огда Николай! Иванович рассказал Лене и старикам о всём случившемся, то эти простые люди пришли в негодование.
— Эх, эх! — воскликнул Василий Иванович. Не ведают господа эти, что творят! Придётся им расплатиться за всё...
— Вы так Думаете, Василий Иванович? — спросил Шатов.
— Какое думаю — уверен! Вызнал я этих китайцев... Всё припомнят! Ну, тогда держись, Европа!
— Когда-то ещё будет это?
— Может быть, и не скоро, а может, это время и не за горами. Отольются кошке мышкины слёзы. Ох как отольются.
Лена приняла известие о гибели Синь-Хо сравнительно спокойно.
— Бедный, бедный! — прошептала она, грустно покачивая головой. — Жаль его мне, он всегда был так добр к нам с Уинг-Ти.
— Уинг-Ти теперь сирота, — осторожно заметил Николай Иванович.
— Ах да! Но я никогда не знала её братьев. Впрочем, во всём этом я усматриваю перст судьбы...
— Как так?
— В смысле возмездия.
— За что? Уж не за измену ли Родине?
Лена пожала плечами:
— Об этом я не смею судить. С одной стороны, они как будто действительно изменили, с другой — нет... Но вот их руки оказались в крови Синь-Хо...
— Они мстили за отца.
— Верю, но ты же сам рассказал, что даже рука палача не поднялась на этого человека... Стало быть, не нужно было вмешиваться и им. Впрочем, жаль их... Уинг-Ти горько плакала о братьях... Знаешь что? Я оставлю эту милую девочку у себя и... и потом, после нашей свадьбы, не расстанусь с нею.
Шатов улыбнулся.
— Чему ты улыбаешься? — спросила Лена.
— Вряд ли твой проект исполнится.
— А что же может помещать?
— Есть кое-что. Помнишь Зинченко?..
— Этого славного казака? Он не раз заходил к нам...
— Вот, вот. Его.
— Ну так что же?
— Он имеет самые серьёзные виды на твою Уинг-Ти.
— Ах да! Я же знаю об этом! — вспомнила Елена.
— Зинченко теперь в составе тянь-цзиньского отряда. Но он скоро покончит свои срок и будет отпущен. Вероятно, он предпочтёт вернуться на родину с невестой по крайней мере, если уже не с женой. Что ты, Лена, думаешь об этом?..
— Я буду очень рада... Мне этот казак очень симпатичен.
— Вот то-то! Зинченко уже просил меня убедить маленькую Уинг-Ти принять христианство.
— Да она и теперь христианка!
— Разве? Так скоро?
— Не забывай, что мы пробыли вместе несколько месяцев. Теперь для неё необходим только обряд крещения.
— Прекрасно! Всё устраивается к лучшему, только бы нам поскорее убраться из этого теперь проклятого места.
Лена вздохнула.
— Да, Николай, поскорее бы... Знаешь, я постарела душой в эти последние недели пребывания здесь. Никогда не поверила бы, если бы не видела многого сама, чтобы люди, кичащиеся своей культурностью, гуманностью, могли показать себя в таком свете, в каком выказали здесь себя европейцы.
— Да и никто бы не мог этому поверить, милая. Но против очевидного не пойдёшь. Англичане в Южной Африке уже достаточно показали, что такое первая по своей культурности нация в Европе, а все остальные европейские народы Воочию подтвердили, что Они не желают отставать от передовых людей с Британских островов. Право, остаётся лишь благодарить Бога, что мы, русские, стоим особняком от них.
— И эта благодарность не будет фарисейская... Милость к побеждённым всегда лежала в основаниях русских войн.
