Глава 1

Азовск был таким же небольшим южным городком на море, как и лермонтовская Тамань, только без контрабандистов. Тёплое море, мелкое, нагретое солнцем и не остывающее до осени, зеленые сады, раскинувшиеся повсюду, мягкий южный говор.

Частный сектор города состоял из кирпичных домов, которые мне, выросшему в Сибири, где такие дома строились только из бревен, казались солидными, добротными, говорящими о достатке хозяев. Многие владельцы в глубине своих дворов, чтобы не пустовало место, возводили дополнительные строения в виде летних кухонь, небольших флигелей, которые сдавали внаем, в основном, военным.

Один из таких маленьких домиков снимал и я у хозяйки Нины Александровны. Обстановка в нём была самая неприхотливая, спартанская. Шкаф, стол с двумя стульями, кровать. В небольшой прихожей — газовая плита, за которой примостился голубой газовый баллон. Из вещей взятых напрокат — холодильник и черно-белый телевизор «Рекорд». Вообще у меня был минимум личных вещей, да и зачем они мне, когда в любой момент могли перебросить в новый гарнизон? Впрочем, небольшой комплект гражданской одежды всё-таки имелся.

На столе в комнате стоял купленный в комиссионке магнитофон «Панасоник». Вот, собственно и всё.

Хозяйка Нина Александровна была своеобразной женщиной. На вид, ей было около шестидесяти, давно разведена, жила одна. Порою, она находила одиноких мужиков своего возраста, которые к ней временно подселялись. На юге таких мужчин называют «примаками». Чем богаче был мужичок, чем больше он имел за душой, кроме пенсии, тем, разумеется, было лучше.

Моя хозяйка, в общем и целом, была незлым человеком. В то же время, развод с мужем, покинувшим её ради молодухи, заставил смотреть на мир с пессимизмом, вернее на мужскую половину мира. Она пришла к выводу, что от каждого нового мужчины, становившегося у неё примаком, надо было что-то урвать. Как говорится: «С паршивой овцы хоть шерсти клок!»

Родила она поздно — её дочь, которую звали Оксана, была чуть старше меня. Когда я поселился во флигель, молодой и неженатый, то вполне естественно, что дочка стала уделять мне повышенное внимание. Например, Оксана частенько заходила, чтобы спросить что-то совершенно пустяковое и, при этом, садилась на один из стульев, принимая шутливо-вызывающую позу. Летом она надевала легкие платья, почти все из прозрачной ткани, чтобы непременно просвечивали трусики и бюстгальтер.

Но женитьба не входила в мои планы. Оксана это поняла, только, как большинство упрямых женщин, не оставила своих провокаций. Она считала, что может случиться момент, когда я не выдержу и сдамся на милость победителя. Это продолжалось до тех пор, пока на её горизонте не появился богатый вдовец, армянин — их на российском юге проживает множество. Говорят, что первые поселения армян были основаны еще при Екатерине II.

Армянин, к моему облегчению, тоже положил глаз на Оксану. Вскоре сыграли свадьбу, и она ушла жить к мужу. Таким образом, больше всех за Оксану радовалось двое: её мать и я. Нина Александровна была довольна как мать — наконец-то, пристроила дочку, а я, оттого, что освободился от плотной опеки девушки, вступившей на тропу охоты.

В конце концов, если каждый день смотреть на соблазнительное тело, то можно и не выдержать. Под бдительным оком хозяйки наша связь не осталась бы незамеченной. Я думаю, её дочь и не стала бы ничего скрывать — меня бы просто поставили перед дилеммой: женитьба или партком, причем, обращение в партийную организацию однозначно бы поставило крест на моей карьере.

Примерно в такую ситуацию попал комсомолец полка Юрка Ющенко. Он познакомился с одной девушкой, работавшей в штабе нашего батальона в службе АТИ. Долго обхаживал её, потом, наконец, пригласил к себе во флигель. Своих друзей, которые с ним проживали, попросил освободить помещение на одну ночь.

Девушка, конечно, поняла, что означает вечернее приглашение в гости, и приняла контрмеры. Как вспоминал Юра, ночь была фантастическая. Правда, пробуждение — не очень. Над собой он увидел разъярённое лицо мамаши, узнавшей от предусмотрительной дочки адрес заранее. Мать с ходу начала обвинять бедного комсомольца в изнасиловании и пригрозила походом в партком полка. Ющенко признался мне, что в ту минуту чуть не поседел, прокляв все свои амурные похождения, тягу к сексу и вшитый в член шарик.

Спасла положение его хозяйка. Она услышала какой-то шум во флигеле у постояльцев, и пришла разведать, из-за чего разгорелся сыр-бор. Охватив всю картину своим хватким бабским глазом, она безоговорочно встала на сторону Ющенко и принялась крыть на чем свет блудливую дочь и ее мамашу. Она заявила, что девушку никто не насиловал, как никто не заставлял её оставаться ночевать. А так поступать, как они, могут только поганые люди. Короче говоря, Ющенко с той поры в отношениях с девушками стал архиосторожным.

На следующий день после моего приезда, я вышел утром во двор дома к умывальнику, стоявшему рядом с флигелем. Утро встретило меня в лице хозяйки, хмуром и недовольном, которая сообщила, что Оксана вернулась. Сказано было без каких-либо подробностей, но с таким видом, будто я был виновен в её возвращении.

Пока я готовил себе завтрак, одевался на службу, девушка во дворе не появилась, поэтому я не смог узнать причину её внезапного возвращения. Однако едва моя нога ступила за ворота дома, как я натолкнулся на соседку — седую старушку, которую все звали бабка Верка.

— Как там Оксаночка поживает? — спросила она с явным любопытством.

— Я её не видел, бабушка, — ответил я, собираясь идти дальше.

— Вот не повезло девке-то, вот не повезло! — сокрушенно покачала головой бабка Веерка, — ужас какой!

— Да что случилось-то? Отчего она вернулась? — спросил я скорее из вежливости, не рассчитывая услышать подробности.

Однако бабка заметно оживилась и, наклонив голову ко мне, доверительно заговорила вполголоса:

— Милок, она загуляла от своего мужа, а тот узнал. Во, непутёвая!

— Что он ей сделал? Пытался убить?

— Да нет, куда там! Он же торгует, денежки зарабатывает. Она, шалава, сама виновата. Спуталась с каким-то парнем и тот её наградил этими, как их, тьфу забыла…Ну, которые прыгают туда-сюда.

— Вшами, что-ли?

— Во-во, какие поганцы! Так она еще и мужу их передала.

Дурость Оксаны поразила меня — сидела бы в себе спокойно, в доме полная чаша, муж ценит — нет, на подвиги потянуло, вернее на блуд. От безделья, наверное.

— Да, дела… И он ей всыпал?

— Не всыпал, а плеснул в лицо кипятком — вся кожа облезла. Вот она теперь и сидит безвылазно дома. Лицо-то всё розовое, как у ребетёнка махонького.

Я живо представил новое лицо Оксаны.

Однажды в детстве два моих приятеля решили посмотреть, что будет, если в бочку с карбидом налить немного воды, а потом бросить туда спичку. У них, действительно потом были розовые лица, такие, какие я видел у взрослых, сидящих в бане в парилке на самом верху. Поскольку дело было зимой, розовые физиономии пацанов на фоне белого снега выделялись резким контрастом. Многие прохожие, увидев их играющими на улице, советовали идти домой, чтобы не простыть после бани. А нам, играющим вместе с ними, было и любопытно, и смешно.

Переварив новость, сказанную бабкой Веркой, я попрощался с ней и провожаемый её внимательным взглядом, невольно ускорил шаг, пока не повернул на соседнюю улицу, ведущую прямиком в нашу часть.

Аэродромный парк со спецтехникой находился неподалеку от КПП и поэтому, отдав честь стоящему у ворот дежурному, я быстро достиг места расположения своего подразделения.

У калитки в автопарк, сваренной из тонких железных труб к которым снаружи на болтах прикрепили металлическую красную звезду, стоял командир роты Косых и грыз семечки. Они хорошо перебивали утренний перегар. Но когда я подошёл ближе и поздоровался, то с удивлением обнаружил, что командир накануне не пил. Повернув своё мощное тело ко мне, он обрадовано махнул рукой, больше похожей на лапу медведя:

— Привет, замполит. Как дела, Гуторин, справляется?

— Да, вроде ничего.

В это время мимо нас прошла женщина средних лет с полной грудью. Каштановые волосы были аккуратно заплетены сзади в короткую косу. Она небрежно кивнула нам и пошла дальше с весьма независимым видом.

— Это кто? — удивился я, увидев новое лицо, — жена кого-то из штабных?

— Нет, — хмыкнул Косых, — жена старшины роты охраны Никитенко. Её взяли кладовщицей на склады, — он кивнул в сторону складов квартирно-эксплуатационной службы.

Эта служба в военном городке занималась буквально всем: от вывоза мусора до канализации. На их складе хранились трубы, доски, листовое железо и прочая утварь, необходимая для ремонта. Напротив склада функционировала наша пилорама, где вечно пьяный плотник Толик делал из фанеры призмы и пирамидки для аэродрома.

Возле складов и пилорамы росли дикие абрикосы — жердёлы, которые я, проходя мимо, обычно обрывал и ел, слегка обтерев от пыли. Они росли и у нас, в аэродромном парке, но деревья здесь были большими — руками не дотянутся. Осенью, уже созревшие плоды падали на землю, словно маленькие бомбочки, разлетаясь вдребезги небольшими жёлтыми комочками. Обычно в это время жена нашего сверхсрочника Сашки Никитина Олеся приходила и собирала уцелевшие абрикосы, чтобы сварить компот.

Новую кладовщицу звали Аллой. Я с ней столкнулся позже, когда пошел проверить работу Толика и по привычке начал рвать жердёлы, складывая их в свою фуражку. Внезапно, за моей спиной раздался недовольный женский голос:

— Молодой человек, кто вам разрешил рвать с деревьев? Ну-ка заканчивайте!

Обернувшись, я столкнулся лицом к лицу с ужасно рассердившейся кладовщицей, словно её или её детей лишали чего-то очень дорогого. Она приближалась, чтобы оттеснить меня за территорию склада с весьма решительным видом и, было такое впечатление, что будь она мужчиной, то толкнула бы со всей силы грудью, просто бы смела со своего пути, как танк пробивает непрочную стенку. Однако затем я понял, что ей хватит и рук, которыми она принялась напористо подталкивать меня к выходу.

Мне внезапно вспомнилась похожая сцена из шолоховского «Тихого Дона». Чтобы остановить настойчивую даму, я уперся руками в её груди. Женщина тут же отскочила. Глаза её пылали гневом, каштановые волосы, заплетенные в косу, растрепались на ветру и мне, не смотря на всю эту неприятную ситуацию, она показалась привлекательной.

— Во-первых, я вам не молодой человек, а товарищ старший лейтенант, — начал я объясняться…

— Да по мне хоть сам господь бог! — перебила Алла, но уже без прежнего напора, — это имущество батальона обеспечения и здесь посторонним находится запрещено.

— Во-вторых, я замполит аэродромной роты, — продолжил говорить я, не обращая внимания на её слова, — у нас здесь стоит пилорама, так что, имею полное право, так сказать, присутствовать.

— Ну, и имейте себе на здоровье, а жердёлы не троньте! — не сдавалась Никитенко.

— А что они ваша собственность что ли?

— Не ваше дело! — грубо ответила кладовщица.

Что было с ней делать? Ругаться, спорить? Ну, уж нет, даже если она возомнила себя бог весть кем. Пусть подавится своими абрикосами! Однако о недопустимой грубости, которую совершила вольнонаемная по отношению к старшему по званию, следовало сообщить её начальству в лице прапорщика Пузырёва. Воспитательная беседа с ней не помешает. Впрочем, мне было абсолютно наплевать на Аллу и её недовольство.

 

Глава 2

Построение нашего батальона по утрам, так же как и на лагерном аэродроме, называлось «Разводом». На разводе командир ставит задачи на целый день и подразделения отправляются их выполнять. Оставшимся в строю офицерам обычно доводятся какие-либо указания сверху, объявляется наряд для заступления на дежурство.

Сегодня в число этих «счастливчиков» попал и я. Как оказалось, начальнику продовольственной части или попросту начпроду, надо было срочно ехать на окружные склады в Ростов за тушенкой. Поскольку замполитов считали основными бездельниками в армии, то естественно, первыми кандидатами на замену в наряд были они.

— Лихачев, — зачитал мою фамилию заместитель начштаба батальона, отвечающий за составление графика дежурств, — заступаешь сегодня дежурным по батальону.

— Есть! — ответил я.

После развода, чтобы убить время до заступления на дежурство, я отправился в ленинскую комнату. Солдаты как всегда использовали подшивки газет вместо туалетной бумаги, и пришлось дать нагоняй дневальным. Все это заняло немного времени.

Посмотрев на часы, я решил, что еще оставалось время заглянуть в солдатский клуб, к своему приятелю Юрке Кузовлеву — закончившему моё училище, только несколькими годами ранее.

Он попал на должность замполита роты охраны в Степногорск, там на чем-то погорел и был сослан к нам, в Азовск, в солдатский клуб. Лида, оставшаяся в лагерном аэродроме до полного закрытия лагеря, напрямую подчинялась ему. Нарастивший за несколько лет утомительной клубной работы солидное брюшко, Юра играл в бильярд, который в солдатском клубе стоял на втором этаже, в комнате возле библиотеки. Играл он сам с собою, поскольку днём в клубе обычно никого не было.

— Привет, Юрец! — воскликнул я, увидев, как мой приятель прицелился кием для удара.

Удар получился хороший, два шара закатились в лузы. Только после этого, отложив кий в сторону, Кузовлев подошел ко мне.

— Привет, привет, пропащая душа! Совсем засиделся там, в степи. Давно надо было отпроситься у Крутова и дунуть сюда.

— Да уж, у него отпросишься! Хотя, если бы я оттуда уехал, то тебя отправили бы вместо меня. Только и всего.

— Как там Лида? — поинтересовался Кузовлев, — она не слишком разошлась? А то, знаю я её.

Мне была понятна подоплека вопроса. Весь гарнизон знал, что Юрец не обделял своим вниманием Лидку, благо, что та была безотказная. Однажды во время просмотра солдатами фильма, я поднялся из зала наверх, в кинобудку. Пришел, как говорится, в неурочный час. Юра открыл мне дверь весь красный, запыхавшийся, а Лида, которая стояла у киноаппаратов, делала вид, что перебирает коробки с фильмами и украдкой одёргивала форменную юбку.

На вопрос Кузовлева я ответил, что с Лидией всё в порядке и что скоро все приедут на базу. То, что у меня самого были интимные отношения с ней, я предпочел не упоминать. Зачем расстраивать товарища? Если захочет, Лида сама всё расскажет.

— Смотрю, не успел приехать, засунули в наряд? — добродушно спросил Юра, поблескивая золотой коронкой на переднем зубе.

— Ты же знаешь штабных, мы у них самые большие бездельники. Это остальные работают в поте лица, аж штаны трещать от усердия.

— Особенно прапорщики, — согласился Кузовлев.

— Как в известной поговорке: «Офицер служит — пока ноги носят, прапорщик — пока руки».

Мы еще немного поговорили об особенностях службы в батальоне.

— А ты слышал, что не только Терновой в Могочу уезжает. Секретаря партбюро Подлесова на повышение забирают, — сообщил мой приятель.

— Куда его переводят? — спросил я с невольным сожалением — Подлесов был спокойным, рассудительным офицером, которого в батальоне уважали.

— Куда-то в Краснодарский край, кажется, станицу Прохладную. Там находятся крупные армейские склады, его переводят замполитом батальона охраны.

— Не слышно, кого прочат на его место?

Юра пожал плечами.

— По слухам, вроде кого-то из Афгана, но точно не знаю. Между прочим, — Кузовлев вновь улыбнулся, показывая золотые коронки, — здесь ходят и про тебя слухи.

— Какие именно?

— Что ты собрался жениться на официантке из летной столовой, Илоне, кажется. Это серьезно или как? Ты точно решил?

Юрий недоуменно покачал головой и сев на стул перед большим катушечным магнитофоном, нажал толстым пальцем на одну из клавиш. Как по заказу зазвучала моя любимая композиция группы «Спейс», которая называлась «Сувенир из Рио». На пальце приятеля поблескивало обручальное кольцо — довольно редкое явление в армии, поскольку обычно военные колец не носили. Такова была традиция.

По поводу женитьбы я ему ответил:

— Что ты, Юрка, женитьба пока не стоит в повестке дня. А слухи? Что ж, слухи могут быть всякие, я же не монах. Наверное, Илона рассказала кому-то из подруг и те решили желаемое выдать за действительное.

— Так у вас точно что-то было?

— Было, но не настолько серьезным, чтобы я делал предложение.

— И правильно, Витек! Скажу тебе честно, эти официантки, вообще солдатки, сам понимаешь, что за контингент. Из них, наверное, каждая вторая блядь, если это не жена офицера или прапорщика. Да и среди тех, тоже имеются охочие. Как говорит ваш Приходько, работают как швейные машинки.

— Повторяешь Крутова — он меня так же просвещал. Наверное, здесь южное солнце способствует бляству, — предположил я, — в Сибири публика не такая горячая.

— Да, да, — согласился Юрий, — всё может быть! Помнишь, как писал Есенин?

— Кажется, он писал про руки, — поправил я его.

— Какая разница? — отмахнулся Кузовлев, — руки, ноги. Цель одна: у неё отдаться, у него взять. Вот такой, понимаешь, обмен. Каждому своё!

— «Понимаешь, когда вынимаешь!» — как говорили у нас курсанты, сходив на удачное свидание, — согласился я с приятелем, — может ты и прав… Пойду готовиться в наряд. Надо вздремнуть хотя бы часок, а то потом всю ночь бороздить просторы гарнизона и ловить самовольщиков.

Попрощавшись, я пошел домой, по пути думая о распространившихся обо мне слухах. Честно говоря, было не особенно приятно. Я вообще не люблю никакого давления, а в подобных делах, тем более. Зря Илона это сделала. Может, думала подтолкнуть меня, заставить скорее принять решение? Я понимаю, бывают такие люди, которых надо хорошенько пнуть, придать некоторое ускорение. Но к их числу я себя не относил.

Войдя во двор дома, и направляясь к своему флигелю, я вспомнил об Оксане, ее обваренном лице. Мне не хотелось с ней встречаться даже случайно, поэтому я, не останавливаясь, прошел к себе и лег на койку, чтобы немного отдохнуть. Заступать на дежурство предстояло в пять вечера, и в запасе ещё было три часа.

В приоткрытое окно лениво втекал тёплый воздух, который здесь на юге, даже поздней осенью, остывал медленно, постепенно. Ветер, словно человек-невидимка, тихо вошёл в мою комнату, небрежно трогая покрывало на кровати, старые газеты, лежавшие на полу. Мысли об одиночестве, отступившие в последнее время, появились вновь. Я не знал, что сказать самому себе, как объяснить причины этого периодически возвращающегося чувства. Словно перебираешь вещи, и каждый раз натыкаешься на ненужную, которую, казалось, давно отложил, убрал в дальний ящик за ненадобностью.

Незаметно, под аккомпанемент невесёлых мыслей я задремал и проснулся только по сигналу маленького будильника, весело запищавшего на столе.

К вечеру похолодало. Откуда-то набежали тучи и небо, казалось, вот-вот разродится унылым осенним дождем. Быстро поднявшись, я надел брюки-галифе, хромовые сапоги, сверху накинул портупею. Мне вспомнилась поговорка: «Как надену портупею, всё тупею и тупею». Как-то, заинтересовавшись происхождением этого слова, я нашёл в словаре, что «портупея» с французского означает ремень для шпаги. Ну что же, шпаг нам не выдавали, а вот кобуру с пистолетом на неё нацепить было можно.

Чтобы не промокнуть под дождем, особенно ночью, когда по уставу следовало проверять службу часовых, я захватил плащ-палатку, сложив её в небольшой портфель. На этом, собственно, сборы были закончены.

Развод наряда прошел как обычно — на аллее перед зданием штаба полка. Я доложил дежурному по полку, что наряд построен, Мы провели осмотр солдат, каждый своего подразделения, а потом промаршировали к месту несения службы. Вот такое нехитрое дело — заступать в наряд на сутки.

В ночное время, когда все офицеры расходятся по домам, дежурный по батальону обладает высшей властью в подразделении, так что меня с полным правом можно было назвать «ночной комбат». Дежурство фактически начиналось с ужина в столовой, куда роты приводились старшинами-прапорщиками, в редких случаях сержантами.

Особо выгодной в столовой считалась должность хлебореза. Сколько я служил, хлеборезами почти всегда были армяне или азербайджанцы, видимо у них тяга такая — резать хлеб с маслом. Как они проникали туда неизвестно — это словно закон физики, выведенный штабными умами и не подлежащий изменению. Вот и сейчас, едва я вошел в помещение солдатской столовой, из окна хлеборезки выглянул армянин Тигран и, узнав меня, кивнул. К этому времени в столовой уже звонко стучала алюминиевыми ложками рота охраны.

Старшина роты прапорщик Никитенко — муж той самой настырной Аллы, с которой я столкнулся из-за абрикосов, спокойный, рассудительный мужчина небольшого роста, подошел ко мне и принялся рассказывать о проблемах с сыном, который учился в школе последний год. Он склонялся к мысли отправить его поступать в Новочеркасское военное училище связи.

Обсудив эту тему, мы подошли к окну хлебореза Тиграна, где понаблюдали, как он металлической меркой выдавливал порции масла для солдат на большую тарелку. Занятие это было долгим и утомительным, но Тигран, судя по его физиономии, был доволен своей работой и не хотел бы её менять на другую. К примеру, мокнуть под дождем на посту или, не выспавшись брести по плитам, прочесывая ранним утром аэродром. Как говорил перед этим Юра: «Каждому своё!»

