о извилистому берегу Пей-хо, вверх по течению реки за Тянь-Цзинем стоит тишина.

Жарко. Полуденный зной прямо-таки невыносим. Солнечные лучи почти отвесно падают с небесной выси. Дорога превратилась в камень и даже местами растрескалась. Ни малейшего ветерка. Узкая река не даёт прохлады полям: солнце и её так нагрело, что мутная вода чуть-чуть только не поднимается кверху паром.

Над рекой вьются стаи воронья. Есть немалая пожива хищникам. То и дело вниз по чуть заметному течению проплывают, медленно колеблясь на поверхности, вздутые, безобразные трупы. Много их. Трупы всё китайские. Ужасные раны безобразят их. Но лишь одно воронье и обращает на них внимание. Птица За птицей спускаются на трупы, клюют их, и некому помешать этому ужасному пиру.

Вдруг стая хищников необычно встрепенулась и с громким карканьем поднялась в воздух. Их вспугнули гул и шум, донёсшиеся снизу — из-за крутого поворота реки.

Слышно громыхание колёс по твёрдому грунту. Это громыхание сливается вместе с неким дребезжанием — словно железо бьёт о железо. Среди этих звуков резко выделяются топот копыт, людские голоса...

Это идёт вверх по Пей-хо один из передовых русских отрядов, уже покончивших с Тянь-Цзинем и теперь выступивших по направлению к Пекину на выручку оставшихся там нескольких сот европейцев.

Впереди не старый ещё, но уже седой начальник отряда. Жарко ему. Солнце так и печёт, но он и вида старается не показать, что ему не по себе. Как тут выказать слабость? Кругом люди, которым начальник должен показывать пример. Он бодрится, и они за ним тянутся...

Солдаты идут молча, то и дело перекладывая ружья с одного плеча на другое. Тяжело им. Полковник всё-таки на коне, а они ломают поход пешими, да ещё не порожняком, а с грузом — ружья да сумки просто все плечи оттянули.

Вот казакам — тем хорошо; казаки верховые. Уселись на коньков и в ус себе не дуют. Папахи у них сдвинуты набекрень, мундиры нараспашку, а груз какой, так тоже не они, а кони несут.

Хорошо и артиллеристам — и артиллерия есть в отряде: целая батарея следует в некотором отдалении за пехотой. Артиллеристы тоже едут. Им весь этот путь — пустяшное дело.

Идёт отряд уже давно. Скоро и на привал станут — пора отдохнуть. Где тут в такое пекло тащиться? Уж лучше бы днём спать, а всю ночь идти.

И не дальний путь: всего сто с небольшим вёрст. Да долго тянется... Невыносимо долго. Поскорей бы к Пекину подойти.

Так и сжимается у каждого в отряде сердце, как Пекин на ум придёт! Что-то там, как-то там!.. Больше месяца с Тянь-Цзинем провозились, а ни одной верной весточки из Пекина не пришло. Живы ли там европейские бедняги, так внезапно очутившиеся в пасти свирепого китайского Дракона, перерезаны ли они — никто точно не знает. Были вести, да все разные. Одни говорят — живы, другие — что и косточек не осталось.

Были и такие вести, что у слушателей сердце в груди замирало, кровь застывала в жилах, волосы дыбом становились и на глазах Проступали невольные слёзы — такие ужасы передавались в этих известиях...

Говорили, например, что не просто были убиты несчастные европейцы обозлёнными китайцами. По суткам мучили их озверевшие люди: кипятком тело поливали, вырывали нощи, с живых сдирали кожу и, отрубив руки и ноги, оставляли умирать медленной смертью на жгучих лучах солнца... Рассказывали о посаженных на кол, о растопленном олове, которое вливали в горло жертв палача. С ужасом слышали европейцы Тянь-Цзиня о знатных дамах, ставших рабынями дикого произвола подонков пекинской черни. С восторгом упоминалось в этих рассказах о том, с какой непостижимой твёрдостью, с каким нечеловеческим геройством пекинские мученики встречали пытки и смерть. Говорили об улыбках во время ужасов казни, о благословении Родине в последние мгновения жизни!.. Об обороне европейского квартала слышались просто чудеса. Героями были не только моряки-солдаты, не только мужчины, но и женщины и чуть ли не дети. Изнеженные знатные дамы сразу обратились в чудных воительниц, не знавших во время обороны ни минуты отдыха. Они бились со своими мужьями и братьями бок о бок. У каждого или у каждой были припасены на последний конец или заряд для револьвера, или яд. Все боялись только одного: попасть в руки врагов живыми. И гибли, гибли все, умирали даже от собственной руки: мужья в последние мгновения убивали жён, матери — детей. Оборона посольств мало-помалу обратилась в сказочную эпопею, оборонявшиеся — в чудесных героев... Более всего было вестей об ужасной! участи и гибели послов. Говорили чуть ли не о них одних, как будто они одни являлись страдальцами за всех. Возмущалось до последней степени национальное чувство. Каждый из европейцев считал себя оскорблённым лично, и в сердцах разгоралась неумолимая ненависть к извергам-палачам и жажда самой ужасной кровавой мести...

