Соляроиды

Древнейшие боги олицетворяли силы природы. В то же время они были как бы частями единого тела. Т. Якобсен (в кн. Г. Франкфорт и др., «В преддверии философии») приводит такой вавилонский текст:

В египетской «Книге мертвых» боги, олицетворяющие различные стихии, представлены как части тела Атума, охранительно простирающего руки над всем сущим. Распростертый Атум дал начало образу «небесного человека», который встречается в христианской мистике и знаком которого является крест (ветхозаветный дух божий тоже носился над бездной — правда, о распростертых руках не упоминается, но как еще носиться?). След Атума сохранился в мифах различных народов о человеке, вознесшемся на небо, подобно Ориону (в виде созвездия, напоминающего крест).

Поскольку Атум в качестве Атум-Ра отождествлялся с Солнцем (Ра), изменяющим в течение года время своего пребывания на небе и ежесуточно погружающимся в море, чтобы возродиться в утреннем сиянии, то и «небесному человеку» пришлось отправиться в странствие по солнечному пути.

Зимнее солнцестояние приходится на двадцатые числа декабря. Соответственно персонажи, отождествляемые с «небесным человеком», рождались — отправлялись странствовать — в эти даты или сразу после них. Их мать олицетворяло созвездие, находящееся в начале пути и посвященное великим богиням-матерям Нинмах, Исиде или Афродите, которых часто изображали с младенцем на руках. Уже в греческой мифологии этот младенец был символом любви.

Божественный скиталец Дионис был рожден дважды — от смертной Семелы и затем (так как он был недоноском) из бедра самого Зевса. В земном странствии он перенес много испытаний. На него покушался, среди прочих, жестокий царь фракийцев Ликург, от которого юному богу пришлось спасаться в море. Он спустился в мрачное царство Аида, чтобы вызволить Семелу. Все его враги, естественно, понесли наказание, а почитатели были вознаграждены, вознесясь вместе с ним на небо. Среди последних была дочь Икария Эригона, увековеченная в виде созвездия Девы, от которого берет начало солнечный путь.

Из мифа о сыне Солнца Фаэтоне мы узнаем, что солнечный путь отнюдь не был увеселительной прогулкой. Здесь небесного человека ожидали тяжкие испытания в виде чудовищных животных. Не всякий мог справиться с ними. Горящий Фаэтон упал на землю и тело его омыли воды священной реки Эридан.

Еще более опасен подземный отрезок пути после переправы через реку — священную, будь то Ганг, Стикс, Эридан или Иордан — который когда-то назначался «сыновьям» (Энлилю, Гераклу) во искупление греха, напоминая о жертвоприношении детей. Отсюда мотив сурового отца, отзвуки которого еще звучат в Евангелии («Для чего ты меня оставил?») и в бесчисленных историях о потерянных, оставленных, преследуемых, не узнанных отцами и снова обретенных детях.

Впоследствии подземное царство стало обязательным объектом посещения. История Гильгамеша позволяет составить представление об истинной цели путешествия. Он отправился в загробный мир в поисках предка (единственного уцелевшего после потопа), чтобы узнать у него тайну бессмертия — не только для себя, но и для всех людей. Поход его окончился неудачей: повстречавшийся на обратном пути, уже после переправы, змей съел дерево жизни. Возвращение умерших было задачей путешествий Орфея, Геракла (за Алкестидой), Тесея и, возможно, Лота (если считать полыхающий, покрытый серой Содом ветхозаветным аналогом ада). Эней спускался к умершему отцу, чтобы с его помощью заглянуть в будущее. Одиссей преследовал более скромную цель — узнать дорогу домой, к отцу на Итаку, но это лишь более приземленный вариант того же мифа.

Соединение всех этих символов дает рождение от девы в конце декабря, погружение в воду, скитание в пустыне среди зверей и дьявольских наваждений, многократные переправы с одного берега на другой, учеников по числу знаков Зодиака, оживление мертвых, поединок со смертью во имя спасения и возвращение к небесному отцу (сошествия в ад нет в канонических Евангелиях, но есть у Никодима).