После ужина я отправился в свой автопарк и присел в канцелярии, где у нас стоял телевизор. Надо было скоротать время до отбоя. За окном уже стемнело, начал накрапывать дождик, с чуть слышным шелестом падая на пожелтевшую листву деревьев. Потянуло запахом сырости и влаги. Идти под начинающим дождем в казарму абсолютно не хотелось, но я знал, что именно в такое время больше всего бывает самовольщиков.

Я выглянул в темневшее окно, что надеялся там узреть толпы бойцов, спешащих на волю, пока начальство прячется от дождя. Самовольщики это отдельная тема в армии. В эту категорию, как правило, попадали все — от солдат до курсантов.

В Азовске этому явлению способствовали многочисленные дыры в металлическом заборе, окружавшем казармы. Именно сквозь них просачивались отдельные искатели приключений. В самоволку бегали к молодым девушкам, но иногда, романы заводили с женами офицеров или прапорщиков, проживавшими в пятиэтажках неподалеку.

Из-за одного такого бойца жена бросила мужа-милиционера, который после приходил жаловаться нашему командованию на плохую воспитательную работу. Солдат оказался из моей роты. Старшина Винник по-дружески объяснил милиционеру, что с женой надо спать чаще, тогда она не будет заглядываться на молодых козлов. А если не встаёт, тогда и винить никого не стоит.

Кроме самовольщиков были и другие нарушения, которые зоркий глаз дежурного должен был усмотреть и предотвратить. Например, пьянство. Однажды мы со старшиной нашли припрятанную на чердаке казармы посылку, присланную из солнечной Грузии одному из солдат. В ней оказалось десять полулитровых бутылок заполненных «чачей» — виноградной водкой. Причем на каждую была одета детская соска. Видимо, чтобы после отбоя, солдаты брали эти бутылки к себе в кровать и посасывали «чачу», как младенцы. Страшно было представить, если бы эту картину обнаружил какой-нибудь дежурный по батальону. Тогда бы однозначно сказали, что Косых сам пьяница и рота у него пьяная.

После отбоя, около одиннадцати вечера, я отправился в свою роту, где пересчитал засыпающих солдат по головам в кроватях, словно кроликов или каких-нибудь бычков. Все были на месте, волноваться не стоило. Я вышел на крыльцо казармы, стал под козырек и закурил. С железного козырька срывались крупные капли, падали разбивались вдребезги о бетонный порог и я представил, как такие капли падают мне за воротник, разбиваются о шею, затылок. Меня передернуло, стало зябко.

— Товарищ замполит, — из казармы выглянуло хитрое лицо Паши Толоконникова, который был сегодня дневальным, — а еще придете?

— Обязательно! — легко соврал я. — Несите службу как положено, не расслабляйтесь!

Закончив проверку, орошаемый мелким дождиком, я вернулся в аэродромный парк. Мне предстояло около часа ночи проверить караул, пройтись по подразделениям, и, под утро, можно было себе позволить вздремнуть на диване в канцелярии.

Но моим планам не суждено было сбыться.

После двенадцати ночи, когда я сидел за столом и пытался прочитать очередную станицу романа Пикуля «Фаворит», безуспешно борясь со сном, дверь внезапно распахнулась. На пороге возник бледный как смерть прапорщик Васильченко — командир взвода охраны. Вместе со мной он заступил на дежурство начальником караула и должен был находиться со своим взводом, в караулке. Расстегнув непослушными трясущимися пальцами мокрую плащ-палатку, он сказал:

— Я сейчас человека убил.

После этого, достал свой пистолет и положил на стол передо мной. Под Васильченко образовалась небольшая лужица воды, стекшей с плащ-палатки, пока он стоял и переминался с ноги на ногу.

Онемев, я сидел ошеломленный этим внезапным известием. Тысячи мыслей промелькнули в голове, пока я не опомнился, и ко мне не вернулось присутствие духа.

— Что случилось? — спросил я дрогнувшим от волнения голосом.

Васильченко грузно опустился на диван, начал рассказывать:

— Понимаешь, Виктор Михайлович, на дальнем посту часовой задержал какого-то пьяного мужика. Тот лез через ограждение и не слушал окриков. Что с ним было делать? Взяли, привезли его в караулку посидеть до утра. Чтобы не мешал, я запер его в камеру — думал, там утихомирится, а вышло наоборот. Этот алкаш начал буянить, схватил табуретку и стал бить о стену, орать во всю глотку. Короче, я пошел с ним разбираться, сказать, чтобы вел себя по тише — всё-таки это воинская часть, а не пивная. Но этот придурок попёр на меня, как танк, стал кидаться. Я достал пистолет и выстрелил в воздух для острастки, а у него глаза стали совсем белыми, и он бросился на меня.

Васильченко опустил голову, припоминая подробности.

— Я тоже взбесился — не знаю, что нашло. Обычно, я тихий, не вспыльчивый. А тут не выдержал и выстрелил прямо в него, в живот. Тот упал на пол, но крови было мало. Я, замполит, думал, что её много будет, как в фильмах обычно показывают. А у него в животе маленькая дырка и все. Ну, что потом, потом вызвал дежурного фельдшера, чтобы его перевязали, а сам сюда.

Васильченко шумно сглотнул слюну. Я налил ему из графина воды и дал выпить, чтобы он успокоился.

— Да, наделал делов! — сказал я, забирая пистолет со стола и, соображая, что надо предпринять в первую очередь. Одно я теперь ясно представлял — впереди была бессонная ночь.

Так оно и произошло.

Довольно быстро появилось начальство во главе с командиром батальона подполковником Заречным. Пришлось писать кучу объяснительных и мне, и Васильченко. Пистолет у меня забрали, как улику возможного убийства. Однако впоследствии оказалось, что вроде убитый алкоголик оказался на самом деле раненым.

Он выжил, оклемался и подал на прапорщика в суд. Хуже всего, что этот буян оказался цыганом. После суда, который признал Васильченко невиновным, цыгане стали его преследовать по всему городу, угрожали порезать. В конце концов, бедный прапорщик запросился в Афганистан — там, оказалось, служить намного спокойнее, чем в родном городе.

 

Глава 3

Прошло несколько дней после злополучного дежурства. Приближались выходные, и на аэродроме я встретился с Волчатниковым, прилетевшим вместе с другими летчиками и техниками на отдых из Калитвы. Увидев меня, он очень обрадовался, подошел, обнял, похлопывая по спине.

— Привет, Витька! — сказал комэска, — чёрт, я соскучился по тебе! Обязательно приходи сегодня ко мне. Ты знаешь, в каком ДОСе моя квартира?

— Нет, — ответил я.

— В двенадцатом. У квартиры такой же номер, так что легко запомнить — двенадцать-двенадцать.

Мы вместе пошли по дороге от аэродрома к военному городку. Волчатников, придерживая рукой небольшой портфель, оживленно делился лагерными новостями.

— Полёты там скоро закончатся, почти весь лётный план выполнили. Кстати, как только твой приятель Терновой уехал, забросы шариков в двигатели прекратились, будто он, действительно, этим занимался. Кравченко ходит, задрав нос. Не знаю, может даже награду получит за разоблачение «врага народа».

— Зачем Сергею это делать? Не понимаю…Скорее, простое совпадение.

Уже у ворот КПП, где нам надо было расставаться: Волчатникову — идти домой, мне — в казарму, комэска сказал:

— Илона тебе привет передавала. Как-то пробовала звонить, но тебя не было на месте.

— А как у вас с ней? — осторожно спросил я.

— Да все также, — Сергей Николаевич раздраженно махнул рукой, — как в плохом романе, я люблю её, она любит тебя. А ты, ты любишь её? — он заглянул мне в глаза.

Видимо не найдя ответа, вздохнул и пошел к стоящим неподалёку пятиэтажкам. Уже издали он оглянулся и крикнул:

— Не забудь, вечером приходи!

Перед окончанием рабочего дня, в четыре вечера в штабе батальона проходила ежедневная планёрка. От нашей роты на неё обычно ходил Косых или я в его отсутствие. После полученного партийного взыскания Косых регулярно ходил на совещания, где каждый раз получал втык от импульсивного комбата Заречного за любую, даже самую незначительную оплошность. Аэродромное хозяйство такое большое, что придраться можно было ко всему: от плохого укоса травы возле полосы, до порванного проволочного заграждения. Сегодня командир роты был не в настроении идти на совещание, поэтому подошел заранее и, нахмурив брови, сказал:

— Михалыч, надоело мне этот ор каждый день слушать, сходи сегодня на планерку. Комбату скажешь, что уехал на сдачу аэродрома.

В учебном классе штаба батальона все садились на свои привычные, отведенные каждому места. Они никак не обозначались, просто все следовали заведенному издавна порядку.

Передо мной сидел начальник ремонтной мастерской автопарка капитан Алехин — толстый лысый мужчина пятидесяти лет. Несмотря на свой внешне туповатый вид, он обладал удивительной находчивостью.

Однажды во время стрельб из пистолета, когда к нам приехала очередная комиссия с проверкой, проверяющий отмечал отверстия, проделанные в мишени, белым мелком, чтобы потом не перепутать их с новыми. Мы выстрелили, подошли к мишеням вместе с Алехиным. Пока проверяющий рассматривал и отмечал результаты стрельбы на других мишенях, Алехин послюнявил палец, и стер следы мела на отверстиях в самом центре. Кажется, это была десятка и две девятки, свои-то пули он пустил в «молоко», причем, я подозреваю, специально. Из трех выстрелов у него получилось 28 — отличный результат.

Через проход от меня сидел еще один интересный тип — начальник службы авиационно-технического имущества лейтенант Тимченко по кличке «Тим». Отличительной чертой его характера был пофигизм в любых вопросах — по службе и в жизни.

Как-то он зашел в штабной туалет, который был общим для мужчин и женщин, и закрывался изнутри на защелку. Однако зашел не один, а вместе с молодой бухгалтершей Верой — она все время призывно поглядывала на молодого лейтенанта. Когда начальник штаба майор Поспелов подошел и стал дергать за ручку, дверь внезапно открылась, и оттуда появилась раскрасневшаяся парочка. На недоуменный вопрос начштаба что ни там делали, Тим нагло ухмыльнулся и ответил обескураживающе:

— Писали.

Поспелов не нашелся, что ответить. Потом было много разговоров в штабном коридоре, но с Тимченко как с гуся вода.

Рядом с Тимченко пристроился другой кадр — начальник продовольственной службы капитан Мишин. Этот вообще был легендарной личностью в батальоне. Ко мне он относился хорошо, поскольку мы с ним были из одного сибирского города, и он называл меня «зёмой». С Мишиным постоянно происходили забавные истории, которые могли без всякого труда стать основой для рассказов писателей-сатириков. Например, как-то раз Мишин вздумал меняться лошадьми с цыганами. Те отдавали ему жеребую кобылу, а себе брали жеребца. Обмен состоялся. Потом выяснилось, что кобыла не была жеребой и к тому же еще оказалась старой.

На этот раз совещание тоже началось с Мишина. В центре класса за столом сидел подполковник Заречный — грузный мужчина с густыми черными бровями, сросшимися на переносице. Он грозно смотрел на нас, как бы выбирая жертву для разноса. Начальник штаба Поспелов зачитал письмо от ветерана войны из Ростова, в котором тот писал о нехорошем поступке Мишина. Оказывается начпрод, проезжая на своем «Москвиче» по улицам Ростова, наехал на лужу и обрызгал фронтовика. Вместо того, чтобы извиниться, наш капитан обругал старика и скрылся, так сказать, с места происшествия. Осталось загадкой, как тот узнал адрес части, в которой служил Андрей.

Заречный строго посмотрел на Мишина и осуждающе покачал головой, совсем как воспитатель в детском саду, когда кто-нибудь из малышей расшалиться и разольет компот за столом.

— Товарищ капитан, — обратился он к нему, — и долго это будет продолжаться?

Мишин встал из-за стола и, поводя по сторонам заплывшими глазками, которые как два маленьких фонарика, торчали на опухшем от пьянства и гулянок лице, безнадежно развел руками. Повисла недолгая пауза, во время которой лицо комбата стало багроветь, пока не налилось свекольным цветом, после чего он закричал, сам распаляя себя:

— Сколько я буду говорить, — он ввернул несколько матерных слов для связки, — сколько я буду вам внушать — не можешь срать, не мучай задницу! Не можешь ездить нормально — поставь машину на прикол.

Комбат вспомнил известный случай, который произошел в прошлом месяце — Андрей по пьянке выехал на «Москвиче» за ворота части, перевернулся и помял крышу машины. Тогда еще в шутку говорили, что лучше бы он помял свою крышу.

— Товарищ подполковник, — забубнил Мишин, — да я же не знал, я не знал, что он фронтовик…

Комбат, услышав последнее слово, на мгновение остановился, а потом с удвоенной энергией стал орать:

— Мать вашу! А что остальных можно обливать грязью, что ли? Начальник штаба, подготовьте приказ — капитану Мишину объявить строгий выговор. Формулировку придумайте сами. А ты садись, начпрод.

Мишин сел, щеки его стали пунцовыми, словно такие люди могли испытывать стыд. На самом деле он, видимо, разозлился на комбата, но из-за субординации промолчал и не стал вступать в пререкания.

После того, как комбат выплеснул свой кипяток нервов на Мишина, обстановка немного разрядилась. Началась обычная постановка задач подразделениям на следующий день. Всё шло относительно спокойно, пока очередь не дошла до меня.

— Лихачёв, — спросил начштаба, — а где Косых?

— Он аэродром сдает.

— Что у вас, командиры взводов перевелись? — перевел на меня свой взгляд Заречный и без всякой паузы стал спрашивать, — почему до сих пор ограждение аэродрома порвано в районе ближнего привода? Я проезжал там сегодня. Вообще, доложу я вам, товарищ Лихачев, там можно проехать и на танке. Бойцы ваши спят, ворон не отстреливают. Вы что, хотите летчиков угробить?

Комбат опять перешел на крик и вновь побагровел. Меня в свою очередь тоже задело, почему он не спрашивает с Косых и командиров взводов за их работу, а спрашивает с меня? Я замполит, функциональные обязанности у меня совершенно другие.

— Товарищ подполковник, я не в курсе почему не заделаны дыры, — ответил я несколько дерзко и посмотрел на сидевшего рядом с комбатом замполита батальона Крутова, который мог бы и заступиться за своего подчиненного. Но тот отвел глаза в сторону и промолчал.

— Так поезжайте туда и войдите в курс! — продолжал орать Заречный, но затем внезапно смолк и уже спокойным тоном обратился к начальнику штаба, — товарищ майор, там к седьмому ноября лежит рапорт Косых о поощрении личного состава аэродромной роты, я думаю рапорт надо удовлетворить на пятьдесят процентов.

Обратившись ко всем, комбат вытянул правую руку:

— Вот это сто процентов, — пояснил он, а потом согнул её в виде крюка, — а вот это пятьдесят процентов.

При этом Заречный захохотал над своей шуткой и все заулыбались, но как-то несмело, ожидая продолжения командирской накачки. Сделав опять строгое лицо, Заречный обратился к Поспелову:

— Скоро у нас будет итоговая проверка, приедет комиссия из Новолиманска или штаба округа. Как идёт подготовка?

Поспелов довольно подробно доложил, что делается в подразделениях, и тем самым успокоил комбата. На этом совещание было закончено.

На крыльце штаба батальона, когда я, освободившись, вышел, стоял начпрод Мишин. Его пустые, стеклянные глаза задумчиво смотрели вдаль. В руке он держал свернутый лист газеты.

— Собрался в туалет? — спросил я в шутку.

Мишин очнулся от своих грёз.

— Не, зёма, это для грибов, — он тут же при мне сделал кулек, — на обочине дороги после дождя много сыроежек. Здесь их никто не ест, а я привык дома собирать. Ты же, наверное, ходил за грибами в лес?

— Было дело!

— А я, зёма, по ним с ума схожу. Здесь, на юге всё хорошо: и солнце, и море, и фрукты, только грибов нет.

— Смотри не отравись, — сказал я ему и пошел в свой аэродромный парк, чтобы рассказать Косых о совещании.

Я знал, что Мишин не будет особенно сильно переживать по поводу выговора. Заречный уже не раз ставил в округе вопрос о замене начпрода, но он не подозревал, что Мишин периодически возил начальству продукты в Ростов и пару раз устраивал отдых на море в компании с девушками. Для руководства продслужбы округа капитан Мишин был своим парнем.

В канцелярии Косых не было, но там сидела его жена Тамара — блондинка с красивыми чертами лица, такая же крупная, как и её муж. Рядом с ней сидела кладовщица Алла Никитенко. Увидев меня, она вспомнила недавнюю стычку из-за абрикосов, быстро собралась и ушла.

— Ну что, Витя, как там, на совещании? — спросила Тамара, видимо воображая себя некоей женой-командиршей.

— Да так как-то всё, — неопределенно ответил я, — ты же знаешь — жизнь, как у бутылки — кто ни возьмет и всё за горло.

Тамара усмехнулась, закинула ногу на ногу. Под платьем обрисовались её мощные бедра.

— Послушай, тут возник разговор о твоей женитьбе на официантке из лётной столовой. Это правда, что ли?

— Тамара Васильевна, ты кого слушаешь, каких-нибудь сплетниц, которым делать нечего? Я знаю, что у нас в городке любят перемыть косточки всем, но моя личная жизнь — это моё дело.

— Значит это не правда? — Тамара поменяла ноги местами, закинув теперь правую ногу на левую, — нечего с ними связываться! Эти девчонки испорченные, поверь мне! Спят со всеми подряд, прежде всего с курсантами — глядишь, какой-нибудь дурачок и возьмет замуж. Я-то их понимаю!

Последнюю фразу Тамара сказала неясным для меня тоном, отчего у меня мелькнула мысль, что она сама в своё время пыталась выскочить замуж за курсанта подобным образом.

— А ты тоже хотела выскочить за курсанта? — спросил я её напрямую.

— Конечно, а что в этом плохого? — совсем не смутилась Тамара, — офицеры всегда при деньгах, квартиры им дают сразу, не то, что на гражданке. Опять же, можно попасть за границу. Вон мы с Женей в Польше побывали. Чем плохо? Для девчонок выйти замуж за офицера всё равно, что вытянуть лотерейный билет со счастливым номером.

В этих своих наивных рассуждениях жена моего командира была где-то права. Особенно по зарплате. Например, хотя я был всего лишь старший лейтенант, моя зарплата была в два раза выше, чем у инженера. Плюс всякие льготы. Конечно, был определенный риск, например, попасть одним махом в Афганистан или куда-нибудь еще, где государству вздумалось поиграть бранной мышцой.

Тамара между тем снова поменяла ноги, словно у неё под юбкой полыхал пожар, и она не могла спокойно усидеть на месте. Я визуально представил её на диване, стоящей на коленях широко раздвинув ноги. Вот она медленно поднимает подол юбки. Потом наклоняется и ложится грудью на спинку дивана, выставив свой большой зад. Её белокурые волосы свешиваются вниз, едва не касаясь пола.

Что за чёрт? Переспать с женой командира? Я встряхнул головой, чтобы отогнать это наваждение. Тамара, как большинство женщин, чутких к таким вещам, заметила моё смятение, и глаза её затянуло легкой поволокой. Мне пришли в голову слова старшины, сказанные на лагерном аэродроме о том, что командир пьет и не спит с женой, а та бесится от этого и кидается на разных мужиков. Если так дальше пойдет, то она переключится на солдат.

Затянувшуюся паузу прервал, к моему облегчению, вернувшийся в канцелярию Косых. Я ему доложил о задачах, поставленных комбатом на завтра, о том кто получил очередной втык. Тамара не стала слушать скучный для неё разговор, встала, и нарочито покачивая бедрами, пошла к двери.

Поравнявшись со мной, она посмотрела мне в глаза снисходительно-насмешливо, с видом победительницы и сказала:

— А жену, Витя, мы тебе найдем. Можешь не беспокоиться.

Косых, поглядев ей вслед, вздохнул:

— Вот бабы, что втемяшится в голову, колом не вышибешь! Теперь у них в гарнизоне будет новое занятие — поиск тебе жены.

— Да что я, сам не могу найти?

Командир повернулся спиной, порылся в сейфе среди бумаг и я уловил звяканье стаканов. Однако Косых не стал привычно, как он всегда делал, наливать спирт. Заметив мой удивленный взгляд, пояснил:

— Всё завязал с этим, иначе вышибут из армии к чёртовой матери. Вся моя выслуга пойдет коту под хвост. Да и Тамара сильно ругается.

Посмотрев с тоской в глубину сейфа, Косых вздохнул и закрыл тяжелую железную дверцу. Продолжая начатый разговор, он сказал:

— Я тебе советую быть осторожней со всеми этими телефонистками, официантками.

— Чтобы не заразиться?

— И это тоже. Просто ты размениваешь с ними самого себя на мелочи. Да и потом, многие из них в погоне за женихами становятся почти проститутками. Только денег с клиентов не берут.

— Зато получают «борзыми щенками», — поправил я командира роты, вспомнив об обещанной Лиде квартире.

— Возможно! — согласился Косых, хотя и не понял, о чем я говорю.

Он достал из ящика стола рабочую тетрадь, чтобы записать план работ на следующий день.

— Я тут недавно читал Куприна, — продолжил говорить он, одновременно делая записи, — одна мысль мне понравилась. Она звучит примерно так: иметь дело с проституткой — всё равно, что найти на улице перчатку, в которую наплевали, и надеть себе на руку. Как точно сказано, а? Ничего кроме гадливости не вызывает.

Командир снова, как после демонстративного отказа от выпивки, удивил меня. Никогда ранее в пристрастии к чтению он замечен не был. Может, на него повлиял резкий переход от состояния пьяной прострации к трезвости, так сказать, от жидкого к твердому?

— Кстати, комиссар, — сказал Косых, посмотрев в окно и явно увидев кого-то во дворе автопарка, — мы тут без тебя взяли в помощь Лизе еще одну девушку-солдатку.