Они замолчали. Впечатления разом нахлынули на Лену и её жениха. Невольно вспомнились девушке сцены буйства на улицах Пекина, и она поняла, что это был протест народных масс против подпавших под чуждое, тлетворное влияние соотечественников, протест, может быть, и бессмысленный, невозможно грубый по выполнению, но подсказанный инстинктом народа. Припомнила она императрицу Тце-Хси, Туана, Синь-Хо, которых, хотя и мельком, видела во время своего невольного пребывания в павильоне императорского парка, и поняла, что это были патриоты, искренно любившие свою Родину и видевшие её счастье в сохранении многовековых устоев быта — устоев, которые ради своих узких коммерческих выгод принялись расшатывать европейцы Запада; поняла она, что это были не звери, не дикари, а люди, как и все, с общелюдскими ошибками и заблуждениями, но более симпатичные по своей сущности, чем кичащиеся культурой западные европейцы. Вспомнился Лене несчастный Вань-Цзы, и поняла она, что в лице этого молодого человека, объевропеившегося, но в то же время оставшегося китайцем до мозга костей, являлось новое будущее поколение страны Неба, готовое взять у Европы только хорошее, отринув всё дурное, и на этой почве не воссоздать или перестроить свою родину, а только уничтожить в её быте всё, что оставила дурного народу его многотысячелетняя жизнь... Вместе с тем, вспомнила она о всех хорошо известных ей подвигах европейцев, пришедших в недавно великолепную столицу Китая и камня на камне не оставивших в ней, и поняла, что недавние дикари европейского материка: вандалы, алеманы, галлы, саксы, пикты, скотты и пр., к которым порядочно-таки примешано крови диких гуннов, так и остались ими, несмотря на мнимый внешний лоск, которым они напрасно стараются прикрыть своё внутреннее убожество.
Почти о том же самом, что и Лена, думал сейчас Шатов. Невольно провёл он параллель между алчной Европой и славянами, какими являются русские люди. Он сам был участником и очевидцем всех совершавшихся событий. В то самое время, когда русские выказывали своё могущество и в великих проявлениях духа, и в деле милосердия к побеждённому врагу и своё полнейшее бескорыстие и идейные цели, все остальные мечтали только о собственных выгодах, одни, кто покрупнее, в смысле захвата чужих территорий, другие, помельче, в смысле грабежа и насилия над беззащитным и слабым народом, который, однако, при всей своей слабости, мог бы дать решительный отпор этим жалким пигмеям европейского Запада, если бы вместе с ними не был русский титан... Совершенно невольно согласился Шатов с мнением старика Кочерова, что трагедия ещё далеко не кончена, что разыгран лишь первый акт её, каково же будет дальнейшее содержание и во что разовьётся действие, может показать только будущее.
— Эх, поживём — увидим, что будет дальше! — он взял руку Елены и прижался к ней губами.
Лена поняла, что оба они в эти немногие мгновения думали об одном и том же.
— Ты о последствиях всех этих ужасов? — тихо спросила она.
— Перестанем... Это будет, то будет! Теперь у нас впереди своё... собственное наше! Так, дорогая? А обо всех этих делах нам и думать нечего!..
— Да. Только бы выбраться поскорее отсюда...
— Выберемся. Наши работают очень быстро, и при первой же возможности нас здесь не будет.
Так оно и вышло в отношении Кочеровых, а в отношении Шатова подтвердилась пословица, что предполагает человек, а располагает Бог.
Шатова потребовали вместе с неожиданно назначенным полком в занятый уже русскими войсками Шанхай-Гуань, чрезвычайный пункт, который мог иметь влияние на весь дальнейший ход событий!..
Когда требуют русского человека на службу Отечеству, замолкают все личные чувства, и Шатов, наскоро простившись с Кочеровыми, отправился к месту своего назначения.
Незадолго перед очищением китайцами Шанхай-Гуаня русскими героями взяты были после упорных боёв Пей-Тан, или Бей-Тан, сильная крепость в устье реки Тао-хо, и город Лу-Тай, так что вся линия приморской железной дороги оказалась в руках у русских.