Аллюзии великого путешествия многократно звучат в библейских притчах. Так, пророк Иона «бежал от лица Господня» и, застигнутый штормом на пути в Фарсис, был — по собственной просьбе — брошен корабельщиками в море, чтобы выкупить им спасение своей гибелью. Его проглотил кит, но метафоричность этого события (очевидно, восходящего к какому-то допотопному жертвоприношению) тут же и раскрывается в речах Ионы:

Притча о Блудном Сыне — демифологизированный парафраз той же истории, тогда как Вечный Жид символизирует дорогу в один конец — вечное странствие без возвращения и, следовательно, без цели и смысла, противоречащее порядку вещей и столь же противоестественное, как труд Сизифа.

Вольтеровский Кандид, изгнанный из родных мест, проходит через ад прусской военной муштры, терпит неисчислимые бедствия и, наконец, соединяется с (тоже изрядно помятой жизнью) возлюбленной, чтобы «возделывать свой сад». В том же героическом веке пастор Лоренс Стерн отправился в «сентиментальное путешествие» по Франции и Италии. Он не заметил, что идет война и едва удостоил взглядом Нотр Дам, так как его внимание отвлекла девушка с зеленым сатиновым кошельком. Это было первое путешествие маленького человека с его заниженным эпикурейством, воспринятое современниками как собрание мелочей. Вирджиния Вульф, однако, проницательно усмотрела в импрессионизме Стерна прообраз нового искусства, совершившего крутой поворот от вечного к сиюминутному. Но не такой же ли поворот был совершен теми, кто сделал Энлиля сыном плотника?

Западная литература нового времени показывает, сколь глубокие корни пустило мистическое путешествие. Ее великие странники шли по проторенному пути. Постоянно повторяющийся мотив потери рассудка (приступами безумия страдали Гильгамеш, Геракл, в помрачении столкнувший со скалы преданного друга, влиятельный библейский пророк Исаия, который три года по воле бога ходил нагой и босой, Орландо, тоже сбросивший одежду, безумствуя на сексуальной почве. Дон Кихот, Гамлет — в связи с появлением призрака отца и многие другие «сыновья») может быть, восходит к представлению древних («Книга Мертвых», «Одиссея») о том, что души умерших лишены разума.

Романтики влили новую жизнь в начавшую было иссякать тему солярного странствия. Все его признаки обнаруживаются в неоконченном романе Новалиса «Фридрих фон Офтердинген», герой которого спускается в подземную пещеру (правда, у Новалиса как геолога инфернальные ассоциации замещены минералогическими), где находит историю своего рода в таинственной книге. Он продолжает свое путешествие уже целенаправленно — в поисках отца.

Поздние романтики нередко воплощали этот сюжет в жизнь. Лорд Байрон в молодости походил на отца, «Бешеного Джека», ловеласа с инцестуальными наклонностями, в зрелые годы — на деда, «Джека Плохая Погода», капитана, всегда попадавшего в шторм, и в конце пути — на его мизантропического брата, «Порченого Лорда», от которого унаследовал свой титул. Сделав события мистического путешествия фактами своей биографии (где были и гибель друга в волнах бурного моря, и припадки эпилепсии, и жертвенная смерть во имя свободы), Байрон предпослал песням «Корсара» эпиграфы из дантова «Ада».

Его младший современник Чарльз Дарвин юным романтиком отправился в кругосветное путешествие, которое привело его, правда, не к отцу, а к деду Эразму, первому английскому эволюционисту. К этому путешествию я еще вернусь.

Не сразу удается понять, чем по сей день привлекает нас история столичного щеголя, отвергшего любовь провинциальной девушки с тем, чтобы позднее увлечься ею и в свою очередь быть отвергнутым. Но вспомним, что сей щеголь из высшего света низвергся в глушь степных селений по призыву старшего родственника, которого не застал в живых; что данное им влюбленной девушке обещание братской любви вместо любви половой имеет высоко почитаемый прототип; что совершенное им беспричинное убийство друга есть дань древней традиции, идущей от Геракла (Онегин и Ленский были «лед и пламень», то есть зеркальные двойники. Их конфликт разрешился по традиционной схеме: один из двойников отправил другого в загробное странствие. Место его, однако, пустовало недолго. Идеальная возлюбленная, осваивая духовный мир героя по прочитанным им произведениям и обращая при этом внимание на «отметки резкие ногтей», ассоциирующиеся с аналогичными отметками — личным знаком первобытного человека на стенах пещеры, превращается в его двойника и проходит восходящую часть пути, поднимаясь от бессмысленного прозябания в глуши селений к самоотверженной жизни в высших сферах).