— Кто такая, я её знаю?

— Зовут Света, фамилия Арутюнян, местная из Азовска.

— Армянка что ли?

— Здесь много армян. Сходи, познакомься.

 

Глава 4

Лиза занималась у нас, как Наталья на лагерном аэродроме, оформлением и учетом путевых листов. Она была лет на пять меня старше, не замужем. У нас как-то сразу сложились дружеские отношения, и мы частенько пили кофе в её комнате, делились новостями, гарнизонными слухами, рассказывали байки и анекдоты. Каких-то более близких отношений не возникло, но, может оно и к лучшему.

Отправляясь по дорожке от канцелярии к домику, где сидела Лиза, я успел поговорить с двумя попавшими к нам солдатами, еще молодыми, неопытными. Они шли за капроновым ворсом для щетки КПМ в один из боксов. Этот ворс нагревался паяльной лампой, сгибался пополам и укладывать под трос щеток, имевших свойство быстро стираться от трения по бетонке. Труд по намотке щеток был не тяжелый, но нудный, скучный. Солдаты второго года службы не рвались на это занятие и обычно отправляли молодежь.

Домик, к которому я подошел, был одноэтажным, окрашенным в ядовито-желтый цвет, темного оттенка, с облупившейся в некоторых местах штукатуркой. Внутри, он как бы делился на две части: в одной была моя комната и помещение, где Лиза выписывала путевки, на другой половине располагался Приходько вместе со своим химическим хозяйством.

За дверью помещения химиков-дозиметристов слышалось легкое шуршание, поэтому прежде чем пойти к Лизе, я заглянул туда. К своему удивлению увидел прапорщика Приходько, раскладывавшего в стопки резиновые ОЗК салатного цвета. Противогазы отдельной кучкой валялись на столе.

— Ты уже здесь? — оторопел я от неожиданности, поскольку прапорщик еще должен был находиться в лагере.

— Прилетел сегодня, Косых приказал возвращаться, готовиться к проверке. Вот, притащил оттуда своё барахло, — он кивнул на комплекты ОЗК, — а что здесь? Новые девочки появились?

Вова снял очки и начал их протирать, близоруко щурясь.

— Как не появиться? Конечно, появились. За стеной сейчас одна сидит. Иду знакомиться.

— Глянь! Я тоже с тобой пойду. Кто такая, откуда? — оживился Приходько.

Я лаконично ответил:

— Армянка, отсюда.

— О-о, люблю армяночек. Меня призывали служить в погранвойска, и я попал в Армению, на границу с Турцией. Хорошее было время, скажу тебе. Местные армяне к нам очень хорошо относились. Сколько коньяка я там выпил… — Приходько мечтательно закрыл глаза.

— Только, Вов, — попросил я, — давай без своих обычных шуточек. Лиза-то привыкла, а новую девушку, ты можешь испугать своим напором. Кстати, её зовут Света.

— Значит, её зовут Света или, как армяне говорят «Светиик», с ударением на последнем слоге.

— Ну что, пойдем, знаток армян?

Мы вышли из помещения химиков и прошли в другую дверь, которая вела в общий коридор, разделявший мой и Лизин кабинеты. У Лизы было уютно. В её комнате стояло три стола, на одном из которых, самом маленьком, размещалась большая печатная машинка, прикрытая коричневым чехлом. На окнах висели простенькие тюлевые занавески, цветы в горшочках, в общем, чувствовалась женская рука.

Увидев нас с прапорщиком, Лиза заулыбалась.

— Ты ждешь, Лизавета, от Вовы привета? — с порога пошутил Приходько.

— Когда прилетел? — обратилась она к нему, посмеиваясь.

— Сегодня. Сразу с корабля на бал, — он подошел и галантно поцеловал Лизу в щечку.

Очки у Приходько были со стеклами «хамелеон», темневшими на свету. Когда Вова, подойдя к Лизе, попал в полосу солнечного света, линзы очков сделались темными и совсем скрыли глаза.

— Дамский угодник! — насмешливо произнесла Лиза, которой мужское внимание было все-таки приятно, и покосилась на сидевшую за другим столом девушку. Та с интересом смотрела на нас.

— Зато я безвредный, как таракан! — скромно заметил о себе Вова.

— Безвредный, но неприятный.

— Но-но! Лиза, давай без каприза! — попутался скаламбурить прапорщик, потому что было непонятно, о ком говорит девушка: то ли о Вове, то ли о таракане.

Приходько обратил свой взгляд в сторону незнакомки. Она была смуглой. Пышные черные волосы завивались в колечки и падали на плечи. Военная форма на её небольшой фигуре сидела особенно хорошо, можно сказать, изящно. Черные хромовые сапожки, только что выданные со склада, каким-то образом украшали её, словно это была не принадлежность армейской формы, а дополнительный аксессуар гражданского наряда.

— Тебя, насколько мне известно, зовут Света, — сказал я ей, — это наш химик прапорщик Приходько Владимир Николаевич. Я замполит роты, Лихачев Виктор Михайлович. Можно звать просто по имени.

— Не попить ли нам кофе? — предложила Лиза.

— А почему бы и нет! — согласился Приходько, присаживаясь на стул рядом со Светой, — так сказать, для знакомства.

Лиза занялась завариванием кофе. Поскольку растворимый был в дефиците, в ход пошел молотый. Вскоре густой, терпкий аромат заполнил небольшое помещение. Чтобы усилить вкус кофе, Вера иногда добавляла щепотку черного перца, что делало его необычным, жгучим, как горячий поцелуй.

Новая девушка быстро освоилась в непривычной обстановке и уже весело болтала с Приходько. Я, получив свою чашку кофе, сел за стол, напротив Лизы, мы принялись обсуждать последние гарнизонные новости, то есть вести разговор, как говорят на юге, за жизнь.

Светлана Арутюнян со смехом рассказала, что она гадала недавно у цыганки и та предсказала ей двух детей и двух мужей.

— Значит, у тебя, определяющая цифра по жизни «двойка», — сказал я, и все засмеялись, — но, я не к тому, что ты двоечница. Просто читал, что есть такая лженаука — нумерология, с её помощью якобы можно вычислить судьбу человека по цифрам.

— А что, у каждого есть своя заветная цифра? — задумчиво спросила Лиза.

— Конечно. Её только надо вычислить.

— Свою цифру я знаю без всяких подсчетов, — сообщил Вова, и на его лбу вспухли вены, как бывало, когда его захватывала какая-то мысль, — это цифра один, потому что я всегда хотел быть первым. Так что, Светик, — он подмигнул девушке, — видишь, как мы близки, я первый, ты вторая.

Лиза, неодобрительно взглянув на прапорщика, решила сменить тему. Она принялась рассказывать о недавно прочитанной книге из серии «Проклятые короли», которую выменяла на сданную макулатуру.

Поскольку я увлекался историей, то попросил её дать почитать. Мы вообще частенько обменивались литературой. Например, я был первооткрывателем популяризатора биографий писателей Анри Моруа. Надо сказать, что Приходько не отставал от нас в плане прочтения новинок литературы. Обычно он читал после обеда в своей каптерке, бросив на большие деревянные ящики с химимуществом пару матрасов и комплектов ОЗК под голову. Иногда чтение прерывалось громким храпом, который был слышан у меня в кабинете через отделявшую нас фанерную стенку и коридор.

Часы, висевшие на стене, показали, что приближался конец рабочего дня. Уходить из комнаты Лизы не хотелось, но надо было идти к себе, проверить тетради для политзанятий, готовиться к итоговой проверке. Заметив, что я собираюсь уходить, Приходько пошел со мной.

— Да, аппетитный персик! Эх, и где мои семнадцать лет? — произнес он с сожалением, поворачивая к своей каптерке.

Вечером я попал в гости к Волчатникову, причем квартиру его нашел сразу. Подполковник жил в обычной панельной пятиэтажке. Подъезд, как и положено подъезду в военном городке, был в известной степени загажен — на входе валялись картонные коробки с начавшим разлагаться мусором, от них шел неприятный кисловатый запах.

В военном городке не было обычных мусорных баков, куда можно было в течение дня выбросить мусор. Было устроено так, что по времени, к определенным местам подъезжала грузовая машина-мусоровозка с двумя солдатами наверху. Водитель сигналил, и к машине быстро выстраивалась очередь жителей с мусорными ведрами. Это было неудобно, опоздал — выкинуть уже будет некуда. Поэтому, когда смеркалось, то здесь, то там, неподалеку от домов, возникали кучки мусора, которые поутру убирали матерившиеся дворники.

Волчатников жил один. Жена, как он и говорил, до сих пор не переехала к нему из Бердянска. Он встретил меня, уже порядком выпив в одиночку. Я присел за стол, стоявший на небольшой кухне, на котором стояла неизменная бутылка коньяка, а в тарелке лежали дольки лимона. Не говоря ни слова, я налил себе рюмку и выпил. Волчатников уставился в пространство за моей спиной.

— Ты читал в романах, как главный герой кого-то безмолвно и безответно любит? — спросил он, после некоторого молчания, — так вот, всё это брехня, враки! Этот человек не любит, а думает, что любит, лелеет в себе эти мысли о любви. Помнишь «Гранатовый браслет»? Там некто Желтков застрелился из-за любви. Он не мог любить безответно, потому что любовь — единственное чувство, которое требует ответа. Именно не сочувствия, не понимания, а четкого ответа.

— Если этого ответа нет? — спросил я, внимательно посмотрев на моего собеседника.

— Ответ, Витя, всегда есть: или «да» или «нет». Если «да», то всё понятно. Если «нет», то любовь будет в тебе умирать. Медленно или быстро — зависит от тебя. Можно её, конечно, вырвать с корнем, как больной зуб. Это будет быстрое умирание. Но, в том-то и дело — ты надеешься до последнего, вдруг твоя возлюбленная откликнется. К тому же, это чувство живое и, как всякому живому, ему не хочется умирать. Так что, это очень тяжело.

Волчатников обреченно вздохнул и выпил.

— Помнишь, я тебе читал стихи? Сейчас сочинил еще одно четверостишие, — сказал он:

Я не понимал его сильных переживаний. Переживать из-за неудачной любви? Да, ради бога! Девушек вокруг хоть пруд пруди.

— Сергей Николаевич, — сказал я ему, — что-то вы совсем упали духом. Кроме Илоны есть еще много девушек. Как поется в известной песне: «Как много девушек хороших» …У вас всё совпало, совместилось в одной точке: жена, Илона, напряжение от полетов. Психологи называют это депрессией.

— «Я хотел бы отравой стихов, одурманить несносные мысли», — пробормотал Волчатников строчку из Анненского, которого я уже успел хорошо узнать, — я, Витя, атеист, как впрочем, и ты. Но любовь это нечто, она не поддается рациональному, сухим логичным выводам. Если бы Бог существовал, я бы сказал, что любовь это божье дыхание. Разве мы замечаем безобразное лицо, уродливую фигуру своей избранницы, если любим? Нет, потому что мы смотрим на неё не обычными глазами, не простым зрением, а внутренним, духовным. Поэтому в другом человеке нас привлекает именно душа, даже если он не соответствует канонам общепринятой красоты. Я бы сравнил это с выражением «вдохнуть жизнь». Бог это или нет, но тот, кто дарит нам любовь, дарит вторую жизнь.

Подполковник замолчал, потом закурил сигарету и сказал:

— Впрочем, что-то я не ко времени расфилософствовался. — Он вдруг криво усмехнулся: — А не скромно ли мы сидим, друг мой, Витька? Не устроить ли нам маленькую оргию, забег, так сказать, вширь?

— Оргия не наше слово, — серьезно ответил я, — это из арсенала капитализма.

— Ну, назови как-нибудь по-другому, хрен редьки не слаще. Например, собрание, увеселение, пикник. Впрочем, нет, всё это глупо! — Волчатников защелками пальцами в нетерпении, подбирая слово, — давай назовем это «карусель». Точно. Мы будем кувыркаться с дамами, потом меняться ими и всё это будет непрерывно крутиться, как карусель.

Не слушая моих слабых возражений о том, что уже поздно, что лучше посидеть мужской компанией и вообще, ну их к черту, этих баб, Волчатников снял трубку телефона и повел переговоры с кем-то, кого он очень хорошо знал. Так что у меня возникли подозрения, что «карусель» он уже делал неоднократно и без меня.

— Ты сейчас свободна? — спросил комэска невидимую мне собеседницу, — тогда захвати подругу и топайте ко мне домой. Кто у меня? Тебе какое дело? Офицер-аэродромщик, мой хороший знакомый. Ладно, жду… — он положил трубку, — сейчас дамы навестят кавалеров.

В ожидании женщин мы снова выпили. Сергей Николаевич включил свой черно-белый телевизор «Темп», показывали старый водевиль «Табачный капитан».

— Так, — Волчатников неожиданно, словно что-то вспомнив, поднялся со стула, — придётся коньяк убрать — дамы жалуют водку. Ну-ка, помоги мне.

Мы достали две бутылки «андроповки», открыли рыбные консервы и банку тушенки, нарезали хлеба.

— Да, Витя, у меня же есть банка с маринованными огурцами. Ах, какие это огурчики, доложу я тебе, пальчики оближешь! — Волчатников наклонился и извлек из-под кровати двухлитровую банку с огурцами, — я уже одну прикончил, причем в одиночку.

Он открыл крышку, наколол на вилку и протянул мне небольшой огурчик, который на самом деле оказался очень вкусным, хрустящим.

— Произведение моей жены, — заметил подполковник без определенных эмоций, — что-что, а готовить она умеет.

Потом комэска пошел к холодильнику и принес целый круг аппетитно пахнущей копченой колбасы, которую мы порезали и разложили на две тарелки. Вдыхая колбасный запах, он сказал:

— Хороший продукт делают хохлы!

Между тем в дверь сначала постучали, а потом раздался звонок, словно кто-то был неуверен в том, что мы расслышим стук. Волчатников пошел открывать и из-за его спины я увидел белокурую голову Тамары Косых, жены моего командира роты. Тамара скользнула взглядом по комнате. Увидев меня, она совсем не удивилась, как будто ждала этой встречи. Видимо — это с ней Волчатников говорил по телефону, и потому она знала, кого увидит.

— Витя привет! — махнула она рукой, как ни в чём не бывало, быстро прошла к столу.

Следом за ней показалась подруга Тамары, женщина из домоуправления, с которой я её часто видел. Эта женщина была почти ровесницей Волчатникова, впрочем, довольно миловидная, или как говорили на юге, интересная. Она тоже присела к столу, а Тамара, присвоив себе права хозяйки, несколько развязно её представила:

— Это Валя, — затем посмотрела на нас, и уже обращаясь к Вале, сказала: — Это Витя и Сережа.

Я искоса взглянул на Волчатникова. Странно было чувствовать себя на одной ноге с ним, будто мы были одногодки или, по крайней мере, равными по званию. Но Волчатников совершенно не обращал внимания на это. Он ловко открыл бутылку и разлил водку в стаканы.

— Так, девчонки, выпьем за встречу!

— За то, чтобы количество взлетов было равно количеству посадок! — бойко добавила Тамара известный летный тост.

Мы чокнулись и выпили.

Честно говоря, я не особенно удивился, увидев жену своего командира роты. Нечто подобное мной ожидалось. Припомнились слухи, которые я слышал от разных людей, в том числе и рассказы старшины роты Винника. Последний, каждый раз завидев её возле казармы нашей роты, делал стойку как гончий пёс, но Тамара не обращала внимания на толстого и низкорослого прапорщика. Он был не в её вкусе. Зато Винник подмечал все её романы и комментировал их с максимальной долей похабной откровенности.

Мы уже до прихода женщин порядком выпили с Волчатниковым. Еще одна рюмка водки сделала своё дело, и комната поплыла перед глазами. Дамы тоже стали постепенно доходить до кондиции. Они, не дожидаясь общих тостов, потихоньку подливали водку сами себе. Щеки их порозовели, глаза заблестели, на каждую реплику Волчатникова или мою они заливались громким хохотом, словно мы говорили невесть что смешное, а не глупую пьяную белиберду. Не помню, в какой момент мы разделились на пары и Валя села рядом со мной на кровать.

Она что-то говорила, но я улавливал только отдельные слова, а не их смысл. Потом несколько отстраненно, словно некий неосязаемый дух, я увидел, как её руки принялись манипулировать с моей ширинкой на брюках, а когда расстегнули её, послышался недовольный возглас:

— Ты что импотент?

В ответ я глупо заулыбался, но промолчал.

— Скажи что-нибудь! — потребовала она, не переставая делать руками определенные действия, чтобы привести меня в боевое состояние.

Но я в ответ ничего ответить не смог — язык сделался, неповоротливым, чужим, непослушным. Словно он принадлежал не мне, а другому человеку, который не слушал моих распоряжений. В какой-то прострации я наблюдал, как моё сознание медленно-медленно погружалось в пучину темноты и это происходило до тех пор, пока не оно не отключилось полностью.

Посреди ночи, внезапно, словно кто-то повернул выключатель, и я проснулся. Рядом на подушке лежала голова Вали, чувствовалось её теплое дыхание. На соседней койке не спали, слышалось шевеление и шепот Тамары:

— Сережа…Сережа…

— Что? — спрашивал комэска.

— Ты знаешь кого-нибудь из аэродромного отдела училища или штаба округа.

— А тебе-то зачем?

— Мне надо с ними обсудить кое-что.

— Что именно?

— Сколько мой Женя будет сидеть на роте, ему пора двигаться наверх. Он же бросил пить…

— Так ты хочешь ему помочь? Вот этим?

В темноте мелькнула белая рука Волчатникова и легла на то место, где простыня скрывала промежность Тамары.

— Почему бы и нет? У женщины есть только одно оружие и надо уметь им правильно распорядиться.

— А как же любовь?

— Любовь-морковь… — Тамара хмыкнула в темноте, — чепуха всё это, сплошные сопли. Есть только момент — пользуйся им! Всё остальное красивая сказочка для детей. Ты же не ребенок, Сергей, чтобы верить в эту туфту, давай лучше повторим.

— Нет, я уже как выжатый лимон. Мне нужна, как говаривал Ильич, «мирная передышка». Я тебе сейчас замполита разбужу, а то он сачканул.

Волчатников протянул руку и коснулся моего плеча:

— Витя…Витек…

Я сделал вид, что просыпаюсь.

— Ползи сюда! — позвал Волчатников.

Я перелез через кровать и подошёл к ним. Сергей Николаевич тут же поднялся и пошел к Вале, а я нерешительно замер, переминаясь с ноги на ногу, пока не почувствовал, как рука Тамары тянет меня вниз.

Мне не хотелось делать это с женой командира. Я чувствовал себя неловко, неприятно, словно нарушал какие-то торжественно взятые на себя обязательства, например присягу Родине. Но Тамара, в отличие от Валентины, быстро возбудила меня, и я не успел опомниться, как закрутилась та самая карусель, о которой говорил камэска.

В звук ритмичного скрипа кровати естественным образом, точно кто-то заранее расписал партии голосов в опере или мюзикле, вплетались вздохи и всхлипы Тамары. Так и звучало: скрип-вскрик, скрип-вскрик. Суррогатная песнь любви тревожила устоявшуюся тишину квартиры, был здесь чужеродной, лишней.

Я внезапно почувствовал не прилив сил, вызываемый обострением чувственных ощущений, не эйфорию мозга, который плавится от удовольствия, нет, я почувствовал в этой чуткой тишине отчаяние одиночества. Словно нахожусь в ледяной пустыне один, и помочь мне некому.

Это ощущение настолько меня поразило, что сердце, казалось, на миг остановилось, а потом пошло вновь, робкими толчками напоминая о себе.

Утром мы сидели с Волчатниковым, и пили крепкий чай. О прошедшей ночи не вспоминали. Да и о чём вспоминать? Сергей Николаевич только сказал:

— Иметь дело с подобными женщинами можно лишь для разрядки, для снятия напряжения, но и с ними не всегда получишь удовлетворение.

— Это подтверждает вашу теорию физического выражения любви?

— Ничуть, — Волчатников пожал плечами, — любовь — это потребность. И мы с тобой об этом говорили, а половой акт между случайными людьми — это, своего рода, обмен приятными ощущениями и ничего более.

Я взглянул на часы. Пора идти в столовую на контроль завтрака солдат своей роты. Сегодня воскресение, день, когда обычно замполиты всей армии Советского Союза становятся ответственными. Это означало, что с подъема до отбоя надо будет находиться с личным составом в казарме или автопарке.

Попрощавшись с Волчатниковым, который в понедельник должен был вернуться на лагерный аэродром, чтобы закончить там летный сезон, я отправился в столовую. Меня гложили мысли, что еще один воскресный день канет в лету в пустом ничегонеделаньи, просто будет убит, расстрелян, как другие подобные дни.

Армия, словно огромная топка, безвозвратно сжигала дни, отпущенные нам природой, не разбираясь в их ценности и назначении. Взамен мы получали звездочки на погоны, новые должности, мелкие отличия, что являлось, в сущности, пустяком, по сравнению с той огромной, неповторимой, многообразной жизнью, в которой мы не участвовали и, которая протекала мимо нас.

 

Глава 5

Прошло еще несколько ничем не примечательных недель, прежде чем закрыли лагерный аэродром, и эскадрильи полка возвратились назад, в Азовск. Осень на юге это самое благодатное время, когда спадает жара, мучавшая все лето, но ещё не холодно. Иногда в воздухе летает паутина, напоминая о затянувшемся бабьем лете, пахнет абрикосами и созревшими яблоками.

В первых числах октября пришло известие, что наш гарнизон собирается посетить главком ВВС главный маршал авиации Кутахов. К его приезду, как всегда бывает, когда ждут высокопоставленных начальников, выкрасили всё что можно, подмели и почистили все дорожки. Впрочем, сам визит прошел для нас незаметно. Главком ни с кем не встречался, походил по аэродрому, заехал в здание штаба полка, пробыв там совсем недолго, и улетел в Москву.

