инг-Ти — это была она — торопливо шла впереди, шла так быстро, что Вань-Цзы едва поспевал за пен.
В саду, окружавшем дворец, было несколько павильонов затейливой архитектуры, и к одному из них привела маленькая китаянка своего спутника.
— Здесь, сейчас! — прошептала она, стараясь в темноте отыскать вход в павильон.
Сердце Вань-Цзы сильно билось. Нетерпение овладело им. Как могла очутиться здесь Елена, которую он в глубине души до разговора с Синь-Хо считал погибшей, — он не мог понять. Однако он сознавал, что здесь любимая девушка в полной безопасности, и сознание этого наполняло его душу радостью. Но всё-таки сердце его замерло, когда он вошёл в павильон, тускло освещённый несколькими бумажными фонарями.
Однако вместо Елены он увидел в полутьме павильона какую-то китаянку и стоял теперь, смущённый донельзя, не зная, что ему делать.
— Что же, Вань-Цзы, разве вы не узнаете меня? — раздался здесь хорошо знакомый ему голос.
— Елена! воскликнул молодой человек и кинулся к той, которую он только что принял за свою соотечественницу.
Теперь, когда глаза его достаточно привыкли к полумраку, он в китаянке, стоявшей перед ним, действительно узнал молодую русскую.
— Вас ли я вижу, Елена! — дрожащим от волнения голосом воскликнул он. — Вы здесь, в таком наряде!
— Это я! Как я рада вас видеть! — говорила девушка в ответ. — Но садитесь же, прошу вас, вот сюда! — указала она на низкий лёгкий табурет. — Скажите, прежде всего, что отец? мать?
— Они живы и здоровы, тоскуют по вас... Они думают, что вас уже нет в живых...
Бедные, бедные мои! — со слезами воскликнула девушка. Какое ужасное горе причинила я им моим легкомысленным поступком!..
— Да, Елена, большое горе!..
— А виноваты всё-таки вы...
— Как? Чем?
— Своим непрошенным арестом...
— Но я боялся за вас и не видел иного способа удержать вас от посещения этого бала... Всем там грозила опасность.
— Вы должны были сказать мне.
— Простите, я не мог быть изменником... Это значило бы предать своих... Но что делать? Скажите мне...
— Постойте. Прежде всего... отец и мать, вы говорите, здоровы? Господи, благодарю Тебя!.. Теперь скажите, что здесь творится? Что всё это значит?
— Увы, Елена, моя Родина переживает ужасное время!
— Что это? Народное восстание?
— Теперь оно перешло в открытую войну... Европейцы добились своего... У них есть повод уничтожить Китай, и они приводят в исполнение свой план... К великому сожалению, ваши соотечественники действуют с ними заодно...
— Да... вы говорите, война... Это ужасно... Ах, боже мой, если бы вы знали, что пережила я!..
Девушка закрыла лицо руками и заплакала.
Вань-Цзы встревожился:
— Что, Елена! Что случилось с вами? Умоляю вас, скажите мне. Скажите всё. Помните, что во мне вы имеете преданнейшего друга. Вас обидели? Оскорбили?
— Нет, нет! — запротестовала Лена. — Никто мне не причинил ни малейшего зла...
— Но тогда что же?
— Ужас, страх за будущее заставил страдать меня невыносимо.
— Но расскажите, умоляю вас, скорее...
Елена отняла от лица руки и начала свой рассказ. Вань-Цзы с жадностью слушал каждое слово, забыв даже, где он и что с ним.
Когда Лена осталась после ухода Вань-Цзы одна в его павильоне, то негодование на молодого хозяина овладело всем её существом. Пока Вань-Цзы был с Еленой, его ласковость, его задушевный голос умиротворяюще действовали на неё. Мало того, она даже прониклась уверенностью, что этот её неожиданный арест вызван только крайней необходимостью, что Вань-Цзы вынужден был поступить так, а не иначе. Но едва он ушёл, ей захотелось во что бы то ни стало поступить по-своему и доказать «дикарю», что европейскую женщину нет возможности задержать силой, если только сама она того не захочет. Упорство её с минуты на минуту росло всё более. Она начала уверять себя, что именно так должна поступить, хотя бы для того, чтобы доказать преимущества белой расы над жёлтой. Она стала обдумывать способ, как бы уйти ей из «тюрьмы», какой она считала богато убранный павильон молодого китайца Явились новые соображения, поддерживавшие в ней упорство. Ночь, проведённая в доме совершенно чужого ей человека, по мнению девушки, могла запятнать её репутацию, и единственным способом снять с себя это пятно было, по её мнению, немедленное бегство. Вся дрожа от нетерпения, она принялась ощупывать стены, надеясь отыскать хоть следы двери, через которую Вань-Цзы вывел её на балкон павильона. О том, что она видела оттуда, Лена и не думала. В своей гордости она не допускала даже и мысли о том, чтобы кто-либо из китайцев осмелился напасть на неё — белую женщину. В эти мгновения она жила только одним желанием: уйти поскорее из павильона. Поиски её в конце концов увенчались успехом. Лена нашла кнопку, открывавшую потайную дверь, нажала её, и дверь, к её великой радости, открылась. С лёгким криком восторга она взбежала наверх по крутой лестнице и очутилась на балконе. Было светло — зарево всё ещё стояло над городом. При свете его Лена могла осмотреться и увидела, что желанный выход есть. С балкона спускалась лёгкая лесенка. Не долго думая, девушка ступила на первую ступеньку и скоро очутилась в саду. Теперь оставалось лишь выбраться из него, а это казалось девушке совершенно лёгким делом. Она знала, что китайцы не строят прочных, высоких оград вокруг своих жилищ, а довольствуются лёгкой! изгородью, в большинстве случаев низенькой. Отыскать изгородь было пустым делом не прошло и трёх минут, как Лена уже была на улице. Но тут вдруг словно живая волна подхватила её и понесла куда-то вперёд, не давая возможности вырваться на свободу или изменить направление.
