Однажды вечером, зимою, в 1348 году, несмотря на сильный мороз и вьюгу, заметавшую дорогу, большой дом Неоржи был переполнен людьми, число которых увеличивалось вновь прибывающими, одетыми в шубы, закутанными в плащи, с капюшоном на голове.

С разных сторон местечка проселочными дорогами стекались сюда люди, старавшиеся избегнуть встречи друг с другом. Они осторожно продвигались вперед, оглядываясь по сторонам, стараясь быть незамеченными, входили не с главного хода и, обменявшись несколькими словами с встреченными в сенях слугами, заглядывали через полуоткрытые двери в комнаты.

Окна в большой комнате были завешены тяжелыми материями для защиты от холода и, может быть, из боязни, чтобы свет не выдал собравшихся.

Их было тут несколько десятков, стоявших кучкой посреди комнаты и разговаривавших оживленно вполголоса; моментами их беседа превращалась в шум, в котором ничего нельзя было разобрать.

Хозяин дома не особенно израсходовался на прием гостей: на столе стояли бутылки с пивом и кружки самые простые, какие можно было приобрести в любой лавке, несколько глиняных кувшинов, наполовину пустых, остатки хлеба и тарелки с обгрызенными косточками.

Неоржа в простом кожухе, постоянно соскальзывающим с плеч, вынужденный обратно его натягивать, с красным распухшим лицом, с воспаленными глазами, старался жестикуляцией заменить недостающие ему слова.

Собравшиеся гости производили впечатление серьезных, рассудительных людей. Казалось, что они не придавали большого значения словам Неоржи, более совещаясь друг с другом, чем обращаясь к нему. Видно было, что они сюда собрались не столько из-за хозяина, сколько из-за удобного, уединенного расположения его дома.

Возможно, что вследствие такого пренебрежения воевода старался назойливо вмешаться в разговор, прерывая и хватая за руки маловнимательных, похлопывая их по плечу.

Между собравшимися выделялся знакомый уже нам ксендз Марцин Баричка своим желтым, худым, строгим лицом. Грозно сдвинув брови, нахмурив лоб, капеллан, как будто проповедуя с амвона, воодушевившись, старался страстными зажигательными словами убедить в чем-то своих слушателей. Последние прислушивались к его речи с любопытством и вниманием, но по выражению их лиц видно было, что не все с ним согласны, хотя не смеют явно ему противоречить.

Бормотанье Неоржи не слышно было среди шума и раздававшихся в различных местах криков.

Хозяин дома ничего нового не говорил, повторяя ту же старую песнь, давно всем знакомую, о своей обиде на короля и желании отомстить за нее.

– Это наказание Божье! Это перст Божий! – громко кричал ксендз Баричка. – Переполнилась чаша искушений и несправедливости, истощилось терпение Всевышнего и милосердие Его сменяется местью и торжеством справедливости. Господь, наказывающий детей за вину родителей, как сказано в Писании, наделяет нашу страну страшными бедствиями в наказание за злобу и вину того, кто ею управляет. Я не хочу быть судьей других, потому что я сам грешен, но вина тут падает не на одного лишь короля, находящегося во власти своих страстей, но и на других, потому что их постыдное молчание можно назвать сообщничеством… Разве высшие духовные лица, находящиеся при троне, не обязаны были руководить королем, заставить его одуматься и навести на путь истины? Кто посмеет, если они молчат?

При этих словах ксендз Баричка кулаком ударил себя в грудь.

– В этом виновен наш слишком снисходительный архиепископ Богория; виновен также его племянник ксендз Сухвильк, забывающий об исполнении своих духовных обязанностей из-за светских дел, больше юрист, чем капеллан, скорее придворный, чем ксендз…

И, наконец, дорогой отец, епископ Бодзанта, сознающий свои обязанности, но мало их исполняющий. Впрочем, последнего я сам на коленях умоляю и уговорю его отправиться вместе со мной к королю, а если он не согласится, я буду говорить от его имени. Да, – добавил он страстно, обводя присутствующих воодушевленным взором, – да, я сам предстану перед королем, хотя меня может постигнуть участь блаженной памяти епископа Станислава. Нам необходим такой мужественный борец во имя Господне, и я пойду по его следам, хоть и недостоин дотронуться к ремешку сапога святого мученика.

Стоявший рядом ксендз, викарий Отто Топорчик из Щекаржевиц (родственник Неоржи), закусив губы и прищурив глаза, насмешливо улыбался. Ксендз Баричка, заметив его улыбку, насупился и остановил на нем вопросительный, гневный взгляд.

– Отец мой, – язвительно молвил Отто из Щекаржевиц, – теперь не те времена, когда разгневанные короли превращали вас в мучеников, сами подвергаясь отлучению от церкви и изгнанию… Знаете ли вы, что чешский король сказал в Бреславле нашему епископу, когда тот угрожал ему анафемой за присвоение имущества? Он равнодушно рассмеялся и сказал:

– Я вижу, что тебе захотелось тернового венца, но я не тороплюсь тебе его доставить. Я не возвращу тебе имущества и не лишу тебя жизни, а что же касается отлучения от церкви, то Рим нас рассудит.

Глаза всех устремились на ксендза Баричку.

Лицо его нахмурилось и изменилось; он весь дрожал от сдерживаемого внутреннего волнения. Окинув гордым взором Отто, он обратился к нему с некоторым пренебрежением:

– Не всякому Господь посылает мученический венец, но каждый должен исполнить свою святую обязанность. Разве, по-вашему, это не своего рода мученичество, когда капеллана, слугу Божьего, подвергают унижениям?

Ксендз Баричка замолчал и отошел немного в сторону, вытирая вспотевшее лицо.

Остальные молча глядели друг на друга.

Петр Пшонка из Бабина, человек небольшого роста с разгоревшимся лицом и с беспокойным взором, отозвался первым.

– Какое нам дело до того, какой образ жизни ведет король? Всякий отвечает за самого себя, и он отдает за свои грехи отчет Богу. Хуже всего то, что он для нас не такой, каким мы хотели бы его иметь.

На рыцарстве и на наших щитах зиждется королевство, а нас, детей его, сталкивают на дно. Он нам навязал новые законы, стараясь о том, чтобы всем было хорошо, мещанам, мужикам, даже евреям; только нашу свободу он урезывает и грозит нам рабством.

Разве мы не помним прежние времена, когда совместно с духовенством мы возводили и свергали королей? Во что же превратилась наша сила и могущество? Мы допустили, чтобы нас постепенно лишили всего, и по нашей же вине попадем в зависимость.

Недалеко от Пшонки стоял, подбоченившись, какой-то субъект, бородатый, высокий, как дуб, во цвете лет, и присматривался к говорившему. Судя по тому, как с ним обходились окружающие, с любопытством приглядывавшиеся к нему и старавшиеся своими взглядами проникнуть в него, видно было, что он имеет тут большое значение, и что хотели бы услышать его мнение.

Густые, темные с красноватым оттенком вьющиеся волосы покрывали его голову; лицо его не было красиво, но оно выражало силу, упрямство и надменность; у него была широкая, почти рыжая борода, выдающиеся скулы, мясистые губы, блестящие беспокойно бегающие глаза. Одет он был неряшливо, хотя одежда была дорогая и барская; снизу платье, украшенное дорогими камнями, сверху широкая шуба на куньем меху, покрытая дорогой тканью, кованный меч, осыпанный камнями, застежка пояса – все свидетельствовало о его богатстве.

Хотя Неоржа был тут хозяином, а ксендз Баричка в силу своего духовного сана руководил другими духовными лицами, однако казалось, что этот человек играет тут первую роль и имеет право руководить другими; все на него оглядывались с любопытством и с тревогой. Но он больше слушал, чем говорил, предпочитая все узнать от других.

Когда Пшонка окончил, губы этого молчаливого слушателя начали шевелиться. Взоры, устремленные на него, так убедительно выражали просьбу сказать свое мнение, что он дольше молчать не мог.

– Все, что вы говорите – правда, – грубо и как бы против своего желания начал он, – но это еще не все, что нам нужно. Этого недостаточно! Землевладельцы постепенно теряют власть, потому что их владения входят в состав королевства, и подчиняются королю. Ни один из них не хочет даже признаться, что был самостоятелен и имел собственного князя. Теперь существует для всех один закон, одна монета, один король – и все наши вольности – великопольскую, куявскую, краковскую, мазовецкую, – а много их было, – все это подвели под одну мерку, и будут с нами поступать, как захотят. Рыцари и землевладельцы должны сплотиться в одно и сформировать полки и войска, а теперь у нас что? Бесформенные лишь массы и сброд. Большая часть слушателей, найдя этот совет очень благоразумным, начала оживленно выражать свое одобрение.

– Толково говорил! – шептали одни. – Ловко попал в больное место! –добавляли другие. – У него голова на плечах! Его надо слушаться!

– Я моих великополян, – продолжал оратор, улыбаясь, – объединяю вокруг себя, увеличивая их количество, выражаю свое почтение королю, не отказываюсь от послушания и не объявляю ему войны. Я при дворе униженно молчу, но у себя дома я хочу быть барином и им буду, а когда наше войско увеличится, никто не победит нас, и мы никому не подчинимся.

– Мацек Боркович правду говорит, – сказал Янин из Рогова, качая головой. – О! Это святые слова…

Это единство нас погубило… Землевладельцы, оставив свои родные поля, разбрелись в разные стороны. Когда-то они были сильны и могущественны, теперь же они рассеялись по всей земле, и нет прежней общины. Великополяне стекаются к нам, не заботясь о наших интересах, каждый из них поселяется, где хочет, чувствуя себя потом чужим. Окончится тем, что королевская власть увеличится, а землевладельцы, рыцари, знать потеряют свои прежние права. Ксендз Баричка слушал его, поводя плечами от сдерживаемого нетерпения, и наконец прервал его громким голосом:

– Вы хотите все преодолеть с помощью ума, а не с помощью Бога. Эх! Эх! Это не есть путь к лучшему. Группируясь в полки и формируя войско, вы ничего не достигнете, никого не преодолеете, потому что вы грешники, такие же распутники и сластолюбцы, как и тот, против кого вы восстаете…

Прежде всего измените свою жизнь, покайтесь перед Всевышним, и Он сделает то, чего вы разумом не могли достигнуть. Король грешен, но и вы не лучше! Надо каяться в своих грехах и исправиться. Ведь до того дошло, что в христианской стране безбожники бросили Святые Дары в грязь! Разве не вся страна должна понести за это наказание? Что с того, если на этом месте построят храм, а люди не исправятся? Вы видели, как после этой святотатственной кражи Господь наказал нас, послав моровую язву, погубившую тысячи людей, опустошившую город. Если вы не исправитесь, Бог уничтожит это гнездо разврата, как Содом и Гоморру.

Никто не смел ответить на этот грозный возглас капеллана. Воспоминание о недавно пережитой эпидемии, оставившей после себя страшные следы, потому что часть жителей разбежалась, а часть пала жертвой ее, и целые усадьбы и местечка остались пустыми, слишком еще было свежо и напугало всех.

Неоржа, опустив голову, испуганно озирался по сторонам.

– Против сильной болезни, – закончил ксендз Баричка, – нужны и сильнодействующие средства…

Покаяние, власяница, раскаяние, исправление; вот в чем спасение, а не в ваших союзах и совещаниях. Господь посылает и чуму, и королей!

Мацек Боркович закусил губы, покачал головой и с выражением неудовольствия на лице, отступив на несколько шагов назад, поправил шапку на голове и снял со стены шубу, как будто собираясь уже уходить, считая лишним тут оставаться дольше.

Но и ксендз Баричка, высказав все, что у него было на душе, и не встретив ни отпора, ни одобрения, попрощался с хозяином дома и в задумчивости быстрыми шагами направился к двери.

Мацек, увидевши это, отложил свое намерение уйти и возвратился к стоявшим посреди комнаты.

Все остальные ободрились и облегченно вздохнули после ухода капеллана, как будто сбросив тяжесть, мешавшую им.

– Это святой человек, – забормотал Неоржа, – но от него нам мало прока, разве, что досадить королю… Он никого не побоится и способен предать его анафеме…

– Пускай он только его отлучит от церкви, – со смехом и подмигивая глазами, прервал Отто Топорчиков. – Ведь в законах, изданных самим королем, сказано, что хозяина, отлученного от церкви, могут оставить все его слуги, и нам легко будет отделаться от короля, применяя к нему его собственный закон.

Некоторые рассмеялись, все остальные охотно с ним согласились.

Пшонка, Отто и Янин стали шептаться между собой.

Затем Пшонка начал снова громко говорить, и все, разошедшиеся по разным сторонам, медленно стали группироваться вокруг него.

– Ксендз говорит, как подобает его сану, хотя он и прав, – сказал Пшонка, оглядываясь кругом и приглашая взором слушателей. – Разве это не стыд и позор, что королева, как вдова, живет в Жарновце, а для него слуги постоянно отыскивают новых девушек. Им мало своих полек, они собирают во всех государствах, венгерок, чешек, немок… Он начал с язычницы литовки, и теперь ему каждый раз нужен какой-нибудь новый кусочек. Он пробует и бросает, а челядь пользуется объедками. Увидите, когда он пресытится, он способен закончить жидовкой! Только этого не хватало, но боюсь, что оно так и будет… Не хотел бы я дожить до такого позора.

Возглас Пшонки был встречен смехом.

– А пускай он возится с кем хочет, – возразил Янин, – что нам за дело до этого; это касается ксендза Барички и духовников. Для нас только важно, чтобы он уважал рыцарей и их права; пускай хоть ведьму возьмет… Нам до этого дела нет.

– Плохо то, что нас отделяют от двора, и мы не пользуемся никакими милостями. У него несколько своих любимцев вроде Кохана, не кланяющегося даже воеводам, которые отвешивают ему низкие поклоны, Добка Боньчи, задирающего нос кверху, как будто он был выше других. Впрочем, кто при нем? Мещанин, наполовину немец, Вержинек, жид Левко… Дьявол их знает!

Всякий мужик ему мил, – бормотал Неоржа, – я об этом хорошо знаю! У меня был крестьянин Лекса, по прозвищу Вядух, человек простой, грубый, и что же вы думаете? Король ездил к нему в гости, просиживал в его хате, проводя с ним время и разговаривая, как с равным себе, давал ему советы, благосклонно выслушивая его жалобы. Я этого негодяя, осмелившегося поехать в Вислицу искать правосудия, встретил возвращавшимся оттуда и убил его за дерзкий ответ. Пускай это послужит примером для других, чтобы мужик не смел зазнаваться. Пусть остерегаются считать себя равными!

– А относительно того, что вы сказали о евреях, – оживленно вмешался Отто из Щекаржевец, – то это правда, что он их защищает и щадит больше, чем христиан…

Хотя они распяли Христа. Вы спросите почему? Ха! Ха! С помощью мещан и жидов король загребает большие деньги, а он очень жаден!

Еще будучи на Руси, Казимир порядком наполнил свою кассу; на возах везли трон из настоящего золота, осыпанный крупными камнями, две короны со скипетрами, большой крест, серебряную и золотую посуду. Кроме этого, он еще привез из Гнезна церковную утварь, полученную им от друга Богории. Мне кажется, что у него достаточно денег, чтобы содержать крестоносцев, венгров и чехов и удовлетворять своему тщеславию – разве нет? Но он становится более и более требовательным… Взгляните на двор, каким он был во время короля Локтя, носившего простую одежду, а какие излишества позволяет себе теперешний король? Повсюду золото, парча, драгоценные камни. Он старается затмить императора. А какая нам с того польза? Для всего этого ему нужны Вержинек, возведенный им в рыцари и получивший от него копье, и Левко с другими евреями, доставляющие ему деньги… Каждую щепотку соли теперь взвешивают, из всего стараются извлечь пользу, и там, где раньше землевладельцы наживались, теперь извлекает пользу он сам. Он поэтому и евреев любит, ибо они ему деньги доставляют… Да к тому же в нем сидит дух противоречия, и плохой простолюдин, на которого никто и смотреть не хочет, ему милее других. Когда двое приходят к нему с жалобой или с просьбой, он прежде всего обращает внимание на беднейшего из них. А если к нему является рыцарь старинного рода, чтобы засвидетельствовать свое почтение, он его смерит с головы до ног и часто, не проговоривши ни слова, отпускает. Нищий на дороге, крестьянин при сохе, еврей в бедной лачуге – это его любимцы; он не пройдет мимо них, не остановившись, завяжет разговор и ласково с ним обращается… Об этих жидах люди расскажут вам то, что видели собственными глазами.

Все с любопытством ближе придвинулись к Отто из Щекаржевиц. Неоржа, улыбаясь от радости, что рассказ будет ему по душе, несколько раз повторил:

– А что? А что?

Он был очень доволен обвинениями, высказанными против короля, и бормотал:

– Он – крестьянский король, но не наш! Он мужицкий король!

Отто продолжал свой рассказ.

– Это было в прошлом году, когда Господь в наказание послал на нас чуму, занесенную откуда-то, по мнению некоторых, купцами и товарами, привезенными ими. Люди гибли, как мухи; тревога была страшная, и некоторые умирали от одного лишь страха. Кто только мог, бежали из Кракова, потому что там, как утверждал ксендз Баричка, воздух безжалостно мстил за оскорбление Святых Даров. Там остались только монахини и ксендзы, оказывавшие последнюю услугу умирающим. Не хватало гробов и гробовщиков. На улицах под заборами валялись трупы, и их сбрасывали в какой-нибудь ров, чтобы освободиться от них.

Король, в начале эпидемии уехавший из Кракова, как бы насмехаясь над карой Божьей, несмотря на просьбы Мельштина и других, целовавших его руки и умолявших скрыться где-нибудь в лесу, направился прямо в Вавель. Это было как раз тогда, когда люди уверовали, что чума послана в наказание за то, что мы терпим у себя жидов и за их грехи. Было решено убить и потоптать иноверцев, чтобы вымолить прощение Господне. Некоторые евреи, предупрежденные об этом, бежали, другие нашли убежище у христиан, подкупив их деньгами, иные спрятались в ямах и подвалах. Мне бы и в голову не пришло поехать в этот очаг заразы, но вдруг я получил известие, что старик, отец мой, там заболел и просит меня приехать к нему, чтобы его вылечить или похоронить. Получив напутствие на дорогу от капеллана, а от разных баб травы и заклинания против болезни, я поторопился на зов отца. Я рассчитывал подъехать в крытом экипаже к его дому, забрать с собой старика и, не выпив там ни капли воды и не взяв ничего в рот, немедленно возвратиться в Щекаржевицы. Но я неудачно попал туда. Как раз в это время все сбежались и, набросившись на евреев, начали расправу с ними. Я попал в какой-то вихрь.

Рынок, площади, улицы, переулки все было переполнено чернью и толпой. Я в своей жизни не видел людей, так обезумевших, без сознания, без сожаления убивавших, опьяненных кровью, набрасывающихся подобно диким зверям. Я до самой смерти не забуду картины, представившейся перед моими глазами.

