вообще перестали преподавать. Тимофей некоторое время демонстративно ходил с георгиевской ленточкой, но потом в школу вызвали отца и ленточку пришлось снять.

С тех самых пор ему казалось очевидным: те, кто, находясь во власти, довел Россию до гибели, должны быть судимы как ответственные за её беды. Не только бывшие министры и крупные деятели, но и рядовые чиновники и даже директора школ. Все, кто не боролся до конца. Но это были эмоции, которые он умел скрывать. Новому режиму нужна была связь со славным прошлым, и для этого Пирогов пригласил «бывших» помогать новой власти. Да и деваться было некуда: на местах кадров не хватало, нужно было кого-то ставить вместо разбежавшихся коллаборационистов. В смысле привлечения к всероссийской политике все было не так однозначно.

Проводить выборы, а тем более во всероссийский парламент никто пока не планировал. Все это откладывалось на послепобедное время. Тем не менее постановили, что видимость парламента все-таки нужна, поэтому и был создан Собор. В него вошли бывшие депутаты Думы, сенаторы, общественные деятели, губернаторы и чиновники, которые в силу каких-то причин лишились прежних постов. На участие в соборе принимали всех, кто хотел и сумел доказать, что был патриотом, а не раскачивал лодку и не шакалил у иностранных посольств.

К сожалению, на призыв сплотиться вокруг новой власти откликнулись немногие из тех, кто остался в живых. Когда Бурматов разослал членам правительства список зарегистрировавшихся для участия в соборе, самым популярным отзывом был вопрос: «а кто все эти люди?».

Известных или хотя бы знаковых имён в списке действительно не было. Каждый из этих господ предоставил свои статьи, выступления, книги и записи, однако создавалось впечатление, что в старое время они отсиживались на задних скамейках и со своим патриотическим мнением вперед не лезли. Попытки выяснить, чем конкретно они занимались в период Кризиса, были безрезультатны. Люди, – готовые часами рассказывать, как они ездили в Крым и на Донбасс, как обличали американский империализм, встречались лично с Путиным, выступали и предупреждали, принимали самые нужные и патриотические законы, – демонстративно обижались, когда их вежливо спрашивали: что конкретно они делали именно тогда, когда самое страшное-то и началось?

Это было общее расстройство памяти. Многие ярко и подробно рассказывали про 2014-й год, как тогда было радостно и хорошо, какой тогда была Россия счастливой и гордой, какое было воодушевление и единение. А вот дальше начинались путаные рассказы: стало не до политики, жить стало тяжелее, американцы всё испортили, но и наши виноваты были.

Впрочем, для заседавших на Соборе старая власть была идеальной, во всём правой. Они даже требовали повесить в зале заседаний большой портрет Путина, но Бурматов оставил как есть: огромную карту России в старых границах и парадный портрет Пирогова. Это вызвало бурю негодования среди участников Собора, но потом они смирились. Их больше интересовали вполне конкретные вопросы: когда им выдадут какой-нибудь пост или актив, которым они могли бы руководить? Когда будут наказаны и пойманы те, кто много лет их травил и обижал, – у каждого был заготовлен список. Наконец, интересовали пенсии, а в последнее время и пайки. Способных адекватно выступать и производить благоприятное впечатление на массовую аудиторию во всем собрании оказалось человек пятнадцать – двадцать. От остальных был чистый вред. Идиотские выступления регулярно демонстрировались противником в своих передачах и производили негативный эффект. Мысль, что какой-то трясущийся маразматик, о заслугах которого перед Россией в прошлом ничего нельзя было найти даже в самых комплиментарных справочниках, и есть та самая новая власть новой России, деморализовала многих сторонников на местах. Особенно досаждали требования немедленно вернуть Кавказ и Крым. Как они себе представляли завоевание этих территорий и, самое главное, их интеграцию в остальную Россию, выяснить не получалось. Для этих несчастных Россия существовала только в том виде, в котором они её помнили, и на меньшее они не были согласны даже на краю могилы.

Между прочим, эти вопли про Кавказ и Крым хоть и не сильно, но осложнили ситуацию. Кавказские эмираты и Крым немедленно откликнулись: они готовы присоединиться к коалиции и прислать своих военных. «Вот только их нам и не хватало! Разогнать это сборище к чёртовой матери», – бушевал тогда Фадеев.

– А как вы относитесь к Путину? – этот вопрос Бурматов тоже любил задавать в таких беседах. Вопреки официальной версии, сам Тимофей считал именно Путина виновным в случившемся, но, с другой стороны, он и был символом величия России, её взлета, её успеха, её суверенитета и целостности. Поэтому обычно он упоминал о нём, когда говорил о славном прошлом, а потом, не останавливаясь на его тактике в Кризис, сразу переходил к героическому настоящему и величественному будущему. Как эта фигура воспринималась людьми внизу, он не понимал.

– Путин? Путин всё правильно делал. Просто вокруг него было слишком много предателей, и они не давали ему многое довести до конца. А сам он был хороший, правильный мужик, за что и пострадал. При нём хоть порядок был!

– Ну да, ну да… Но как же получилось, что он предателей не выявил, не избавился от них? Ему же постоянно говорили! – Бурматова этот вопрос всегда искренне интересовал, но ответа на него он не нашёл, хотя ознакомился со всеми вариантами.

– Тут всё просто. Не мог. У него были связаны руки. А главное, такова была его божественная миссия, он должен был возвести Россию на пьедестал величия, а потом… это… ну, проиграть, жертва как бы… На алтарь Отечества. За грехи наши. Как Иисус Христос. – Водитель перекрестился.

Он явно говорил чужими словами, которые и Бурматов много раз слышал.

– Кто вам такое рассказал, про божественную миссию?

– Так это… святой старец Николай Фёдориков… Я хожу на собрания Церкви Троицы уже много лет…

«Боже, так он просто сектант. Из всех щелей лезут эти фёдориковцы. Вроде и гнать их нельзя, они несомненные наши союзники, но как начинается народное богословие – хоть святых выноси!»

– И много вас фёдориковцев в штабе вашей армии? – стараясь не выдать голосом озабоченности, спросил Бурматов.

– Врать не могу, очень много, господин министр. И наш командующий – тоже из нашей церкви!

– Вот как, любопытно.

– Дело не моё, но я всё-таки не понимаю, почему вы позвали в этот Собор дурацкий всякую шантрапу, а Фёдорикова не позвали. А ведь он один умнее всех! Он ведь лично с Путиным общался, и тот ему передал завет свой…

– А он разве жив, Фёдориков-то? Я думал он уже того… Вознесся на небеса, как Илья-пророк… Извините, не хотел обидеть ваши чувства.

– Эх, вот и при Путине все над ним смеялись, а потом вон как вышло: все не правы, а только Николай-то Александрович наш и оказался во всем прав. «Нет пророка в своем отечестве», все как в Библии сказано! А Фёдориков-то жив-здоров, живет, скрытый от мира, в ковчеге.

– В ковчеге? В каком ещё ковчеге? И где этот ковчег? – Сектантская мифология пугала. «А вдруг он псих? Прислали же такого!» – Бурматов решил не спорит и дать водителю высказаться. В конце концов он же хотел узнать, что за люди воюют под их знаменами.

– В ковчеге Завета и живет. Кому надо, те ведают, где это, и встречаются с ним. Если захотите – и с вами встретится. Вы спросите нашего Деда, он расскажет, он с Николаем Александровичем имел счастье общаться лично… Такая вот ему удача, старец его и на войну эту идти благословил, а всех остальных верных – под его командованием служить.

«Вот оно как. А мы удивлялись, почему к ним так много людей со всех сторон примкнуло. А оно вон как, оказывается. Странно, что мы это проглядели. Или кому надо – в курсе? Сколько же этих сектантов у нас в правительстве?»

Тут он вспомнил, что Фёдорикова действительно предлагали позвать на Собор, но очень многие были против, да и он, или его посланцы скорее всего, требовали особого приглашения, а на это пойти правительство не хотело. Всю полемику Бурматов слушал краем уха, поэтому не придал ей никакого значения, как и тому факту, что бывший депутат-то жив! «И живет в ковчеге Завета! Надо же! Любопытно было бы заехать к нему на чай, раз у него, получается, своя армия. Небесполезен, значит».

Остаток дороги ехали, вяло продолжая разговор. Водитель ударился в воспоминания о своих геройствах на Донбассе. Бурматов молчал и следил за новостями. Даже с поправкой на пропаганду ситуация ухудшалась стремительно. В Москве продолжались теракты, город бомбили, вражеская пропаганда настойчиво убеждала, что бомбят и взрывают сами пироговцы, чтобы разжалобить мировое сообщество и выставить в некрасивом свете силы коалиции. Это, конечно, была ложь, да вот только не совсем: первые террористические акты действительно были организованы по приказу Фадеева, чтобы получить основания для чрезвычайной ситуации и постоянных поисков террористов. Увы, террористы потом действительно появились, и в каких-то угрожающих количествах.

Список населённых пунктов, в которые уже вошли силы коалиции, казался бесконечным. Впрочем, в нескольких местах всё-таки удалось организовать оборону, это было хорошо для пропаганды, но вот что там в итоге будет с несчастными городками – лучше не думать.

– Ну всё, приехали!

Машина остановилась. Наступало утро, хотя было ещё темно.

 

22. Ковчег Завета

Командиром второй армии был крепкий худощавый дядька. Починенные называли его Дедом, и он это всячески поощрял, и как его на самом деле зовут Тимофей, сразу же забыл.

Бурматов встречал его в Москве, когда Пирогов лично поздравлял его с назначением на пост. Первая армия еще только начинала формироваться в Москве, а Дед заявил, что уже формирует свою армию, поэтому она получила второй номер и так и значилась во всех документах. Отзывы по ней были разные, достоверных данных о реальной численности бойцов и их оснащении не имелось. По некоторым сведениям, никакой армии на самом деле не было, а была только эта база и находящиеся здесь и на нескольких других объектах добровольцы, то есть от силы тысячи две-три человек. Но как бы то ни было, Николай Лавренюк относился к этому соединению с большой любовью – и Бурматов хотел понять почему.

Штаб Второй армии базировался на хорошо сохранившемся военном объекте советской постройки. Как пояснил Дед, до Кризиса он здесь служил и лично руководил его консервацией, а потом в период Русской Республики здесь работал охранником.

– А как только получили новость о вашем выступлении – мы с ребятами сразу сюда. Здесь и склады с формой, и оружие, и штаб готовый. Полицаи-то ваши приехали, а у нас уже порядочек. Взяли под контроль ближайшие районы и теперь контролируем всю оперативную зону «Юг». В случае чего – будем прикрывать Москву. Товарищ Лавренюк на нас очень рассчитывает! – с гордости рассказывал хозяин.

Дед накормил завтраком, собрал в клубе офицеров. Бурматов выступил с бодрой речью. Все похлопали. Трансляции получались хорошие, видно было, что людям всё это нравится.

Потом были показательные выступления бойцов, Бурматов и к ним обратился с речью. Выступления бойцов тоже вызвали восторг у зрителей. Поездка удавалась.

– Между прочим, а вы не боитесь, что прилетят и разбомбят? – спросил он, когда сели обедать.

– Нет, не боюсь. Беспилотники летают, но бомбить пока не прилетали.

– Интересно, почему?

– Не могу знать, наверное, не боятся нас, думают, что мы разбежимся при их появлении на горизонте.

Рядом с Дедом Бурматов чувствовал себя спокойно, но разговор в машине все-таки не давал покоя. «Если он фанатик, то хорошо это или плохо с точки зрения войны? И как у него всё-таки с ресурсами?»

– А сколько у вас бойцов? – задал неудобный вопрос Тимофей, когда в разговоре возникал пауза.

– Если всех вызвать, то, наверное, тысяч пять будет – уверенно ответил Дед. – Не армия, конечно, но что есть то есть.

«Не сильно приврал. Ладно, картинка получилась хорошая, официальная статистика – тридцать семь тысяч хорошо обученных добровольцев, размещённых на укреплённых позициях и вооружённых современной техникой».

– У меня к вам деликатный вопрос… – Бурматов решил дальше не тянуть.

– Извольте, господин министр.

– Меня сюда вёз человек…

– Борис Самарин.

– Он мне сказал, что вы знаете, как можно поговорить с Николаем Александровичем Фёдориковым.

– Со старцем.

– Пусть так, со старцем.

– А вы готовы к этому разговору? – Дед посмотрел в глаза Бурматову. – Старец может неприятных вещей наговорить. Он ведь не прост… Видит прошлое и будущее! Пророк, если не сказать большего. Лично Путин его благословил, знаете об этом?

– Приходилось слышать. Но мне хотелось бы встретиться с ним лично. У меня поручение от верховного правителя! – уверенно соврал Бурматов.

Пирогов про Фёдорикова ничего не хотел слышать принципиально, ненавидел его сторонников с тех пор, как работал в полиции Русской Республики. Свою ненависть он объяснял тем, что когда шли аресты по делу НОРТа, «этих подстрекателей никто даже пальцем не тронул». «Свобода совести и есть свобода совести. Пусть они лучше тихо ждут второго пришествия своего мессии, чем что-то делают!» – сказал ему лично Денисенко. Тем не менее, и это Бурматов помнил сам, кое-кого из лидеров фёдорковцев всё-таки задержали и судили. К удивлению, их защищал очень дорогой адвокат, приехавший из Петербурга, и никто сроков не получил.

– Ну что ж, я присягал верховному правителю, я солдат и сочту за честь помочь ему в этом деле. Вам будет удобно на обратном пути заехать.

– Так просто? – удивился Бурматов. Он ожидал большей таинственности.

– Для посланца верховного правителя и министра правительства – просто. Только вы поедите один, без журналиста своего, я дам вам водителя, он вас потом отвезет обратно, в Москву.

Бурматов задумался, но от сопровождающего журналиста толку мало в смысле защиты, а если бы Дед хотел его убить – убил бы уже давно. На всякий случай он позвонил в секретариат и, чтобы всем было слышно, заявил, что приедет в Москву один, на машине штаба Второй армии, а водитель вернётся раньше.

– А почему Лавренюк так вас любит? – спросил Тимофей, прощаясь с Дедом. – Он не из вашей… церкви?

– У них там своя церковь, мне кажется. А любит нас потому, что мы самые верные, самые идейные. Запомните это! – ответил тот очень серьезно.

Новый водитель всю дорогу молчал. Местности Бурматов не знал, навигация не работала. Судя по пейзажу, ехали по сельской местности, вдали от крупных населённых пунктов. Иногда попадались поселки разной степени сохранности, некоторые были вполне обитаемы.