Девушка попала в толпу, явившуюся было к тому злополучному дому, где она думала провести этот вечер. Неожиданный ливень распугал волнующуюся чернь. Все без оглядки кинулись бежать, куда попало, и теперь в своём страхе перед обычным и вполне естественным явлением беглецы не заметили даже попавшей в их массу Лены. Они сплошной толпой бежали вперёд. Вокруг девушки были только китайцы. Инстинкт самосохранения заставил Лену не противиться движению пришедших в ужас людей и следовать вместе с ними. Да и можно ли было противиться? Эти тысячи ног смяли бы её, если бы она упала, что было неизбежно при первой же попытке выбиться из толпы. Лена задыхалась, воздуха не хватало, но она бежала-бежала, сама не зная, куда, зачем...
Незаметно толпа вынесла её из пределов Маньчжурского города, и она очутилась на узких улицах китайского Пекина, всё ещё озарённого отблеском затихающего пожара. Здесь толпа стала редеть. Люди кидались в боковые улицы и переулки. Лена скоро могла уже остановиться, чтобы перевести дух. Но теперь она с ужасом поняла, что из огня ей пришлось попасть в полымя. В павильоне Вань-Цзы она всё-таки была в полной безопасности и знала, где она находится. Здесь же улицы были совершенно незнакомы ей. Спросить дорогу она не могла, не зная китайского языка. Да и прямо не смела сделать это. Теперь девушка понимала, что каждый, к кому бы она ни обратилась здесь, увидел бы в ней заклятого врага, которому её страдания и — что хуже их — позор только доставили бы удовольствие.
Положение её в самом деле было безвыходным. Обыкновенно смелая и находчивая, она положительно не знала, что теперь делать, и боязливо жалась к домам, стараясь только, чтобы её не заметили проходившие и пробегавшие мимо люди, в числе которых она явно различала и-хо-туанов по их перевязям и амулетам.
Пока шёл ливень, никто не замечал Лены, спрятавшейся в тёмном углу за выступом какой-то лавки. Но когда дождь прошёл, то первый же появившийся на улице китаец сразу заметил дрожавшую в лихорадке девушку и поспешно подошёл к ней.
Лена даже присела, ожидая рокового удара.
— Сжальтесь! — только и могла пролепетать она.
Но китаец смотрел на неё и качал головой.
— Как вы попали сюда? — услышала Лена вопрос на плохом французском языке. — Вы белая женщина, и вам следует быть дома в своём квартале.
— Я заблудилась! — воскликнула она. — Спасите меня, и мои близкие щедро наградят вас за это... Умоляю вас, окажите мне помощь... Я останусь вам вечно благодарна.
Китаец только покачивал головой, но Лена теперь уже ободрилась. Она видела, что перед ней не враг, а, напротив, искрение сочувствовавший её положению человек.
Китаец что-то соображал. Лицо его было хмурым и одновременно выражало некоторое смущённо.
— Спасти вас, — заговорил наконец он, коверкая слова. — Да, спасти вас, когда я сам не могу поручиться, буду ли я... будет ли моя семья живы к восходу солнца? Нечестивые язычники рассвирепели, они решили убить всех, кто оставил учение Конфуция и Лао-Цзы и уверовал во Христа...
Из этих слов Лена поняла, что перед ней один из обращённых в христианство пекинцев.
— Тогда молю вас сделать для меня что-либо ради Христа! — воскликнула она. — Я вижу, что вы веруете в Него. Тогда Он защитит вас силой креста... Вспомните Его заповедь о любви к ближнему...
Китаец как-то странно улыбнулся в ответ на это напоминание.
— Если бы люди с таким же цветом кожи, как ваша, помнили заповеди, которым они учат нас, не было бы ничего того, что происходит теперь... Но я — не европеец, будь, что будет... Идёмте, я сделаю попытку. Может быть, мне и удастся помочь вам...
Китаец подал Лене знак следовать за ним и осторожно двинулся вперёд, стараясь не выходить из тени на освещённые лунным светом места.