Эпигоны романтизма тиражировали роман-путешествие, не задумываясь о его сокровенном смысле. Дети капитана Гранта странствуют и подвергаются лишениям в поисках отца (то, что цель состоит в спасении отца, а не их собственном — допустимая в рамках жанра перестановка). Независимо от намерений автора, привлекательность подобных сюжетов объясняется их генетической связью с мистическими путешествиями «сыновей», неразрывной духовной связью между поколениями.

Самые яркие литературные явления нового времени — это парафразы солярных путешествий у Достоевского, Булгакова, Пастернака, Платонова, Маркеса (Дванов, вырвавшись из ада Чевенгура, сошел с седла в воду в поисках той дороги, по которой когда-то прошел отец в любопытстве смерти. Путь другого соляроида, полковника Аурелиано Буэндиа, начался посещением бродячего цирка, куда привел его отец, пролег через ад тридцати двух развязанных им и проигранных войн, несостоявшуюся смерть, безумие власти, чуть не стоившее жизни Другу, и завершилось — с приездом бродячего цирка — у старого каштана, под которым уже столько лет ждал его призрак отца).

Эти примеры иллюстрируют необычайную живучесть древней метафизики. В ее основе лежит отождествление личности со Вселенной, охраняющее от колдовства и обеспечивающее бессмертие. Образ хранителя с крестообразно распростертыми руками, летящего над бездной, вызывает чувство защищенности, приобщенности, сопричастности всему, происходящему в природе.

Если метафизическая система распалась, новая складывается из ее обломков, приобретая разительное (и не всегда желательное) сходство со своей предшественницей. Духовный наследник обладателя нового слова, воплотивший последнее в исторических реалиях отдельно взятой, избранной страны, спустился из привилегированных слоев общества на самое дно, испытал унижение ссылки, изгнание, предательство и принял мученическую смерть, чтобы стать живее всех живых. Верный ученик — в данном случае Иосиф, а не Петр — стал тем камнем, на котором воздвиглось нерушимое братство народов, идущих по завещанному пути и т. д. Нетрудно заметить множество совпадающих подробностей вплоть до жесткого регулирования половых отношений.

Подобие последовательных, как и параллелизм, одновременных метафизических систем определяется устойчивостью основных духовных потребностей, которые переходят без изменений от одного поколения к другому, как, впрочем, и основные материальные потребности, связанные с питанием и размножением. Прагматический жизненный опыт обращен к внешнему миру, погружая его феномены в сознание в виде неких объяснений, метафизика — к внутреннему миру, открывая феноменам духа выход наружу в виде неких событий.

Вечно живая, метафизика тоже следует по солнечному пути, то погружаясь в бездну, то воспаряя ввысь. Внизу создание духа научается есть, пить, общаться с ворами, мытарями, проститутками. Метафизика вмешивается в питание и размножение, заставляя поститься и рекомендуя воздержание. В то же время под влиянием прагматического опыта метафизические идеи обрастают силлогизмами, доказательствами, фактами, все более изощренно и безраздельно подчиняя сознание.

Историю западной цивилизации можно представить как чередование метафизических и прагматических периодов. Метафизические идеи возобладали в эллинистическом мире, на смену которому пришел латинский прагматизм с тем, чтобы уступить торжествующей метафизике Средневековья. После Возрождения прагматизм победно шествовал по пепелищам гугенотских и других столь же священных войн, и сейчас находится на гребне волны.