Приморская дорога связывала Шанхай-Гуань через Тянь-Цзинь с Таку. Шанхай-Гуань же был важен особенно как незамерзающая гавань на берегу Ляодунского залива, откуда открывался близкий путь на Порт-Артур. Около него Великая Китайская стена примыкает к морю, пересекаясь большой императорской дорогой от Пекина в Мукден, где около этого времени уже сошлись русские отряды. Великая стена не примыкает совсем к морю, а заканчивается от него верстах в десяти и образует этим широкие ворота, которые со времён глубокой древности защищаются укреплениями Шанхай-Гуаня.
Незамерзающая гавань Цзинь-Ван-Дао находится от крепости в 12 верстах, а город около крепости, известный под названием Линг-Ю-Синь, сам по себе представляет довольно сильное укрепление.
Вся железная дорога между Бей-Таном и Шанхай-Гуанем была занята русскими войсками, и казалось, не могло выйти никакого недоразумения относительно того, кто является истинным хозяином рельсового пути.
Конечно же русские, взявшие с бою Тей-Тан и Лу-Тай и занявшие Шанхай-Гуань.
Но теперь западным европейцам нечего было церемониться с русскими. Наши герои выполнили свою главную задачу. Пекин был взят, и европейцы грабили его непрерывно, стало быть, можно было проявить себя в истинном свете и по отношению к облагодетельствовавшему их могучему союзнику.
За чем другим, а за этим у европейцев Запада дело стать не могло.
В середине сентября последовало распоряжение генералу Церпицкому занять всю железную дорогу, то есть все её станции между Бей-Таном и Шанхай-Гуанем.
Что приказано, то исполнено.
На трёх поездах последовал к Шанхай-Гуаню отряд русских героев.
Путь был далеко не безопасен. В окрестностях каждого более или менее значительного города или крепости бродили в это время банды разбежавшихся солдат, разогнанных боксёров и всякого сброда. Они следовали своей обычной тактике и при любой возможности старались портить рельсовый путь. То шпалы оказывались вывороченными, то рельсы снятыми, то стыки развинченными. Чуть не на каждом метре можно было ожидать крушения. Идти же ночью и думать не приходилось. Так велика была опасность. В то же самое время следовало спешить: русским уже стало известно, какого сорта люди были их союзники и на что они мокли решиться... Ночная темень застала отряд генерала Церпицкого верстах в сорока от конечного пункта, то есть от Шанхай-Гуаня.
— Эх, путь-то пустой! — ругались в отряде.
— Совсем пустой! Кабы не темень такая да люди не устали, пешком дошагать можно было бы.
— Да ничего! Вперёд сапёрная команда выслана!
— На дрезине?
— Да, всего пока до Тан-Хо...
— Хотя бы они туда добрались да за собой оставили. Ведь там только один переход до Шанхай-Гуаня...
Начальнику сапёров, высланных вперёд, дано было поручение осмотреть путь и объявить станцию Тан-Хо русской. Конечно, всё это было исполнено, а так как путь оказался в исправности, то все три поезда при первой же возможности отправились вперёд.
Было уже 8 часов утра, когда они находились в виду станции.
— Господа! — заволновались на первом из поездов. — Где наш флаг? Смотрите, на станции нашего флага нет.
— Как нет? Должен быть! Вчера выставлен был и станция объявлена русской.
— Что-то не то... Генералу доложить!
Генерал Церпицкий не знал, что и подумать об этом. Он был вполне уверен, что его приказание выполнено, и в свидетельство того, что Тан-Хо стала русским пунктом, на ней выставлен был русский флаг. Скоро недоразумение разъяснилось. На поезд, уже подходивший к Тан-Хо, явился плачущий китаец в одежде местного железнодорожного агента. Только в этом китайце, оказавшемся начальником станции Тан-Хо, накануне принятым в русскую службу, были кое-какие особенные добавления, совершенно посторонние. Глаза у него были с «фонарями», голова проломлена, и вообще бедняга был порядочно избит.