Старец жил в небольшом заброшенном коттеджном поселке, состоявшем из дюжины добротных домов. По периметру дом был обнесен внушительным забором. Всё это было похоже на бандитское поселение из прошлого века. На воротах, как и вдоль всего ограждения, стояла охрана. Похоже, Дедовы бойцы.

Многие дома были нежилыми или имели такой вид. Каждый был окружён своим глухим забором.

Дом старца стоял в середине поселения: пока чужие до него доберутся, их успеют заметить. Как и другие строения, он был сложен из красного кирпича, на узких окнах стояли решетки. Центральный вход завален мусором. Водитель спокойно повернул за угол и показал Бурматову дверь на застекленную веранду.

Его поджидала приятная дама лет сорока пяти, скромно, но хорошо одетая, без косметики.

– Проходите!

Они прошли через несколько комнат, заставленных снизу доверху книгами. Кое-где стояли стулья и диваны, очевидно, там люди должны были ждать приема. Наконец, они попали в огромную гостиную. Бывший хозяин явно не любил солнечного света – высокая зала не имела окон и освещалась лампами. Здесь тоже было много книг. У противоположной от двери стены возвышалось кресло, похожее на трон, с обеих сторон которого на колоннах стояли бюсты Сталина и Путина. Под потолком гроздьями висели чёрно-золотые знамёна. В просветах между книгами виднелись картины и портреты, какие-то дипломы и грамоты.

– Рад вас видит, Тимофей Сергеевич! Всё-таки привёл вас Господь в мой храм. – Бурматов повернулся и увидел нишу, в которой стоял чайный столик и два кресла. В одном из них сидел бородатый мужчина в рясе или в чём-то подобном.

– Николай Александрович, это вы? – Тимофей подошел ближе.

На свои докризисные портреты старец не особо походил, больше на царя Николая Второго, и это сходство было явно не случайным, а тщательно подчёркнутым.

– Садитесь, чаю выпьем, поговорим! – Фёдориков жестом указал на кресло.

Вошла знакомая уже дама с чайником и двумя чашками.

– И вы все эти годы тут живёте?

– Я много где жил. Так сказать, странствовал по святой Руси. Всю её ноженьками обошел, посохом промерил! Поклонялся мощам святых, могилкам воинов-героев, проповедовал да учил! – Старец взял чашку и с неприятным звуком хлебнул.

«Какой-то сказочный персонаж, не верю ни одному слову!» – подумал Бурматов.

– Что это за книги?

– О, это моя гордость. Я называю это ковчегом. Тут все наследие великой России, много из двадцатого века, но особенно я люблю начало века нашего. Тут и публицистика, и художественная литература… Фантастика тогда была чудесная, про «попанданцев» – очень популярный был жанр: герой из того славного времени попадал в прошлое и все менял на благо России! Все это оцифровано, лежит на наших сайтах – полюбопытствуйте! Это великая мудрость, там много важного.

И дальше говорил только старец. Он начал издалека, пересказал историю, которую Бурматов слышал еще в Рязани от уличных проповедников. Иногда включалось изображение и появлялись старые записи Фёдорикова: то он на трибуне Думы, то просто за столом, то на митингах – обычно это были цитаты, доказывающее тезисы старца («Как я и говорил», «Я ведь предупреждал!» – и все в том же духе). Тимофею хотелось, чтобы разговорившийся экс-депутата прекратил ломать комедию, но решил дослушать до конца.

Наконец Старец взглянул на него и спросил:

– Наверное, вы хотели спросить у меня что-то или передать?

Бурматов поставил чашку. Хотелось спать, слушать россказни желания больше не было.

– На самом деле, ничего. Пирогов ничего не просил вам передать. Больше вам скажу: он не верит в ваши проповеди и считает, что ваша организация – секта безвредных фанатиков, вся польза от которых в том, что вы хотя бы не против нас.

Старец улыбнулся:

– Вы меня радуете. Было бы неловко, если бы вы упали на колени и слёзно просили благословить вас и поведать, что же на самом деле мне завещал великий Путин. Я смотрел ваши выступления и думал: дурак или просто так себя распаляет? К счастью, не дурак.

Бурматов не ожидал столь быстрой смены масок.

– Не важно, что вы скажете людям после нашей встречи. В любом случае ваш визит останется в истории. Это уже мифология: приехал за благословением к старцу, тот его благословил и передал Пирогову тайное послание Путина. Это как история про Сталина, который-де приходил к святой Матрене. Или про икону, которую в 1941 году над Москвой возили, – появились изображения иконы со Сталиным и Матреной и очень достоверного вида черно-белая кинохроника, как грузили в старинный самолет большую икону.

– Вы такие вещи понимаете, так что найдёте, как разыграть в свою пользу. Давайте поговорим как серьёзные люди – сказал Старец деловым тоном.

– Давайте.

– Пирогов своим выступлением спутал мне все карты.

– Почему?

– Потому что я собирался по гроб жизни проповедовать о втором пришествии Путина, который явится и возродит Россию, а потом Страшный суд грешникам и врагам, а верным патриотам – тысячелетнее царство Божье на Святой Руси, когда всё будет как при Путине, только бесплатно, то есть тот самый коммунизм, о котором… Да что я вам пересказываю, посмотрите на досуге хотя бы «Сокровенное сказание святого Старца и провидца Николая Фёдорикова о тайне Святой Троицы и втором пришествии Господа нашего и Спасителя». Будете в тюрьме сидеть – попросите. Хотя лучше почитайте заранее, а то неловко получится: раз вы от меня все тайны узнали, зачем же вам эта брошюрка для начинающих?

– Подождите, что значит – в тюрьме?

– Вы же не надеетесь победить? Извините. Проиграете, придётся немного посидеть… Серьёзно-то вас наказывать не станут, они же гуманисты, а лично вы, надеюсь, людей не убиваете, только агитируете?

– Да как вы смеете!

– Да так и смею. Я, в отличие от вас, давно на свете живу, хоть Путина и не встречал, каюсь, но многих людей повидал. Помню, как СССР не стало. Куда Россия делась, тоже прекрасно помню. Так вот, вы своим восстанием спутали все карты. Паства моя как с ума сошла, побежали воевать – видели Деда? Я, конечно, не стал останавливать, но и победы им не пророчил. То есть вы в них не сомневайтесь, уж кто-кто, а они за вас повоюют, если, конечно, их одним ударом не прихлопнут. Но мне всю доктрину придется менять. Или вам.

– Мне? Мне-то почему?

– Вот смотрите. Рано или поздно все кончится. Как кончится – понятно только в общих чертах. Пирогов ваш может героически погибнуть, защищая Москву, и тогда он хорошо вписывается в миф о Константине, последнем византийском царе, там все просто дальше дописать. Может исчезнуть в самый разгар событий или до развязки – и тогда вариантов еще много, хоть скрытый имам, хоть исчезнувший король Себастиан, хоть старец Фёдор Кузьмич – тоже красивые варианты. Хуже всего, если его поймают и он наговорит ерунды, подтвердит на суде некрасивую история про НОРТ. Одно дело, когда её рассказывают враги, а обвиняемый или мёртв, или исчез. Совсем другое, когда он сам на суде признается.

Бурматов посмотрел на старца совсем другими глазами. Это был вовсе не юродивый и не сумасшедший сектант, а вполне здравый, умный человек.

– А можно еще откровенный вопрос?

– Конечно, давай. Ничего, если я на ты?

– Ничего. Вы совсем не верите в успех нашего дела?

Старец снова отхлебнул чаю.

– Хотел бы верить, но не могу. Извини, но я доверяю своей голове и своим источникам. Еще вопросы?

– А вы точно тот самый депутат Государственной думы, бывший телеведущий Николай Александрович Фёдориков?

– А почему ты спрашиваешь? – Старец наклонился к Тимофею и хитро улыбнулся, поглаживая бороду.

– Я видел бывших депутатов – они производят другое впечатление. До Кризиса вы совсем не выглядели пророком, политика – это политика, но сектантское богословие… Не сошли же вы с ума, что говорите всё это…. Или вы должны были прибежать в Рязань и благословлять Владимира Егоровича, передать ему все заветы и взывать о признании его господом и спасителем, да кем угодно!

– Или? Ты сказал – или.

– Да. Или вы очень умный человек, играющий в свою игру, – тогда я снимаю шляпу, Николай Александрович.

– Не снимайте. Конечно, я не Фёдориков. Тот действительно сошёл с ума во время Кризиса и несколько лет проповедовал учение про Путина, который ему передал свой завет и велел его хранить. Думали, он притворяется, симулирует – но, оказалось, нет. Да и смысл? Его не собирались ни судить, ни наказывать, как сам знаешь, депутаты живы и здоровы. Тогда мы с ним и познакомились. У меня были свои проблемы. Я вовсе не циник, я действительно тяжело пережил гибель России, но не так, как бедный Николай Александрович. И в каком-то смысле я верю в то, о чём говорю. Я понимаю, что многим людям не нужна логика, а нужна вера. Они верили в Путина, как в бога, потом случилось страшное, непоправимое: гибель богов и конец света. Но ведь людям так хочется думать, что мир неправильный, а у них в голове всё правильно, и что добрый Иисус не обманывал их, обещая вскоре воскреснуть и судить живых и мертвых, а действительно воскрес и вернется когда-нибудь, но когда-нибудь потом. В каком-то смысле я апостол Павел и все античные Отцы церкви в одном лице. Из противоречивого бреда и несбывшихся пророчеств я создал вполне жизнеспособную религию. Вернул людям веру. И они верят. Боюсь, что скоро у многих опять случится кризис веры, но это будет уже ваша проблема. Вы должны объяснить людям, был ли Пирогов лжепророком или же новым Путиным, который пришел укрепить нас в вере… Дерзайте, но с умом.

– А Фёдориков где?

– Болезнь прогрессировала, и он помер в хорошей клинике три года назад. Последователям сообщили, что ушел в затвор, а вышел из затвора – я. К счастью, последние годы он носил бороду и не стригся, последователи видели его редко. Так что никто не заметил.

– И вашего исчезновения никто не заметил? Вы же были кем-то другим, если я правильно понял?

– Я был таинственным и молчаливым человеком рядом. Рядом со мной и сейчас есть таинственный и молчаливый человек.

– Зачем вы всё мне рассказали, я не пойму? А если я вас разоблачу? У меня сейчас огромная аудитория.

– Не станете. Это будет очень нелепо – в сжимающемся кольце врагов обличать того, кто так или иначе ваш союзник, в которого верят ваши сторонники, и точно вам не враг.

– Тоже верно. И всё-таки зачем?

– Тут такое дело… Я, наверное, скоро умру. Медицина не всесильна, увы. Я выбрал вас в преемники.

– Почему вы были уверены, что я приду?

– Ты мог и не прийти, тогда у меня были запасные варианты среди ребят, которые служат у Деда. Ветеран великой битвы со злом – это хорошая биография. Но ты – лучший. За Фёдориковым люди пошли, потому что помнили о его пророчестве до Кризиса и верили, что он встречался с Путиным, выполнял его тайные задания, хранил его завещание. И за тобой пойдут – ты же был рядом с Пироговым. Правая рука.

– Я не правая рука. Правая рука – Фадеев. К сожалению.

– Это не важно. Ты уже сейчас должен заняться созданием мифа о себе. У нас есть мессия, который обречён на гибель – Пирогов. Есть пророк и продолжатель – это ты. Есть связующее звено с прошлым – это я и наша с тобой встреча, на которой, конечно же, я тебе все предсказал. И есть иуды, предатели, который наносят удар в спину.

– Америка?

– Это, скажем так, дьявол. В том дуализме, который мы проповедуем, дьявол необходим. Дьявол не скрывается, он нападает. А предатель подкрадывается сзади. Присмотрись к господам Фадееву и Лапникову. Вот кого можно сделать виновниками поражения, иудами.

– Вы думаете, они работают на коалицию? Это же бред!

– Вы с Пироговым этим совсем слепые, что ли? Или они вас умело разводят? Там, где я когда-то давно работал, я занимался сопоставлением фактов и выявлял шпионов. Они же явные американские агенты, и это нелепое восстание – хитрая игра, неужели вы не видите? Америка – это не единая сила, они там балансируют между интересами Ротшильдов и Рокфеллеров. Реджепов – представитель Рокфеллеров, это же известно! А Ротшильды недовольны, хотят все переиграть и снова поделить Россию. Вот они-то и стоят за спиной ваших друзей, понимаете? Ох, я-то знаю, на что способны эти ребята, поверь мне! Они и СССР развалили, и Россию, и продолжают пакостить! Я тебе так скажу: если что-то где-то идет не так – ищи американцев! И не ошибешься – найдешь!

Бурматов смотрел на собеседника. «Может быть, он и есть тот самый сумасшедший Фёдориков? Америка, конечно, вечный враг, но зачем им это сейчас. Хотели бы – давно бы уже нас прикончили».

– Знаете, Николай Александрович, я пойду. Мне пора. Еще долго до Москвы ехать, надо поспать.

– Иди, сынок. Но подумай о моих словах. Если жив останешься, у тебя будет шанс занять моё место. Просто объяви публично, что я тебя благословил – к тебе придут, рано или поздно. Спрячут, обогреют, омоют ноги!

Старец встал и перекрестил Бурматова.

«Про американцев, конечно, диковатая версия. Но то чтобы они работают против нас, но это самое правдоподобное объяснение происходящему. Интересно, что по этому поводу думает Лавренюк?» – с этими мыслями Бурматов уехал.

 

23. Что делать?

Из соображений безопасности, встречи руководства России проходили всякий раз в новом месте, чтоб орудующим в городе диверсантам было сложнее подстеречь их и уничтожить. Ночевать тоже рекомендовалось в разных местах, и после отъезда Кристины Пирогов следовал этому правилу беспрекословно. Эта крысиная беготня по развалинам вгоняла верховного правителя в тоску, особенно изматывал контраст с началом восстания – когда боялись их, а не они.

Пирогов въехал в Москву весной под звон кремлёвских колоколов, несколько недель он жил и работал в Кремле в кабинете президентов Федерации. Впервые войдя в это легендарное помещение, Владимир Егорович испытал непередаваемое чувство. Москва, Кремль – и он в том самом кабинет, стоит у окна в ладной полевой форме! Он – верховный правитель России, человек, которому суждено вернуть её величие, поднять с колен, заставить весь мир снова уважать её и, может быть, даже бояться!

