Как только чуть-чуть порозовело на Востоке, не дожидаясь, что скупое декабрьское солнце поднимется над городом, все улицы города пришли в движение. Вильня пробудилась ото сна; первым подал голос и позвал на молебен колокол на костеле бернардинцев, на другом конце города отозвался колокол францисканского костела, и наконец зазвучал хор всех городских костелов и церквей. Двери храмов раскрылись, нищие заняли свои места и тихо зашептали молитвы. Старые пани в черных атласных туфлях, с толстыми молитвенниками важно шествовали в костелы, согревая руки в лисьих и рысиных муфтах. Евреи в длинных белых, волочившихся по земле одеждах, брели по улицам, повторяя на ходу слова молитв. Отворились брамы и по мостовым загрохотали крестьянские повозки с сеном, дровами, разной живностью. Развернули недолгую утренюю торговлю молочницы, открылись винные лавки. Купцы в меховых бекешах шли открывать магазины. Из харчевен потянуло запахом печеных пирогов и квашеной капусты, темные столбы дыма потянулись вверх от труб. Народ спешил в многочисленные цирюльни: почти в каждом окне, над которым висела вывеска с изображением тарелки, можно было видеть намыленное лицо, и только усы торчат из-под пены.

Во дворце Радзивиллов, стоящем недалеко от замка, рядом с костелом Святого Яна, также все проснулись; слуги и сторожа пошли в город, через ворота туда-сюда уже пробегали придворные. Гайдуки в пестром одеянии с оружием в руках стали на страже во дворе. О том, что здесь живет воевода, можно было легко догадаться по пышности дворца, по множеству различного люда, приходящего сюда по своим делам и терпеливо ожидающего приема. Усадьба Радзивиллов состояла из нескольких отдельных строений, основанных при кардинале Юрии Радзивилле, который ко времени начала нашей повести уже три или четыре раза надолго съезжал в Рим. А после его избрания краковским епископом больше не жил здесь и уступил свой дворец воеводе. Этот дворец не отличался красотой и цельностью. Но что- то все же придавало ему величие, к тому же всюду царила чистота, ухоженность, что также показывало: в этом здании живет важная особа. Здесь не было тех куч мусора, которые возвышались у домов горожан, где шныряли голодные собаки в поисках поживы.

В одном из домов, окна которого выходили на площадь перед костелом Святого Яна и на Замковую улицу, жили виленский воевода и его сын Януш. Княгиня, четвертая жена Криштофа Радзивилла, в это время в Вильно не жила, не было больше и никого из его детей от первых трех браков.

Мы уже рассказывали о воеводе и его характере. Он был гордый, богатый пан, стоял в оппозиции к королю, возглавлял союз реформаторов, которые были в конфедерации с православными, но завидовал католикам, потому что их любил король. Радзивилла высоко ценили его сторонники. Воевода был связан и делами, и родством с князьями Острожскими, а также другими родовитыми людьми Руси, а по-семейному — с Замойскими и с самим канцлером Львом Сапегой. Он хотел быть во главе литовских магнатов — представителей тех сил, которые не любили короля за его предрасположенность к католикам и Ходкевичам, а потому надеялись только сами на себя. В таком духе воевода воспитал и своего сына Януша, который потом так невыгодно прославился в восстании, когда особенно проявилась его неприязнь к Ходкевичам (едва ли не первая причина бунта), ненависть к католической партии, пренебрежение к главенствующей религии, желание унизить их и отомстить.

Князь Януш только проснулся и открыл глаза, привычно скользнул взглядом по изысканным гобеленам на стенах, хлопком в ладоши вызвал слуг. Вскочив с застланной мягкими шкурами постели, осмотрел блестевшее, будто только что вышедшее из-под руки оружейника, оружие, залюбовался растительным орнаментом из серебряной проволоки на недавно привезенной испанской шпаге, тронул простую польскую саблю с прямой крестовиной и обернулся на стук в двери.

Отодвинулась занавесь, и двое лакеев в ливрее дома Радзивиллов принесли холодную воду для умывания и полотенце. Около кровати князя уже стояла серебряная с позолотой чаша, медный кувшин и кубок. Князь молча облил себя водой, вытерся, расчесал свои длинные (по последней зарубежной моде) волосы. Не завивал их, как делают это теперь, не душил, только облил холодной водой и пригладил ладонью. Потом завил усы, надел простую черную одежду, натянул сапоги из красивой желтой кожи и атласа, жилетку со шнуровкой и орнаментом, непременный пояс с позолоченными полосками.