Из-под стен замка, отовсюду, где только знали, что скрываются евреи, их вытаскивали и полуживых или даже убитых рубили топорами, веревками сдавливали горло… Напрасно они от страха умоляли крестить их. Убивали старых, молодых, женщин, детей, разрезали на куски, чтобы потомков этого племени не осталось. Во многих местах, на улицах, в рвах, в болотах валялись окоченевшие, обнаженные части трупов. Когда сил не хватило для убийства этого отродья, их погнали к реке, и, привязав камни к шее, бросили туда. В городе раздавался вой, плач и стоны, заглушаемые диким звоном колоколов. Я спешил добраться к отцовскому дому, вынужденный часто с мечом в руках прокладывать себе дорогу, потому что разъяренные толпы народа, не считаясь ни с чем, хотели и меня чуть ли не насильно заставить примкнуть к ним. Я уже находился недалеко от замка, и вдруг увидел (картина еще теперь перед моими глазами) как из каменного дома, выломанные ворота которого лежали на земле, палачи вытащили еврейскую семью, скрывавшуюся в подвале. Среди них находился старик с седой бородой, исхудавший, голый, с непокрытой головой, с веревкой на шее; было двое молодых женщин в полуобморочном состоянии, которые ломали руки, падали на колени и сопротивлялись, так что их пришлось тащить, была и старая жидовка в разорванной одежде, от страха лишившаяся речи. Своими искалеченными руками она обнимала десятилетнюю девочку, внучку или дочку, с такой силой, что трое мужчин не могли ее оторвать. Толпа на них напирала. Один из них был убит и упал на землю; другие, покрытые ранами, истекали кровью. Старая еврейка, искалеченная, как будто ничего не чувствовала, прикрывала своим телом ребенка, стараясь спасти его от смерти. Это дитя было чудной красоты, изнеженное и тщедушное, как барский ребенок, и я не мог от него отвести глаз. Черные, длинные волосы спускались до колен, а из-под рубашки виднелось чудное тело, как бы выточенное из слоновой кости. Глаза черные, как уголь, со страхом смотрели на тех, которые хотели ее схватить. Своими белыми ручками она держалась за окровавленную мать. Хоть это и были евреи, но мне стало их жаль. Толпа все увеличивалась, и на старуху, наклонившуюся над ребенком и защищавшую его подобно волчихе, у которой отбирают волчат, сыпались удары со всех сторон; вдруг из замка галопом выехал король со своими слугами и с обнаженными мечами они врезались в толпу. Я был удивлен и думал, что и Казимир примет участие в расправе с нехристями, но тут произошло что-то совсем для меня неожиданное. Все слуги королевские и он сам напали не на евреев, а на толпу, убивающую их. Король сошел с коня и подбежал к матери с ребенком; защищая их своим телом и громя нападающих он крикнул:

– Убирайтесь вон!

Жидовка ухватилась руками за его одежду, а король, обняв ребенка, закрыл его своим плащом. Жиды упали перед ним ниц, охватив его колени. Стоявшие рядом с королем Кохан и Добек начали кричать:

– Прочь разбойники! Прочь!

А так как они были с обнаженными саблями, то толпа, несмотря на свою ярость, рассеялась, уважая королевскую волю.

Другие евреи, находившиеся недалеко, воспользовавшись тем, что взоры всех были устремлены на Казимира, и на них никто не обращал внимания, начали проталкиваться к королю с плачем и с криками. Король сделал знак, чтобы разогнали толпу, и я своими глазами видел, как он, взяв за руку старую еврейку, обливавшуюся слезами, продолжая закутывать ребенка в свой плащ, сделал знак старым евреям следовать за ним и пешком направился к замку, отдав своим слугам распоряжение разогнать сброд и не дозволить обижать нехристей. Так окончилось избиение евреев и половина из них, а может быть и больше, спаслась.

Некоторые нашли убежище в замке, другие скрылись в отдаленные местечки, пробравшись туда переодетыми. Впоследствии рассказывали, что Казимир приказал своему врачу перевязать раны старой еврейке и лечить ее мазями и в течении нескольких дней волновался, пока мать вместе с ребенком под охраной в королевском экипаже не отвезли в Опочно. Если бы я не был очевидцем, то никогда не поверил бы тому, что король не побоялся испачкать себя кровью нехристей, прикасаясь к ним, защищал их и спасал…

– Об этой девушке и о ее матери я тоже слышал, – зашепелявил Неоржа, – об этом много говорили… Видевший ее Говорек рассказывал, что такого красивого подростка он в жизни не видел. Хотя это еще полуребенок, но красота его заставила короля забыть о его жидовском происхождении. Все удивлялись, посмеивались, а некоторые не могли понять, как Господь мог одарить иноверку красотой и телом, которым могла завидовать королевская дочь. Говорек, живший в замке, передавал, что девушка была для своего возраста очень рассудительной, смелой и гордой. Придворные и сам король не могли на нее насмотреться и с удовольствием выслушивали ее рассказы об их избиении.

– Какая польза от красоты и разума, – прервал Пшонка, – если это народ неверующий, к которому король не должен был приближаться и иметь с ним какие-либо сношения. Дьявол для искушения часто придает своим детям такой ангельский вид… Лучше было бы если б эту гадость истребили дотла. Янин, подобно другим прислушивавшийся, добавил:

– Потому что жиды арендуют у короля соляные копи и доставляют ему деньги. Он не мог бы без них обойтись… А потому их спас!

Неоржа, вспомнив арендаторов в Величке и своих коней, добавил, с угрозой:

– Мы еще когда-нибудь избавимся от этих иудеев, а вместе с ними и от того, кто их так любит… Тогда только будет хорошо!

Эта смелая угроза, хоть и многим была по душе, не нашла ни в ком поддержки и прошла как бы незамеченной.

Все были не расположены к королю, но боялись его и ограничивались тихим ропотом, не обнаруживая настоящих чувств.

Мацек Боркович, прислушивавшийся с полупрезрительной улыбкой, покачал головой и, обведя всех своим взглядом, произнес:

– Э! Э! Напрасно шумите, судари мои! Показать кукиш в кармане каждый сумеет, а для настоящей работы найдется мало охотников. Я, не хвалясь этим, собираю вокруг себя своих великополян; советую и вам так поступить.

Из болтовни ничего не выйдет, разве только распря.

Поправив шапку на голове, он с высокомерным видом, слегка поклонившись Неорже, не глядя на остальных, удалился.

Когда гости постепенно начали расходиться и, выходя на улицу, соблюдали величайшую осторожность, остерегаясь, чтобы все шли одновременно и по одному направлению, из комнаты, в которой происходило собрание, выскользнул человек, прикрытый плащом, который направился пешком около заборов по направлению к городу и рынку. Он весь вечер молчал, не принимая никакого участия в разговорах, только прислушиваясь и стараясь не мозолить другим глаза, и никто не знал, каким образом он пробрался в дом.

Когда этот таинственный человек закрыл за собою двери, хозяин дома, взволнованный разговорами, не обративший раньше на него внимания, увидел выходящего незнакомого человека и хотел его догнать, но не успел. Рядом с ним стоял Якса, сватавшийся к дочери Неоржи и часто посещавший его дом; несмотря на то, что известно было о том, что он состоит на службе у короля и его сторонник, Якса не опасались, потому что он уж никак не выдал бы своего будущего тестя.

Неоржа порывисто спросил его, указав пальцем на ушедшего:

– Кто это?

– Я его не знаю, – ответил Якса.

– Кто же его привел? С кем он приехал? – озабоченно подхватил Неоржа. – Не вы?

– Нет, не я, – последовал ответ.

– Черт возьми, – заворчал Неоржа, – он угрюмо стоял все время и прислушивался. Неизвестно, кто он, а, может быть, он отправился в замок с доносом?

Неоржа схватил себя за голову, стараясь припомнить, кто из гостей ввел к нему незнакомца, перед которым без боязни открыто высказывались, считая его своим человеком.

Якса успокоил его тем, что нельзя допустить, чтобы этот гость был послан кем-нибудь с целью подслушивания, а так как он сам не осмелился бы войти в комнату, значит, за него кто-нибудь поручился.

– Вы тоже не принадлежите к нам, а к королю и к его свите, –обратился хозяин к Яксе, – я знаю об этом, но вы ведь не пойдете жаловаться на нас.

Румянец выступил на лице Яксы.

– Я сюда пришел из уважения к вам, а не для того, чтобы собрать сведения для короля, – произнес он оживленно. – Мне было неприятно слушать все, что говорили против короля, так как я его люблю, но не мое дело рассказывать о том, о чем высказывались откровенно, доверяя моему благородству. Впрочем, – добавил он, – знайте, что в замке известно о том, что каждый землевладелец думает и говорит о короле. Об этом хорошо знает Кохан, королевский фаворит, и то, о чем он знает сегодня, на следующий день становится известным королю.

Неоржа сделал недовольное лицо и, не желая задерживать прощавшегося с ним Яксу, не продолжил разговора.

Усталый, зевающий, озабоченный, он лег в постель. Ему не везло, и дела устраивались не так, как он хотел.

Незнакомец, которому удалось пробраться в собрание королевских недоброжелателей, прямо оттуда медленным шагом направил свои стопы к замку. Это был некий Пжедбор Задора, состоявший вместе со своим братом Пакославом, на службе короля или, вернее, Кохана, потому что они последнему больше служили, чем королю, которого они редко видели.

Оба брата преданно служили фавориту, который в вознаграждение рекомендовал их Казимиру как самых верных слуг. Пжедбор и Пакослав, происходя из бедной многочисленной семьи, вынуждены были искать счастья при дворе и добились его, исполняя все, что им приказывали.

Кохан имел в их лице послов, помощников, посредников и, где не мог сам действовать, прибегал к помощи одного из них.

Пжедбор и Пакослав, оба были как бы сотворены для придворной жизни. Молчаливые, кроткие, послушные, расторопные, неутомимые, охотно исполнявшие все, что им приказывали, в случае надобности отважно прибегавшие к шпаге, они по своей собственной инициативе ничего не предпринимали, боясь ответственности, но полученные ими поручения старательно и ловко исполняли. Кохан без них не делал ни шагу, и, несмотря на то, что он при дворе не занимал высокого положения, с ним считались все, даже высшие должностные лица.

Часто, когда нужно было приготовить короля к чему-нибудь, склонить, убедить в чем-нибудь, архиепископ Богория и другие втихомолку обращались за его посредничеством.

Его нельзя было подкупить ни подарками, ни лестью. Самовольный, гордый, он чувствовал свою силу. Иногда, если его просили о чем-нибудь, что ему не по душе было, он, не стесняясь, отвечал, что этого не исполнит, и напрасны были все просьбы и старания уговорить его.

Мы уже знаем о том, какие были отношения между королем и Коханом. Они вместе выросли; Казимир знал, что можно ему доверить и о чем надо умолчать; он был уверен в том, что в случае надобности никто лучше Кохана не исполнит его поручения. При чужих Кохан был покорным слугой, наедине с королем он держал себя по-товарищески и часто позволял себе делать выговоры королю.

Казимиру трудно было обойтись без Кохана Равы, хотя временами он должен был его сдерживать. Рава лучше всех был осведомлен о том, что происходило в стране, в городе, в замке и обо всем, касавшемся короля, донося ему только о том, что, по его мнению, Казимиру необходимо было узнать.

Он и Вержинек, бывший с ним в дружеских отношениях, были тайными советниками Казимира в делах, касавшихся его лично, услаждая и облегчая его жизнь и во многих даже случаях предохраняя его от неприятных происшествий.

От них ничего нельзя было скрыть; их зоркие глаза все видели, их чуткое ухо все слышало, и хотя король осыпал их своими щедротами, они его любили не из-за жадности или из благодарности, а только как человека. Они одни знали его таким, каким он был в действительности.

Подобно тому, как запах цветов не всегда соответствует пользе приносимой ими – иногда целебные травы пахнут отвратительно, как будто яд – так и слава человеческая возвышает людей не по заслугам, забывая о том, что достойно быть упомянутым.

В то время в Казимире каждый видел то, что ему хотелось видеть; даже самые близкие не знали его, как следует: ни Богория, ни Сухвильк, ни владетель Мельштина, ни Трепка, ни Вержинек, ни даже Кохан.

Каждый из них замечал только видимые ему черты этого человека как короля, барина или друга, считая, что знают его всецело. Великого и несчастного короля, обремененного думами и заботами, можно будет охарактеризовать только в будущем, судя по его поступкам. Одни его называли жадным, другие расточительным, одни – самовольным, другие –необузданным…

В данном ему насмешливом прозвище "король хлопов" видна была нелюбовь рыцарства к нему, несмотря на то, что король не урезал ни их свободы, ни их привилегии; на него были обижены за то, что он заботился о них наравне с мещанином, крестьянином, даже с евреем и не был рыцарем, а тщательно занимался администрацией. Подобно Неорже, не простившему ему изгнание лошадей из Велички, другие не прощали ему то, что он вступался за обиду мужика, требовал одинаковой справедливости для всех и радовался обогащению мещан.

Это возвышавшееся среднее сословие, рост которого вскоре должен был быть приостановлен, казалось грозным для рыцарства. Со временем король мог опереться на него и воспользоваться им в борьбе с рыцарями и дворянами. Казимир знал, как о нем судили, но он относился к людскому мнению так же хладнокровно, как отец его к встрече с неприятелем.

Он не интересовался злыми языками; не боясь ничьей мести, он никогда не изменял своего решения, встречая сопротивление и ропот толпы. Жаловались на вислицкие законы, но король их провел, настояв на своем. О своих делах он не любил говорить и иногда только что-нибудь рассказывал избранным. Если у него являлась какая-нибудь идея, он не задумывался о том, как ее примут, а исполнял то, что задумал.

Вследствие его упорного молчания, часто окружающие не могли догадаться о его решениях и о его намерениях… И опасались его.

После перенесенных бедствий от чумы, принятой и объявленной большей частью духовенства как наказание за грехи короля, после покровительства, оказанного преследуемым евреям, по получении прозвища "короля хлопов" Казимир, зная, как много у него недоброжелателей, вовсе не старался примирить их с собою. Когда Кохан высчитывал ему всех его врагов, он, покачивая головой, улыбался.

– За слова я мстить не буду, – говорил он, – если кто-нибудь совершит проступок, я не прощу и примера ради накажу… Слово – это ветер; обыкновенно те, которые много говорят, мало делают.

Поэтому он не преследовал ни Неоржу, не допуская его к себе, ни других, а ограничивался тем, что относился к ним с презрением.

На следующий день после того, как нерасположенные к королю землевладельцы, собравшись у Неоржи и откровенно высказавшись о том, что у них было на душе, по неосторожности своей были подслушаны Пжедбором, донесшим о них Кохану, последний направился в спальню короля, чтобы ему заблаговременно сообщить о вчерашнем собрании.

Король в это утро поднялся с постели измученный и, как у него часто случалось, изнемогающий под бременем жизни. После трагедии в Венгрии, расстроившейся свадьбы в Праге, после женитьбы на Аделаиде на него часто нападали моменты усталости и неудовлетворенности, когда ему все было не мило, и из такого состояния даже Кохан, знавший его ближе всех, с трудом выводил его.

В такие моменты Казимир хранил глубокое молчание, равнодушный и глухой ко всему, он тогда ничего не желал и ничем не интересовался.

Когда Казимир находился в таком удрученном состоянии, Кохан, стараясь его развлечь, отыскивал женщин, которые могли бы отвлечь Казимира от его тяжелых мыслей, приглашал к столу веселых собеседников, а когда все это не помогало, он обращался к ксендзу Сухвильку, который вселял королю какую-нибудь идею и выводил его из этого полумертвого состояния.

Так, после расстроившейся свадьбы в Праге Сухвильк вылечил короля от грусти, наведя его на мысль о вислицких законах; затем он строил замки, улучшал благосостояние городов, заботился об устройстве дорог и этим жил. Но каждый раз после того как идея превращалась в действительность, доставив ему кратковременное радостное удовлетворение, приходилось прибегать к новым средствам.

Сердце Казимира обливалось кровью при мысли о том, что после него не останется мужского потомка, и корона перейдет в чужие руки, потому что он последний в роде.

Надежды, возлагавшиеся на брак с Аделаидой, не исполнились. Королева, сосланная в Жарновец, жила там в одиночестве, а Казимир чувствовал к ней непреодолимое отвращение и видел в ней препятствие, отнимающее у него всякую надежду на лучшую будущность.

Много причин способствовало столь скорой разлуке между супругами. Некрасивая и неумная Аделаида, довольствуясь тем, что стала королевой, переносила свое изгнание равнодушно. Она была немкой, которой казалось, что она своей особой оказала большую честь польскому королю и осчастливила его. Она была уверена в его любви и при своей отталкивающей наружности грубо кокетничала с ним.

И теперь, после долгой разлуки с мужем, она все еще надеялась и даже была уверена, что он к ней возвратится. В надежде, что Казимир неожиданно нагрянет, она завивала свои рыжие волосы и красила увядшее, покрытое веснушками лицо. В ожидании она проводила месяц за месяцем, год за годом, а придворные своими ложными рассказами поддерживали ее в ее заблуждении. Возможно, что Казимир превозмог бы свое отвращение к Аделаиде из-за желания продолжить свой род, но этому мешала Елизавета, боявшаяся, что сын ее лишится обещанной ему короны. Она и друзья ее, в числе которых находились известные сановники, окружавшие короля, рассказывали ему разные небылицы про Аделаиду, старались увеличить его отвращение к ней. Королева Елизавета, надеявшаяся на то, что корона достанется ее сыну, дрожала при одной мысли о возможности потери ее. Рыцарям обещана была свобода, духовенству – милости в случае, если Людовик получит королевский титул. А потому в интересах ее сына необходимо было, чтобы король жил не со своей законной женой, а с любовницами, и не имел законного наследника престола. Слухи были о том, что из Венгрии посылали деньги в Польшу, чтобы с помощью денег достичь этой цели.

Боявшиеся союза с венграми несколько раз старались склонить Казимира побороть свое отвращение… Король приезжал к Аделаиде с твердым решением сблизиться с ней, но она его отталкивала своею самоуверенностью, тщеславием, неуклюжим кокетством и ребяческим самомнением о своих женских чарах, которых у нее в действительности не было. Она не была ни простой, добродушной крестьянкой, выросшей на лоне природы, ни женщиной, подобно Маргарите, воспитанной в знатном доме и позаимствовавшей благородные нравы людей, с которыми приходила в соприкосновение. Это была напыщенная, мнящая о себе мещанка, отталкивающая своим ничтожеством. Король после каждой встречи с ней уезжал с еще большим отвращением.

Королева Аделаида, до слуха которой дошло, что у короля много любовниц, считая его страстным, старалась его разжечь, но вызывала этим только презрение к себе. Такое отношение к себе она приписывала колдовству и интригам наушников Елизаветы, о стараниях которой она была уведомлена. Для того, чтобы развлечь несчастного короля, Кохан по возвращении Казимира от жены возил его в общество красивых, свежих, молодых, очаровательных девушек и всякими ухищрениями старался сблизить его с ними. Король поддавался искушению, но не надолго; такая жизнь ему скоро надоедала. По его мнению, не существовало вовсе такой девушки, которая отвечала бы запросам его сердца. Не было ни одной похожей ни на Клару, ни на Маргариту.

Вскоре посещения Жарновца совершенно прекратились. Кохан, видя, что каждый раз после возвращения оттуда страдания короля увеличивались, старался удержать его от поездок.

Королева не терпела ни в чем обиды; она имела большую свиту, пользовалась почестями, хорошим обществом, развлечениями по собственному выбору; она привезла с собой немцев – музыкантов и певцов, наряжалась в дорогие платья. Духовенство старалось утешить покинутую женщину, обещая ей в будущем перемену к лучшему.

Разлад между королем и его законной женой служил удачным орудием в руках его врагов для восстановления толпы против короля. Пользовались семейным разладом, прикрашивая его рассказами о ежедневно сменяющихся любовницах, и представляли Казимира, как развратника, клятвопреступника, позволяющего себе всевозможные излишества.

– Милостивый король, – начал на следующий день Кохан, бросив взор на удрученного короля, глядевшего куда-то в пространство, но не видевшего ничего, – милостивый король, пора заставить замолчать злые языки.

Казимир, бросив на него разъяренный взор, пожал плечами и ничего не ответил.

– Опять начались сборища у Неоржи, – прибавил Рава, – количество их увеличивается, они безнаказанно могут свободно обо всем говорить и поэтому они дают волю своему языку.

– Что же они говорят? – равнодушно спросил король.

– О чем говорят? Всегда об одном и том же! Дерзкий монах Баричка, родственник Амадеев, к тому еще венгерец, хотя отец и был женат на польке, угрожает проповедовать против вас с амона. Он даже нападает на архиепископа и епископа, что они не заставят вас сойтись с женой и бросить других женщин. Как будто у ксендзов нет возлюбленных! – прибавил Рава.