Кабинет между тем был разгромлен и разграблен: анархия, воцарившаяся после бегства ооновской администрации, не пощадила московских музеев. «Мерзость запустения» быстренько ликвидировали, кабинет обставили мебелью, реквизированной из чудом уцелевшего во время погромов антикварного магазина. Испуганный антиквар утверждал, что в докризисные времена мебель принадлежала какому-то высокопоставленному управленцу, то ли министру, то ли банкиру. Кабинет обрел приличный вид, в нем можно было работать. Здесь Пирогов принимал людей, а в соседнем зале, где сохранился большой стол, проводил расширенные заседания правительства. Для него оборудовали что-то вроде квартиры, но обычно он ночевал прямо в кабинете, благо там имелось специальное помещение для отдыха. Несколько раз туда приезжала Кристина – и это были самые волшебные ночи в его жизни.

Через несколько недель после серии терактов и обстрела Кремля из гранатометов из кабинета пришлось съехать. Иногда там еще проводились торжественные церемонии и встречи, но после пермской катастрофы Пирогов вообще перестал там бывать, хотя официально считалось, что его местопребывание Москва, Кремль. Тогда и началась бесконечная гонка: совещались то в здании бывшего банка, то в закрытом театре, то на станции метро, то в помещении ночного клуба – бывшем военном бункере, превращенном снова в бункер. Спать приходилось в еще более диковинных местах, но калейдоскоп странных квартир и чужих кроватей даже развлекал его.

На сей раз снова собрались в бункере, в котором еще оставались следы ночного клуба. За прошедшие три недели высший круг руководства России изрядно сузился. Из-за постоянных неудач на фронтах и стремительно уменьшающейся территории на эти совещания не были званы большинство министров и губернаторов, а кое-кто и сам перестал являться.

После традиционных рукопожатий Пирогов объявил заседание открытым.

– Не буду оригинален, – встал и прокашлялся председатель правительства России Илья Фадеев, – у нас на повестке дня всё тот же вопрос: что делать?

После первого контрудара коалиции ситуация стабилизировалась, противник действовал как бы нехотя и почему-то не торопился наступать. За это время правительство пыталось собрать новую армию и придумать хоть какой-то план действий. Было понятно, что в случае прямого столкновения шансов никаких нет. К сожалению, затишье было недолгим. После недели относительной тишины началось наступление со всех сторон, сопровождаемое авиационными налётами и активностью диверсионных групп. С тех пор наступление не останавливалось, хотя не покидало ощущение, что противник никуда не торопится. Возможно, потому, что боялись уличных боев в Москве, надеялись, что к тому времени, как до них дойдет дело, сопротивляться уже будет некому. Почему города и целые регионы, несколько месяцев назад присягавшие Пирогову, так легко сдавались? Куда девались речистые седовласые деятели, ещё недавно рапортовавшие о восстановлении властной вертикали? Вопросов было много, но ответов даже не пробовали искать.

Ни Лавренюка, ни кого-либо из штаба на заседании не было. Фадеев показывал на карте, как сокращается территория вокруг Москвы, а Пирогов отметил про себя, что армией теперь командует тоже премьер-министр. Впрочем, так ли уж это важно. Слушая невесёлый доклад, Пирогов разглядывал неподвижное после пластической операции лицо Фадеева, вспоминая историю их знакомства.

***

Познакомились они во время подавления восстания НОРТа, это был позорнейшая страница в их биографии, которую они оба пытались скрыть и о которой теперь с утра до вечера трубила вражеская пропаганда.

Пирогов тогда много пил, чтобы меньше думать и не сойти с ума. Однажды после завершения последнего этапа операции, к нему подошел Заостровский, начальник Тайной полиции Русской Республики, и предложил «поговорить». Говорили долго. Заостровский сначала выразил глубокое соболезнование по поводу необходимости убивать «хороших русских ребят», потом начал критиковать Юркевича. Пирогов до последнего думал, что это провокация, и вёл себя крайне сдержанно – ему хотелось понять, к чему Заостровский клонит. Потом поехали к Заостровскому, долго парились в русской бане, разговаривали и пили чай с мёдом.

Заостровский познакомил его с гостившим у него Лапниковым, который после восстания возглавил Службу безопасности и фактически стал третьим лидером восстания. Тогда он был представлен просто как старый друг, ветеран ГРУ. Пирогов смекнул, что весь разговор отнюдь не случаен, а утром, разливая зелёный китайский чай, Заостровский раскрыл, наконец, карты: в его руках были ключи к всероссийскому патриотическому подполью, для свержения Юркевича и захвата Москвы – момент самый лучший. «Сначала берем власть в Рязани, берем Русскую Республику, наши восстают в Москве, ну и дальше в том же темпе!» – спокойно говорил Заостровский, а Лапников, восседая в позе лотоса на полу, кивал и улыбался. Потом Пирогов узнал, что оба его новых друга занимаются ушу по методике «Фалун Дафа». «Сектанты что ли?» – спросил он тогда. «Нет, ну что ты, просто так, для здоровье. У них хорошо ушу преподают!»

Оказалось, что у них все было готово, но не было подходящего лидера. «Нам нужен яркий и харизматичный человек в погонах, малопьющий и положительный, чтобы возглавить восстание. Армии в Русской Республики нет, а значит, человек в погонах должен быть из полиции, потому что в секретной службе, по мнению людей, все предатели и негодяи», – сетовал Заостровский на свои трудности. Новоявленные соратники сообщили удивлённому Пирогову, что за ним давно и пристально следят, что результаты пройденных им в разное время тестов были изъяты, тщательно проанализированы и по строго научной методике он был выбран из нескольких других кандидатов на роль лидера восстания и будущего верховного правителя России.

Пирогов никогда не считал себя харизматичным, но был крайне польщен. Новые товарищи ему понравились: умные мужики, спокойные и деятельные – под носом у дурака Юркевича и ротозеев из Наблюдательной комиссии умудрились состряпать заговор и не попасться! Лапников, как выяснилось, давно жил на нелегальном положении. Из его героической биографии в память Пирогову более всего запал один сюжет: именно Лапников подорвал комплекс зданий ГРУ, когда на его территорию вошли спецгруппы НАТО. Предполагалось, что именно этот человек создаст в новой России спецслужбы, которые помогут возродить и сохранить её. Сам же Заостровский собирался, во избежание неприятностей, сделать пластическую операцию и участвовать в возрождении России без всякой связи с некрасивым прошлым на службе у Юркевича.

– Если так, то я готов. Ради нашего Отечества, ради возрождения России – готов! – сказал Пирогов после недолгого молчания и пожал руку Заостровскому, а потом Лапникову. Почему он тогда так легко на все согласился – этим вопросом Пирогов часто задавался, когда все пошло не по плану: «Аргументы-то у ребят были рыхлые, но ведь я поверил, поверил сразу! Может, это был гипноз? Или в чай что-то подсунули для убедительности?»

С той памятной встречи началась энергичная подготовка к восстанию. Пирогов развернул работу в своём окружении, как оказалось, вполне удачно. Через пару месяцев Заостровский подал условный знак. Всё получилось как по писаному: первые успехи вдохновляли, грандиозные планы на будущее, казалось, легко сбывались. Русская Республика, Москва, Поволжье сами упали ему в руки. Пирогов уже решил, что возрождению России ничто не мешает: нелепая Рижская система показала себя нежизнеспособной, и мировое сообщество вроде бы смирилось с появлением России на карте – иначе как трактовать их нерешительность?

«Ошиблись, ошиблись, умники проклятые! А я, дурак, поверил, что все так просто. А всё непросто, ой, как непросто, – думал Пирогов, разглядывая хранившее следы недавней пластической операции лицо премьера и соратника. – На что рассчитывали? На что рассчитывают теперь? Почему я на все согласился? Ведь с самого начала многого не понимал и многому удивлялся. Какую роль играют китайцы, да не наврали ли, что они участвуют?»

Владимир Егорович неоднократно пытался получить ответы на свои вопросы, но Фадеев—Заостровский уклонялся, хмурился, шутил, заговаривал о другом. Вот и сейчас, вместо того чтобы достать из рукава хоть какой-нибудь козырь, он монотонно говорил о сжимающемся кольце окружения. Ничего нового, ничего обнадёживающего. Последовала шумная дискуссия, в которой Пирогов не участвовал: все предлагали одно и то же, обвиняли друг друга в некомпетентности и авантюризме. И сейчас безобразная сцена повторилась.

– Где же ваши китайцы? Почему они молчат? Вы же обещали, что вот-вот последуют решительные меры с их стороны? – истерично кричал в лицо Фадееву министр информации Бурматов, который вернулся из поездки на фронт каким-то слишком возбуждённым и все совещание язвил в адрес Фадеева, Лапникова и тех, кто их поддерживал.

Разговоры о китайцах велись с начала восстания и даже во время его подготовки. Впрочем, перед походом на Урал много говорили и о казахах – и тоже весьма многозначительно. И Фадеев и Лапников рассуждали о помощи с Востока неконкретно, но чем хуже шли дела, тем больше хотелось верить в чудо – хоть в индусов, которые вдруг придут на помощь!

Министр информации и раньше облекал свои туманные намёки о неминуемой победе в грохочущие обещания «ударить в спину сепаратистам и предателям», но сегодня в утреннем выступлении он прямо сказал о Китае, который-де вот-вот придёт на помощь. Его заявление стало сенсацией и вызвало определённый энтузиазм, который хотя бы несколько дней должен был поддерживать моральный дух населения и войск, отступавших к Москве. Владимир Егорович и сам несколько раз использовал этот прием, когда видел, что посетители совсем пали духом. Он намекал, прямо не утверждал, оставляя пространство для маневра. Выходка Бурматова ломала всю игру, говоря «А», рано или поздно придется сказать «Б».

– Я? Обещал? – Фадеев с нескрываемым презрением посмотреть на раскрасневшегося Бурматова. – Вы, Тимофей Сергеевич, меня неправильно поняли. Ничего я вам не обещал, вы сами это придумали и поспешили поделиться своей глупостью с населением! Зачем? Зачем вы это сделали? Кто вас просил?

– Ах, так! Я придумал! А вы ничего не обещали?!

– Вы придумали, кто ж ещё… Любопытно было бы узнать, что вы дальше собираетесь говорить людям.

Демонстративное спокойствие премьера окончательно вывело министра информации из себя.

– Я собираюсь звать людей на бой! Я собираюсь призвать их сражаться за Россию или умереть! Я собираюсь сказать им, что мы будем биться за каждый дом и каждую улицу, погибнуть или остановить этих сволочей, слышите?! Биться так, чтоб и через тысячу лет люди помнили ушедших в битву за Москву! А что собираетесь делать вы? И сколько можно темнить! Мы тут не в карты играем, понимаете? Если китайцы действительно хотят нам помочь – сейчас самое время, я хочу, чтоб они это поняли, слышите? Нас всех повесят скоро, а вы всё изображаете из себя Будду! Сектант! Китайский сектант! – Бурматов внезапно замолчал и, махнув рукой, сел на место.

– Тимофей Сергеевич, выбирайте выражения! – ледяным голосом сказал Фадеев и обратился к Пирогову:

– Владимир Егорович, что вы думаете?

– Я? Ничего. Но хотелось бы в общих чертах понять, на что мы можем рассчитывать. Потому что я уже ничего не понимаю. Нет у меня никаких идей. Я не стратег, уж извините.

Пирогов ели сдерживался, чтобы в свою очередь не наговорить Фадееву обидных и непоправимых слов. «Где же твои чёртовы китайцы, сектант проклятый!» – вертелось у него на языке, но повторить за Бурматовым он не решился.

– Ну что ж, я думаю, нам есть, на что надеяться. Не загоняйте меня в тупик, просто поверьте – всё будет хорошо. Еще несколько дней, честное слово! Давайте держаться до последнего, и всё у нас получится. Сибирь вот-вот рванёт прямо за спиной у этих господ. Там делается большая работа. Может быть, вы не заметили, но Бразилия и Индия вчера направили запрос в Совет Безопасности по поводу гуманитарной ситуации в Западной Евразии, то есть у нас. Уверяю, все не так плохо!

Ничего нового Фадеев не сказал. Примерно то же самое он говорил постоянно, находя добрые предзнаменования то в одном, то в другом. И всегда его уверенность и спокойствие действовали на Пирогова умиротворяюще.

– Давайте обсудим практические меры по обороне нашей столицы. Так сказать, на крайний случай. К сожалению, ситуация складывается так, что эта проблема встанет перед нами очень скоро. Вот смотрите, предлагается такой план превращения ряда районов города в укрепленные зоны! – заговорил молчавший до сих пор комендант города, и Пирогов понял, что не может вспомнить, откуда взялся этот человек.

Стали рассматривать голограмму.

– После подрывов вот тут и тут мы значительно упростим себе задачу обороны!

На голографической схеме появились изображения взрывов и новая конфигурация ландшафта.

– Потому мы сформируем второе кольцо обороны, подрывая…

– Вы так всю Москву взорвёте к чёртовой матери! Неужели нельзя как-то обойтись без этого варварства? Почему не попробовать воевать в другом месте? – мрачно заметил министр транспорта и продовольствия. – Что потом-то делать?

– Для того чтобы это самое «потом» для нас с вами было хоть в каком-нибудь виде, допустимы любые жертвы! А где прикажете воевать? В чистом поле? Да они только того и ждут, чтоб мы, как дураки, собрались в кучу на открытом пространстве! – грубо перебил его Лапников.

– Надо так надо, взрывайте! И не тяните! – Фадеев одобрительно кивнул.

– А что мы скажем людям? Как мы объясним это людям? – Бурматов зачарованно смотрел на изуродованную взрывами Москву.

– Вот вы и придумайте что-нибудь. Скажите, что это не мы взрываем, а каратели уничтожают русскую столицу. Всё равно сейчас уже не разберешь, кто что взрывает. Диверсанты и так половину города превратили в руины. Люди разбегаются кто куда, скоро и объяснять будет некому.

Пирогов в дискуссии не участвовал, тем более что никаких идей у него действительно не было. Москву ему было жалко, но ни сил, ни желания остановить это безумие он в себе не находил. Судя по решительным лицам Фадеева, Лапникова и коменданта, они никакой жалости не испытывали, абсолютно уверенные в своей правоте.