Оказалось следующее. На станцию явился взвод с немецких судов под командой лейтенанта. Когда этот крепколобый тевтон узнал, что станция объявлена русской и что на ней не оставлено военной силы исключительно ввиду того соображения, что европейские союзники русских — честные, порядочные люди, уважающие право, то свою порядочность он доказал тем, что приказал избить ни в чём не повинного китайца, Начальника станции, а честность и уважение к праву — тем, что снял русский флаг.
— Уходите! — заявили ему, когда весь отряд русских был у станции.
— А зачем? — с наглой усмешкой спросил он.
— Во имя справедливости! Станция занята нами раньше вас. Разве не несправедливо вы её теперь занимаете?
— Пусть несправедливо, что же из того?.. Мне приказано, я исполнил...
— Нет, вы должны уйти.
— Я сперва донесу об этой претензии по начальству, и если последует приказание, тогда уйду.
— Уходите до греха, иначе...
Русские роты вышли уже из вагонов. Грозным строем, сверкая победными штыками, стояли солдаты.
Шутка действительно могла быть плоха.
Немец сбавил сейчас же тон и заегозил, предлагая лично объясниться с командиром отряда.
— Позвать сюда начальника немцев! — распорядился генерал.
Лейтенант явился.
После энергичных замечаний генерала Церпицкого он признал, что уйти ему необходимо, но, уходя, ни с того ни с сего разрешил бывшим также на станции англичанам выставить на одном из станционных угловых столбов свой флаг.
Последствия этого не замедлили сказаться. Флаг этот, по русской долготерпеливости и снисходительности, оставили, где он был прицеплен. Однако через несколько дней буря сорвала его, и он исчез. Сейчас же, откуда ни возьмись, появился английский офицер и вздумал было самовольно поднять его снова — на более даже видное место.
— Ну уж это, ваше английское скородие, дудочки, шагайте прочь от будочки! — заявил ему начальник поста, унтер-офицер. — Не подобает озорничать!
Англичанин, конечно, не понял его, а стал было рассказывать сказки о британском могуществе, о британском флоте. Для этого у него даже переводчик откуда-то явился. Однако угроза британским могуществом не произвела ни малейшего впечатления на русского унтер-офицера.
Он так и не позволил выставить флаг.
— Хорошо, я вам сейчас докажу могущество моей великой Британии! — объявил рассвирепевший англичанин. — Goddam, я вам покажу, что борьба с «владычицей морей» невозможна ни для кого в мире.
Он ушёл, пылая гневом.
Солдатики, бывшие на посту, даже приуныли.
— Что-то будет? — вздыхали они. — Попадёт нам...
— Эх, Бог не выдаст, а англичанин не съест! — ободрил их начальник. — А только, чур, ребята, коли что, держись дружно.
— Ну ещё бы! Сдадим, что ли!
Начальник поста осмотрел своих людей. Их было всего три десятка, но все они были народ обстрелянный, побывавший в боях, и никакая угроза на них не подействовала бы.
Однако дело приняло оборот, при котором приходилось русским воинам не до шуток.
Прошло около получаса, как поставленный настороже служивый заорал благим матом:
— Идут! Англичане, стало быть, идут!
На русский пост двигался с ружьями наперевес целый батальон сипаев, присланный из ближайшей, занятой англичанами деревни.
Очень хотел английский офицер доказать свою правоту.
Но между русскими — хохот. И хохот довольно громкий пошёл, когда отряд приблизился.
Впереди сипаев шёл их белый батальонный командир, неистово размахивая над головой саблей. Землетрясения не было, почва оставалась недвижной, а, между тем, воинственный бритт раскачивался из стороны в сторону, словно его кидала, как былинку в поле, некая невидимая сила...
— Здорово их английское благородие откушать изволили! — смеялись солдаты.
— Теперь им, известно, море по колено!
— А лужа по уши... Так! Так!
Действительно, представитель «могущества Британии» был пьян в стельку. Шагах в двадцати от русских он остановил свой батальон и принялся командовать. Сипаи быстро построились в боевой порядок, готовясь, по всей очевидности, к штурму русского поста.
