IV
Никогда в Варшавском дворце не чувствовалось такого угнетения, как в то время; даже когда Сигизмунд Август лежал на смертном одре, когда Анна Ягеллонская мучилась из-за выборов и боролась за свои права, когда при Сигизмунде взбунтовались дворяне, на стране не лежал такой отпечаток печали. Но и королевский двор никогда так явственно не разделялся на два враждебных лагеря, которые хотя и не вели открытой войны, но шпионили, подслушивали и старались повредить один другому.
Все попытки внести мир и согласие в эту тяжелую атмосферу встречали холодный отпор со стороны Элеоноры, и, казалось, что ее ненависть к мужу еще более увеличилась. Его доброта и мягкость вызывали в ней только насмешки. Этим пользовались противники короля, окруженного беспощадными врагами. Большая же часть его друзей были утомленные жизнью эгоисты.
Влияние и могущество гетмана Собесского увеличивались с каждым днем, и примас этим пользовался.
Престиж этого энергичного, хладнокровного воина, с любовью и верой относившегося к своему войску, готового, в случае надобности, пожертвовать собою, был так велик, что никто с ним не мог сравниться.
По мере увеличения влияния гетмана, значение короля уменьшалось, и даже шляхта, избравшая короля, потеряла к нему уважение, утратила в него веру.
Единственной поддерживающей его надеждой была прогрессирующая болезнь Пражмовского. Король предполагал, что примас скоро умрет, а после его смерти многое сможет измениться.
Ксендз епископ холмский уже давно следил за таинственными сношениями примаса с венским двором и, только благодаря счастливому случаю, он открыл тайну и в начале ей не поверил.
Некогда доверием примаса пользовался его фаворит, ксендз каноник Ростовский, от которого он ничего не скрывал. Гордый, способный, дерзкий, требовательный Ростовский в последнее время начал обращаться с примасом, как с впавшим в детство стариком.
Пражмовский долго переносил это, опасаясь противника, но его требования в конце концов достигли таких размеров, что он не мог никоим образом их удовлетворить.
Ксендз Ростовский не чувствовал никакого сострадания к старику, которого он не уважал и на которого смотрел, как на орудие для достижения высокого положения, тогда как примас постоянно нуждался в услугах своего любимца.
Они хорошо знали друг друга… Ксендза Ростовского нельзя было ни в чем упрекнуть: человек строгих нравов, он не был слишком религиозен, но обязанности свои исполнял с педантизмом, доходящим до крайности. Как пастыря церкви его глубоко уважали, так как его личная жизнь соответствовала его строгим проповедям, но прихожане неохотно шли к нему исповедываться, боясь его обличающих проповедей.
Быстрый ум и трудолюбие Ростовского в делах, касавшихся политики, были неоценимы, и Пражмовский руководствовался его указаниями, считая его ответственным за неудачу.
Неожиданно распространилось известие о том, что Ростовский впал в немилость, и что он должен оставить Варшаву, так как его выселяют в Гнезно. Ксендз Ольшевский захотел воспользоваться этим случаем и искал средства, чтобы сблизиться с каноником.
Они встретились случайно у отцов иезуитов.
— Я слышал, — сказал епископ, обращаясь к Ростовскому, — что вы покидаете Варшаву, а возможно и Лович.
Каноник утвердительно кивнул головой.
— Его преосвященство примас меня гонит. Завязавшийся разговор дал возможность епископу пригласить
Ростовского к себе к обеду.
— Если вы только не боитесь опального, — прибавил Ольшевский.
Каноник, смеясь ответил, что ему терять нечего. Подканцлер не пригласил в этот день никого другого, кроме капеллана Ростовского, и за обедом говорили о вещах посторонних, но из некоторых слов гостя можно было понять, что он с примасом окончательно разошелся. Любопытство епископа холмского еще более возбудилось, и он после обеда пригласил Ростовского к себе в спальню для интимного разговора.
— Я вам обещаю строгое сохранение тайны, — сказал он капеллану; — удовлетворите только мое любопытство, расскажите мне, почему вы разошлись с Пражмовским.
Ему не пришлось долго упрашивать Ростовского.
— Всему есть предел, — сказал он. — Я ему помогал во всех необходимых работах, в делах государственных, но теперь он потребовал моего сотрудничества в деле, против которого возмущается моя совесть. После некоторого размышления Ростовский прибавил:
— Пражмовский хочет развести короля с королевой, лишить его трона… а затем возвести на престол герцога Лотарингского, обвенчав его с Элеонорой.
Ольшевский остолбенел.
— Я ему откровенно сказал, — продолжал Ростовский, — что духовному лицу должно быть стыдно принимать участие в таком гнусном деле. Но первые шаги уже сделаны и кажется, что Праж-мовский заручился согласием Фердинанда. Между нами произошел спор, сопровождавшийся настояниями с его стороны, отказом с моей, и в результате — опала, которой я подвергся.
Ольшевский долго не мог придти в себя.
— А королева? — произнес он, наконец, шепотом.
— Кажется, что она первая подала эту мысль и ревностно следит за ее осуществлением. Примас, от которого она ничего не скрывает, утверждает, что легко будет получить развод, так как фактически они не были мужем и женой — matrimonium votum sed…
Епископ схватился за голову.
— Работа их подвигается, — продолжал каноник. — Элеонора повлияла на своего отца, и он дал свое согласие. Примас уверяет, что он с помощью Собесского возведет на престол герцога Лотарингского. Несчастный король ни о чем не знает, и никто не думает о бедной стране.
Можно себе представить, каким ударом для Ольшевского было все, о чем он узнал от Ростовского.
— А Рим? — спросил он. — Ведь вы не знаете, как на это посмотрит Рим: папа был некогда очень расположен к королю.
— Таким же он и остался, — ответил Ростовский, — но глава католической церкви слишком занят, чтобы беспристрастно разобрать дело, и возможно, что найдутся люди, которые постараются представить ему все в превратном виде. Прибавьте к этому еще влияние венского двора на Ватикан, и, между ними говоря, деньги, с помощью которых королева постарается получить развод.
Ксендз Ольшевский не мог не верить Ростовскому и был так удручен сообщенной ему тайной, что даже на некоторое время лишился всякой энергии.
Он горячо поблагодарил каноника и после его ухода целый день оставался дома, чтобы подумать о том, как предохранить короля от последствий гнусной интриги? Следовало ли сообщить об ней королю, или же действовать на собственный страх? Решить эти вопросы было трудно, так как нельзя было оставлять короля в полной неизвестности.
Ксендз Ольшевский решил поговорить откровенно с королем и предупредить его об угрожающей ему опасности.
После долгого размышления, епископ на следующий день с самого утра отправился к королю. Лицо его было сильно озабочено. Он нашел короля в его обычной задумчивости со следами страдания на лице, но впавшим в какую-то апатию, проявлявшуюся в полнейшем равнодушии ко всему.