Слово снова взял Бурматов и предложил раздать оружие желающим, а главное, начать планомерное уничтожение коллаборационистов, бывших и потенциальных, особенно чиновников. С этой идеей он выступал уже не раз, но поддержки не имел. В последнее время Пирогов тоже начинал думать, что продажный и бессмысленные чиновничий аппарат стоит уничтожить хотя бы в качестве последней услуги нации и стране. Впрочем, расправу он откладывал на крайний случай. Устроить кровавую баню значило официально признаться, что всё кончено, бежать поздно и некуда. Очевидно, у других участников заседания были свои резоны противиться вооружению народа. Идею опять похоронили, вызвав у Бурматова приступ истерического обличительства.

Останавливать его никто не стал.

На этом заседание закончилось.

Бурматов подошёл к Пирогову и попросил встречи один на один. Владимир Егорович обещал найти время на днях, высказал неудовольствие по поводу Китая и, сославшись на занятость, убежал.

 

24. Слово пастыря

Пирогов поехал в мэрию, это был давно откладываемый, вынужденный визит. Мэр буквально умолял о встрече. Владимир Егорович понимал, что ничего хорошего от этого разговора ждать не стоит. Но Фадеев уговорил: «Съезди, успокой его!»

В мирное время Владимир Егорович бывал в Москве часто, но прошлые впечатления не были связаны с тем, что он видел. Впервые он был тут ребенком, потом старшеклассником, ездил на соревнования. Это все было до Кризиса. Москва тогда была многолюдная, богатая, гордая, вся в строительных лесах, и он только успевал удивляться переменам. После Кризиса он ездил сюда больше для развлечения – Москва славилась своими казино и борделями, и хотя в Рязани все это тоже было, но здесь девчонки были красивее, да и подальше от семьи. Но и та Москва была другой. Пирогов был туристом, клиентом недорогих гостиниц и злачных мест. Понять бы, кто он теперь: верховный правитель России или пленник этого города?

Мимо пронеслась недостроенная громада сикхского храма, потом заколоченные, сгоревшие, заброшенные и разграбленные офисные здания, рестораны и магазины. И руины, руины, руины. С каждым днём их становилось всё больше. Между прочим, поговаривали, что разрушение Москвы – часть большого плана, смысл которого сводился к постепенному превращению Москвы в малопригодный для жизни город в целях максимального снижения её роли в будущем. Понятное дело, никто не станет восстанавливать все эти офисные здания, транспортные развязки и жилые комплексы. «Огородят заборчиками несколько церквушек и Кремль, а остальное постепенно разрушится, и будет Москва заштатным городом. Этакой Тверью или Ростовом Великим», – Пирогов не удивлялся, что спокойно рассматривает перспективы жизни после…

В мэрию его давно зазывал «хозяин Москвы», мэр Кирилл Мамашев. После начала восстания и бегства ооновской администрации он связался с Пироговым, предложив свои услуги «крепкого хозяйственника». Пирогову тогда меньше всего думал о хозяйстве, да и других кандидатур у него всё равно не было. Так и решился вопрос. Пирогов проигнорировал намёки на ненадёжность Мамашева, как не заметил и его демонстративного отсутствия на казни Юркевича.

Мэр переехал в бункер и, по слухам, не только работал там, но и жил вместе с семьёй. «Может, и мне тоже пора залезть в какой-нибудь бункер поглубже и не высовываться?» – думал Пирогов, пока поскрипывающий лифт спускался вниз.

Мамашев суетливо поднялся навстречу, долго тряс Пирогову руку. Усадив верховного правителя в глубокое кресло, сам сел на краешек стула напротив. Принесли кофе. Мэр дождался, пока секретарша выйдет из кабинета, и заговорил:

– Владимир Егорович, я ведь к вам с серьёзным вопросом… очень важным. – Было заметно, что Мамашев волновался. – Владимир Егорович, вот какое дело… Ситуация тяжёлая… что дальше-то делать будем? Меня отрезали от информации, мне ничего не говорят, на запросы не отвечают, мои попытки что-то предпринять саботируются… Большие проблемы с водой! Бандитизм, разруха. Диверсионные группы буквально убивают город, десятки взрывов каждую ночь. У нас уже нет ресурсов хотя бы аварийные системы поддерживать в рабочем состоянии. Беда с питанием, беда с теплоснабжением. Между прочим, никакой помощи от военных властей нет. Давно хотел вам пожаловаться. Гражданская милиция не работает. Каждый день сообщения о погромах. И главное, впереди зима! Мне каждый день сотни людей задают вопросы: как, что…

Пирогов придал лицу грозное выражение и исподлобья смотрел на собеседника. «Как же я вас всех ненавижу, чинуши проклятые! Сидит, жулик наглый, и не знает, как мне сказать-то главное. Боится! А ведь никакие люди тебе ничего не говорят! Ты же, мразь такая, и не выползаешь из своего бункера, забитого припасами!» – думал он, наслаждаясь волнением Мамашева:

– К чему вы клоните, а, Кирилл Валерьянович? Я не совсем вас понимаю. Всё это мне известно не хуже вас. Это же не мы разрушаем город, а диверсанты и бомбардировки. Ситуация, несомненно, тяжёлая. Но мы русские, с нами Бог! Не пропадём, и не такое переживали! Рано или поздно мир увидит, что здесь происходит преступление против человечества, геноцид нашего народа, и все это безумие будет остановлено!

– Владимир Егорович, я просто хочу сказать: у нас тут гуманитарная катастрофа, понимаете? Голод, холод, эпидемии. – Мамашев сжался, потом встал с кресла и скользнул к рабочему столу. – Вы ведь понимаете значение Москвы для судеб этой страны. Нашей страны. Родины. Посмотрите, в каком состоянии город. Если дело дойдёт до уличных боёв… ну, в городе… Опять взрывы. Паника. Снабжение почти не действует… Я уже говорил, впрочем. Вода… вот тут мне подготовили справку… Вы знаете, что сегодня ночью выведена из строя последняя линия метро? Потеряна связь с некоторыми районами города. – Мамашев говорил и говорил, явно не решаясь перейти на какую-то важную тему.

Владимира Егоровича между тем распирало от ненависти и злобы. «Червяк! Скотина какая, а!» – мысленно ругался Пирогов, тем не менее выдерживая паузу.

«Варвар! Откуда ты на нашу голову свалился? Жили же нормально, никто не жаловался! Может, зря я напросился на эту встречу? Но делать-то что? Они уже по всем каналам выходят, надо определяться. А то потом окажусь одним из этих, борцов за Россию… Ох, главное, чтоб не убили. Свои придут – отмажусь. Обидно будет погибнуть вот так вот… под конец». – Кирилл Валерьянович тоже молчал, затравленно глядя на собеседника.

– Вы не верите в русское дело? Думаете, всё кончено? – заговорил Пирогов, резко встав с кресла.

– Да верю я! Верю, и Россию люблю. И вами… э-э-э… восхищаюсь… да… вот… С самого начала! Но и вы меня поймите! Вы скажите мне как верховный правитель… э-э-э… России, может, я чего-то не знаю? Есть, может, какие-то скрытые ресурсы? Когда они будут задействованы? И вот ещё, деликатный вопрос… Мне сказали, что минируются целые массивы, людей выселяют, говорят, что это для обороны… Но это же безумие, Владимир Егорович!

«Как интересно, оказывается, уже все минируют. Шустро они. И этот хмырь не так уж и отрезан от информации, как говорит!» – подумал Пирогов, думая, что на это отвечать.

– Вам правду сказать или наврать, Кирилл Валерьянович? – Пирогов подошёл вплотную к пахнущему страхом и дорогим парфюмом московскому мэру.

– Правду, – неожиданно твердо сказал тот.

– А ты не обделаешься от правды, жопа трусливая? – Пирогова понял, что теряет самообладание, но решил уже не сдерживаться. – Не обмараешь свой костюмчик? Я тебе вот что скажу, сука! Плевать мне на твою Москву! И на Москву, и на дорогих ваших москвичей! Мы тут Россию спасаем, а не Москву вашу! Россию! Москвы не будет – и что? Россия-то останется – вот что главное! Поэтому войска готовятся дать отпор сепаратистам! Поэтому если надо будет взорвать весь город, чтобы остановить продвижение вражеских войск, мы будет взрывать! Все подряд, включая Кремль, понятно? И главное скажу: мне бежать некуда. И мне, и моим ребятам. И тебе, говнюк, не удастся отмазаться! Сухим и чистым выйти из нашей вонючей речки ты не выйдешь, это я тебе гарантирую. Я буду отстреливаться до последнего патрона! А если ты, мразь, будешь тут задом вилять перед союзниками, я тебя напоследок за яйца повешу, понял? Вот на этой твоей люстре красивой! Подарок будет союзничкам! Понял меня?

– Понял. Зачем вы так? Просто скажите, что мне делать? – Мамашев стоял бледный и жалкий. «Убьёт прямо сейчас. Ненавижу, быдло проклятое, ненавижу…»

– Пей валерьянку, дурак! Валерьянович! А чтобы ты тут не обделался раньше срока, я тебе скажу: в ближайшее время всё кончится… Наступление сепаратистов остановится. Китайцы придут нам на помощь. Ударят им в тыл. Потребуют отмены Рижских договоров. А потом займемся тобой, твоими махинациями!

«Даже этот осмелел, прямо в лицо говорит, что скоро конец. Даже этот!» – Пирогов вышел из кабинета и в кольце охраны пошёл длинными коридорами к лифту.

Позволить этому приспособленцу остаться при своём, конечно, было большой ошибкой. Пирогову и самому казалось логичным поставить на руководство Москвой лидера местного подполья, который преподнёс город ему на блюдечке. Но тогда решили, что он нужнее в правительстве, Фадеев назначил его вице-премьером и поручил курировать формирование административных органов на освобождённых территориях. Что с ним стало – Пирогов не знал: последний раз Заварзин выходил на связь из штаба Дробакова, присылал информацию по назначениям в Перми и свои идеи по формированию власти на Урале. Между прочим, Заварзин был категорически против Мамашева, хотя каких-то рациональных аргументов у него не было. Надо было его слушать!

У выхода Пирогов оказался перед небольшой толпой людей – это была делегация горожан, направлявшаяся в мэрию.

Увидев верховного правителя, люди оживились.

– Владимир Егорович, спаситель вы наш! Что же происходит? Когда же это кончится? Есть нечего! Воды нет! Дети! Бандиты напали! Разбомбили всё! Зачем вы всё это устроили? – неслось со всех сторон.

Охранники окружили его плотным кольцом, отделяя от людей, но сам он решил, что прятаться и убегать глупо.

– Мы переживаем очень сложный момент. Я понимаю, как вам сейчас трудно. Но это ненадолго. Надо ещё немного потерпеть – и всё устроится! Буквально на днях китайцы потребуют прекратить войну! Бразилия и Индия уже требовали в Совете Безопасности ООН остановить наступление на Москву хотя бы из гуманитарных соображений! Сибирь и Урал на грани краха! Дайте нам ещё несколько дней – и вы сами увидите перелом! Сначала остановим свору под Москвой, а потом отбросим и погоним до Тихого океана! Россия возродится! – Пирогов говорил очень спокойно, уверенно, люди заворожено слушали. На какой-то момент он даже сам поверил своим словам.

– Что вы его слушаете? Он же врёт! – пронзительно закричала женщина, стоявшая чуть в отдалении. – Он нам врёт, чтобы успокоить! Сейчас сядет и уедет в удобный бункер, а мы тут помирать будем!

Кое-кто из толпы зашикали на неё. Охрана насторожилась.

– Правильно она говорит! Сколько можно врать-то? Проиграно всё дело, а вы упираетесь, только зря губите и людей и город! – услышал Пирогов с другой стороны и увидел седобородого деда, который, как ему показалось, минуту назад одобрительно его слушал.

– Да вы не слушайте их! Не слушайте! – люди из толпы обступили женщину, как бы прикрывая её. – Она от стресса… Мы потерпим! Ура! Россия! Россия!

Пирогов сделал знак охране и, не прощаясь, пошёл к машине.

«Опять эта жалкая ложь про китайцев! Сколько можно её повторять? Никто в это уже не верит, а мы врём и врём, – злился он, садясь в лимузин. – Бедные люди, бедная Россия, куда все катится?!»

***

Включился коммуникатор, просигналив о вызове из секретариата патриарха. «Ещё и этот старый хрен! Сил никаких нет, только ему я ещё про китайцев сегодня не рассказывал!» – злобно подумал Владимир Егорович и перевёл изображение на экран перед собой.

– Ваше высокопревосходительство, его святейшество спрашивает, можете ли сейчас с ним поговорить? – спросил с экрана моложавый мужчина в рясе.

– Лично? Или так? Так – готов, а приехать не смогу, совсем нет времени! – равнодушно ответил Пирогов, глядя сквозь бронированные стёкла на кортеж охранников. Мимо пронесся сгоревший дом, закрытый огромным транспарантом: «Мы вместе сделаем Россию единой, сильной! Владимир Пирогов».

– Его святейшество готов общаться по коммуникатору. – Картинка на экране сменилась, и Пирогов увидел патриарха в обыденном облачении и белом клобуке.

Владимир Егорович относился к попам с уважением, но без особого интереса. Должна быть у людей духовность, значит, нужны храмы и попы. До Кризиса всем полагалось верить, а вот после агитация сверху закончилась. Юркевич хоть и любил красивые церемонии и посещал православные богослужения, но всегда подчёркивал, что это его личная вера и ходит в храм он не как должностное лицо. Учитывая мрачноватую репутацию генерала, никакой рекламы православию это не делало.

Однако подлинным откровением для Пирогова стала позиция церкви по отношению к нему самому и его делу. В начале восстания была надежда, что если патриарх и не выступит в его поддержку, не призовёт православных подняться на бой с изменниками, за возрождение единой и неделимой, то хотя бы окажет всестороннюю моральную поддержку. Церковь оставалась одной из немногих структур, объединявшей развалившуюся страну. Символическому благословению церкви придавалось большое значение, но его святейшество не спешил с публичными заявлениями. При личных встречах патриарх был любезен и выражал восхищение и поддержку, но доходила информация, что батюшек, особо лояльных к новой власти, одергивали из патриархии, в то же самое время покрывая трусов и предателей, сеявших сомнения в прочности нового режима.

Официально патриарх всё сводил к тому, что он не имеет право поставить в тяжёлое положение ущемляемую, преследуемую безбожными властями паству и священничество. Определённая логика в такой позиции была, по умолчанию считалось, что, как только правительство России возьмет под контроль Урал и Сибирь, патриарх однозначно встанет на его сторону. Однако после известных событий надеяться на это не приходилось.

– Благослови тебя господь, сын мой! – патриарх перекрестил с экрана Пирогова, и тот машинально перекрестился.