Непосредственная опасность для Лены миновала, но зато теперь она ясно представляла весь ужас своего положения. Одна на улицах объятого волнением города, среди скопищ фанатиков и озлобленной черни, она не могла быть уверена даже за один миг своего будущего. Защита, так неожиданно явившаяся ей в тот момент, когда она положительно теряла голову, была совершенно ненадёжна: Что мог сделать для неё человек, который сам подвергался смертельной опасности, так как каждый!
боксёр, каждый из приставшего к этим фанатикам сброда видел в нём обречённую жертву, уже отданную на удовлетворение его ярости?
Но как бы малонадёжна ни была защита, Лена чувствовала себя гораздо спокойнее, чем в то время, когда была совершенно одна. Всё-таки около неё было человеческое существо, очевидно, расположенное к ней, и уже одно это действовало на девушку ободряюще.
Улицы, по которым приходилось идти Лене и китайцу, казались вымершими — так распугал пекинцев неожиданно хлынувший ливень, в котором они увидели выражение гнева небесною дракона. Все они попрятались в свои логовища, и пока с неба падала хоть одна дождевая капля, ни один из них не решился бы выйти из-под кровли. И Лева, знавшая об этой боязни китайцев к дождю, могла чувствовать себя совершенно спокойной. Но теперь она жестоко упрекала себя за легкомыслие, с которым она покинула гостеприимный кров Вань-Цзы. Теперь она вполне понимала поведение своего китайского друга, но — увы! — осознание этого пришло слишком поздно, и бедной девушке приходилось расплачиваться за своё упрямство...
Китаец-христианин шёл впереди, то и дело приостанавливаясь и прислушиваясь, не слышно ли на их пути подозрительного шума. К счастью и для него, и для Лены, всё ещё было тихо на улицах Пекина.
Наконец они, после долгого пути по каким-то кривым закоулкам, вышли на площадь, где красовалось величественное здание Бей-Танского собора.
— Я живу здесь неподалёку, — сказал проводник Лены. — Но чувствую только, что жизнь моя скоро оборвётся.
В голосе его звучали уверенность в неизбежности близкой гибели и полная покорность судьбе.
Лену до глубины души тронула его печаль, так ясно прозвучавшая в голосе.
— Бог даст, всё обойдётся! — пробовала утешить спутника она. Не звери же ваши земляки, чтобы уничтожать без разбора и правых, и виноватых...
Китаец покачал головой:
— Они считают, что все, уверовавшие во Христа, изменили Отечеству. И поступают с ними, как с презренными изменниками.
— Но вы же остаётесь верными вашей Родине!
— Конечно! Ни я, ни кто-либо из иных наших христиан не думал об измене.
— Тогда чего же они хотят?
— Они хотят, чтобы проповедники Христа оставили нашу страну.
— Но зачем?
— Увы! В этом виноваты сами отцы-миссионеры: они, проповедуя заповеди Христовы, сами не исполняют их и сеют ненависть между моими земляками.
— Не может этого быть! — горячо воскликнула Елена. — В последнее время я только и слышу, как все нападают на проповедников Христова учения, но вся русская миссия мне знакома, и я ни от одного из миссионеров не слышала, чтобы они проповедовали что-нибудь недостойное их сана.
Китаец, приостановившись, взглянул на Лену.
— Вы, стало быть, русская? О, тогда... тогда я жалею, что решился оказать вам помощь.
— Почему же?
— Вы — схизматичка... Вам нечего ждать спасения вашей души, и вам, чем скорее погибнуть, тем лучше...
— Как? — вне себя от изумления воскликнула Лена. — Откуда вы это знаете? Кто сказал вам такое?
— Отцы-миссионеры... Они постоянно говорят, что только те спасутся, кто верует по обряду западно-католической церкви. Кто покорен римскому первосвященнику, только тот может надеяться на спасение, всё же остальные должны погибнуть в адских мучениях...
Лена задрожала, услыхав эти слова. Теперь, когда она переживала ужасные минуты, эта проповедь человеконенавистничества, проповедь, которую внушали простому народу те, кто должен был бы быть носителями высшего идеала, показалась ей чудовищным, ужасным преступлением, недостойным человека; теперь она начинала — хотя и смутно — понимать манные причины совершавшихся ужасов.
— Как? Неужели отцы-миссионеры учат вас этому? — поразилась она.
— Да, они проповедуют это нам в своих храмах и школах... Ваши проповедники, положим, ничего не говорят об этом, но зато у них совершенно нет прозелитов... Очень тяжёлому испытанию подвергают они тех, кто приходит к ним... Они ничего не дают за крещение, и креститься всегда выгоднее у миссионеров Запада, чем у ваших священников... У нас есть такие ловкачи, что ухитряются креститься по нескольку раз, и за каждый раз они получают приличное вознаграждение. Для бедного китайца крещения у отцов-миссионеров дают хороший заработок.
Этот несчастный даже не понимал всего цинизма своих слов...
Лене становилось неловко, именно этот цинизм, вовсе не напускной, а совершенно естественный, коробил её. Но кто же мог винить этого бедняка, с такой наивной искренностью высказывавшего свои убеждения, за то, что внушено ему было теми, кто принял на себя обязанность просвещать его ум и сердце светом величайшей любви, но вместо неё сеял в них только мрак человеконенавистничества?