 

Фундамент

Любая развивающаяся система имеет цель — некое предсказуемое состояние, к которому она стремится, подчиняясь общим законам развития. Достижение цели — например, возобновление вида — гарантируется генетическим механизмом, точность работы которого позволяет безошибочно предсказать, что из утиного яйца вылупится утенок, а не лебедь (впрочем, было время, когда философы распространяли свое недоверие к целенаправленности в природе на всю генетику, причисляя ее чуть ли не к оккультным наукам). Разумеется, природная система не размышляет о своих целях и неспособна произвольно менять их. Но не то же ли можно сказать и о человечестве?

Система задает цель своим компонентам, и пока человек был частью природной экологической системы, ему незачем было заботиться о смысле существования. Беспокойство, ощущение пустоты жизни и необходимость определения ее смысла пришли с отделением от природы и начавшимся процессом формирования новых систем, все более подчинявших себе физическое существование человека. В связи с этим впервые появилась потребность разобраться не только в окружающем, но и внутри себя, т. е. духовная жизнь. Для поддержания этой последней формировалась метаэкологическая система, развивающаяся автономно, хотя и уподобляемая внешней системе мироздания. Метафизика возникла на основе такого уподобления как символическое воплощение внутреннего мира.

В этот ранний период был заложен фундамент метаэкологической системы. Краеугольным камнем в нем был образ Солнца, космического очага, как субстанциональной основы единства мироздания, который дополнялся и частично замещался Логосом, родственной интеллектуальной субстанцией. Свойства этой ионийской субстанции, её непрерывность и дискретность, порождали объединяющие и конфликтующие начала, представления о единице и бесконечно малом, преломленные в боге и человеке, о тонких атомах души и плотных атомах тела. Мироздание приобретало Структуру, основанную на гармонии чисел или подобии атомов. В этой системе состоялось разделение внешнего мира вещей и внутреннего мира сущностей. На долю нового времени выпала рационализация этих идей, перевод первичных метафор, называемых мифами, на упрощенный язык вторичных метафор, называемых философией.

В предыдущей и последующих главах я принимаю традиционную интерпретацию мифических сюжетов или предлагаю собственную, если она кажется мне более убедительной. Ключ к символике мифов дает сравнительная мифология, обнаруживающая повсеместный параллелизм мифотворческих процессов. Мифы, родившиеся в тропических джунглях, на просторах тундры, говорят, на разных языках, об одном и том же — то внятно, то туманно, и в этом смысле дополняют друг друга, помогают заполнить пробелы и расчистить позднейшие наслоения. Мифотворческий параллелизм свидетельствует о единстве первичных духовных потребностей человечества, отраженных в древнейших метаэкологических системах.

Если рассматривать миф как изложение каких-то, пусть даже отчасти или целиком вымышленных, событий, то нетрудно обнаружить в нем отклонения от элементарной логики. Словно мифотворчество руководствуется какой-то своей, особой логикой. Однако логическая структура мифа проявляется не в житейском, а в метафорическом значении описываемых событий. В процессе духовной эволюции метафоры претерпевали определенные изменения (например, олицетворение родовой сущности утрачивало зооморфные черты и приобретало антропоморфные; путь души пролегал не по звездному небу, а по каменистой земле). Соответственно вносились поправки в их событийное оформление (супругом Европы становился уже не бык, а Зевс, принявший облик быка; созвездие Девы заслоняла девственная жена плотника), постепенно утратившее всякое правдоподобие. В этом, по-видимому, и заключается секрет мифопоэтической логики, которая, как утверждают многие — и особенно настоятельно Я.Э. Голосовкер в «Логике мифа» — не имеет ничего общего с формальной.

Иначе говоря, есть разные способы представления, но нет разных логик. Основу логики составляют причинно-следственные отношения, которые неизбежно возникают в любой системе как результат воздействия её элементов друг на друга. Поскольку не может быть мира без воздействий (о таком мире мы просто не можем судить, существует он или нет, так как существование проявляется не иначе как в воздействии), то нет и мира без причинно-следственной логики. По сути, логика — это единственное общее для всех мыслимых миров, главное, что связывает физические системы с метаэкологическими.