Его поездка запомнилась мне другим.

На следующее утро, когда мы вместе с Косых поехали на сдачу аэродрома, что иногда бывало, нам открылась удивительная картина. Всё летное поле было усеяно скорлупою от грецких орехов.

— Мать честная! — воскликнул командир роты, — это что, из самолета Кутахова вывалилось?

Пришлось срочно запустить тепловую машину, сдувавшую мощной струей воздуха мусор с бетонных плит, и направить её вдоль осевой линии аэродрома. Там, где все-таки оставались скорлупки, их подбирали солдаты и складывали в противогазные сумки.

Доехав до конца полосы, я оглянулся и увидел стаю ворон над дачными домиками, примыкавшими к аэродромному полю. Вороны, взлетев с дачных деревьев, подлетали к центру аэродрома и кружились над ним.

— Смотри, командир! — показал я на стаю.

Мы вернулись на машине к середине полосы, туда, где большой белый круг обозначал центр ВПП и с удивлением увидели, что поверхность плит опять была усеяна скорлупою. Как оказалось, это вороны бросали орехи на плиты с большой высоты, а потом клевали расколовшиеся на мелкие части ядра в скорлупках.

Косых длинно выругался, выхватил охотничье ружье и стал стрелять в стаю. Он ни в кого не попал, но вороны улетели. Пришлось центр поля убирать повторно. Это маленькое происшествие едва не задержало начало полетов, но мы успели вовремя.

После ночи у Волчатникова я несколько раз встречал Тамару, и, надо сказать, чувствовал себя неловко. В отличие от жены командира роты! Та, как ни в чём не бывало, заходила в канцелярию, садилась не диван, показывая свои полные ляжки, туго обтянутые платьем, и лениво улыбалась, замечая моё смущение.

Памятуя о своём обещании найти мне жену, она как-то раз пригласила меня в гости, где познакомила с черноволосой полненькой девушкой — студенткой пединститута. Звали её Наташей. Однако кроме пошлых мыслей, она у меня ничего не вызвала, в том числе и желания жениться. Мы встречались несколько раз, особо не обременяя себя обязательствами, и легко расстались, не успев наделать ошибок, не досадив друг другу. Потом я узнал, что она вышла замуж за курсанта.

Замуж собралась и недавно пришедшая к нам Света Арутюнян. И тоже за курсанта. Во время традиционного кофепития, когда мы сидели вдвоем и болтали о том, о сём, она сказала:

— Ты помнишь, я говорила, про гадание цыганки, что у меня будет два ребенка и два мужа.

— Сначала за одного выйди! — усмехнулся я.

— Так вот, у меня скоро свадьба. Выхожу замуж за будущего летчика. Говорю, чтобы для всех вас не было неожиданностью, — она отхлебнула кофе, искоса глядя на меня, чтобы уловить реакцию.

— На каком он курсе? — спросил я, не особо удивляясь ее предстоящему замужеству, — хотя нет, глупый вопрос, должно быть, на четвертом?

— Да. Он скоро выпустится, госэкзамены в конце сентября. Так что, заканчивается моя холостяцкая жизнь, скоро буду солидной замужней дамой. Даже трудно представить, Светлана Безручко! — такая будет у меня фамилия.

— Что же, поздравляю! — сказал я дежурную фразу без особых эмоций, и это, видимо, несколько задело молодую девушку. Наверное, она ждала от меня чего-то другого.

Света встряхнула своей кудрявой головой и лукаво посмотрела на меня:

— А ты хочешь посмотреть какого цвета у меня трусики?

От неожиданности я чуть не поперхнулся кофе, а Света потянула вверх свою короткую юбку цвета хаки, пока её правая нога почти не обнажилась полностью и не открыла мне краешек голубых трусиков.

Что это было с её стороны? Бравада? Прощание с женской независимостью и свободой распоряжаться своим телом? Может, ей элементарно хотелось переспать со мной перед замужеством, до того времени, когда будут даны моральные обязательства другому человеку? Не знаю. Момент для выяснения этих вопросов был упущен и через мгновение мы вновь пили кофе, шутя и улыбаясь друг другу, как ни в чем не бывало.

В последнее время я любил приезжать в порт Азовска и смотреть, как волны бьются о берег, рассекаемые длинным волнорезом, как кружатся и кричат чайки своими гортанными криками. Азовское море не пахло так, как Черное — свежестью и йодом, оно пахло сыростью зелёных водорослей, словно это было старое застоялое озеро или спокойная, сонная река, медленно текущая вдоль низких берегов, заросших камышами. Только шумная работа портовых кранов, да сующие вдоль берега катера разрушали эту иллюзию.

В один из погожих осенних дней завершилось возвращение оставшейся части полка. Лагерный аэродром в Нижней Калитве опустел. Вместе со всеми вернулась и Илона, которая из официанток перешла в телефонистки — сидела теперь за коммутатором.

Наши отношения как-то заморозились, и мы совсем перестали встречаться. Произошло это по моей вине, потому что я, в глубине души, испугался разговоров о женитьбе, хотя и старался не придавать этому вида. Мне надо было, чтобы слухи утихли, ведь в действительности я не собирался делать Илоне предложение.

Мы несколько раз виделись издалека. Илона как-то нарочито отворачивалась в другую сторону, делая вид, что не замечает меня, но я знал, что с Волчатниковым она тоже не встречалась. Вот такой любовный треугольник с неизменными сторонами. Я смутно чувствовал, что должно было быть решение этой задачи, но не знал какое, не знал когда и где оно придет мне в голову. И тем более, никогда бы не думал, что оно будет таким, каким, в конечном счете, его представила судьба.

 

Глава 6

Незадолго до итоговой проверки в части появился новый парторг, переведенный из такого же батальона, как наш, только дислоцированного в Афганистане. Я в это время сидел в клубе, в кабинете у Юры Кузовлева. Мы смотрели, как под громкую индийскую музыку Лидка изображала танец живота, задрав при этом форменную рубашку на поясе и оголив свой пупок. Конечно, перед этим мы выпили несколько бутылок пива, и нам было всем весело.

— Ого! — сказал незнакомый капитан, неожиданно открыв дверь в кабинет, не запертую по оплошности Юрки, — тут, оказывается, даже стриптиз есть.

Юра как рыба, внезапно вытащенная из воды, раскрыл рот, чтобы сказать что-то в оправдание, но смешался и промолчал.

— Я новый секретарь партбюро, — капитан протянул нам свою руку, словно не замечая неловкости возникшей ситуации, — Петров Александр, для друзей Саша.

Петров обаятельно улыбнулся, показывая зубы с золотыми коронками, и внимательно оглядел фигуру Лиды. В его взгляде чувствовался опытный мужчина. Лида, между тем, не спеша поправила одежду и села на стул, закурив сигарету.

— Что, по пивку? — Петров открыл коричневый портфель, достал несколько бутылок «Жигулевского пива» и выставил их на стол, — ну, мужики, как здесь обстакановка? — спросил он.

— В каком смысле? — не понял Юра.

— В плане дисциплины. Какие строгости в вашей епархии?

— Какие могут быть строгости в авиации — так, обыкновенная рутина. Как написано в дембельских альбомах, когда бог создавал дисциплину на земле, авиация поднялась в воздух.

Мы разлили пиво по стаканам, и, предварительно чокнувшись, стали неторопливо пить.

— Да, мужики, скажу я вам, — Петров откинулся на спинку стула и задумчиво посмотрел в окно, возле которого сидел, — нашим ребятам сейчас в Афгане жарковато и пиво они не пьют.

— А как там вообще? — поинтересовался Юра, — например, насчет баб-с?

— Если хочешь чтобы голову отрезали — то, пожалуйста, — обаятельно улыбнулся Петров, опять показывая золотые коронки, — среди афганок есть, конечно, симпатичные экземпляры, даже красивые, но все грязные какие-то, пахнущие то ли навозом, то еще неизвестно чем. Не то, что наши женщины! — Петров перевел улыбающийся взгляд на Лиду и та, к неудовольствию Кузовлева, заулыбалась в ответ. Щеки её покрылись легким румянцем.

— Потом, проституции там совсем нет, — продолжил Петров, — что поделаешь, мусульманская страна! Вот бедному мужику и некуда податься. Выручает только местный контингент, — и он дружески похлопал по коленке Лиду, словно подразумевая, что именно она была в Афганистане и всех там выручила.

— А много чеков платят? — спросил Юра, чтобы перевести разговор в другое русло, поскольку ему определенно не понравились намеки парторга.

Чеки выступали в качестве эквивалента валюты. На них можно было приобрести импортный товар в магазинах «Березка», имевшихся в каждом крупном городе. Фарцовщики, насколько мне было известно, брали за один чек два рубля.

Петров оживился. Видимо, его эта тема занимала всё время, пока он служил в «горячей точке».

— Чеки там можно заработать на приличную сумму, — сказал он, — мы, например, с приятелем покупали за «афгани» японские двухкассетники, разные там «панасоники» и «сони», а потом перепродавали их в Баграме уже за чеки. А бабы зарабатывали чеки известным образом, — Петров улыбнулся, видимо припомнив что-то смешное, — их даже прозвали за это «чекистками».

— Погоди, — прервал я его рассказ, — но ведь большую сумму чеков могли забрать на границе, при досмотре. Потом ненужные вопросы, разборки…

— Вывозили их по-разному, кто как. Я, прятал чеки в грязном нестиранном белье, в котором никому не было охота рыться. Вообще, друзья мои, — Петров поднял стакан с пивом и стал его медленно потягивать, смакуя вкус, — я пришел к выводу, что наши таможенники совершенно не любопытны. Они брезгливо посмотрели на мое грязное белье и упустили то, что должны были найти. А если бы на моем месте был какой-нибудь шпион? Да он бы провез всё, что хотел! Знаете, у нас ходили слухи, что через таможню провозили наркотики. Кто-то из таможенников, я думаю, был с контрабандистами в доле.

— Наркотики? Кому они нужны, здесь, в Союзе? — усомнился Кузовлев.

— Не скажи! — возразил парторг, — если везут, значить есть спрос. И потом, думаешь, западные разведки не работают над разложением нашего общества? Наверняка придумали какую-нибудь пакость.

Выслушав парторга, Юра поднялся со своего места, делая вид, что ему надо куда-то идти. Мы все вместе вышли из кабинета начальника клуба и пошли к лестнице, чтобы спуститься со второго этажа и пойти к выходу. Спускаясь Петров, продолжал говорить, думая, что его речь нас сильно интересует.

— Знаете, как я в училище еще курсантом практиковал переписку с девушками. Брал томик какого-нибудь писателя, у которого были изданы письма и переписывал их, естественно с небольшой обработкой, так сказать осовременивал. Потом отправлял девушкам. Эффект, скажу я вам, потрясающий.

— Все девушки были твои? — поддел его Кузовлев.

— Почти. Да и какая устоит, если ей изысканно написать о любви. Ты бы устояла? — обратился он к Лиде.

— Я?…Нет. Если бы кавалер подошел, поцеловал ручку, сказал что-нибудь такое, чего я бы не поняла, но отчего дух бы захватило, вот тогда да, тогда я бы пошла за ним хоть куда. А так всё больше норовят подойти и пощупать попу, — и она выразительно посмотрела на Юру.

Тот смешался и, поскольку мы уже вышли на крыльцо, сказал:

— Черт, совсем забыл, надо же готовить машину за фильмами в Ростов. Меня там водитель ждет.

Мы тоже пошли по своим делам: Петров в штаб батальона, в свой кабинет, а я… я сделал вид, что направляюсь в казарму, а сам сел на скамейку возле клуба. Готовиться к итоговой проверке не хотелось. Всё равно будет одно и тоже: построение на аэродроме, строевой смотр, проверка внешнего вида солдат и финальное прохождение строем. Потом проверят политзанятия. В течение недели, как обязательное блюдо на обед, будет подъем по сигналу «сбор» где-то под утро. Что еще? Конечно стрельба и так, разные мелочи, вроде военной топографии или медицинской подготовки.

Оценки проверяющих, насколько я себе представлял, зависели от гостеприимства нашего местного начальства. Всё довольно банально и скучно, из года в год одно и то же.

Решив все-таки проверить порядок в ленкомнате, я побрел в казарму. Навстречу мне шел старшина Винник, как всегда, покручивая свой длинный рыжеватый ус. Вначале я подумал, что он находится в своём обычном состоянии, то есть легком подпитии и потому так весел, но, как выяснилось, он веселился по другому поводу:

— Слышь, замполит, — сказал он, лукаво улыбаясь, — пошел я за Мишкой-слесарем, чтобы тот краны в умывальнике посмотрел перед проверкой. А мне говорят, что он дома сидит, в запое. Тогда, думаю, дай-ка проверю, там ли он. Иду к нему на пятый этаж, ну ты знаешь, где он живет — в одиннадцатом ДОСе. Дверь открыта. Захожу и слышу какой-то непонятный стук в ванной комнате. Открываю дверь в ванную и вижу Мишку.

— Что, краны потекли? — спросил я, подозревая, что наш слесарь был сильно не в себе.

— Ага! Мишка сидит в пустой ванной и молотком бьет по её краям, отбивая эмаль. Я ему говорю: «Ты чё, сдурел, совсем мозги пропил?» А Мишка посмотрел на меня так серьезно и отвечает: «Не мешай, я чертей отгоняю». «Каких, — спрашиваю, — чертей?» «А вон видишь, они из-за ванны выглядывают, — говорит он, — я их по лапкам, по лапкам…» Тут-то я, наконец, понял, что означает выражение «допиться до чертиков». Наш мужик если и начинает пить, то всерьез и надолго, — старшина многозначительно посмотрел на меня, словно я собирался уйти в запой.

— Часто с ним такое? — спросил я.

— Где-то раз в полгода. Прошлый раз, когда я заходил к нему, он ползал по комнате.

— Тоже от чертей скрывался?

— Да нет, полз к балкону, чтобы его закрыть, потому что боялся, что в стоячем положении просто вывалиться с него, как куль. А так он парень нормальный, руки растут откуда нужно. Только вот эти запои…

Мы еще посмеялись над слесарем. Я и без слов Винника знал, что у Миши были золотые руки, такого выгонишь, а замены не найдешь.

Незаметно, приближался конец дня. На совещание в штаб ушел Косых, а аэродром поехал сдавать Гуторин, вернувшийся накануне с лагерного аэродрома. Издалека я увидел, как по дорожке к штабу полка, где находился узел связи, неторопливо шла Илона. Я не знал, что нам делать дальше. Жизнь — это не завлекательный роман: завязка, кульминация, развязка. Бывает, что кульминация не всегда ведет к развязке, а развязка может никогда не наступить. Одно я мог для себя определить точно — меня не тянуло к этой девушке, так, как тянет влюбленного — мы встречались просто так, чтобы провести время.

На ужин пошел в летно-техническую столовую. Шесть часов вечера для ужина рановато, но холостяку всё равно делать нечего — готовить дома, в своём флигеле не хотелось. Да и с продуктами в магазинах было не густо, на полках стояли рыбные консервы, а колбаса и масло в свободную продажу почти не поступали. Были, конечно, магазины потребкооперации, где колбаса лежала свободно, но стоила она примерно в шесть раз дороже, чем в обычном продмаге и потому народ не горел желанием стоять за ней в очереди.

Не мог я и как комбат Заречный с замполитом подъезжать на «Уазике» раз в неделю к продскладу, где понятливый прапорщик — начальник склада, быстро загружал машину мясом и разными продуктами. Не тот уровень. К дефициту допускались только особо приближенные.

Столовая была почти пуста. Когда я сел, то за соседним столиком заметил двух техников, что-то горячо обсуждавших. Я невольно прислушался к их разговору.

— Там появилась новая кладовщица, Алла, кажется. Мимо нее так просто не пройдешь, — говорил из техников, худой и немного шепелявый светловолосый парень, — хотел нарвать немного жердёл, так она как коршун налетела, говорит: «Это моё!»

— Вот стерва! — заметил с недовольством другой техник, полноватый, но уже начавший лысеть молодой человек, — теперь на склад не пройдешь — надо обходить вокруг, а это, прикинь, какой крюк делать.

Я понял, что они говорили об Алле Никитенко. Её склад, действительно, находился на пути к складу с авиационно-техническим имуществом, куда частенько наведывались техники полка для получения разных запчастей для самолетов.

— Вообще, по своему опыту скажу тебе, — рассудительно произнес шепелявый техник, на руке которого я заметил обручальное кольцо, — если баба стерва, то в этом во многом виноват её мужик.

— Как у тебя с женой? — хихикнул его собеседник.

— Да, моя вина, признаю. Ей хочется больше, а у меня, сам знаешь, режим. Утром в четыре на полеты. Приходишь оттуда — ни рукой, ни ногой, ни каким другим членом, падаешь на койку как бревно. Вот она и бесится.

— Интересно, — задумчиво протянул пухлощекий техник, — значит, если этой кладовщице найти приличного парня, который смог бы ее удовлетворить, то она, может быть, станет добрее? Перестанет цепляться к людям?

— Всё может быть!

Пока я невольно слушал чужой разговор, мне принесли что-то из свинины и я принялся без энтузиазма ковыряться вилкой, поскольку есть совершенно не хотелось. В это время в зал столовой зашел другой техник, здоровый, губастый и носатый парень, лицо которого будто лоснилось от жира. Он подсел за столик к двум своим коллегам и по-дружески похлопал их по плечам. Со стороны мне показалось, что он выбивает из них пыль. Этот техник был подвижен, энергичен и, когда говорил, то казалось, что обращается сразу ко всем одновременно.

— Привет столичным жителям! — довольно громко произнес он, глядя на сидящих рядом с ним, из чего я заключил, что его коллеги были лейтенантами-двухгодичниками из Москвы. В наш полк их присылали довольно часто.

— Галя, — продолжил этот техник, обращаясь уже к официантке, убиравшей неподалеку грязную посуду, — принеси-ка мне свининки, и, если можно, двойную порцию.

Он скользнул взглядом по мне, видимо, собираясь, что-то сказать, но не признал знакомого и вновь повернулся к двухгодичникам.

— Что орлы, загрустили?

— Слушай, Тарас, — сказал ему шепелявый, — тут, понимаешь, проблема возникла. Кладовщица одна появилась, стерва, проходу не дает!

— Что, пристает? — громко захохотал Тарас, показывая, как и парторг Петров до этого, полный рот золотых зубов.

— Пристает, но не в том смысле. Через её склад теперь к нашему дороги нет. Никого не пускает, боится, что мы все абрикосы на деревьях оборвем. Представляешь? Вот сучка!

Тарас искоса хитро глянул на своих приятелей.

— Кладовщицу-то случаем не Аллой зовут?

— Вроде так, — кивнул шепелявый техник, — волосы каштановые, вся при теле, дойки приличные. Лет около тридцати, а может сорока, я всегда плохо в их возрасте разбираюсь. Особенно если бабы накрасятся — ни черта не поймешь, пока они штукатурку не смоют.

В это время подошла улыбающаяся официантка Галя:

— Держи, Тарасик, для тебя самый большой кусок выбрала.

Она поставила перед техником тарелку со свининой.

— Ого, до чего вкусно выглядит! — воскликнул тот, не удержавшись от похвалы.

— Старалась для тебя, — с намеком произнесла Галя, — я сама, как свининка!

Тарас снисходительно хлопнул её по большому круглому заду и с аппетитом принялся за увесистый кусок свинины.

— Не тушуйтесь, чуваки, — неразборчиво сказал он с набитым ртом, — считайте, что я с ней уже договорился, она вас пропустит. Но, братцы, с вас баллон «сороковника».

— Погоди, а ты что…уже её? Ты переспал с ней что ли? — удивленно поднял брови второй круглолицый техник, отчего его лицо стало еще круглее.

— Почти все бабы здесь мои, — самодовольно похвастался Тарас, — у меня знаешь, какая машина? Как у Распутина. Алка — она такая же баба, как и все, любопытная, а постели огонь!

Тарас принялся жадно есть, а я, уходя из столовой, подумал, что мне, в общем-то, нет никакого дела до всего этого. Кто-то с кем-то переспал, поимел, обманул. Ну и что?

Итоговая проверка осенью, обычно предварялась длинной чередой отчетно-выборных партийно-комсомольских собраний, начинавшихся в ротах и заканчивавшихся училищем. Как всегда не обходилось без курьезов. Секретарь комсомольской организации моей роты — простой парнишка из Тамбова, читая доклад, написанный мною, не удосужился расшифровать аббревиатуру «ВОВ» — «Великая Отечественная война», так и читал, как было записано для краткости. Потом около часа мне выговаривал недовольный комсомолец округа майор Вальков за слабую подготовку секретаря комсомольской организации.

Однако еще курьезней оказалось отчетное собрания комитета комсомола батальона, где я был заместителем секретаря. Секретарь комитета старший лейтенант Тинько, переведенный к нам из летного состава после одного неудачного полета, когда он разбил самолет при посадке, выступал с отчетным докладом. Когда в конце я услышал характеристики членов комитета комсомола, то чуть не упал со стула.

По сложившейся практике, секретарь должен был характеризовать работу каждого члена комитета, начиная с заместителя, то есть с меня. На деле же Тинько начал с себя. Это прозвучало примерно так: «Старший лейтенант Тинько, то есть я. Хороший, примерный комсомолец, в комитете отвечает за культурно-массовую работу…» и так далее. Я увидел как замполит батальона Крутов, сидящий в президиуме, побагровел от злости, и понял, что Тинько после собрания ожидал жестокий разнос. Хорошо, хоть не приехал проверяющий из училища или Ростова.

На партийных собраниях проколов было меньше — всё-таки солидная организация требовала соответствующей подготовки. Петрова без проблем утвердили секретарем партийного бюро батальона. У политотдела с этой кандидатурой головной боли не было — все-таки афганец, ничем себя не запятнал. Меня, снова выбрали заместителем, несмотря на горячий протест с моей стороны. Никто не хотел брать на себя эти лишние обязанности, вести заседания и писать протоколы в отсутствие штатных секретарей.