– Возлюбленные? – повторил король с холодной улыбкой. – Где же они? При дворе я их не держу!

Кохан молчал.

– Ни архиепископ, ни епископ, – сказал король, – не позволят этому безумцу обрушиться на меня.

– Епископ? Кто его знает? – возразил на это Кохан. – Ксендз Бодзанта не такой спокойный, как Ян Грот; ему постоянно нужно с кем-нибудь ссориться, и он в пылу гнева в состоянии выступить против короля.

– А кто еще был у Неоржи? – спросил король. – Неоржа злой человек, это верно, но он глуп, и его нечего опасаться. Никто его не уважает, и никто не пойдет по его стопам.

– К нему льнут такие люди, как Мацек Боркович, – произнес Кохан. –Это человек, ненаделенный умом, но имеющий много приверженцев, и он тоже был вчера у Неоржи.

Казимир был поражен этим известием.

– Боркович? – повторил он. – Я его осыпал дарами и ласками; неужели он оказался таким неблагодарным? Что же он может иметь против меня?

– Этого я не знаю, – ответил Кохан, – но знаю, что он на стороне тех, которые явно выступают против нас.

Казалось, что король этому не верит.

– Это человек хитрый и смелый, – произнес он. – Он, может быть, только хотел что-нибудь узнать от них.

– А я бы ему не доверял, – прервал Кохан, – это человек очень алчный. – Кто еще был? – спросил король.

– Их было изрядное количество, – коротко ответил королевский фаворит, – Пшонка, Янин, Отто из Щекаржевиц.

Настало непродолжительное молчание; король задумался.

– Отто им рассказывал, как вы в прошлом году вступились за евреев и в особенности о том, как вы спасли девочку, мать которой так страшно искалечили.

Лицо Казимира прояснилось.

– Как она была хороша в своем испуге! – воскликнул король. – Я никогда в жизни не видел подобной красоты с такими чудными глазами! Что с ней будет, когда она вырастет?

Король вздохнув, тихо добавил:

– И эта чудная красота погибнет среди грязного жидовья.

Кохан внимательно присматривался к королю, как бы желая хорошо запомнить только что сказанное им.

Разговор прервался, и после некоторого молчания Кохан добавил:

– Было бы хорошо, если бы вы послали Неоржу куда-нибудь в Русь, чтобы он тут смуты не сеял, и тогда другие примолкли бы.

Король рассмеялся и, презрительно пожав плечами, ответил:

– Для того, чтобы он себя счел человеком, которого я, его повелитель и король, боюсь? Это было бы слишком большой для него честью. Мне нечего бояться безумцев!

В этот момент постучали в дверь.

Кохан моментально преобразился и, приняв позу подчиненного человека, отступил к порогу. По походке и шагам оба они узнали приближавшегося Сухвилька.

Он вошел степенно, без излишней фамильярности, уверенный в себе самом и с сознанием собственного достоинства.

Казимир ласково с ним поздоровался.

Священник сделал знак стоявшему у порога Кохану удалиться, и Рава немедленно вышел, но, оставшись за дверью, начал прислушиваться.

Племянник архиепископа издавна пользовался расположением короля, и фаворит ему не завидовал. Он мог бы заступить его место, но не осмеливался бороться с ним, зная, какое высокое положение занимал этот человек, умевший заставить себя уважать и обладавший большими научными познаниями. Король пригласил своего советника сесть.

Сумрачный капеллан побагровел, и, уперев обе руки на стол, за которым сидел король, стоял в раздумье, готовясь к разговору.

– Я прихожу к вам с предостережением, – произнес он. – По вашему ли приказанию лишили краковского епископа Злоцких имений?

Наступило молчание; король очевидно готовился к решительному ответу. – Злоцкие имения? – спросил он, закусив губы. – Да, так оно и есть. Я уговорился с епископом Янгротом, и он согласился получить взамен их другие имения. Злоцкие земли мне необходимо присоединить к моим лесам и имениям. – У вас не было письменного соглашения? – спросил Сухвильк.

– Мы условились при свидетелях.

– Ксендз Бодзанта не желает и слышать об этом соглашении, – продолжал исповедник, – он не хочет согласиться ни на какую замену.

– Он бы при этом ничего не потерял, – добавил король. – С вашим дядей мы неоднократно производили подобные обмены. Я не желаю присвоить себе имущества церкви и не хочу обидеть духовенство…

Не докончив, король поник головой.

– Бодзанта очень обижен и возмущен, – сказал Сухвильк.

– Однако, он даст себя умиротворить, – произнес король, – это было необходимо сделать.

– Я сомневаюсь, чтобы удалось уладить дело с таким сердитым, упрямым стариком, – сказал Сухвильк, понизив голос. – Возможно, что его подстрекнули и подлили масло в огонь, который ярко горит и которому надо дать выгореть дотла. Может быть, следует пока возвратить Злоцкие земли и потом стараться их приобрести.

Король поднялся с места, как бы пронзенный этими словами.

– Я бы унизил свое королевское достоинство, – произнес он, дрожащим голосом, – если б уступил епископу. Я не могу этого сделать. Я его щедро вознагражу, наделив его землею гораздо большей стоимости, чем его собственная, но возвратить ему теперь обратно его имения было бы позором для меня.

Сухвильк, погруженный в задумчивость, с нахмуренным лицом опирался о стол.

– Этот спор между вами может затянуться на продолжительное время, –произнес он медленно, устремив свой взор на короля. – Ксендз Бодзанта человек вспыльчивый; ему нужно дать время остынуть и не надо его больше раздражать, настаивая на своем. Злоцкие земли не стоят того, чтобы из-за них затеять войну.

– Это верно, – оживленно отрезал король. – Злоцкие имения не стоят того, но моя королевская честь требует, чтобы я стоял на ее страже. Я не могу отказаться от того, что я сделал. Король не должен отказываться от своего слова.

После некоторого молчания он добавил:

– У меня много врагов и против меня немало злостных обвинений. Надо мной бы насмехались и говорили бы, что я сам не знаю, что я делаю, если на следующий день переделываю наново то, что только что было сделано мною накануне. – Вы, – обратился он к Сухвильку, – отправитесь к епископу и объясните ему, как обстоит дело, скажите ему, что у меня было соглашение, и я обещаю вознаграждение. Ему не придется раскаиваться в своей уступчивости, а король не может дать себя унизить. Уговорите его, прошу вас.

– Охотно бы сделал это, – произнес внимательно слушавший Сухвильк, –но только не знаю, буду ли иметь успех. Он тоже считает для себя делом чести получить обратно эти имения, а не другие. Он вопит и жалуется на то, что духовная власть теряет свою силу и вынуждена все больше и больше уступать светской власти, а между тем эти обе власти могут иметь равные права.

Король становился пасмурнее.

– Я не могу, – воскликнул он, – к сожалению, я не могу! Он – епископ, но я – король. Если я так поступил, то оно так и должно остаться, хотя бы мне пришлось в десять раз дороже заплатить. Конечно, нехорошо, что я не сделал письменного условия с Янгротом, откладывая со дня на день, пока его неожиданно не застигла смерть. Бодзанта может предъявить ко мне какие ему будет угодно требования, но я забранные у него имения не возвращу.

По выражению лица Сухвилька видно было, что он разделяет мнение короля и не имеет большого желания защищать интересы епископа. Его не напрасно в то время упрекали в том, что он слишком мало чувствует себя духовным лицом, не интересуется нуждами духовенства и слабо их защищая.

– Это будет трудно! – произнес он со вздохом.

– Кто же подстрекнул епископа? Ведь он вначале молчал, – спросил король.

Сухвильк улыбнулся.

– Может быть, его подговорили? – понизив голос, сказал он.

– Не ксендз ли Баричка стоит за спиной епископа? – спросил король.

Собеседник Казимира утвердительно кивнул головой.

– С ним-то трудно будет сговориться и прийти к соглашению, – добавил Казимир, – я его знаю давно. Он меня не любит как родственник Амадеев и только ищет предлога, чтобы вступить со мной в войну. В нем сидит неспокойный дух. Я не желал бы войны с ним, потому что уважаю духовный сан и всегда и везде избегаю бесполезной войны. Подданные меня не будут уважать, если я сам себя не уважу… А вы… Что вы скажете о Баричке? –спросил он, устремив свой взор на Сухвилька, сильно задумавшегося.

– Капеллан – человек безупречный, – возразил Сухвильк после некоторого размышления, – но он человек страстный, волнующийся, ему необходима кипучая жизнь. Его следовало бы послать с крестом в руках к язычникам, чтобы обратить их в свою веру… Потому что он красноречив, убедителен и обладает неустрашимым мужеством.

Немного подумав, он добавил:

– И он хотел бы, чтобы все знали о его неустрашимости.

Король слушал с сумрачным лицом.

– Я сделаю все, что смогу, чтобы избегнуть борьбы с ним, – произнес он. – Посоветуйте мне!

– Я сказал бы, что следует уступить, если бы вы, ваше величество, перед этим не изрекли, что уступить для вас непристойно.

– Я не могу! – повторил Казимир решительно и категорически. – Как частное лицо, я мог бы вернуть обратно Злоцкие земли, но как король я этого не могу.

Он улыбнулся.

– Дайте другой совет.

Ксендз молчал.

– Я не скрою перед вами, – сказал он, – что говорил уже об этом с епископом Бодзантой. Я его застал сильно возмущенным, и тщетно я старался его задобрить. Старик угрожает отлучением от церкви.

– Отлучением, – подхватил король почти спокойно. – Вы сами знаете, как мало значения придают церковному отлучению крестоносцы и иные. Этим оружием злоупотребляли, и оно притупилось.

– Но не следует относиться к нему пренебрежительно, – авторитетно прервал Сухвильк. – Церковь не имела и не имеет другого оружия и должна была постоянно к нему прибегать, хотя оно страшное.

– Но вы сами, вы, духовные лица, не всегда оказываетесь послушными, –прервал Казимир, – ксендзы ведь и обедни служат, и хоронят отлученных…

– Это плохие ксендзы, – прервал Сухвильк, насупившись, – потому что они поступают против высшей духовной власти, и если авторитет ее пошатнется, то и ксендзы потеряют свою силу.

После некоторого перерыва ксендз добавил:

– Господь поможет, и мы не допустим такой крайности.

Король ничего не ответил.

На лице его выразилась перемена, хорошо знакомая тем, которые его знали. Апатичное лицо скучающего человека преобразилось в авторитетное, гордое, озаренное королевским величием.

– Поговорим о чем-нибудь другом, – произнес он, – я надеюсь с вашей помощью провести такой закон, чтобы поселившиеся на основании магдебургского права не обращались за разрешением спорных вопросов к немецким судьям за границей. Это позор для нас! Как будто у нас нет справедливого решения? В краковском замке учредим высшую судебную инстанцию.

Сухвильк, услышав так быстро измененную тему разговора, был очень изумлен и не мог скрыть своего чувства. Но он понял, что король не желает больше говорить о деле краковского епископа; поэтому он послушно замолчал. Проронив еще несколько слов о немецких законах, Сухвильк вскоре после этого попрощался с королем, который его проводил до дверей.

Кохан, подслушивавший за стеной до самого конца разговора, испытывал разнообразнейшие чувства, переходя от гнева к радости.

– А! – говорил он сам себе. – Баричка собирается нас пугать и нарушить покой короля. Проучу же я его!

С этими словами он тихонько отошел от дверей. Через полчаса Кохана уже не было в замке. Он переоделся, как обыкновенно для выхода; прицепив у пояса маленький меч, надев на шею цепочку, полученную в подарок от короля и взяв с собою слугу, который нес вслед за ним большой меч – рыцарскую эмблему, он отправился в город. Дом, принадлежавший Вержинеку, находился на самом рынке. В нем сосредоточивалась вся тогдашняя жизнь местечка, или, по крайней мере, его главная часть.

Николай был один из самых деятельных людей своего времени и своего сословия, хотя трудно определить, к какому сословию он принадлежит. Он был мещанином, имевшим право считать себя дворянином и имел меч и герб, подобно другим рыцарям, его можно было также причислить к придворным должностным лицам; хотя он не имел официального титула, он, тем не менее, исполнял не одну, а несколько обязанностей. Несмотря на то, что он не был официально подскарбием, он заведовал кассой короля, наблюдал за монетным двором, исполнял обязанности войта.

Он также вел обширную крупную торговлю разными предметами в различных городах. Купцы считали его своим авторитетом. Дворяне нуждались в нем из-за денег, духовенство его уважало за щедрость. Король питал к нему неограниченное доверие и без счета отдавал в его руки деньги.

Он в лице его имел слугу, готового для него пожертвовать жизнью, именем и всем.

Небольшого роста, средних лет, ловкий и подвижный Николай всегда ласково всем улыбался.

Некрасивое, умное и доброе лицо выражало спокойствие, и хотя он не очень близко к сердцу принимал всякие неудачи, однако видно было, что это спокойствие напускное.

С утра до поздней ночи Вержинек был на ногах, вставая на рассвете, работая почти всю ночь, ходил пешком и ездил то в Величку, в Олькуш, в Новый Сонч, то за границу с поручениями короля или по собственным делам. У него было много разных дел и занятий, и он, благодаря своей памяти и уму, успевал всегда вовремя все сделать, никогда не торопясь. Король советовался с ним даже в таких делах, которые его не касались; мещане ничего не предпринимали без него, а купцы шагу не делали без его совета, прибегая к его помощи.

Ему не с кем было поделиться своей работой, и он пользовался только услугами чужих людей, потому что Господь призвал к себе двух старших сыновей его, оставив только внуков, за которыми еще смотреть надобно было. Жена от огорчения вскоре последовала за сыновьями, и Вержинек остался один, как перст, и должен был сам наблюдать за всем.

При нем было много слуг и челяди, потому что мещане охотно отдавали своих сыновей к нему в науку; они исполняли все приказания, исходившие прямо от него.

Когда хозяин уезжал куда-нибудь и отсутствовал дольше, чем предполагали, все дела останавливались, потому что никто не смел и не мог его заступить. Дом богатого мещанина не обращал на себя внимания своей наружной красотой; он был очень больших размеров, и, хотя ежегодно к нему пристраивали амбары, склады, сараи, он с трудом мог вместить прибывавшие со всех сторон товары. Ежедневно через ворота въезжали огромные нагруженные возы, целые караваны в сопровождении вооруженных людей, потому что в те времена иначе опасно было возить дорогие товары по пустынным проезжим дорогам. Повсюду было достаточно негодяев, нападавших на путников с целью поживиться.

Во дворе много молодых людей было занято работой: одни взвешивали и подсчитывали, сколько выгружено, другие записывали, оберегали, чтобы не растащили. Коридоры, и сени были переполнены ожидавшими приема, в доме и во дворе в течении целого дня происходило беспрестанное движение и торговля. Другие теряли голову от всего этого шума, самому же хозяину было достаточно одним только глазом взглянуть, чтобы оценить каждый предмет, и он часто давал ответ раньше, чем его успевали спросить. Стоило ему лишь взглянуть на человека, и он уже отгадывал цель его прихода.

Он говорил отрывистыми фразами, как полководец во время сражения, и все его приказания должны были немедленно исполняться; он не переносил замедлений и не допускал непослушания. Часто видели, как этот человек, бывший на дружеской ноге с королем и превосходивший своим богатством многих князей, выведенный из терпения чьей-нибудь медлительностью или неловкостью, припоминая старые времена, сам поднимал товар или вынимал его из привезенных ящиков, уча молодых, как надо немедленно, не теряя времени приниматься за работу.

Он не переносил лихорадочной, неряшливой работы, и сам никогда не спешил, а хладнокровно и рассудительно работал, редко позволяя себе отдых; он не любил беседовать и попусту тратить время на разговоры. Король смеялся над ним, говоря, что Вержинек, вынужденный выслушивать чужую болтовню, в это время думает о чем-то другом.

Запряженный экипаж и оседланная верховая лошадь стояли у него на дворе постоянно наготове в ожидании, что его во всякое время дня могут вызвать куда-нибудь, и он всегда был готов немедленно поехать, если это необходимо было для дела. Встретив его на улице или в путешествии, незнакомый не догадался бы, что это известный Вержинек, потому что он очень скромно одевался, и наряд его не бросался в глаза. Лишь присмотревшись к нему ближе, можно было заметить, что на нем дорогие ткани и отборная гарнировка, каких заурядные люди не носят.

Вержинек очень любил всякие особенные, дорогие и красивые вещи, которые ему привозили со всех стран света.

Комнаты, в которых он обыкновенно принимал своих товарищей, купцов, мещан, дворян и многих других обыденных гостей, не отличались особенно дорогим убранством; зато комнаты, в которых он принимал своих интимных знакомых и родственников, были настоящими хоромами богача, с многочисленными заграничными дорогими тканями, с резьбой по дереву и кости; там было много дорогого стекла, фарфора, кубков, камней и красивых ковров.

Стены были оклеены дорогими заграничными обоями, а полы устланы ценными коврами; вдоль стен стояли диваны с подушками, а в стеклянных шкафах красовалась разная утварь, разноцветные позолоченные бокалы, кубки, графины. Он их получал из Италии, Франции, Испании, с востока и из всех тех стран, с которыми он вел торговлю. Вещи, которые ему больше всего нравились, он оставлял для себя. А так как и король был большим любителем красивых вещей, то Вержинек велел их привозить для себя и для короля отовсюду, где только их можно было достать. Он любил также драгоценные украшения, но никогда их не носил; лишь в дни каких-нибудь торжеств он одевал на себя цепь или какой-нибудь перстень, стараясь не раздражать глаза мещан роскошью, которую они не могли себе позволить.

Современные строгие обычаи воспрещали им роскошь в одежде, в домашнем обиходе, на свадьбах, на поминальных обедах, крестинах и при всех увеселениях.

Когда Вержинек со своей женой, детьми и внуками появлялись на улице или шли в костел, они старались одеться подобно другим мещанам, хотя ни один из них, ни Авилий, ни Виганды, ни Бохнеры, ни Кемпы, ни Кечеры не могли с ним сравниться в богатстве. Николай их называл своими братьями, но и дворяне хотели его считать своим братом.

Когда Кохан вошел на двор Вержинека, он застал его там в меховой шубе и шапке, оглядывающим огромный транспорт товаров, привезенный на днях из Пруссии в Краков.

Увидевши Раву, которого король часто посылал к нему с устными поручениями, Вержинек поспешил навстречу ему со своей обычной улыбкой на устах.

– Да прославлено будет имя Господне! Вы из замка? Какие известия вы принесли? – спросил он ласково.

Кохан молчал, и это молчание не предвещало ничего хорошего. Лицо его было пасмурно.

– Располагаете ли вы свободным временем? Мы должны войти в комнату, –ответил гость, – для того, чтобы никто не слышал нашего разговора. Подозвав к себе одного из служащих, одетого в такую же шубу, как и он, Вержинек быстро шепнул ему что-то на ухо, указывая на ящики с товарами, а сам, взяв под руку Кохана, повел его к себе в комнату, в которой он обыкновенно сам отдыхал, допуская в нее только тех, перед которыми у него не было тайн. Комната была полутемная, потому что мало света проникало через два окна с железными решетками. Вдоль стен стояли окованные тяжелые дубовые ящики с затейливыми замками, и легко было догадаться, что в них спрятаны его богатства. Рядом с сундуками стояли шкафы с полками, на которых лежали свертки бумаг, пергамент, мешки и тарелки с деньгами и множество образцов разных руд.

На столе было много бумаг, печатей, сургуча, бечевок, разной утвари, там же стояли весы для золота и драгоценных камней, солнечные часы и разные другие мелочи.

Небольшая кровать, стоявшая в углу, при ней потухшая лампа и висевшее над постелью распятие Христа из черной слоновой кости, указывали, что Вержинек в этой комнате отдыхал.

На стенах висели картины религиозного содержания.