Повернувшись в сторону подканцлера, король указал ему место против себя. Ксендз Ольшевский положил на стол бумаги, принесенные для подписи и молча занял указанное ему место. Король тоже хранил молчание.
Наконец, епископ, собравшись с духом, сказал:
— Я вам принес скверные известия, но вы, ваше величество, привыкли к ним и тяжелый крест, посылаемый вам Господом Ботом, вы принимаете, как доказательство Его милости. Я хотел бы скрыть…
Но Михаил с ужасом в глазах бурно прервал его.
— Ради Бога, только не скрывайте, ничего не надо скрывать… я предпочитаю сразу узнать о том, что меня ждет.
— Это дело семейное, хотя и не общественное, но тем не менее печальное. Я всегда избегал всяких вопросов и всякого вмешательства в ваши семейные отношения, но сегодня мы должны их коснуться.
— Все знают о том, что между нами никогда не было любви, — равнодушно ответил король.
— А мы все скорбели душой, — прибавил Ольшевский, — что вы, ваше величество, даже и в семейной жизни не нашли счастья, но…
Не докончив, он задумался, как бы собираясь с мыслями, чтобы приступить к дальнейшему. Ему было жаль короля, ожидавшего своего приговора с напряженным любопытством.
— Примас и в это вмешался, — продолжал епископ, — и только благодаря ему в Вене примирились с мыслью о разводе. Мне кажется, что Пражмовский вселил в них надежду, что трон освободится, и что можно будет разведенную королеву обвенчать с вновь избранным князем Лотарингским. У меня имеются секретные доказательства того, что ведутся секретные переговоры с ведома королевы и, что еще более странно, с ведома ее отца.
Услышав это, Михаил побледнел; лицо его исказилось от страдания. Долго он молчал, не находя слов для ответа. Уста его были плотно сомкнуты. Наконец, он произнес:
— Все это можно было бы предположить… Но, чтобы в Вене приняли участие…
Пожав плечами, он продолжал:
— Да, я чувствую, что это дело рук примаса. Все было так ловко, так предательски скрыто, что они могли безнаказанно действовать, и даже никто в этом их не подозревал.
Сказав это, он поднял голову и, взглянув на епископа, спросил:
— Что же вы думаете сделать?.. — и со скорбью добавил: — я откровенно поговорю с королевой и скажу ей, чтобы она напрасно не беспокоилась и не хлопотала, так как я чувствую, что долго не проживу… У меня нет больше ни сил жить, ни желания. Слабую женщину не следует так обвинять, как его… его…
Не докончив фразы, король стал вытирать лоб, покрытый холодными каплями пота. Затем, как бы разговаривая сам с собою, он продолжал:
— Да, необходимо выпить до дна эту чашу унижений. Но примасу я этого не прощу никогда.
— Я слышал, — прервал его ксендз Ольшевский, — что старик не встает с постели, и старый Браун, которого к нему пригласили, сказал мне, что бурная жизнь истощила организм Пражмовского.
Михаил, погруженный в свои мысли, слушал рассеянно. После продолжительного молчания Михаил сказал:
— Я поговорю с королевой. — И обращаясь к Ольшевскому добавил: — А вы… я не знаю… согласились ли бы вы поехать к императору и выразить порицание его поступкам?
— Он не захочет в этом признаться, — возразил Ольшевский; — а у нас нет никаких письменных доказательств.
— Значит, вы ничего не думаете делать? — спросил король.
— Это надо обсудить, — ответил Ольшевский.
Михаил задумался и бессознательно мял бумагу, находившуюся в его руке.
— Спасибо вам, — произнес король, немножко успокоившись после первой вспышки. — Оставьте мне сегодняшний день для размышлений.
Епископ холмский из сострадания к королю больше не касался этой темы и начал докладывать о текущих делах, а Михаил машинально взял перо в руки и, мысленно отсутствуя, подписывал по очереди подаваемые ему бумаги.
Через полчаса работа была окончена, и подканцлер, собрав разбросанные на столе бумаги, приподнялся со стула и, собираясь уходить, сказал:
— Ваше величество, я позволю себе попросить вас не огорчаться этим заговором, который по всей вероятности останется только неудачной попыткой и не будет иметь никаких последствий.
Король ответил холодно:
— Я хоть и потрясен, но буду спокоен…
Сказав это, он проводил до двери преданного ему епископа и, когда тот вышел, король велел позвать Келпша. Келпш, стоявший на страже, немедленно явился. Нервным голосом король сказал ему:
— Доложите обо мне королеве. Скажите ей, что я должен с ней видеться.
Со шляпой и перчатками в руках, взволнованный предстоящим разговором, он остановился посреди комнаты, ожидая возвращения своего посла. Он даже несколько раз подходил к дверям, думая, что возвращается Келпш, которому потребовалось достаточно времени, чтобы принести ответ. Остановившись у порога, он шепотом доложил, что королева дожидается супруга. Король быстрыми шагами направился к дверям, но тотчас их замедлил. Задумчиво прошел он целый ряд больших комнат и коридоров, не замечая попадавшихся ему навстречу. В числе других он встретил и Тольтини, отвесившего ему низкий поклон, но король даже и не посмотрел на него.
Королева Элеонора ожидала мужа в своей приемной комнате, опираясь о стол, как бы желая дать ему понять, чтобы он долго У нее не засиживался.
Войдя в дверь, он окинул королеву мрачным взглядом и, не кланяясь, не здороваясь, приблизился к ней. Голос его дрожал, когда он заговорил.
— В ваших интересах, — сказал он, — необходимо, чтобы наш разговор не достиг до ушей посторонних людей. Потрудитесь убедиться, что ваша свита нас не подслушивает.
Это необыкновенное предисловие, по-видимому, смутило королеву. Элеонора поспешными шагами направилась к дверям, стремительно открыла их и, осмотревшись кругом, молча вернулась на свое место.
Король, обыкновенно апатичный, на сей раз насмешливо улыбался.
— Я думал, — сказал он, — что вы, ваше величество, будете терпеливо дожидаться моей смерти, которая уже близка; но я убедился, что вы не захотели дольше ждать, так как я узнал, что вы, с помощью примаса, стараетесь добиться развода со мной… в надежде, что меня лишат трона.
Печально усмехнувшись, он продолжал:
— Все это было бы сопряжено с большими неприятностями для ваших родных. Поэтому я пришел просить вас быть немножко терпеливой. Вы, ваше величество, ведь сами видите, что жить мне осталось не долго… я это чувствую.
Слова эти так поразили королеву, что в первый раз, со времени своего прибытия в страну, которую она так ненавидела, гордая, смелая и дерзкая Элеонора почувствовала себя обезоруженной, чуть ли не приниженной.