Под воздействием всевозможных вестей о пекинских ужасах разжигались самые низменные инстинкты. Французы, немцы, англичане и пр., и пр. забывали свои громкие речи о человечности, о братстве людей, о культурности. Они обращались в кровожадных людей, готовых на всякие неистовства...

Но — странное дело! — говорили о страданиях и гибели европейцев всех наций: немцев, французов, англичан, итальянцев, испанцев, даже японцев, и все, словно сговорившись, обходили молчанием участь русских людей. О русских молчали, как будто их ни души не было в Пекине. На эту странность никто не обращал внимания — все проникнуты были только одним общим ужасом перед гибелью всех без исключения европейцев.

И вот, проникнувшись чувством самой искренней жалости к пекинским мученикам, поднялся для освобождения или мести за них великий Северный Медведь. Он пошёл на рассвирепевшего китайского Дракона.

Пошёл — и вся мощь страны Неба оказалась перед ним пустым звуком.

Пока что европейцы представляли собой всевозможное смешение племён. Попадались печальные горе-герои — англичане из-под южно-африканского Лэдисмита, Кимберлея и даже Мефкинга. Лучшие из них воины — это индийские кавалеристы — сикхи, которых кое-как успели перебросить сюда из своей разорённой колонии сыны Альбиона. Были американцы с Филиппин, где они силой оружия вырывали последние остатки воли У исстрадавшихся под игом сперва испанцев, а йогом их же самих островитян; были немцы из Киау-Чау, этого уголка страны Неба, овладением которого немцы возбудили ненависть китайцев к Европе. Полубольные французы из Тонкина, тщедушные итальянцы, помнившие, как жестоко под Алдой поколотили их дикари-абиссинцы, малое количество австрийцев — вот что представляла собой Европа, двинувшаяся для освобождения или мести за своих мучеников-детей.

Понятно, что всем этим горе-воителям можно было не кричать о своих воинских доблестях, благо, по пословице, и ржаная каша сама себя хвалить может и хвалит; но от слова до дела ох как далеко было!

Ничего бы никогда не поделать было Европе в этом её составе с Китаем, если бы на берегах Пей-хо не было внушительной силы, перед которой всякий ничтожество.

Эта сила — были стройные русские полки, словно из-под земли выросшие, лишь только понадобилась их мощь для защиты несчастных.

Была на берегах Пей-хо и другая сила, конечно, значительно уступающая во всём русской, но тоже очень внушительная и появившаяся в эти тревожные дни весьма кстати. Это были японцы.

Они тоже одними из первых явились сюда на этот кровавый пир и достойно делили славу русских воинов, идя с ними бок о бок на всякую опасность.

Как это случилось — пока никто не знал, но только японцы словно предвидели предстоящий поход и оказались совершенно Пловы к нему. Всё, решительно всё до последней мелочи: и провиант, и боевые запасы, и медицинские средства, не говоря уже о живой силе... оказались приготовленными, так что они могли тронуться в путь по первому приказанию своих властей.

Мало того, даже путь до Пекина, вся топография страны оказалась изученной до мельчайших подробностей; составлены были превосходные карты местностей, на которые были нанесены все деревни, импани, все пригорки, которые могли бы служить для китайцев естественными укрытиями. Японцы будто знали в точности о предстоящем походе и явились вполне подготовленными к нему.

И невольно вся Европа стушевалась, уступила пальму первенства двум этим могучим силам, действовавшим тихо, без самовосхвалений, но зато непреодолимо твёрдо.

Главное начальство над соединёнными отрядами перешло к русскому военачальнику, боевому генералу Леневичу, и он вёл на Пекин отряд, изнемогая не столько от стычек с китайцами, сколько от ненужных споров и пререкательств с начальниками союзных отрядов, великими стратегами на военных советах, где можно было поговорить, посудить да порядить, и всегда тушевавшихся, когда приходилось встречаться лицом к лицу с врагами на ратном поле.