– Почему вы сегодня такой пасмурный? – спросил хозяин, повернувшись лицом к гостю, который медленным шагом вошел вслед за ним, оставив слугу с мечом в сенях.

– Потому что я злюсь, – выпалил Кохан, лицо которого стало еще мрачнее. – А когда я говорю, что злюсь, то легко понять, что не за себя, а за нашего короля.

Вержинек окинул его стремительным, беспокойным взглядом.

– Скажите, что же опять произошло, что нарушит его покой? Чем вы встревожены? – воскликнул он.

– Теперь предстоит дело гораздо хуже, чем раньше, – ответил Кохан, опускаясь на стул. – Вы знаете о том, что король велел занять Злоцкие земли, условившись с Янгротом заменить их другими. Ведь такие обмены земельных владений прежде неоднократно происходили. Бодзанта сам по себе забияка, а Баричка еще хуже и подстрекает его к войне… Этот церковный прислужник первый начал вопить о нарушении прав, о святотатстве, требуя обратного возвращения имущества и вознаграждения за понесенные убытки. Король согласен отдать взамен другие земли, но он не может возвратить того, что раз им было взято. Это было бы равносильно признанию с его стороны в том, что он ими беззаконно завладел… Что вы скажете на это?

Дерзкие церковные прислужники грозят проклятиями и интердиктами.

Вержинек, услышав эти слова, судорожно сжал свои маленькие, пухлые руки; лицо его побледнело и как бы подергивалось от волнения.

– Не пророчьте, не накликайте худого, – ответил он смущенно. – Да избавит нас Господь от всего худого! Бодзанта может угрожать, сколько ему угодно, но он не предаст короля церковному отлучению… Нет, он этого не сделает!

– Баричка сам готов осмелиться на это, потому что ему во что бы то ни стало захотелось мученического венца… А может быть, он еще к тому же уверен, что это пройдет безнаказанно, доставив ему славу, что он одержал верх над королем. Это дело Барички…

Вержинек прервал говорившего, слегка дотронувшись до его руки.

– Не допускайте таких скверных предположений и догадок! – воскликнул он. – Достаточно забот у короля и без них, а все это перемелется и уладится.

– Пускай он только осмелится задеть моего повелителя, – произнес Кохан, сильно возмущенный, несмотря на успокоительные слова Вержинека, – и я ему доставлю желанный им или нежеланный терновый венец. Но не в том роде как ему хотелось бы, чтобы это всему свету стало известно! Я велю потихоньку упрятать церковного прислужника, и он пропадет без вести… Камень на шею и в воду!

Вержинек вторично схватил его за руки.

– Замолчите, – сказал он, – вы говорите бессмыслицу. Они нарочно распространяют такие слухи, чтобы навести страх на короля и добиться от него большего. Мы откупимся от них деньгами, которых он, по всей вероятности, только и домогаются.

– Вы, должно быть, не знаете Баричку, – подхватил Кохан. – Для него дело не в деньгах, а в том, чтобы доказать силу духовной власти, напугав и унизив короля. Казимиру, несмотря на всю свою доброту, не унизить своего достоинства и не уступить церковному прислужнику, отказавшись от сделанного.

Постукивая пальцами по столу, на котором задребезжали стоявшие предметы, Кохан замолчал. Его злое лицо досказывало остальное.

Вержинек задумался, хотя видно было, что он не особенно близко к сердцу принял известие о том, что произошло, и что угрожает в будущем. Ему казалось, что легче всего удастся успокоить раздраженного посетителя, угостив его, и он позвал слугу, велел ему принести вина, приправленного пряностями.

Но Кохан отрицательным жестом показал, что он пить не будет.

– Я уж напился желчи, – произнес он, – с меня хватит.

– А как король отнесся к этому? – спросил хозяин.

– Как всегда; на вид он спокоен, – ответил Кохан. – Вы ведь знаете короля, он не легко поддается волнению, стараясь его скрыть, чтобы не повредить своему королевскому престижу. Но я, зная его хорошо, вполне понимаю его состояние. Казимир часто беззаботный улыбкой и притворным весельем старается замаскировать всякие удручающие его тяжелые заботы. Сухвильк отправился к Бодзанте, чтобы уладить это дело, но ему это не удастся… Бодзанта его не любит и одновременно опасается его; Баричка стережет епископа, не допуская его дать себя смягчить.

– Баричка! Баричка! – промолвил Вержинек, задумавшись. – С ним трудно будет поладить, если он вбил себе что-нибудь в голову. Это упрямый человек…

– Но и я неподатлив, – возразил Кохан, – а ему придется иметь дело со мной, и я найду для него средство, чтобы не пришлось его больше опасаться. Вержинек, покачав головой, сказал:

– Гнев плохой советник!

– Речь идет не обо мне, а о короле! – воскликнул Кохан. – Я его очень жалею. Разве у него мало неприятностей от крестоносцев, мазуров, собственных дворян, Руси, жены? А теперь еще вдобавок духовенство хочет выступить против него. Он и без того мученик. Я не могу допустить, чтобы из-за одного какого-нибудь ничтожного попа он окончательно лишился спокойствия.

– Вследствие вашей чрезмерной любви к королю, – произнес Вержинек, –вы всегда заранее предвидите все в более черном свете, чем оно оказывается в действительности. Вы волнуетесь… И в таком состоянии вам трудно будет иметь удачу.

Кохан поник головой и больше не возражал, но остался при своем мнении. Вержинек чувствовал, что он его не убедил. Так они молча просидели некоторое время.

– Убью я этого ханжу-попа! – прошептал неугомонившийся Кохан, сделав движение, как бы собираясь встать.

Вержинек притворился, что не слышал этой угрозы. Королевский фаворит повысил голос.

– Вчера, – произнес он, – собрались у Неоржи бездельники; Баричка говорил против нас, другие поддакивали ему. Там находился Мацек Боркович, Отто из Щекаржевиц и иные, и они поносили короля.

– Не следует на них обращать внимания и прислушиваться к их словам; они ничего не сделают, потому что не смогут, – прервал мещанин. – Кто знает, может быть, если бы рыцарское сословие позволило бы себе какую-нибудь безумную выходку против короля, было бы лучше… Мы бы избавились тогда от забияк, а силы, чтобы справиться с ними, найдутся. Кохан покачал головой.

Печальный, он поднялся со своего места, разочарованный в том, что он ничего не достиг у Вержинека, который не разделял ни его гнева, ни его преждевременного страха.

– Хотя я мало на это надеюсь, – сказал он, собираясь уходить, – но все-таки зайдите к епископу и предостерегите его; может быть он примет во внимание ваши слова и послушается вас. Пускай он прикажет Баричке молчать… Король за отобранные земли вознаградит вдвойне, но он их не вернет обратно.

Вержинек дал Кохану понять, что он знает, как ему поступить.

В это время постучали в дверь; Вержинеку сообщили, что неотложные дела требуют его личного присутствия, и он попрощался с гостем, проводив его до порога.

Соседняя большая комната была наполнена купцами, служащими на соляных копях, советниками, заседателями, а в стороне стояло несколько евреев, не осмелившихся подойти ближе к христианам. Лишь только Вержинек показался в дверях, его обступили со всех сторон с приветствиями, с просьбами уделить время для разговора и с разными вопросами. Оглядывая обращавшихся к нему, он по лицу их сразу угадывал, зачем они пришли, и он часто давал ответы раньше, чем успевали задать ему вопросы.

Картина эта была похожа на прием при королевском дворе с той только разницей, что тут себя чувствовали свободнее, хотя относились к хозяину с не меньшим уважением, чем там. Некоторые отвешивали низкие поклоны до земли и лицемерием старались снискать себе расположение Вержинека.

Кохан медленно пробился сквозь эту толпу, как бы не замечая никого из них, хотя многие, уступая дорогу королевскому любимцу, кланялись ему. Все его знали, но не очень любили, потому что он грубо, строго и гордо обходился, оскорбляя своими насмешками и отталкивая своим пренебрежительным отношением.

Покинув дом Вержинека, Кохан, простояв некоторое время в размышлении в воротах, направился к жилищу сандомирского старосты Отто из Пильцы; последний, хоть и родственник Неоржи, не был его другом, оставаясь верным королю, и жил в большой дружбе с Коханом.

На всякий случай, Рава хотел его иметь на своей стороне, а потому он пошел к нему заблаговременно, чтобы ему рассказать эту историю и подготовить его для совместных действий. Он не сомневался в том, что легко склонить его на свою сторону.

– Если только этот ксендз затронет короля, – сказал он, переступив порог, – я его со света сживу.

Старинные городские акты, судебные книги и дворянские записи свидетельствуют о том, что когда-то было в обычае прибавлять к имени каждого не только название местности его происхождения, но и какое-нибудь прозвище, часто дававшееся в шутку; такие прозвища так прирастали к имени, что впоследствии переходили и к детям… От таких прозвищ не были освобождены ни рыцари, ни знатные люди; их давали и мещанам, и мужикам. Какой-то зажиточный мещанин назывался некрасивым именем Свиняглова! Дед его, по ремеслу резник, получил это прозвище, а от него оно перешло к его сыну и внуку, которые не стыдились этого названия. Теперешний владетель этого имени, Яков Свиняглова, не занимался ремеслом своего деда, а покупал и продавал живой скот, но не торговал мясом.

Он женился с Силезии на мещанке из Ополя, которая была полунемкой, полуполькой; когда она выходила за него замуж, единственным ее богатством была ее красота, но потом обстоятельства так сложились, что из всей многолюдной семьи, оставшись одна в живых, она получила все наследство после отца, и Яков Свиняглова стал богачем.

В жизни ему постоянно везло, и все ему всегда удавалось сверх всяких ожиданий. Он всегда получал в два раза больше выгоды, чем предполагал… Неудачи его всегда миновали, а удачи сыпались на него, как из рога изобилия. Называясь такой некрасивой фамилией, он был одним из самых богатых краковских мещан, довольно представительный и неглупый. Жена его, Агата, слыла красавицей, но и он ей не уступал в красоте; когда его встречали верхом на лошади, его легко было принять за дворянина; его рыцарская фигура, красивый рост, широкие плечи, гордо поднятая голова, отвислые усы, открытый взор, одежда его, похожая вопреки всем обычаям и законам на рыцарскую – все это вводило в заблуждение.

Яков был доволен тем, что его принимали за знатного господина. Также и жена его Агата, не обращая внимания на местные обычаи, любила всякую роскошь, одевалась в шелка, носила золотые цепи и кольца, одевала на себя запрещенные серебряные пояса и юбки с разрезом, окаймленные мехом.

Ее долго сохранявшаяся красота, несмотря на то, что она пополнела, свежее, розовое лицо, черные живые глаза, ее смелость и вдобавок богатство и связи мужа позволяли ей безнаказанно щеголять на улицах и в костелах назло другим мещанкам…

Ее муж имел много домов и дворов в городе; он их приобретал, менял, строил, продавал и на этом зарабатывал большие суммы… Для того, чтобы пользоваться большим почетом, он согласился быть избранным городским советником, занимая эту должность до следующих выборов; но для него это было сопряжено с неудобствами, и так как ему приходилось по своим торговым делам ездить с Силезию и Венгрию, то он впоследствии отказался от этой должности, оставив себе только титул.

Яков был бы самым счастливым человеком на свете, если б Господь дал ему мужского потомка. Родившиеся у него дети поумирали, а в живых осталась лишь единственная дочь Бася.

Родители ее нежили, баловали, лелеяли и заботились о ней, как будто она была принцессой. Богатство позволило им исполнять все ее прихоти и окружить ее роскошью; она с детства была самовольна и необузданна, и, когда выросла, ни отец, ни мать и никакая сила не могли ее заставить отказаться от своих капризных требований.

Родители, а в особенности мать, до того ее любили, что оправдывали все ее безрассудства. Будучи ребенком, она была полудикаркой, а, выросши взрослой девушкой, она казалась шальной. Она была дивной красоты, даже красивее, чем мать в свое время. Это было чудо красоты, но дьявол, а не женщина. Родители ею восхищались, а каждый, видевший ее, любовался веселой, смелой, резвой девушкой, одаренной необыкновенной миловидностью. Одной своей улыбкой она могла очаровать и стариков, и молодых, и тех, которые были против нее предубеждены.

Ей было восемнадцать лет, когда отец и даже мать, видя, как ее трудно уберечь и держать в повиновении, начали совещаться о том, за кого бы ее выдать замуж. Они имели право быть разборчивыми, потому что Бася была богата, очень красива и могла бы быть украшением каждой семьи.

Свиняглова обещал дать ей в приданое два дома, две мясные торговли, несколько дворов наполовину застроенных и полные сундуки с женскими дорогими нарядами.

Самые богатые молодые мещане ухаживали за Басей, и во время праздников и приемов дом был полон гостей; хотя все были влюблены в нее, но ни один не решался жениться на ней. Девушка вовсе не скрывала того, что она, привыкшая к своеволию в родительском доме, вовсе не думает измениться после выхода замуж. Она очень любила музыку, танцы, песни, смелые и двусмысленные разговоры, не переносила скуки и смотреть не хотела на печальные лица. Из восемнадцатилетней девушки она стала двадцатилетней, затем прошло еще несколько лет, а о свадьбе ничего не было слышно. Якуб Свиняглова начал тревожиться, но Агата сердилась, когда он об этом заговаривал, доказывая, что их дочь должна пользоваться подольше свободой, раньше чем на нее наложат супружеские оковы, и что она всегда сумеет легко найти для себя мужа.

Тем временем Бася наряжалась, расцветала, становилась более дерзкой, распевала новые песни и не торопилась терять своей свободы. О ней разное рассказывали, но не всему можно было верить. В действительности за ней ухаживало несколько человек, занимавших видное общественное положение, а также некоторые рыцари, знатного рода, которые приезжали в Краков в гости к Свиняглове, живя у него в доме в течение нескольких недель и по целым дням флиртуя с Басей.

Затем претенденты вдруг неожиданно уезжали, а девушка ходила с заплаканными глазами.

Но она долго не могла оставаться печальной, к ней возвращалась ее веселость, и она снова распевала песни, лицо становилось оживленным, и помутневшие от слез глаза приобретали прежний яркий блеск. В один из таких периодов Кохан Рава, красивый, изящный, как принц, встретил ее, идущей в костел… Они обменялись взглядами, и он, вместо того, чтобы идти по своему срочному делу, пошел вслед за ней. Я не знаю, много ли они молились перед образом Святой Девы, но глаза их все время были в действии.

Бася была в сопровождении старой воспитательницы, потому что мать была больна; когда она вышла из костела, Кохан пошел вслед за ней и по дороге смело вступил с ней в разговор; оказалось, что она его знает, и она пригласила его зайти к ним; отца в это время не было дома.

Легкомысленной Басе, любившей все блестящее, мишурное, имевшее представительный вид, красивый Кохан, хоть и не первой молодости, очень понравился. Она решила во что бы то ни стало увлечь его.

Королевского любимца после первого приглашения начали часто приглашать в их дом, и Бася мечтала о том, что он на ней женится.

Так продолжалось довольно долго, и казалось, что они очень любят друг друга, но Рава не обмолвился ни словом о помолвке.

В один прекрасный день во время их разговора, происходившего в отсутствии матери, раздались громкие спорящие голоса.

Когда мать вошла в комнату и спросила о причине их ссоры, она нашла Басю со слезами гнева на глазах и с гордым выражением лица; на свой вопрос мать не получила никакого ответа. Кохан, казалось, был не особенно взволнованным произошедшей размолвкой и вскоре ушел. В течение нескольких дней он не приходил, а Бася продолжала иметь обиженный вид; наконец, очевидно, приняв какое-то решение, она, нарядившись, в одно прекрасное утро отправилась в костел при замке. После этого она несколько дней подряд ходила на прогулку в сопровождении старой Вавровы, хвалясь тем, что во время прогулки несколько раз встретила короля, и он даже один раз с ней очень милостиво разговаривал. Мать очень испугалась, но Бася ее подняла на смех.

Вскоре после этого Кохан опять начал бывать в доме. Оставаясь вдвоем с Басей, они тихо шептались, и мать, подслушивавшая у дверей, радовалась, что между ними опять мир и согласие…

Прошло несколько времени, и родители начали уже мечтать о свадьбе, как вдруг однажды старая Ваврова, сопровождавшая Басю к обедне, через час в ужасе прибежала домой, как безумная, ломая руки, с криком, что девушка затерялась в тесной толпе в костеле. Отец немедленно побежал туда, но обедня была уже окончена, костел пустой, а Баси и следа не было…

Отец, боясь поднять крик о пропаже дочери, чтобы не опозорить ее имя, начал ее повсюду разыскивать, соблюдая величайшую осторожность. Подозрение пало на Кохана, но его в замке не было; он находился в городе и, казалось, о Басе ничего не знает.

Мать говорила перед чужими, что дочь ее лежит больная. Пожимали плечами, и были разные слухи. Наконец, Свиняглова узнал, что дочь его находится в Кшесове.

Так продолжалось несколько месяцев и всем рассказывали, что Бася больна; в один прекрасный день она возвратилась в Краков, и гости опять устремились к ним в дом. На ней не заметно было ни малейшего следа болезни. Наоборот, казалось, что болезнь послужила ей к лучшему; она похорошела, стала свежее и еще более гордой. Лицо и глаза были грустные… Кохан опять появился в доме, стали бывать и другие знакомые, и друзья. Бася по-прежнему властвовала и с ума сводила всех. Она их оставила юной принцессой и возвратилась к ним еще более гордой; когда ее расспрашивали о перенесенной болезни и шутили над тем, что ее так долго никто не видел, она этим не смущалась. Злые языки рассказывали о том, что Казимир каждый раз при встрече с ней останавливался, ласково с ней разговаривая, а она отвечала ему нехотя, полусердясь, краткими словами или взглядом.

Наряды ее отличались теперь еще большим богатством, и она украшала себя драгоценными вещами. Она носила на лбу повязку, унизанную дорогим крупным жемчугом стоимостью в несколько тысяч.

Басе была пора уже выйти замуж. Отец, не обмолвившись ни перед кем ни словом, попробовал завести с Коханом разговор о женитьбе; он надеялся его прельстить надеждой на большое приданое, но потерпел неудачу. Кохан обещал остаться другом Баси на всю жизнь, но, по его словам, для женитьбы у него не было времени.

В поисках подходящего мужа для своей дочери Свиняглова остановился на молодом мещанине Фрице Матертере, происходившем из хорошей семьи. Отец его был состоятельным человеком, имел собственную лавку и торговал железом. Вначале дела отца шли успешно, но в старости несчастия начали его преследовать. Сгорел его дом; разбойники напали на него во время его возвращения из Венгрии и ограбили; в доме начался домашний разлад; старик начал пить и весь день проводил в пивной; после его смерти дела оказались в запущенном состоянии, и осталось много долгов.

К счастью, сын его был очень способный, прилежный, расторопный и вдобавок красивый малый. Несмотря на то, что у него не было средств, чтобы тратиться на наряды, и он был одет очень просто, однако, имел громадный успех у женщин, и когда появлялся на улице, взоры всех девушек были устремлены на него. Он научился грамоте в церковной школе, предполагая готовиться к духовному сану, но у него скоро пропала к этому охота. Он собственной торговли не имел, потому что лавку у него отобрали за долги, и ему не на что было купить железа; поэтому он поступил на службу к своему родственнику Кечеру, и у него он приучился к делам.

Бася, любившая красивых юношей, несколько раз расхваливала его перед своей матерью, сожалея о его бедности. Свиняглова пригласил его к себе. Фриц начал приходить вечером на танцы и при близости знакомств еще более понравился Басе своей веселостью, смелостью, умением петь песни; ему в голову не приходило свататься к такой богатой девушке, и он был с ней на дружеской ноге.

Во время игры он был незаменим.

Когда Бася исчезла, и был пущен слух, что она больна. Фриц перестал посещать дом ее отца, но лишь только она возвратилась, он возобновил свои посещения.