— Вот они что! — заволновались русские. — Значит, вы всерьёз...
— А мы, ребята, их шуткой! — крикнул унтер. — Возьми-ка винтовочки-то на прицел...
Боевыми патронами заряжать? Заряженных-то нет...
— Чего там! Очень нужно на такую... (следовало крепкое словцо) казённые патроны тратить! Так, пустыми пугнём! Целься!..
В одно мгновение тридцать винтовок показали свои грозные дула наступавшим сипаям.
Тут величие Британии было ими сейчас же доказано...
Прежде всего, как йоркширский боров, которого собираются обращать в сосиски, завизжал храбрый командир сипаев, приседая на корточки к земле, его же бронзовокожие воины с криками ужаса сейчас же опрометью кинулись врассыпную. Батальонный командир поднялся и пустился улепётывать вслед, но так как земля ходуном ходила под его ногами, то он упал и до крови расквасил себе нос.
Могущество Британии было доказано со всей очевидностью...
Заяц не мог бы улепётывать с большей быстротой от догоняющих его борзых, чем эти сыны Британии от незаряженных винтовок русских солдат, провожавших их весьма обидным хохотом...
Будь на месте этих тридцати русских хоть сотня грудных детей и безоружных и беззащитных женщин, сыны «владычицы морей», конечно, держали бы себя по-другому, и мир узнал бы об их новой грандиозной победе...
Теперь же ужас, овладевший ими, был так велик, что, не говоря уже о «пролившем свою кровь во славу родины» батальонном командире, остальные офицеры не смогли даже собрать их и ушли сами в свою деревню.
Всё, что рассказано здесь, не выдумки, не плод фантазии автора, а сообщено очевидцами в столбцах серьёзных изданий.
— Ну ребята! — предупредил начальник поста. — Теперь держись! Будет патока.
— Ещё, что ли, придут?
— Прийти не придут, а без жалобы генералу не обойдётся.
На другой же день после этого происшествия к генералу Церпицкому явился командующий английским отрядом генерал Райд и заявил протест.
Он требовал извинений со стороны русских, поднятия на прежнем месте английского флага, которому русские «должны были дать удовлетворение». В противном случае он грозил сложить с себя командование и уехать в Пекин с жалобой на русских к фельдмаршалу Вальдерзее.
Со стороны генерала Церпицкого последовал ответ, что Райд волен ехать не только в Пекин к Вальдерзее, а даже, выражаясь вежливо, куда и к кому ему только угодно; английский же флаг водворён на прежнем месте не будет, никакого удовлетворения русские ему не дадут и приносить извинений не станут...
При этом генерал Церпицкий указал Райду на ряд очень серьёзных правонарушений со стороны англичан и на множество двусмысленных поступков.
Так, например, когда русский отряд прибыл в Шанхай-Гуань, генерал Церпицкий занял войсками форты, железнодорожную школу, лазарет и выслал отряд под начальством полковника Манаева для занятия железнодорожной линии вплоть до следующей за Шанхай-Гуанем станции Кин-Джоу-Фу.
Едва только Манаев выступил, начальник станции, англичанин Ракетц, сейчас же приготовил целый поезд для своих соотечественников.
— Куда это вы собираетесь? — спросили у Ракетца русские офицеры.
Англичанин объяснил, что поезд приготовлен для «военной прогулки», во время которой произведено будет испытание паровоза.
Ложь была очевидна: отправлявшиеся «прогуляться» английские солдаты были в полном боевом вооружении, и намерения их были ясны без слов.
Однако они опоздали. На станции везде уже реяли русские флаги, во всех помещениях разместились молодцы Манаева, и шустрым бриттам пришлось вернуться несолоно хлебавши.