– Как ваше здоровье, отче? – В последнее время патриарх избегал публичных выступлений и встреч, сказавшись больным и безвылазно сидя в Переделкино.

– Спаси Господи, почти здоров уже, но врачи настаивают на полном покое! – Патриарх перекрестился. – Тем не менее, сын мой, в такое время мне не до покоя. Страшные времена наступили! Россия гибнет, Москва гибнет!

Пирогов поморщился, даже не пытаясь скрыть свои эмоции: «Россия гибнет! Не поздновато ли опомнился, дедушка?»

– Мне звонил мэр нашей столицы. – Патриарх проигнорировал гримасу Пирогова и продолжил, как ни в чем не бывало: – Его озабоченность судьбами горожан и Москвы вполне справедлива, и я её разделяю. Ко мне постоянно приходят делегации, старики, женщины с детьми. Москва гибнет! Стоны людские раздаются со всех сторон. Уверен, и ты не можешь не думать об этом, сын мой! Сказал Господь: «Блаженны миротворцы!»

«То есть они там все между собой договорились и не скрывают. Сначала этот жулик в мэрии, а теперь поп? Друг за другом, блаженные, тоже мне, миротворцы!»

– Я не хочу об этом говорить. Это политика, это война, а я буду бороться… Помолитесь о победе русского оружия и о многострадальном Отечестве нашем! Может, молебен провести во всех церквях? Людям сейчас нужно утешение! – Ссориться с патриархом было нельзя, но и терпения выслушивать проповеди уже не оставалось.

– Мы и так молимся, денно и нощно, но Господь тебя поставил во главе России… Сын мой, подумай о нашей стране, о разрушаемых и оскверняемых сейчас храмах Божьих, о людских страданиях! Блаженны миротворцы! Если надо, я лично готов выступить посредником на любых мирных переговорах! – патриарх гнул свою линию нагло и откровенно.

«Неужели это конец? Неужели всё? Может, он что-то знает? – думал Пирогов, усилием воли подавляя желание послать седобородого иуду матом. – Может, он ещё пригодится. Как посредник для каких-нибудь переговоров, хотя едва ли со мной собираются разговаривать». – Пирогов в очередной раз поймал себя на том, что уже смирился со скорым концом и начал искать пути для отступления.

– Я подумаю. Вы, со своей стороны, не могли бы как-то подействовать на мировое сообщество? Свяжитесь с Киевом, в конце концов, с Римским Папой, вы же авторитетный человек! Почему все спокойно смотрят на геноцид? У нас же тут не Африка, чтобы вот так с нами!

– Делаю, что могу! Но ты видишь, что творится? Меня предали епископы и митрополиты. Слышал выступление этого труса, Иннокентия? Я и сам сейчас под ударом… А ты сам обо всём подумай, сын мой! Помолись в тишине и уединении, зайди в Божий храм. Господь милостив, Он наставит тебя! Или приезжай ко мне! Я лично исповедую тебя!

– Наверное, так и надо сделать! Как вырвусь – так сразу к вам! Благословите! И помолитесь за меня!

Пирогов хотел отключиться, но патриарх остановил его:

– Подождите! Тут вас ищет одна дама, лауреат Нобелевской премии, Кузнецова, очень хочет с вами встретиться, как это можно организовать?

– Ох, ну не знаю. Где она сейчас?

– Мы её поселили в нашей гостинице.

– Хорошо, с вашей приёмной свяжется мой человек, он всё организует.

– Ну, благослови господь!

– И вас, ваше святейшество! – Пирогов закончил разговор и, перекрестившись, глядя на экран, отключил коммуникатор.

«Хорошо бы, действительно, чиновников и попов напоследок того… в расход пустить. В качестве последней услуги России», – думал он, глядя вдаль – там что-то дымилось.

Никакого ресурса у патриарха вовсе нет, будущее его тоже туманно, думал Пирогов. Вспомнился их первая беседа, патриарх рассказал ему, что некоторые влиятельные силы после Кризиса предлагали ликвидировать Московскую патриархию, сделав Киевского патриарха Варсонофия главой всех православных РПЦ. Проект зарубили в силу чрезмерной радикальности, но на сей раз всё могло закончиться таким образом. Впрочем, Фадеев, который относился к религии без всякого почтения, утверждал, что на самом деле патриарх мечтает о возрождении проекта «православного Ватикана», с которым церковь выступала ещё после Кризиса, и потому ищет способы оказать любезность коалиции в надежде на реализацию старого плана в новых условиях.

«Да, уговорив меня сдаться, он, конечно, может рассчитывать, что станет субъектом переговоров, может, что-то и выторгует! – думал Пирогов. – Ещё повод идти до конца! Чтобы эта гнида за мой счёт не поправила свои дела!»

Если уж честно, то особого доверия между церковью и вождями восстания не сложилось. В Кремль к Пирогову приходил епископ Анастасий, доверенное лицо патриарха, «патриарший спецслужбист», как его называл Лапников. Анастасий обстоятельно и серьёзно рассказывал о зловредности китайской секты «Фалун Дафа». Вроде как патриарх и его окружение сильно переживали, что китайцев поощряли, более того, они знали, что Фадеев и кое-кто из высокопоставленных руководителей восстания сами медитируют, упражняются в дыхательной гимнастике, а это, мол, грех и приведет к беде. Тогда Пирогова это насмешило и расстроило одновременно: на дворе XXI век, Россия однажды уже погублена, а русские попы не хотят сотрудничать с русскими политиками, потому что они не готовы ссориться с китайцами, обижаются из-за какой-то дыхательной гимнастики с посиделками в позе лотоса.

К чему был весь тот разговор? Анастасий несколько раз с разных сторон заходил на эту тему, говорил, что при коммунистах в Китае эту секту запрещали и преследовали, а сейчас они там чуть ли не правят. Почему-то вспомнились крики Бурматова про «китайского сектанта».

Владимира Егоровича чувствовал себя щепкой в бурном потоке. Его куда-то несло, и, похоже, только он один не знал, что за поток, откуда и куда он бежит, а все остальные знали или догадывались, что к чему.

 

25. Исповедь

– Анна Игоревна Кузнецова, лауреат Нобелевской премии! – доложил адъютант с некоторым удивлением на лице.

– Я бы предпочла представляться просто: русская писательница! – Из-за его спины выглянула полноватая круглолицая дама.

– Конечно, конечно! Проходите! – Пирогов встал из-за стола и вышел навстречу гостье. – Я люблю всё русское! Садитесь! Чаю?

– Давайте, а то в патриаршей гостинице всё битком, воды нет, не попить, не умыться, так что вы уж меня извините за мой вид!

– Я вообще удивляюсь, что вы оказались в Москве в такое время! – вежливо ответил он, разглядывая знаменитость. Он бы предпочел, чтобы знаменитая писательница была похожа на Кристину, но у Кузнецовой были коротко стриженные редкие волосы, неухоженная кожа и плохая фигура. В обычной жизни он бы даже не обратил на такую внимания.

– А что вас связывает с патриархом?

– Почти ничего. Я привезла гуманитарную помощь, патриархия – принимающая сторона. Решила остаться и попросила патриарха организовать встречу с вами, если получится. Он согласился, вот я здесь. Спасибо вашим ребятам, они меня прямо от гостиницы забрали и довезли!

Вручение русскоязычному писателю Нобелевской премии стало сенсацией, но скорее среди образованной публики. Власти Русской Республики и других построссийских государств были застигнуты врасплох: сочинения Кузнецовой мало кто читал, а те, кто все-таки читал, считали их вредными и неправильными.

Особенно негодовал Юркевич. Сам генерал, впрочем, ничего не читал, но его накрутила Наталья Петровна. Она пыталась обаять известную писательницу, настойчиво приглашала в свои салоны и на балы, и та несколько раз принимала приглашения. Кончилось все выходом пьесы «Дурацкая республика», где мадам Юркевич узнала и себя, и своего мужа, и своё окружение. На Кузнецову обиделись, и она больше в Рязани не появлялась, предпочитая жить в Санкт-Петербурге, иногда наезжая в Москву, где ооновская администрация относилась к ней с почтением.

Премию она получил, конечно, не за ту пьесу, а за цикл психологических романов «На сломе», где Кризис был фоном для трагедии одной большой семьи.

Юркевич боялся идти против мнения уважаемых международных институций и, сжав зубы, велел чествовать лауреата исключительно как явление культурной жизни Русской Республики, то есть как продукт своих неустанных забот о ней. Тогда Пирогов первый раз услышал имя автора, но ничего из её книг так и не читал.

– У меня немного времени, ситуация сами видите какая… Может, вы не знаете, но коалиция значительно ускорила продвижение, так что нам приходится горячо. Чем обязан? Надеюсь, вы не по поручению патриарха пришли меня уговаривать?

– Я много времени не займу. Вовсе не по поручению, что вы! Я бы и не согласилась на подобную просьбу. Он, конечно, меня просил. Но я тут по собственному желанию и со своей целью.

– С какой же?

– Знаете, я хотела бы принять у вас исповедь. Не больше и не меньше.

Пирогов засмеялся:

– А говорите, что не связаны с патриархом. Вчера, когда он мне сказал о вас, он как раз призывал меня исповедаться ему.

– Нет, я не в этом смысле. Я писатель, а не священник. Кроме того, русский писатель, это накладывает на меня некоторые обязанности.

– Что за обязанности такие у русских писателей?

– Учитывая, в каком положении оказалась наша с вами страна, я как человек русской культуры стою над всеми этими государствами и перед всем миром отвечаю за нас, за русских. За всех русских, в том числе и за вас.

– Какая вы самоуверенная. А я вот, признаться, ничего из ваших книг не читал. Может, и зря. Но уж извините, так получилось. И уж точно вас не уполномочивал вас за меня отвечать. Я и сам пока могу!

Дама была хоть и не красивая, но обаятельная, и Пирогову разговор начал даже нравиться.

– Зря, конечно. Почитайте. Интересное какое слово – уполномочивать! Я вас, кстати, тоже не уполномочивала делать то, что вы делаете. Но вы же делаете, и ваш этот Бурматов с утра до вечера верещит от имени всего русского народа. Так что мы квиты.

– Хорошо, давайте, исповедуйте меня.

– Можно, я буду записывать наш разговор?

– Пожалуйста!

Она достала из сумки старенькое устройство и поставила его рядом с чашкой – объективом на Пирогова.

– Ну, начнем… Скажите, вы уверены, что пошли правильным путем?

– В каком смысле?

– В смысле возрождения России, конечно.

– Что вы имеете в виду?

– Все я имею в виду… Откуда эта идея, что Россия – это страна как при Путине, как при Сталине? Обязательно до Тихого океана?

– А как иначе-то?

На самом деле Пирогов никогда не думал на эту тему. «Я и о возрождении России до восстания не особо думал, если уж честно!» – подумал Пирогов, но не решился сказать вслух.

– Есть много разных «иначе», хотя сейчас, наверное, уже и нет. Вы не задумывались, что обустройство родной нашей центральной России более здравая идея, чем из кожи вон лезть ради далеких территорий?

– Обустроить – это как Юркевич обустраивал?

– Ну, Юркевич… Нет, конечно. Юркевич и вся история Русской Республики – это карикатура на то, что можно было бы сделать. Вы прекрасно знаете, что я никогда не любила Юркевича, и это взаимно.

– Деталей, врать не буду, не знаю. Я не очень следил за интеллектуальной полемикой, если честно.

Кузнецова посмотрела на него с ироничным интересом.

– Зря не следили, дорогой Владимир Егорович! Вам было бы интересно. Россию, конечно, жалко – но не всю и не всем. Мне вот жалко, я её любила и до сих пор люблю. Но какую Россию? Простор, размах, широту – да. Язык, литературу, музыку – да. Наших людей, таких разных и таких одинаковых, – да. Но исчезнувшее государство – нет. Империю развалившуюся – нет. Когда-то давно она, правда, создала нашу культуру. Ведь наша культура, которой мы можем гордиться, – это не старославянская письмена, не церковные напевы и не византийские иконы. Мы молодая европейская нация, наш золотое время – девятнадцатый и двадцатый века. Столько тогда было создано и восторженно принято миром! Но ведь создавалось всё по европейским канонам – и музыка, и литература, и живопись. Но наша власть вбила себе в голову, что нам тысяча лет и гордиться надо не тем, что мы создали, влившись в Европу, а византийским православием и вымышленным прошлым. Зачем нам все эти киевские князья? Они династические предки каких-то древних московских князей – разве это повод? Вам это важно? Впрочем, вы хоть на Украину уже не претендуете, и то прогресс… Династия Рюриковичей прервалась еще на Федоре Иоанновиче. Так какой Киев-то? Зачем он нам? Язык, на котором написана наша классика и на котором мы с вами сейчас говорим, – он ведь не из Киева, это, по сути, искусственный язык, созданный в имперских канцеляриях. Скажете, слава империи? А я скажу, что это судьба всех крупных языков, включая латынь и греческий. Нельзя руководить огромной империей, говоря на деревенских диалектах. Нужен общий язык. Язык – это, наверное, лучшее, что нам оставила Россия. Но кто об этом думает? Я вот думаю, а вы – нет. И Путин ваш любимый не думал. Надо было вкладывать миллиарды в язык, в культуру, в науку, чтобы через них влиять на мир и его судьбы. Но тогда все сделали наоборот – поссорились с ближайшими соседями, превратили язык в символ империи и насилия. Я, и, к счастью, не только я, приложила огромные усилия, чтобы исправить ситуацию. Кризис был страшным надломом, но он дал нам шанс – уйти в себя и возродиться, явить миру что-то хорошее, новое, показать, как во множестве стран наш язык и наша культура остаются главным стержнем. То, что мне дали премию, – это был аванс всем нам. У меня было много встреч, в том числе и с паном Качеком, который возглавляет Наблюдательную комиссию. Милейший человек, кстати. И он, и гораздо более влиятельные лица говорили мне: да, получилось нехорошо, некрасиво. Да, у русских есть повод обижаться на весь мир. Но они готовы были к тому, чтобы пойти нам навстречу. Если бы территории центральной России объединились в конфедерацию и назывались Россией – никто бы не был против. Во всяком случае до того, как вы начали свое восстание. Юркевич никому не нравился. Нужна была программа возрождения России не как империи, а как большой, хорошей, доброй страны, где всем рады и никому не грозят. Страна, где русский язык и русская культура – костяк и опора, если хотите – смысл. Россия могла бы возродиться без всего вот этого, понимаете?

– То есть они готовы были, а мы ничего не знали? Что ж они нам не сказали? Может, вы какой-то аванс и получили, Анна Игоревна, но до меня он не дошёл. Как и до миллионов других людей!