С дрожащими губами, с безумным блуждающим взором, держа руку на взволнованной груди, она старалась сказать что-то и, наконец, быстрыми шагами робко подошла к королю. Михаил никогда не видел ее в таком возбуждении.
— Я ни о чем не знаю. Это не дело рук моих, я к этому не причастна. Не опасайтесь меня, — проговорила она.
Король гордо молчал.
Унижение Элеоноры, заставившее ее все отрицать, делало лишним всякий спор и всякие упреки. Он даже почувствовал сожаление к ней, увидев на ее глазах слезы и видя ее смущенную фигуру.
— Это дело рук тех, которые обо мне заботятся и которые видели меня несчастной, — прибавила Элеонора, приблизившись к мужу, который отступил несколько назад. — Я ни о чем не знаю… ни о чем…
Голос ее дрожал.
— В таком случае, я доволен, что мог предостеречь ваше величество, — произнес Михаил. — Ведь это был бы бесполезный скандал, и его необходимо избегнуть.
Сказав это, он поклонился и направился к дверям. Взволнованная королева провожала его до самого порога, но он ни разу не обернулся. Расстроенная и не зная на что решиться, она простояла несколько секунд после ухода короля и затем позвала свою фрейлину, прибежавшую в испуге.
Королева, опустившись на стул, повторила слабым голосом:
— Тольтини! Тольтини.
Первый раз в жизни она растерялась. Страх перед отцом, который мог быть замешан в неприятную историю, опасение скандала на всю Европу все это лишило ее мужества.
Итальянец, которого наконец, нашли в каком-то коридоре, взволнованно вбежал в комнату, предчувствуя что-то неприятное.
При виде Элеоноры, бессильно лежавшей в кресле, Тольтини с тревожно бьющимся сердцем остановился у порога, пораженный ее беспомощной позой.
Королева вдруг неожиданно вскочила с кресла и, заломив руки, проговорила:
— Тольтини, мне изменили… Король недавно заходил ко мне, и по его упрекам я поняла, что он обо всем знает.
Итальянец, нервно, кусая губы, произнес.
— Это могло стать известным королю только случайно или по милости старого примаса, часто действующего необдуманно, но вины с моей стороны…
Элеонора, не дослушав, быстро зашагала по комнате, сама с собой разговаривая. Итальянец несколько раз обращался к ней, но она упорно молчала. В ожидании ее приказаний он остановился у порога и вышел только тогда, когда королева также молча дала ему понять, что больше в нем не нуждается.
Настал час обеда, но король, ссылаясь на болезнь, не явился к столу.
Случалось, что Михаил часто не приходил к обеду, и обыкновенно Элеонора мало заботилась о муже; но в этот день, вопреки своей обычной холодности, она послала одного из слуг узнать о здоровье короля. Весь двор заговорил об этом, как о важном событии.
Келпш счел лишним доложить королю об этом неожиданном внимании королевы, заявив слуге Элеоноры, что болезнь его величества, хотя и сопряжена со страданиями, но не опасна.
Внешне Михаил ни в чем не изменился, но Келпшу все-таки показалось, что он стал немного бодрее и оживленнее.
Когда стемнело, король уехал из дворца, приказав слугам никому об этом не говорить и отвечать всем справляющимся о его здоровье, что он болен и лежит в постели. Поздно вечером Пражмовский лежал под красным балдахином на своем ложе; у изголовья его сидел его старый цирюльник, к услугам которого он привык, и искоса поглядывая на больного, растирал что-то в маленькой каменной ступке. Вид этого старика, боровшегося с болезнью и приближающейся смертью, мог обеспокоить всякого другого, но не этого слугу, давно привыкшего к своему господину и к проявлениям его бурного темперамента. Старый цирюльник, находившийся уже второй десяток лет при особе примаса, равнодушно смотрел на метавшегося на своем ложе старика, разрывающего покрывавшие его одеяла и бормотавшего то молитву, то проклятия. Когда одеяла спадали на пол, цирюльник ставил ступку на стол, поднимал их, прикрывал старика и, усевшись на прежнем месте, продолжал растирать порошок.
Изредка примас просил воды, и тогда слуга подавал ему какое-то мутное питье. Измученное лицо старика, перекосившееся от ужасной боли, указывало на физические и нравственные страдания. Иногда он пробовал молиться, но молитва застывала на его устах и он стонал, хватался за грудь, затем опускался на подушки и, закрыв лицо руками, старался успокоиться и уснуть. Но терпение его быстро истощалось, и он снова бурно срывался и охрипшим голосом требовал воды. Цирюльник, не произнося ни слова, подавал ему кубок с питьем, поправлял одеяло и, относясь равнодушно к его страданиям, хладнокровно садился на прежнее место.
Был поздний час. Издали послышались шаги, а так как в доме больного старика все ходили на цыпочках, то Пражмовский, услышав эти шаги, в сильной тревоге начал метаться по постели. Цирюльник направился к дверям, которые внезапно с шумом раскрылись — в них стоял король. Примас, вскрикнув, закрыл глаза, точно перед ним было привидение.
Михаил подошел к ложу старика и остановился. Наступило тягостное молчание, прерываемое только тяжелым дыханием больного.
— Мне необходимо было увидеться с вами, ваше преосвященство, — произнес король взволнованным голосом и, повернувшись к испуганному цирюльнику, велел ему выйти из комнаты. Когда дверь за цирюльником закрылась, король придвинулся к ложу умирающего и сказал:
— Не знаю, кого из нас раньше Господь призовет к себе. Он один нас рассудит. В течение многих лет я прощал вам много раз, неоднократно протягивал вам руку примирения, но вы были моим врагом и остались таковым. Я не пришел вас просить за себя, так как мне нечего терять… Прошу лишь об одном: оградить королевское достоинство Речи Посполитой от срама и соблазна и не выставлять его на всеобщее посмешище. Я знаю о ваших сношениях с царем Фердинандом, которого вы к стыду Ракуского дома, склоняли оказать свое содействие для расторжения моего брака с Элеонорой, я знаю о всех ваших замыслах… Вы и я — мы оба стоим уже у могилы. Развод моей жене не нужен, так как смерть и без папы нас разведет.
Волнение мешало ему говорить, лишая его голоса, и он замолчал.
Примас тихо всхлипывал, одной рукой закрывая лицо, а другой бессознательно хватался за одеяло.
— Ваше величество! — произнес он.
— Не оправдывайтесь, — прервал король, — этого не нужно. Я не сержусь на вас, так как, укорачивая мою жизнь, вы уменьшаете и мои страдания… но ведь вы — глава церкви, представитель власти Христовой на земле… а дали пример ненависти, непримиримости, преследования… Из-за вас страна осталась незащищенной, по вашей милости внутри страны неурядица и брат идет на брата, в то время, когда на границе отечеству угрожает неприятель. Разве это достойно духовного лица? Загляните в тайники вашей совести… Господь Бог вам будет судьей! Господь Бог вам будет судьей!