После собрания Крутов доверительно рассказал о скандале, который возник в Морозовске, где один из замполитов рот поднял, что называется, форменный бунт. Он подговорил батальонных коммунистов не голосовать за кандидатуру представленную политотделом. Оба политотдела — и в Новолиманске, и в Ростове стали на уши, поскольку скандал мог докатиться до Главпура. Все срочно загрузились в вертолеты и вылетели в Морозовск, и там, в течение нескольких часов, уговаривала батальонных членов партии переголосовать.

Вот такие были страсти, хотя перестройка еще не началась, а с портретов на всех глядело бесстрастное опухшее лицо генсека Черненко.

Собрания в итоге прошли, как и полагалось, на высоком идейно-политическом уровне. Так было написано в отчетах, которые ушли наверх. Выступили, как нужно, выбрали кого нужно, и разошлись. Ничего не изменилось. Как писал Гайдар в своем дневнике: «Красные разбили белых, белые разбили красных, а зайчик сидит и улыбается». Улыбавшимся зайчиком было, наверное, наше Политбюро во главе с Черненко.

Наступившая осень окрасила весь мир в желтый цвет. Всё чаще накрапывал дождик, оставляя на беспорядочно упавших листьях грязные потеки. Всё сильнее пахло сыростью от мокрых веток деревьев. Я часто читал про себя стихи Анненского:

Чем были вызваны эти строчки? Страхом перед исчезновением собственного «я»? Невозможностью самоидентификации после смерти? Мучительным бессилием перед неизбежным уходом, сознание которого преследует нас от самого рождения?

Вот на какие вопросы я не мог найти ответа, и какие мысли владели мною, когда я слушал бесконечные партийно-комсомольские выступления и резолюции. Марксизм отвечал на многие вопросы, но процесс рождения и смерти обходил стороной и в этом сильно проигрывал религии.

В эти дни в мой флигель пришла Илона. Она появилась неожиданно, под вечер. Я услышал тихий стук в окно, выглянул и увидел загадочно улыбавшуюся хозяйку, а за её спиной белевшую в сумерках знакомую фигуру.

— Здравствуй, Витя! — как-то грустно сказала она, переступив порог дома.

— Входи, Илона, — пригласил я её в дом.

Девушка прошла в комнату и присела на краешек стула, казалось, готовая в одно мгновение сорваться с места и выпорхнуть из моего жилища, как случайно залетевшая птичка.

— Ты мне не писал, не звонил, — сказала она негромко, не обвиняя, не предъявляя претензий, а просто констатируя сложившуюся ситуацию.

— Извини, дела…рутина заела. Сейчас одно за другим идут собрания, — ответил я ей как-то сухо, словно отчитываясь перед начальством.

— Я знаю, ты меня не любишь, — продолжила говорить Илона, не слушая меня и глядя в сторону, — но…я тебя люблю, ничего не могу с собой поделать! Я хочу быть с тобой вместе, рядом!

Её глаза наполнились слезами, и я чувствовал, что она из последних усилий их сдерживает.

— Извини меня! — я тоже присел на диван напротив неё, чтобы не торопясь, спокойно обсудить наши отношения.

Мне страшно не хотелось причинять ей боль, но обнадеживать я тоже не мог. Теперь-то я хорошо понимал, что не люблю её, потому что совершенно отчетливо ощущал абсолютную пустоту. Душа, словно выжженная пустыня, была голой и безжизненной. Я не чувствовал Илону, как не чувствуют омертвевшие ткани болевого воздействия.

— Витя, я хочу быть с тобою рядом! — вновь произнесла Илона, прерывистым голосом.

Я молчал, моё сердце не отвечало на её сигналы. Поднявшись, я подошел к ней и прижал её голову к своей груди, не зная, что делать.

Слезы медленно сползали по щекам девушки.

Мы с ней расстались, но щемящее чувство грусти не покидало меня. Конечно, жалко, что мы иногда любим тех, кто нас не любит, и мучаемся от этого. Но гораздо хуже, если мы сами не очень-то готовы любить, ведь любовь — это жизнь. Не зря все религии мира считали, что любовь делает бессмертной человеческую душу. Что ж, мне жалко было тех, кто не любил. Мне было жалко в какой-то мере и себя, но измениться я не мог.

 

Глава 7

В один из дней, до приезда комиссии с итоговой проверкой, я направился на пилораму, чтобы проверить, по просьбе Косых, работу нашего вечно пьяного столяра Толика. Дорога на пилораму проходила мимо склада КЭС.

Еще издали я увидел впереди себя высокую фигуру техника Тараса, который шел не торопясь, по-хозяйски срывая созревшие абрикосы с деревьев. «Сейчас ему влетит!» — подумал я без особого интереса, потому что уже несколько раз видел, как Алла, особо не выбирая выражений, ругалась и гнала разный военный люд с вверенной ей территории.

Однако Тарас, все так же неспешно подошел к двери склада, доел абрикосы, сплюнув косточки себе под ноги, и скрылся внутри. Вел он себя как человек уже неоднократно бывший в этом месте, по крайней мере, как старый знакомый Никитенко.

«Значит, бахвальство Тараса было не пустой болтовнёй, а имело под собой почву. Жена прапорщика принимает мужчин, пока её муж сидит в казарме с солдатами», — сделал я для себя вывод, может быть слишком обобщенный и поспешный, но однозначный.

Почти поравнявшись со складом, я услышал, как на его двери щелкнула задвижка. «А казалась такой гордой, неприступной!» — почему-то со злостью подумал я, словно мне было небезразлична репутация жены прапорщика. Я абсолютно не переживал в отношении Тамары Косых. А тут…

Это было странно, как будто лично меня поведение Аллы чем-то задевало. Вероятно, ей хотелось самоутвердиться за счет других, совсем не принимая в расчет, что другие могут захотеть того же, только в отношении её. В этом было коренное отличие от поведения Тамары. Тамара никого не унижала, никого не подчиняла своей воле, она добивалась того, чего ей было нужно другими способами.

«Но, — подумал я, — когда так ведешь себя — надо быть осторожной и осмотрительной, чтобы не подставиться. А Алла, получив маленькую власть, стала слишком самоуверенной, считающей, что обладает неким табу, индульгенцией на неприкасаемость».

Можно было тут же повернуться и сходить за её мужем — устроить семейную сцену с криками, воплями, мородобоем. Немного поторжествовать, удовлетворившись мелкой местью, и провести оставшийся день с чувством выполненного долга.

Но, я и месть? Слишком мелко, слишком грязно, абсолютно не в моём стиле.

Немного поколебавшись, я всё-таки пошел к пилораме. Войдя в здание, представлявшее собой длинное помещение с установленными там большими механизмами для подачи и распилки бревен, как и ожидал, сразу увидел привалившегося к бревнам, мирно дремавшего пьяного столяра. На полу, под его правым сапогом валялась пустая бутылка из-под самогонки. В воздухе витал густой запах сивухи, перемешанный с запахом свежих опилок и коры. Толя находился в том блаженном состоянии опьянения, которое предшествует полному отключению сознания. В этом пограничном состоянии можно слушать, что тебе говорят, делать жесты, улыбаться в ответ, даже немного понять чего от тебя хотят. Но… говорить весьма затруднительно.

Я потряс столяра за плечо:

— Толя, ты сделал пирамиды? Где пирамиды, командир роты спрашивает?

У меня закрались сомнения, что Толик услышал мой вопрос. Но на самом деле мои слова дошли до его сознания и он, не открывая глаз, поднял свою правую беспалую руку, на которой два года назад также по пьянке отрезал пальцы, и ткнул в дальний угол. Там, действительно, ровным рядом вдоль стенки стояло с десяток пирамидок, выкрашенных ярко-красной светящейся в темноте краской.

Сделав это тяжелое для него усилие, Толик тут же откинулся на бревна и глубоко заснул. Наверное, этот жест отнял последние силы у его натруженного тела. Я вдруг представил Толика в виде бойца, почему-то в буденовке, который долго пробирался по вражеской территории с донесением. Наконец, пробравшись к своим, он сообщил военную тайну и упал, полностью обессилев. Глядя на смелого бойца, какой-нибудь комиссар сказал бы с пафосом: «Вот они, наши герои-богатыри!»

Толик в это время срыгнул, невольно нарушив представленную мной героическую картину.

— Ну, ты мужик, Анатолий, — произнес я в пустоту, — силен, бродяга!

Пройдя в дальний угол, я занялся внимательным осмотром изготовленных пирамидок, чтобы проверить, не упустил ли чего-нибудь наш столяр. Но нет, вроде все было нормально. Почти дойдя до последней, я собирался уже вернуться, чтобы доложить командиру роты, как вдруг на последнем Толином изделии увидел нечто приведшее меня в ужас. На пламенеющем красном фоне Толя белой краской вывел лозунг: «Ленин жил. Ленин жив. Ленин будет жить!»

Не знаю, что привиделось по пьянке нашему столяру. Может он представил, что оформляет наглядную агитацию на здание штаба батальона, может что-то еще героически-революционное, но на аэродромной пирамиде это смотрелось нелепо.

Пришлось открыть бидон с краской, поднять почти засохшую кисть, валявшуюся неподалеку на досках и старательно закрашивать Толино художество. Однако белая надпись предательски проступала сквозь наносимый красный слой. Тогда я решился на крайние меры. Взял бутылку с пахучим скипидаром и, намочив тряпку, начал с усилием тереть по фанере, всё смывать и отчаянно материться про себя. Только после этого мои труды увенчались успехом. Можно было доложить командиру роты, что пирамиды готовы и их надо вывозить на аэродром.

У склада КЭС стояла, поправляя густые каштановые волосы, Алла. Она немного раскраснелась и, увидев меня, как-то неловко кивнула головой, изображая приветствие. Я тоже кивнул в ответ и пошел мимо. Но что-то заставило меня замедлить шаг, а потом остановиться. Потом я понял, что мои отвлеченные рассуждения о том, что зло порождает зло, на самом деле, не так уж и далеки от истины. Я почувствовал в глубине души непреодолимое желание унизить эту женщину, как до этого она пыталась унизить меня. Это было неблагородно, не по-мужски, это шло наперекор моим гордым рассуждениям, когда я шел к пилораме. Но, злое чувство мести, которого я так стыдился, внезапно овладело мной, начисто лишив рассудка, и я повернул назад, к Алле.

Она спокойно стояла, глядела на меня, но в её темных глазах я прочитал возникшую тревогу и беспокойство.

— Алла Васильевна, — сказал я, стараясь выглядеть безразлично, — вот проходил мимо вашего склада, и услышал какой-то шум. У вас что-то случилось? Мне кажется, что там что-то происходило или я ошибаюсь?

Я смотрел в лицо женщине и видел, что она явно волновалась, но в карих глазах, наряду с тревогой, вспыхнула враждебность.

— А вам какое дело? — грубо спросила она, — у меня на объекте работали солдаты, грузили имущество. Вы шпионили за мной?

— Ну, если у вас техники работают, как простые солдаты на складе, тогда конечно, извините.

— С чего вы взяли, что это были техники?

— Уж Тараса Остапчука, я ни с каким солдатом не перепутаю! — съязвил я, — видел, как он заходил на ваш склад.

Больше, не говоря ни слова, я повернулся и теперь, действительно, пошел прочь. Алла этого не ожидала, она думала, что я обрушу на неё град оскорбительных слов, обвинений, угроз и приготовилась отвечать тем же.

Однако я не стал с ней говорить, и это произвело на Аллу сильное впечатление. Вероятно, в моей молчаливой угрюмости таилось нечто пугающее. Возможно, она представила, что я всем расскажу о том, что видел, и в первую очередь, мужу. Конечно, всегда существовала возможность отпереться, сказать, что замполит сам все выдумал, потому что, злился на неё. Но, пойдут круги по воде — слухи, сплетни. Да и сам Тарас. Где гарантия, что он не ославит её в какой-нибудь мужской компании? Одно дело, если он просто будет трепаться, а если еще его слова подтвердит замполит.

Видимо всё это в одно мгновение промелькнуло в её голове, потому что она с каким-то изменившимся лицом вдруг быстрыми шагами догнала меня и, поравнявшись, стала забегать вперед, унизительно заглядывая в моё лицо.

— Ты ведь не скажешь никому? — умоляющим голосом быстро произнесла она, — не говори никому, я тебя прошу! Ты всё не так понял, я люблю своего мужа…

— Интересный способ выражения любви! Правда, до сегодняшнего дня я думал, что это называется изменой.

— Не говори никому, прошу тебя, ради Бога!

— А что ты сделаешь, чтобы я молчал? — теперь уже грубо, по-хамски спросил я, — переспишь со мной?

Женщина резко остановилась, словно с разбегу наткнулась на невидимую стену. В глазах её показались слезы. Я снял фуражку, подставляя свою голову разыгравшемуся ветру, и он тут же растрепал мои волосы своей беспокойной рукой. Какое-то мгновение мы без слов стояли и смотрели друг на друга, как смотрят надоевшие сами себе супруги — с усталым пониманием.

— Приходи на свой склад вечером, часов в семь. До сдачи под охрану успеем, — холодно сказал я ей и, не оглядываясь, пошел в казарму. Я был уверен, что Алла придет.

Бушевавшая внутри меня месть требовала выхода. Я чувствовал себя похожим на Раскольникова, только за небольшим исключением. Тот хотел совершить убийство, а я так — мелкую подлость. Он сомневался в достаточности своих сил для преступления, а я не сомневался, что смогу при необходимости совершить этот поступок. Нас объединяло то, что мы оба хотели совершить нечто недостойное, преступное, аморальное: Раскольников убить старуху-процентщицу, а я, заставляя спать с собой женщину, женщину, которая была старше меня лет на десять и, которая, была, в сущности, мне не нужна.

Однако уже вечером на складе, лежа на пыльных мешках вместе с Аллой Никитенко, которая, пока я над ней трудился, лежала, равнодушно отвернув голову в сторону, мне стало отчетливо ясно, что месть не всегда приносит удовлетворение и оно, это чувство, как-то само собой испарилось.

Быстро покончив с Аллой, я отвалился и лег, глядя в потолок склада, обшитый струганными досками. Мы помолчали.

— Ну, что, доволен? — глухо прозвучал вопрос Аллы, — получил своё?

Я не ответил, только в ответ пожал плечами и она, почувствовав это моё движение, вдруг, неожиданно для меня, улыбнулась.

— Понимаю, — произнесла она, — наверное, многие из вас мужиков воспользовались бы такой ситуацией.

— Наверное, да, — согласился я задумчиво, — но я не принадлежу к числу этих многих.

— Если ты такой особенный, чего же сделал как они?

— «Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы», — процитировал я Островского, — а если серьезно, потому что ты разозлила меня своим высокомерием.

— Значит, это месть кота Леопольда?

— Понимай, как хочешь! — ответил я и начал одеваться.

Алла тоже встала и собрала в кучу мешки, валявшиеся на полу.

— Я теперь искупила вину? — с насмешкой спросила она, а потом, не ожидая ответа, вдруг добавила, — ты больше не придешь?

— Ты свободна как ветер в поле, — шутливо ответил я ей, — у тебя теперь есть Тарас, так что скучно не будет.

— Какой Тарас? — удивилась она, — ах, тот?

В полумраке склада я не мог разглядеть выражение её лица, но почувствовал, что она смутилась.

— А ты что, ревнуешь?

— Я же не твой муж, чтобы тебя ревновать.

Она отвернулась от меня и, как бы самой себе, сказала:

— Это была моя ошибка.

— Конечно! — легко согласился я, — ты просто хотела попробовать с другим. Это не возбраняется!

— Издеваешься, да? Ты не можешь понять женщину, как и остальные мужики. Думаете, если переспали, то все, становитесь хозяевами положения? Можете вертеть нами как хотите?

— Может, ты права и я, действительно, не знаю женщин. Кто вас баб, разберет? Ладно, мне пора!

Неяркий отсвет лампы, которая горела в подсобке, осветил выступившее из темноты её лицо. Я смотрел, ожидая увидеть в её золотисто-карих глазах холодное отчуждение и безразличие, но увидел нечто другое. Её взгляд…Он излучал теплоту и мне, на миг показалось, что этот взгляд обращен не на меня, а на другого мужчину, присутствовавшего здесь, стоявшего за моей спиной.

Я обернулся. Позади никто не стоял. Кивнув Алле на прощание, я вышел в темноту теплой осенней ночи, наполненной запахом созревших яблок.

 

Глава 8

На другой день, вечером, когда края неба едва освещались уходившим за горизонт солнцем и медленно затягивались серой мглой, предшествующей ночным сумеркам, я вышел из казармы. Солдаты готовились к отбою, а я пошел в сторону склада. Караульный пост выставляется там в одиннадцать вечера, так, что у меня в запасе еще было время.

Зачем я пошел туда? Не знаю. Может, просто прогуляться? Может еще раз убедиться, что Тарас продолжает свои посещения склада КЭС, хотя мне вроде бы не было до того никакого дела? Или всё же было? Может, права Алла, когда сказала, что я ревную? Вопросы, вопросы… На них пока у меня ответа не было.

У склада было тихо. Где-то неподалеку скрипел тонкий ствол дерева, раскачиваемый несмолкаемым ветром, долетавшим сюда с берега Азовского моря. От конечной автобусной остановки, которая мне была видна с этого места, отъезжал очередной рейсовый автобус. Он был почти пуст, за исключением двух-трех припозднившихся пассажиров.

Я тронул складскую дверь, ожидая увидеть все, что угодно, любую картину, словно муж, внезапно возвратившийся из командировки и готовый в дверях столкнуться с любовником жены. Но…никого не было. В сумерках склада я увидел, как ко мне приближается фигура в светлом платье. Это была Алла.

— Я ждала тебя, — сказала она, почему-то шепотом. Её теплые руки обняли меня, а к губам прижались горячие губы.

Мы прошли вглубь склада и устроились уже на привычных мешках.

— Что мы делаем? — спрашивала меня женщина, осыпая поцелуями руки и плечи.

В ответ я целовал её шею, грудь, упругий живот. Я не знал, что мы делаем, зачем и для чего, и оттого молчал. Просто с ней было хорошо. Ощущение одиночества, опять навалившееся, угнетавшее меня всё последнее время, постепенно отступало, потому что я чувствовал — её гулко бившееся сердце, билось в это мгновение для меня одного.

«Это какое-то наваждение, — думалось мне — оно скоро пройдет и все встанет на свои места. Разве нас может что-нибудь связывать? Мы оба совершенно разные, как две звезды, принадлежащие разным галактикам».

С того вечера наши отношения с Аллой набрали стремительные обороты. К моему удивлению, мы могли с ней говорить обо всем, причем у неё, всегда было своё суждение, зачастую, довольно разумное и логичное. Это было странно, поскольку мне хорошо был известен круг, в котором она жила и общалась. По разговорам с прапорщиками я прекрасно знал, какими интересами живут они и их супруги. Не случайно в армии ходила поговорка про прапорщиков: «Уходя с аэродрома, не забудь прихватить что-нибудь для дома». Конечно, и среди прапорщиков встречались разносторонне образованные люди, с которыми было интересно разговаривать, обсуждать разные темы, но, это были редкие исключения из общего правила.

С Аллой мы встречались довольно часто, при любом удобном случае, и я стал понимать Волчатникова, его отношение к Илоне. Меня, как и его, что-то томило, мучило изнутри. Это, как гипноз, от которого невозможно избавиться самому, без помощи врача-психиатра. Не зря говорят про наваждение любви.

Я старался чаще бывать в районе склада, где работала Алла, чтобы хоть краем глаза иметь возможность её увидеть. Она деловито хозяйничала на своем складе, ловко управлялась с солдатами, которых выделяли ей для помощи из подразделений батальона. От её стройной фигуры, головы с пушистыми каштановыми волосами, её прекрасной улыбки, которая появлялась на лице при виде меня, становилось спокойно и радостно, словно я вернулся домой после долгого путешествия.

Нам приходилось принимать особые меры конспирации, чтобы наш роман оставался в тайне, ведь в военном городке трудно что-либо скрыть от посторонних. Это, словно большая деревня, где все друг о друге всё знают. Ещё я старался избегать мужа Аллы, хотя мы с ним часто сталкивались в столовой во время приема пищи солдатами. Мне казалось, что если он посмотрит на меня, то обо всём догадается.

В один из вечеров, который я проводил на складе, мы с Аллой едва не попались. Было уже довольно поздно, приближалось время, когда она должна была сдавать склад начальнику караула под охрану. Я уже собирался уходить, чтобы не встретиться с кем-нибудь из знакомых прапорщиков, когда вдалеке, где-то в районе моего автопарка, раздались автоматные очереди. Я поначалу не поверил своим ушам, но очереди слышались довольно отчетливо. Алла их тоже услышала и с тревогой посмотрела на меня.

— Мне надо туда, к себе, узнать что случилось, — сказал я.

— Витя, осторожней, я прошу тебя! — попросила Алла. Она приоткрыла дверь склада, но в сгущающихся сумерках ничего рассмотреть было невозможно.

Я прошел мимо нее, поцеловав на прощанье, и быстрым шагом направился к КПП. У ворот стояло два уазика: наш, военный, закрепленный за особым отделом, и милицейский. Возле машин никого не было, но на крыльце переминался с ноги на ногу явно испуганный прапорщик из полка — дежурный по КПП.

— Что случилось, товарищ прапорщик? — спросил я, приближаясь к нему.

Прапорщик отдал мне честь и сказал:

— Товарищ старший лейтенант, здесь милиция кого-то ловит, но меня никто не предупреждал. Прибежал еще капитан из особого отдела, размахивал пистолетом, потом убежал.

— А кто стрелял? Куда убежал капитан? Где милиция? — стал спрашивать я.

Прапорщик растерянно пожал плечами и я понял, что толку от него не добиться — он, наверное, сидел на топчане и кемарил, читая книжку, вот все и просмотрел.