Мифы убедительно опровергают мысль о производности духовной жизни от материальной. Мы видим богатство и сложность метаэкологических систем при убожестве и простоте экологических и наоборот. Космизм древнего человека не имел никакой опоры в материальных условиях и потребностях его существования. Человеку нужен был космос для приведения в порядок круговращений души задолго до появления потребности в календарях и навигационных приборах, которые заставили забыть о космосе. Человек мог думать о главном, пока его не убедили в том, что главное находится вне компетенции человеческого разума.

 

Геракл

Геракл оторвал Антея от матери его, Земли, и победил. Это ключ ко всем его подвигам. Человек мучительным усилием отрывался от вскормившей его природы и побеждал природное начало в себе самом. Этот подвиг запечатлен в мифах.

Экскурс в мифологию понадобился нам для того, чтобы развеять ещё бытующие представления о мифотворчестве как наивной попытке древних объяснить окружающий мир. Мифы в гораздо большей степени относятся к внутреннему миру, чем к внешнему, который лишь давал материал для символического самовыражения. С этой точки зрения мы не находим в мифах ничего наивного. Наоборот, они поражают уже недоступной современному человеку смелостью и глубиной постижения духовных проблем. Буквалистское прочтение подвигов Геракла как истории супермена или скитаний Авраама как древнееврейской хроники («нашей семейной истории», как любят говорить в Израиле) свидетельствует лишь о духовном оскудении людей технического века с его ущербной метафизикой.

Зевс превратил свою любовницу Ио в корову, которая кружным путем, через Кавказ и Босфор, бежала в Египет, где превратилась в богиню Исиду. Проще было бы сказать, что Исида была коровой (а ее муж Осирис — быком), но дошедший до нас поздний миф не может допустить такой бестактности. Ведь когда Ио-Исида была тотемической коровой, те из людей, с кем нельзя спариваться, отождествлялись с животными, на которых было наложено аналогичное табу (кстати сказать, даже эпизодическое спаривание с животными может привести к проникновению в человеческую популяцию дотоле неизвестных вирусов, распространяемых половым путем). Образы животных так прочно ассоциировались с сексуальными ограничениями, что вошли в генетическую память и до сих пор возникают как сексуальные символы в наших снах.

Тотемизм — это метафизическая система, в которой духовный мир получает внешнее выражение в виде символов, заимствованных из природного окружения. След тотемизма в генетической памяти еще угадывается в детском влечении к животным (своеобразное повторение истории рода человеческого в индивидуальном развитии), в ласковых прозвищах влюбленных (рыбки, птички, кошечки — в прошлом обычные тотемы), в сексуальной символике сновидений (редко достигающей откровенности «фольклорного» сна пушкинской Татьяны, где медведь служит посредником между нею и возлюбленным), в зоологической образности парнасцев и есенинской «деревенской» лирики, рождественских елках и священных деревьях гинкго у буддийских храмов.

В эпоху тотемизма формировалось нормативное — нравственное — отношение к природе, которое в дальнейшем, к сожалению, было значительно ослаблено, поскольку новые метафизические системы, развиваясь на удобренной тотемизмом почве, в то же время расчищали для себя место, подавляя и выкорчевывая культ попираемой природы. Развитие внутреннего мира и его обособление требовали смены символов, которая давалась не без усилий. Последствия этих подвигов все еще с нами.

Подвиги Геракла — это победы над наиболее распространенными тотемами — змеей, львом, быком (на Крите), собакой и лошадью (кони Диомеда, кентавры), причем на первый взгляд не относящаяся к этой теме очистка скотного двора Авгия тоже содержит тотемические аллюзии, поскольку на этом дворе содержались священные быки Гелиоса. Бык-производитель, вне сомнения, был самым могущественным тотемом, давшим начало многим верховным богам. Он был зооморфным заместителем Осириса (Аписа), Зевса, Посейдона (Таврия), Гелиоса и даже Диониса. Не только еврейский Иегова, но и другие боги мечтали избавиться от этого навязчивого образа. Отсюда тавромахия, выродившаяся в кровавый спектакль — корриду с ее сексуальными обертонами.