Проговорив эти слова повышенным голосом, король окинул взглядом слабеющего старика и, постояв немного, медленным шагом вышел из комнаты.
Когда цирюльник прибежал в комнату и поспешил к ложу больного, он нашел его извивающимся от боли, обезумевшего от гнева, с проклятьями на устах.
— Прочь, прочь, — кричал Пражмовский, потеряв сознание. — Прочь все изменники! Ступайте прочь!..
Слыша слова: прочь, старый слуга уходил, но сейчас же вновь возвращался, подавал примасу питье, поднимал сброшенные одеяла и прикрывал больного.
Положение примаса было, по-видимому, очень опасно. Необходимо было немедленно вызвать доктора, но вместо врача в комнату, не доложив о себе, вошел итальянец Тольтини и приблизился к постели больного.
Пражмовский, увидев Тольтини и узнав его, еще громче начал кричать:
— Изменники! Изменники! Прочь от меня изменники.
Цирюльник, видя, что приближается конец, посылал к врачу одного гонца за другим… но его все еще не было. Спешно прибывший ксендз начал уговаривать старика успокоиться и помолиться Богу, но его встретил такой же прием, как и итальянца. Примас оттолкнул его с криком:
— Изменники! Все изменники! Прочь от меня никого я не хочу!..
Цирюльнику, наконец, удалось насильно влить ему в рот успокоительное лекарство, действие которого скоро стало заметным; но крики и стоны продолжали срываться с уст старика, пока он не впал в тяжелый лихорадочный сон.
Мало-помалу все старшие слуги собрались у ложа Пражмовского. Наконец, пришел так долго разыскиваемый домашний врач его, немец Альмер. Пошептавшись с цирюльником, врач приблизился к постели больного, взял его руку, ощупал пульс, покачал головой, опустившись на стул у изголовья.
В этот же момент в комнату вбежал в испуге один из племянников Пражмовского. Он слышал о посещении короля и легко мог догадаться о его последствиях для больного. Простояв несколько минут с поникшей головой у изголовья Пражмовского, он тревожно взглянул на Альмера. Последний простер руки к небу и вздохнул, как бы давая понять, что положение больного опасно.
Около часа прошло в зловещем молчании. Дыхание больного становилось все чаще и тяжелее. Видно было, что эта последняя борьба за жизнь будет жестокой и мучительной. Больной вдруг раскрыл глаза, сделал усилие, чтобы приподняться, но бессильно упал обратно, застонав:
Врач подал приготовленное питье, но у старика не было сил, чтобы выпить, и пришлось ему влить его в рот.
Горящие лихорадочным огнем глаза беспокойно блуждали по комнате.
— Сон? Это был сон? — шептал он. — Король?..
Альмер утвердительно кивнул головой.
Больной немного успокоился и, узнав своего племянника, хотел приподнять руку, но она бессильно упала. Капеллан с молитвенником и крестом в руках приблизился к умирающему.
Примас знаком велел ему подождать… а его беспокойное состояние все увеличивалось… Ксендз опустился на колени и вполголоса начал читать молитвы. Конец приближался.
Старый цирюльник плакал и старался чем-нибудь облегчить страдания больного, то поправляя подушки, то приподнимая их, так как видно было, что умирающий делает какие-то усилия, чтобы подняться, шепотом произнося какие-то непонятные слова. В рот ему влили питье, которое вылилось на подушку.
Зажгли восковую свечу, но рука умирающего не могла ее удержать. Минутами казалось, что смерть уже наступила, но борьба опять возобновлялась и, когда все уже казалось оконченным, умирающий вдруг открывал глаза, видно было, что он дышит, и снова начиналась прежняя тяжелая, мучительная агония.
На рассвете племянник с плачем закрыл глаза умершему. Лицо примаса посинело и приобрело зеленоватый землистый оттенок.
В городе зазвенели колокола…
Король, возвратившись во дворец, долго не мог уснуть. Затем усталость взяла свое, и он впал в такой тяжелый сон, что проснулся гораздо позже обыкновенного.
Уже начинало светать, когда, дремавший у дверей паж, услышал вопрос:
— Который час?
Было восемь часов. Келпш, дожидавшийся пробуждения короля, вошел в комнату, услышав его голос.
— Почему вы меня не разбудили? — спросил Михаил.
— Ваше величество вчера очень утомились, — ответил Келпш; — к тому же не было ничего спешного.
Вдруг король услыхал похоронный звон колоколов.
— Что случилось? — спросил он.
Кравчий после некоторого колебания тихо шепнул:
— Должно быть кто-то умер.
— Но ведь звонят во всех костелах и во все колокола, — возразил король и, обеспокоенный, велел пажу пойти разузнать.
Пажу незачем было идти разузнавать, и он спокойным голосом ответил:
— Его преосвященство примас скончался!
Король побледнел и вопросительно посмотрел на Келпша, который ему ответил:
— Еще вчера предполагали, что он умрет.
Почти в то же время итальянец пришел к королеве и нашел ее задумчиво сидящей за завтраком. Она была так погружена в свои мысли, что даже не слышала и не обратила внимания на необыкновенный звон колоколов. Вид и выражение лица Тольтини, который замедленными шагами подходил к столу* ее поразили.
— Разве сегодня праздник? — спросила Элеонора. — Почему звонят в колокола? Так рано?
Итальянец медлил с ответом.
— По умершем звонят, — тихо сказал он, и, обождав немного, прибавил: — примас скончался в эту ночь.
Лицо королевы стало бледным; она закрыла глаза руками, и горючие слезы потекли по ее щекам… Тольтини отошел на несколько шагов, не дерзая ее утешать. Элеонора, как будто забыв о его присутствии, долго плакала. Итальянец почтительно и терпеливо выжидал, пока она успокоится, и приблизился к столу только тогда, когда она начала вытирать глаза и взглянула на него.
— Король был у примаса перед самой кончиной, — тихо произнес Тольтини, — и мне кажется, что это посещение ускорило смерть больного, хотя ему ее уж несколько дней тому назад предсказывали.
Услышав упоминание о короле, Элеонора нахмурилась, сжала губы, задумалась… Несмотря на сильную усталость от горя и волнения, она поднялась со стула и, подойдя к Тольтини, шепотом сказала:
— Все должно измениться; король тоже опасно болен, и дни его сочтены… Я спрашивала Брауна… Он говорит, что болезнь может еще тянуться некоторое время, но что положение его безнадежное… Я буду с ним доброй и ласковой.
Задумавшись, глаза устремив на пол, не обращаясь больше к Тольтини, она простояла некоторое время и вышла из комнаты.
Внезапные вспышки энергии и подъем духа короля, после которых обыкновенно опять наступали апатия, равнодушие ко всему, упорное молчание, скорее были проявлениями его темперамента, чем характера. С самого начала своего злополучного царствования он увидел, что борьба с врагом ему не по силам, и что поддержка друзей слишком слаба… поэтому он замкнулся в самом себе и гордо скрывал от всех свои страдания.