В этом время к КПП подошел наряд караула из трех человек с разводящим-сержантом. Я его немного знал по роте охране.

— Ковальчук, что у вас стряслось, кто стрелял?

Сержант еще находился под впечатлением происшедшего. Обычно болтливый и веселый, он был непривычно малоразговорчив.

— Товарищ старший лейтенант, мы шли принимать посты — склады КЭС и боеприпасов, метров сто не дошли до КПП, вдруг навстречу побежал боец, похоже полковой. Ну, мы идем себе дальше. Этот, который из полка, пробежал мимо, а дверь на КПП открывается и капитан Кравченко из особого отдела кричит: «Стреляйте, стреляйте!». Раз он отдал такой приказ, я сказал своим, чтобы выстрелили. Вот они и рады стараться. Их недавно призвали, — он показал на низкорослых бойцов из Средней Азии, — узбеки, говорят по-русски плохо.

— Сколько выстрелили? Мне слышалось, что было несколько очередей.

— Два рожка, — сержант Ковальчук хмуро сплюнул себе под ноги, чувствуя, что за эту стрельбу ему может нагореть от начальства, — товарищ старший лейтенант, но я же выполнял приказ. Мне капитан Кравченко приказал…

— Приказ надо с умом выполнять. А если твои караульные, выпустив шестьдесят патронов, кого-то пристрелили случайно, ведь стреляли они в сторону казармы стройбата?

Мы одновременно посмотрели туда, где находилось деревянное здание казармы строителей, но не услышали ни звука. Складывалось впечатление, что, не понимая, кто и зачем стрелял, все попрятались, ожидая новых выстрелов. Оставив переживающего сержанта вместе с его бойцами, я пошел к своему автопарку. На крыльце стоял и нервно вспыхивал сигаретой дежурный прапорщик Домбровский.

— Шура, ты что, перепугался? — спросил я его.

— Замполит, тут не просто перепугаешься — в штаны наложишь! Я понимаешь, после ужина выхожу не торопясь на крыльцо, думаю с чувством затянуться сигареткой, подышать вечерним воздухом. А тут, гля, шо началось. Пули над головой, как на настоящей войне. Не поверишь, ноги сами подогнулись, и я свалился пузом на землю. А они над башкой, так и свистят, так и свистят. Не пойму, чи то война началась или шо?

— Это не война, Шурик, всего лишь рота охраны тренировалась. Хорошо хоть не задело, — покачал я головой, — никто не пострадал?

Домбровский махнул рукой:

— Не, все пули выше прошли. Только одна лобовое стекло на КПМке разбила.

Я оглянулся и увидел машину без лобового стекла. Солдаты уже вытащили обломки стекла. Теперь кабина напоминала странного зеленого зверя с широко раскрытым ртом.

Из дежурки торопливо выбежал дневальный.

— Товарищ старший лейтенант, вас дежурный по части спрашивает.

Я вошел в помещение для наряда, взял трубку. Сегодня по батальону дежурил начпрод Мишин.

— Слышь, зёма, — сказал он, — в полку какая-то хрень началась, толком никто ничего не говорит. Короче, приказано срочно по всем подразделениям провести проверки личного состава. Так что дуй в свою роту и строй всех на проверку.

— Командиров вызывать?

— Вроде нет!

Я тут же позвонил в роту и, поскольку Винника на месте не было, приказал одному из сержантов строить роту на проверку. Сам же, для начала, пересчитал тех людей, которые находились в автопарке. Вроде, все были на месте. Когда подошел к казарме роты, Винник был уже там и заканчивал читать список личного состава. Здесь тоже незаконно отсутствующих не было.

Винник, как всегда покручивал рыжий ус, он спросил:

— Что замполит, ловят кого-то?

— В полку какое-то ЧП. Сейчас был у автопарка. Там бойцы роты охраны по приказу особиста начали лупить из автоматов почем зря.

— Так это они стреляли? Попали в кого-нибудь? — Винник сощурился, — хотя, о чем я говорю? Разве они могут куда-то попасть?

Выглянув в окно, я увидел в свете фонарей, как от другого КПП в сторону штаба полка направляется непонятная процессия — человек пять-шесть.

— Поймали. Пойду, посмотрю! — сказал я старшине и вышел из казармы, чтобы получше разглядеть идущих по дороге людей.

Подойдя ближе, я увидел особиста Кравченко с солдатами комендатуры и милиционера. Они вели двух бойцов без ремней и пилоток, явно арестованных. Один из солдат показался мне смутно знакомым. Я вгляделся. В мозгу замелькали картины лагерного аэродрома, как мы сидели с Волчатниковым и инженером Вахтангом в кабине КПМ, выслеживали злоумышленника, выводившего из строя самолеты. Перед нами мелькали техники, механики. Помнится, Вахтанг говорил про механика Ваську, который слишком уж суетился, но тогда, как мы не смотрели, поймать его не смогли. Сейчас именно его вел вместе с другим солдатом капитан Кравченко. Увидев меня, капитан остановился, закурил.

— Лихачев? Смотри вот, поймали стервецов, — решил он пооткровенничать. То ли он погони, то ли от других переживаний, руки у него немного подрагивали и огонек сигареты в потемках выписывал дугу за дугой.

— Чего натворили?

— Захотели продать парашюты. Один из них, — он показал рукой на Ваську, — стал договариваться в городе кому бы их сбагрить. Не придумал, идиот, ничего лучшего, как позвонить по телефону первому встречному. Первый встречный оказался работником милиции. Он позвонил нам, ну а потом уже дело техники.

— А чего тогда стреляли? — спросил я, подозревая, что техническая сторона вопроса как раз-то и была провалена.

Кравченко помялся.

— Тут у нас промашка вышла. Пришли они к КПП, мы стали их задерживать. Вдруг один вырвался и побежал внутрь, в сторону казармы полка. Вот по нему пришлось пострелять маленько.

— Ничего себе маленько! — вырвалось у меня.

— Я же говорю, промашка вышла, — с досадой дернул толстым плечом Кравченко.

— Как же вы его поймали?

— Тут вообще невероятная история. Пока все побежали за первым, второй боец тоже убежал. Он поболтался по городу, а потом подумал, что раз мы первого поймали — тот все расскажет. Короче сам явился в комендатуру, так сказать, с повинной. А первый беглец, побегал-побегал, башку охладил, потом тоже подумал, что второй, который остался у нас, его сдаст. И тоже явился в комендатуру.

— Да, курьезный случай. А знаете, мы одного из этих бойцов, его Василием зовут, там, в Нижней Калитве подозревали в порче самолетных движков!

Кравченко приблизил свое лицо к моему, глаза его настороженно и внимательно смотрели на меня.

— Кто это вы?

— Я и подполковник Волчатников.

— В чем подозревали этого бойца?

— Мы думали, что он один или с кем-то портил движки для того, чтобы снимать с самолетов кое-что, после буксировки в ТЭЧ.

— Кое-что что? Не говори загадками замполит!

— Волчатников говорил, что из медаптечек НАЗа пропал «промедол», потом, пропало еще несколько тормозных парашютов.

— Так, так! — Кравченко о чем-то задумался, потом после паузы произнес, — а что, чем черт не шутит? Вполне возможно.

Пока мы разговаривали с особистом, остальные терпеливо ждали неподалеку окончания нашего разговора. Милиционер тоже закурил.

Кравченко повернулся к ним и негромко крикнул:

— Эй, Василий, а ну, топай сюда!

Солдат подошел. На меня смотрело лицо простого бесхитростного парня, с большими честными глазами.

— Так ты, значит, Васька, — сказал Кравченко и обошел вокруг него, внимательно оглядывая — что, Василий, признаваться будем? Сколько парашютов ты со своим подельником спиздил?

— Товарищ капитан, да я, мы…всего один…больше ничего не брали…

— А в Нижней Калитве кто воровал парашюты? Думаешь, мы не знаем?

Кравченко делая второй круг возле Васьки, внезапно почти без замаха ударил его в поддых. Механик всхлипнул и согнулся пополам. А Кравченко продолжил:

— Думаешь, мы не знаем про твои художества там? Кто вывел из строя самолеты? Говори, сука?

Василий молчал, затравленно озираясь по сторонам.

— Вот Василий, видишь старшего лейтенанта? — показал на меня Кравченко — знаешь его?

— Нет, товарищ капитан, — произнес солдат, бросив озлобленный взгляд на меня.

От первоначальной видимости наивного и простого, на первый взгляд, паренька не осталось и следа. Передо мной стоял вполне опытный, матерый парень, сам себе на уме. Такой, если он что-то задумал, вполне мог забросить шарики.

— Этот старший лейтенант, — продолжил особист, — приехал из дисбата специально за тобой, по моей просьбе. Я тебя без суда отправлю туда, козел! Они там с тобой цацкаться не будут, найдут тебе камеру самую сырую, самую холодную и будешь там сгибаться и разгибаться. Ну, говори, что было в Нижней Калитве?

— Товарищ капитан, я ничего не знаю, я ничего не делал, — заканючил Василий, опасливо поглядывая в мою сторону, — я был там всего-ничего, чуть больше месяца, разве ж я мог?

— Не делал, не делал… — пробурчал, вроде соглашаясь особист, а затем вполне миролюбиво, но неожиданно спросил, — а что скажет твоя девушка из Калитвы, у которой ты прятал краденное?

Василий помрачнел, опустил голову.

— Тебе, дружок, — ласково продолжил Кравченко, поняв, что попал в точку, — придется сидеть всего лишь в дисбате. Отсидишь — даже штампа никакого не будет в паспорте, никто не узнает. А вот твоя девушка попадет в колонию за соучастие и укрывательство краденого. Думаю, ей там придется не сладко!

— Девушку не трогайте, — глухо сказал Василий — я всё скажу!

— Вот это деловой разговор. Сейчас пойдем ко мне в кабинет, и ты все подробно напишешь: где, когда, с кем.

Кравченко повернулся к ожидавшим нас людям.

— Сержант Алимжанов, веди всех назад в комендатуру. На гаубтвахту мы еще успеем.

Милиционер подошел к нам.

— Товарищ капитан, я пока не нужен?

— Нет, но как понадобишься, я позвоню в ваш отдел, начальнику. Сам понимаешь, писанины будет много.

Когда милиционер ушел я спросил Кравченко:

— А как вы узнали, что у него есть девушка?

— По опыту, Лихачев, по опыту.

Заметив мой недоверчивый вид, капитан рассмеялся.

— Мы у бойцов этой эскадрильи отследили все связи, установили, кто и с кем поддерживает контакты в Калитве. Работы была большая, только за руку не смогли поймать.

— Тогда и подставили Тернового?

— А что нам было делать, свою башку подставлять что ли? — Кравченко усмехнулся, — ты молодец, замполит, дал хорошую наводку! Что касается кражи парашютов и промедола в ТЭЧи, видимо, полковое начальство решило это скрыть от нас. Что ж, придется доложить наверх — я им устрою маленькое жопоразрывательство.

Напоследок Кравченко оценивающе окинул меня взглядом.

— Для нашей работы ты бы сгодился, подумай, могу порекомендовать на курсы военной контрразведки.

Сказав последние слова, и не выслушав мой ответ, он энергично повернулся и пошел в комендатуру гарнизона, подергивая толстым плечом, словно ему мешала портупея. Проводив его взглядом, я подумал: «В контрразведку? Нет, что-то не очень хочется. Достаточно того, что я помог Кравченко провести логическую связь между сегодняшним происшествием и событиями в Нижней Калитве. В общем-то, мы с Волчатниковым свою миссию выполнили — помогли поймать этого балбеса».

Я отправился в казарму, чтобы рассказать Виннику о поимке нашего знаменитого гарнизонного вредителя, да, заодно позвонить и сообщить Волчатникову, что наши подозрения в отношении Васьки оказались оправданными.

В течение последнего времени изредка звонила Илона, интересовалась как у меня дела. По её тону, голосу, я чувствовал, что еще не безразличен ей, что она продолжает меня любить. Но чем я мог ей ответить? Какие слова утешения? Это, как в период тяжелой болезни есть только один выход — излечиться быстрее.

Все готовились к итоговой проверке, кроме меня. Я даже не мог встретиться с Волчатниковым, хотя тот несколько раз звал меня в гости после нашей последней встречи у него на квартире. Солдат муштровали на занятиях и тренировках. Я торопливо заполняли с ними тетради по политическим занятиям, переписывая темы из журнала «Коммунист Вооруженных Сил».

Косых внезапно опять запил и никакие увещевания не помогали. В пьяном виде он обычно по автопарку не ходил, а забирался в дальнюю каптерку и там отсыпался. Тамара прямо с ног сбилась, постоянно его контролируя, но ротный все равно умудрялся где-то доставать разбавленный спирт и к обеду уже на ногах не стоял. Я подозреваю, что снабжал его этим пойлом старшина Винник, который сам постоянно прикладывался вместе с командиром к трехлитровому баллону. Однако на ногах он, в отличие от Косых, продолжал стоять твердо.

Иногда к ним присоединялся Вова Приходько, а на мои замечания отвечал:

— Замполит, ну ты же старый лейтенант, опытный — душа горит, свободы просит!

— Отчего она загорелась-то? — удивленно спрашивал я.

— Если б только знать отчего, — говорил Вова, поглаживая свою плешивую голову, — просто накатило что-то.

Тамара, как тигрица бродила по автопарку, готовая разорвать любого, кто спаивает мужа. Правда, это охота не мешала ей заниматься собственными делами. Она несколько раз подходила ко мне в канцелярии с откровенными намёками, но получала неизменный отказ. Вова, заметивший её бесцельные хождения, только плотоядно улыбался и повторял невесть откуда взявшиеся строчки: «Бежит по полю санитарка. Звать Тамарка».

В конце концов, я как-то вечером увидел её входящей в каптерку химотделения, в которой Приходько засиживался допоздна. Задержалась Тамара там довольно долго — я успел отвести роту на ужин и, с частью солдат вернуться в автопарк, прежде чем она вышла из помещения химиков. Судя по виду, Тамара была весьма довольна Вовой. На это, старшина Винник, стоявший рядом со мной, и, как всегда, всё замечавший, сказал:

— Вот, чертяка, своего не упустит!

На что я ответил, имея в виду не Приходько, а Тамару:

— Это точно! А что, Савельич, ты бы сам, наверное, не прочь её оприходовать?

— Какой же мужик откажется от такого дела? Баба, она ведь как кошка. А кошке известно, что надо…

— И что?

— Эх, замполит, молод ты ещё, хотя Вова и зовет тебя старым лейтенантом. Каждая кошка любит ласку. Вот и бабы такие же. Ты ей скажешь доброе слово, приласкаешь, и она твоя.

«Если бы всё было так просто, — подумалось мне, — наверное, все бы мужики так бы и поступали. Тогда бы что, все спали бы друг с другом? Фу, какая глупость! Так любую мысль можно довести до абсурда».

В это время из дверей каптерки лениво вышел Вова Приходько, который вовсе не стеснялся связей с женщинами, даже если это были жены его начальников. Заметив нас с Винником, Вова заулыбался и быстро вернулся назад в каптерку. Потом повторно, не торопясь опять вышел из дверей, но уже на ходу демонстративно застегивая ширинку.

— То же мне актер, мать его! — усмехнулся, Винник, — этот, как его, Смоктуновский!

В один из дней позвонила Илона.

— Витя, — говорила она, — понимаешь, не могу тебя забыть. Хочу, но не могу. Ничем эту память не вытравить.

— Хочешь сказать, что я у тебя в памяти и сердце? Звучит как эпитафия на могильном камне. Знаешь, как вылечиться от этого?

— Нет! — неуверенно произнесла Илона.

— Влюбись в кого-нибудь снова.

— Клин клином что ли?

— Можно, наверное, и так сказать, — ответил я, рисуя круги на тетради с политзанятиями.

— У тебя есть подходящая кандидатура на замену? — без особого любопытства спросила девушка, — только не говори мне, пожалуйста, про Волчатникова.

— А чем плох Сергей Николаевич? Он тебя любит, страдает от того, что не обращаешь на него внимание. А то, что он женат… так это не помеха. Насколько я знаю, они и так на грани развода.

— Нет, — ответила Илона, на какое-то мгновение, задумавшись, — я так не могу. Но всё равно, спасибо за заботу. Вот, поговорила с тобой, и вроде, легче стало. Пока, мне надо работать…

Она отключилась. Я ещё некоторое время подержал телефонную трубку, потом медленно положил её. Безвыходность ситуации угнетала меня. Долбанный четырехугольник! Но ведь так не бывает, подумалось мне. Треугольник ещё понятно — по житейски, типичное положение. Но что получилось у нас? Полный абсурд, бред! Что же делать дальше? Я долго думал, но на ум ничего путного не пришло.

 

Глава 9

Наконец, в середине ноябре началась итоговая проверка. Из Новолиманска на вертолетах прилетела куча проверяющих. Весь гарнизон выстроился на аэродроме для проведения строевого смотра. Известно, что в авиации строевики никудышние. Вся армия ходила каждый день в сапогах, а мы в ботинках, поэтому к нам не предъявлялись строгие требования. Прошли строем как смогли и старались все, даже недавно прибывшие в роту солдаты из далеких аулов и сел — дагестанцы, азербайджанцы, туркмены, не знавшие толком русского языка.

Протрезвевший ради такого случая Косых, как огромная живая гора, вышагивал перед строем. Я с командиром взвода Гуториным шел позади, а за нами солдаты со старшиной Пыльником. Бойцы глухо отбивали шаг, топали вразнобой, не слышалось того мощного единого удара о землю, когда строй проходит слаженным шагом. Что с нас взять? Мы же авиация!

C места строевого смотра все отправились в казармы, чтобы получить на итоговых политзанятиях, как шутили тогда, за свои посредственные знания хорошие и отличные оценки. К моему удивлению, солдаты что-то отвечали, хотя занятий с ними мы почти не проводили. С другой стороны, и вопросы проверяющие задавали самые элементарные, типа: как называется столица СССР, сколько в Советском Союзе республик и тому подобное. Членов Политбюро знали хуже. Из всех партийных боссов самым известным для бойцов был Устинов, поскольку он подписывал приказы об увольнении в запас или, как говорили, о «дембеле».

Проставив оценки в ведомость, проверяющий — майор из штаба училища, удалился в гостиницу, где его ожидали собутыльники, а я, с чувством выполненного долга понес ведомость в штаб батальона Крутову. Тот, посмотрев оценки, обрадовался.

— У тебя хороший результат, — сказал он, — а в роте охраны сплошные тройки. У них там узбеки, по-русски ни бельмеса. В штабе тоже плохо. Бабы, понимаешь, только ноги раздвигать умеют, а политике совсем не волокут, дурёхи! Представляешь, Громыко с Романовым перепутали, хотя все фотографии подписаны — читай себе и озвучивай. Пришлось проверяющему лишний пузырь спирта налить. Если так пойдет, — Крутов покосился на канистру, стоящую в углу кабинета, — то мои запасы долго не продержатся.

— Когда будет подъем по тревоге, не слышно?

— Темнят что-то. Сейчас двигай в роту, боюсь, что придется приглядывать за Косых. Как бы он не запил! Вот тогда нам устроят в очковтирательство!

В автопарке солдаты разбрелись по машинам, начали наводить порядок на автостоянках. Дневальный по автопарку позвал меня к телефону. Из трубки раздался бодрый голос Волчатникова:

— Привет, Витя! У меня к тебе просьба, передай, пожалуйста, Тамаре Косых, что человек, о котором она спрашивала, приехал с комиссией и готов встретиться. Если она хочет, пусть позвонит мне, я буду в штабе эскадрильи до ужина.

Я ответил, что выполню его просьбу и, недоумевая, положил трубку.

Для чего Тамаре был нужен проверяющий, я прекрасно знал. В военных гарнизонах такое происходило нередко. Причиной внезапного карьерного роста могли быть вовсе не знания и опыт, не деловые и, как тогда говорили, морально-политические качества, а жена или, вернее, то, что у неё находилось между ног. Но добивались очередных должностей и званий подобным образом лишь единицы, для которых не существовало понятия «офицерская честь». «Честь у меня одна, и я её никому не отдам!» — так, кажется, говорил один офицер в фильме «Красная площадь», когда разъярённые солдаты поставили его к стенке. А всего-то и требовалось — приложить руку к головному убору и отдать честь солдатской толпе.

Одобрялся ли такой способ служебного повышения военной общественностью? Вообще-то нет. Над этим посмеивались с иронией, как посмеиваются, например, над пьяницей на улице, списывая это на какие-то специфические черты человеческого характера, безобидные и не вредные для окружающих. Хочет кто-то получить лишнюю звезду на погоны, подкладывая жену под начальников? Ради бога! Тем более что некоторые жёны были сами не прочь лечь как Тамара.

В это время в дежурку заглянула Лиза и позвала пить кофе. Я отвлёкся от своих бесконечных раздумий о человеческой натуре, пошел следом за ней, тем более что туда, уже направлялся Вова Приходько, сдававший политзанятия вместе с группой прапорщиков батальона.

На следующий день по плану намечались стрельбы. С утра накрапывал мелкий, словно просеянный сквозь сито дождик. Я вышел на крыльцо казармы и вытянул руки, повернув их ладонями вверх, попытался поймать невидимые глазу паутинки дождя. Но мои пальцы не смогли уловить живую влагу небес, они оставались почти сухими, и только лицо слегка повлажнело, будто покрылось испариной.

Идти на стрельбы по такой погоде совсем не хотелось, но делать нечего. Вместе с другими офицерами и прапорщиками я получил свой пистолет в оружейной комнате, засунул его в кобуру и зашагал на аэродром, надеясь, что фуражка послужит маленьким зонтиком.

На стрельбище, у капониров, уже отстрелялась последняя эскадрилья полка и подошла наша очередь. Зеленые мишени на деревянных щитах немного потемнели от дождя, и в некоторых местах бумага расползлась, но отметки от мелка на пулевых отверстиях сохранились. Неподалеку Приходько рассказывал прапорщикам, окружившим его, свежий анекдот, и оттуда доносились раскаты смеха.