Они забавлялись по-прежнему, и Ваврова рассказывала, что видела собственными глазами, как они в сумерках целовались. Возможно, что эта сплетня побудила отца Баси пойти к Кечеру, опекуну Фрица; они о чем-то долго совещались наедине, затем позвали Фрица, и разговор между ними продолжался еще несколько часов, но никто не слышал, о чем они говорили. В тот же вечер Фриц пришел в дом богатого купца и был веселее и развязнее, чем обыкновенно; он просидел весь вечер возле Баси и после этого начал ежедневно бывать в доме Свинягловы. Через неделю в городе заговорили о том, что Бася за него выходит замуж. Кто-то спросил Матертера, правда ли, что он женится?

– А кому какое до этого дело? – ответил он дерзко. – Разве я женюсь для кого-нибудь, а не для себя?

Родственники матери и некоторые из семьи Кечера начали отговаривать Фрица от женитьбы, указывая на легкомыслие девушки, о которой ходили разные слухи; но на все их доводы Фриц только пожимал плечами и ни слова не отвечал.

В городе уже трубили о свадьбе… Говорили, что Свиняглова собирается ее отпраздновать тотчас же после святок, и что у него в доме к этому уже готовятся. А свадьбу предполагали устроить богатую и пышную, какой Краков уже давно не видел.

В те времена существовали законы, запрещавшие мещанам выставлять свое богатство напоказ; во время свадебного пира нельзя было подать к столу больше тридцати суповых мисок, считая одну для трех человек, и не больше пяти блюд; запрещалось пригласить более восьми шутов и т.п.

; но Свиняглова и не думал придерживаться этих обычаев, зная хорошо, что никто на него жаловаться не будет, и что те, которые будут веселиться на свадебном пиршестве его дочери, не превратятся в его обвинителей.

На свадьбу были приглашены выдающиеся мещане с их семьями и родственниками, родственники Матертера, Кечера, Свинягловы, разные чиновники, а из придворных – Добек, Кохан и двое из семьи Задоры. Случилось так, что ксендз Баричка должен был присутствовать на свадьбе, потому что он когда-то совершил обряд крещения над Басей, а также потому, что его связывали с этим домом другие духовные узы.

Трудно сказать, кто был виною всей проявленной пышности и роскоши; этого добивалась и Бася, да и сам отец хотел людям доказать, что свадьба его единственной дочери ничуть не хуже свадьбы иных девушек. Больше всех настаивала на пышности сама девушка, рассчитывая заставить прекратить все толки о ней.

Ко дню свадьбы нужно было дом приспособить и подготовить так, чтобы разместить полторы сотни гостей удобно за столами, чтобы было место для танцев и для других гостей, традиционно приносящих подарки.

Свиняглова, желая щегольнуть своим богатством, велел поставить для более знатных гостей серебряную посуду, а для остальных оловянную; есть и пить дали вдоволь.

Вместо полагавшихся согласно традиции тридцати суповых мисок подали пятьдесят, и то еле хватило. Вино было приготовлено сладкое с пряностями, и самые дорогие кушанья. Сколько было в городе свадебных оркестров, все были приглашены, и им обещано было хорошее вознаграждение и дано разрешение угощаться, чем только пожелают. Кохан даже обещал привести королевского шута Шупку.

В те времена необходимой принадлежностью свадьбы в состоятельной семье были поздравления, написанные стихами, часто довольно двусмысленные и циничные. Таким стихоплетам приходилось платить много денег, гораздо больше, чем знаменитым комедиантам. По закону мещане не должны были позволять себе подобной роскоши, но Свиняглова и не думал считаться с законом.

Он пригласил для этой цели кутейника Вырванта, заставлявшего слушателей хохотать до слез, когда он произносил поздравительную речь перед новобрачными. Вырвант обещал приготовить нечто особенно хорошее, а слава, которой он пользовался, могла служить порукой того, что он свое обещание исполнит.

Дом Свинягловы был снаружи наново покрашен, и покои внутри были убраны. Из сундуков вынули на свет Божий самые дорогие вещи: ковры, покрывала, сукно. Всего этого было вдоволь, и Якову не пришлось одалживать у других.

Так как это происходило зимой, и никакой зелени не было, то пришлось ельником украсить двери и окна.

Оставалось до свадьбы всего несколько дней, и в городе повсюду говорили о свадебном пиршестве, одни с насмешкой, другие с удивлением, и почти все с завистью.

Предсказывали Свиняглове, что вся эта роскошь сильно истощит его кассу…

Бася мечтала только о том, чтобы в день свадьбы своей красотой и богатым нарядом поразить всех девушек, косо на нее раньше поглядывавших, и возбудить их зависть.

Драгоценных украшений у нее было вдоволь, и, кроме давно уже принадлежавших Свинягловым, о которых все знали, у нее появились еще какие-то новые, дорогие, затейливые, происхождение которых казалось очень подозрительным.

Когда свадебный кортеж с музыкой, с шутами, с множеством роскошно одетых гостей направился к костелу, где обряд венчания совершил ксендз Баричка, а также на обратном пути, на улицах собралось столько глазеющих, что свадебное шествие с трудом прокладывало себе дорогу через толпу. Новобрачная ослепляла взоры всех, столько на ней было драгоценных камней; а платье было из такой дорогой ткани и отделано такими кружевами, что у нее был вид настоящей королевы. Сияя красотой, гордая, торжествующая, с вызывающим взглядом, она шла под руки с Фрицем, тоже роскошно одетым, как будто этот бедняк был богатым барином. Рассказывали, что его родственники Кетчеры снабдили его богатым гардеробом, чтобы не ударить лицом в грязь. На нем была шуба на дорогом меху, крытая бархатом, и говорили, что одна только шуба стоила несколько десятков гривен.

Когда весь свадебный кортеж вместе с музыкантами начал входить в дом Свинягловы, казалось, что не хватит для всех места, однако никто не остался на улице.

Столы были расставлены в комнатах, в сенях и так искусно, что для всех хватило места. Новобрачных усадили первыми, затем духовных лиц, почетных гостей, родственников и друзей.

Неожиданно случилось так, что Кохану досталось место напротив ксендза Барички, которого, как исповедника, посадили на почетном месте. Кохан, увидев его так близко, моментально побледнел и чуть не уронил нож, бывший в его руках; но он скоро овладел собой и шепнул Добку, сидевшему рядом с ним:

– Я вижу, что Господь сам устроил так, что мне тут подвернулся этот кутейник; я уж воспользуюсь этим случаем и не выпущу его отсюда, не сказав ему обо всем, что меня угнетает. Памятна для него будет эта свадьба.

Добек хотел успокоить своего соседа, но это еще более раздразнило его. Ксендз Баричка, не любивший застольных разговоров и вынужденный хоть некоторое время высидеть за свадебным обедом, имел вид каменной статуи со своим желтым, печальным, худым лицом, со страшными глазами, задумчивый и сердитый, не притрагиваясь ни к еде, ни к питью. Вырвант, выпив несколько бокалов вина и набравшись смелости, не считаясь с присутствием за столом барышень, начал громко читать стихи на такие темы, что девицы, покраснев, должны были опустить глаза.

Лицо ксендза Барички стало еще строже и мрачнее. Он пронизывал гневными и презрительными взглядами стихоплета, но Вырвант или не видел этих угрожающих взглядов, или не обращал на них внимания.

По всем комнатам раздался смех, потому что гости оставили свои места за другими столами и тесным кольцом обступили Вырванта. Как только он окончил, несколько десятков шутов, одетых в разноцветные пестрые костюмы, в колпаках, начали кружиться вокруг стола с плясками, с песнями и с разными шутовскими проделками, подстрекая гостей к веселью. Шум и гам наполнили комнаты, и чем они становились сильнее, тем лицо ксендза Барички становилось пасмурнее. Видно было, что он хотел бы оттуда сбежать, до того развязные разговоры и безумное веселье раздражали его. Однако, он не мог покинуть своего места при столе, потому что хозяин, целуя ему руки, упрашивал его остаться и не давал ему уйти. К тому же, на скамье, на которой он сидел, было так тесно, что он не мог сойти с нее, не потревожив всех остальных. Если бы заранее не поставили на стол блюда с кушаньями, то слуги не могли бы протолкнуться, чтобы их принести. Кувшины и бутылки передавались из рук в руки над головами сидевших. Одни смеялись, другие пели, некоторые громко разговаривали, почти крича, потому что шумная музыка заглушала все, и лишь близко сидевшие друг возле друга могли сговориться.

Кохан, догадавшийся по выражению лица исповедника, что тот стремится вырваться отсюда, беспокойно стерег его, не желая упустить такой случай, не использовав его. Баричка, несколько раз смерив своим презрительным взглядом королевского фаворита, сидевшего против него, больше не обращал на него внимания. Может быть и он чувствовал, что Кохан ищет какого-нибудь повода, чтобы с ним рассчитаться. Он видел в нем своего врага. Они лично не были знакомы, встречаясь издалека, не имея дела друг с другом, но каждый из них многое знал о другом.

Баричка считал окружающих короля, а в особенности Кохана, главными виновниками всех излишеств, которые себе позволял Казимир. За это он его страшно ненавидел.

Миски и блюда на столе опорожнялись, заменяясь другими, кувшины постоянно наполнялись, музыка бурно играла, охмелевшие гости пели двусмысленные польские и немецкие песни, а шуты и скоморохи, в особенности находившиеся ближе к новобрачным, в надежде на хорошие подарки изощрялись в остроумии.

Эти присяжные весельчаки имели наготове на всякий случай большой запас песен, загадок, шуток, которыми они забавляли гостей, расхаживая парами и помогая друг другу. В те времена в выражениях не стеснялись, и была полная свобода слова; замужние мещанки не конфузились и смело отвечали на намеки, а покрасневшие лица молодых девушек говорили о том, что они прекрасно понимали все.

Эта вольность, не представлявшая ничего необыкновенного, наконец, показалась Баричке до того невыносимой, что он, обругав одного шута, насильно поднялся и, упрекнув хозяина за слишком шумную свадьбу, хотел уйти.

Кохан испугался, что Баричка уйдет, и ему не так скоро представится случай, чтобы встретиться с ним; поэтому он тотчас поднялся со скамьи и, не спуская с него глаз, направился в соседнюю комнату, ведшую к выходу. Гости были все под хмельком и потому не обратили на это внимания.

Свиняглову, провожавшего ксендза, по дороге задерживали, а Баричка уже приблизился к выходным дверям, но Кохан неожиданно заступил ему дорогу. Ксендз Баричка, окинув его пронзительным взглядом, хотел пройти мимо королевского любимца, стоявшего подбоченившись в вызывающей позе.

Разговор, который он намерен был завести, не мог быть слышен другими из-за шума, к тому же гости были заняты другим.

– Ваше преподобие, – отозвался Кохан, – не соизволите дольше оставаться с нами? Разве мы этого не достойны?

Баричка улыбнулся, пробуя отделаться молчанием, но это ему не удалось.

– Я давно уже жду случая, чтобы поговорить с вами, – продолжал Кохан, – обождите немножко.

– А я с вами не хочу разговаривать и не желаю иметь ничего общего, –возразил ксендз гневно, – дайте мне пройти.

– Однако только слово, – произнес Рава, не сходя с дороги, – неужели я, по-вашему, недостоин того, чтобы вы меня выслушали?

Баричка смерил его взглядом, и выражение его лица становилось все мрачнее.

– Пропустите меня! – сказал он повелительным тоном.

– Вам нечего тут меня бояться, – начал Кохан насмешливо. – Если вы позволяете себе открыто поносить короля, то почему же мне нельзя с вами рассчитаться?

– Что вам нужно? – запальчиво спросил Баричка.

Рава бросил на него взгляд, заранее предсказывавший ему, что он ничего хорошего от него не услышит.

– Вы знаете о том, что я с детских лет служу королю и люблю своего властелина больше своей жизни. Все, что его огорчает, затрагивает меня еще больше. Несмотря на ваш духовный сан, я не пощажу вас, если вы будете натравлять людей против короля, как это вы уже начали делать.

Ксендз Баричка был поражен, услышав эти смелые слова. Он попеременно бледнел и краснел, руки у него дрожали.

– Кто вы такой, что осмеливаетесь давать указания духовному лицу? –крикнул он, вспылив. – Ступайте прочь с дороги, нахал!

– Я не уступлю вам дороги, пока мы не поговорим, – ответил Кохан, – а о том, кто я, вы сами знаете! Я королевский слуга, а вы его враг. Берегитесь же, ваше преподобие, потому что это не пройдет для вас безнаказанно!

Баричка улыбнулся презрительно; он, видимо, сдерживал себя, не желая иметь дело с человеком, к которому чувствовал презрение, но в нем кипела кровь, и гнев начал душить его; с поднятой рукой он выпалил:

– Слуга Божий не боится ни короля, ни вас… Ты слуга короля, а я слуга Того, Кто выше всех царей, и Он меня защитит. Ты слуга несправедливости, а я стою на страже закона! Ступай прочь с дороги, я не желаю иметь с тобою никакого дела!

Кохан выслушал эти слова, как бы получив пощечину.

– Вы так легко от меня не отделаетесь, – произнес он, – и я вас не испугаюсь. Вы говорите о Боге, а сами с дьявольской злостью нападаете на лучшего повелителя, разжигая против него людские сердца и подстрекая их к бунту. Король может вам простить, но мы, охраняющие его, мы вам этого не простим, даже если бы пришлось поплатиться жизнью.

– А я тоже не скрою правды, если бы даже за это пришлось заплатить жизнью! – воскликнул Баричка. – Прочь с дороги!

Он хотел пройти, но сильный Кохан, схватив его за руки и держа как в железных клещах, воскликнул:

– Дерзкий церковный слуга, если тебе жизнь дорога, то берегись и молчи! Я тебя предостерегаю для того, чтобы ты знал, что тебя ждет. Ты погибнешь! Тебе было мало поносить короля втихомолку, ты еще подстрекнул против него епископа, и вы нам угрожаете проклятиями! Но раньше, чем эти проклятия упадут на наши головы, ваши уста замолкнут!

Чем больше горячился и выходил из себя Кохан, тем больше ксендз Баричка, вначале взволнованный и возмущенный, овладевал собой и становился спокойнее. Он вооружился достоинством духовного сана, и Кохан смущенно должен был опустить глаза перед его смелым взглядом. Голос Кохана начал дрожать, и он, пробормотав несколько слов, замолчал.

Ксендз почувствовал свое превосходство и, забыв о том, что они находились в чужом доме, в гостях, повышенным голосом сказал:

– Уходи прочь! Ты думаешь, что я испугаюсь тебя и твоих угроз? Вы все больше виноваты, чем король, вы, развратная челядь, потакаете его страстям, содействуете его разврату! И ты, ты первый… Наказание тебя не минует, бесстыдный! Ты меня не остановишь угрозами, но побудишь к новым действиям! Твой гнев доставляет мне удовольствие. Твоя ругань – это честь для меня. Ступай прочь, сын сатаны!

Несмотря на шум и суету в комнате, разговор ксендза с Коханом не мог пройти незамеченным. Свиняглова догадался о стычке между ними и, пробравшись к ним, схватил Кохана за руку, но последний его оттолкнул. Баричка все больше и больше горячился.

– Возьмите его отсюда и выбросьте на улицу, – крикнул он хозяину, –потому что этот человек, переступая порог дома приносит с собой позор и навлекает на него несчастье! Разбойники, грабящие и убивающие на проезжих дорогах, гораздо лучше его, ибо они убивают только тело, а он и душу убивает!

– Кутейник! – вскрикнул Кохан, весь покраснев, – я клянусь погубить тебя и стереть в порошок, чтобы и следа от тебя не осталось, чтобы не было никакого воспоминания о тебе, искавшем славы и забросавшем грязью помазанника! Помни эти слова – ты погибнешь!

Угроза, поразившая Свиняглову, на Баричку не произвела впечатления, и он только пожал плечами. Дух его все более и более поднимался, и он становился спокойнее.

– Дьявол сильнее тебя, – произнес он, – но я его не боюсь. Я с радостью погибну за правду и за церковь, Господь отомстит за меня. Но ты погибнешь в грязи и ничтожестве.

Кохан был в состоянии броситься на говорившего и запятнать кровью свадебное пиршество, но подоспевшие Добек и хозяин дома насильно отвели его в сторону; ксендз Баричка, воспользовавшись свободным проходом, медленно, смерив Кохана спокойным взглядом, вышел из комнаты.

Рава погнался бы за ним, но ему не дали; сильный Добек припер его к стене и начал уговаривать опомниться и быть рассудительным. Свиняглова заклинал и просил его успокоиться, об этом умоляли и другие; Кохан, хоть и метался и кричал, но дал себя довести до скамьи, на которую его усадили, и он понемногу начал приходить в себя.

Он чувствовал, что потерпел неудачу, и начатая им борьба плохо для него окончилась, и это чрезмерно его огорчало. Он замолчал, в глубине души дав обет отомстить.

Между епископом, двором и Вавелем был полный разлад.

Король не высказывал ни беспокойства, ни заботы, не допытываясь о том, что ему грозило, и знал только то, что услужливые слуги ему доносили. Он сделал выговор Кохану, запретил все разговоры о произошедшем, а так как ксендз Сухвильк, посланный к Бодзанте, не принес ему никакого ответа, он его и не домогался.

Жизнь текла обычным спокойным темпом. Король усердно занимался государственными делами и заводил порядки где только мог; он велел предпринять разные постройки и велел лично осматривать строящиеся здания. О возврате Злоцких земель и речи не было.

В то время, как в Вавеле все было спокойно, вокруг епископа сгруппировались все, относившиеся неприязненно к королю. Они хотели воспользоваться сопротивлением духовенства королевской власти.

Чем хладнокровнее и равнодушнее был Казимир, тем более возрастало возмущение в епископстве, а ксендз Баричка каждый раз новыми донесениями подливал масла в огонь.

Епископ Бодзанта, человек сварливый, беспокойный, честолюбивый, косился на тесную дружбу короля с епископом Богорией, на снисходительность последнего к Казимиру, способствовавшую усилению его влияния на короля, и на положение, которое занял при короле племянник архиепископа, Сухвильк. Между светской и духовной властью происходили хотя и тихие, но постоянные стычки. Бодзанта старался отвоевать для духовенства его прежнее независимое положение, когда оно возводило и низводило королей, пользуясь большей властью, чем они.

Увеличение светской власти, соперничество гнезненской метрополии, уменьшение власти краковского епископа его угнетали. Воинственно настроенный, он стремился вызвать борьбу, уверенный в успехи и в поддержке Рима. В свое время ему удалось остаться победителем в борьбе с орденом, недоброжелательно отнесшимся к нему; теперь он надеялся победить короля и заставить его относиться с большим уважением к духовной власти.

Дело уже не шло о самих Злоцких землях. Король, позволивший себе дать отпор епископу, был охарактеризован как человек самых скверных нравов, развратный, своевольный, и епископ угрожал тем, что он считает своей обязанностью наказать короля.

Эту распрю, ежедневно увеличивавшуюся, разжигали донесениями о том, что король и слышать ни о чем не хочет и вида не подает, что чего-нибудь боится. В епископстве знали обо всем, касавшемся частной жизни короля; снова подняли вопрос о королевстве, пересчитывали невероятное количество любовниц Казимира и выдумывали разные небылицы.

Баричка в страшном гневе прямо со свадьбы отправился к епископу с жалобой на дерзкий поступок Кохана, сваливая вину за это на короля. Епископ Бодзанта, не терявший надежды принудить Казимира своими угрозами к уступке, выжидал, но в замке он перестал бывать. Король видел его только издали в костеле, избегая с ним встречи; на совещания он его не приглашал.

Между тем, нетерпеливый Баричка торопил Бодзанту. По его мнению необходимо было окончательно решиться на выступление.

Наконец, в один прекрасный день епископ, поддавшись натиску, решился поехать в замок. Король в это время только что возвратился с охоты в Неполомицах, и были слухи, что он собирается в Прагу.