После нескольких неудачных и тщетных попыток бороться, усомнившись в своем успехе, он охладел ко всему и уже не жил, а прозябал.
Но эти тщательно скрываемые страдания мучили его и наступали моменты, когда в нем опять начинала кипеть кровь, слова срывались с его уст и он хотел показать, что, несмотря на свое продолжительное равнодушное молчание, он все понимает, все видит и все чувствует.
Элеонора, а в особенности примас не считались с ним, не оказывали ему должного уважения, а потому он так резко бросил им правду в лицо. Но вспышки его не сопровождались никакими последствиями или активными выступлениями. После них он снова остывал, становился равнодушным и бесчувственным ко всему.
Так и на следующий день после смерти примаса, король, уже остывший после вчерашней вспышки, старался исполнить все формальности, которые требовались обычаями. Хотя на лице его были видны следы пережитых волнений, но они могли быть также приняты за последствия его болезни. Но на королеве события вчерашнего дня гораздо сильнее отразились. К тому же из Вены получились письма, указывавшие на перемену, происшедшую во взглядах отца, требовавшего, чтобы Элеонора оставалась при муже до конца, как жена строго исполняющая свои обязанности. Неизлечимая болезнь Михаила и близкая смерть, которую ему предсказывали, делали ненужными все старания о разводе, который бросил бы тень на королеву и ее родных.
После долгих слез и размышлений Элеонора решила, что она должна совершенно изменить свое поведение: сойтись хотя бы для виду с мужем, войти в его жизнь и хоть бы в глазах чужих казаться преданной женой. Сразу, конечно, нельзя было изменить и тон, и образ жизни, и действия, так как такой переход был бы уж слишком резок. Надо было постепенно показывать происшедшую в ней перемену, для того чтобы Михаил мог поверить в ее искренность. В самих чувствах ее не произошло никаких перемен; наоборот ее ненависть и гнев еще увеличились, но с женской хитростью она ловко скрывала свои искренние чувства.
Этой мнимой перемене предшествовала — глубокая печаль; прежде всего она стала добрее и мягче по отношению к окружающим, затем появилась и мягкость в ее обращении с мужем.
Впоследствии она уже не довольствовалась тем, что один король Михаил видит и чувствует эту происшедшую перемену, а начала стремиться к тому, чтобы показать ее всем, чтобы все это заметили; и она немедленно начала приводить в исполнение все задуманное ей.
Король не сразу это заметил, так как опять слишком ушел в себя…
Единственными светлыми минутами, доставшимися на его долю, были те, которые он проводил у Елены, согласившейся после неоднократных отказов отдать руку кравчему.
Как родственник ее, король торжественно отпраздновал их свадьбу, подарив Келпшу огромное доходное староство на Литве, и обоих оставил при себе, сказав им:
— У меня никого близкого нет, я один, я привык к Елене; пусть близ меня будет хоть один человек, перед которым я мог бы иногда излить свою душу.
Во избежание сплетни, король очень редко, стараясь по возможности не быть замеченным, прокрадывался к Келпшам, занимавшим помещение во дворце.
Но его посещения не ускользнули от зорких, проницательных глаз таких искусных и ловких шпионов, как Тольтини и женский персонал двора королевы. Они хотя и знали, что Зебжидов-ская приходится родственницей королю, но подозревали большее…
Но Елена относилась к этому равнодушно.
Вначале королева Элеонора, желая досадить мужу, пробовала разными способами удалить Елену из дворца, но встретила с его стороны такой холодный решительный отпор, что она вынуждена была отказаться от желания настоять на своем.
Но за то она пользовалась всяким случаем, каждым торжеством при дворе, прибегала к чему только могла, чтобы унизить жену кравчего и оттеснить ее… выказать ей свое нерасположение.
Но все эти преследования не действовали на жену Келпша, благодаря ее характеру и тактичности, помогавшим ей в этих испытаниях мужественно переносить все и не видеть, не слышать и не понимать, когда этого требовали обстоятельства. Теперь же, когда неожиданная перемена обстоятельств заставила королеву изменить свою тактику своего поведения, она поняла, что по отношению к Елене она должна себя поставить иначе, потому что та сможет быть ей полезной. Однако королева должна была быть очень осторожной, так как читала в глазах жены Келпша, что Елена не даст себя легко провести.
Элеонора очень ловко подошла к нескольким менее ей антипатичным польским дамам и пригласила их к обеду. При чужих она старалась втянуть мужа в разговор, обращаясь к нему несколько раз. Король Михаил вначале удивился и хотя не верил в искренность королевы, но был доволен хоть и этими внешними признаками мира.
Окружающие начали говорить о том, что королева относится к мужу с меньшим равнодушием чем раньше, и объясняли это состраданием к его болезненному состоянию. Михаил же довольствовался тем, что его не беспокоили, и, впадая в свою обычную оцепенелость и задумчивость, ни на что не жаловался.
Это как раз совпало с временем, когда гетман Собесский, влюбленный в свою жену, был с ней в таких натянутых отношениях, что даже страшное слово развод сорвалось с его уст. Продолжительное пребывание Марии-Казимиры в Данциге, ее отъезд во Францию, где она и осталась, довели гетмана до отчаяния.
Он сердился и угрожал, но обиженная жена отвечала письмами, в которых не щадила его самолюбия, ставила ему условия, не желая хоронить себя в деревне.
Отсутствием жены гетмана, вызвавшим гнев мужа, воспользовались и, сделав попытку помирить его с Пацами, задумали выдать родственницу Собесского Радзивиллову за князя Дмитрия Вишневецкого, думая, таким образом, примирить гетмана с Пацами. Собесский постоянно занятый формированием войска, бдительным надзором за границами, предупреждением тайных солдатских союзов, держался вдали от двора, отказывался и медлил протянуть руку своим врагам.
Королева, принимая первый раз участие в общественной жизни, воспользовалась случаем, чтобы сблизиться с польскими домами и быть им полезной, а через них и королю.
Все это было так ново, так удивительно, что окружающим верить не хотелось в эту перемену; но король Михаил объяснял это влиянием смерти примаса и приказаниями, полученными из Вены.
Он не мог уже ни привязаться к своей жене, ни заставить себя верить в искренность выказываемых ею чувств, но он был доволен уже и тем, что их жизнь стала внешне лучшей.
Государственные дела тем временем все более и более запутывались, и только благодаря бодрости и мужеству Собесского, его вере в то, что Речь Посполитая могла и имела силы, чтобы подняться, страна сохранилась в целости.