Тогда они проявили свою, деликатно выражаясь, «шустрость» на иной лад. Воспользовавшись тем, что в Шанхай-Гуане оставались незначительные силы русских, о вследствие чего железнодорожная школа и лазарет были заняты только полуротой, англичане глухой ночью перелезли через заднюю стену здания, отворили боковые двери лазарета, выходившие в глухой переулок, и ввели в помещение свой караул.
Вскоре после этого они совершили ещё один подобный «подвиг». Для ожидавшегося в Шанхай-Гуане 7-го восточносибирского стрелкового полка приготовлено было помещение в бывших китайских импанях в восточной части города. По малочисленности своей русские ограничились только тем, что подняли над импанем свой флаг и поставили караул. Когда после этого более значительные силы русских удалились, явились два батальона сипаев, сорвали флаг и как ни в чём не бывало расположились в чужих импанях.
Были и случаи явного своеволия, превосходившие всякое вероятие.
Так, английские офицеры осмелились задержать подпоручика 3-й батареи стрелкового батальона Иванова, командированного на базар за фуражом. При этом они осмелились утверждать, что в этом районе имеют право хозяйничать только они.
На всё это указал Райду генерал Церпицкий, но у англичан оказались раза, которые от всего отморгаться могут. Замечания командира русского отряда Райд замолчал и с упорством продолжал стоять на своём.
Но и русский генерал выказал в этом случае достаточно твёрдости. Райду пришлось уйти ни с чем. Английский флаг так и остался не поднятым.
Между тем, вскоре после этого прислано было приказание Вальдерзее, которым он, признавая железную дорогу Занятой русскими войсками, велел всем союзникам передать в ведение Церпицкого Шанхай-Гуаньскую станцию.
Приказание было категорическое, все, кроме англичан, подчинились ему. Райд объявил, что он не получил инструкций от своего правительства. Это явилось с его стороны только новой увёрткой. Пока он тянул время в переговорах, инженер Ракетц по ночам вывозил Станционное имущество, очищал мастерские и депо, причём пока происходила ночная (хорошо, что не дневная) «работа», «работников» охраняли английские солдаты.
Вообще Райд не выказывал ни малейшего желания уходить, и командиры других союзных отрядов ввиду этого потребовали у генерала Церпицкого полного восстановления в своих правах, то есть возвращения им Шанхай-Гуаньской станции.
Конечно, иного ответа, кроме отрицательного, на эти притязания и быть не могло.
Дело готово было разгореться в очень серьёзное, но в это время из Пекина прибыли генерал Барроу, начальник английского штаба, британский консул Вольтер Шипер и подполковник Мак-Сюинь.
Они уже не прибегали к угрозам, ясно видя, что те ни к чему не приведут. Лорды распинались в бесчисленных просьбах и увещаниях; они умоляли не настаивать на снятии английского флага под тем предлогом, что это может вредно отразиться на торговых британских интересах в Шанхай-Гуане, но генерал Церпицкий оставался непреклонным и настоял на своём. Англичане принуждены были спустить везде свои флаги... Они проделали это при самой торжественной церемонии и сейчас же частным образом восстановили свои приставания.
Русские люди всегда отличались добродушием. Из милости к англичанам, несколько спустя, им разрешено было поставить свой флаг, который те поместили на очень укромном, не часто посещаемом нижними чинами и вообще пассажирами уголке железнодорожной платформы...
Лорды остались весьма довольны хоть таким результатом хлопот. Да это разрешение дано было в обмен на обещание, дать полное удовлетворение русским за все «ночные подвиги» английских храбрецов.
Об извинениях же со стороны начальника и офицеров шанхай-гуаньского отряда перед англичанами даже и речи не заходило.
Всё это было — что по-русски называется «канителью»; и канителиться приходилось именно тогда, когда всюду было много серьёзного дела...
Николай Иванович Шатов был свидетелем всей описанной капители, его русское сердце так же, как и все русские сердца и офицеров, и солдат, было до крайности возмущено наглостью бриттов. Но против этого в данном положении активный протест был совершенно невозможен, а не то... от англичан и присных и «синя пороха» бы не осталось.