Не менее драматично складывалась история другого практически неистребимого тотема — змеи. Недаром Библия называет ее самым хитрым из всех живых существ. Еще основатель Афин Кекроп был наполовину змеей. Кадм построил Фивы на месте, указанном ему священной коровой, но ему тут же пришлось вступить в бой со змеем. Он посеял зубы змея и пожал распрю между его отпрысками, сам в конце концов превратившись в змею. Это метафора духовного перерождения завоевателей, которые, следуя за своими коровами в поисках новых пастбищ, вторглись в пределы племен, почитавших верховным тотемом змею. Междоусобные стычки между этими племенами дали пришельцам власть над новыми землями. Однако, восприимчивые к изощренной восточной метафизике, они со временем и сами приняли культ змеи.

Со змеем сражались древнейший герой Гильгамеш, хеттский бог грозы Те-шуб, его греческий заместитель Зевс, и, в одном из своих обличий, стреловержец Аполлон, названный по этому подвигу Пифийским (поскольку к нему перешли свойства поверженного тотема). Его жрица в Дельфах, Пифия, была, в сущности, прирученной змеей в человеческом облике. Геракл душил змей еще в колыбели.

Смена зооморфных богов гибридными полулюдьми-полуживотными, которые затем переходили в ранг чудовищ, отражает не только отчуждение от окружающей природы, но и извращение природных инстинктов (символом коего может служить Геракл в женской одежде). Змей, а также сфинкс символизировали порочность, инцестуальный грех.

Битва героев с кентаврами — самый популярный сюжет греческой мифологии. Птицы когда-то распоряжались судьбой, а позднее влияли на принятие решений через своих посредников-авгуров. Олимпийские боги еще долго ассоциировались с посвященной им птицей (орел Зевса, голубь Афродиты, сова Афины), зверем или деревом и превращались в животных, чтобы зачать полубога или героя, а иногда и кентавра.

Так Зевс в образе быка похитил Европу, родившую ему на Крите судей подземного мира Миноса и Радаманта. Впоследствии критянки, несмотря на запрет Афродиты, не могли устоять перед быками, а жена Миноса Пасифая родила от подобной связи Минотавра (все это нагромождение фантастических сюжетов имело лишь одну цель — погрести под собой воспоминание о критском культе быка). Скандинавский бог Локи, превратившись в кобылу, настолько вошел в роль, что родил даже не кентавра, а боевого коня. В более цивилизованных вариантах такого рода мифов животные уже не рождали, но вскармливали богов и героев, как коза — Зевса или волчица — Ромула и Рема.

Рассказывая о троянском разведчике Долоне, захваченном и убитом Одиссеем и Диомедом, Гомер не забывает упомянуть о том, что он был облачен в волчью шкуру, тогда как на Одиссее был шлем в виде кабаньей головы. За этой схваткой, возможно, стоит давняя вражда, поскольку кабан — древнейшее тотемное животное Аркадии, а волк (собака) — тотем арийцев, в частности, населявших Анатолию хеттов. В греческой мифологии священные собаки встречаются как на небе (созвездие Пса, бегущего за охотником Орионом), так и под землей (стигийские псы, сопровождающие богиню Гекату, чудовищные стражи Кербер и Орфо — тот и другой побеждены Гераклом). В храме Зевса на Крите находилась золотая собака, якобы охранявшая его в период кормления молоком козы Амальтеи. Однако, судя по интересу, проявляемому к этой собаке древними малазийскими царями Пандареем и Танталом, как раз она была объектом культа, узурпированного Зевсом. Щенков приносили в жертву как Гекате, так и хеттским богам. Об одном ирландском герое сказано: «Назван он Конхобар, будет он Конхобар» (т.е. песий). Несчастная Гекуба, потеряв сыновей, превращается в собаку. Строки Есенина можно отнести и к ней:

Вторгшиеся в средиземноморские страны арийцы, в том числе предки греков, оказались в окружении автохтонных тотемов и производных от них богов. Происходят заимствования, совмещения, контаминация признаков. Так, Аполлон, пожалуй, самая противоречивая фигура в греческом пантеоне, совмещает архаические черты бога солнца и индоевропейского волчьего бога. В качестве последнего Аполлон Ликейский враждует с пастушескими богами, сдирает шкуру с сатиров, преследует овечек-нимф (у Овидия образ волка возникает в связи с погоней Аполлона за Дафнией). Позднейшие наслоения превратили вражду Аполлона и сельского бога Пана в противопоставление высокого профессионального и низового самодеятельного искусства, городской и сельской субкультур (об этом ниже). На одном из крутых поворотов истории Аполлон-Люцифер был свергнут богом грозы.