Однако, очень трудно было поднять нравственный дух шляхты, которая была причиной всего этого. Все события, начиная с первых избраний королей, восстания дворян, тайные союзы среди войска, дерзко срываемые сеймы, путаница в понятиях о правах и обязанностях, умножали смуту и анархию. Шляхта заботилась только о сохранении своих прав, постоянно опасаясь, чтобы они в чем-нибудь не были урезаны и не хотела вовсе слышать о своих обязанностях.
Дворяне отыскивали законы, освобождающие от всякой службы, ограничивающие королевскую власть, и сбрасывали с себя всякие повинности. Отказываясь платить подати, они не хотели и слышать о том, чтобы сообща выступить всем вместе, упрекали короля за то, что он призвал чужое войско, и требовали, чтобы он только с помощью чужеземного войска, без участия шляхты, защищал Речь Посполитую. Шляхтич, посланный в поход, через несколько недель возвращался обратно домой и кричал: — заплати или освободи!
Трудно было защищаться от внешнего врага, когда войско отказывалось повиноваться, бунтовалось против гетмана и самовольно возвращалось на зимние квартиры. На сейме же не хотели верить, что опасность угрожает границе.
Выборы сопровождались подкупами, затем начали раздавать за деньги грамоты, староства, чины. Платили за них королю или королеве.
Бесстыдное корыстолюбие овладело всеми, исчезло сознание об обязанностях. Дошло до того, что для шляхтича ничего не существовало, кроме его собственных интересов; сильный отбирал у слабого, что мог, а на сейме не думали о судьбе Речи Посполитой: старались воспользоваться каждым голосом для своей собственной выгоды. Даже страх перед казаками — страшным бичом Господним — не заставлял их быть более разумными.
При таких условиях управлять страною, в которой бесправие было нормальным явлением, становилось все труднее и труднее. Нужна была особенная энергия и ловкость, чтобы руководить такими людьми и заставить их слушаться, и среди этого хаоса такой король, каким был Михаил, не мог быть полезным для страны.
Долгое бездействие и томительное ожидание благоприятной перемены, сделались для него невыносимыми. Он чувствовал, что дальше так продолжаться не может, и беспрестанно повторял:
— Нужно бороться, погибнуть!
Исхудавший, преждевременно состарившийся, опираясь на палку, король зашел к Елене. Находясь в угнетенном состоянии, он всякий раз искал утешения у своей приятельницы юных лет, так как только перед ней одной раскрывал свою душу. Она умела успокаивать его словами, вселяя надежду на счастливую перемену и этим уменьшала его страдания.
Последние дни король особенно волновался, так как получили известия о задержке Паца с литовским войском, который, как предполагали, умышленно не послал вовремя помощь Собесскому в его походе против турок, желая его подвести. Собесский же, несколько раз вызванный королем в Варшаву, по большей части отказывался приехать, указывая на невозможность оставить войска, вследствие необходимости постоянного надзора за ними для предупреждения тайных союзов. А когда он приезжал в столицу, он недолго оставался и не поддавался никакому влиянию.
Елена, мысли которой постоянно были заняты королем, ежедневно расспрашивая врача Брауна о его состоянии, посылая несколько раз в день своего мужа за сведениями о здоровье короля, обрадовалась, увидев его робко входящим в ее скромную квартиру во дворце.
На бледном лице Михаила видно было какое-то необыкновенное возбуждение, и он, как только поздоровался с кузиной, не выпуская ее дрожавшей руки, проговорил:
— Знаешь ли ты? Знаешь, что я решил? Я дольше так гнить не могу; я решил двинуться с гвардией и стать во главе войска, рядом с Собесским!
Глаза его при этих словах загорелись воодушевлением, но вдруг у него захватило дыхание, и он начал оглядываться, нет ли вблизи стула: оказалось, что несколько десятков пройденных шагов и пережитое волнение совершенно обессилили его.
Елена с изумлением посмотрела на короля.
В этот момент вошел в комнату кравчий, которому сообщили, что король посетил его дом.
— Послушай только, — обратилась она к мужу, — король, при его теперешнем здоровье, решил отправиться к войскам и быть их вождем.
Келпш, всплеснув руками, воскликнул:
— Но ведь это невозможно! Необходимо раньше подкрепить свои силы и здоровье.
Михаил сделал нетерпеливый жест и ответил:
— Поход возвратит мне здоровье: во-первых, это меня успокоит, к тому же свежий воздух и движения подействуют на меня оживляюще.
— Ваше величество, — прервала Елена, — вам необходимо — я это слышала из уст доктора Брауна — вести правильный, спокойный образ жизни, питаться соответственно состоянию вашего здоровья, а на войне это невозможно, и потому ваш отъезд равнялся бы самоубийству.
Король, устремив взгляд в окно, казалось, не слышал.
— Браун? Старый Браун? — спросил он насмешливо. — Да что он знает? Разве он понимает нас и наши болезни? Люди, в жилах которых течет рыцарская кровь, гибнут от бездействия и превращаются в ничтожество, война же их подкрепляет. Наконец, это свыше моих сил оставаться тут со сложенными руками, ничего не делая, в то время, когда Собесский будет пожинать лавры. Даже теперь, скорее он здесь король и повелитель, чем я. Он побьет турок, но он добьет и меня, так как после его побед я буду казаться рядом с ним, героем, полнейшим ничтожеством, Нет, нет! — запальчиво прибавил он; — если бы даже пришлось заплатить своей жизнью, я все-таки отправлюсь на войну.
Елена, из боязни противоречить ему, шепнула мужу на ухо, чтобы пошел за Брауном; сама же она занялась приготовлением лимонада, который часто благотворно действовал на короля.
Елена протянула королю приготовленный ею напиток. Поцеловав ее руку, Михаил с жадностью осушил бокал и о чем-то задумался.
— Это было полгода тому назад, — начал он тихо, — прошу тебя, только не повторяй этого никому, так как может быть это мне только почудилось и мои подозрения лишены основания… Твой напиток мне об этом напомнил. Я сидел в своей спальне и, приказав приготовить лимонад, послал за Тольтини, дожидавшемся у меня в приемной. Услышав какое-то движение, я внезапно, раскрыл дверь и увидел Тольтини, отскочившего от стакана, который он внимательно рассматривал. Я был в этот день зол на итальянца и начал ему делать выговоры, а он стал оправдываться. Утомленный, я схватил приготовленный стакан с напитком и залпом выпил его. Меня поразил какой-то особенный вкус, ощущаемое чувство терпкости во рту. Запах напитка был какой-то необыкновенный, как будто отдавало чесноком, и я оттолкнул стакан. Вечером мне было очень плохо, и я чувствую, что с этого дня началась моя болезнь и мои страдания.
Елена побледнела, но хладнокровно разобравшись во всем, она пришла к убеждению, что предположения короля о яде неверны, и поторопилась его успокоить.
— Ваше величество, — произнесла она, — в этом напитке ничего не было, потому что я не могу допустить мысли о таком преступном замысле; а затем яд, если уж необходимо произнести это страшное слово, никогда так медленно не действует.