Этот визит короля чешскому двору объяснили, как и все его другие поступки, желанием Казимира развлечься на свободе с красивыми чешками. В замке узнали накануне, что на следующий день Бодзанта из костела прибудет к королю.

Ласковый и добрый по отношению к низшим, Казимир в тех случаях, когда ему нужно было защищать свое королевское достоинство, принимал авторитетный тон и не давал себя испугать.

Епископ, решившись выступить против короля, не хотел чтобы предпринятые им шаги стали всем известны, так как он боялся еще начать войну… Он решил сделать Казимиру выговор наедине.

Казимир на это надеялся.

До окончания обедни, лишь только король возвратился в замок, ему доложили о приходе Бодзанты. Казимир согласно обычаю вышел его приветствовать, не высказывая никакой перемены в своем поведении по отношению к епископу. Король имел преимущество перед Бодзантой, сохранив полное хладнокровие; между тем последний, долго не решавшийся на этот шаг и боровшийся с собой, был взволнован, беспокоен и преждевременно раздражен.

Когда они поздоровались, и король пригласил епископа сесть в присутствии нескольких чиновников, стоявших вдали, Бодзанта неуверенным голосом, озираясь кругом воспаленными глазами, попросил о разговоре наедине; Казимир сделал знак, и все присутствовавшие удалились. Хладнокровие и невозмутимое спокойствие короля сильно раздражали Бодзанту.

– Я пришел сюда, – отозвался он дрожащим и прерывающимся голосом, –по обязанности, как исповедник вашего величества. Мы ответственны за малейшую овечку из нашего стада, тем более за такую, которая своим примером портит других!

Он взглянул на короля, спокойно слушавшего его, не выказывая ни малейшего волнения.

– Ваше величество! Я начну с дела, касающегося церкви.

Несправедливость совершена не только по отношению у имуществу, но оскорбили авторитет церкви, а также и мой! Отобрали у меня земли…

– Я знаю об этом, – прервал спокойно Казимир. – Я послал к вам ксендза Яна, чтобы выяснить это дело. Предки мои подарили эти владения церкви, и я не думаю их отбирать. Между мною и вашим предшественником, покойным Янгротом, состоялось соглашение об отмене, в силу чего я взял Злоцкие земли, а вместо них дам другие.

Епископ, пребывавший уже в приподнятом состоянии, окончательно разгорячился и воскликнул:

– Я не знаю ни о каком соглашении и не желаю никакой замены, я только добиваюсь возврата церковной собственности! Дело идет о моем достоинстве, о нерушимости авторитета духовенства, интересы которого я защищаю!

Намекая на Богорию, он саркастически добавил:

– Я не принадлежу к числу тех пастырей, которые вследствие преступной снисходительности к светской власти идут на всякие компромиссы… Плохой пример может повести к пагубным результатам. То, что принадлежит церкви, не может быть ни отобранным, ни замененным – оно неприкосновенно.

Он взглянул на короля, на лице которого ничего не выразилось.

– Я уважаю церковь, и я ее верное чадо; совесть моя чиста и, основываясь на моем соглашении, я готов отстаивать свое дело в Риме; но я не могу отдать обратно земли, потому что выставил бы себя на посмешище.

– Так вы предпочитаете подвергнуть меня осмеянию! – возмутился Бодзанта. – Вы угрожаете мне Римом? Я тоже знаю туда дорогу!

Слова эти были сказаны тоном вызывающим, угрожающим, оскорбительным для короля. Опираясь на руку, повернув свое спокойное лицо в сторону говорившего, Казимир молча слушал.

Это хладнокровие раздражало епископа и вызвало его гнев.

Король, значит, вовсе не хотел оправдываться перед ним, даже не имел желания его смягчить.

– Я не только с одним этим делом пришел к вам – я долго молчал, я долго ждал, совесть моя не чиста. Кто же вам скажет правду, если не я, ваш духовный руководитель? Вы ведете плохой образ жизни, я вынужден повторить вам те же слова, которыми когда-то Станислав попрекал Щедрого, вы ведете гадкий образ жизни. Королева удалена, на ваших любовниц указывают пальцами. За грехи ваши ваша страна попадет под чужую власть. Как ваш духовник, я вас призываю, король, начать сызнова свою жизнь по-христиански. Удалите распутниц и дерзких любимцев, призовите обратно королеву! Я этого требую!

Дрожащий голос епископа громко раздавался, и его слышно было в соседней комнате. Казимир немного побледнел, лицо его стало более строгим. – Я знаю свои грехи и за них отвечу перед Богом. Я не могу жить со своей женой! Это был необдуманный брак, и я несу ответственность за него; королева не останется в обиде. Моих любовниц никто не видел, и этот упрек скорее относится к вашим подчиненным аббатам и прелатам, чем ко мне. Заставьте раньше очиститься от грехов тех, которые близко к вам стоят, и от которых исходит соблазн!

Епископ привскочил с места, подняв руку:

– Вы – король! – воскликнул он. – Но вы не имеете власти над духовенством! Слуги церкви вам не подчинены. Я еще раз прошу вас исправить свою жизнь, иначе я буду вынужден прибегнуть к оружию, которое мне дано в руки! Если церковь вас отлучит, трон пошатнется под вами, и вы, подобно отцу вашему, станете изгнанником, но не вернетесь обратно, как он это сделал!

Воспоминание об отце сильно взволновало короля, и кровь отлила от лица его.

– Поступайте со мной, как хотите! – воскликнул он гневно. – Но не оскорбляйте памяти моего отца! Вы на это не имеете никакого права!

Король поднялся с места и гордо произнес:

– Прощайте!

Епископ был ошеломлен и не мог ни слова возразить королю, медленным шагом подошедшему к дверям и скрывшемуся за пурпурной портьерой. Обессиленный от волнения, Бодзанта опустился на стул. В этот момент в комнату вошли через другие двери Сухвильк, Отто из Пильцы, воевода и староста сандомирский, Ясько из Мельштына и некоторые другие.

Ясько, поклонившись епископу, тихо сказал ему, что король почувствовал недомогание и просит у Бодзанты извинения.

Епископ, не желая обнаружить, насколько он был сердит и обижен, быстро поднялся, бормоча что-то и, благословив присутствующих, поспешно направился к выходу. Придворные проводили епископа с большим почетом.

Этим окончилась аудиенция Бодзанты у короля, на которую он возлагал столько надежд.

Он возвратился домой опечаленный, в глубине души сознавая, что своим бестактным воспоминанием об отце короля он испортил все дело.

Ксендз Баричка, с нетерпением ожидавший в епископском дворце возвращения Бодзанты, понял из его упорного молчания, что первый блин был комом. Только спустя некоторое время епископ, успокоившись, рассказал, что ему не удалось победить упрямство короля, что возможно, Казимир еще обдумает все, о чем Бодзанта ему сказал. Нужно запастись терпением и обождать.

Ксендз Баричка был совершенно противоположного мнения. Он поцеловал руку епископа и решительно заявил:

– Нельзя им дать ни минуты для размышления. Надо ковать железо, пока оно горячо, а потому не следует им дать ни минуты передышки, надо их громить и предать анафеме.

Баричка страстно продолжал:

– Если вы сами не хотите наказать безбожников, по доброте сердечной жалея их, то пошлите меня! Я не испугаюсь и с крестом в руках пойду в толпу громить короля и с амвона буду проповедовать против него! Для меня он не король, а неисправимый закоренелый грешник, клятвопреступник!

Ксендз Баричка до того разгорячился, что епископ, пристыженный его смелостью, приказал ему успокоиться и замолчать.

В Вавеле среди придворных царило большое возбуждение, так как многие из них невольно слышали часть разговора вследствие громкого голоса Бодзанты. Некоторые возмущались епископом, намеревались пожаловаться папе; Отто из Пильцы настаивал на том, что епископа следует заключить в тюрьму за оскорбление короля; более умеренные, видя, что король совершенно спокоен и ни с кем не говорит о посещении Бодзанты, предполагали, что оно не повлечет за собой никаких плохих результатов.

За столом во время обеда разговаривали о турнирах, о новом оружии, об известиях из Венгрии, о крестоносцах, но ни слова об епископе. Один лишь Отто из Пильцы, сильно привязанный к королю, не мог успокоиться. Кохан не спускал с него глаз, так как он его уже заранее настроил. Как только обед окончился и начали расходиться, Кохан вместе с Отто отошли в сторону.

– Пан воевода, – улыбаясь, тихо сказал Кохан, – я хорошо знаю короля; он простил бы епископу все, но не простит ему неуважение к памяти своего отца. Я знаю, что если он сам не будет мстить, то будет очень благодарен тому, кто вступится за его честь. Ваши земли граничат с владениями Бодзанты. Прикажите своим чиновникам задеть кутейника; ему придется тогда обратиться к королю с жалобой и просить защиты против вас, и может быть, в этом случае удастся все уладить.

Отто из Пильцы ничего не имел против.

– Я сделаю так, – сказал он, – у нас имеются спорные вопросы о границах, и мне легко будет обидеть Бодзанту.

Кохан поцеловал его руку.

– Старик проницателен и видит хорошо чужие дела, а не видит того, что у него под носом делается, – сказал он и, заранее радуясь эффекту своих слов, продолжал:

– Интересную историю рассказывают о нем и о его брате Завише. В своем родовом имении, Яникове, Бодзанта велел построить замок, потому что ему захотелось подражать королю. Он поручил своему брату заведовать постройкой, и вот уже два года прошло, и еще ни один камень не положен, ни одной балки там еще нет, а Завиша ежегодно заставляет епископа платить крупные деньги за работы, которые еще не начались. Когда Бодзанта рассказывает о своем несуществующем замке и восхищается им, люди покатываются со смеху. Епископ все порывается поехать в Яников и посмотреть на стены, которые ему так дорого обошлись, но предусмотрительный Завиша всегда находит какие-нибудь препятствия для его приезда. Тем временем он немало денег туда ухлопывает.

Рассмешив воеводу этим рассказом, который не был вымыслом, Кохан еще раз напомнил ему о том, чтобы он не щадил земель епископа.

– Это единственный способ, – сказал он, – так как он не сумеет сам защищаться и будет вынужден обратиться к королю за правосудием, а тогда мы с ним рассчитаемся за Злоцкие земли и заставим его согласиться на замену их иными.

Отто из Пильцы, доверявший Кохану, не сказав ничего королю, на следующий день уехал в Сандомир и сейчас же приступил к выполнению своего плана.

Через несколько дней декан прибежал на двор епископа с жалобой. Королевские чиновники хозяйничали в лесах, взяли дворовых людей с земель епископа и переселили их, отряд войск занял часть владений, принадлежавших епископу.

Такое насилие, подобного которому не было со времен короля Локтя, не могло быть случайным, и в нем чувствовалось, что оно произошло вследствие приказания свыше, что это предлог, чтобы вызвать войну.

Епископ, выслушав жалобы прибывшего, сильно вспылил и хотел сейчас же ответить на это анафемой; его с трудом сдержали.

Послали за Баричкой, который прибыл торжествующий.

– Случилось так, как я предсказывал! – воскликнул он. – Им безнаказанно сошло одно, и они пробуют другое в вознаграждение за терпение пастыря! Тут необходимо громить! Громить необходимо!

В этот день епископ созвал капитул на совещание.

Когда папа в свое время посвятил Бодзанту в епископский сан, капитул не смел против этого протестовать и очень холодно относился к Бодзанте. Собранные каноники, молча выслушав все жалобы, и не приняв близко к сердцу столкновения между королевской властью и епископом, ничего не отвечали на сделанные им предложения.

Бодзанта, собственно говоря, и не спрашивал их совета. Он совершенно подпал под влияние Барички и слепо шел за ним.

Ксендз Марцин был за объявление войны королю и согласен был принять мученический венец; он предлагал сопровождать сейчас же епископа к королю и поддержать его в его жалобах на произвол королевских чиновников.

После продолжительного совещания Бодзанта заявил, что ему неудобно вторично идти к королю, после того как король его первый раз отправил. Баричка предложил епископу, что он отправится в замок от его имени и поставит ультиматум королю.

Епископ колебался дать свое согласие, хотя это было ему очень желательно; он, в сущности, предпочел бы посла более хладнокровного, но Баричка настаивал, просил, умолял.

Наконец мечты его исполнились! Бодзанта согласился и назначил день. Это было в конце января, и так как король часто уезжал на охоту, то боялись его прозевать, а потому, как только было решено послать Марцина в замок, он в тот же день туда отправился.

Долгое ожидание, страстное желание выступить обличителем порока, необыкновенное усердие человека, проникнутого сознанием святости своей миссии, всю ночь не дали Баричке сомкнуть глаз.

Он ее провел на коленях в своей холодной комнатке, моля Бога вдохновить его и дать ему силы навести короля на путь истины. На рассвете он пошел к обедне в церковь в Вавеле, и там со слезами на глазах благодарил Всевышнего за то, что ему дана возможность подвергнуть свою жизнь опасности для славы Божьей.

После этой пламенной молитвы, возвратившись в ризницу, проникнутый священным огнем и жаждой мученического венца, он был до того погружен в свои мысли, что ничего не видел перед собой; когда он начал снимать с себя духовное облачение, он увидел стоявшего и как бы ожидающего его Сухвилька. Они были два совершенно противоположных типа. Оба были достойны уважения, но каждый в своем роде. Баричка был сотворен для апостольской жизни, Сухвильк был спокойным повелителем и руководителем.

Баричка проводил время большей частью в молитвах, а Сухвильк был человеком дела. Насколько один был горяч, настолько второй был рассудителен. Первый из них знал свет таким, каким он его видел с амвона и в церкви, второй знал его, наученный жизненным опытом.

Ксендз Марцин, предчувствуя, что ему не избегнуть разговора, которого он вовсе не желал, хотел немедленно выйти из ризницы. Ксендз Сухвильк с достоинством загородил ему дорогу и приветствовал его.

– Одно слово, отец мой, – произнес он, – я хоть и вижу, что вы торопитесь, но все-таки выслушайте меня.

Баричка лишен был возможности отказаться от разговора.

– Я такое же духовное лицо, как и вы, отец мой, – продолжал ксендз Ян. – Я хочу этим сказать, что всякие вообще дела, касающиеся церкви и положения духовенства, меня так же интересуют, как и вас. Я знаю, что вы по распоряжению пастыря посланы к королю. Никто из нас, духовных лиц, не смеет прекословить воле епископа. Исполняйте ее, но не забывайте, отец мой, что слуги церкви, поддаваясь гневу и страсти подобно простым смертным, совершают деяния, неугодные Богу. Поступайте снисходительно, и вы достигнете лучших и больших результатов.

Баричка покраснел.

– Я поступаю так, как велит мне совесть и обязанность, налагаемая на меня духовным саном, – нетерпеливо возразил он. – Все средства достигнуть чего-нибудь добром исчерпаны, теперь нужны мужество и строгость. Спаситель, наказывая людей, торговавших своей совестью, гнал их из храма, и мы, слуги Его, должны иногда прибегнуть к этому бичу, чтобы наказать грешников.

Сухвильк терпеливо слушал.

– Да, Христос единственный раз в жизни пустил в ход такое наказание за неуважение к Отцу Своему, но Он мог это сделать, потому что Сам был Богом. Но мы, люди, не обладаем Его мягкостью, любовью, покорностью и снисходительностью. Такими Он нам велел быть через апостола Павла. Отец мой! Заклинаю вас! Не поддайтесь гневу. Помолитесь еще раз Богу и просите Его послать мир душе вашей, идите к королю с правдой на устах, но с любовью в сердце. Король грешен, и я не прошу вас быть снисходительным к нему, я только умоляю вас владеть собою. Он король…

– Для меня он человек и грешник, – возразил Баричка.

Сухвильк заломил руки.

– Я восхищаюсь, – сказал он, – вашим порывом и усердием, я уважаю ваше мужество, но вы ими не достигнете того, что хотите; вы вызовете негодование короля, но не наведете на путь истины. Произойдет борьба, которая, вместо того чтобы нас приблизить к королю, отдалит от него. Будьте как Христос строги, но сострадательны; говорите правду, но имейте сожаление!

Баричка сделал нетерпеливый жест.

– Я убежден, – воскликнул он, – что исполняю святую миссию, и что в такие минуты исполнения долга перед церковью Бог озаряет недостойных своих служителей Святым Духом! Господь Сам будет говорить моими устами. Если бы я под влиянием рассудка заглушил в себе голос Божий и молчал бы, я был бы грешником! Я молился Святому Духу! – сказав эти слова и не желая продолжать разговора, ксендз Баричка поклонился и вышел из ризницы.

Чтобы охарактеризовать то состояние, в котором находился Баричка, лучше всего было бы назвать его опьянением. Опьяненный своей миссией, в стихаре и в епитрахили, с крестом в руке, бледный от волнения ксендз Баричка вошел в большую приемную короля.

Он знал, что у него тут много врагов и что его могут не допустить к королю.

Переступив порог, он встретил презрительные, гордые и гневные взгляды.

Но это его не остановило.

От него отворачивались, не желали его видеть.

Он смело подошел к Добку Гоньче, который был ближе всех к нему, и громко сказал:

– Доложите обо мне королю. Я пришел сюда в качестве посла от епископа.

Ни Добек, ни другие стоявшие вблизи ничего не ответили. Царило молчание. Баричка ясно и громко повторил то же самое.

Пжедбор Задора издали недружелюбно ответил:

– Король не принимает.

– В таком случае я тут останусь ждать и не тронусь с места в течение часа, – возразил Баричка.

Наступило молчание.

Нужно было много мужества, чтобы устоять на своем посту среди придворной молодежи, ее насмешек, презрительных взглядов, умышленного шума и толкотни.

Судорожно сжимая крест в руке, бледный, бормоча молитвы, Баричка стоял неподвижно, как каменная статуя.

Те, которые думали своим поведением заставить его уйти, видя упорную настойчивость Барички, начали беспокоиться. Было ясно, что он не уйдет по собственной воле, а выбросить за дверь духовное лицо никто не осмелился бы. В таком ожидании прошел час.

Через комнату проходили и придворные, получившие аудиенцию у короля и возвращавшиеся от него. Баричка ждал.

Те, которые приняли его раньше со смехом и с пренебрежением, теперь смотрели на него с тревогой. Кохан несколько раз показывался в дверях и исчезал. Наконец поняли, что чем дальше заставлять ждать ксендза Баричку, подвергая его унижению, тем сильнее будет его гнев, и, после выхода посетителей его пригласили к королю.

Войдя в комнату короля, он нарочно оставил за собой открытыми двойные двери, за которыми немедленно столпились любопытные придворные.

Казимир сидел у стола с холодным, недоступным величественным выражением лица, вовсе не похожий на того, каким он бывал с хлопами, нищими и с другими, которых он встречал во время своих прогулок в окрестностях Кракова.

Ксендз Баричка, войдя в комнату, чуть-чуть кивнул головой.

Он раскрыл уста и хотел начать говорить, но почувствовал, что от лихорадочного ожидания и волнения, перенесенных им от вчерашнего дня, у него пересохло в горле. Он должен был обождать немного, пока голос начал ему служить.

– Я послан к вашему величеству, – начал он угрюмо, – нашим владыкой, и от его имени я стою перед вами и возвещаю его волю. Владыка уже один раз вам напоминал об исправлении вашей жизни, об уважении к церкви. Слова его были безрезультатны. Наоборот, осмелились за них мстить. Владыке не подобает вторично вас увещевать. Я здесь вместо него, но не с наставлениями, а с угрозами. Взгляните на свою жизнь… Достойна ли она короля? Вы попираете все божеские законы для удовлетворения своей страсти, вы отбираете у церкви имущество, а когда епископ вам об этом напоминает, вы ему мстите. Королева находится в изгнании…

Казимир грозно сдвинул брови и, сделав жест рукой, воскликнул:

– Довольно! Я терпеливо выслушал епископа, но тебя…

– Я духовное лицо, – гордо возразил Баричка, – я посол, слуга Божий… Вы должны выслушать мои слова, а если пренебрежете ими, то церковь предаст вас проклятию.