Пожилой капитан Алексеев снял фуражку и протер платком лысую голову. Через месяц ему исполнялось пятьдесят. Младшим офицерам, как известно, разрешалось служить до сорока лет, но по усмотрению начальства, отдельные могли продлить службу до пятидесяти. Это был предел.

Когда нам выдали патроны, и мы вышли на огневой рубеж, то Алексеев оказался рядом со мной. Он дышал с трудом, так же тяжело, как дышит астматик. Может, дождливая погода повлияла?

По команде руководителя мы открыли огонь. Звуки стрельбы гулко разносились вокруг, словно кто-то громко хлопал палкой по огромному пустому ведру. Я выстрелил на «хорошо», а Алексеев проделал свой обычный маневр со стиранием мела на ранее проделанных пулевых отверстиях, хотя это уже не было ему нужно. Видимо, по привычке.

Закончив стрелять, мы нестройной толпой пошли в казарму, чтобы сдать оружие. Словно по команде дождь прекратился. Тяжелые низкие тучи потянулись на восток, открывая края чистого неба. Я никуда не торопился и немного отстал ото всех. У штаба батальона мне навстречу попалась Алла. Глянув по сторонам и убедившись, что, на нас никто не обращает внимания, она озорно улыбнулась:

— Придешь вечером?

— Ты с ума сошла, — я старался говорить быстро, опасаясь постороннего любопытства, — у нас же проверка. Вечером могут пойти по казармам.

— Прямо так они и пошли! Делать им больше нечего! Мне Тамарка рассказала, чем они занимаются по вечерам.

Я заколебался. Издалека к нам приближался Приходько с двумя прапорщиками.

— Хорошо, — сказал я торопливо, — приду!

Как часто бывает, когда даются торопливые обещания, внезапно вмешивается случай, перечеркивающий все намерения и планы. Вот поэтому, я не люблю заранее ничего обещать.

Так получилось и в этот раз.

Я не смог пойти к Алле, потому что произошло небольшое ЧП, вернее сказать, большое, но все гарнизонное начальство приложило максимум усилий, чтобы уменьшить его негативные последствия.

Двух солдат моей роты обвинили в изнасиловании. Солдаты были не простые — один — водитель командира полка, а второй возил командира батальона. Весь ужас заключался в том, что произошло это событие в период работы комиссии из Новолиманска. Оба солдата были с Украины. Их посадили на гаубтвахту, предварительно взяв объяснительные, которые я прочитал у замполита батальона майора Крутова.

С многочисленными орфографическими ошибками они писали, что вечером на КПП, «Уазик» командира полка, в котором находился и второй водитель, остановила неизвестная женщина и попросила отвезти в город за плату. По дороге она предложила расплатиться натурой. Поскольку женщина была привлекательной, а бойцы молодыми, горячими ребятами, они отреагировали на просьбу, как и должно. После этого подвезли её до нужного места и вернулись в часть. Так всё произошло по их объяснениям. Никакого изнасилования, никаких умоляющих криков, ударов по лицу и разорванного платья.

Возможно, всё так и было, но верить полностью нельзя, ведь любой человек постарается выгородить себя в такой ситуации и отвести подозрения. Обоих ребят я знал с неплохой стороны — спокойные, работящие хлопцы, дисциплину не нарушали. Мы потому и порекомендовали их водителями к начальству. Я недоумевал, зачем им была нужна баба старше лет на двадцать, если вокруг полно молодых симпатичных девчонок? Экспертиза показала, что пьяными они не были.

Когда члены комиссии узнали о случившемся, к нам, в штаб батальона тут же примчались политотдельцы во главе с полковником Савченко. Тот потребовал немедленно вызвать меня.

— Что, Лихачев, твои бойцы это натворили?

— Мои, товарищ полковник.

— Вот к чему приводит слабая воспитательная работа. Об этом я говорил с тобой в Новолиманске, но мои слова до тебя не дошли. Товарищ майор, — обратился он к Крутову, — Лихачев давно у вас сидит на роте. Я вижу, что он утерял всякую инициативу, вкус к нашей работе. Бойцы, совершившие это преступление, ни разу не были на политзанятиях. Я смотрел их конспекты — там чистые листы, как говориться: «Конь не валялся!» О чем еще говорить! Я думаю, что ваш замполит созрел для клубной работы где-нибудь в Степногорске или Сольянах. С людьми ему работать противопоказано.

— Товарищ полковник, — спокойно возразил Крутов, — старший лейтенант Лихачев все время показывал со своей ротой хорошие результаты. Он неоднократно поощрялся командованием, в том числе как лучший руководитель группы политзанятий. Не далее как два месяца назад в Новолиманске вы сами вручали ему грамоту.

Савченко вспомнил об этом и поморщился.

— В любом случае, — сказал он, — из данного происшествия нами будут сделаны серьезные выводы, и, возможно, кадровые.

В мрачном настроении я вернулся в автопарк, где стоял злополучный «уазик» — средство преступления. Возле машины уже толпились прапорщики батальона и, среди них, Приходько.

Небо к вечеру потемнело и стали опускаться сумерки, причем так быстро, как будто кто-то управлял погодным реостатом, ускоренно уменьшая накал солнца. В автопарке зажглись фонари, осветившие машину со всех сторон. Когда я подошел ближе, то увидел, что в салоне «Уазика» тоже горит свет.

— Глянь, замполит, — обратился ко мне Приходько.

— На что смотреть-то?

— Там, в салоне…

Отодвинув одного из прапорщиков, крутившегося возле задней двери, я открыл дверцу и заглянул внутрь. Ничего необычного не увидел. Никаких женских трусов на руле или бюстгальтера на спинке сиденья. За спиной послышался голос:

— Ты наверх погляди.

Я поднял глаза и увидел на тенте, который обтягивал крышу автомобиля, два засохших отпечатка ног. По размерам и форме это явно была женская обувь. Весь день шел дождь, и на улице было грязно. Значит, женщина при изнасиловании задрала ноги вверх и уперлась ими в крышу «уазика». Для чего? Чтобы удобней было насиловать?

— Вот, падлюка! — сказал, усмехаясь, Приходько, — чую, что наши два остолопа влипли по самые помидоры.

— Думаешь, она их посадит?

— Ты что! — Приходько покачал головой, — она с них получить большой куш. Вот же балбесы!

Я вернулся в кабинет к Крутову и там застал потерпевшую. Женщина была небольшого роста, невзрачная, раньше я её никогда не видел. Надо было выпить много водки, чтобы появилось желание переспать с ней. Увидев меня, Крутов кивнул и, встав из-за стола, вышел в коридор.

— Эта баба требует, — сказал он, недовольно хмурясь, — чтобы наши охламоны заплатили ей шесть тысяч рублей, по три тысячи с носа. Тогда она забудет о данном инциденте, а с военной прокуратурой мы договоримся.

Побывав до этого в автопарке, и услышав мнение Приходько, я совсем не удивился. Неплохая у неё прибыль — дала раз, и сразу заработала на целую машину.

— А что делать? — продолжал между тем замполит батальона, — придется платить. Сам понимаешь, скандалы не нужны, да и в тюрьму из-за этой сучки незачем идти. Если попались, то теперь делать нечего, пусть вызывают родителей и расплачиваются. Я уже доложил командиру, а тот наверх. Все согласились с таким решением вопроса. Только, сам понимаешь, об этом никому не говори. Пойдут лишние разговоры, пересуды.

Крутов посмотрел на часы.

— Поеду на гаубтвахту и потолкую с ними.

 

Глава 10

Поздним вечером вернувшись домой, в свой флигель, я включил газовую плиту и пожарил яичницу. В дверь постучали. На пороге появилась дочь хозяйки Оксана. Кожа лица её уже зажила и превратилась из ярко-розовой в розовато-молочную.

— А, Оксана, привет! Как у тебя дела? — спросил я, перекладывая яичницу в тарелку, — есть будешь?

Оксана, не отвечая, прошла, и села на небольшой диванчик в углу. Она посмотрела на меня, медленно, словно процеживая слова, спросила:

— Вить, я, правда, сейчас такая страшненькая?

— Что ты, у тебя кожа немного огрубеет и всё будет нормально. Впрочем, ты уже и сейчас хорошо выглядишь! — конечно, я немного приврал, но чего не сделаешь, чтобы успокоить девушку.

— Ага, такой миленький ребеночек из детского сада.

— Но это скоро пройдет. Ты сама знаешь, — я принялся за яичницу, — мне кажется, тебе не нужны общие слова, тебе нужно утешение. Вернее, не так, тебе нужно сочувствие. Хотя, знаешь, вряд ли такой девушке, как ты, оно пригодится. Ты ведь, стойкая по характеру, почти некрасовская женщина.

Оксана опустила голову.

— Нет, Витя, не прав ты! Сильной девушке иногда тоже не помешает чье-то участие, особенно когда бывает так одиноко.

— Но твоя мама? Это близкий тебе человек. Разве она не пожалеет тебя? Всякий может совершить ошибку, всякий может оступиться.

— Мама близкий мне человек, но и она не совсем понимает меня. Тогда, я запираюсь в своей комнате и плачу. Мне хочется выть, как одинокой волчице.

— Чувство одиночества посещает не тебя одну, — сказал я спокойным тоном, чтобы сгладить истерические нотки, появившиеся в голосе девушки. — Был такой поэт Анненский, мы тут с одним летчиком увлеклись им в последнее время, так вот, он писал:

— Что за стихи? — спросила, заметно успокаиваясь, Оксана.

— Так…наблюдения поэта на одном из водопадов в Финляндии. Он подсмотрел, как старик-чухонец бросал в водопад куклу на потеху публике, а та барахталась пока не выплывала из бурлящих вод в более тихие, спокойные. Он подбирал её и снова кидал. И Анненскому стало её жалко. Да, да, не смотри на меня так, словно я шизик. Он перенес своё душевное состояние на неё. Впрочем, тебе все это вряд ли интересно.

— Нет, Вить, ты не прав, я могу тебя еще долго слушать. Но…я пришла попросить выручить меня.

— Деньги нужны? — я замялся, — понимаешь, у нас до получки еще далеко. Я тебе могу дать только десятку.

— Да нет, меня сегодня пригласили в одну компанию на день рождения, и не с кем идти.

— А одной нельзя что ли? Пойдешь, познакомишься с кем-нибудь. Романтические отношения и все такое…

Оксана заулыбалась.

— Вечно ты шутишь. Никакой романтики тут нет. Там будет один парень, которого мама мне присмотрела. Он из хорошей, богатой семьи. И я, вроде ему нравлюсь, даже с таким лицом.

— Ну вот, видишь, — вздохнул я облегченно, — мое сопровождение тебе совсем ни к чему, можно сказать, как корове седло. Наоборот, я только буду мешать, и путаться под ногами.

— Да нет, всё не так просто, как кажется на первый взгляд, — Оксана достала сигареты — можно у тебя закурить?

— Кури! - согласился я, — и угости сигареткой, а то мои закончились.

Я чиркнул зажигалкой, мы вместе задымили в приоткрытое окно.

— Надо возбудить у него ревность, — сказала Оксана, выпуская синеватую струю дыма в темноту за окном, — чтобы он захотел меня отбить у тебя. Может, даже подрался с тобой.

— Но, но: «Я на такое пойтить не могу!», как говорил герой одного из фильмов. Что же мне потом, в часть с фингалом заявиться? Мало нам чепушек, так потом со мной еще будут разбираться.

— Не, — рассмеялась Оксана, — это я так, шучу. Думала, тебе будет интересно.

— Хорошо интерес — набить друг другу морду, — проворчал я, — причем, если б за дело, было бы не так обидно, а из-за розыгрыша? Это ты сама придумала?

— Нет, с мамой, — честно призналась Оксана.

— А вы, стратеги, не подумали, что жених увидит тебя со мной и решит, что овчинка выделки не стоит. Подумает, раз у неё есть парень, то я и соваться не буду. Такой вариант возможен?

Оксана задумалась.

— Всякое может быть. Но я намекну, что мы хорошие знакомые и между нами нет близких отношений. Вот! — она затянулась сигаретой и посмотрела на меня с надеждой, — поможешь, Вить? Вдруг этот парень не придет. Мне будет там скучно.

— Ну, что с тобой делать? — отвечал я покладисто, поскольку утолил чувство голода и был в хорошем расположении духа, — на какой день намечено мероприятие?

— Как на какой? — удивилась Оксана, — на сегодня.

— Погоди, погоди, как сегодня? Но уже восемь вечера.

— Я сказала подруге, что задержусь, так что давай, одевайся. Я уже готова.

— А перенести никак нельзя? Мне надо принять ванну, выпить чашечку кофе, — сказал я, подражая герою Андрея Миронова из фильма «Бриллиантовая рука».

— Нет, нет, Витечка. Давай-ка живее собирайся, я выйду за дверь.

Делать нечего, придется идти на чей-то день рождения! Но была еще одна причина, по которой я пошел с Оксаной, кроме желания сделать ей и её маме приятное. Мне страшно захотелось выпить, надраться до чертиков, до свинячьего хрюканья. Поэтому я натянул джинсы, модную рубашку, купленную по случаю у жены одного офицера, приехавшей из ГДР, и мы пошли на день рождения.

Оксана шла с каким-то небольшим свертком, в котором, как я предполагал, находился подарок. Дом, где жила именинница находился неподалеку. Он был таким же кирпичным, с высоким зеленым забором, как и почти все дома на этой улице. За забором именинницы слышались веселые голоса гостей, играла гармошка.

Мы вошли и сразу попали на небольшой дворик. В центре его был накрыт длинный стол, составленный из нескольких столиков, за ним сидели уже захмелевшие гости. Раздались разрозненные возгласы, которыми они приветствовали Оксану. Видимо, её в этой компании хорошо знали.

Полная черноволосая девушка, оказавшаяся виновницей торжества, поднялась из-за стола.

— Оксаночка, ну наконец-то, я уже заждалась!

Она подошла к подруге и поцеловала ее в щеку. Потом мы сели где-то с краю, на принесенные из дома стулья. От мельтешения лиц у меня зарябило в глазах, поэтому, чтобы сфокусироваться, я махом выпил подряд три рюмки водки.

— Закусывай, пожалуйста! — прошептала мне в ухо Оксана, представив для себя безрадостную перспективу после празднества тащить меня пьяного домой.

К нашему приходу публика была уже навеселе. Заиграла гармонь, начались танцы. Можно было включить магнитофон — все-таки мы не в деревне, но народу нравилась живая музыка, и поэтому на таких вечеринках всегда предпочитали гитару или гармошку.

Я откинулся на стул, ощущая приятное тепло внутри себя от выпитой водки. Оксана пошла танцевать с каким-то парнем, неловко топтавшимся и постоянно наступал на её туфли. Видимо, это и был кандидат в женихи, одобренный семейным конклавом.

В это время у себя над головой я услышал очень знакомый голос:

— Вас можно пригласить на танец?

Медленно подняв глаза от черных лакированных туфель до лица приглашавшей меня женщины, я вдруг осознал, что передо мной Алла Никитенко. Это было настолько нереально, что я покачал головой, как бык, которому мощным кулаком врезали по лбу.

— Ты отказываешь мне? — насмешливо спросила Алла.

— Это ты? — невразумительно пробормотал я.

— А то кто же? Ты что уже набрался, не узнаешь старых знакомых? Вставай, вставай, а то на нас уже начали обращать внимание.

Я поднялся, и мы начали танцевать. От Аллы доносился знакомый запах духов.

— Ты здесь с мужем? — спросил я невзначай.

— Да. Вон он сидит, любезничает с именинницей.

— Как вы сюда попали, знакомы с ней?

— Она моя племянница — мы родные сестры с её матерью, только Верка постарше будет. А ты, я гляжу, зря время не теряешь — с Оксаной похаживаешь по гостям, — в голосе Аллы проскользнули ревнивые нотки, — не думала увидеть тебя сегодня, да еще с девушкой.

— Это дочь хозяйки, где снимаю жилье, попросила сходить с ней на день рождения.

— Она всегда такая уродливая? — мстительно спросила Алла.

— Да нет, лицо кипятком обварила.

— Что, правда? Ужас какой!

— Я не смог к тебе прийти. У нас там чепушка, как говорит Крутов, случилась.

— Да знаю уже, муж рассказал.

Алла скользнула взглядом по сторонам и, убедившись, что за нами никто не наблюдает, теснее прижалась ко мне.

— Я так тебя хочу, аж зубы сводит, как представлю нас на полу, голыми…мурашки по спине. И почему нас жизнь с тобой развела?

— В каком смысле? — не понял я.

— Во времени и пространстве. Я старше тебя и всю дорогу жила не там, где жил ты. Если бы мы были с тобой одного возраста, росли здесь, в Азовске, потом встретились, полюбили друг друга. А, так, — она посмотрела мне в глаза, — так у нас с тобой несчастная любовь, как в романах, вроде «Тихого Дона». Только революций нет.

От её слов стало грустно. Я понимал, что у нашей любви не было будущего. Какая-то потрясающая, обжигающая нежность заполнила меня. Хотелось взять эту маленькую женщину, словно котенка и спрятать у себя на груди, укрыть от житейских невзгод и бурь, от чужих и грубых прикосновений.

— Что-то ты совсем расклеился, — невесело улыбнулась Алла, — выпил лишку?

— Пожалуй! — вяло кивнул я.

Гармонист прекратил играть свою медленную тягучую мелодию, которая, казалось, будет звучать бесконечно, и мы разошлись каждый к своему месту. Мне представилось, что так же расходятся корабли после дальнего путешествия — каждый в свою гавань.

Довольная Оксана что-то щебетала рядом со мной. Видимо, её встреча с потенциальным женихом удалась, но мне не было до этого никакого дела. Я налил еще несколько рюмок водки и пил их пока не погрузился в темную пустоту сна.

 

Глава 11

Утро началось с того, что кто-то без устали тряс меня за плечо. Медленно приходя в себя, я открыл глаза, и оказалось, что это Оксана. Я лежал в своем родном флигеле на диване полностью одетый. За спиной Оксаны маячило лицо посыльного из моей роты.

— Витя, — сказала Оксана, зевая, — солдаты прибежали, — у вас объявлена тревога что ли. Вставай!

Бросив взгляд на будильник, стоявший на столе, я обнаружил, что было полшестого утра. Пошатываясь, поднялся, махнул рукой бойцу, чтобы тот уходил и стал искать свою техничку. Я совсем не обращал внимания на Оксану, стоявшую рядом в наспех наброшенном халате и не собиравшуюся уходить. Меня сильно шатало, попасть ногой в штанину было затруднительно.

— Постой-ка, я помогу! — Оксана взяла меня за руку, помогая удерживать равновесие.

С нескольких попыток мне удалось надеть брюки. С курткой дело обстояло проще — главное было попасть в рукава.

— Фуражку не забудь! — позаботилась обо мне девушка.

— У тебя пиво есть? — спросил я с каким-то бульканьем в пересохшем горле.

— В твоем холодильнике стояла бутылка.

Оксана достала бутылку «Жигулевского», налила пиво в стакан. Я залпом выпил, и сразу в голове зашумело, но стало значительно легче.

— Сеньк ю, — попытался я поблагодарить её на английском, хотя язык до конца еще меня не слушался.

Кое-как одевшись, я плеснул себе холодной водой в лицо и, ускоренным, как мне показалось шагом, побрел к автопарку.

Светало. Серые дома все четче проступали на фоне светлого неба, словно медленно проявляющиеся детали на фотографии. В некоторых домах хлопали калитки и двери, на улице — то здесь, то там, стали появляться темные фигуры в фуражках и торопливо шагать в сторону аэродрома. Так, наверное, слетаются в улей пчелы при первых признаках опасности или тревоги за пчелиную матку. Аэродром, в некотором смысле и был таким ульем — он давал работу, зарплату, там мы жили по-настоящему, а дома лишь временно пребывали.

Когда я подошел к нашему автопарку, ворота его были распахнуты, а изнутри медленно выкатывалась специальная аэродромная техника. Машины выстраивались в длинную колонну по направлению к КПП, демонстрируя готовность немедленно выехать из Азовска.

По сценарию войны, при нападении, следовало ожидать нанесения ядерного удара по аэродрому, и для ликвидации его последствий создавался сводный отряд. Он должен был быстро покинуть город, а затем вернуться, чтобы восстановить аэродром. На все это отводилось около сорока минут.

Я, правда, смутно себе представлял, как можно ликвидировать последствия ядерного удара через час и, при этом, остаться в живых. По трезвому размышлению это казалось нереальным, что впоследствии, через два года, подтвердилось в Чернобыле. Многие из тех, кто там побывал, тяжело заболели, скончались от разных болезней, поскольку иммунитет организма был подорван.

Вообще, как я понимал, огромное количество танков и самолетов производилось именно для одноразового использования. Согласно теории ядерной войны, самолеты взлетали один раз, чтобы нанести удар. На аэродром они уже не могли вернуться, потому что аэродром должен был быть к этому времени разрушен противником. Не случайно циничный Вова Приходько сравнивал нашу боевую технику с презервативами, годными только для одного раза.

У входа в здание автопарка стоял старшина Винник, командиры взводов Гуторин и Домбровский. Издалека подходил Приходько. Косых не было видно.

— А где командир? — спросил я у старшины.

Тот повел носом, почувствовав перегар у меня изо рта.

— Женя опять вчера опять забухал, где-то лежит в каптерке. Не дай бог, проверяющие нагрянут, что тогда будет? Так что замполит, принимай удар на себя.

Винник ободряюще похлопал меня по плечу, но я не чувствовал себя готовым принять этот удар. Хотелось завалиться в какую-нибудь норку и заснуть, чтобы никто не беспокоил дурацкими проверками и тревогами.