Спросил у слуги:

— Пан воевода уже не спит?

— Да, ясновельможный пане, — ответил слуга, — к нему только что пришел министр…

— Подайте мне поесть и позовите Тамилу Тамиловича.

Затем прошел по просторной спальне к сводчатым окнам, обращенным к костелу Святого Яна. Несколько минут смотрел на богомольцев, идущих по улице, и недовольно пробурчал:

— Вечно я должен смотреть на этих поганых папистов!

Он отвернулся, сел за мраморный столик, подпер голову рукой. Поправил усы. Какая-то мысль неотступно вертелась в его голове, он строго морщил лоб.

Тут внесли уху в серебряной тарелке на серебряном подносе, следом вошел солидного вида придворный по имени Тамила Тамилович — доверенная особа молодого князя. При дворе этому молодчику дали кличку Дубина, ибо он и в самом деле был могучий и сильный, как дуб, и чем-то в обличье даже походил на это дерево.

Слуги вышли. Князь отставил в сторону уху и спросил:

— Что ты делал, Тамила? Что видел? Что слышал? Рассказывай.

— Всю ночь, ясновельможный пане, мы ходили около дворца Ходкевичей, там началась какая-то суета.

— Что бы это значило? Ты виделся с кем-нибудь?

— Ночью туда прибыли две группы всадников.

— Две группы. А сколько их?

— Да немного, всего несколько человек.

— Кто такие? Ты что-нибудь выведал?

— Я не смог бы ничего узнать, потому что еще не придумал, как попасть во дворец, — отвечал Тамила, — но, к счастью, кто-то послал ночью придворного за вином, и кое-что я разузнал.

— И что же?

— Ничего особенно важного, потому что он сам только что приехал, — отвечал Тамила. — Во главе первой группы пан Барбье, какой-то француз, он якобы служил в войске в крепостях и в боевом строю. А других привел пан Станислав из-за границы, он — воспитанник старосты, был послан обучаться военному делу.

— Должно быть, они думают обороняться в этом дворце-замке! — воскликнул князь Януш. — Сюда съедется целая толпа этих проклятых последышей Лойолы, папистов! Но пусть они даже выстроят крепость повыше, чем их костелы. Мы все равно достанем их и там, пусть даже придется разрушить весь город!

При этих словах он так ударил кулаком по столу, что подскочил кубок.

— Что еще? Вы не пробовали подкупить этого придворного?

— Мы с паном Адамом вчера напоили его, пригласили выпить с нами и сегодня. Может быть, нам удастся что-либо вытянуть из него.

— Попробуй, — сказал князь Януш, — может быть, удастся с его помощью открыть вход во дворец Ходкевичей и встретиться с княжной.

— Мне кажется, что можно попробовать, — ответил Тамила, — но я еще не уверен.

— Я хорошо отблагодарил бы его, если бы это удалось.

— Я тут кое-что задумал, не знаю только, похвалите ли вы меня за это.

— Что ты задумал?

— Когда мы вчера его хорошенько напоили, я вытащил у него ключ от малых дверей дворца Ходкевичей, тех, что на Замковой улице, а потом сделал с него восковой слепок. Может, пригодится.

— Хорошо сделал, молодец, очень хорошо сделал! — похвалил князь Януш. — В борьбе с ними годятся любые способы, как они воюют, так будем и мы. Иди и глаз не спускай с дворца Ходкевичей. Нам нужно знать обо всем, что там будет твориться.

Тамила поклонился и вышел. Князь взял саблю, прицепил ее сбоку на пояс, надел шапку с пером, надвинул ее на одно ухо и пошел по коридору к покоям отца. В том углу дворца царила тишина, множество слуг, придворных, лакеев, гусар ожидали у закрытых дверей в глубоком молчании. Когда они увидели князя Януша, сидевшие встали, чтобы поприветствовать его, но князь не обратил на них внимания, подошел к двери, отодвинул завесу и постучал. Из глубины комнаты послышался голос:

— Кто?

— Janussius, — ответил князь.

— Зайди.