— Ты ошибаешься, — с живостью прервал король. — Вопрос этот меня интересовал, и я много читал по этому поводу. Есть яды, которые действуют в продолжение нескольких лет, а Тольтини ведь итальянец.
Поникнув головой, король продолжал:
— Не будем говорить об этом. Может быть мои подозрения напрасны. Морштын говорит, что я сам себя отравляю нездоровой пищей. Но чем? Рыбой, раками, которых я так люблю?
Елена повела плечами, не желая продолжать разговора на эту тему, так как в эту минуту старый Браун медленным тяжелым шагом вошел в комнату. Это не был человек науки, книговед, изучивший Гиппократа и Галена, но это был опытный, неоценимый практик, быстро улавливавший все симптомы болезни, незаметные для других, и правильно предсказывавший исход.
Елена торопливо направилась к нему навстречу со словами:
— Я обращаюсь к вашей помощи: король решил стать во главе войск и пойти вместе с ними против неприятеля. Разве это допустимо? При его состоянии?.. Взгляните на него…
Браун, поправив свой парик, флегматично произнес:
— Мне кажется, что даже при наибольшем желании его величество не сумеет этого сделать, так как у него не хватит сил. Надо раньше окрепнуть… Необходимы правильный образ жизни, диета…
Михаил нетерпеливо махнул рукой.
— Вы мне постоянно об одном и том же твердите, — сказал он. — Я вас слушаюсь; но разве мне легче стало? Ни капельки. Дайте же мне испробовать какое-нибудь другое средство: движение, свежий воздух, душевное успокоение; ведь я болен от тревожных переживаний.
Браун незаметно пожал плечами.
— Ваше величество, — начал он…
— Я ни о чем слышать не хочу и не могу, — прервал его король. — Поверьте мне, что хуже, чем теперь, быть не может, и мне нечего терять. По целым дням я ощущаю какой-то внутренний, ничем неутолимый голод… Я много ем, а затем наступают непрерывные боли…
— Я предостерегал вас от еды, — шепнул Браун.
— Но ты не знаешь того, что я испытываю когда голоден, — сказал король, — безумие тогда овладевает мною… Я должен есть, так как только во время еды я не чувствую боли.
Доктор прислушивался и покачивал головой.
Михаил внезапно замолчал, наклонил голову и протянул Елене стакан. Последняя вопросительно посмотрела на Брауна, который, заметив на другом столе сахар и лимон, сделал утвердительный знак, хотя и этот напиток он не особенно одобрял.
— Но о поездке в Хотин, или в Каменец, или иное место не может быть и речи, — сказала жена Келпша.
— Не следовало бы больше говорить об этом, — подтвердил врач.
Король нахмурился и, обратившись к Брауну, сказал:
— Вы будете находиться при мне и вовремя сумеете помочь, если болезнь начнет прогрессировать.
Браун со вздохом ответил:
— Эта поездка состояться не может.
На эти слова король, улыбаясь иронически, возразил:
— Ты, значит, не веришь в мою силу воли, но ты увидишь и убедишься в ней.
— Это абсолютно невозможно, — закончил Браун и, подойдя к королю, взял его исхудавшую руку и долго прислушивался к пульсу.
На лице его выразились печаль и тревога, и он медленно, опустив руку Михаила, отошел на несколько шагов и молча вышел из комнаты.
Встревоженная Елена не возобновляла разговора об отъезде короля. Михаил, стараясь казаться веселым, начал рассказывать о пребывании жены Собесского во Франции, о которой шли разные слухи, об охлаждении мужа к ней, об отъезде обоих из Польши. Спустя некоторое время, Михаил встал и начал прощаться с хозяйкой дома.
— Ваше величество! — молвила она. — А ваше путешествие?
— Это дело решенное, — холодно возразил король, — ив дороге найдется место, куда лечь, если сил не хватит… — Избегая продолжения разговора, король ушел.
Елена, которую королева с недавних пор под разными предлогами несколько раз приглашала к себе, в тот же вечер послала просить у королевы аудиенции. Ей казалось, что может быть Элеонора сумеет удержать мужа от задуманного похода.
Аудиенция была назначена с поспешностью, не проявлявшейся раньше, и Элеонора приняла ненавистную ей жену кравчего, так мило и сердечно, как желанную гостью.
— Ваше величество! — сказала посетительница, — я узнала от вашего супруга, что он решил поехать к войскам, и мне казалось, что я должна доложить вам об этом, так как, по мнению доктора Брауна, состояние его здоровья не позволяет даже думать о такой поездке.
— Я еще ничего об этом не знаю, — произнесла королева. — Но я принимаю в короле горячее участие: я спрошу его об этом и постараюсь его отговорить, так как он в самом деле за последнее время слишком ослабел. Возможно, что Браун преувеличивает серьезность его болезни, но и другие врачи предписывают ему полный покой. Сумею ли я только повлиять на него? Ведь он не всегда исполняет мои просьбы, — добавила она с иронической улыбкой, — но это не помешает мне исполнить мой долг.
После некоторого размышления она продолжала:
— Во всяком случае, если король упорно настоит на своем, я вместе с ним поеду; я должна быть при нем и охранять его здоровье.
Елена замолкла, а королева продолжала говорить о здоровье короля, об его образе жизни, о том, что состояние его ухудшилось за последние дни, и вообще старалась проявить необыкновенную заботливость по отношению к мужу.
Через некоторое время жена кравчего ушла, отвесив королеве глубокий поклон.
На следующий день ни для кого во дворце не было тайной, что король готовится к отъезду. Были отданы распоряжения о приготовлении экипажей, шатров, о сборе лошадей и созыве полков, которые должны были сопровождать короля. Молодежь радовалась предстоящему походу, старики же предвидели в нем что-то опасное.
— Какой же он воин? — ворчал старший конюший Терчак. — Ему и двух часов не высидеть в седле. Ему под стать безногая лошадь, так как кляча и та трясет, а он никакой тряски не переносит.
Француз повар, узнав о готовящемся отъезде, составлял длинный список разных необходимых припасов, так как король был очень требователен, и ему трудно было угодить.
Окружающие с недоверием относились к новой затее короля; все видели, как он истощен, как, опираясь о палку, еле двигает ногами, часто останавливаясь, чтобы отдохнуть, и как его утомляет всякое более быстрое движение.
Ни протесты Брауна, ни беспокойство жены кравчего не влияли на короля, и он не только не изменял отданных распоряжений готовиться к походу, но ежедневно осведомлялся насколько приготовления близятся к концу и торопил отъездом.
Для королевы предполагаемый поход был на руку, так как ей представлялся случай показать свою заботливость и внимание к интересам мужа.
Она начала с того, что во время обеда спросила мужа, действительно ли он решил присоединиться к войскам и готовиться к отъезду.