– О проклятии я уже слышал, – равнодушно ответил король, – и вы видите, что я его не боюсь.

Взглянув на Баричку, он добавил:

– Вы предаете отлучению от церкви, но в Риме отпускают грехи и снимают отлучение; а у меня сила и власть королевская. Вы дворянин моей страны, но я в ней судья.

– Но не надо мной, – воскликнул Баричка, – я вам не подсуден, мой повелитель в Риме, епископ мне судья, я не подчинен вам, королю!

Казимир, бледный от волнения, стараясь скрыть его, поднялся с места, но руки его дрожали, глаза беспокойно бегали по комнате, как будто искали кого-нибудь, кто бы его освободил от дерзкого посетителя. Баричка чувствовал, что его слова произвели впечатление.

– Голод, чума и страшные бедствия обрушились на эту страну, – снова начал он – и еще худшее ожидает ее в будущем, потому что Господь не простит народу явные грехи его повелителя и не будет иметь к нему сострадания. У тебя не будет наследника, с тобой прекратится твой род, твоя страна распадется. Замки, которые ты строил, разрушатся, сокровища, которые копишь, будут похищены неприятелем, камня на камне не останется, как от Содома и Гоморры, потому что скоро не останется праведного человека, так как тот, который должен подавать пример, погряз в грехах. Король и повелитель! Я призываю тебя от имени Бога исправиться, я призываю тебя опомниться.

Во время этого страстного призыва Казимир стоял у окна с неподвижно устремленным взором. Заметны были его нетерпеливые подергивания, которые он старался сдержать. Он решил ничего не отвечать и, отвернувшись от Барички, больше на него не глядел. В поведении короля выразилось такое ужасающее презрение, что у ксендза Марцина слова на устах замерли, и он, смутившись, замолчал.

Стоявшая позади в открытых дверях толпа придворных шепталась, возмущаясь, но не смела его тронуть.

Наступило молчание.

Прислонившись к дверям, Кохан, взбешенный, с сжатыми кулаками всеми силами сдерживал себя, считаясь с присутствием короля. Он несколько раз хватался за меч, но, опомнившись, выпускал его из рук. Позади его стояли Пжедбор и Пакослав Задора, как бы в ожидании его распоряжений и с таким же чувством, как и он, смотрели на неустрашимого ксендза.

Пожилые придворные, видя их обезумевшими, перешептывались между собой, сдерживали их и не допускали броситься на Баричку.

Простояв еще несколько минут, Баричка наконец произнес:

– Я исполнил то, что мне было приказано; не забывайте, что проклятие висит над вашей головой.

Король не повернулся в его сторону; Баричка остановился в ожидании ответа, но Казимир еще ближе придвинулся к окну и наклонился, как будто увидел на дворе что-то сильно его заинтересовавшее.

Ксендз Марцин после некоторого колебания смелыми шагами направился к дверям и прошел между расступившимися придворными. Он на пороге натолкнулся на Кохана, который схватил его за рукав и быстро шепнул ему:

– Я сдержу свое обещание! Ты погибнешь, кутейник!

Казалось, что Баричка не слышал этой угрозы; он шепотом произносил слова молитвы и медленно направлялся обратно в ризницу. Толпа любопытных шла за ним издали, провожая его до дверей церкви, за которыми он скрылся. Он направился прямо к главному алтарю и, опустившись на колени, начал молиться.

Епископ ожидал его возвращения с нетерпением и беспокоясь. Прошло гораздо больше времени, чем он предполагал, до возвращения Барички, который вошел с пасмурным лицом.

Они взглянули друг на друга, и Бодзанта прочел на его лице…

У храброго борца сил не хватало для рассказа о своем отважном выступлении; они были исчерпаны бессонными ночами, молитвами и его героическим подвигом, в ответ на который последовало презрительное молчание.

Бодзанта, видя его дрожащим и ослабевшим, сам принес ему бокал вина и заставил его проглотить несколько капель.

Этот капеллан, еще несколько часов тому назад воодушевленный мыслью о мученическом венце, теперь дрожал от обиды, и слезы стояли в его глазах. Он не мог понять того, что с ним случилось. Уверенный в силе, о которой он молил Бога, он не сомневался в успехе; его бессилие унижало его и доводило до отчаяния. Он объяснял себе это тем, что он недостоин был благодати Божьей, о которой он так горячо молился.

Бодзанта был возмущен и гневен.

– Король не боится анафемы, – воскликнул он, – в таком случае он меня заставить ее произнести! И я не побоюсь ее последствий! Исполнится то, что Господь предназначил. Да будет благословенно Его имя…

Он печально опустил голову на грудь.

Осталось только единственное, последнее средство. Война была объявлена, и соглашение без унижения было невозможно. Бодзанта, хоть и говорил, что решился прибегнуть к этому орудию, все-таки еще колебался. Баричка вытирал слезы.

В епископстве царило молчание, удрученность, неопределенный страх перед будущим и неуверенность.

Владыка находился перед необходимостью решительного шага, отступления для него не было, и это его пугало.

В последнее время проклятия и интердикты становились все реже; в Риме не одобряли их и советовали быть осмотрительными, прибегая к ним, так как великая сила этого оружия уже ослабела.

Казимир, хотя и не пользовался в резиденции папы таким же почетом, как его отец, но все-таки имел там покровителей и снискал себе известное уважение. Сам архиепископ гнезнинский был на его стороне и должен был бы выступить его защитником.

Епископу Бодзанте предстоял последний решительный шаг, сопряженный с непредвиденными последствиями. Он сам, церковь, народ, страна могли быть подвергнуты опасности, так как внешние враги могли воспользоваться ослаблением власти короля.

Но нельзя было отступать…

Когда Баричка уходил от короля, Казимир даже не повернулся в его сторону, не желая его видеть, но когда он по походке и шагам узнал приближавшегося Кохана, то будучи уверен, что ксендза уже нет, отошел от окна.

Рава, увидев лицо короля, был поражен и задрожал. Вообще, лицо короля выражало благородство, спокойствие, величие, и на нем редко можно было заметить следы внутренних переживаний. Казимир обладал в совершенстве искусством замкнутости в самом себе, скрывал свои истинные чувства и не любил быть объектом удивления посторонних людей. Иногда только, находясь в малом интимном кружке, Казимир не скрывал своих страданий. Он умел даже скрывать ото всех свою непреодолимую печаль, вследствие ужасного предчувствия остаться без наследников и умереть последним в роду. Об этом он говорил только с самыми близкими.

Но в этот момент он был настолько взволнован и так сильно огорчен, что даже забыл о своем королевском достоинстве, к тому же он рассчитывал, что его никто не увидит и не выдаст.

Кохан, все еще кипевший от гнева и возмущения, обменялся с королем взглядом; Казимир менее уверенными шагами, чем обыкновенно, подошел к своему креслу при столе и опустился на сиденье.

Он медленно приходил в себя.

Кохан, стоя перед ним как бы в ожидании приказаний, не смел нарушить молчание; Казимир долго водил блуждающим взором по комнате; вздрогнув, как бы желая сбросить с себя тяжесть, он немного приподнялся и, обратно опустившись в кресло, тихим голосом позвал Сухвилька.

Его не оказалось в Вавеле. Кохан спросил, послать ли за ним, но Казимир отрицательно покачал головой. Через некоторое время он спросил, не ожидает ли кто-нибудь, и ему сообщили о нескольких прибывших. Король велел подать воды и вина; вытерев лицо, он начал ходить по комнате.

Фаворит не осмеливался заговорить о том, что произошло, свидетелем и очевидцем чего он был вместе с другими.

Все придворные тоже были взволнованы и возмущены. Более набожные, зная Бодзанту и Баричку, боялись последствий; значительная часть придворных кипела гневом и желанием мести. Никто не мог догадаться, как к этому относится король; лишь один Кохан, знавший хорошо Казимира, прочел на его лице желание отомстить за перенесенное оскорбление. Верна ли была его догадка или неверна, но Рава с первого же момента твердо решил отомстить за короля. Он поклялся исполнить то, о чем говорил Баричке на свадьбе, и что он говорил, встретив его выходящим от короля.

Он и не думал советоваться с кем-нибудь, а слушался только своего возмущенного чувства.

– Кутейник должен погибнуть, – повторил он себе, – для того, чтобы другие научились уважать короля.

Он был так ослеплен своей любовью к королю, что даже не взвесил всех последствий того, что он хотел предпринять.

Оставив короля, к которому сейчас же впустили всех ожидавших, которых Казимир, вернув свое хладнокровие, принял с обычной мягкостью и улыбкой, начиная от самых бедных, как это было у него заведено при назначении аудиенции, Кохан побежал к себе.

Оба брата, Пжедбор и Пакослов Задоры, преданные его слуги, без которых он обойтись не мог, поспешили за ним. В задумчивости следовал за ним Добек Боньча, недавно награжденный прозвищем "Фредро".

Помещение королевского фаворита в замке было маленькое; оно состояло из трех небольших комнат, роскошно меблированных. В них можно было найти в маленьких размерах все то, что в те времена составляло украшение квартир наиболее богатых людей. Сам король, знавший вкусы своего любимца, и многие приятели его, нуждавшиеся в услугах Кохана, награждали его драгоценными подарками. Расположенный к нему Вержинек подарил ему немало редкостных вещей. Да и он сам не экономничал и не собирал денег, а охотно покупал разные блестящие безделушки.

Главная комната и спальня были наполнены красивыми вещами; Рава их так же любил, как и красивую одежду. Стены были обиты дорогими тканями, а кругом на полках была расставлена самой тонкой работы посуда из кости, серебра, золота, глины и венецианского стекла. Одна стена была вся украшена красивым оружием, луками, колчанами, унизанными жемчугом, металлическими щитами, мечами, подвешенными на тяжелых широких поясах, которые часто стоили дороже, чем сами мечи. Стол, стоявший посреди комнаты, покрытый ковровой скатертью, был уставлен дорогими золотыми изделиями. Одним словом, на всем лежала печать богатства и роскоши, а цитра, приютившаяся в углу, заставляла предполагать, что Кохан когда-то занимался музыкой.

В действительности, любимый гитарист венгерской королевы Елизаветы, большой любительницы музыки и возившей с собой повсюду музыкантов и певцов, научил Кохана аккомпанировать ему во время пения. У Кохана не было ни времени заниматься музыкой, ни способности, и он развлекался ею в минуты отдыха, редко достававшегося на его долю.

Когда вскоре вслед за Коханом оба брата Задоры и Добек торопливо вошли в комнату, он устремил на них пытливый взгляд, стараясь прочесть на их лицах, какое впечатление на них произвел нахальный поступок Барички; он их нашел такими же возмущенными, как и он сам.

Добек Боньча, лицо которого никогда не выдавало его чувств, казался на вид совершенно равнодушным к произошедшему. Но знавшие его понимали, что скрывается под этой маской. Братья Задоры не привыкли первыми затевать разговор, и они выжидали, что им скажет Кохан.

– Кутейник произнес сам себе приговор, – начал Рава. – Если б это прошло ему безнаказанно, то король был бы в опасности. Его с амвона предадут проклятию, и на улицах на него будут указывать пальцами.

После некоторого молчания Рава прибавил:

– Кто мне поможет сдержать слово и избавиться от кутейника, тот может быть уверен в королевской милости и в моей благодарности. Если бы на него напали и убили, это было бы для него желанным, но не для нас; он должен позорно погибнуть без всякого шума.

Добек, подбоченившись, выслушал Кохана, глядя на него сверху вниз. Братья Задоры вопросительно глядели друг на друга, как бы советуясь. Вообще, они мало говорили.

Фредро после некоторого молчания молвил:

– Кохан, твой совет – плохой. Ты знаешь, что я никогда не льщу никому, ни тебе, ни королю. Я тебе прямо говорю, что твой совет не годится. Ксендза можно легко устранить, но какая польза от этого? Враги короля этого желают, они тогда всю вину взвалят на него, возведут на него обвинение в убийстве и предадут анафеме. Кто знает? Может быть, он для этого и пожертвовал собою. Я короля очень люблю, не меньше, чем ты; если бы ему угрожала опасность, я бы жизнь свою отдал, чтобы предотвратить ее, но подобным образом мстить несчастному кутейнику я не советую и отказываю в своем содействии. Они этого хотят, он за этим и шел, чтобы стать мучеником; король отнесся к нему с презрением, и это должно служить для нас примером.

Сказав эти слова, он повернулся к окну и замолчал.

– Я короля лучше знаю, и никто его так хорошо не знает, как я! –воскликнул Кохан обиженным тоном. – Для него непристойно было выказывать иное чувство, чем презрение, а наша обязанность – другая! Я знаю, что я говорю. Если вы не хотите быть с нами, то мы обойдемся и без вас.

Добек поправил головной убор и, сжав губы, произнес:

– Я именно и хотел вам сказать, чтобы вы обошлись без меня, но я добавлю совет: не покушайтесь на жизнь кутейника и дайте ему жить. Прощайте.

Добек, гордый и спокойный, в сознании своей физической и нравственной силы, оглянувшись кругом, засвистел и вышел из комнаты.

Задоры, оставшись одни с Коханом, приблизились к нему. Он был уверен в них как в самом себе; он знал, что они исполнят все его приказания и поручения. Они разделяли его гнев, и у них началось тихое совещание, продолжавшееся довольно долго.

То, что мстительные придворные задумали, трудно исполнить; напасть на ксендза, направляющегося в епископство или возвращающегося ночью с фонарем в сопровождении лишь одного мальчика, и изрубить его было легко, но Кохан хотел от него избавиться иным путем.

Поэтому решили не торопиться для того, чтобы не слишком было видно, что убийство совершено из-за мести; затем решили ксендза устранить таким способом, чтобы исполнение акта мести осталось навеки тайной.

Кохан предполагал, что его могут заподозрить, и он не хотел, чтобы были какие-либо улики, подтверждающие эти подозрения. Он не хотел бы считаться убийцей, на которого все указывали бы пальцами, – потому что и духовная власть могла бы его за это преследовать.

Преступление должно было носить таинственный характер.

Совещание продолжалось более часа, и когда братья Задоры вышли от Кохана, лица их были угрюмы, губы сжаты, и видно было, что их гнетет какое-то бремя. Закутанные в свои шубы, оба они отправились в город, каждый в свою сторону.

Известие об утреннем выступлении Барички быстро распространилось по городу. Вержинек, всегда раньше всех узнававший о том, что происходило в Вавеле, хотел немедленно отправиться к королю с советом и с просьбой быть терпеливым; но пока он собирался, ему сообщили, что Казимир уехал на охоту, и разговор этот пришлось отложить.

Рассказы об огромном мужестве Барички в тот же день распространились по всем монастырям и приходам, и большая часть духовенства отнеслась к нему сочувственно.

Даже и те, которые вовсе не способны были ему подражать, превозносили его мужество до небес. Расхваливали епископа Бодзанту, пославшего его, и много говорили о том, что предпримет король. Никто этого не мог предугадать.

Знали об его умеренной религиозности. Он не награждал монастыри и костелы так щедро, как его предшественники, и очень мало занимался постройкой новых храмов. Известно было о том, что он с помощью Богории обменивал свои земли на монастырские, и ему приписывали намерение уменьшить излишние преимущества духовенства. Он не пропускал церковные службы, но недолго оставался, и в нем не было религиозного рвения и увлечения.

Вообще, Казимир не пользовался особенной любовью духовенства, которое приветствовало смелое выступление Бодзанты и Барички как первые шаги к возвращению духовенству его прежнего положения, когда епископы пользовались таким же почетом, как и короли. Героем дня был ксендз Баричка, а так как он в действительности был человек набожный, справедливый, несмотря на свой горячий темперамент, то на него смотрели как на мученика, страдающего за свои убеждения. Никто не допускал мысли, чтобы король или его окружающие захотели ему мстить.

Ожидали, чем все это кончится.

Отдохнув немного во дворце епископа, Баричка отправился к себе домой. Он занимал две маленькие кельи в доме викария. Характер человека всегда отражается в устройстве его домашнего гнезда.

Две маленькие кельи Барички служили лучшим доказательством этого. Тесные, запущенные, они никогда не отапливались, и в них даже не было жаровни с углем, употреблявшейся в те времена в домах, где не было ни печей, ни каминов.

Ксендз Марцин умышленно безжалостно умерщвлял свою плоть. В первой комнате помещался мальчик, сопровождавший его по вечерам с фонарем в руках; во второй – невзрачная жесткая постель, на стене висела плеть с железными крючками, простое распятие, несколько книжек, немного одежды, и это вместе с небольшим незакрытым сундучком, в котором помещалось немного белья, составляло все его имущество.

Сын довольно зажиточных родителей, он, приняв духовный сан, добровольно стал нищим. Он делился с бедняками всем, что у него было, оставляя для себя лишь необходимое для поддержания жизни. Он не нуждался ни в каких удобствах.

Молитвы, посты, бичевание, беспрестанное совершение треб, в которых он заменял других, поддерживали его в экзальтированном состоянии, в каком-то опьянении аскетизмом, из которого он никогда не выходил. Он даже не чувствовал мучений, которым себя подвергал, потому что такое состояние, как его, доводит до анестезии.

Голод, холод и истощение часто доводили его до полуобморочного состояния.

Строгий к самому себе, он не был снисходителен к другим; он делал выговоры, громил и обходился с людьми безжалостно; даже те, которые его уважали, были обязаны ему, восхищались им, но его не любили. Казалось, что он умышленно от себя отталкивает, не желая вознаграждения на земле, а предпочитая его получить на небесах.

Известно, что наиболее кроткие люди из-за эгоизма стараются всем понравиться, чтобы избегнуть преследования и снисходительностью обеспечить себе спокойствие. Ксендз Баричка поступал как раз наоборот: он был строг и жесток и не хотел, чтобы его щадили. В то время в нем видели человека, который предназначен был занять высшее положение в церкви и быть неустрашимым защитником ее прав.

Король уехал на охоту. В течение нескольких дней много говорили о требовании, предъявленном Бодзантой королю, и строили различные догадки о его последствиях. Со стороны двора ничего не было слышно. Отлучение от церкви, угрожавшее королю, казалось, было отложено на некоторое время. Епископ Бодзанта остался верен своему решению, но не торопился привести его в исполнение.

Ксендз Баричка перед исполнением своей миссии был очень нервен, раздражителен, нетерпелив, но после ее выполнения он совершенно преобразился, сделавшись покорным и молчаливым.

Его религиозное чувство приказывало ему не гордиться своим выступлением, которое он считал великим и имеющим решающее значение подвигом; Господь, по его мнению, не дал ему успеха в наказание за высокомерие, с которым он выступил против короля, и все его рвение, в которое он вложил все свои силы и всю душу, оказалось бесполезным.

Он сам себя ругал за излишнюю самонадеянность.

Образ жизни его не изменился и остался прежний; он только перестал бывать у епископа, которого раньше часто посещал. Он большую часть времени проводил в костеле в молитвах, исполняя духовные требы.

Прислуживавший ему убогий мальчик Янчик, сирота, подобранный им с улицы, который привязался к нему как щенок, часто рассказывал, что хозяин его печалится, бичуя себя дольше чем обыкновенно, целые ночи проводит на коленях на холодном полу в молитвах и плаче.

Янчик выдавал тайну своего хозяина по простоте души своей, потому что он не только любил Баричку, но и боялся его. Он был обязан ему и теплой одеждой, и обувью; даже своей скудной постной пищей ксендз с ним делился пополам. Янчик до того, как Баричка взял его к себе, вел нищенскую жизнь, побираясь от дома к дому, как это делали в Кракове сироты, посещавшие школу Пресвятой Девы, и которым не с чего было жить; у Барички мальчик раздобрел, поздоровел и вырос.