Получив разрешение, сын, мягко ступая по толстому персидскому ковру, пересек комнату, еще более красивую и еще более богато обставленную, чем его собственная. Князь Кристофор сидел в любимом резном кресле, которое, как и скамьи, до пола покрывал в тон обитых парчой стен пурпурный бархат с позолотой. Шпаги, сабли и инкрустированные ружья, естественно, тоже украшали апартаменты гетмана, хотя и в меньшем, чем у Януша количестве, но зато у окна занимал почетное место большой темно-коричневый стол с геометрического рисунка резьбой, весь заваленный книгами и различными бумагами. На нем возвышались позолоченной бронзы часы с боем.

Воевода был в бархатной одежде, с золотой цепью на шее, но еще по-домашнему неподпоясанный. Украшением на его бледном лице были длинные черные усы, концы которых свешивались вниз. Особая примета рода — черная борода. Во всем его облике, как в зеркале, отражались мужество, уверенность в своих силах, даже оттенок презрения и гордыни; казалось, такой человек не может быть ласковым, чутким.

Но когда вошел сын, лицо воеводы посветлело. Он протянул руку, сын поцеловал ее и молча стал за креслом отца.

— Ну, что нового, князь? — спросил отец (он всегда так титулировал сына).

— Ничего, или почти ничего.

— А у меня есть новости, — промолвил воевода и показал рукой на бумаги.

— Я могу спросить у своего доброго отца, что это за новости?

— Ответы господ сенаторов, которых я просил быть посредниками между нами и этими папистами в деле с княжной Софией, коль уж они отказались от всех своих обещаний и даже не пускают тебя к ней. Все, кого я попросил, обещали завтра быть у меня, потом они пойдут к каштеляну и будут уговаривать его, доказывать, что именно он должен отказаться от своего не достойного магната поведения. Если же он хочет войны, то будет война, и, видит Бог, упорная это будет война!

Воевода встал и продолжал:

— Это будет война, из которой Ходкевичам не выйти живыми! Что ты на это скажешь?

— Целую руки моему отцу и властелину, благодарю за заботу обо мне.

— Хочу надеяться, — добавил воевода, — что если каштелян увидит моего канцлера Льва Сапегу, да еще воеводу смоленского, старосту мозырского, каштеляна жмудского, каштеляна краковского, других сенаторов, то задумается, уразумеет, что зря он слушается своих племянников-молокососов, а также всяких там иезуитов, что только сам накличет на себя беду и позор. Победить меня он не сумеет, пусть ему даже будут помогать сотни иезуитов и даже два каких-нибудь никчемных короля, ибо за Радзивиллами — вся страна!

— Я узнал, — сказал князь Януш, — что Ходкевичи уже вызвали из-за границы людей, сведущих в фортификации, для обороны своего замка. Как раз вчера они приехали.

Воевода рассмеялся.

— Неужто они думают, будто могут сравняться со мной! — воскликнул он. — Со мной и со всеми Радзивиллами! Ходкевичи — со мной! Смешно! Да мы их шапками закидаем, ножнами от палашей побьем! Нет, они задумали это, видимо, только для того, чтобы попугать нас, показать, что не намерены мириться. Они хотят выторговать у нас Копысь и соглашение. Этому научили их хитрые иезуиты, но ведь и мы не лыком шиты! Нет, это же надо!

Воевода возмущенно покрутил головой. Когда же успокоился, спросил:

— Может, есть какие новости от Софии?

— Никаких. Ян Кароль сторожит ее как Аргус, я только иногда вижу ее в окне, когда проезжаю по улице. Но есть надежда, что Тамила сумеет пробраться во дворец Ходкевичей, он уже кое-что сделал для этого.

— Смотри только, чтобы этот громила тебя не впутал во что-нибудь неприятное. Пусть он все делает сам, свой хребет подставляет, иначе паписты тут же обвинят нас в том, что мы действуем с помощью обмана. А для Радзивиллов уже только подозрение в этом — позор!

— Не волнуйтесь. Он парень сообразительный, дельный, предан мне.

— Удастся ли мне завтрашнее посольство, один Бог знает, — промолвил воевода, обернувшись к сыну, который все еще стоял за креслом, — но я все же думаю, что какой-то толк будет; если двенадцать уважаемых и влиятельных сенаторов будут вести речь о наших делах, то и паписты никуда не денутся, поймут, что не стоит нарушать договор. Пан каштелян и так на волосок от банниции, исключительно по доброте моей, хотя и думает, что это его не касается.