Только благодаря умелым и полным твёрдости распоряжениям генерала Леневича и удалось так скоро организовать поход на Пекин, среди покрытой тьмой вражеских сил страны.

Идут, словно и устали не знают; зной не останавливает русских чудо-богатырей. Это словно бы и не люди, а машины какие-то, но только живые машины, полные сознания необходимости без всяких рассуждений исполнять свой долг.

Идут, впрочем, тяжело. Притомились солдаты. Их рубахи взмокли, хоть выжимай. К ногам словно гири привязаны — еле-еле передвигать удаётся. Изредка только вырывается вздох, никто не ропщет.

Этот отряд — авангард главных сил. Он невелик; на его долю выпала честь принять на себя первые вражеские удары, но зато и первыми увенчать себя лаврами...

Ехавший впереди отряда полковник встрепенулся, словно вспомнив что-то, и тихо сказал несколько слов адъютанту.

По отряду пронёсся оклик:

— Поручика Шатова к командиру!

Из рядов выделился офицер, высокий, подтянутый, с загорелым открытым лицом и, спешно оправляя мундир, отправился на зов.

Это Николай Иванович Шатов, временно командующий одной из рот своего полка, в которой под Тянь-Цзинем выбыли все старшие офицеры.

Как он возмужал и окреп за эти дни испытаний. Узнать его просто нельзя. Лицо Шатова мужественно, взгляд серых глаз суров и твёрд, на лбу залегла морщина, как бы свидетельствовавшая о непреклонной силе воли этого человека.

Он — новый человек среди солдат и очень недавно начальствует над ними, но успел уже сделаться общим любимцем.

Русские солдаты — это взрослые дети. Они инстинктом чувствуют, кто любит их, кто готов делить с ними все радости и печали. Они видели, что Шатов в минуты величайшей опасности ни в чём не отделяет себя от них, так же, как и они, стоит под свинцовым дождём, только посмеиваясь над заунывным шипением гранат и шрапнели и равнодушно пропуская мимо ушей свист пуль.

Шатов действительно сильно возмужал в эти дни тянь-цзиньских испытаний. Постоянные картины смерти приучают человека к мысли о ней, воспитывают в нём равнодушие к роковому концу, который возможен в каждое мгновение. Действительная опасность совершенно преобразует, перевоспитывает человека.

Так было и с Николаем Ивановичем. Ом, сентиментальный по природе человек, закалился и стал неузнаваемым. Сердце замолкло в нём с той поры, как исчезла всякая надежда на спасение «пекинских мучеников». Николаю Ивановичу были известны все слухи, все вести, приходившие из столицы Китая, и мог ли он не верить тому, в чём уверены были все вокруг него. Ни малейшего сомнения не было для него в том, что вся семья Кочеровых погибла ужасной смертью, и теперь злобное чувство разгорелось в нём. Каждый китаец, кто бы он ни был, стал ему личным заклятым врагом. В каждом из них Николай Иванович, видел палача дорогих ему людей...

Когда до его слуха долетел призыв к командиру, он сразу понял, что для него нашлось какое-то поручение, и полковник, давая его, предоставляет вместе с тем возможность молодому офицеру отличиться.

Не без некоторого трепета предстал Шатов перед командиром.

Тот сперва окинул его суровым взором, а потом строго официальным томом заговорил:

— Поручик Шатов, вы со своей ротой и полусотней казаков немедленно поедете вперёд. Пока люди отдыхают, вы должны подготовить переправу на тот берег реки. Здесь невдалеке, по японским картам, есть брод. Но это место — очень может быть — защищается китайцами. Вы там увидите сами, что и как: если возможно, то выбьете китайцев, если нет, займёте их до прибытия отряда. Поняли?

— Слушаюсь! — козырнул Шатов.

— С Богом тогда! Да слушайте... Прежде чем решиться на что-нибудь, не забудьте сделать с помощью казаков разведки...

Николай Иванович уже повернулся, когда услышал голос полковника опять. На этот раз тот говорил совсем другим тоном: что-то отечески-заботливое слышалось в голосе. Когда Шатов обернулся, то увидел перед собой не сурового командира, а доброго, милого старика, с отеческой нежностью смотревшего на него из-под густых нависших бровей.