Древние евреи находились под сильным влиянием культа египетского Осириса и вавилонского Мардука, животными заместителями (тотемическими предшественниками) которых были бык и телец. Несмотря на жестокие репрессии, евреи время от времени склонялись к этим культам. Стоило Моисею уединиться с богом, как его «жестоковыйное племя» взялось за изготовление золотого тельца. Иисус воспринял от соседних богов, египетского Аммона (в его овечьем воплощении) и ассирийского Оаннеса, символы агнца и рыбы, причем агнец фигурировал в жертвоприношении, а рыба — в связи с очистительными обрядами. Впрочем, тотемическая роль рыбы не ограничивалась семитским миром. Анаксимандр считал, что человек произошел от рыбы, а основатель христианства, при его значительной философской эрудиции, мог быть знаком с трудами милетской школы (вспомним также, что Одиссей и его спутники, плавая по «многорыбному» морю, рыбы не ели).

Библейский рай был садом, в котором мирно уживались хищные и травоядные животные, а человеку была предназначена роль хранителя. Его первой задачей было поименование всех живых существ. Участие яблока и змеи в грехопадении восходит к ушедшей в подсознание тотемической сексуальной символике.

Впоследствии, укоряя Иова в попытке утвердить превосходство над природой, бог произнес следующие знаменательные слова:

Полностью стереть следы тотемизма не могла даже великая реконструкция древних метафизических систем — их превращение в религии, т.е., по преимуществу, учения о нравственном совершенствовании человека.

Так, царица Майя, долгое время остававшаяся бесплодной, увидела во сне белого слона, который вошел в ее чрево. Рожденный после этого принц Сиддхарта в возрасте семи лет заметил птицу, схватившую земляного червя. «Увы, неужели все живые существа убивают друг друга?» — подумал принц. С этого момента началось его духовное просветление — превращение в Будду, который никогда не забывал о животных. Не только позаимствованная из Упанишад сансара способствовала сохранению нравственного отношения к природе, но и заповеди повседневной морали (например, оставленные принцессой Маликой, см. ниже) содержали религиозное осуждение жестокого обращения с животными.

Несколькими столетиями позднее Иосиф привел свою беременную жену в Вифлеем для переписи, а так как не было места в гостинице, то она родила в яслях, где младенец и находился до обрезания. После крещения сошел на него Святой Дух в виде голубя и повел его в пустыню, где был он «со зверями» (Марк, I, 13), искушаемый дьяволом, и ангелы служили ему. И кто такие ангелы, если не птицебоги, царство которых простиралось от Египта до Гватемалы?

В мистической иерархии ангелы ниже людей, так как не созданы по образу и подобию. В былые времена они входили к дочерям человеческим, находя их красивыми. Но эволюционируют и ангелы. Теперь они как бесполые существа служат образцом добродетели. Потому что унижение тотемов распространилось на все природное, ставшее синонимом низменного, непристойного. Переживаемый нами экологический кризис — в известной мере наследие того времени. Геракл, круша все вокруг, расчистил путь другому известному в Афинах борцу — Аристоклу, прозванному за могучее телосложение Платоном. Наша экология есть порождение нашей метаэкологии.

Но старые боги не сдавались без боя. Шла чехарда сексуальных революций и контрреволюций. Сократ клялся собакой. Киники называли себя собаками. Франциск из Ассизы провозгласил себя братом всех живых существ и проповедовал птицам. Вагант Архипиита Кёльнский утверждал, что борьба с природой — напрасный труд. Жан-Жак Руссо был другом природы. И, наконец, романтики XVII в. впервые поставили вопрос об охране природы, положив тем самым начало новому метаэкологическому циклу.