– Вы же сами говорите, что не следили за полемикой. Всё обсуждалось, но, наверное, не там, откуда вы брали информацию… Когда случилась кровавая бойня с НОРТом, я всем говорила и писала, что это тревожный знак, надо что-то менять! Были очень интересные встречи, меня многие поддерживали.

При упоминании НОРТа Пирогов вздрогнул, но, увидев, что собеседница не собирается задавать неприятные вопросы, успокоился.

– Когда началось ваше выступление, я думала, что не всё потеряно. В конце концов все эти разговоры могли тянуться вечно, а вы просто поставили их перед фактом. Москву, заметьте, вам отдали даром. Никакого сопротивления. Почему? Потому что не особо она и нужна кому-то, наша Москва. Как и всё остальное, прямо об этом говорят. Но когда я прочитала ваш манифест… Эх, Владимир Егорович, зачем вам Сибирь? Поволжье – это понятно, это логично. Но зачем вам Урал? Я еще понимаю, Новгород, Псков, Архангельск. Хотя не факт, что даже там люди хотят с нами объединиться. Уровень-то жизни там другой, во всяком случае в Поморье. Я регулярно бываю с лекциями Новгороде – приятный город, хороший университет, все говорят по-русски. Они, может, и рады быть частью широкого русского пространства, но зачем им вы с Путиным и Сталиным? Тем более с Иваном Грозным. Там он главный антигерой, между прочим. И не зря, учитывая, что он там натворил. Ну, это я отвлекалась… До последнего была надежда, что вы успокоитесь на Поволожье и не полезете разорять Конфедерацию, а вы полезли. Это я не упоминаю о казнях и расправах – зачем вы так? Как бы плох ни был Юркевич, каким бы палачом ни был Денисенко, но это же варварство – устраивать публичные казни! Розенгольц, конечно, тоже был не ангел, но он-то совершенно точно никого не убивал, и если в чем и виноват, то только в воровстве. Зачем вы это устроили?

– Казни – это месть тем, кто уничтожил Россию и строил свою карьеру в этих липовых республиках! Люди хотели видеть виновных, и они увидели! – Пирогов хотел что-то добавить, но подумал «Сейчас она спросит про мою карьеру! Нет уж, давайте о другом!»

– Между прочим, в этой вашей финно-угорской конфедерации русский язык ущемляли и заставляли детей учить местные языки!

– Ну, нет, конфедерация не моя, увольте. Да, всё так и есть, как вы говорите. Я даже защищать не буду эту глупость. Финно-угорцев слишком мало, чтоб на них опираться и игнорировать реальное положение дел, демографию. В конце концов мы с вами по крови, скорее всего, и сами из них, просто говорим по-славянски. Логичнее признать, что русский язык – это язык самого большого финно-угорского народа, но это я фантазирую. Конфедерация была любимым детищем финнов и эстонцев, а вы взяли и сапогом им по лицу. Рядом с нормальной Россией это образование и само развалилось бы, потому что, повторюсь, все уже наигрались и готовы были махнуть рукой. Но никому не нравится, когда отбирают силой. Или вы думаете, идея торжественно сжигать учебники в центре города и книги – это должно было заставить смириться? Наоборот, всё совсем наоборот. Финны сразу забеспокоились о Карелии: вдруг вы и туда придете и будете жечь «Калевалу» на каждой площади.

– То есть я виноват? А вы слышали, что на Урале хотят запретить русский язык и ввести свой?

– Ох, я тоже видела выступление этого Жабреева… Смешной человек, встречались как-то. Я не говорю, что вы виноваты. Виноват подход. Когда русский язык становится элементом агрессии и пропаганды, аргументом в территориальных претензиях, возникает понятное желание что-то с этим сделать. Чехи, когда отгораживались от немцев, едва ли не с нуля возродили свой язык. А почему? Неужели образованным чехам не говорилось по-немецки? Говорилось, думаю. Просто когда тебе постоянно дают понять, что пользование чужим языком делает тебя обязанным хранить лояльность чужому государству – вот это никому не нравится. После распада СССР по-русски продолжали говорить во всех бывших республиках. Если бы Россия не наломала дров в начале века, не распугала бы всех тогда – сейчас бы на нашем языке говорило гораздо больше людей, в том числе и не имеющих русских корней. Все эти Жабреевы паразитируют на необходимости защищаться от агрессии, понимаете? Для этого их держат и финансируют. «Пусть у нас будет маленькая избушка, пусть мы будем нарочито коверкать слова, но зато никто не сможет к нам вломиться и сказать: а теперь давайте будем жить в одном бараке!» – такая логика. Никто не хочет больше жить в одном бараке, все хотят иметь отдельные квартиры, понимаете?

– Нет, Анна Игоревна, не понимаю. Россия не может быть маленькой – вот во что я верю. Россия может быть только империей, только единой большой страной, и лучше со столицей в Москве, вот что я думаю. Но если Москвой придется пожертвовать – да и чёрт с ней, у нас городов много. Вот вы говорите: культура! Людям нужен порядок и самоуважение – вот что я думаю. Уважать себя, свою страну, свою нацию, гордиться ею, видеть, что окрестные народы тебя боятся и уважают, а не смеются над тобой и издеваются. А вам, я смотрю, нравится. Вот такие, как вы, вшивые интеллигенты, и развалили Россию, и не один ведь раз! Простите, что я так грубо! – Пирогов бы наговорил и больше гадостей, но остановил себя.

Кузнецова теребила подбородок и слушала, кивая.

– Я, наверное, слишком много говорю. А пришла ведь вас послушать, исповедать, а сама проповедую без умолку… Простите меня, ради бога.

– Да ничего, мне тоже интересно послушать. Не каждый, знаете ли, день… Я простой русский человек, Анна Игоревна. Без этих всех ваших интеллигентских конструкций в голове. Для меня Россия – это не культура, не язык. Не книжки, которые на фиг никому не нужны, и не музыка, которую слушают только кучка умников. Для меня Россия – Родина, но не какая-то там родная территория, а Великая Страна. Я не строю из себя теоретика. Теоретик у нас Бурматов, к нему обратитесь. Я много лет играл по правилам, а потом как будто проснулся – ведь не такая она, наша Россия, не ущербная Русская Республика с вырезанной Москвой, в конституции которой написано, что она только называется русской, а сама вовсе не национальная, а просто объединяет ряд территорий, населённых русскими! Нет! И я пошел бороться.

– А какую страну вы хотите? У вас есть мечта? – Анна Игоревна смотрела прямо в глаза Пирогову.

– Великую. Я хочу великую страну. Великую страну любой ценой. Пусть бедная, пусть всем ненавистная – но великая. У нас отняли всё, все наши земли. Сами-то они вон как лихо Африку делят снова! А мы? Где наши колонии? Почему нам нельзя? У нас отняли ядерное оружие, уничтожили нашу армию. Нашу гордость! Мы живём как оплеванные, на огрызке нашей земли. А вы, вместо того чтобы звать народ на бой, читаете проповеди о культуре! Эх, было бы у нас ядерное оружие, я бы всем им показал нашу великую культуру! Жаль, что тогда ни у кого не хватило духу нажать на кнопку!

– Но ведь и они бы тогда тоже нажали… И нас бы с вами, наверное, не было.

– Ну, и не было бы… Зато последнее, что мир прокричал бы, умирая, было имя нашей страны: Россия! Пусть лучше никакой России не будет, чем под этим именем такие, как вы, устроят себе игрушечную страну.

Анна Игоревна задумчиво кивала головой.

– Понятно… Ну вы же на самом деле так не думаете? Это какая-то фёдориковщина, они всё пророчествуют о Страшном суде. Вы же хороший русский человек. Просто так сложилось…

– Я именно так и думаю, не сомневайтесь. Так что запомните меня таким, другого нет.

– Запомню… Знаете, я же пришла к вам с просьбой… – Кузнецова достала из сумки лист бумаги. – У меня к вам обращение деятелей культуры мира. Здесь в Москве много музеев, библиотек, ценных собраний… Я знаю, кое-что уже сгорело или разграблено… Вы можете что-то сделать для сохранения ценностей? Надо усилить охрану музеев, помочь сотрудникам… Хоть что-то… Ведь это наша русская культура!

– У меня нет лишних людей. А про памятники культуры расскажите вашим гуманным друзьям из Объединенного штаба, которые шлют нам сюда диверсантов и сверху бомбят! Пусть весь мир увидит это варварство и с них спрашивает, куда делась русская культура и ваши эти все… ценности.

– Владимир Егорович, вы действительно не понимаете, что вы и есть тот человек, кто добивает Россию? Вашим бессмысленным восстанием, бурматовскими воплями о возрождении? Наша страна, наша нация больна, она ещё после того раза не оправилась. Что же вы делаете-то? Вместо покоя и своевременного лечения – какие-то шаманские пляски и кровопускания! Вы и такие, как вы, и есть главные погубители России, неужели вы не понимаете?!

Пирогов несколько секунд молчал, с нескрываемой ненавистью глядя на сидящую напротив некрасивую тётку: «Какая же она мразь» – подумал он, но он взял себя в руки и ответил:

– Россию добивают такие, как вы, жалкие нытики, привыкшие скулить с европейских университетских кафедр. Это вам должно быть стыдно. Придет время – и вы ответите за свои слова!

– Я поняла… – Анна Игоревна встала. – Я могу уйти?

– Не понял… Конечно, можете! – Пирогов искренне обиделся: «Неужели эта курица думала, что её посадят в тюрьму или прикажут расстрелять?»

– Спасибо. Оставлю вам письмо… Я могу использовать эту беседу? Обещаю, что она никогда не будет употреблена для пропаганды против вас, – сказала она извиняющимся тоном, убирая в сумку свою камеру. – Я её опубликую потом, когда можно будет спокойно об этом говорить.

– Когда я уже буду мёртвый? Да как хотите. Можете прямо сейчас её показать всему миру, мне нечего скрывать! Ещё вопросы? – Пирогов поднялся с кресла.

– Нет. Никаких вопросов, спасибо, что нашли для меня время! Все-таки подумайте о Москве, о людях, о будущем. – Кузнецова тоже поднялась.

– Прощайте, госпожа писательница! Я уже обо всём подумал. Слава России!

 

26. Почта

– Ваше высокопревосходительство! Подождите! Вам почта! – Адъютант вбежал в подземный гараж, когда Пирогов уже садился в бронемашину.

– Почта? – Слово звучало так старомодно.

– Генерал Лавренюк просил передать вам конверт и очень просил прочитать письмо. И посылка от Кристины Павловны…

– От Кристины? Как это возможно? – Они переписывались каждый день, но она ничего не писала о посылке. – Может, провокация? Что там?

– Там конфеты… – адъютант смутился. – Миссия Красного Креста из Петербурга, через Министерство здравоохранения… Лично министр привез, но вас не стал дожидаться.

– Ладно, разберемся!

Кристина ответила не сразу, но про конфеты подтвердила: «Я подумала, что тебе будет приятно получить подарок от меня: закрой глаза и представь: пьем чай с конфетами, смеёмся, и всё хорошо. Как тогда, в Кремле, помнишь?»

Владимир Егорович вздохнул: «Помню. Спасибо!»

Лавренюка он старался избегать по просьбе Фадеева, который жаловался на попытки старика вмешиваться в управление армией. Но о письмах от него, тем более старомодно напечатанных на бумаге, ничего не говорил.

Читать не хотелось, и он подумал, не выбросить ли пакет сразу. Но всё-таки решил, что надо ознакомиться. С отъездом Кристины он заметил, как сократилось число людей вокруг него. Заварзин и Дробаков исчезли под Пермью, кто-то погиб от рук террористов. Даже с Бурматовым он перестал общаться, хотя, конечно, не мешало бы его послушать и как-то подбодрить. Он вроде бы ездил во Вторую армию, интересно бы узнать впечатления. «Тем более что именно она нас тут и будет, похоже, защищать согласно докладам Фадеева!» – подумал Пирогов и попросил адъютанта договориться с Бурматовым о встрече завтра утром.

Лавренюк писал сухо, четко и по делу, обращаясь лично к Владимиру Егоровичу «как к русскому человек и русскому офицеру».

Сначала он подробно описывал положение на фронтах и констатировал, что оно критическое. Это было так себе новостью, но анализ старика был безжалостнее, чем докладывал Фадеев, и чувство безнадежности от этого усиливались. Дальше Лавренюк переходил к более интересной теме – объяснению причин случившегося. Шаг за шагом он разбирал ход восстания, задавал вопросы и пытался найти ответы. Пирогова поразило, как по-разному видели ситуацию он и генерал. Например, оказалось, что вся общероссийская сеть заговорщиков вовсе не досталась Фадееву и Лапникову от НОРТа, а была получена от Лавренюка и его соратников, которые много лет готовили своё восстание, оно должно было начаться сразу и повсюду, но прежде всего в тех государствах, где были армии, и в Москве. Рязани в их планах вообще не было, там они рассчитывали как раз на НОРТ, который был одним из множества ответвлений заговора.

«Если старик не врёт, то перед ним как минимум стоит извиниться!» – подумал Пирогов, вспоминая, как иронично-покровительственно относился к генералу.

Неприятных открытий было еще множество. Лавренюк, не стесняясь, обвинял Фадеева и Лапникова во всех допущенных ошибках – от разгрома НОРТа до организационной беспомощности и нежелания работать с профессионалами: «На самые ответственные посты ставились выскочки, не обладающие знанием и опытом. На самые ответственные задания отправлялись случайные люди с минимальной подготовкой», – писал генерал.

«Я долго не мог понять, делают ли они все это по недомыслию, искренне заблуждаясь, или же это работа в пользу какой-то внешней силы. К сожалению, меня целенаправленно изолировали от людей и источников информации, поэтому мною потеряно слишком много времени для отработки ошибочных версий. В итоге я пришел к выводу, что эти люди работают на разведку страны, заинтересованной в создании напряженности на территории России с целью передела сфер влияния. Учитывая, что, вопреки нашим изначальным планам, Фадеев настоял на восточном векторе развития, подозреваемых надо искать именно там. Мои подозрения падают на разведку одной из двух стран. Самый очевидный подозреваемый – Китай. Не буду приводить все свои рассуждения, думаю, вы и сами можете сопоставить факты, в том числе и мне не известные. Второй подозреваемый – Казахстан. Здесь все не так очевидно, но если вы захотите выслушать, я предоставлю цепь своих рассуждений».