Немного удивленный необычным интересом, проявленным ею к его особе, Михаил после некоторого молчания холодно ответил, что должен поехать в армию.
— Но доктор Браун находит это недопустимым, — быстро ответила Элеонора. — Узнав о сделанных вами распоряжениях, я не хотела им верить и посоветовалась с врачом, но Браун категорически высказался против вашей поездки.
— Я не изменил бы своего решения, если бы мой отъезд был сопряжен даже с опасностью для жизни, — холодно ответил король, — так как бывают случаи, когда долг — выше жизни.
— Тогда позвольте и мне, ваше величество, — прервала королева, — исполнить свой долг и поехать вместе с вами, так как я не могу отпустить вас одного в таком болезненном состоянии.
Удивленными глазами король взглянул на жену и продолжительное время хранил молчание.
— Цель этого путешествия — не развлечение, — произнес он тоном, в котором слышались нетерпеливые нотки. — К тому же, для вас, даже и при вашем здоровом организме, оно также недопустимо, как и для меня, человека больного. Я мужчина и привык к лишениям, а опасность меня не пугает.
— Если вы не боитесь за себя, то не беспокойтесь и за меня! — воскликнула королева с легко разыгранной страстностью. — Я прошу и требую вашего согласия.
Король вторично взглянул на нее с удивлением и довольно сухо ответил:
— Я не могу согласиться на это.
— А я не могу уступить вам, — добавила королева, и на этом разговор их окончился.
Михаил, возвратившись в свои комнаты, долго размышлял о перемене, происшедшей в Элеоноре, в которую он, несмотря на свою доверчивость, не особенно верил. В голосе, во взгляде, в каждом движении этой женщины, старавшейся так искусно показать свою привязанность, было что-то фальшивое, притворное.
Одна мысль о том, что Элеонора поедет с ним и таким образом лишит его возможности хоть во время путешествия быть свободным от фальши и притворства, вызывала в нем негодование. Ограничиться же просто запрещением он не мог, и так как Элеонора видимо старалась, чтобы всем стало известным о жертве, которую она приносит мужу, то он поручил жене канцлера Паца и другим дамам уговорить королеву остаться в Варшаве, предоставив ему возможность поехать туда, куда зовет его долг.
После нескольких тщетных попыток несчастная Елена убедилась в том, что никакая сила не удержит короля от исполнения решения, принятого им после долгих размышлений над своим отчаянным положением.
Мысль о постыдном Бучачском договоре, о зависимости от турок, о потере Каменца не покидала его ни днем, ни ночью, и он готов был пожертвовать жизнью, лишь бы смыть это позорное пятно. Елена умоляла его приберечь свою жизнь для лучшего будущего.
Но он запальчиво отвечал:
— Я задыхаюсь, я больше жить не могу под этим ярмом… я предпочитаю погибнуть на войне и заранее благословляю ту пулю, которая освободит меня от ига. Окружающие упрекают меня в бездействии, а сами лишают свободы; вот почему я должен пойти и доказать им, что отдам свою жизнь за отечество. Жертва не особенно велика: жизнь моя была очень тяжелая.
Желание королевы исполнилось, и известие о ее стремлении сопровождать короля быстро распространилось в Варшаве и в других городах. Много говорили и даже писали о жертве, принесенной Элеонорой мужу, а друзья превозносили ее до небес. Многие умоляли ее отказаться от своего намерения, пугая королеву теми дикими татарскими полчищами, которые заставили Марию Людовину возвратиться в Красностав.
Король упорно молчал, избегая разговора об этом и не отдавая никаких распоряжений, касающихся королевы, старался ускорить свой отъезд.
Узнав, что Браун и Келпш должны, сопровождать Михаила, бедная Елена, обливаясь слезами, шептала:
— И я поеду до Львова, чтобы быть ближе к королю.
Страна и войско встретили с удивлением это неожиданное решение короля, и одни говорили: — слишком поздно, а другие находили это бесполезным. Хотя все знали о болезни короля, но никто не считал особенной заслугой его желание отдать последние силы родине.
Недоброжелатели, зло посмеиваясь, говорили, что при виде короля Каменец не сдастся и турки не разбегутся.
Король же надеялся, что увлечет своим примером шляхту, которая возвела его на престол, а потом так постыдно покинула.
Но никто не трогался с места, так как не в первый раз видели в опасности Речь Посполитую, которая все-таки продолжала оставаться невредимой; и теперь, хотя она была ослаблена, не верили, чтобы турки и казаки могли ее уничтожить.
При дворе между тем Элеонора продолжала разыгрывать комедию: она не переставала настаивать на своем желании сопровождать короля, а он с благодарностью на устах, но с горечью в душе упорно отказывался от этой чести.
Здоровье его с каждым днем ухудшалось; он потерял веру в людей и всякое желание жить. Будущее ему не улыбалось, и он жаждал смерти. С каждым днем увеличивалось его холодное, равнодушное отношение ко всему. Тщетно князь Димитрий успокаивал его надеждой на свои будущие приятельские отношения с Собесским. Пацы обещали, что теперь, после смерти примаса, все изменится и что общими силами разобьют врага, но король ничему не верил. Он послушно исполнял все, чего они желали, делал шаги к соглашению и письмами вызывал гетмана к себе. Но Собесский отговаривался занятиями и отсутствием времени, обещал приехать и, по-видимому, избегая короля, с каждым днем поступал самостоятельнее, желая, чтобы впоследствии вся заслуга пала на него.
Человек этот, который действительно был создан, чтобы спасти отечество, возрастал и возвышался в глазах всех. Когда заходил разговор о несчастном Бучачском мире, об обещанной дани туркам, все единогласно повторяли: — Собесский сокрушит могущество турок, — и обращали свои взоры на гетмана, а не на короля.
Поэтому распространившийся слух о том, что Михаил отправляется воевать, не произвел никакого впечатления, а гетман принял это известие с кислой улыбкой, так как король мог ему доставить лишние хлопоты и быть только помехой. Повиноваться ему он не мог; передать ему командование армией было бы смешно, так как король своим видом не мог поднять солдатский дух… Зачем же он прибывал?
После тихой ранней обедни, приняв благословение, король в сопровождении подканцлера и многочисленного своего двора тронулся в путь, направляясь в Львов.
Но с первых дней уж видно было, что он слишком понадеялся на свои силы, так как, приезжая на ночлег, он замертво падал на постель.
Он не жаловался и ни единым словом не обмолвился о своих страданиях… но верные слуги угадывали о тех усилиях, какие он должен был делать, чтобы скрыть все свои терзания, хотя Браун кормил его лекарствами, которые никакого действия не оказывали. Глаза его все глубже западали, цвет лица стал желтым, дыхание становилось все более затруднительным, а голод и жажда беспрестанно мучили его. Приходилось наскоро сваренными яйцами уменьшить его мучения, которые скоро возобновлялись с той же жестокостью.