— Ничё, — вмешался Гуторин, — скажем, что уехал готовить аэродром к полетам. Вот подлюка, что делает! — закричал он на одного из солдат, пытавшегося завести КПМку с помощью другой машины и троса.

Не заводившаяся машина стояла на месте как вкопанная, несмотря на все рывки другой КПМ, к которой она была прицеплена тросом. Трос натянулся как струна и был готов в любое мгновение лопнуть, с силой ударив освободившимся концом по всему, что могло попасться на пути. Я невольно попятился назад.

В это время Гуторин подбежал матюкаясь к машине, выволок водителя из кабины и хотел сгоряча надавать ему тумаков. Только присутствие посторонних людей сдержало его.

— Ты, водила-мудила, чем занимаешься в кабине? Ононизмом? Не видишь — машина на ручнике?

Он замахнулся на бойца, но рука не была напряжена для настоящего удара, поэтому он просто ею рассек воздух. Потом, уже остывая, он забрался на машину, поманил туда водителя, который с опаской вскарабкался следом за ним. Они открыли капот и принялись копаться внутри. Вскоре машина завелась и со странным ревом проехала мимо нас, направляясь к колонне на дороге.

Постепенно автопарк пустел. Часть машин, так и не заведенных, выволокли с помощью тросов и поставили на дороге в одну колонну вместе с другими, исправными. Проверяющие всегда считали, сколько в автопарке осталось техники, и определяли боеготовность подразделения с помощью разных коэффициентов.

После всей этой суеты Винник отправился в столовую узнавать насчет завтрака для солдат, а я прохаживался у ворот автопарка в ожидании новых команд из штаба батальона. Приходько, Домбровский и Гуторин находились вместе со своими подчиненными у машин. В общем, каждый занимался своим делом. Не было только командира роты, где-то отсыпавшегося еще с вечера. Он прятался то ли от начальства, то ли от Тамары, причем последнюю, как мне кажется, боялся больше.

Голова у меня трещала после вчерашней попойки, язык едва ворочался во рту. «Типичные признаки похмелья, — подумал я, — сейчас бы выручил соленый арбуз, да только где его взять?»

Я вернулся в канцелярию автопарка и приложился к горлышку графина, большими глотками осушая стеклянную емкость. Но во время этого облегчающего действа, краем глаза успел заметить в окне, как к автопарку свернуло три штабных уазика с начальством. «Вот и дождались, — мелькнуло в мозгу, — пиздец подкрался незаметно!»

Уазики в это время подкатили прямо к калитке входа в автопарк, громко завизжали тормоза.

К моему удивлению из первого уазика выбрался начальник училища генерал-майор Антоненко, а уже следом за ним появилась вся свита, включая комбата Заречного и замполита батальона Крутова.

Вообще-то я их не испугался. После вчерашнего «боевого применения», когда загрузка водкой превысила допустимые нормы, мне было наплевать на всё. Но, конечно, я держал себя в рамках — начальство и в Африке начальство. Насколько быстро смог, подошел к генералу и доложил непослушным языком по установленной в армии форме.

— А где командир роты? — сухо поинтересовался генерал.

— Готовит аэродром к полетам, — соврал я.

Начальник училища пошел в центр опустевшего автопарка, мы двинулись за ним. Поднявшийся ветер пронес мимо нас несколько оборванных листков газет. По углам опустевших машинных боксов валялась промасленная ветошь и неубранный мусор.

Повеяло таким запустением, будто мы оказались в сорок первом году в автопарке, из которого наспех эвакуировали всех и с минуту на минуту должны были показаться немецкие мотоциклисты. Мне сразу вспомнились рассказы старожилов о том, что в этих местах у немцев, действительно, размещался аэродром, а на территории санчасти был бордель с проститутками.

— Почему в автопарке грязь, замполит? — обратился ко мне Антоненко, — я понимаю, что это не ваши обязанности, но закрывать глаза на непорядок нельзя никаким командирам, независимо от званий и должностей. Воспитывать солдат в таких условиях невозможно, так Ильяс Валерьевич? — обратился он к стоящему рядом начальнику политотдела полковнику Рахимову.

— Конечно, товарищ генерал! — ответил тот, строго посмотрев на меня, — классики говорили, что бытие определяет сознание.

В это время в дальнем углу автопарка открылась одна из многочисленных дверей боксов и появилась высокая мощная фигура в темно-синей техничке. В ней я с ужасом узнал проснувшегося командира роты Косых, которого кто-то из солдат предупредил о приехавшем начальстве. Генерал и свита тоже заметили фигуру и с любопытством уставились на неё, ожидая объяснений. Косых же увидев, что оказался в центре внимания, метнулся к металлическому забору автопарка и махом, чего я никак не ожидал, перескочил через него. За забором были кушери — густые заросли высокой травы, где и скрылся мой доблестный командир.

— Что это? — изумленно спросил Антоненко, обращаясь ко всем одновременно.

— Товарищ генерал, — нашелся Крутов, — это один из наших солдат.

— Чего он полез через забор?

— За забором находятся старые списанные машины и солдаты иногда подбирают запчасти, если их нет на складе, — поддержал я Крутова.

Генерал недовольно поморщился.

— Грязь убрать. Об исполнении доложите по инстанции. Командира роты предупредите, чтобы не болтался по аэродрому, когда идет проверка — для этого есть командиры взводов, а то спросить совершенно не с кого. Вам всё понятно, комбат?

— Так точно! — Заречный вытянулся перед начальником и поднес руку к козырьку фуражки.

— Поехали на завтрак! — произнес Антоненко, и все двинулись за ним следом к уазикам.

Крутов отстал от них. Повернувшись ко мне, он сказал:

— Передай Косых, опять придется заслушивать его на партбюро. Не понимает человек! Что же, будем наказывать, сколько можно цацкаться? Он же всех под монастырь подведет, а тебя Лихачев, в первую очередь.

Майор хотел сказать еще что-то, но не сказал, только махнул рукой с досады и побежал к уже отправляющимся от парка уазикам.

Не успел начальник училища уехать, как в автопарк нагрянула Тамара. Выглядела она довольной, несмотря на то, что Винник уже сообщил о запое её мужа. Правда, о последнем эпизоде с бегством от генерала ей еще не было известно.

— Ты не знаешь, где Женя? — спросила она, заглядывая в канцелярию.

— Он как убежал от генерала, так с тех пор и не появлялся. Наверное, где-нибудь лежит в кустах за забором и спит беспробудным сном.

— А что, он убегал? Ты серьезно? — забросала меня вопросами Тамара.

— Ты как будто волнуешься за него?

— Да, волнуюсь, Витёк. Волнуюсь, потому что для нас с ним скоро всё изменится, — жена Косых довольно улыбнулась, — я тут познакомилась с одним нужным человеком, про которого тебе Сережа Волчатников говорил. Он обещал помочь.

Я, конечно, сразу представил, как познакомилась Тамара и чем она расплатилась за свою просьбу.

— Чем он обещал помочь? — спросил я.

— Знаешь, у нас в батальоне заместитель по снабжению увольняется.

— Майор Кравец?

— Да, по возрасту, ему уже пятьдесят, так что освобождается место. Я думаю, для моего Жени оно в самый раз.

— Но у него партийное взыскание за пьянство, — возразил я, — возможно, даже не одно…будет.

— А, чепуха! — Тамара махнула рукой, — ты ужасно наивный. Если сверху скажут, то здесь сделают всё как надо или, думаешь, кто-то будет спорить с командованием училища?

— Нет, конечно, я так не думаю.

«В армии всегда так, — подумал я, — выдвигают в основном за какие-то услуги или в силу родственных связей. Кто-то везет магнитофоны из Афганистана, как Петров, чтобы пристроиться на теплом месте. Кто-то дарит более серьезные вещи». Мне рассказывали об одном замполите батальона, который, чтобы попасть в Академию, фактически подарил свой ВАЗ шестой модели кадровику в Ростове. Кому-то хотелось послужить за границей и в ход опять шли подарки кадровикам».

Да, жизнь несправедлива, убеждался я в который раз, а жизнь в армии несправедлива вдвойне.

— Так куда же он всё-таки убежал? — спросила довольная собой жена командира роты.

— Вон в ту сторону, — показал я рукой на ограду, через которую перелез Косых, — как она выдержала его, ума не приложу.

К концу недели проверка фактически была закончена. Начальство подвело итоги, укатило домой. Предварительно был замят скандал, с так называемым, изнасилованием. Родители солдат, заранее предупрежденные Крутовым, приехали с деньгами. Мне было жаль этих людей — простых колхозников откуда-то из под Житомира и Николаева. Наверное, деньги собирали всем селом, чтобы сынки не сели в тюрьму. Потерпевшей заплатили в кабинете замполита батальона при свидетелях, и она забрала назад свое заявление. Говорят, недели через две у неё появилась новенькая «семерка».

Что касается нашей части, то, по словам отцов-командиров, батальон показал себя с неплохой стороны. Комбат получил благодарность от начальника училища, а мы, рядовые офицеры, одни общие фразы. На седьмое ноября нас, конечно, поощрили грамотами и ценными подарками, поэтому обижаться повода не было.

Вскоре, как и говорила Тамара Косых, с Евгения Николаевича сняли партийное взыскание и назначили заместителем командира батальона по материально-техническому обеспечению. К моему удивлению, командир отходную не делал, он просто пожал всем руки и ушел из автопарка в штаб батальона. Вова Приходько недовольно сказал:

— Мог бы и проставиться, не один год терлись бок о бок!

Зато Гуторин с Винником вечером закрылись в каптерке казармы и напились до бесчувственного состояния, таким образом, отмечая уход Косых на новое место службы. Оба были замечены дежурным по батальону моим земляком Мишиным после отбоя. Тот дружески похлопывая по плечам, проводил их с веселой болтовней до КПП, а утром не преминул устно доложить об этом вопиющем случае пьянства Заречному и Крутову.

Вот, собственно и всё, что произошло с уходом капитана Косых из роты. Аэродром продолжал готовиться силами роты, полеты не останавливались. Система не разрушилась с заменой отдельной составляющей.

Вскоре нам назначили нового ротного — заместителя командира из автороты, двухгодичника Мишу Ткаченко. Мы были с ним примерно одного возраста и потому сразу нашли общий язык. Миша был хорошим парнем — спокойным, надежным. Родом он оказался из Краснодарского края и, как настоящий казак, носил черные усы. В его командование жизнь роты сразу вошла в спокойное русло, словно некий врач устранил источник болезни, долгое время лихорадившей организм. Прекратились бесконечные пьянки прапорщиков и, соответственно, сразу установился порядок в подразделении.

Приближалась зима. По ночам на почву опускались первые заморозки, вымораживая еще влажную после осенних дождей землю. Если накануне шел дождь, то на следующий день асфальт и бетонные плиты аэродрома становились гладкими, как каток. В таких случаях мы немедленно выгоняли на полосу тепловые машины, испарявшие застывшую влагу раскаленными струями газа.

Мои отношения с Аллой развивались дальше, накрывая нас волнами любви. Мы вели себя так, будто вокруг нас никого не было, а если кто и был, то нам было абсолютно наплевать. Конечно, так долго продолжаться не могло. Как-то в канцелярию заглянула Тамара и, затеяв ненужный ей разговор с Мишей Ткаченко, с плохо скрываемой усмешкой смотрела на меня. Потом, уже перед уходом, обращаясь непосредственно ко мне, сказала:

— Не лезь в чужой огород!

— Не такой уж он и чужой, — возразил я, понимая, о чем речь.

— Разве ты не знаешь, что подводишь своим поведением всех, и в первую очередь Женю?

— А Евгений Николаевич здесь причем?

— Ты что? Он же отвечал за тебя, он был твоим командиром и допустил такое.

— А он и не смог бы ничего углядеть. Если пить все дни напролет, то глаза обычно остаются закрытыми.

Тамар вспыхнула.

— Тебя не переспоришь. Я тебе слова, а ты мне два! Все вы замполиты болтуны и демагоги!

— Конечно, в споре я всегда привык быть сверху, — отвечал я подчеркнуто спокойно, не замечая её раздраженного взгляда, потом добавил, — и в споре и в других делах.

Тамара намек поняла, недовольно закусила губу и удалилась.

— О чем это она? — не понял Михаил.

— Да так, видимо, вспомнила что-то старое. У нас с ней было несколько стычек, когда она лезла в дела роты.

Муж Аллы ходил по гарнизону мрачный. Он старался избегать встреч со мной, а если и видел, то всегда находил повод свернуть куда-нибудь в сторону. Даже в солдатской столовой, куда мы вместе вынуждены были ходить по долгу службы, он оказывался в дальнем углу при моем появлении. Я тоже не горел желанием объясняться с ним.

Вскоре до Волчатникова дошли слухи.

— Слушай, Витя, — сказал он, — ну я понимаю, если бы ты гулял с Илонкой. Но…она ведь намного тебя старше, она почти моя ровесница. Не пойму, чем она тебя взяла?

— Моё израненное сердце, пробито стрелами любви! — попробовал отшутиться я — Сергей Николаевич, у меня такое же чувство к Алле, как у вас к Илоне. Вы же сами говорили, что любовь может настигнуть внезапно независимо от возраста и положения. Банально повторять Пушкина, но: «Любви все возрасты покорны». Помните?

— Пушкина-то я помню, — покачал головой Волчатников, — но всё-таки как-то сомневаюсь.

— Вы думаете, она привлекла меня как женщина? — для этого дела я могу найти девчонку и моложе. Мне труда не составит.

Волчатников пытливо смотрел на меня и ничего не говорил. Я продолжил:

— Мне просто хорошо с ней. Не знаю, как объяснить, не хватает слов. Это когда рядом чувствуешь что-то своё, родное, а не постороннее. Какое-то умиротворенное состояние души, абсолютный покой.

— «Море спокойствия» как на Луне? — с иронией спросил комэска.

— Смейтесь, смейтесь! Да вы про Илону говорили то же самое, а теперь, выходит, забыли?

Опустив вниз коротко стриженную седеющую голову, Волчатников сказал:

— Пожалуй, ты прав! Я говорю так, потому что безумно завидую — тебе ведь отвечают взаимностью. Вы, словно два огонька в потемках шли навстречу, пока не нашли друг друга. Вам, конечно, повезло! И знаешь, что я тебе скажу, плюнь на них на всех, на этих моралистов, которые с высоких трибун говорят слова осуждения, а сами при каждом удобном случае изменяют с солдатками. А эти, дамы из женсовета? — Волчатников желчно усмехнулся, — из них каждая вторая готова завалиться на койку с любовником, только намекни. Плюнь на них! Морально то, что делает тебя счастливым, потому что счастье не может быть во вред другим.

Я был полностью согласен с Волчатниковым. Мне внезапно захотелось, чтобы и ему было также хорошо как мне. Но как это сделать, чем помочь? Я не знал.

 

Глава 12

С началом зимы для меня началась черная полоса, если предположить, что до этого была белая. Прежде всего, стало известно, что прапорщика Никитенко переводили по замене служить в Чехословакию на пять лет. Мы встретились с Аллой и долго молчали. Из глаз её текли слезы, которые она стирала тыльной стороной ладони.

— Я поеду с ним, — наконец произнесла она едва слышным голосом, — Витя, я не могу его бросить. У нас семья, сын, мы много прожили вместе. А у нас с тобой все непрочно. Любовь…она ведь может и уйти. Я останусь одна, старая, никому не нужная.

— Погоди, — прервал я её, — ты не о том говоришь. Ты сначала скажи, любишь ли ты меня или нет?

— Конечно, люблю! — просто ответила она.

— И я тебя тоже люблю! — сказал я, почувствовав, как у меня сжалось сердце от переполнявших чувств.

— Да, я знаю, — печально вздохнула Алла, — но этого для жизни мало.

Мы обнялись и замолчали, глядя в окно. На улице шел небольшой легкий снег. В автопарке в это время появилась Света Арутюнян, она сняла форменную шапку с головы и, подставив кудрявую голову под падающий снежок, восторженно закричала:

— Снег идет, снег идет!

Она даже закружилась, словно танцевала странный танец, который подсмотрела у вихрящегося от ветра снега. Проходящие мимо молодые техники засмеялись и стали бросать в неё снежками.

Я вздохнул и, отстранив Аллу, сказал:

— Если ты так решила, то мешать не стану. Тебе видней. Только помни, что здесь, в Азовске, остается любящий тебя человек.

— Я это помню! — Алла наклонила голову.

Нам обоим стало грустно, будто жизнь, как спичку кто-то сломал пополам, на две половинки: до нашей встречи и после. Между двумя половинками было небольшая, едва видная ниточка пространства, но она означала для нас больше, чем вся жизнь. Это было мгновение любви, оставляющее глубокий неизгладимый след. Оно прошлось резцом по сердцу, как об этом писал Пастернак.

После нашей встречи я долго стоял на крыльце автопарка под падающим снежком и курил. Курил и думал о своей жизни. И странно, чем больше я думал, тем спокойнее становилось на душе. Грусть уходила. Я стремился воспринимать жизнь, как она есть — философски. Никто не застрахован от ошибок, никто не может избежать горечи поражений. Это всё тяготы жизни. Просто мы становимся старше, мудрее, опытнее. Только жалко, что при этом душа грубеет, словно у дерева, год от года нарастает кора. Поначалу гладкая и тонкая, по мере взросления она делается всё толще и тверже. На ней появляются извилистые борозды, изгибы и выступы. Так она покрывается шрамами жизни.

Алла с мужем уехали через несколько дней. У себя в роте её муж сделал отходняк, как мы обычно называем эту процедуру. Вещи собрали и отправили контейнером.

Я, конечно, ходил провожать Аллу на вокзал, только прощался издали.

Рядом с ней толпилось несколько женщин из гарнизона, особенно выделялась Тамара Косых, которая, как человек уже побывавший за границей, давала разные советы, казавшиеся ей полезными. Алла вроде бы слушала эти досужие разговоры, а сама украдкой всматривалась в толпу, стоящую на перроне и нервно теребила пальцами края своего зимнего пальто.

Уже у самого перехода через пути она вдруг увидела меня. Даже издали мне было заметно, как у неё дрогнуло лицо, стало каким-то растерянным и жалким, а растроганные подруги кинулись её обнимать, думая, что эти эмоции относятся к ним.

На вокзал я пришел не в форме, чтобы легче было затеряться в толпе. Увидев, что Алла всё еще смотрит в мою сторону, я поднял руку и помахал ей. Она кивнула с облегчением, с таким видом, будто мы друг друга окончательно отпускали на волю и, не оглядываясь, пошла в вагон.

Поезд ушел, мелькнув хвостовыми вагонными огнями, ушел не оставляя мне надежды. Это было в субботу.

А в понедельник случилось страшное — погиб Волчатников.

Вместе с летчиком своей эскадрильи он полетели на спарке на разведку погоды. При взлете, на высоте примерно пятидесяти метров, в воздухозаборник попала птица и двигатель заглох. Комэска приказал катапультироваться второму пилоту. Заряды в креслах у летчиков не могут срабатывать одновременно — сначала выстреливает заднее кресло, затем переднее. Поэтому, когда второй пилот катапультировался, самолет резко кинуло вниз и Волчатникову не хватило буквально нескольких метров.

Я узнал об этом, когда сидел в канцелярии. Зазвонил телефон, и взволнованный голос Илоны сказал:

— Витя, ты ничего не слышал?

— Нет, Илона.

— Сегодня на аэродроме упал разведчик погоды. Там был Волчатников, — она замолчала, а потом, едва сдерживая рыдания, сказала: — Он разбился!.

— Ты что придумываешь? — не поверил я.

— Витя, он погиб! — уже не сдерживаясь, заплакала Илона.

У меня перехватило дыхание. Я открыл сейф, в котором стояла банка с разбавленным спиртом, не наливая в стакан, приложился к ней губами. Мне хотелось растворить ком горечи, застрявший у меня в горле — он чертовски мешал, и я пил обжигающий спирт, как пьют воду. Пил и не мог напиться.

Я чувствовал, что такого друга, как он, у меня больше никогда не будет. Любимый поэт Волчатникова Анненский писал: «Сердце только во сне живет между звездами». Теперь, сердце Сергея осталось там навсегда. Его можно было рассмотреть в морозном ночном небе, если долго вглядываться в звездные россыпи над головой. Я знал, что один из этих бесчисленных огоньков принадлежал ему.

Я не спал до утра и, только под утро, забылся в коротком неглубоком сне на диване в канцелярии, а когда проснулся, то мысли и переживания с новой силой обрушились на меня. Я вспомнил, что погиб Волчатников, что больше не будет наших посиделок, разговоров по душам, не будет ничего. Когда теряем близких людей, с этим ничего не поделаешь, просто приходиться жить дальше.

Утром, едва солдаты ушли в столовую, ко мне в канцелярию автопарка заглянул хмурый летчик из эскадрильи Волчатникова. Увидев моё небритое лицо и воспаленные глаза, он ничего не сказал, только отдал записную книжку Сергея Николаевича. Там были стихи, в основном Иннокентия Анненского. Но на последней странице я прочитал написанное его неровным почерком послание. «Виктору Лихачеву, моему незаменимому собеседнику и другу.

Чтобы как-то отвлечь себя, я сказал Ткаченко, что поеду на подготовку аэродрома. Ледяной воздух рвал мои легкие. Я высунул лицо из кабины, под струи студеного ветра, вспоминал друга и оплакивал его. Слезы застывали на ресницах, и не скатывались по холодным щекам.

— Замерзнете, товарищ старший лейтенант! — сказал Паша Толоконников, который вел машину и улыбался каким-то своим мыслям.

Машины убирали снег с серых плит, оставляя по краям взлетной полосы, ровно подрезанные сугробы. Надо было успеть подготовить аэродром к полетам. «Шоу должно продолжаться», как поется в известной песне группы «Queen» и в этот день мы успели вовремя.

У меня было много вопросов к жизни, но ответов я не получил. Да и кто их знал, эти ответы? Может ветер, который носился по бескрайним степным просторам?

2005 гг.