Пирогов положил бумаги обратно в конверт. Машина остановилась в темном дворе перед небольшим крыльцом.

В подвале здания была то ли мини-гостиница, то ли какой-то клуб. Сначала прошли через большой холл, где сидела охрана, потом по коридору мимо закрытых дверей. Вошли в ярко освещённую гостиную. За одной дверью виднелась спальня с огромной кроватью, за другой – ванная комната.

– Приятное место, даже странно, что сохранилось в таком виде! – похвалил Пирогов начальника своего секретариата, который и занимался поиском мест для ночлега. Тот кивнул.

– А что тут было?

– Не знаю. Отель, наверное. Обратите внимание: настоящих окон нет, только декоративные. Так что в смысле безопасности это очень хороший вариант. И недалеко от других наших объектов. Тут отдельный генератор, вода привозная, чистая. Что-то поесть принести?

– Нет, пока не надо. У меня есть конфеты. Принесите чаю. И коньяку.

Пирогов разделся до трусов, но решил дочитать письмо до того, как отправиться в ванную.

В заключительной части Лавренюк писал о вариантах выхода из ситуации. По сути, выхода не было, но генерал предлагал хотя бы раздать оружие всем желающим и изолировать шпионов, публично отрекшись от них. Он рекомендовал Пирогову лично прибыть в штаб Второй армии и оставаться там до конца. По утверждению генерала, именно там соберутся все искренне преданные России люди и воинские соединения.

Пирогов положил бумаги на стол и налил чаю.

Первой мыслью было немедленно вызвать Лавренюка и Бурматова: «Послушать, что думает Тимофей, а он бы оценил то, что говорит старик!» Информационное вещание было замкнуто на Бурматове – он всё еще мог из любого места выйти в эфир, так что можно было попытаться хоть что-то сделать.

«Но прав ли старик? Как это будет выглядеть – публичные обвинить в шпионаже ближайших соратников? Да ещё в такой ситуации? Что это даст? У них в руках почти всё, может быть, кроме Второй армии, хотя неизвестно, что там за армия!» – Он принялся расхаживать по комнате.

Вспомнился Бурматов, кричавший в лицо Фадееву что-то про китайских сектантов. Может быть, действительно секта? Странная и влиятельная китайская секта «Фалун Дафа». Вот вам и ушу, и пиетет к этим сектантам, и странная близость с китайцами, и иррациональная надежда на помощь Пекина. Анастасий так прямо и говорил: секта! А Фадеев, конечно же, только разводил руками: темнота, мракобесы! Ну, конечно! Лапников знает китайский, возможно, жил в Китае или при общине «Фалун Дафа», коих тысячи от Пекина до Парижа. Вот и все его источники.

Но зачем все это секте? У неё все интересы в Китае. Может быть, и секта – это просто ширма? Пирогов вспомнил содержание когда-то бегло просмотренных досье. С самого начала истории Фалуньгуна сектантов обвиняли в попытке захватить власть. За это их преследовали коммунистические власти. В новом Китае они стали влиятельной силой и едва ли не самой властью. И вот они где вылезли!

«Да что себе врать-то про секту, скорее всего, ребята работают на Пекин, неизвестно с какого времени! Может еще с Кризиса, а может, и раньше. Много же писали, что в старом руководстве половина работали на Китай, хотя про позднюю федерацию чего только не писали!» – мысль Пирогова пошла в другом направлении.

«Но если так, то многое становится понятным. Например, зачем понадобилось раньше времени устраивать неконтролируемый бардак в Сибири, из-за которого китайцы получили повод ввести свои войска и усилить влияние! И ведь еще неизвестно, чем там всё кончится, может, решатся на оккупацию, пока я тут отвлекаю внимание!» – думал он.

Владимиру Егоровичу было обидно. Он-то думал, что все усилия ради одного, ради спасения России, её возрождение. Многие месяцы жил осознанием своей миссии и неслучайности своего внезапного избранничества. И как жить теперь? Жить, вдруг осознав, что безумная авантюра, война против всего мира без единого шанса на победу, была затеяна китайцами! А он был ширмой и марионеткой Лапникова и Заостровского. Это их решением он, простой русский мужик, оказался в самой гуще исторических событий – но не героем, не «русским Бонапартом», как он сам о себе думал в дни иллюзорного триумфа, а марионеткой. Да какая разница, какие были сектанты – китайские или свои доморощенные православные мечтатели… Игра, большая игра, в которой Россия – просто территория, игровое поле, по которому маршируют солдатики, и он – один из них. Виртуальная стратегия в режиме реального времени.

«А если казахи? Почему нет? Сколько было намёков на то, что на Урале именно казахи наша главная надежда. Откуда-то они знали, что казахи туда придут? Говорили, что это только плюс. И интерес Астаны понятен: устроить бардак и расширить зону влияния, хоть бы и на Урал! А может, они вместе с китайцами? Китайцам – Сибирь, казахам – Урал и Нижняя Волга?» – Пирогов сел и задумался, разглядывая конфеты, такие неуместные, будто присланные из другой реальности.

И главное-то – что делать? Требовать объяснений? Дать задний ход? Или на всё плюнуть и оставить любителей ушу расхлебывать заваруху, а самому прислушаться к совету Лавренюку и примкнуть к Второй армии, благо она организованно отступила и сейчас укрепляется в городе. С оружием в руках сражаться за Россию и умереть? Хороший вариант. Отличный. Наверное, единственный.

Владимир Егорович налил в чай изрядную порцию коньяку, покрутил в руках конфету, вздохнул и отхлебнул чаю. Ночь обещала быть бессонной. «Не буду никуда звонить и никого звать. Завтра утром всё равно собирался выступить. Приедет Бурматов, вызову Лавренюка и посмотрим, что получится!»

Конфеты были сладкие. Кристина всегда угощала его именно такими – и казалось, что это было в другой жизни, очень давно.

Примерно через двадцать минут в комнату заглянул адъютант и обнаружил верховного правителя лежащим на полу без признаков жизни.

Было ли так задумано или это было роковое стечение обстоятельств, но выяснилось, что умер верховный правитель в номере бывшего вип-борделя «Старая Москва». Известие, что Пирогов «был убит отважными борцами с кровавой тиранией в известном московском публичном доме», разлетелось по миру мгновенно, сопровождаемое видео и издевательскими комментариями про чистоту трусов покойного. Штрих, окончательно превративший бывшего командира рязанского спецназа в анекдотическую фигуру, а его борьбу – в пошлый водевиль.

 

27. Агония

Бурматов тоже получил письмо от Лавренюка и, прочитав его, с удвоенной силой пытался добиться встречи с Пироговым. Известие о смерти лидера восстания ввергло его в депрессию – он даже не стал выступать с официальным сообщением и несколько дней провёл в своей комнате, в дальнем углу бункера, куда переехало министерство.

После смерти Пирогова агония России длилась меньше недели – ровно столько, сколько понадобилось силам коалиции для неспешной прогулки до Москвы. В воцарившейся суете и неразберихе осталось загадкой, что именно стало причиной его гибели и куда делось его тело.

Фадеев, принявший полномочия верховного правителя, немедленно попытался извлечь пользу из случившейся трагедии. Были арестованы и казнены члены миссии Красного Креста, причастные к передаче злосчастной посылки, министр здравоохранения, но первым делом – генерал Лавренюк вместе с коллегами. Более того, Фадеев отдал приказ взять штурмом штаб Второй армии – в этом позорном и бессмысленном бою с обеих сторон погибли несколько сот человек, но гораздо страшнее был деморализующий эффект этих расправ.

Накануне входа в город сил коалиции оказывать им организованное сопротивление было некому, а отдельные очаги сопротивления эффективно подавлялись точечные ударами.

Бурматова никто не искал, никуда не вызывал, новостей он не смотрел, распоряжений не давал. Когда к нему вернулась способность действовать, он обнаружил, что сотрудников у него не осталось. Тем не менее он вышел в эфир и произнес длинную прочувственную речь о Пирогове, завершив её призывом сражаться до последнего и унести с собой в могилу как можно больше предателей и интервентов. Сам он решил присоединиться к Второй армии, но связаться с Дедом или кем-то из генштаба не смог.

На связь вышел помощник Фадеева, передал, что речь очень понравилась шефу, но хорошо бы как-то призвать патриотов к единению вокруг нового лидера возрождения – Ильи Фадеева. «А что с Лавренюком? Где сейчас штаб Второй армии?» – спросил Тимофей, но собеседник не ответил, предложив оставаться на своем месте и поступать в соответствии с указаниями Совета обороны Москвы. Указания сводились к призывам продолжать сопротивление, присоединяясь к сражающейся российской армии. Где конкретно сражалась армия – не сообщалось. Бурматов несколько раз выходил из бункера, но никаких боев не наблюдал, хотя стрельба слышалась со всех сторон. Еды почти не было, водоснабжение не работало. В его распоряжении было несколько ящиков крепкого алкоголя. Тимофею казалось, что он себя вполне контролирует и, несмотря на алкогольную диету, он еще несколько раз выступал с речами, взывая к мировому сообществу, к населению, к армии, зачитывал сочиненные им же сводки Совета обороны об успешных контратаках. К счастью для него, аппаратура уже не работала и его пьяных истерик никто не слышал.

Фадеев пропал за несколько часов до официальной капитуляции. Включив каналы министерства информации, он призвал «всех русских людей доброй воли не жалеть сил для защиты своей Родины» – и исчез в дыму пожаров, охвативших город. Остатки его штаба сдались сибирскому корпусу, но никаких сведений об исчезнувшем начальнике у них не было. Поэтому о причинах его исчезновения, его личности и дальнейшей судьбе ходили самые разные слухи. Расследование, проведенное международным трибуналом, зашло в тупик: еще в бытность свою руководителем ТПРР, Петр Заостровский уничтожил все документы о своей прежней жизни, а после начала восстания документы о Заостровском уничтожил Илья Фадеев.

На самом же деле он погиб, погиб довольно глупой и случайной смертью: водитель заблудился в центре уничтоженных взрывами спальных районов, а потом бронемашина была подбита и остановлена бандой мародёров. Они не интересовались личностью жертвы, обобрали его, раздели и убили, засунув обезображенное тело в заполненный нечистотами колодец.

Несколько суток Бурматов провел в запое. Когда пришел в себя, на всех публичных каналах уже вещали только враги. Он включил телепанель. Кирилл Мамашев, мэр Москвы, выступал, как явствовало из бегущей внизу строки, из ставки Объединенного штаба сил коалиции в Шереметьево:

– Сейчас мы на пути к главному, что должно нас оздоровить: мы сами должны вбить кол в грудь этому чудовищному монстру, который они зовут Россией. Мы должны добить её, чтобы она наконец издохла. Все эти годы многие из нас делали вид, что Россия никуда не делась, просто спряталась за нелепыми вывесками. Так вот привыкайте к правде: России больше нет! Нет и не будет! Об этом никто не пожалеет! Ни один человек! Надо думать об освоении Луны и Марса, о Космосе, о реконструкции Африки, а не бегать по кругу, по граблям имперских комплексов! Чем быстрее агония закончится и вместо так называемой России будут маленькие, тихие и спокойные республики, тем лучше будет всем! Я призываю тех, кто продолжает оказывать сопротивление, сдаваться! В вашей борьбе нет смысла, и всё, чего вы добились, – это превращение нашего цветущего города в руины!»

Тимофей плюнул в сторону экрана. Он собрался с духом, вылез из бункера и бессмысленно метался по центру Москвы весь роковой день 4 ноября, то намереваясь покинуть город с кучками беженцев, то пытаясь присоединиться к не сложившим оружие войскам. Таковые, впрочем, существовали только в его воображении, стрельбы почти не было слышно, в центр со всех сторон входили отряды сил коалиции. Об этом Бурматов узнал после того, как имел неосторожность попасть в руки участников организованного городскими властями и духовенством крестного хода «во умирение Руси».

Фантасмагорическое зрелище бородатых православных активистов, идущих по задымлённым улицам с хоругвями и флагами, вызвало у Бурматова оторопь. Он попытался призвать их на бой с оккупантами, но был бит, его обозвали провокатором, заперли в каком-то подвале и позже сдали вежливым офицерам объединённой военной жандармерии. Спустя несколько дней в фильтрационном лагере «Лужники» его опознали и арестовали.

Из арестованных руководителей несостоявшейся России самым старшим по званию был Лапников – Фадеев назначил его первым вице-премьером и своим преемником. Он не пытался скрыться, наоборот, приехал в Кремль и в бывшем президентском кабинете спокойно дождался прихода союзников. По иронии ли судьбы или по злому умыслу это были польские спецназовцы, для маскировки одетые в униформу новгородских добровольцев. Когда они вошли, Лапников сидел на полу в позе лотоса и, отрешённо улыбаясь, смотрел в пустоту. Сопротивления он не оказал.

Когда его вывозили из Кремля, он увидел веселящихся поляков, которые уже не маскировались, водрузили над Василием Блаженным бело-красный флаг с орлом и с удовольствием позировали на фоне Минина и Пожарского, на головы которых были нахлобучены конфедератки. Эти душераздирающие сцены не произвели на Лапникова никакого впечатления, во всяком случае, он не подал виду. Не стал он отвечать ни на вопросы следователей, ни международному трибуналу, и даже известие о пожизненном заключении встретил спокойно, также отрешённо улыбаясь.

Своим спокойствием на трибунале Лапников произвёл на всех более приятное впечатление, чем Бурматов, отрастивший бороду, сидевший с четками в руках. Получая слово, он произносил напыщенные речи о возрождении России, о том, что Владимир Егорович Пирогов был святым мессией, и лишь предатели и шпионы иностранных разведок в его окружении не дали возродить Россию, сделать её единой и сильной. Другие подсудимые были мало известны широкой публике. Процесс шел полтора года, и к концу совершенно перестал интересовать СМИ.

В день оглашения приговора главной новостью стал неожиданный арест Интерполом Ислама Реджепова. Он не только обрушил котировки на биржах, но и привёл к политическому кризису в ряде государств и свертыванию проекта «Православного Ватикана», который он усердно пропихивал через своего протеже, нового московского патриарха Иннокентия.

***

Пока в Москве наводил порядок назначенный комендантом Сергей Яхлаков, а в фильтрационных лагерях сортировали попавших в западню беженцев, драматические события развернулись в Сибири.