— Уж вы, голубчик, постарайтесь! Я прошу вас об этом! — задушевно-ласково говорил полковник. — Пункт очень важный, а люди устали, выбились из сил... Так вы как-нибудь там... Ну, сами знаете... Вы — молодец у меня, каких мало...

— Будет исполнено! — улыбнулся Шагов.

— Верю, не сомневаюсь... Это и в ваших личных интересах, кажется? Всё к невесте поближе будете...

Лицо поручика даже и под загаром покрылось румянцем.

Полковник приветливо засмеялся:

— Ладно, ладно! Не буду больше... С Богом! Дайте, перекрещу на счастливый путь!

Николай Иванович обнажил голову, и старик трижды осенил его крестным знамением.

— Валяйте, родной! — подал он руку на прощание. — Жду скорой вести об успехе. Предоставляю всё на ваше полное усмотрение. Если что заметите, пришлите записку с казаком.

Шагов быстро направился к своей роте.

Кругом слышался шёпот:

Счастливец! В первую голову идёт...

— Уцелеет — быть ему с белым крестом.

— Да и то сказать: Шатов этого стоит; молодец, каких немного!

Николай Иванович слышал перешёптывания и чувствовал себя счастливым. Это было первое ответственное поручение, выпавшее на его долю. Являлся случай показать себя, выделиться из общей массы. Какой человек хладнокровно отнесётся к такому?

Когда Шатов подошёл к роте, там уже знали о данном полковником поручении. Солдаты приободрились, подтянулись. Прежнего утомления будто как не бывало. Казачья полусотня уже выдвинулась из рядов. Молодцы-сибиряки поглядывали весело, готовые, как всегда, идти не только на китайцев, но и в огонь и в воду.

Рота Шатова построилась в стороне. Николай Иванович прошёл по рядам, внимательно приглядываясь к лицам солдат, словно стараясь почерпнуть в них уверенность в успехе предприятия. И глядя на добрые загорелые лица, он и сам укрепился духом.

— Ребята! Полковник на нас надеется! — весело крикнул он.

— Рады стараться! — было дружным ответом.

— Да, нужно... Товарищам облегчение...

— Не выдадим уже, чего там! — слышались отдельные голоса.

— Отлично!.. Равнение напра-во!.. Справа повзводно — вперёд!

Рота двинулась с места и, пропустив вперёд казаков, стала быстро обгонять отряд.

Когда Шатов пропускал казаков, то с большим удовольствием заметил среди них Зинченко, тоже Весело вскинувшего глаза на офицера.

Давние симпатии связывали двух этих людей, совершенно различных по своему положению. Ничего панибратского или такого, чего не допускала бы воинская дисциплина, между ними не было, но между тем оба они радовались, когда встречались друг с другом. Кроме того, Зинченко все ценили не только в его сотне, но и в других войсковых частях; имя этого казака было известно даже и высшим начальникам — Зинченко дорожили. Да и было за что. Как-то так получалось, что Зинченко будто из-под земли добывал всегда самые точные и полные сведения о неприятеле, и не было случая, чтобы его донесения оказывались ошибочными.

Только Шатов знал секрет казака, а также и то, что если идёт куда-нибудь русский отряд, то поблизости от него всегда укрываются сыновья несчастного Юнь-Ань-О, с непостижимой ловкостью и хитростью следившие за своими соотечественниками и сообщавшие русским всё, что могло быть полезным для последних.

Казак умел совершенно незаметно сообщаться со своими приятелями и уверился в них так, что даже перестал проверять их сообщения.

— Не обманывают ли тебя эти китайцы? — как-то выразил сомнение Шатов.

— Это Чибоюйка-то с братишкой? Да что вы, ваш-бродь! Какие они китайцы! Разве по косе только! Да они всех своих длиннокосых, как вода огонь, любят: только и стараются, чтобы поменьше их на земле осталось.

— Однако странно это.

— Никак нет-с! За отца простить не могут. Да сестрёнка ещё... Где-то она, бедняжечка! Мстят они, значит, по-своему... Парни добрые, много нашим пользы от них.

И теперь, увидев Зинченко в числе назначенных под его начальство казаков, Шатов ещё более уверился в успехе предприятия. От него будут самые верные сведения о противнике, а стало быть, и шансов на успех становилось больше.

Маленький отряд Шатова скоро обогнан товарищей, остановившихся уже на отдых, и остался один посреди бесконечных полей, тянувшихся вдоль ровного низкого берега Пей-хо.