В благодарность он был чрезвычайно привязан к своему благодетелю. Был канун праздника Святой Лючии. Ксендз Баричка был приглашен в францисканский монастырь служить обедню, а так как обедне всегда предшествовали длинные молитвы, которые начинались на рассвете, то Баричка ушел из дому еще в сумерки, не взяв с собой мальчика.

Обыкновенно он возвращался к общему обеду вместе с другими капелланами, жившими в приходском доме; в этот день его напрасно поджидали к обеду и, предполагая, что Баричка остался у францисканцев, остальные сели за стол, приказав Янчику оставить на кухне порцию для ксендза Марцина. Но и после обеда ксендз Марцин не возвратился.

К вечеру Янчик приготовил все нужное, надеясь с минуты на минуту увидеть возвращающегося хозяина, так как ксендз Марцин никогда не опаздывал, потому что ежедневно служил обедню и, согласно уставу, должен был ложиться спать до полуночи, а перед тем, как лечь в постель, он еще долго молился.

Огарок уже догорал, а Барички все еще не было. Янчик все больше и больше беспокоился. Он умел определять время подобно другим, не имевшим часов, и, по его мнению, было уже около полуночи; никогда еще не было случая, чтобы Баричка так запоздал.

Мальчик при малейшем шуме, доносившемся в комнату, выбегал в сени и прислушивался. Все ксендзы, жившие в доме уже давно возвратились, а Барички все еще не было. От испуга Янчик начал молиться. Случай был настолько из ряда вон выдающийся, что он в полночь постучал в дверь жившего в соседней комнате каноника Андраша, имевшего привычку засиживаться поздно ночью за книгами. Ксендз Андраш был человек средних лет, веселого характера, любивший пошутить, но в обращении с низшими напускавший на себя притворную строгость. Несмотря на это, его не боялись, и Янчик был с ним фамильярнее, чем с другими, хотя каноник не раз оттаскал его за уши и за вихор.

Грубым, ворчливым голосом, как бы уже заранее собираясь его обругать, не зная даже за что, ксендз Андраш велел ему войти.

– Чего ты ночью бродишь, как сова?

Он не успел окончить эти слова, как увидел перепуганное лицо мальчика и, быстро приблизившись к нему, добавил:

– Ради Бога! Что случилось?

– Ксендза Барички нет, он еще не возвратился.

– Не возвратился, – повторил каноник, – а где же он был?

– У францисканцев служил обедню.

– А затем?

Мальчик с плачем пожал плечами и ответил, что он не знает.

Ксендз Андраш задумался, но так как не в его характере было принимать все с трагической стороны, то он начал утешать мальчика.

– Епископ, по всей вероятности, поручил ему какую-нибудь срочную работу. Теперь уже, должно быть, полночь, и если его до сих пор нет, то он уже не придет. Иди спать, только не забудь прочесть молитву перед сном, потуши огонь и закрой на засов двери. С ним ничего не могло случиться. Этими словами ксендз успокоил мальчика, а сам предался тревожному размышлению. Но это у него недолго продолжалось. По характеру своему спокойный и инертный, он себя утешал тем, что ничего плохого не могло случиться, и что завтра все выяснится.

Прочитав краткую молитву, он лег спать. Янчик заснул лишь на рассвете. Настало утро, а ксендза Барички еще не было, и никаких известий о нем тоже.

Проснувшись, ксендз Андраш вспомнил, что вчера произошло, и зашел к Янчику; узнав от него, что ксендз Марцин еще не возвратился, он отправился разузнать, что случилось с Баричкой.

Первым делом он пошел во францисканский монастырь. На его вопрос о вчерашней обедне, которую служил ксендз Баричка, настоятель ему ответил, что они напрасно ждали его с обедней, приготовив церковное облачение в ризнице, ибо он обманул их ожидания, что с ним никогда не случалось; если бы он даже внезапно заболел, то мог бы послать мальчика, чтобы их предупредить заблаговременно.

– Но он не болен, потому что со вчерашнего утра его дома нет! – воскликнул ксендз Андраш, начиная беспокоиться.

Страх овладел обоими ксендзами. Каноник быстрыми шагами побежал к епископу, рассчитывая, что если не застанет там ксендза Баричку, то, по крайней мере, что-нибудь о нем узнает.

Капеллан, которого он встретил на пороге, на его вопрос о Баричке ответил, что епископ только что послал за ксендзом Марцином, которого он в течение вчерашнего дня не видел.

Они вдвоем отправились к епископу. Все это представлялось загадочным и заставляло предполагать что-нибудь страшное. Епископ заломил руки.

– Боже мой! – воскликнул он. – Неужели Баричка пал жертвой? Но нет, этого быть не может!

В епископстве произошел большой переполох, и во все концы разослали людей. Ксендз Андраш возвратился к себе домой. Янчик молился и плакал.

У некоторых из ксендзов явилась мысль, что тут совершилось преступление из-за мести. Вскоре по всему городу распространилось известие о том, что ксендз Баричка пропал без вести.

Хотя после выступления Барички против короля прошло уже некоторое время, и не было никаких доказательств того, что двор намерен отомстить епископскому послу, однако разные догадки и предположения передавались из уст в уста.

Самым тщательным образом старались узнать, где он был в этот день. Факт был тот, что Баричка на рассвете вышел из дому с тем, чтобы поспеть к обедне во францисканский монастырь, кто-то утверждал, что встретил его на улице, направлявшимся в монастырь, а между тем, его там вовсе не было.

Это случилось в феврале, когда рано утром очень мало людей на улицах, и если заметна кое-какая жизнь, то лишь в центре города и на главных улицах, ведущих к рынку. Утро было холодное и туманное. Деревья были покрыты инеем, и был большой мороз; выпало много снегу, и в городе трудно было найти следы шагов.

Весь день прошел в ожидании возвращения ксендза Барички, так как явилась мысль, что он по дороге был приглашен к умирающему. Всем известно было его усердие, когда дело шло о наведении на путь истины и о спасении человека; поэтому не теряли еще надежды на его возвращение.

Больше всех беспокоился епископ Бодзанта, и он первый начал подозревать придворных в убийстве Барички из-за мести.

На третий день произошло событие, давшее повод к размышлениям. Какой-то крестьянин из Лагевников, ехавший рано утром на рынок в Краков, рассказывал, что будто накануне праздника Святой Лючии, проезжая по льду через Вислу, он был свидетелем происшествия, нагнавшего на него большой страх. Он видел, как несколько людей, лиц и одежду которых он в темноте не мог рассмотреть, тащили к Висле человека, не оказывавшего им никакого сопротивления. Затем они его вложили в заранее приготовленный мешок и, бросив его в прорубь, моментально сами скрылись, не заметив свидетеля. Послали в Лагевники за мужиком и привели его к епископу. Он под клятвой подтвердил пастырю, что видел все это собственными глазами, что у убитого руки были сложены, как для молитвы, что он не вырвался из рук убийц, не кричал и весь был одет в черное.

День и час совпали со временем исчезновения ксендза Барички, но не было уверенности, что это он. Река замерзла, и невозможно было в ней искать труп, а до весны течение могло бы его далеко отнести.

Несмотря на то, что на основании этого рассказа можно было сделать только предположение о том, что это был Баричка, в городе упорно и с уверенностью говорили о том, что ксендза Баричку утопили в Висле.

После сильных морозов, бывших во времена праздника святой Лючии, погода вдруг неожиданно переменилась, наступила оттепель, выпал дождь, стало темно, лед тронулся раньше, чем обыкновенно, и река вскрылась.

Как будто чудо какое-то совершилось, и люди, работавшие на берегу Вислы, заметили плывущий по воде мешок. Они думали найти в нем что-нибудь ценное и с опасностью для жизни с помощью кольев и крюков зацепили его и вытащили на берег.

В мешке оказался труп ксендза Барички со сложенными накрест руками, со спокойным, умиротворенным лицом.

На берегу собралась толпа любопытных, и кто-то из них сразу узнал в трупе ксендза Баричку, а так как он совершенно не изменился, сохранив свою красоту и величие, то начали кричать, что свершилось чудо; толпа упала на колени и дали знать епископу.

Трудно описать, какое волнение поднялось в городе. Все устремились к реке, чтобы посмотреть на останки мученика; была большая давка, многие опускались на колени перед трупом, плакали, и среди толпы раздавались угрозы и крики возмущения.

Епископ, узнав о произошедшем, немедленно отправился вместе с духовенством к берегу реки, распорядившись, чтобы впереди шествия несли крест и траурные хоругви, а также, чтобы звонили во все колокола.

Принесли гроб и вложили туда останки мученика; из всех монастырей и костелов вышло духовенство с хоругвями, тоже направляясь к месту, где лежал труп, и куда стекались со всех сторон толпы народа.

Мешок, в котором был завязан труп, тщательно рассматривали, стараясь найти какие-нибудь улики, которые навели бы на след преступников. Мешок был обыкновенный, из толстого грубого материала, такой же, какие употреблялись для зерна, только значительно больше, по всей вероятности, нарочно сшитый из двух.

Возле трупа нашли веревку и пояс, который мог навести на след, потому что он был кожаный с железной пряжкой, какие обыкновенно носила придворная челядь.

Но не одна только челядь при дворе носила такие пояса, а потому подозрение разрослось.

Торжественное перенесение тела убитого в костел, панихида, проповедь, с которой молодой ксендз обратился к толпе, все это сильно повлияло на всех, навело страх и расположило к покаянию.

Все обратили внимание на то, что никто из придворных и окружающих короля не показался ни в костеле, ни на похоронах, и даже на улицах их не было видно. Поэтому начали громко, не скрываясь, говорить о том, что преступление было совершено слугами короля и по его распоряжению.

Епископ, возвратившись в слезах из костела, куда он велел на несколько дней поставить гроб убитого, чтобы еще больше взволновать людей и восстановить их против короля, окончательно решил предать его анафеме. Доказательств того, кто совершил преступление, и по чьему приказанию оно было совершено, все-таки не было. Vox populi, не мог быть юридическим доказательством для обвинения простого смертного, тем более, короля. В течение нескольких дней останки ксендза Барички были публично выставлены в костеле, и начали утверждать, что при них совершаются чудеса, что от тела по ночам исходит какой-то свет, что оно вовсе не разлагается, а наоборот, издает чудный благовонный запах; под влиянием этих рассказов народ проникался все большим страхом.

Закоренелые грешники спешили исповедаться, безбожники возвращались на путь истины. Все были объяты страхом.

Старик Свиняглова, в доме которого Баричка часто бывал, бывший случайно свидетелем разговора Кохана с ксендзом Марцином во время свадьбы, громко рассказывал, как он собственными ушами слышал, что Рава угрожал смертью Баричке; следовательно, никто другой, кроме него, не совершил этого преступления.

Таким образом, рядом с именем короля упоминалось имя фаворита, как его послушного орудия.

Из всех этих догадок в народе сложилась довольно правдоподобная легенда, принятая за настоящую правду, хотя она ничем не была доказана. Ксендз Сухвильк, видя, как несправедливо обижают короля, бросая на него тень подобного подозрения, и убежденный в том, что Казимир не мог дать распоряжения убить ксендза Баричку, обратился к королю, заклиная его выяснить правду.

Король торжественно поклялся ему, что убийство совершено без его ведома.

Ксендз Ян поспешил к епископу передать ему о клятве короля, но тот и слышать об этом не хотел и посмотрел на этот шаг как на доказательство беспокойства и нечистой совести, и еще более убедился в том, что двор причастен к убийству.

Когда в последний день выставления тела Барички в костел пришла какая-то женщина с больным ребенком, и при прикосновении к бренным останкам ребенок чудодейственно излечился, все в один голос признали Баричку святым. В этот момент какой-то человек в разорванной одежде, с растрепанными волосами, с испуганным лицом и обезумевшими глазами насильственно вломился в ризницу, требуя, чтобы его исповедали. Его начали уговаривать отложить исповедь до следующего дня, но он так умолял, на коленях ударяя себя в грудь и вопя о своей греховности, что один из ксендзов, сжалившись над ним, надел на себя епитрахиль и пошел с ним в исповедальню.

Исповедь продолжалась минуту, и ксендзь вместе с исповедавшимся, который обливался слезами, отправились к епископу.

Это был конюшенный слуга из замка, прозванный Варга, потому что с детских лет у него была нижняя губа рассечена. В порыве раскаяния, упав на колени перед епископом, он признался, что вместе с братьями Задорами утопил ксендза Баричку и добавил, что видел, как они перед этим о чем-то совещались с Коханом.

Показание Варги было тотчас записано при свидетелях, а так как вслед за ксендзом и Варгой к епископу проникло много посторонних людей, то известие о том, что виновники преступления открыты, быстро распространилось.

Говорили с большей уверенностью о том, что сам король приказал Кохану утопить Баричку, и что Задоры только исполнили его поручение.

Все эти дни в замке было заметно большое беспокойство.

Король догадывался о том, что Кохан из любви к нему мог решиться на месть и подозревал его в преступлении, но не задавал ему никаких вопросов, предпочитая оставаться в неизвестности.

Рава сильно изменился, постоянно беспокоился, и видно было, что он чего-то боится и не уверен в будущем. Однако он ничего не говорил королю, избегая даже всяких рассказов о найденном трупе Барички.

В день похорон оба Задоры скрылись, как будто предчувствуя, что Варга их выдаст. Это было большой уликой против них.

Вечером ксендз Сухвильк торопливо пришел в замок и, несмотря на поздний час, пожелал видеться с королем. Обеспокоенный Кохан провел его к королю, а сам остался у дверей.

– Ваше величество, – произнес ксендз Ян, входя в комнату, – я прихожу со скверными известиями и с сокрушенной душой. Один из участников злодеяния раскаялся и признался во всем.

Он взглянул на Кохана.

Последний был бледен, но мужественно с приподнятой головой ждал конца рассказа.

– Пжедбор и Пакослав Задоры обвинены, – добавил Сухвильк, – а паробок Варга, помогавший им, обвиняет и Раву, которого он видел перед убийством о чем-то совещающимся с ними. С Кохана подреник переходит и на вас. Епископ готовится предать вас анафеме, и никто его уже от этого не удержит. Король, стоя при столе, наполовину уже раздетый, потому что собирался лечь, когда пришел Сухвильк, выслушал все довольно спокойно. Он окинул взглядом Раву, который молчал.

– Лучше всего было бы, если бы проклятие епископа не застало вас в Кракове. Поезжайте, ваше величество, временно в Познань или в Гнезно к моему дяде.

Король утвердительно кивнул головой и отрывисто спросил:

– Сегодня? Завтра?

– Уезжайте с утра, – произнес Сухвильк.

– Вы поедете со мной? – добавил Казимир, одновременно задавая этими словами вопрос и выражая просьбу.

– Я поеду, – ответил ксендз Ян. Кохан молчал и не уходил. Казимир обратился к нему:

– Прикажи немедленно, чтобы все было приготовлено для отъезда.

Фаворит, получив приказание, должен был уйти.

Когда он ушел, у короля как будто упала тяжесть с души.

– Недаром говорит пословица, что нужно просить Бога беречь нас от друзей, а от врагов мы сами себя убережем. Кохан совершил преступление из любви ко мне, я уверен в этом, так как у него другого повода не было и вот я должен буду нести на себе ответственность за это преступление.

Король вздохнул.

– Вы знаете, – добавил он, расчувствовавшись, – я никогда не жаждал ничьей крови, и я всегда относился с презрением к тем, которые хотели мне вредить. Я даже намеком не дал повода к этому. Я невиновен! Неужели из-за совершенного преступления я должен отказаться от единственного человека, которому могу верить?

– А если вы его оставите при себе, – возразил Сухвильк, – то вас обвинят в соучастии.

Король гордо молчал.

Вскоре после этого ксендз Ян ушел, а Казимир, оставшись один, ожидал Кохана, предполагая, что он еще вернется к нему.

Войдя в комнату, взволнованный Рава в сознании своей вины упал к ногам короля.

– Простите меня, мой дорогой повелитель! Я вам оказал плохую услугу, я – скверный слуга! Я признаюсь… Да, я им поручил… Не гоните меня прочь от себя, пане – потому что без вас жизнь для меня ничего не стоит. Не отталкивайте меня!

Король молча положил свою руку на его плечо.

– Я понесу наказание, и я заглажу свою вину, – продолжал Кохан, – да, я убил человека. Но он был предупрежден о грозившей ему опасности, он на вас напал и заслужил это наказание.

Дрожащий голос Кохана смолк.

– Завтра едем в Познань, – отозвался король, не желавший больше ни расспрашивать, ни говорить о том, что ему было неприятно.

Кохан понял, что он не будет прогнан; лицо его прояснело, и он от радости целовал ноги короля.

Больше не было разговора ни о Баричке, ни о проклятии.

Всю ночь не спали в замке и готовились к отъезду; король брал с собой большую часть своего двора, всю охотничью свору, хотя у него имелась другая в Познани, многих чиновников, значительный отряд рыцарей, коней и экипажей.

В епископстве между тем торжественно готовились, чтобы по церемониалу, установленному обычаями церкви, с амвона в Вавеле отлучить короля от церкви; по мнению епископа, это разъединило бы короля с народом и принудило бы его к покаянию и к подчинению.

Бодзанта, находясь под свежим впечатлением мученической смерти своего любимца, не хотел больше откладывать того, что он признал необходимым, и не слушался тех, которые его отговаривали.

Некоторые каноники смиренно указывали ему на сомнительные результаты этого шага, которые окажутся для церкви стеснительными, но епископ и слышать о них не хотел.

Он сам, окруженный духовенством, должен был произнести это страшное проклятие на помазанника Божья.

Церемония была назначена на третий день, как будто королю хотели дать еще время, чтобы одуматься.

Бодзанта, хотя и не отказывал в сострадании, но ставил тяжелые и унизительные условия. Он знал, что его решение не осталось тайной для Вавеля, потому что даже самые секретные совещания неизвестно каким образом туда передавались. Точно так же и он имел своих шпионов при дворе, и на следующий день рано утром, когда рыцари, придворные, челядь, чиновники проезжали по полусонным еще улицам Кракова, капеллан прибыл к Бодзанте с известием, что Казимир уехал в Познань.

Говорили о том, что Кохан не только не скрылся и не был прогнан из замка, но даже поехал вместе с королем. Епископ это принял, как вызов и как оскорбление. Гнев его еще увеличился.

– Он сам хотел этого! – воскликнул епископ, поднимаясь с ложа. – Да исполнится воля Божья и Его желание! Посмотрим, кто окажется сильнее в Риме: король и архиепископ или краковский пастырь?

На следующий день толпы народа, привлеченные заранее распространившимися слухами о том, что епископ с амвона отлучит от церкви короля за убийство Барички, проталкивались к костелу, наполняя улицы и дворы.

Окруженный почетным духовенством, с распятием в руках, почтенный старый епископ с большой пышностью поехал из своего дворца в костел при замке в Вавеле.

Костел был переполнен, но там не было ни одного высшего чиновника и ни одного из придворных Казимира. Даже челядь, оставшаяся в замке, и та попряталась в сараях и на чердаках. В сенях было пусто, и как бы все вымерло. На дверях висели замки, и живой души не видно было.

Неоржа, Отто из Щекаржевец, Пшенка, Янина и другие, принадлежавшие к их лагерю, пришли послушать это страшное проклятие и посмотреть, как бросают и ломают свечи при этом страшном обряде, как бы исполняя смертный приговор над убийцей.

Произнесена была анафема. Двери костела закрылись, и епископ возвратился в свой дворец.

Ему казалось, что с этого момента в Кракове замрет вся жизнь, что плач и стоны разнесутся по всей стране, и что люди покроют себя трауром и пеплом. Между тем, жизнь без всяких изменений текла по-прежнему, а Вержинек на вопросы любопытных, отвечал, что спор между королем и епископом будет обсужден и улажен в Риме.

Это уже не было борьбой между духовной и светской властью, а простой спор между Казимиром и Бодзантой.

Так на это дело смотрели, потому что времена сильно изменились.