Через день после убийства Пирогова в Сибири произошли теракты, начались массовые беспорядки и погромы. Практический смысл происходящего был непонятен, но действия китайских военных властей вносили в сибирский хаос зловещий оттенок спланированного мероприятия. После нескольких дней кровавой анархии председатель Временного чрезвычайного правительственного комитета Сибирской Народной Республики генерал Голышников был арестован самозваным прокитайским Сибирским военно-революционным комитетом, стремительно осуждён за преступления против народа Сибири и казнён. В Сибирь вошли дополнительные китайские войска, состоялись выборы, новое правительство взяло курс на максимальное сближение с Китаем, и через несколько лет регион присоединился к Поднебесной, став Сибирским автономным районом Китайской Федеративной Республики. Несмотря на протесты мирового сообщества и отказ признавать эту акцию, повлиять на пекинское правительство не удалось.

Сибирская дивизия, посланная Голышниковым на Москву, домой не вернулась и была переправлена союзниками в Африку, в Шестую провинцию, где погибла почти в полном составе в печально знаменитом Большом котле.

Дальневосточная Республика добилась права присоединить к себе бывшую Прибайкальскую Федерацию и значительно увеличить армию.

Казахстан упрочил своё положение в Евразии, включив в состав обновленного Евразийского Содружества новые регионы.

***

На Урале в режиме военного положения был распущен парламент. Павел Водянкин возглавил созданную им же Националистическую партию, привёл её к победе, стал премьер-министром и занялся внедрением уральского языка. Он сохранил за собой пост министра иностранных дел и постоянно участвовал в работе международной конференции по реконструкции Северо-Восточной Европы (так теперь официально называлась европейская часть бывшей России). Его предложения вызвали большой интерес, но многообещающая карьера Водянкина закончилась отставкой и арестом после многомесячного скандала. Как сообщил авторитетный ресурс «Республика», бывший премьер-министр был слишком близок к Реджепову, а кроме того был причастен к убийствам и махинациям. «Дело Реджепова» привело к полной смене уральской элиты. Вынужден был подать в отставку даже президент Полухин.

Из-за дела Реджепова и краха Водянкина академик Жабреев, к своему удивлению, снова оказался маргиналом: реформу языка свернули под издевательства прессы, вспомнили его прошлые метания, сняли со всех постов, а потом просто забыли. Недолгий остаток своей жизни он провёл, проклиная уральскую независимость и оплакивая Россию.

«Россия умерла буднично и тихо, как всеми забытая в дальней комнате одинокая старушка, равнодушная к сваре нерадивых правнуков, делящих её последние пожитки. Умерла ли Россия, чтобы когда-нибудь возродиться, или это окончательная её гибель – кто может дать ответ на этот вопрос? Да и задаётся ли кто-нибудь такими вопросами?» – писал он перед своей внезапной кончиной.

 

Эпилог

«В последние годы Москва постепенно входит в моду в своём новом статусе – антистолицы мира. Прогрессивные писатели и музыканты наперебой рассказывают о путешествии в это чарующее место, где на руинах одного из величайших городов прошлого века расцветает другая жизнь, тихая, умиротворенная, непохожая на шум мировых столиц современности. Недаром здесь так много коммун искателей „нового пути“, сторонников традиционализма и просто любителей экзотики»

«В знаменитом Большом театре вы можете посмотреть всемирно известное шоу Ибрагима Чженя „Moskva-Zlattoglavaya“»

«…возобновлено проведение Московского международного кинофестиваля»

«Если вы достаточно состоятельны, можете расположиться прямо в Кремле или в непосредственной близости от него – здесь фактически с нуля построили несколько отелей в традиционном московском стиле. Дешёвые отели вы можете найти на другом берегу Москвы-реки»

«Отсюда удобно осматривать старинные русские города, чередуя их посещение с походами в знаменитые бани, а также славящиеся своими вольными нравами московские бары и рестораны»

«Проведите незабываемый вечер на Красной площади – традиционном месте сбора туристов и местной молодёжи. Веселье здесь царит до утра, вы наверняка найдете здесь кафе на свой вкус и кошелёк»

«Между визитами в этот очаровательный сонный город мировых звёзд, Москва дремлет в своих пыльных улочках. Местные жители добродушны, всегда покажут вам дорогу и за небольшую плату с удовольствием проведут вас по памятным местам своего города, показав символы его былого величия и процветания».

Из «Путеводителя по Северо-Восточной Европе»

 

После России: 10 лет спустя

(Послесловие для тех, кто читал черновой вариант, и не только)

Идея и история публикации

Писать антиутопии о будущем, в котором нет России, я сел осенью 2006 года, то есть почти 10 лет назад.

Небольшой отрывок из чернового варианта был опубликован тогда же в газете «Лимонка». Это не случайно: есть человек, без участия которого я бы ничего не написал, – ни первый вариант, ни второй. Его зовут Алексей Волынец, он был редактором вышеупомянутой газеты, и, по сути, фрагменты нашей с ним переписки стали первыми абзацами текста. К сожалению, из-за событий последних лет и разногласий в их оценке мы перестали общаться, но я считаю обязанным упомянуть Алексея и ещё раз выразить ему благодарность за поддержку, которую он мне тогда оказал.

Черновой вариант был готов к январю 2007 года, и до весны 2008 года ходил по рукам в узком кругу моих знакомых и знакомых моих знакомых. Тем не менее перспектив публикации в бумажном виде не было, и весной 2008 года текст без какой-либо доработки был опубликован на сайте «Полярная Звезда»[битая ссылка] . и сразу «ушёл в народ»: количество скачиваний за первые месяцы явно превышало возможный бумажный тираж[битая ссылка] .

Пользуясь случаем, выражаю благодарность Дмитрию Родину, который, таким образом, стал моим первым издателем и предпринял доступные ему усилия по популяризации уже опубликованного текста.

Дальше книга зажила своей жизнью: за прошедшие годы на разных сайтах были размещены другие версии с разной степенью технической правки. Хочу выразить отдельную благодарность всем, кто так или иначе участвовал в популяризации моего опуса.

Замыслив переиздание и внимательно перечитав текст 2007 года я понял, что лёгкой правкой тут не отделаться, и решил довести текст до ума самым радикальным образом, сделать его таким, каким я мог бы его написать в 2016 году.

Закончив работу, хочу заявить: данное издание является не просто редакцией опубликованного в 2008 году текста, а новой, радикально пересмотренной версией книги. Таким образом, именно этот новый текст я считаю официальным и окончательным. Все другие доступные в интернете версии с момента публикации «После России Revised Edition» следует считать черновыми, предварительными вариантами.

Mea culpa

В 2006 году я был ещё достаточно наивен и полагал, что купировать негативные тенденции в развитии нашей страны можно, просто напугав людей мрачными перспективами её распада. Поэтому я серьёзно думал о больших тиражах, предполагая издать скандальную книжку под президентские выборы марта 2008 года.

В этих оказавшихся неверными расчётах мне видятся корни многих недостатков чернового варианта. Во-первых, я писал текст, ориентируясь на массового читателя и его вкусы, какими я их себе представлял. Во-вторых, я искренне думал заинтересовать и державно-патриотическую аудиторию, подсунув ей под видом «романа-предупреждения» книжку в стиле «страшный сон державника», где американцы, европейцы, геи и евреи поделили Россию, поляки на Красной площади 4 ноября (тогда эту дату только вводили в оборот как национальный праздник) и так далее. К сожалению, чувство меры меня неоднократно подвело – за многие места в черновике мне стыдно. Впрочем, надо сделать поправку и на изменение общественных настроений: то, что в 2006—2007 годах воспринималось как стёб, сейчас читается как вполне серьёзная писанина «борцов с Майданом». В-третьих, я хотел привлечь внимание к тексту, шокируя публику, – и отсюда некоторые сознательные провокации. В-четвертых, я писал именно черновой вариант, полагая, что если дело дойдёт до настоящей публикации, то знающие люди мне скажут, что убрать, а что дописать, и тогда я приведу текст в какое-то приличное состояние. Этого не случилось, и книга осталась в виде откровенно сырого и недоработанного черновика.

Проблемы метода и стиля

Так как это был мой первый крупный художественный текст, я попытался засунуть в него все мысли и проблемы, которые казались мне важными и приходили мне в голову, даже те, что не относились к сюжету или прямо его разрушали. Наверное, это ошибка всех начинающих писателей.

Ошибкой новичка является и несусветное количество персонажей, поименно упомянутых в черновом варианте, связанных с ними пояснений, деталей и тупиковых сюжетов. С одной стороны, с выдуманных биографий все и началось: изначально я вообще планировал сделать сборник биографий людей выдуманного мира, не связывая их сюжетом. Потом концепция изменилась, и я на живую нитку вписал их в наспех придуманный сюжет. С другой стороны, у меня была идея, от реализации которой я полностью отказался в переработанной версии: методично заваливать читателя заведомо ненужными ему именами и деталями биографий, чтобы он чувствовал себя случайно окунувшимся в бурлящую жизнь альтернативной реальности.

Надеюсь, в этом издании мне удалось улучшить литературные качества текста, хотя я не питаю никаких иллюзий относительно его художественных достоинств.

Хочу уточнить: я вовсе не ставил целью написать футурологическую книгу. Будущее я конструировал, методично выворачивая наизнанку настоящее. По сути, это универсальный ответ на все возможные «почему?» – потому что наизнанку. И здесь я перехожу к весьма деликатной теме.

Украина

Судя по тому, как часто и с каким энтузиазмом цитировали (и до сих пор цитируют!) отрывки из последней главы черновика на украинских форумах, многие вообще прочитали весь опус только из-за тех строк, а возможно, и не читали ничего, кроме них. Иначе мне трудно объяснить, почему многие украинские читатели столь положительно отзывались о всём тексте, хотя там были откровенно антиукраинские пассажи. Этим же людям, наверное, не понравится новая версия, потому что Украины там совсем мало.

На самом деле, я вовсе не писал книгу для украинцев – моей целью было напугать российского читателя вариантом будущего, в котором привычная ему реальность вывернута наизнанку. В реальности 2006—2007 годов, несмотря на первый Майдан и вопли об «оранжевой угрозе», Украина занимала крайне незначительное место в российской жизни, и мне показалось забавным сделать её супердержавой. Кроме того, это было сознательная заявка на скандал.

Поэтому в новом варианте Украины почти нет – её слишком много в новостях и сетевой полемике, и я не хочу в этом участвовать ни с одной из сторон.

По поводу же Украины как таковой мне особо нечего сказать, у меня нет к ней ни претензий, ни восторгов по поводу происходящего. Больше всего мне хочется, чтобы и русские и украинцы занимались проблемами своих государств и не тратили время на поучения и изобличения друг друга.

Донбасс и Крым

Несомненно, развитие ситуации в Крыму и Донбассе оказало сильное влияние и на меня, и, соответственно, на текст книги. Но не какими-то конкретными фактами, а общим ощущением внезапно наступившего хаоса и торжества абсурда, тем, как быстро изменились государственные границы, как огромная агломерация погрузилась в хаос «народных республик», как от современного аэропорта остались руины, а на командные посты вылезли случайные люди с экзотичными биографиями.

С другой стороны, меньше всего хотелось повторять затёртые за прошедшие два года банальности и смаковать общеизвестные детали. Кроме того, я совершенно уверен, что через 20—30 лет эти события померкнут на фоне чего-то похуже, что может со всеми нами случиться.

Чем кончится крымская история, я не знаю, но самую не обсуждаемую на сегодняшний момент версию я сделал основной для альтернативной реальности романа, хоть и проскальзывает она буквально в двух словах. Наверное, она многим не понравится, ну, что делать – цели угодить всем я не ставил.

Что я хотел всем этим сказать?

Тема, которая меня на самом деле волнует – это хрупкость того, что мы называем реальностью, особенно политической реальностью. То, что нескольким поколениям кажется несомненным, вдруг оказывается сомнительным, и этот процесс бесконечен. Нет ничего более глупого, чем считать окончательной точкой развития общества и государства то, что мы наблюдаем сейчас. Пройдут годы, и все будет совсем по-другому – возможно, так, как мы себе и представить сейчас не можем.

Я родился в 1976 году. Я помню СССР, который вовсе не собирался исчезать, и помню, как его не стало буквально за несколько лет. По этому поводу хочу рассказать случай, который иллюстрирует чувство, из которого, возможно, и выросла вся эта книга. Трудно вспомнить, какой это был год, но, наверное, начало 80-х. Возможно, я был первоклассником, а может, еще и не учился. Это были ноябрьские праздники, и мы гуляли с моим папой. Я спросил его, сколько лет нашей стране. Он ответил – тогда советской власти не было и семидесяти, но мне она казалась вечной и старой, как Вселенная. В конце концов, я еще Брежнева помнил! Тогда я задал следующий вопрос: а сколько она будет существовать? Папа сказал, что, наверное, очень долго, потому что Римская империя существовала больше тысячи лет. Меня потрясла эта цифра: тысяча лет! Я ничуть не сомневался, что СССР простоит тысячу лет и будет тогда, когда даже меня уже совершенно точно не будет. Это было и обидно, и страшно, и величественно. Но я пережил СССР и жив до сих, как, к моему счастью, живы и мои родители. Моя жена родилась в августе 1991 года и вообще не помнит никакого СССР. То, что казалось вечным и безусловным, оказалось лишь стадией распада Российской империи, начавшегося еще в 1917 году.

Пережитый в подростковом возрасте опыт краха империи – для меня один из самых важных в жизни. Он научил меня, что нет ничего вечного и безусловного, что кажущееся фантастикой и бредом через несколько лет может стать реальным, и новые поколения будут считать эту реальность банальным и единственно возможным устройством жизни.

***

Меня удивляет, что в стране, за один век дважды пережившей кризис государства, большинство людей живут в уверенности, что нынешнее состояние – нечто вечное, неоспоримое и неизменное. Откуда уверенность, что возникшее 25 лет назад государство просуществует хотя бы ещё 25 лет в своем нынешнем виде?

Меня удивляет доверие многих моих сограждан к политикам, которые неоднократно и радикально меняли свои убеждения и партийную принадлежность, к военным и сотрудникам спецслужб, большинство из которых в 1991 году уже изменили присяге. Что помешает им сделать это снова?

Меня удивляет, что политическая элита нашей страны избегает говорить о будущем российского федерализма, о том, что регионы сейчас лишены всяких прав и элементарного самоуправления, что гиперцентрализация такой огромной страны не может кончиться ничем хорошим. Что будет с Россией, когда маятник истории качнется в другую сторону?

Я абсолютно убежден: если Россия когда-нибудь исчезнет с лица земли, то это случится не из-за козней вредителей и шпионов, а из-за равнодушия народа, трусости и продажности элит, авантюризма и бездарности её очередных вождей